"В трущобах Индии" - читать интересную книгу автора (Жаколио Луи)

VII

После того, как Франция владела положительно всем Деканом со всем его населением в восемьдесят миллионов человек, тогда как Англия не имела в Индии ни одного даже дюйма земли, у нее в настоящее время остались в этой стране, живущей еще подвигами Дюплекса, Бурдонне, маркиза Бюсси, Лялли-Толлендаля, лишь второстепенные владения, которые греются на солнышке под отеческим покровительством ее знамени. Владения эти следующие: Пондишери Карикал на Коромандельском берегу, Янау на берегу Орикса, Махе на Малабарском берегу и несколько незначительных колоний в Бенгалии. Но по трактату 1815 года мы не имеем права заниматься приготовлением опия, соли и воздвигать укреплений в Пондишери; мы живем, одним словом, у англичан — и они дают нам это чувствовать.

С самого начала великого восстания сипаев весь юг Индостана ждал с нетерпением сигнала Франции, чтобы примкнуть к этому восстанию; жители Пондишери вели сношения со всеми раджами, лишенными трона, и со всеми теми, кому англичане, назначив резидента, оставили лишь призрак власти. Все было готово. Губернатору достаточно было сказать одно слово, одно единственное: «Вперед!» и все восемьдесят миллионов человек взялись бы за оружие с криком: «Да здравствует Франция!».

Полк морской пехоты, составлявший в то время гарнизон Пондишери, мог снабдить туземные войска достаточным количеством офицеров; офицеры высших чинов заняли бы места главнокомандующих, капитаны — бригадных генералов, поручики и подпоручики — полковников, прапорщики, командиры и все солдаты — капитанов. Не подумайте, что я повествую вам о вымышленном заговоре; он существовал действительно, и если не удался, то по самым пустым причинам.

Но прошло семь месяцев со времени начала революции, а губернатор все еще не давал сигнала, ожидаемого с таким нетерпением. Де Рив де Нуармон, как звали губернатора, был человек необыкновенной доброты и безупречной честности, но слабохарактерный и нерешительный. Он не был способен собственным авторитетом способствовать такому грандиозному плану, успех которого покрыл бы его неувядаемой славой, а неудача подвергла расстрелу. В делах подобного не ждут ничьей поддержки и одобрения, а довольствуются в случае удачи одним успехом задуманного плана.

Нет сомнения в том, что французский губернатор, ставший во главе восстания на Декане и прогнавший англичан из Индии в ту минуту, когда Англия, истощенная войною в Крыму, не была в состоянии собрать даже двух тысяч солдат для отсылки их в Индию, привлек бы на свою сторону все общественное мнение Франции за свою смелость; правительство последней вынуждено было не подчиниться ему и не только простить его, но выразить ему свое одобрение, поддержать его… Но для этого надо было сначала добиться успеха, и без разрешения — да что я говорю? — несмотря на строгое запрещение со стороны своего правительства, очертя голову принять участие в общей свалке.

Не такой был человек де Рив де Нуармон, чтобы исполнить подобную роль, зато человек более энергичный ни минуты не задумался бы на его месте. А между тем простой по внешности, но весьма важный по существу факт был должен бы указать ему, как следует поступить в этом случае и каким образом в случае успеха отнесется к нему высшая инстанция.

Когда все раджи и другие влиятельные лица обратились к честному де Риву с просьбой разрешить им начать восстание от имени Франции, он немедленно сообщил об этом в Париж, прибавив от себя лично, что он был бы очень рад исполнить просьбу раджей и всех индусов, ибо Франции трудно будет найти другой более удобный случай, чтобы отомстить англичанам.

Всякое правительство, желающее избежать конфликта, отозвало бы обратно губернатора за выражение такого мнения и высказало бы ему свое порицание. Но господина де Рив де Нуармона не отозвали и даже не выразили ему ни одного слова порицания. Все дело ограничилось официальным письмом, в котором его уведомляли, что в данный момент не могут дать хода его просьбе ввиду мирных отношений обеих наций, которые проливали кровь в Крыму.

Человек энергичный так бы понял на его месте значение этого письма: «Вы сделали мне официальный запрос, и я отвечаю вам официально; но если вам удастся вернуть нам Индию без всякого вмешательства с нашей стороны, мы будем очень этому рады.»

Но де Нуармон, повторяю, не был человеком энергичным; он буквально понял письмо и, не дав себе труда вникнуть в смысл его между строчками, успокоился и бездействовал, не обращая внимания на мольбы французов Пондишери, которые никак не могли понять, почему не решаются взять обратно присвоенное себе англичанами. Эти обстоятельства послужили Сердару основой для его плана, который был задуман очень ловко и не удался благодаря только пустому случаю. Правда, шансов на успех здесь было один на сто тысяч, даже на миллион, — и счастливой звезде англичан угодно было, чтобы в тот злосчастный день миллионная часть шанса выпала на их долю: они выиграли большой куш в лотерее непредвиденных событий, несмотря на то, что Сердар принял все меры к тому, чтобы непредвиденное не примешивалось к этому делу.

Пора, однако, объяснить читателям тот смелый проект, к исполнению которого наш герой должен был приступить через несколько часов. Сердар не ошибся и понял, как следует, смысл письма, о котором мы говорили выше и о котором он узнал благодаря своим связям в городе.

Он понял, что в письме этом скрывается безмолвное одобрение, и, уверенный в том, что де Нуармон не двинется с места, возымел смелую мысль заменить его собой на двадцать четыре часа и сделать то, на что не решался боязливый губернатор. С этой целью он сообщил обо всем бывшему консулу, своему корреспонденту в Париже, который одинаково с ним ненавидел англичан; тот пришел в неистовый восторг от блестящей идеи своего друга и немедленно прислал ему все необходимое для исполнения его плана. Благодаря своим связям в морском министерстве ему удалось, не будучи замеченным, похитить один из бланков, где все уже напечатано и находятся подвижные печати из пергамента и воска; ему ничего больше не оставалось, как поставить имя лица, на чье имя дан этот документ, и заполнить пропущенные места. Получив этот официальный документ, где стояло вымышленное имя Сердар мог начать свою роль, для чего достаточно было смелости, а в последней у него недостатка не было. Он заказал у хорошего мусульманского портного два французских генеральских мундира: один мундир дивизионного генерала для себя и мундир генерала артиллерийской бригады для Барнета, который должен был исполнять роль его адъютанта.

Теперь вы сами видите, какое значение имело для Сердара его путешествие на Цейлон, где он должен был получить все необходимое для его роли, что было привезено на французском пакетботе и прислано на имя Рамы-Модели. Другого пути не было ему открыто нигде в Индии. Англичане держали в своей власти все приморские порты, а со времени восстания решительно все письма, присылаемые не на имя англичан, распечатывались по приказанию вице-короля Калькутты прежде, чем достигали своего назначения. Так же обстояло дело и в Пондишери; достаточно было малейшей неосторожности для неудачи задуманного заговора.

Сильно билось сердце у Сердара в тот вечер, когда «Диана» вступала в воды Пондишери. Он приказал Барбассону бросить якорь позади Колеронской отмели, где он хотел провести ночь, чтобы затем выйти на берег при полном свете дня, и здесь, благодаря энтузиазму, который неминуемо вызовет его приезд среди туземного и французского населения, избежать слишком тщательного осмотра привезенных им с собой вещей.

Еще несколько дней тому назад дал он знать через доверенных лазутчиков всем раджам на юге, чтобы они явились в Пондишери к назначенному им числу; он дал им понять, что к этому времени получатся из Франции очень важные известия, которые должны изменить весь ход событий и дать полное удовлетворение желаниям всех индусов. В самую последнюю минуту Сердар задумался, хорошо ли он поступает относительно Шейка-Тоффеля-Барбассона, оставляя его в полном неведении предстоящих событий, и не оттолкнет ли он этим его от себя. К тому же в данный момент незачем было опасаться измены. Даже в том случае, если капитан «Дианы» был бы способен продать тайну англичанам, он не успел бы подумать об этом, а следовательно, и привести в исполнение.

Мы считаем нужным, однако, сказать, что знаменитый представитель ветви Барбассонов-Данеан не был способным на такую подлость: он имел все качества и все недостатки своих земляков, но никогда не согласился бы съесть кусок хлеба, добытый изменой, и в той же мере любил свое отечество как ненавидел англичан. Поведение его во время всего этого происшествия служит достаточным доказательством, что на него всегда и во всем можно было рассчитывать.

Когда наступила ночь и кончился обед, Сердар просил его остаться с ним, так как он имеет нечто очень важное сообщить ему.

— Минуточку для небольшой ревизии, позвольте, командир! — отвечал Барбассон. — Ночь уже наступила, и мне необходимо лично самому убедиться, зажжены ли сигнальные огни для избежания столкновения с другими судами. Я очень мало доверяю своим негодяям: у них, как у бешеных лошадей, всегда надо держать вожжи.

Своими негодяями Барбассон называл экипаж шхуны, состоявший из пятнадцати человек разных национальностей и которыми суровый моряк управлял с помощью пучка веревок, памятуя принципы воспитания, насажденные Барбассоном-отцом. Экипаж «Дианы» представлял собою сбор пиратов и самых отчаянных мошенников, взятых с берегов Аравии: здесь были арабы, негры из Массуа, малайцы с острова Явы, два или три малабарца и один китаец, настоящие висельники, с которыми он расправлялся кулаком за малейшую провинность, говоря, что «так следует!».

Оба машиниста были американцами и, когда не были на службе, всегда были пьяны.

Все на подбор, как видите. Барбассон не считал нужным иметь помощника, говоря, что при свойственной ему горячности никогда не поладит с ним.

Он обошел палубу, изрыгая проклятия и ругаясь напропалую, что являлось у него какою-то необходимостью, и особенно после обеда, — он утверждал, что это помогает пищеварению, — и, раздав направо и налево достаточное количество ударов ногой и кулаком, Барбассон объявил, что он доволен состоянием шхуны, и сошел вниз, чтобы присоединиться к Сердару.

— Командир, я к вашим услугам. Три сторожевых огня горят блистательно, машина отдыхает, но стоит под парами на всякий случай. Один только американец пьян, и на всем мостике ни одного кусочка троса… образцовое судно, право!

Он налил себе большой стакан коньяку и сел. Индусы сидели по своему обычаю на циновках, постланных на полу, а Барнет глубокомысленно занимался приготовлением грога из рома, который он предпочитал всем другим напиткам. Перед Сердаром стоял стакан чистой воды; он никогда и ничего не пил, кроме этого.

Находясь в каком-нибудь обществе, обратите внимание на человека, пьющего воду, это всегда знак превосходства. Потребители алкоголя не потому пьют его, что он приятно раздражает их вкус, — они просто стремятся к возбуждению своего мозга, что ускоряет их соображение и дает их духовной жизни такую быстроту, какой она не достигла бы без него. Потребитель воды не нуждается в возбудителях, мозг его работает сам по себе. Наполеон пил только подкрашенную воду, Бисмарк пил, как ландскнехт. Первый был великим человекам, не нуждаясь в возбудителях для своей всеобъемлющей мысли; второму необходим алкоголь для пробуждения своей.

Потребитель алкоголя бывает только пьяницей, потребитель воды почти всегда лицо, имеющее значение.

Когда Сердар кончил изложение своего плана с тою же быстротою и жаром, какие характеризовали все его поступки, капитан «Дианы» стукнул кулаком изо всей силы по столу, произнося свою любимую, специальную поговорку, присущую его семье:

— Клянусь бородой Барбассонов! Как говорил мой почтенный отец, вот идея, достойная Цезаря, который, как вам известно, был почти провансальцем!.. Провели на этот раз англичан! Ага, мошенники! Отберем теперь сразу у них все денежки, украденные у нас. Ах, командир! — продолжал он, все более и более разгорячаясь, — позвольте мне поцеловать вас. Клянусь честью, я никого еще не целовал под наплывом такого энтузиазма.

И Барбассон-Шейк-Тоффель бросился обнимать Сердара, который очень благосклонно отнесся к этому выражению чистого южного восторга.

«Я несправедливо судил его», — думал он, обнимая Барбассона.

Барнет был также в восторге, но держал себя сосредоточенно; чем больше он бывал возбужден, тем меньше говорил. В голове генерала мысли всегда находились во вращательном движении; теперь они с такою быстротою следовали друг за другом, что он не в состоянии был схватить мимоходом ни одной из них.

— Слушайте теперь внимательно, господа, — сказал Сердар, — мне необходимо распределить вам ваши роли. Завтра мы оставим вашу стоянку в десять часов утра. Вы, Шейк-Тоффель, проведете шхуну к Пондишери, чтобы она стояла напротив города и по возможности ближе к берегу, туда, где открытый рейд. Затем с помощью различных цветов на вымпеле вы дадите следующий сигнал: «Новый губернатор Пондишери, прибывший вместе с артиллерийским генералом». Затем мы подождем, чтобы узнать, какой эффект это произведет. По общему правилу губернатор должен явиться с приветственным визитом к своему преемнику; мы увидим тогда, будет ли иметь успех эта комедия. Все заставляет меня думать, что успех будет на моей стороне и что двадцать четыре часа спустя вся французская территория и весь Декан вспыхнут. Мы с Барнетом отправимся для организации индусских армий, одну из которых отправим в Калькутту, а другую в Мадрас; тем временем Бомбей мы поручим полковнику, командующему французскими войсками в Пондишери, и назначим его генералом. «Диана» же сегодня вечером снимется с якоря, чтобы отвезти господина де Рив де Нуармона со своей семьей в Пуант де Галль, где он возьмет место на китайском пакетботе, который отправляется в Суэц и прибудет в Цейлон дня через три. Исполнив это важное поручение, вы вернетесь обратно, Барбассон, чтобы принять начальство над Пондишери, который я передам вам на время нашего отсутствия. Что касается тебя, мой милый Барнет, не забывай, для полного успеха нашего плана ты не должен произносить ни единого слова перед французскими властями, ибо твой ужасный акцент американского языка немедленно возбудит у них подозрение в обмане; от подозрения к уверенности всего только один шаг, как от вина в чаше к губам. Помните, что из девяноста тысяч случаев на сто чаша не напрасно подносится к губам.

— Не бойтесь, командир, генерал не будет говорить; я буду подле него и, честное слово Барбассона, заставлю его проглотить даже свой язык. Если ему предложат какой-нибудь вопрос, я скажу, что он оглох при взятии Севастополя, и буду отвечать за него.

— Мысль не дурна… к тому же принудительная мера, которой подвергнется наш друг, будет непродолжительна. Что касается наших друзей индусов, мы нарядим их в костюмы, которыми я уже снабдил их, и выдадим их перед населением Пондишери за богатых набобов с Малабарского берега, севших к нам в Цейлоне вместо почетной свиты. Приезд наш на этой шхуне легко объяснить: по не зависящим от нас обстоятельствам мы пропустили отъезд французского пакетбота и взяли места на английском судне из Индо-Китая, а так как вследствие этого нам пришлось бы ждать недели три возвращения «Эриманты», отправившейся по делам службы сюда, то мы сели на шхуну капитана Барбассона, который случайно находился в Пуант де Галле. Я, кажется, ничего не упустил из виду, и мы можем отправиться на отдых, чтобы завтра быть бодрыми и сыграть прилично эту важную и трудную партию.

После этих слов все разошлись, но Сердар, говоривший об отдыхе только для других, взошел на мостик и, облокотившись на планшир, долго стоял задумавшись… Накануне битвы он не мог спать.

На следующий день все предписания его были исполнены буквально. В десять часов утра «Диана» снялась с якоря и двинулась вперед; в одиннадцать часов она была на рейде в Пондишери, где остановилась и при выстреле из пушки выкинула французский флаг. Затем она начала салют в одиннадцать выстрелов, которые привели в волнение все население города. Кого приветствовали с таким почетом? После одиннадцатого выстрела — Барбассон позаботился о том, чтобы салюты длились несколько минут, — весь город был уже на Шаброльской набережной, с тревогой ожидая объяснения этой тайны.

И вот на большой мачте показался вымпел с разноцветными рисунками, собрание которых должно было означать фразу, сказанную Барбассону Сердаром: «Новый губернатор Пондишери и т.д.»

Еще не был поднят последний вымпел, заканчивающий фразу, как капитан порта, которого все узнали по костюму — «Диана» находилась всего в трехстах метрах от берега, — пустился бежать ко дворцу губернатора.

Толпа увеличивалась с минуты на минуту с такою быстротою, что абсолютно негде было повернуться; среди европейцев находились и туземцы в пестрых костюмах, из которых одни блестели золотом и серебром, другие сверкали на солнце бриллиантами и разноцветными драгоценными камнями.

Не прошло и четверти часа, как показался губернатор в парадном мундире и в карете, запряженной парой лошадей, сопровождаемой адъютантами, с военным комиссаром и генеральным прокурором. Сойдя на землю, все они заняли места в большой «шеллинге» губернатора с двадцатью гребцами. Вслед за этим загремела единственная пушка в порту, служившая для разных сигналов, возвращая салют в одиннадцать выстрелов, которые были сделаны шхуной по прибытии в честь губернатора де Рив де Нуармона. Судно без всяких затруднений вышло из порта; погода была прекрасная, и море так же спокойно и лазурно, как и небо, которое отражалось в нем.

Сердар в мундире генерала, сопровождаемый Барнетом, который гордо выступал в своем новом одеянии, стоял почти у самого входа на борт в ожидании визита своего предшественника. Между тем «шеллинга», искусно управляемая гребцами макуа, быстро неслась по воде, и не прошло и шести минут, как она уже пристала к лестнице, спущенной с борта «Дианы». Господин де Нуармон легко и быстро поднялся по ее ступеням, а за ним вся его свита. Сердар ждал его, спустившись на несколько ступеней. Оба пожали друг другу руки.

— Де Лавуенан, дивизионный генерал. Прошу извинить, что представляюсь сам, — сказал Сердар, — но вы не дали мне времени послать вам визитную карточку.

— Очень рад видеть вас, любезный генерал. Я поспешил пожать вам руку и с тем вместе заверить вас, что я с большим удовольствием встречаю ваш приезд в Пондишери на мое место. Я ждал нового назначения; последняя почта, полученная мною пять-шесть дней тому назад, уже дала это почувствовать — и все же, повторяю, я очень рад. Положение мое становится здесь очень трудным, и я каждую минуту опасаюсь, чтобы не свершилось чего-нибудь безрассудного и непоправимого.

— Мне все это прекрасно известно; министр очень долго беседовал со мной. Положение ваше очень щекотливое, и там думают, что человек военный скорее сумеет успокоить нетерпеливых.

Они вошли в гостиную и продолжали разговаривать, оставив свиту на палубе.

— Вполне разделяю ваше мнение, любезный генерал, и министерство — в моих словах нет никакой задней мысли, — если оно действительно хотело сделать огласку неизбежной, ничего не могло лучше придумать, как назначить на мое место человека военного. Все подумают, как и я, что этим оно хочет поощрить восстание в Декане. Но у вас, разумеется, есть тайные инструкции и вы должны лучше меня знать, как поступить на основании этих инструкций.

— Мне нечего скрывать от вас, мой любезный губернатор, — отвечал Сердар, решив сразу нанести удар. — Когда я говорил об успокоении нетерпеливых, я подразумевал удовлетворение того, о чем они просят: мне приказано сегодня же разослать прокламации, призывающие к оружию весь юг Индии.

— Но ведь это же война с Англией!

— Правительство решилось на это. Вы сами говорите в вашем последнем донесении, которое я прочел целиком, что мы никогда больше не найдем такого удобного случая, чтобы снова завоевать в Индии положении, которое мы потеряли из-за вероломства Англии. Смелая попытка эта должна кончиться успехом, потому что на нашей стороне все раджи, лишенные трона.

— Вам дали прекрасную миссию, и, можете быть вполне уверены, я без малейшей зависти смотрю на нее. Я человек не военный, и мне ни в каком случае не могли поручить такого важного предприятия; я сейчас же немедленно передам вам свои полномочия и уеду отсюда. Раз война объявлена, английские крейсеры тотчас же примутся преследовать наши пакетботы, и тогда нелегко будет вернуться во Францию. Французский пароход из Индо-Китая прибудет в Пуант де Галль дня через два, но я уеду сегодня же вечером, если только меня с семьей примут на шхуну, на которой вы приехали. Событие это на так скоро станет всем известным, а раз так, дней через десять мы будем в Красном море, мы без всяких затруднений прибудем в Египет. Тогда, если я даже проеду через Сирию, я уверен, что вернусь во Францию, не попав в руки англичан.

— Могу заверить вас, что хозяин этой шхуны будет очень счастлив предложить вам свои услуги.

— Поспешим же на берег, генерал! Сообщение ваше так важно, что мне нельзя терять ни минуты времени, если я не желаю оставаться в Пондишери в роли частного лица все время, пока будет длиться война Франции с Англией, а я должен признаться вам, что здоровье мое, пошатнувшееся от здешнего климата, требует воздуха родины.

В то время, как разговор этот происходил в гостиной, на палубе разыгралась презабавная сцена. Военный комиссар, считавший, что долг вежливости требует от него вступить в разговор с артиллерийским генералом из свиты нового губернатора, подошел к Барнету, который в своем застегнутом на все пуговицы и затянутом мундире походил на бульдога благодаря своей короткой и толстой голове, и спросил его:

— А что, генерал, вы очень страдали от морской болезни?

— Гм, гм! — отвечал Барнет, хорошо помнивший, что ему сказал Сердар.

Но Барбассон, бывший настороже, быстро приблизился к военному комиссару и сказал ему, стараясь говорить наиболее изысканным тоном:

— Э… видите ли, вы можете из пушек стрелять кругом него, он ничего не услышит, потому что глух, как котел.

Группа молодых офицеров и адъютантов, стоявших на палубе, с трудом удерживалась от смеха; не имея, однако, никакого желания следовать за губернатором в отставке и заметив, кроме того, что незнакомый генерал как будто недоволен, они успели кое-как овладеть собою. Возвращение обоих губернаторов на палубу окончательно избавило офицеров от пытки смотреть на Барнета, который бешено ворочал глазами, желая придать себе важный вид перед лицом подчиненных, вынужденных из уважения к нему стоять неподвижно на своем месте. Обратный переезд к берегу совершился так же легко, и шествие направилось к дворцу губернатора, где тотчас же начался официальный прием, так как новый губернатор объявил, что не чувствует никакой усталости.

Депутация всех раджей юга явилась поздравить его с приездом и заявить о своей преданности Франции.

— Принимаю поздравления ваши как представитель своей страны, — твердым голосом отвечал Сердар, — мне скоро придется обратиться не только к вашей преданности, но и к вашему мужеству: наступает время освобождения всей Индии.

При этих словах трепет пробежал по телу присутствующих и из груди вырвались громкие, продолжительные крики:

— Да здравствует Франция! Да здравствует губернатор!

— Смерть англичанам! — крикнул один из офицеров туземного отряда телохранителей при дворце.

Казалось, будто все только и ждали этого сигнала, ибо крик этот, повторенный несколько раз со страшным взрывом энтузиазма, услышали снаружи, и в ту же минуту десять тысяч человек на площади, на улицах, даже на набережной подхватили: смерть англичанам! И по всему городу с быстротою молнии разнеслась весть, что война объявлена.

Минута действительно полного величия! Присутствующие на приеме раджи и офицеры обнажили свои шпаги и, потрясая ими перед обоими губернаторами, клялись умереть за независимость Индии и славу отечества. Сердце в груди Сердара билось так, что, казалось, сейчас готово было разорваться на части. Наконец наступил тот момент, которого он так жаждал в течение долгих дней: план его удался благодаря его смелости, в руках его был Пондишери и полк морской пехоты, командиры которого с полковником Лурдонексом во главе только что представлялись ему… Им овладело такое сильное волнение в этот торжественный час, что он едва не упал в обморок; перед ним, как во сне, быстро мелькнуло трехцветное знамя Франции, за которое он раз двадцать уже жертвовал своею жизнью… и это знамя победоносно развевалось над всем Индостаном. Он один отомстил за всех героев, ставших жертвою английского золота, начиная от Дюплекса до Лалли, часть которых умерла в Бастилии, а часть на эшафоте — за то, что они слишком любили свое отечество.

Увы! Бедный Сердар! Торжество его было непродолжительно; он не заметил, что в ту минуту, когда ему представили полковника Лурдонекса, последний не мог удержать выражения сильного удивления, которое еще больше увеличилось, когда его глаза обратились на Барнета, одетого в мундир артиллерийского покроя.

По окончании представления полковник немедленно удалился на огромную веранду дворца, чтобы там на свободе думать о том, что он видел, и о том, что повелевал ему свершить долг чести. Дело в том, что он всего пять дней тому назад приехал из Франции на пакетботе «Эриманта» и был в Пуант де Галле, когда пароход останавливался там в день осуждения и побега Сердара и его товарищей. Он слышал рассказы о подвигах Сердара против англичан и почувствовал необыкновенное влечение к этой легендарной личности, а потому поспешил на берег, чтобы видеть его, желая втайне способствовать его побегу, если бы к этому представился благоприятный случай.

Ему удалось попасть на то место, мимо которого Сердар, Барнет и Нариндра шли на смертную казнь, и это дало ему возможность вполне рассмотреть их… Можете вообразить себе его удивление, когда он очутился перед героем восстания в Индии, одетым в мундир французского генерала и играющим роль нового губернатора. Сначала он подумал, что это один из тех странных случаев сходства, которые встречаются иногда и весьма возможны; когда же вслед за этим он узнал Барнета, а затем Нариндру, сомнения его окончательно рассеялись.

Полковник сразу понял, какие патриотические побуждения заставили этих двух людей прибегнуть к такому способу действий, но он чувствовал, что не вправе дать этому приключению разыграться до конца. Он вполне разумно рассуждал, что авантюристы эти не имеют права бросать Францию на тот путь, к которому правительство ее не подготовилось, а потому ввиду тех важных осложнений, которые подобное событие должно было вызвать во всей Европе, он, французский полковник, не имеет права колебаться в том, чего от него требуют честь и долг его службы.

Он решил действовать спокойно и без всякого скандала; он знал, что полк никому не будет повиноваться, кроме него, и у него будет еще время действовать, когда это окажется необходимым.

В эту минуту Барнет, совсем задыхавшийся в своем мундире, вышел на веранду, чтобы подышать на свободе. Полковник поспешил воспользоваться этим случаем, чтобы рассеять свои сомнения и прибавить последнее доказательство к тем, которые он уже имел. Он подошел к Барнету и сказал ему:

— Что, любезный генерал, там, видно, очень жарко в гостиных?

Барнет смутился; ему так хотелось ответить, поговорить о чем-нибудь, невольное безмолвие так угнетало его; но в то же время он понимал, что дьявольский акцент его совсем неприличен для французского генерала, а потому, вспомнив придуманный Барбассоном предлог, он кивнул и показал полковнику на свои уши, желая этим дать понять, что он не слышит. Но Лурдонекс не так-то легко поверил этому и продолжал смеясь:

— Держу пари, генерал, что, несмотря на страшную жару здесь, вам было, пожалуй, еще жарче в тот день, когда в Пуант де Галле вы с веревкой на шее и в сопровождении ваших товарищей шли на виселицу.

Услыша эти слова, Барнет едва не упал от апоплексического удара и в течение нескольких секунд не мог произнести ни слова; ничего нет удивительного, если на этот раз у него все пересохло в горле и язык отказывался служить ему. Когда наконец он мало-помалу почувствовал силу говорить, он отвечал:

— Что вы хотите сказать, полковник?.. Повешена… Веревка на шее… Я не понимаю.

— Полноте! Вот и глухота ваша прошла, и, мне кажется, мы сейчас поймем друг друга. Я стоял подле того места, где вели на казнь вас, Сердара и еще одного туземца; я узнал всех вас троих, и вы понимаете, конечно, что, с одной стороны, вы не можете разуверить меня, а, с другой стороны, я не имею права допустить вас разыграть эту комедию до конца.

— Неужели вы думаете, черт возьми, что она очень забавляет меня!

— Хорошо, по крайней мере, что вы не желаете унижаться до лжи.

— Я во сто раз больше предпочитаю свой охотничий костюм этой шерстяной кирассе, в которой я задыхаюсь, а так как вы угадали нашу тайну, то я сейчас же предупрежу об этом своего друга и мы недолго будем надоедать вам своим обществом… Вам лучше было бы молчать об этом, во всяком случае вы, таким способом возвратили бы Индию Франции, и при этом вас никто не обвинил бы в обмане.

— Вы, быть может, правы, но мне, видите ли, придется идти во главе своего полка, а это, примите во внимание, налагает на меня ответственность и не позволяет поэтому молчать. Подите и скажите вашему другу — я сам не хочу его видеть, я питаю слишком большое уважение к его характеру и героическому поведению в Индии с самых первых дней революции и не в силах одним ударом разбить хладнокровно все его иллюзии, — скажите, что я даю ему до вечера десять часов времени, чтобы удалиться с французской территории, что по истечении этого срока я расскажу губернатору о комедии, жертвой которой он едва не сделался… До свиданья! Это мое последнее слово, но не забудьте засвидетельствовать ему мое уважение.

Барнет вырвал листок из записной книжки и написал на нем несколько слов: «Найди какой-нибудь предлог, чтобы поскорее кончить эту бесполезную комедию… все открыто… ты все узнаешь».

Пять минут спустя испуганный Сердар прибежал к своему другу:

— Что случилось? — спросил он.

— А случилось то, что полковник морской пехоты, которого тебе представили, был в Пуант де Галле в день нашего побега и узнал всех нас троих.

— Роковая случайность!

— Так вот, видишь ли, у одного человека может встретиться двойник, но у троих сразу, это уж слишком.

— Ты не пытался отрицать этого?

— Отрицать! Ты, кажется, с ума сошел. Тебе следовало оставить на шхуне меня и Нариндру, и дело пошло бы, как по маслу. Но все мы трое здесь, когда пять дней тому назад нас также видели вместе, а при таких обстоятельствах лицо человека легко запоминается!..

— Послушай, Барнет, я решился на все. Потерпеть крушение у самой цели, когда все предвещало успех, это невозможно, я теряю голову! Все здесь верят моему назначению… я прикажу арестовать полковника, ссылаясь на тайное предписание, и…

— Полно! Ты не только теряешь голову, ты ее потерял уже… Кто же исполнит твое приказание?

— Правда твоя, — сказал Сердар с отчаянием, — но видеть погибающими мечты свои о мести и славе для своего отечества!.. О, Барнет! Я проклят судьбой и не знаю, что удерживает меня от того, чтобы не покончить сейчас же с жизнью.

Сердар схватил револьвер, и рука его поднялась… поднялась к голове. Барнет вскрикнул, бросился к нему и вырвал у него из рук смертоносное оружие: минута замедления — и Сердар перестал бы существовать.

— Что нам делать теперь? Как выйти из этого положения, не сделавшись предметом насмешек?

— Хочешь выслушать совет?

— Умоляю тебя.

— Полковник принадлежит к числу твоих поклонников, и только долг мешает ему принять участие в этом заговоре, ввиду того, что он догадался о нем; но он дает тебе возможность выпутаться с честью из него и срок в десять часов для устройства наших дел. Знаешь, что ты должен сделать, по-моему? Продолжай играть роль губернатора, а вечером мы тихо, смирно скроемся отсюда, а я предупрежу Шейка-Тоффеля, чтобы он держал «Диану» под парами.

— Пусть так, раз это нужно! Пошли ко мне Раму и Нариндру, мне необходимо поговорить с ними прежде, чем я выйду в приемный зал.

Барнет отправился исполнить желание друга.

Сердар остался один, и в ту же минуту на веранду вошел полковник Лурдонекс с листком голубой бумаги в руке.

— Я не хотел сначала видеть вас, — сказал он Сердару, — но нашел средство спасти вас от смешного положения. Вот оно.

И он подал листок Сердару. Последний колебался сначала, но кончил тем, что взял его; крупные капли слез покатились у него из глаз. Растроганный полковник протянул ему руку, и Сердар, судорожно пожимая ее, сказал ему:

— Я ничего не имею против вас, и я хорошо понимаю требования военной службы…

И с подавленным вздохом он продолжал:

— И я поступил бы, как вы… прощайте!

— Прощайте, и всякого вам успеха! — отвечал полковник, уходя с веранды.

Сердар развернул бумагу, которую тот передал ему. Это была поддельная депеша, написанная печатными буквами и на настоящем телеграфном бланке. Полковник воспользовался для этого телеграфным походным аппаратом.

Депеша гласила:

«Серьезные осложнения в Европе, передайте управление обратно губернатору де Рив де Нуармон, возвращайтесь в Европу.»

Это действительно избавляло Сердара от насмешек. Когда Нариндра и Рама вошли на веранду вместе с Барнетом, он сейчас же сообщил им содержание депеши и сказал:

— Мы едем через два часа.

Затем он приказал Раме немедленно отправиться к своему брату Сина-Томби-Модели и тотчас же провести их на шхуну вместе с Эдуардом и Мари, которых он проводил сюда.

Влетев затем, как бомба, в приемный зал, он протянул депешу губернатору.

— Прочтите, пожалуйста, — сказал он, — меня зовут обратно во Францию, а вы останетесь в Пондишери. События так же непостоянны, как ветер и волны; я сохраню вечное воспоминание о вашей любезности и величии вашего характера… Позвольте же мне проститься с вами…

В Пондишери до сих пор еще уверены в том, что французское правительство готовилось уже объявить войну Англии во время восстания сипаев и только интриги и золото Англии были виною тому, что оно отозвало два часа спустя после приезда генералов, которых министр командировал, чтобы стать во главе франко-индийской армии.

Незадолго до захода солнца Сердара вместе с Барнетом проводили на борт с торжеством все власти Пондишери с губернатором во главе. На Шаброльской набережной был выстроен в боевом порядке весь полк морской пехоты. Когда показался Сердар, полковник отдал приказ играть походный марш и отдал честь оружием.

Когда Сердар и друг его проходили по знаменной линии, полковник приказал приветствовать его склонением знамени. Видя, что оба задыхаются от волнения, честный полковник тихо проговорил, но так, чтобы они слышали:

— Да здравствует Сердар!

Спустя несколько минут «Диана» неслась на всех парах к острову Цейлон.