Жак Шессе Der G?rtner[1]

Ровно год назад доктор прописал мне двухнедельный отдых где-нибудь подальше от дома, и, по его же совету, я выбрал сельский постоялый двор в окрестностях Базеля, неподалеку от Рейна: он рекомендовал мне это местечко как тихое и гостеприимное. Осень была в самом начале. Вокруг – такая красота… Но, увы, с первой же ночи вопрос о поправке здоровья был поставлен под угрозу…

В ту ночь, будь она неладна, часа в три прокричал петух. Наверное, мне это приснилось: ну какой петух станет кукарекать в такую рань! Однако заснуть я уже не смог: весь в поту, разбитый, одинокий лежал я в своей комнате, что тебе мертвый в домовине.

Пришлось встать, одеться и выйти на улицу: оставаться в помещении было выше моих сил. Дул сильный ветер, ночь была холодной и безлунной. За постоялым двором протекал ручей, вдоль него шла тропа, она вела мимо мастерских, гаража, лесопилки и ангаров, в жестяных крышах которых гудел ветер. Ручей был забран в бетонное русло. Тропа поднималась вверх. Справа остались мастерские, слева была лужайка, за которой виднелось мрачное, очень густое, на вид непроходимое лесонасаждение. И занесла же меня нелегкая! Мало я провел ночей среди призраков и мертвецов! Ветер с остервенением рвал тучи, в прорехи показывалась луна с бледным лицом шута на погребении, в ее неверном свете было видно, как взметается легкая пена ручья.

Так кричал петух или нет? Я плохо различал русло ручья, без конца виляющего, то исчезающего из виду, то уходящего под землю. Теперь мой путь лежал под густолиственными деревьями, которым ветер тоже задал трепку, тряся их почем зря, порой за их ветками бегущее облачко обнажало кусок чистого неба – он был шафранного цвета. Мне было плохо: я дрожал не столько от холода, сколько от тоски и омерзения. Начал накрапывать дождь, ветер сносил капли в сторону стены деревьев… Вдруг в центре узкой долины, обсаженной лесом, показалась длинная белая стена. Мертвенно-бледная полоса в безлюдной лощине – странное зрелище, ничего не скажешь. Я невольно замедлил шаг, дождь прекратился, небо еще озарялось вспышками, но ветер не унимался: проходя по опушке, я слышал его свист.

В тот момент, когда я достиг стены, из-за туч как раз выглянула луна и с необыкновенной ясностью осветила то, что находилось по ту ее сторону: кресты, памятные камни, колонны с ангелами. Я толкнул решетку калитки и прочел надпись, сделанную металлическими буквами на фронтоне ворот:

AMICIS NOSTRIS CANIBUS GRATIAS[2]

Это было собачье кладбище! От неожиданности я чуть было не рассмеялся, но вся моя жизнь в этот момент показалась мне такой нелепой, что я опустил голову, осерчав на самого себя за то, что отправился в непогоду – и куда? В зловещее место, где были собраны шавки всех местных собачников.

Только я собрался повернуть назад, как дождь припустил с новой силой. При входе на кладбище имелся какой-то домик, куда я и бросился, скрипя подошвами по гравию. Домик оказался небольшим храмом с колоннами, плиточным полом, в глубине его посверкивали ручки садовых инструментов и леек. В первых проблесках зари, окинув взором простирающееся передо мной пространство, я увидел заливаемые водой с небес мраморные и железные кресты, мавзолеи, часовни, статуи, гениев. Они манили меня. Вскоре на горизонте обозначилась розовая полоса, и шумные дождевые струи, не дававшие мне шагу ступить из моего убежища, окрасились в нежные тона. Было шесть утра, занимался новый день. Еще четверть часа – и ветер угомонился. Вслед за ним унялся и дождь. Некоторое время я еще испуганно ждал чего-то, заслушавшись пения дрозда, приветствующего зорю мелодичной сольной арией.

Одиночество – то ли дрозда, то ли мое собственное, кладбище собак в первых лучах солнца посреди залитой дождем долины – все было необычно. «Красота места настраивает прохожего на задумчивый лад, ему и невдомек, кто почиет за стеной», – подумалось мне. Солнце развеяло мои ночные страхи, и я уже почти невозмутимо взирал на ряды могил и полчища надгробий. Я стал не спеша обходить их и читать эпитафии, к слову сказать, часто исполненные готическим шрифтом: в них восхвалялись добронравие, бесстрашие и верность усопших. Если б не надпись на фронтоне ворот, как бы можно было обмануться! Немецкий язык придавал этим текстам, выгравированным на мраморе или меди, некую особую величественность. Латынь же добавляла мелодичности. Мне приходилось делать усилие, чтобы не забывать: речь идет об останках животных, а не о доблестных горожанах или полных гражданских добродетелей судьях. На иных надгробиях была помещена фотография усопшего – в медальоне под стеклом или покрытая эмалью. Колли, доги, охотничьи псы со сверкающими пастями с серьезной нежностью взирали на меня.

Были и более фривольные, не столь канонические надписи, были и такие, которые разумному человеку вообще сложно осмыслить. С одной фотографии в обрамлении поддельного жемчуга смотрела агрессивная, недовольная, хитрая собачья морда, а эпитафия под ней гласила:

Я прямо-таки вздрогнул от ужаса. Так и представил себе последний вздох покойного, обмывание, кортеж из близких ему лиц, само погребение… Меж тем защебетали птички, зачирикали воробьи. Усталость брала свое. Подумалось: а на кого в этой небольшой коммуне возложено поддерживать здесь порядок? Как и на прочих кладбищах, каждый участок был здесь пронумерован, аллеи подметены, сорняки удалены, горшки с цветами подновлены.

Я побрел обратно. Стало припекать. Я вспотел. Задыхаясь, без сил ввалился я в столовый зал гостиницы. Тут же спросил вина – отменного рейнского, сухого, которое врач порекомендовал мне для выздоровления. Потягивая вино маленькими глоточками и наслаждаясь отдыхом и покоем, я окинул взглядом стены, обитые деревянными панелями, на которых были развешаны рекламные листы и незатейливые гравюрки. Над стойкой с нагроможденными на ней пивными кружками ярких цветов и рюмками красовалась голова оленя с тяжелым взглядом. И вдруг подавальщица, бывшая в столовом зале, ни с того ни с сего замерла, воздела руки вверх и по направлению к большому окну, к которому я сидел спиной, бросилась к двери, ведущей в коридор, и завопила как оглашенная:

– Похороны, госпожа, похороны!

Что тут началось! Столовый зал в мгновение ока наполнился движением и гамом. Хозяин, хозяйка, посыльные – все как по команде явились с пирогами, корзинами с бутылками и букетами хризантем, предназначавшимися для каждого столика. Затем хозяин выскочил на порог… Обо мне никто больше не вспоминал. Я не торопясь пил свое прохладное вино, еще больше наслаждаясь покоем при виде того, как суетятся все эти люди. Солнечные потоки вливались в зал через окна и окрашивали скатерти в теплые тона. Патрон с серьезным, чуть ли не торжественным видом открыл дверь и согнулся в поклоне, человек двадцать в трауре прошествовали мимо него в зал. Это все была местная знать и чиновники высокого ранга, так, во всяком случае, мне показалось, поскольку их одежда и манера держать себя отличались от тех, что мне пришлось до сих пор здесь наблюдать. Главным среди них был герр Гауптман, капитан; хозяин несколько раз с большим почтением обратился к нему.

Официанты принесли закуски: копчености, сливочное масло, сыр, и вскоре все принялись с большим аппетитом закусывать, много и шумно переговариваясь, шутя и смеясь. Поднесли еще вина и окорок, герр Гауптман указывал на ту или иную бутылку, пробовал и добродушно руководил действом.

Я спросил еще полбутылки рейнского. А выглянув в окно, увидел впряженных в дроги лошадей и гроб. Как? Похороны еще не состоялись? Я поинтересовался этим у девушки, которая обслуживала меня.

– Так принято для подобного рода траура. По пути на кладбище останавливаются у нас закусить.

Ее спокойный ответ обдал меня холодом, и тут же мое хорошее настроение улетучилось, словно его и не было. Знаю, моя реакция была совершенно идиотской, ведь одинаково кощунственно объедаться что по пути на кладбище, что по пути обратно. Однако я только что вернулся с кладбища, и одно впечатление наложилось на другое. Эти люди задумали похоронить своего любимца, пусть так! Хороните! Но делайте это достойно, пощадите нас, не устраивайте маскарад с лошадьми и дрогами! Истощенные вконец нервы и выпитое натощак вино привели меня в состояние возбуждения, в котором я задавал самому себе отчаянные вопросы. И эти люди верили в бессмертную душу животных? Воображали некое возвышенное и варварское переселение душ на этой реформированной земле? В своем возбуждении я дошел до того, что мне стали мерещиться собачки, танцующие в коротких юбочках над долиной по ночам, а чуть забрезжит рассвет, забирающиеся в свои могилки… Я продолжал пить. Еще полбутылки! Никому не было до меня дела, пришлось даже ухватить официантку за рукав, чтобы она соблаговолила принять мой заказ. Это безразличие к моей персоне обидело меня, как и манеры посетителей. Да они смеются надо мной! Оскорбляют это место, нарушая его покой, я же как постоялец, наконец, как больной, прибывший поправить пошатнувшееся здоровье, имею право требовать тишины, уважения и соблюдения приличий! Сегодня мой тогдашний гнев кажется мне смешным, но тогда я был не в силах совладать с собой. Я вышел и хлопнул дверью, но, кажется, никто не обратил на это никакого внимания.

Некоторое время я стоял неподвижно, ослепленный солнцем, бившим мне прямо в глаза. Еще немного, и я бы пришел в себя, но тут на глаза мне попались черные дроги, гроб, покрытый черным, черная с серебром упряжь. Солнце цинично играло на лошадиных крупах. Я подошел ближе. Гроб был накрыт черной тканью с оборками, колеблемыми ветерком. Возница, должно быть, пировал с остальными, лошади были привязаны к сараю, вокруг не было ни души.

Какая-то недобрая сила так и подстегивала меня. Я желал видеть животное, ради которого все это было устроено! Я огляделся: никого. Сдернул покрывало и резко открыл крышку гроба. И тут же от смущения и удивления чуть не лишился чувств. Из грубошерстного пиджака, застегнутого до самого подбородка на все пуговицы, едва выступало лицо старика с провалившимся ртом. В скрещенных на груди руках с подстриженными ногтями торчали две розы. Подбитые гвоздями башмаки были нагуталинены. Все это я охватил взглядом в считанные секунды, но не забуду уже никогда. Я закрыл гроб, кое-как накрыл его покрывалом и поспешил обратно в зал, где стоял мой недопитый стакан. Завладев вниманием официанта, я заказал можжевеловой водки и выпил ее, не переводя дыхания. Алкоголь пришиб меня. Среди криков и смеха я едва не свалился замертво.

Хозяин кричал что-то, стоя в дверях. Капитан расплатился, вся компания потянулась к выходу. Словно во сне я увидел, как подъехал грузовичок, двое мужчин переложили на него гроб, все выстроились рядами друг за другом, грузовичок дал задний ход и медленно проехал перед собравшимися, которые в большинстве своем на военный манер приложили руку к головному убору… Затем грузовичок развернулся и поехал по единственной улице деревни. Капитан и его друзья какое-то время постояли на солнце, поговорили, а затем сели в свои машины и последовали за гробом, тогда как черные дроги тронулись в противоположном направлении.

От усталости я был словно парализованный и все не мог взять в толк, что же произошло на моих глазах. Чему же я стал свидетелем? Жаркое прозрачное утро давило на меня. Заказав еще водки, я подошел с вопросом к хозяину.

– То был их старый садовник. До города далеко: пятнадцать километров! Отсюда они наняли грузовик, но сюда почли своим долгом сопровождать его. Он бывал здесь каждый вечер, старый пьяница. Вы бы слышали, как он шутил. Старый лис, он был моложе нас всех. Его тут все знали: der G?rtner! А слышали бы вы, как он пел! Голос у него был что у оперного певца!

Я был слишком утомлен, чтобы соображать что-либо. Теперь-то мне стыдно. Я вновь вижу зал постоялого двора, ночную грозу, могилы, хитрого мертвеца в гробу. И до тошноты помню вкус можжевеловой водки, этого дрянного пойла. Но в то утро я был слишком измочален, чтобы раскинуть мозгами. Солнце палило, мухи жужжали над остатками еды… Я поднялся к себе, лег в разобранную постель и немедленно уснул.