Жак Шессе Агнец

С Джорджией всегда была одна и та же история: она вставала на меня коленями, а я должен был сосать ее грудь. Было лето, вторая половина дня, из грота доносился сильный запах зеленицы, солнце немилосердно пекло все, что Джорджия не прикрывала своим телом. Мои лицо и торс были надежно спрятаны от него, но вот ляжки и ноги жгло так, что хоть криком кричи, я не понимал только одного: как она, совершенно голая, еще не поджарилась.

– Дурачок, зеленица не пахнет, это запах того, чем забит твой рот, ноздри.

Предположим. Я помню лишь хруст щебенки, то, как меня ожгло ее влажным местом, пожар наших перекрещенных подошв, слюну, камешки, перегретую траву, мои соки, медленно переливающиеся в нее.

Потом мы перемещались в тень подальше от пекла, где предпочитают держаться старики и жвачные животные. Еще позже наступала ночь, и снова надо было впиваться в нее, слышать ее стоны.

– Джорджия, а Джорджия, – кричала ее мать, стуча в стену, – прекрати кричать или кричи не так громко, ну, честное слово!

Но Джорджия не слушала мать и до зари не выпускала меня из своих объятий, засыпали мы лишь тогда, когда птички по утренней свежести начинали свой щебеток.

Теперь я старый калека, воспоминания приходят ко мне обрывками, картинами, вспышками, ожогами, как в то лето с Джорджией.

Сколько это длилось: одно лето, два? Или целую жизнь, со своими подъемами и провалами? Напрасно обращаюсь я к худшему, мне все равно не удается переживать заново и болеть тем, что было тогда, – это похоже на огромный склон внизу под моими ногами: он рыжеет, видны рытвинки, мурава, покрывающая его, и над ним всегда огнедышащее солнце, от которого не забьешься в какую-нибудь расщелину, чтобы напиться и спокойно подремать.

Бесконечный недвижный склон, на котором ничто не происходит и не меняется в счастливом пожаре дня. А ночь – отдых от пекла, новые стоны и новая игра в ягненка. Я стар, но помню, как это было.

Когда не стало Джорджии, меня вызывали, задавали разные вопросы, потом все как-то улеглось, и появилась Клаудиа. Та же игра, стоны, зеленица среди камней – колется, сильно пахнет. Помню, тело Клаудии было как тесто, которое подошло, – тронешь его, и оно заколыхается, оторвешься от ее груди, чтобы подышать, а она чего доброго совсем тебя и задавит. «Вот Агнец Божий», – сказал Иоанн, увидя Иисуса[1]. Но ты-то, к чему ты лежал с задранной головой, задыхаясь, почти удушенный? Вы ничего не поняли, и это меня нисколько не удивляет. Представьте себе ягненка, настоящего, с мокрой мордочкой, тыкающегося в материнское вымя, с текущей слюной… Он возвращается в стойло, чтобы спрятаться от жары…

Но все они меня отыскивали и вели обратно – и Клаудиа, и Анна, которая придет ей на смену. Что ж, целое стадо самок, а я – ягненок, я сосу их всех. И не совестно вам, несчастный, говорить о женщинах, как о животных? Потеряв Анну, я не ревел, я бродил по пастбищу, разговаривал сам с тобой. Кто-то попросил доктора освидетельствовать меня, и он сказал, что я вполне вменяем. И даже написал: «Вполне вменяем, но может и рехнуться».

– Что вы под этим подразумеваете? – спросила сиделка в больнице.

– То, что он не выносит никакого давления, никакого сопротивления. Как со всеми этими женщинами. Он не считает их, всех подпускает к себе.

– Но он живет за их счет, хитрец этакий!

– Они работали и до него. Он не обворовывает их, а живет на ренту.

Они возвращались ко мне, уводили меня к себе: Клаудиа, Анна, Эсме, Лола. Они просили одного: пойти с ними в стойло, поиграть в ягненка, а зарю встретить в мокрых от росы кустах. Женское дыхание поутру, такое свежее, тимьян, незабудки… Стоит ночной мгле убраться отовсюду, из всех уголков, птицы заводят свои арии, а молоко овец теплое, пахучее, пока они не выйдут на ветер и солнце, как Лазарь из своих погребальных пелен[2].

– Но когда умерла ваша Эсме…

– Ну да, умерла, я ее не убивал, она сама умерла, упала, поскользнувшись и покатившись по склону. Больше я ее не видел. А потом вы сказали, что это я ее убил.

– Но она убегала. Это видели!

– Она бежала. Это совсем другое. Представьте себе: мокрая трава, раннее утро, как тут не поскользнуться. Ну и привет… Между пастбищем и дорогой, где ее нашли, двести метров.

– Но она хорошо знала эти места, была их уроженкой. Вас не удивляет… что так случилось?

– Она хорошо знала, я и сам здесь неплохо все знаю. Но ведь как бывает – оступаешься и на самой легкой из троп. Не я это придумал.

– У нее были переломаны кости, к тому же следы побоев на лице и шее. Вы ее, случаем, не били или, как вы выражаетесь, не трясли?

– А вы сами попробуйте прокатиться по склону и упасть с такой высоты. Посмотрим, что станется с вашей внешностью.

– А ваши трюки, ваша магия не помогли им избежать смерти?

– Я не волшебник, я только приобщаюсь к тайнам магии. Мне ведомы причины. А не магические заклинания. А вообще, чтобы ничего не случилось, всем, и вам, и мне, и остальным, нужно полностью замереть и не двигаться.

Этот разговор состоялся после ряда смертей. До этого те, кто навещал меня, не скрывали своего удивления. «Мы думали найти волка, а нашли ягненка. Что же произошло на пастбище в горах?»

– Тела, животные, трава подчиняются закону, разлитому в воздухе, в ветре, вам этот закон не увидеть обычными глазами, он изливается из иных сфер. Горы прыгали, как овны, и холмы, как агнцы. Что с тобою, море, что ты побежало?… Что вы прыгаете, горы, как овны, и вы, холмы, как агнцы? Всех, отступающих от уставов Твоих, Ты низлагаешь. Так кого же вы хотите судить: меня, хранящего откровения Его и жаждущего Его заповедей, или нечестивых?[3]

– Мать одной из жертв – Джорджии – подала жалобу. Она ночь за ночью слышала, чем вы занимались. Даже сон потеряла и после смерти дочери лечилась от бессонницы. Кроме того, много свидетелей вашего жестокого обращения с Эсме: вы ее били, угрожали ей смертью, не отрицайте, это ни к чему, слово «смерть» не сходило с ваших уст.

– Расплата за грех – смерть. Как овец, заключат их в преисподнюю; смерть будет пасти их, и наутро праведники будут владычествовать над ними; сила их истощится; могила – жилище их. На Господа уповаю, не устрашусь… Ибо Ты избавил душу мою от смерти, да и ноги мои от преткновения, чтобы я ходил пред лицом Божиим во свете живых. Вас удивляет, что я так хорошо знаю Библию? Когда я был маленьким, отец читал мне псалмы, бабушка читала псалмы, на похоронах и крестинах звучали псалмы. Видать, я до сих пор слышу их. Псалмы и вся эта древняя библейская история, образы, нравоучения, радостные моменты, удовольствие – все это звучит во мне. Я последовал за голосами пророков, которые хотят всего и ничего от этого мира. Я отведал гласа Божия с молоком своих жен. Припав к их грудям, более близким к Богу, чем любое другое место в окружающем меня мире, я перво-наперво вкусил чувства вечного.

Я смотрю, вы строите козью морду, не понимаете, о чем я говорю. Все думаете, как бы подловить меня. Но взгляните. Я несчастен и истаиваю с юности; несу ужасы Твои и изнемогаю. Надо мною прошла ярость Твоя; устрашения Твои сокрушили меня. Всякий день окружают меня, как вода; облегают меня все вместе. Скоро услышь меня, Господи; дух мой изнемогает; не скрывай лица Твоего от меня, чтобы я не уподобился нисходящим в могилу. Я заблудился, как овца потерянная… Больше святости в том, кто ищет меня в женском лоне, чем в сотнях черепов праведников на портике храма.

– Но, дорогой чародей, все эти женские трупы, как быть с ними? Стоит новой овечке приблизиться к вам, как ее постигает та же участь.

– «Кем вы хотите быть?» – вопрошает Господь. Злым животным или агнцем? Блаженны все, уповающие на Него. Блаженны живущие в доме Твоем; они непрестанно будут восхвалять Тебя. Блажен человек, которого сила в Тебе, и у которого в сердце стези направлены к Тебе. Блаженны, хранящие суд и творящие правду во всякое время. Блаженны хранящие откровения Его, всем сердцем ищущие Его. Яви милость рабу твоему, и буду жить и хранить слово Твое. Странник я на земле, не скрывай от меня заповедей Твоих. Дай мне уразуметь путь повелений Твоих, и буду размышлять о чудесах Твоих. И я дам ответ поносящему меня; ибо уповаю на слово Твое. Удел мой, Господи, сказал я, соблюдать слова Твои. Молился я Тебе всем сердцем: помилуй меня по слову Твоему. Когда произведешь суд над гонителями моими? Яму вырыли мне гордые, вопреки закону Твоему. Навеки, Господи, слово Твое утверждено на небесах. Ты поставил землю, и она стоит. Вымыслы человеческие ненавижу, а закон Твой люблю. Я совершал суд и правду; не предай меня гонителям моим. Я заблудился, как овца потерянная: взыщи раба Твоего.

Однажды привелось мне наблюдать, как свертывается и развертывается змея на солнце, я был удивлен ее красотой и понял, что это предупреждение свыше – Бог наставляет меня посредством ее прекрасных чешуек. Будь внимателен, – говорит Господь, – тебе хотят зла. Ты видишь, как сверкает на солнце эта змея, красота ее не уменьшается, она может уползти в тень, слиться с тенью и напасть на тебя.

В другой раз лежал я с Лолой на склоне, и вдруг ворон пал в рудную жилу, и понял я: Бог призывает меня. Видишь этих воронов? – спрашивает Бог. Сегодня они устремляются на какое-нибудь стервo в расщелине, какую-нибудь падаль смердящую дикого зверя, но они могут наброситься и на тебя и разорвать тебя в куски, невинный агнец! Бог предупреждает меня. Но о чем? Я должен сам понять. Не проще ли отвести от себя опасность, столкнув Лолу тем же легким жестом между лопаток, которым я сбросил и Джорджию? Падая, они не страдают – слишком высоко: во время падения теряют сознание, поскольку перепад высоты такой, что содержание кислорода в воздухе меняется. Лола – здоровая девка и помрет сразу, это ясно, больные – те обычно медлят умирать, поскольку привыкли к боли. Бедняжки, заработали иммунитет. У меня во рту ее запах. Это так просто, минута – и все. Но удар должен быть точным и сильным, иначе она ухватится за что-нибудь и выкарабкается, да еще и убежит: одна уже так сделала. Пришлось ее снова поймать и подтолкнуть к обрыву. Это была Клаудиа. Вообще действовать надо быстро и внезапно. Чуть замешкаешься – она что-нибудь заподозрит. У меня во рту ее запах, им полны мои ноздри, я еще не насытился и, припав к ее груди, сосу и сосу ее. Колется зеленица, день клонится к вечеру. Вернемся завтра, я подыщу удобный момент и засажу ей промеж лопаток – пусть летит в мир иной с улыбкой, которой я всегда завидую у мертвых. Счастливица! Улыбка мертвых не видна, потому как скрыта под маской, лишь избранные умеют различать ее, да еще тот, кто посылает свою возлюбленную присоединиться к счастливцам по ту сторону жизни и смерти. Мы подобны жильцам временного пристанища, которым неизвестна дата, когда им съезжать. Покой жильцов только выигрывает от того, что кто-то торопит их. Выигрывает и хозяин, если знает, что и его дни сочтены, и краток миг, полученный им для услады своей старости.

Когда мы вернулись на следующий день, погода была великолепная, небо – самым прекрасным из тех, что бывает: темно-голубое, почти лиловое, отражающее глубину ущелий. При таком небе зияющие пропасти превращаются в сияющие вершины. Мы сели, трава была нагретой, Лола тут же раздвинула ноги, заявив, что солнце возбуждает ее, греет живот и все остальное. Я дотронулся до ее лона, там было влажно, и припал к ее соскам. «Ягненочек, ягненочек», – называла она меня, совершая движения вверх-вниз. Я прилежно сосал, вокруг что-то потрескивало, пахло тимьяном. Когда мы остановились, мне показалось, что в зарослях можжевельника и синяка позади нас что-то хрустнуло, будто кто-то сторожко прокрался там, но не придал этому значения, поскольку от Лолы исходил сильный притягивающий меня запах.

Мы были как раз у самого обрыва. Когда я ее ударил сзади, между лопаток, она несколько секунд сидела неподвижно, словно перестала дышать или ошалела, и потому пришлось подтолкнуть ее, а затем слушать, как стукнется о дорогу, опоясывающую гору, двумястами метрами ниже, ее тело. Не было ни крика, ни стона, только глухой удар, после которого наступила вдруг очень густая тишина. Затем послышался посвист стервятника или сарыча. Ветер взялся обтекать склон, заколыхались, запахли кроны деревьев в роще; заблистала трава, и Бог произнес:

– Я доволен, теперь ей хорошо.

Я не стал спускаться, чтобы взглянуть на нее. Вернулся к себе, собрал ее пожитки, уложил в чемодан ее бумаги, с которыми она приехала, и запалил все в глубине сада. Приятно было смотреть, как столб дыма прямехонько поднимается в голубое небо.

– Сожгли вещи, тело бросили на произвол судьбы, – набросились на меня позже полицейские. – А вам известно, что происходит с трупом, если его оставить на природе в чем мать родила? Вороны, лисы всю ночь… Зрелище не из приятных. Хотите взглянуть на фотографию? Смотрите. Теперь ваш черед.

Как бы то ни было, у меня будет время поразмыслить над этим, вспомнить многое, увидеть ее во снах. Они принудили меня смотреть, но я видел все еще до того, как взглянул, и лучше их вижу все в своем небытии. Со всеми этими лицами, телами, фрагментами тел приходит ко мне странная тишина. Ей-богу. Это похоже на деталь полотна – без конца переходишь с мелких деталей к общему целому, но ужасно то, что не теряешь из виду это целое, а оно заставляет страдать и давит. В остальном мне нечего добавить. И в этом несчастье мое.