"«…и компания»" - читать интересную книгу автора (Блок Жан-Ришар)

III

Белесые лучи послеполуденного солнца прорезают воздух вертикально, как древко знамени. Неподвижную пелену низко нависшего неба буравит пронзительный крик кузнечиков. Тусклый небосвод печален, как зрачок слепого. И такая же безнадежно серая расстилается внизу земля. Все живое притаилось и ждет, вечно ждет. Июль зажал Вандевр в своих раскаленных ладонях.

И ребенку, который сквозь щелку в ставне глядит не отрываясь на ослепляющий асфальт двора, может, пожалуй, представиться, что во всем свете только один он живой и ведет счет убегающим минутам.

Однако позади, в полумраке гостиной, время от времени слышится подозрительное шушуканье. Пусть фабричное здание как бы наполовину истаяло в непереносимом свете, мальчик мысленно летит сквозь плотную завесу солнца туда, на фабрику, где происходит нечто важное и таинственное.

В полдень мужчины, которые ушли из дому с самого утра, забежали перекусить; лица у них были красные, зубы блестели. Ели они молча, вытирая потные лбы. Дядя Жозеф снял пиджак. Папа украдкой следил за движением выхоленных жирных рук Якова Штерна и жадно пил пиво. Дядя Абрам Штерн собрал лицо в сардонические складки. Дедушка Миртиль в тесном черном галстуке сидел красный и надутый еще больше, чем всегда. А о дедушке Ипполите лучше вообще не вспоминать.

Когда пили кофе, пришел дядя Вильгельм, и потом мужчины, громко хлопнув дверью, удалились.

— Жюстен, останься здесь, — сердито приказал слабый голос.

Пришлось остаться. Однако тому, кто уже чувствует, что место его там, среди мужчин, женское общество слишком скучно. Но почему, почему в это неумолимо жаркое воскресенье они, обливаясь потом, сидят там, на фабрике? И вот мальчик примостился у окна, расплющив о стекло нос и губы. Закрытые ставни не пропускают ни звука. Только острый, как штык, стрекот кузнечиков по-прежнему буравит недра тишины.

В гостиной расселась тетя Минна — жена дяди Абрама; и хозяйки дома, чтобы почтить дорогую гостью, в десятый раз разбирают не выясненные до сих пор вопросы, добавляя все новые и новые подробности. Родственники, соседи, Париж, война, переезды, кончины, браки, приданое, наследство, восток и запад во всех деталях обсуждены четырьмя дамами, составившими в кружок четыре кресла. Гермина наслаждается болтовней. Лора, в аккуратно расчесанных кудряшках, чинно сжав коленки, сидит па низеньком стульчике и слушает разговоры дам, не спуская глаз с приятных округлостей Элизы, дочери дяди Якова. Сара говорит весьма сдержанно, потому что тетя Минна, но своему обыкновению, пет-пет да и даст полунамеком понять, какое высокое положение занимают они, Штерны, в иерархии торговцев сукном.

Абрам Штерн, бывший нотариус, хорошо освоился в Париже. Он вошел в долю к брату. Яков закупает товары в Седане, Рубэ и Лидсе. Абрам с женой и племянницей открыли магазин па улице Фран-Буржуа; Вениамин разъезжает по провинции, часто не заглядывая домой по пять-шесть месяцев. Бритые губы, глубокие морщины и сдержанный тон бывшего нотариуса вскоре завоевали доверие клиентов. А венчала все его кристальная честность. Впрочем, доверие было столь велико, что прекрасно можно было обойтись и без честности.

Яков и Абрам посетили Вандевр в ту памятную трудную осень, вскоре после переезда туда Зимлеров. Их появление всякий раз совпадало в представлении детей с какой-то торжественной тревогой и суетней. Мужчины подолгу совещались в самые неурочные часы. В третий их приезд папа зашел из конторы за бабушкой и мамой. Детей оставили одних; лампа, начадив, вдруг погасла, и до полночи они не могли уснуть от страха.

Поэтому, когда позавчера дедушка Ипполит вдруг неожиданно явился домой и, держа в своих отекших пальцах письмо, многозначительно заявил: «Штерны едут», — Тэнтэн сразу же представил себе весь церемониал этого необыкновенного дня.

И сейчас, прильнув к окну, не замутненному его теплым дыханием, он твердит:

— Чего они там делают? Чего они там делают?… Жюстен представляет себе фабрику и застывшие тела

машин, выстроенных в ряд, как зарядные ящики во дворе артиллерийской казармы. Прядильные машины молчат, и из промывочных корыт не бежит веселая струйка мыльной воды. Однако папа за завтраком намекнул, что на фабрике сейчас находятся Зеллер, Капп, Браун и еще кое-кто из эльзасцев. Интересно, в чем они сегодня пришли: в обычных белых блузах или принарядились по случаю воскресенья? Может быть, они в сюртуках и старых цилиндрах, как на похоронах маленького Готлиба? И зачем они пришли?

— Жюстен, замолчи сейчас же!

Жюстен уже десятый раз слышит эту фразу.

— Молчу, молчу, молчу, — начинает мальчик несколько тише и еще плотнее прижимается лбом к оконному стеклу, а перед глазами у него пляшут зеленые и красные круги от ослепительного солнца, заливающего двор.

Позади него приглушенные голоса женщин сливаются с жужжанием мух, облепивших люстру.

— С тех пор как эти разбойники не захотели принять папашу и дядю Миртиля в свой клуб, они все как сговорились, — жалуется вечно скорбная Гермина. — И все ополчились на нас. Попробуй мы нанять прислугу, уверяю вас, ни одна к нам не пойдет. Эти господа даже не раскланиваются! На стенах фабрики пишут всякие пакости. А вы только послушайте здешних возчиков, что они говорят, когда выезжают со двора. Мы уже третью булочную меняем. Мальчишки ругают Тэнтэна разными гадкими словами.

— Если бы я не удерживала Жозефа, — говорит Сара, — он бог знает что бы натворил.

— А Гийом стал такой нервный, такой нервный, — вздыхает Гермина. — Слава богу, папаша ни о чем не догадывается.

— Такой человек, да ни о чем не догадывается! — удивляется тетя Минна, и в голосе ее звучит жадное любопытство.

— К счастью, Ипполиту и моему деверю некогда заниматься такими пустяками, — замечает Сара с тонкой улыбкой.

— Этот год, Сара, им когда-нибудь зачтется, — говорит тетя Минна, а Элиза одобрительно и понимающе кивает. — Дай-то бог, чтобы они только не проработали впустую.

— Сейчас мы это узнаем, — замечает Сара. — Да, дай бог, чтоб мои несчастные дети были вознаграждены за все свои труды. Они этого заслуживают.

Сара умолкает, больше жалоб от нее никто не услышит. Губы ее трогает спокойная и гордая улыбка, приводящая парижских родственниц в немалое смущение.

…Разве трудно ребенку в воображении проскользнуть никем не замеченным сквозь щели ставен? Жюстен рассеянно слушает беседу дам. Конечно, он наслушался немало, когда зимними утрами бегал за молоком и хлебом. И сколько раз он возвращался домой с разбитыми в кровь кулаками, — у местных школьников, оказывается, очень твердые пуговицы.

Но сегодня все это пустяки. «Мы скоро узнаем», — сказала бабушка. Что же такое мы скоро узнаем? Может быть, узнаем, явился ли Зеллер в рабочей блузе или в цилиндре? Зачем приезжают эти Штерны и наводят на всех такую смертную тоску? И почему сегодня, в воскресенье, он сам, как навозная муха, жужжит у окна, в то время как мужчины заняты там, на фабрике, какими-то своими необыкновенными делами?

До его слуха доносится противный голос кузины Элизы, покрывающий шепоток дам. Она заявляет, что несколько раз видела дядю Жозефа, когда он приезжал в Париж, и вдруг начинает так жеманиться, что тетя Минна вынуждена выразить свое неодобрение многозначительным покашливанием.

Тэнтэн со злобой представляет себе умильную мордочку Лоры, с восхищением взирающей на припотевшие прелести Элизы. Он мысленно поносит свою сестренку и под конец сравнивает ее с индюшкой, что, впрочем, несправедливо, ибо невинный профиль Лоры еще не имеет ничего общего с клювастыми обитательницами птичьего двора.

— Мне показалось, Сара, — говорит тетя Минна, — что твой брат Вильгельм вполне доволен своими делами.

— Он ведь у нас нетребовательный, — вздыхает Гермина.

Благодушная тетя Минна узнала, что ей хотелось знать, и Сара, собиравшаяся было вмешаться в разговор, плотнее сжимает губы.

Тэнтэн не слушает их. С фабрики доносится хлопанье дверей, чьи-то шаги громко отдаются во дворе, и мальчик, укрытый длинными кисейными занавесками, вдруг начинает танец диких.

— Кончили, кончили, идут!

Что именно «кончили», Тэнтэн и сам не знает, но он видит, что слова его вызывают всеобщее волнение. Бабушка Сара встает с кресел.

— Неужели кончили? — бормочет она.

Тетя Минна с ужасом глядит на нее. Гермина судорожно прижимает к груди курчавую головку Лоры. Щелкает замок.

— Папа! — Тэнтэн бежит к дверям. Входит папа.

— Ну что, Гийом? — невольно вскрикивает Сара.

Но по измученному лицу сына она видит, что до конца еще далеко.

— Я забыл здесь письмо Беллонэ, — цедит Гийом сквозь усы.

— Так я и знала, — шепчет Сара. Она садится и улыбается парижским гостьям.

Папа, забрав письмо, уходит. В неприкрытые двери легко проскальзывает худенькая фигурка девятилетнего мальчика. Первым делом Жюстену кажется, что на голову ему нахлобучили мешок с известкой. И кому это вздумалось выкачать весь воздух? Но и к полуденному солнцу и к июльскому зною привыкаешь быстро.

Ворота заперты, и это обстоятельство как-то неприятно поражает Тэптэна. Толпа принарядившихся рабочих стоит на улице. Люди настроены благодушно. Какой-то мальчишка просовывает между прутьями решетки длинную мордочку и подмигивает Тэнтэну, заливаясь пронзительным хохотом. Слышен голос женщины, она поясняет собравшимся:

— Нынче у Зимлеров учет.

Тэнтэн переводит дух, только когда за ним захлопывается дверь склада.

Там, в полумраке и успокоительной прохладе, движется дядя Жозеф — он то влезает на передвижную дубовую стремянку, то спускается на пол, перекладывает с места на место штуки сукна и яростно выкликает буквы и номера, которые Пуппеле, мусоля карандаш, вписывает в тетрадку немыслимыми каракулями.

— Ничего, пиши. Я перепишу. Прим. триста двадцать восемь. Женераль Прим. четырнадцать. Написал? Прим. четырнадцать тысяч семьсот пятьдесят занеси в последний столбец.

С него градом струится пот, рубашка распахнута, и видна волосатая грудь.

— Ты что здесь делаешь, шалопай? Вон отсюда!

Тэнтэн исчезает. Снова пекло. Он бежит вдоль забора и незаметно проскальзывает в прядильную, стараясь не хлопнуть дверью с подвешенной свинцовой чушкой.

Здесь тихо, как в церкви. Станки мирно дремлют между огромными шкивами. Плоские ремни похожи на протянутые руки. Тэнтэну они нравятся. Ему нравятся также ряды неподвижных веретен и их стальные пояски, блестящие от постоянного трения. Тэнтэн проводит рукой по легкому, почти неощутимому пуху, что свисает с веретен: это уже не очески, но еще и не нити, — пух невесом, как паутина; если его тронуть, он на ощупь теплый, маслянистый, приятный.

— Я тебя! — слышится скрипучий голос.

Позади станка вырастает дядя Миртиль, с ним его неразлучный Капп и один из этих противных Штернов. Миртиль хмурит свои нависшие козырьком брови и в упор смотрит на Жюстена.

И снова пекло. Но Тэнтэн предпочитает еще раз пробежать мимо всей фабричной ограды, вместо того чтобы подняться на второй этаж в ткацкую, где, чего доброго, попадешься на глаза дедушке Ипполиту.

Беспощадный июльский день склонился к закату, так и не принеся желанного ветерка, а мальчик все еще сидел, никем не замеченный, в душной тени машинного отделения. Это был его любимый наблюдательный пост. Отсюда виден большой маховик; шестнадцать канатов, огибающих его, уходят через два отверстия, пробитые в стене.

В будни по этим канатам передается энергия, рожденная поршнем. Тэнтэн Зимлер любит следить за быстрым движением канатов на всем их пути, со всеми его изгибами и поворотами. Он мысленно цепляется за них, а они исчезают в черном отверстии и безостановочно движутся дальше, на всей скорости огибая маховик. И мальчик задыхается от жары, страха и гордости. Ибо здесь, где сходятся канаты, центр всего, здесь ты — хозяин. И что в сравнении с этим подведение баланса, который учитывает все, но забывает о самом главном — об огромном маховике в пятнадцать футов? И как это у них находится время для всего, кроме этого центробежного регулятора?

Но вот у двери слышатся голоса. Жюстен стремительно покидает свою кирпичную парильню и издали видит, как фабриканты направляются к конторе. Через минуту он уже снова на складе; от дяди Жозефа остались одни только манжеты, твердые, точно оцинкованные.

Открыть дверь в контору — дело одной минуты. Жюстен просовывает в щелку нос и тут же отскакивает, потому что даже это неприметное движение не укрылось от дяди Блюма.

Вся контора до краев налита тишиной, колеблемой лишь тяжелым дыханием мужчин. Четверо из них сидят у стола, склонившись над бумагой, черной от цифр. За спиной у каждого стоит помощник, он проверяет счета. Цифры роятся над полом. Время от времени один из мужчин, чтобы удержать в памяти последнюю цифру, вслух повторяет ее, упирая на каждый слог: «двадцать пять», потом переворачивает страницу; и снова слышится молитвенное бормотание. Мастера уже ушли. Впрочем, они были вовсе не в цилиндрах и сюртуках, а в обыкновенных блузах.

Опытный пильщик глядит только на стальной хребет пилы и никогда не повернет головы, чтобы полюбоваться аккуратной поленницей дров. Пока блестящая сталь скрывает от него зубчатое лезвие, он не бросит работы. Так и эти четверо не спускали глаз с хребта пилы: впервые за полгода они решились посмотреть, глубок ли надрез.

Мальчик вдруг начинает понимать; прислушиваясь к сосредоточенному молчанию и к тому, что происходит в его собственной душе, он чувствует во всем теле ужасную слабость.

Кто-то из присутствующих, вероятно дядя Миртиль, восклицает: «Ага!» — и облегченно переводит дух. Вслед за ним еще двое закончили подсчеты и, откинувшись на спинки стульев, ждут результата.

Тэнтэн замечает, что папа отстал от других. Мальчик с замиранием сердца слушает дрожащий голос отца, видит, как тот ошибается от волнения и как дядя Вильгельм шепотом его поправляет.

По вот и Гийом подбивает итог. Вечереет. Мужчины толпятся вокруг Ипполита, который собирает разбросанные по столу бумаги. Жюстену становится страшно.

Легкое бормотанье стоит над склоненными головами. На мгновенье оно становится громче и вдруг затихает. Как будто умирает что-то. Ипполит вполголоса чертыхается. Проходит еще одна бесконечно долгая минута. Потом раздается жирный, неузнаваемо изменившийся голос, сначала он дрожит, но затем крепнет с каждой нотой и возвещает органным звуком:

— Gott sei dank! Gott sei dank[9], Миртиль!

Неясный шум голосом пригвождает мальчика к полу. Мужчины обнимаются, жмут друг другу руки, слышится неясный прерывистый гул, всхлипыванья.

— Миртиль, дети, Абрам, Яков, Вильгельм!

Дедушка Ипполит хватает их за плечи, колет им лицо своими бакенбардами. Жюстен в испуге думает, что все рухнуло — и рухнуло навсегда. Но вот радостный голос внезапно нарушает общую гармонию.

— А Сара?! — восклицает хромой. — Надо сообщить Саре.

Торжествующий рев, рев хищника, притаившегося в зарослях, наполняет обе конторские комнаты и болезненно отдается в груди мальчика.

— Скажи ей, Вильгельм! Семнадцать тысяч франков за девять месяцев! Пойди скажи ей, что наши дети будут богаты, как короли. Скажи ей это, Вильгельм!