"Смертельные враги" - читать интересную книгу автора (Зевако Мишель)

Глава 16 СКЛЕП ЖИВЫХ МЕРТВЕЦОВ

Когда Пардальян, расставшись с Эспинозой, вновь оказался в коридоре, он встряхнулся и облегченно вздохнул. – Ух, наконец-то я вырвался из этого кабинета! Конечно, он оснащен очень хитрыми механизмами, но почему-то в нем не чувствуешь себя в безопасности – уж больно противны все эти капканы, потайные ходы, раздвижные перегородки, люки в полу... Здесь я по крайней мере знаю, куда ставлю ногу. И он тотчас же огляделся опытным взглядом, изучая то место, где находился:

– Хм! Кажется, я поторопился с выводом! А вдруг этот коридор нашпигован такими же штучками, как и кабинет, откуда я только что вышел? В какую же сторону мне идти?

Где тут выход? Направо или налево?.. Милейший господин Эспиноза мог бы мне подсказать... А что если вернуться и спросить у него дорогу?

Пардальян уже протянул руку, чтобы открыть дверь кабинета, но передумал:

– Ну нет! Я, кажется, добровольно лезу обратно прямо в пасть волку?.. Этот глава инквизиторов дал мне слово, что я смогу выйти так же свободно, как вошел. Он его сдержит... надеюсь... Но черт меня подери, почему он так странно улыбался, когда я уходил?.. Очень мне не нравится эта его улыбка!.. Наверное, было бы осторожней не слишком-то полагаться на чистосердечие этого священнослужителя... Постараемся потихоньку отыскать дорогу самостоятельно... Так... Я пришел справа, значит, теперь пойдем налево... Какого черта! Куда-нибудь да приду!

Приняв такое решение, шевалье энергично двинулся вперед, напряженно вглядываясь и вслушиваясь, положив руку на эфес шпаги, наполовину вынутой из ножен, и готовый к бою при малейшей тревоге.

Коридор, где он очутился, был очень широким – нечто вроде центральной артерии дворца, куда стекалось множество поперечных коридорчиков, более узких, а иногда и невероятно тесных. Сквозь редкие окна сюда пробивался свет, но его большей частью поглощали разноцветные витражи, так что в этих коридорах царили где полумрак, а где и полная темнота.

Шагов через пятьдесят центральный коридор резко поворачивал налево. Пардальян без помех преодолел большую часть пути, но, подходя к повороту, услышал шаги многочисленного отряда. Шум быстро приближался.

Удача, казалось, отвернулась от него: как раз в этом месте находилось окно, так что пройти незамеченным было невозможно.

Пардальян замер.

В то же мгновение послышалась отрывистая команда:

– Стой!

После чего на несколько секунд установилась тишина, а затем раздались лязг оружия, опускаемого на пол, гул громких голосов, ходьба взад-вперед и прочий шум, свойственный отряду, пришедшему на место.

«Проклятье! – подумал Пардальян. – Они собираются здесь расположиться».

Секунду он размышлял, спрашивая себя, следует ли ему вернуться обратно или же лучше идти вперед. Как часто с ним бывало в критических обстоятельствах, на губах его появилась холодная улыбка, и он решительно прошептал:

– Вот тут-то мы и посмотрим чего стоит слово господина инквизитора всея Испании... Вперед!

И он, не торопясь, двинулся по коридору.

Едва он сделал несколько шагов, как впереди показалась группа вооруженных людей. Казалось, они не заметили присутствия шевалье. Шутя и смеясь, они подошли к окну, сели в кружок на мраморный пол и принялись играть в кости.

Пардальян как раз собирался повернуть налево, когда наткнулся на вторую группку, которая присоединилась к первой – то ли для того, чтобы принять участие в игре, то ли для того, чтобы присутствовать здесь в качестве зрителей. Пардальян прошел мимо солдат, и они посторонились, молча пропуская его и почти не глядя в его сторону.

«Стало быть, – подумал шевалье, – они охотятся не за мной!»

Однако, поскольку коридор, куда он углубился, был занят более чем дюжиной мужчин, которые, судя по всему, расположились здесь на длительное дежурство, он, продолжая свой путь с совершенно спокойным видом, был тем не менее готов ко всему.

Он уже миновал почти всех вооруженных людей, и никто не обратил на него никакого внимания. Перед ним оставался лишь один солдат – присев на корточки, тот, казалось, был всецело поглощен починкой своего башмака.

Пардальян почувствовал, как к нему возвращается уверенность.

«Решительно, – подумал он, – я возвел напраслину на этого достойного инквизитора. С какой стати ему расставлять мне новую ловушку, если он мог отдать приказ уничтожить меня без всяких хлопот, пока я был всецело в его власти в кабинете с такими замечательными механизмами?»

И он пожал плечами, спрашивая себя: «Уж не выживаю ли я из ума, коли мне повсюду чудятся мнимые опасности?»

Предаваясь подобным размышлениям, он уже совсем подошел к солдату, присевшему на корточки и сосредоточенно ковырявшему подошву башмака. И тут он услышал голос, шептавший ему:

– Будьте начеку, сеньор... Избегайте дозоров... дворец охраняют военные... вас хотят схватить... Главное – не возвращайтесь назад, отступление вам отрезано...

Пардальян, который успел оставить солдата позади, живо обернулся, чтобы ответить ему, но тот уже бегом устремился к своим товарищам.

«Ого, – подумал шевалье, сразу внутренне подобравшись, – кажется, я поторопился бить себя кулаком в грудь... Но кто этот человек, и почему он меня предупреждает?.. Правду ли он сказал?.. Да, разрази меня гром! Вот какие-то люди выстраиваются в ряд и собираются перегородить коридор... Раз, два, три, четыре, пять рядов в глубину, и все вооружены мушкетами... Проклятье! Господин Эспиноза все делает на славу, и если я отсюда выберусь, то, право слово, не по его вине. Госпожа Фауста – а она великая мастерица устраивать ловушки – всего лишь жалкая ученица рядом с ним... Черт побери, унесу-ка я лучше поскорее отсюда ноги, а то если этим славным людям взбредет в голову разрядить в меня свои мушкеты, то господину посланнику французского короля придет конец.»

И Пардальян прибавил шагу, бормоча:

– Избегать дозоров!.. Это легче сказать, чем сделать... Если бы я только знал, куда ведут эти коридоры!.. Конечно, мне и в голову не придет возвращаться назад... мне ясно сказали, что меня там ждет... Да, черт побери, если я выберусь из этого осиного гнезда, то впредь вряд ли стану относиться с особым доверием к слову господина Эспинозы!

Вокруг опять стало темно, но этот полумрак весьма благоприятствовал шевалье, так что он шел упругими, быстрыми шагами, стараясь, чтобы каблуки не слишком-то стучали по мраморным плитам; в общем, он не слишком тревожился, хотя положение было более чем опасным.

Внезапно шум впереди предупредил его о приближении нового отряда.

– Наверняка один из тех дозоров, которых мне надо избегать, – прошептал он, инстинктивно оглядываясь вокруг.

В то же мгновение дозор вышел из поперечного коридора и направился прямо к нашему герою.

«Вот я и попал между двух огней», – подумал Пардальян.

Приглядевшись повнимательнее, он заметил налево от себя углубление в стене и, поскольку дозор приближался, одним прыжком оказался в этом совсем темном закоулке, прислонившись к находившейся там двери.

Желая понять, где он очутился, Пардальян принялся ощупывать рукой дверь и вдруг почувствовал, что она подалась. Он чуть нажал на нее и быстро взглянул в щелку: в помещении никого не было. Он быстро юркнул в проем, живо затворил дверь и встал за ней, прислушиваясь и стараясь не дышать. Дозор прошел мимо.

Пардальян облегченно вздохнул. Шум шагов затих вдали, и, решив выйти, шевалье потянул дверь на себя. Она не открывалась. Он попробовал раз, другой, но дверь, которая чуть ранее легко подчинилась его усилиям, теперь – очевидно, под действием какой-то скрытой пружины – закрылась сама собой, так что не было никакой возможности ее открыть.

– Черт, – прошептал он, – положение осложняется.

Не упорствуя более, он оставил дверь в покое и внимательно осмотрел временно приютившую его комнатку.

Она представляла собой нечто вроде чулана. Здесь было очень темно, но так как шевалье с той самой минуты как покинул кабинет почти постоянно находился в полумраке, он теперь видел достаточно, чтобы ориентироваться в пространстве. Напротив двери он различил маленькую винтовую лестницу.

«Ага! – подумал он. – Вот там я и пройду... Да и выбора у меня нет.»

Он стал решительно подниматься по узенькой лестнице, ступая медленно и осторожно.

Лестница, вовсе не огражденная перилами, выныривала наверх совершенно внезапно. Она выводила в некое подобие прихожей, где располагались три двери: одна была прямо против лестницы, другая справа от нее, а третья – слева.

Пардальян огляделся, отметив про себя это расположение дверей, а затем криво улыбнулся и пробормотал:

– Если все эти три двери закрыты, значит, я попался, словно крыса в мышеловку.

Его по-прежнему окружал полумрак, который в сочетании с замогильной тишиной начинал тяжело давить на него. Его одолевали странные ощущения, и подчас какое-то холодное дуновение шевелило волосы на затылке. Он инстинктивно чувствовал, что попал в некую сеть, из которой нельзя выбраться. Он почти пожалел, что послушался человека, посоветовавшего ему избегать дозоров.

– Мне следовало пытаться прорваться, – говорил он себе в ярости. – Конечно, там были мушкеты, да что за дело – они бы промахнулись!

Он встряхнулся, желая освободиться от того ощущения ужаса, что тяжелым грузом легло ему на плечи, и уже собрался направиться наудачу к одной из трех дверей, когда слева от него ему послышался приглушенный шепот. Он на ходу изменил направление, подошел к левой двери и явственно различил голос, который говорил:

– Итак, что же он сейчас делает?

«Эспиноза! – подумал Пардальян, узнав голос великого инквизитора. – Посмотрим, что он там еще затевает.»

И прильнув ухом к дверной филенке, он обратился в слух.

Другой голос, незнакомый, отвечал:

– Он заблудился в лабиринте коридоров и теперь бродит там.

– Клянусь рогами дьявола, – проворчал Пардальян, – это, без всякого сомнения, обо мне!

И добавил с грозной улыбкой:

– Ну, господин Эспиноза, если я отсюда когда-нибудь выберусь, вы дорого заплатите за ваше предательство!

По ту сторону двери Эспиноза продолжал тем отрывистым и повелительным тоном, который всегда был присущ великому инквизитору:

– Что солдаты?

– Пятьсот человек, все вооружены мушкетами, занимают эту часть дворца. Посты, в пятьдесят человек каждый, стерегут все выходы. Дозоры, от двадцати до пятидесяти человек, прочесывают коридоры во всех направлениях, обыскивают все комнаты. Если этот человек наткнется на какой-нибудь дозор или пост, мушкетный залп разнесет его на куски... Его гибель неотвратима – вы словно держите его на своей ладони, монсеньор! Сожмите пальцы – и человек раздавлен!

– Клянусь головой и брюхом, – прорычал разгневанный Пардальян, – это мы еще посмотрим!

В его мозгу словно блеснула молния, осветившая ясный, четкий, изумительно простой план: распахнуть дверь, ворваться внутрь, схватить Эспинозу, приставить кончик шпаги ему к горлу и сказать:

– Вы немедленно выведете меня из этой ловушки, а иначе, клянусь честью Пардальяна, я выпущу из вас кишки гораздо раньше, чем вы успеете меня раздавить!

Для него все это оказалось бы детской игрой, но чтобы выполнить задуманное, дверь не должна была быть заперта на ключ.

А так как претворение плана в жизнь у него следовало тотчас же за замыслом, он немедленно постарался бесшумно открыть ее.

– Клянусь потрохами дьявола, – бушевал Пардальян (к счастью про себя), – дверь заперта!.. Взломать ее?.. Можно, конечно! Но тогда дело не обойдется без шума, и вряд ли высокоблагородный испанец будет спокойно сидеть и дожидаться!

Тем временем Эспиноза отдавал приказания:

– Надо загнать его в камеру пыток, надо вынудить его зайти туда.

– Пытки! – содрогнулся Пардальян.

– Это легко сделать, монсеньор, – произнес незнакомый голос, – ведь этот человек вынужден идти теми путями, которые мы оставляем ему свободными. Сам того не подозревая, он придет туда, как если бы его вели за руку, и доверчиво сунет голову в петлю.

– Пытки! – повторил Пардальян, пылая негодованием. – Да, мысль достойная такого слащавого и вероломного служителя Господа, как Эспиноза. Но, клянусь Пилатом, он еще не поймал меня!

С этими словами он оперся плечом о дверь, напрягся что было мочи и уже собрался было подналечь изо всех сил – и ему едва удалось сдержать вопль радости и торжества.

Дверь, которая только что была заперта, вдруг отворилась. Распахнув ее настежь, шевалье ворвался в комнату.

Она была абсолютно пуста!

Пардальян с изумлением огляделся. Двери и окна тут отсутствовали, за исключением, разумеется, той дверцы, которой он сам сейчас воспользовался. Мебели не видно, стены голые – короче говоря, пустая, холодная и темная комната. И эта пустота, этот холод, мрак и внезапная тишина таили в себе нечто зловещее и грозное.

Тут Пардальян вспомнил, с какой легкостью дверь внизу так загадочно и так некстати закрылась за ним.

«Если и эта сейчас закроется сама собой, я погиб!» – подумал он и в тот же миг одним прыжком покинул комнату – гораздо быстрее, чем туда вошел.

Едва он опять очутился в вестибюле, как дверь, приведенная в движение невидимым механизмом, неслышно затворилась.

– Да, вовремя это я! – прошептал Пардальян, стирая со лба холодный пот.

Он слегка нажал на дверь, чтобы удостовериться, что не ошибся. Дверь и впрямь оказалась запертой; выглядела она достаточно прочной и могла выдержать любой приступ.

Он машинально огляделся и замер, ошеломленный: все вокруг стало неузнаваемым.

Винтовая лестница исчезла. Проем в полу, через который он сюда проник, более не существовал. Несколько секунд назад он видел три двери, сейчас их осталось лишь две: та, возле которой он все еще стоял, и та, которая находилась напротив теперь пропавшей неведомо куда лестницы.

Пардальян, всегда обладавший здравым умом, почувствовал, что близок к сумасшествию. Тщетно шевалье пытался взять себя в руки, он ощущал, как постепенно его охватывает ужас.

Добавьте к этому, что он был голоден и бродил по зданию дворца уже не один час, преследуемый и затравленный, переходя из коридора в коридор.

Конечно, Пардальян понимал, что над ним нависла смертельная опасность, но этого еще было недостаточно, чтобы повергнуть его в смятение. Самое страшное заключалось в том, что он не знал, откуда исходит угроза. Он обнаружил, что все вокруг напичкано скрытыми механизмами, и теперь барахтался среди них, как муха в паутине, сотканной невидимым пауком, который забился в какую-нибудь мрачную щель и исподтишка следит за жертвой, готовый накинуться на нее, как только та окончательно ослабеет.

Его окружала неизвестность. Он не знал, не вырастет ли посреди казавшегося бесконечным коридора стена, не провалится ли плита, на которую он ставил ногу, не обрушится ли на него потолок, похоронив его под обломками. Когда будет нанесен удар? Откуда? Каким образом? Он не знал. От неопределенности у него кружилась голова.

– Неужто им было известно, что я там стою и подслушиваю? – яростно бормотал шевалье. – Так чего же от меня в конце концов хотят? Вынудить меня войти в камеру пыток? Негодяй, услышанный мною только что, верно заметил: «Этот человек будет вынужден идти теми путями, которые мы оставим ему свободными!»

И с той холодной насмешливостью, которая никогда, даже в самые опасные моменты, не покидала его, Пардальян воскликнул:

– «Человек» – это я! Пусть все дьяволы преисподней разорвут на части этого мерзавца со всеми его потрохами! «Этот человек!»... Ему мало убивать людей, ему еще надо их унижать!..

Он задумался на секунду и прошептал:

– Камера пыток!.. Ну что ж, черт подери! Пойдем посмотрим, что нас ожидает в этом зале!

И он твердым решительным шагом направился ко второй двери, уверенный, что она будет открыта.

– Черт возьми, – усмехнулся шевалье, видя, что она и впрямь поддается, – раз уж мне придется пройти через это...

Он переступил порог и в очередной раз оказался в коридоре. Все тот же полумрак, все та же тишина, все то же ощущение давящей тоски, которая, казалось, стекает по голым стенам, все тот же тяжелый воздух, словно насыщенный тайной и ужасом.

Пардальян привык владеть собой, к тому же он не раз попадал в крайне опасные ситуации. Держа шпагу наголо, он шел спокойной и твердой поступью – сохранить хладнокровный вид означало для него сохранить чувство собственного достоинства. Но для этого ему пришлось прилагать такие усилия, что он чувствовал, как по его лбу катятся крупные капли пота. Сердце его неистово колотилось, когда он говорил себе: «Настало мое последнее приключение! На сей раз, кажется, и сам дьявол не сможет вытащить меня отсюда!»

Он проделал уже довольно долгий путь, без конца сворачивая то направо, то налево и шагая – о чем он и не подозревал – по одним и тем же коридорам, что прихотливо перекрещивались и переходили один в другой; он шел, всматриваясь в углы, где густел мрак, нащупывая ногой пол, прежде чем ступить, все пытаясь найти выход из того фантастического лабиринта, где он бродил, словно потерянный, и так и не находил его.

Внезапно перед ним неведомо откуда возник новый отряд; шевалье скорее угадал появление вооруженных людей, чем увидел их; отряд молча двигался ему навстречу.

Он остановился и внимательно прислушался.

«Их по меньшей мере человек тридцать, – подумал он, – и по-моему, я вижу, как блестят знаменитые мушкеты, залп которых должен разнести меня на куски.»

Стремительным движением он поправил перевязь, удостоверился, что свободно достает рукой до кинжала, и, сдвинув брови, весь подобрался, готовый к прыжку; в тот же миг к нему вернулось его хладнокровие – ведь теперь перед ним были лишь существа из плоти и крови, вроде него самого.

– С этим надо покончить, – пробурчал он, – я иду в атаку!.. Какого черта! Так или иначе, я найду способ пройти!

Он уже намеревался броситься вперед, но внезапно замер на месте: сзади к нему крадучись приближалась другая группа солдат. В очередной раз он попал между двух огней.

«Ну нет, – подумал Пардальян, – это было бы чистейшим безумием! Гром и молния! Неужели я позволю дать себя убить? Необходимо во что бы то ни стало выйти отсюда живым!.. Клянусь папской утробой! Мне еще надо предъявить кое-какой счет высокочтимому господину Эспинозе.»

Он огляделся и вновь увидел слева от себя неглубокую нишу.

– Черт подери, – пробурчал он, – раз уж мне суждено войти в камеру пыток, то я, пожалуй, воспользуюсь предложенным мне путем. Спасибо за заботу, господа!

С насмешливой улыбкой от толкнул невысокую дверцу, как он и предполагал, она легко отворилась. Пардальян решил, что вооруженные люди пройдут мимо, не останавливаясь, как и в прошлый раз. Он в ярости захлопнул за собой дверь, проворчав:

– Ну что, и эту тоже я больше не смогу открыть? И хотя он толкнул дверь изо всех сил, она хлопнула, но осталась незапертой.

– Смотри-ка, – удивился Пардальян, – не закрывается! Что бы это значило?

И словно отвечая на его вопрос, чей-то голос вдруг крикнул:

– Мы его поймали! Он зашел сюда!

И тотчас же он услышал беспорядочный бег.

«Ага, – сказал себе Пардальян. – На сей раз эти храбрецы собираются напасть на меня. Схватка? Извольте... По мне лучше уж драться, чем постоянно ощущать, как тебя подталкивают к какой-то гибельной цели.»

Беседуя таким образом сам с собой, Пардальян не терял времени даром и внимательно осматривался вокруг.

– Опять тупик! – воскликнул он. – На самом деле это, наверное, один и тот же, только каждый раз он выглядит иначе, а меня проводили сюда так, что я этого даже не заметил.

В этом новом (или старом?) помещении он не увидел ничего, кроме огромного сундука, стоящего у стены.

Не теряя ни секунды, Пардальян сдвинул его с места и подтащил к самой двери. Он успел вовремя: тот самый, уже слышанный им голос, говорил:

– Он здесь! Я видел, как он забежал сюда.

– Ломайте дверь, – властно приказал другой голос, – мы его поймали.

– Пока еще не совсем! – расхохотался Пардальян, встав в боевую позицию.

Дверь уже сотрясалась от ударов, до него доносились грубые шутки и угрозы.

Шевалье прекрасно понимал, что в темном тупике ему не удастся дать отпор пятидесяти или шестидесяти нападавшим. Самое большее, на что он мог надеяться, когда сундук рассыплется в щепки, – а ждать уже оставалось недолго! – это задать хорошую трепку нескольким мерзавцам. Но силы были слишком уж неравными. Поэтому он продолжал инстинктивно искать путь к отступлению.

Он в очередной раз обводил помещение изучающим взглядом, когда его взгляд упал на то место, где ранее стоял сундук. Одним прыжком Пардальян подскочил поближе и увидел отверстие, которое, по-видимому, сундук должен был скрывать и которое шевалье сразу не заметил. Пардальян наклонился над узенькой лесенкой, круто уходившей под пол.

Шевалье размышлял всего несколько секунд:

– Раз они хотят, чтобы я прошел здесь, я пройду!

И он вступил на узкую винтовую лестницу. Он спускался на ощупь, насчитал шестьдесят ступенек и наконец оказался в тесном подземелье, погруженном в полную тьму и таком низком, что он был вынужден пригнуться.

Продвигаясь по-прежнему на ощупь, он сделал шагов двадцать, удивляясь тому, что его не преследуют. В это мгновение он услышал за своей спиной шум, весьма напоминающий скрежет захлопнувшихся со всего маху ворот. Он обернулся, и его вытянутые руки наткнулись на решетку, только что опустившуюся за ним.

– Решетка, – прошептал Пардальян. – Меня не хотят преследовать... но и не хотят, чтобы я возвращался обратно.

И он добавил с тревогой, которую тщетно пытался в себе подавить:

– Право, чем дальше я иду, тем более странным становится мое положение.

И это была правда. Положение шевалье, которого преследовали в коридорах наверху, было блестящим по сравнению с тем, в каком он очутился сейчас.

Там, наверху, он мог идти вперед, не сгибаясь, и коридоры были по большей части просторными; там, наверху, света хватало, чтобы он мог определить направление, и там, наверху, он вдыхал воздух, хотя и несколько затхлый, но все-таки вполне пригодный для дыхания.

Здесь все совершенно переменилось. Здесь уже не было чистых и сверкающих мраморных плит. Грязный, липкий пол, лужи, куда по самую щиколотку погружались его ноги. Здесь, в глубокой тьме, он был вынужден продвигаться вслепую, согнувшись в три погибели. То и дело он ощущал прикосновение омерзительных животных – сначала с его приближением они убегали, потом, по-видимому, разъяренные тем, что их посмели потревожить в их зловещих владениях, они возвращались, прикасались к нему и обнюхивали, словно хотели узнать кто же тот храбрец, который решился обеспокоить их.

Воздух в подземелье был тошнотворный, стены сочились влагой, с низких сводов дождем падали зловонные капли. Ледяной холод пронизывал шевалье до мозга костей.

В довершение ко всем несчастьям, в животе у него урчало от голода, а ноги ныли от бесконечных путешествий по бесчисленным коридорам и крутым лестницам; и все-таки ему не хотелось останавливаться.

Он предпочитал любое испытание той дрожи, которая охватывала его, как. только он застывал на месте. Однако тревога сменилась у него теперь глухой злобой.

Он злился на Эспинозу, который самым гнусным образом изменил своему слову и подверг его чудовищному истязанию, заставив в этой мерзкой охоте играть роль затравленного оленя. Шевалье догадывался, что в камере пыток его ожидает нечто невероятное в своей мучительной изощренности, нечто утонченно-чудовищное: великий инквизитор был мастером своего дела и знал толк не только в разнообразных ловушках и западнях, но и в самих пытках как таковых; шевалье, во всяком случае, в этом нисколько не сомневался.

Он злился на Фаусту – первопричину всего того, что с ним стряслось.

Наконец, шевалье безжалостно бранил самого себя, упрекая в нерешительности; он был до такой степени взбешен, что еще немного, и он, пожалуй, обвинил бы себя в трусости, желая – вполне искренне! – поверить в то, что он должен был броситься на вооруженных людей инквизитора и что любой исход, даже смерть, лучше нынешнего его положения: ведь в этой темноте его на каждом шагу подстерегали неведомые опасности, а впереди ожидала отвратительная пыточная камера.

Продолжая двигаться, хотя и на ощупь, но максимально быстро, он бурчал:

– Будь я проклят! В кои-то веки захотел вести себя как разумный человек и действовать осмотрительно, и надо признать, потерпел полное поражение. Чума бы меня сожрала! И зачем только мне понадобились все эти хитрости и увертки. Разве я не знал, что удача сопутствует мне в самых бредовых моих предприятиях? Ан нет, я пожелал быть осторожным и уберечь мое растреклятое бренное тело от нескольких мушкетных пуль... И в результате меня загнали в это отвратительное место и вот-вот начнут пытать, а я ничего не могу поделать, ибо так решил Эспиноза.

Мысли Пардальяна были в хаотическом беспорядке, в нем одновременно бушевали смятение и ярость, но вдруг он вспомнил нечто очень важное, и для него забрезжил луч надежды и утешения:

– По счастью, господин Эспиноза, который ничего не упускает и так замечательно устраивает западни, совсем забыл о том, что меня надо обезоружить. Черт подери! Мой кинжал и моя шпага все еще при мне, а раз так, то сомневаюсь, что этому господину удастся передать меня живым в руки палачей!

В этот момент шевалье обо что-то споткнулся. Он пошарил в темноте носком сапога: это была первая ступенька лестницы. Он стал размышлять:

– Надо ли по ней подниматься? Не лучше ли сесть прямо тут и дожидаться смерти? Да, но какой унизительной – от голода!..

По телу его в который уже раз пробежала дрожь.

– Нет, тысяча чертей! Пока во мне теплится хоть самая малая искорка жизни, пока у меня достаточно сил, чтобы держать в руках оружие, я должен защищаться!

Камера пыток! Эти слова стали для него настоящим кошмаром. Они преследовали его, словно наваждение. Даже когда он не произносил их вслух, они были начертаны огненными буквами в его усталом мозгу. Камера пыток представляла для него таинственную, неведомую опасность; невзирая на все свои усилия, он ощущал, что боится ее, и это приводило его в неистовую ярость.

Он стал подниматься по ступеням.

Лестница привела его в сводчатый зал; через отдушину, расположенную на потолке, сюда проникал слабый свет. Этот тусклый полумрак, сменивший собой непроницаемую темноту, в которой он так долго находился, показался ему радостным и даже несущим надежду, как солнечное небо. Он только что вышел из могилы, где вдыхал зловонный ледяной воздух, поэтому неудивительно, что он обрадовался теплому и более-менее светлому, хотя и затхлому залу.

Он испытал некоторое облегчение. И вместе с облегчением он обрел мужество и веру в свои силы.

Шевалье стряхнул на блестящие плиты грязь, облепившую в подземелье его подошвы, и, довольно улыбаясь, крикнул во весь голос, радуясь громким звукам и эху:

– В добрый час, черт побери! Здесь можно дышать, здесь хорошо видно, здесь не нужно сражаться с отвратительными животными, которые одолевали меня внизу. Клянусь головой и брюхом – жизнь прекрасна!

И подумать только, всего пять минут назад я мог упрекать себя в том, что у меня хватило здравого смысла не напрашиваться на мушкетный залп этих бешеных псов, преградивших мне дорогу. Да, так уж мы устроены, что и малой толики воздуха и света нам бывает достаточно, чтобы смотреть на вещи более здраво.

Пофилософствовав таким образом, шевалье с обычной своей быстротой и тщательностью осмотрел помещение, где находился. Кончилось это тем, что он побледнел и прошептал:

– Вот оно как! Значит, меня таки загнали в эту знаменитую камеру пыток, где я должен найти свой конец! Клянусь папским пупком! Господин Эспиноза решил, что я обязан здесь оказаться, и вот я и впрямь здесь!

Его лицо приняло то непроницаемо-холодное выражение, какое оно обычно имело в минуты решительных действий; на губах появилась еле приметная, чуть окрашенная иронией, улыбка, а пристальный взгляд стал более тщательно изучать это мало привлекательное место.

В комнате оказалось относительно чисто. Стены были облицованы беломраморными плитками, такими же плитками был вымощен пол, а многочисленные желобки, избороздившие его вдоль и поперек, служили, по всей видимости, для стока крови тех несчастных, на кого опустилась тяжелая длань инквизиции.

Тут была представлена самая полная коллекция всех существующих орудий пыток – а описываемая нами эпоха достигла в страшной науке истязания человеческой плоти поистине изумительных высот! – Эти орудия висели на крючках и лежали на полу и на полках.

Клещи, щипцы, железные ломики, ножи, топоры всех размеров и всех форм, жаровни, связки веревок, диковинные и неведомые инструменты – да, здесь, кажется, можно было увидеть – причем разложенной по полочкам и тщательно вычищенной! – всю ту зловещую утварь, которую только способно было породить и воплотить в дереве и металле болезненное воображение и искусные руки палачей, алчущих страданий медленных, долгих и невыносимых.

Бросив взгляд на эти разнообразные инструменты и спросив себя какой же из них предназначается ему, Пардальян двинулся в путь вдоль стен зала.

Лестница, по которой он поднялся, вела прямо в зал, так что в полу зияла страшная черная яма, казавшаяся бездонной.

Почти напротив этой ямы находились три ступеньки и обитая железом дверь, украшенная огромными гвоздями; дверь запиралась на замок и две задвижки исполинских размеров.

Если бы эта дверь встретилась ему чуть раньше, он бы непременно направился прямо к ней, будучи уверен, что найдет ее незапертой.

Но Пардальян мыслил логически. Он знал, что должен был прийти именно сюда и что именно эта комната ужасов была конечным пунктом его маршрута, местом его жуткой и таинственной гибели. Как он умрет? Когда? Этого он не знал. Однако же он давно уверил себя, что здесь его ждет конец. Посему Пардальян был уверен, что эта дверь надежно заперта и что пытаться ее взламывать – дело безнадежное. Из-за нее вот-вот появится палач с помощниками, а может быть – кто знает? – и сам Эспиноза, пожелавший присутствовать при его агонии.

Пардальян пожал плечами и даже не стал приближаться к двери и тщательно ее осматривать. К чему напрасно тратить силы? Надо полагать, вскоре они ему понадобятся для сопротивления убийцам.

Наученный горьким опытом, он ступал очень аккуратно, проверяя ногой пол, опасаясь какого-нибудь подвоха, ибо постоянно помнил о фантастических механизмах, жертвой которых он стал.

В куче инструментов он выбрал железную дубинку, снабженную острыми шипами, и, кроме того, взял нож с широким и коротким лезвием – на тот случай, если кинжал и шпага притупятся или сломаются во время неизбежной, как он догадывался, схватки.

Шевалье оттащил в угол массивный дубовый табурет, на котором, по всей видимости, обычно восседал палач, и уселся на него; шпагу и кинжал он держал в руках, нож засунул за пояс, а дубинку положил на пол неподалеку от себя. Затем он принялся ждать, рассуждая следующим образом:

«Итак, меня смогут атаковать только в лоб!.. Разве только стены раздвинутся, чтобы удобнее было напасть на меня сзади. Следовательно, я могу по крайней мере хотя бы немного отдохнуть... если мне позволят это сделать.»

Сколько времени он провел так? Наверное, не один час. Пока он метался в поисках выхода, азарт борьбы, движение, тоска и тревога не давали ему думать о еде, но теперь, когда он был неподвижен и относительно спокоен, голод настойчиво напомнил о себе. Кроме того, у шевалье явно начиналась лихорадка – его сжигала неумолимая жажда, принося ему жестокие мучения.

Пардальян не осмеливался сдвинуться с места, не осмеливался ничего предпринимать: он боялся, что на него накинутся в тот момент, когда он меньше всего этого ожидает. Отяжелевшие веки опускались помимо его воли, и ему приходилось предпринимать неимоверные усилия, чтобы бороться с наваливающимся на него сном.

Тогда-то ему впервые и пришла в голову ужасная мысль, что Эспиноза, быть может, уже начал осуществлять свой поистине дьявольский замысел – уморить его тут, лишив еды и питья. От этой мысли он вздрогнул, стремительно вскочил на ноги и воскликнул, взмахнув рукой с зажатым в ней кинжалом:

– Клянусь Пилатом! Не будет такого, чтобы я, как дурак, ждал смерти и ничего не предпринял для избавления от нее...

Дверь, которая своим устрашающим видом поначалу отпугнула его, теперь неумолимо притягивала к себе его взор, и он сформулировал свою мысль вслух:

– Кто сказал, что она заперта?.. Почему бы мне самому не убедиться в этом?

С этими словами Пардальян взошел по трем ступенькам и оказался у двери. Тяжелые задвижки, тщательно смазанные, легко и бесшумно скользнули в сторону.

Сердце гулко билось в его груди; он внимательно осмотрел запор. Тот был закрыт и выглядел весьма прочно.

Мощным рывком Пардальян потянул дверь на себя, она не поддалась. Она даже не шелохнулась.

Тогда он оставил сам замок в покое и принялся изучать дверную раму и замочную коробку. И едва подавил радостный крик.

Эта коробка держалась на двух винтах с большими круглыми головками. Отвинтить ее не составляло ни малейшего труда; для осуществления подобной операции в комнате было множество подходящих инструментов.

Он немедленно отыскал нечто железное и заостренное, которое и послужило ему отверткой; работая, он говорил себе: «Трижды глупец! Если бы я подошел к этой двери сразу, меня давно бы здесь не было!.. Но кто же мог подумать...»

И добавил с беззвучным смехом: «Проклятье! Я. кажется, догадался!.. Люди, которых сюда обычно приводят, всегда закованы в цепи, их сопровождают стражники... Иначе здесь не допустили бы такой промашки и закрепили бы замок получше... Эспиноза забыл одну мелочь... Он забыл, что у меня свободные руки... а раз так, я этим воспользуюсь.»

Времени, чтобы вывинтить оба винта, понадобилось меньше, чем для написания этих строк. Прежде чем попытаться открыть дверь, Пардальян секунду колебался. Капли холодного пота выступили у него на лбу, он прошептал:

– А что если она закрыта на задвижки и с той стороны?..

Но он тут же встряхнул головой, схватил обеими руками огромный запор и потянул его к себе: замочная коробка с грохотом упала на ступени, дверь отворилась.

Пардальян с исступленно-радостным воплем ринулся вперед. Он вдохнул воздух полной грудью. Он не сомневался – теперь он спасен.

Ну, конечно: ведь он сам слышал, что Эспиноза хотел заставить его войти в камеру пыток; здесь он должен был найти свой конец. Однако по неведомой ему причине никто в этой жуткой комнате не появился, а может быть, Эспиноза и впрямь намеревался попросту уморить его тут голодом и жаждой.

Но если он вышел живым из этой камеры ужасов, которая должна была стать его могилой, то, стало быть, ему больше нечего бояться, потому что козни инквизитора должны были остаться за ее порогом. Эта мысль казалась Пардальяну такой ясной, логичной и очевидной, что он ощутил прилив новых сил и огромную радость.

Конечно, он пока не обрел свободу, и до этого было еще далеко. Но теперь – он был в этом уверен – его уже не преследовали невидимые враги, теперь – он дал бы руку на отсечение! – он ступал по твердой, надежной почве. Он уже не шел, как ранее, заданным путем, подталкиваемый с дьявольской ловкостью во всяческие засады, и его не подводили всякий раз к определенной цели, чтобы в конце концов обеспечить заранее задуманную развязку. Да, теперь он был спасен. Остальное – то есть свобода – легко обретется, если не терять хладнокровия (а он уже полностью пришел в себя), ловкости и терпения.

Пардальян прошептал с радостным вздохом:

– Уф, я начинаю верить, что выберусь отсюда!

На всякий случай он настежь распахнул дверь, оставшуюся у него за спиной, и огляделся вокруг. Он находился в некоем подобии маленькой прихожей; прямо перед собой он увидел приоткрытую дверцу. Он потянул ее на себя и шагнул за порог. Теперь он очутился в узком проходе, который был хорошо освещен благодаря окошку, расположенному справа под самым потолком.

– Ого! – восторженно воскликнул шевалье. – Вот наконец-то и небо! Гром и молния! А я уж думал, что больше никогда его не увижу.

И впрямь – это уже был не тот приглушенный свет, который с трудом пробивался во внутренние помещения дворца. Нет, сюда лился настоящий, яркий, дневной свет! Главное сейчас было – добраться до окошка. Пардальян огляделся по сторонам (прежде он, задохнувшийся от счастья при виде голубого неба, сделать этого не успел).

– О черт! – выдохнул он, попятившись. – Однако здесь не слишком-то весело!

Да уж, веселого было мало: он находился в склепе, и его окружали многочисленные гробы. Пардальян прошептал:

– Место временного погребения!..

Преодолев отвращение, он стал внимательно осматривать свою новую тюрьму.

Налево он обнаружил три ниши; все три были заняты свинцовыми гробами.

Направо тоже виднелись три ниши, но лишь одна из них – нижняя – была занята. Две других зияли пустотой в ожидании траурной ноши, принимаемой ими на временное хранение.

Странность заключалась в том, что ниши эти были вовсе не каменной кладки, как то обычно бывает, а из тяжелого, массивного дуба.

Впрочем, Пардальяна занимало сейчас иное. Он беззвучно засмеялся и, указав на пустые ниши, воскликнул:

– Черт побери! Вот готовая лестница, чтобы добраться до окошка.

Без малейших колебаний он поставил ногу на нижний гроб и взобрался на верхнюю нишу, где ему пришлось лечь на спину и вытянуться плашмя.

«Малоприятное местечко, но другого выхода отсюда я не вижу, да и вообще сейчас не время привередничать», – подумал он.

Круглое незастекленное оконце пересекалось двумя перекладинами в форме креста. Пардальян просунул между ними голову и выглянул наружу. Окошко выходило в сад. Шевалье взглядом измерил расстояние до земли и улыбнулся:

– Пустяковый прыжок.

Направо виднелась стена, слева находились два стрельчатые окна, украшенные разноцветными витражами на религиозные сюжеты.

«Дворцовая часовня! – подумал Пардальян. – А теперь – в атаку на раму!»

Он подался назад и с неимоверными усилиями вытянул руку и ощупал перекладины.

Да они деревянные!

Он расхохотался от души. На сей раз он был окончательно спасен. Сломать эту хрупкую преграду, выскользнуть отсюда, перелезть через стену, которую он видит из окошка – все это было для него сущим пустяком.

– Черт возьми! – вздохнул он. – Как посмотришь поближе на смерть, так жизнь покажется просто замечательной!

Его переполняли радость, вера в свои силы и отвага. Освобождение казалось ему делом несомненным и скорым, он уже представлял себе, как будет рассказывать об этом фантастическом приключении своему другу Сервантесу, а тот уж непременно помянет своего неизменного Дон Кихота. Он видел тонкое лицо столь симпатичного ему дона Сезара, который будет с тревогой следить за всеми поворотами его повествования. Он уже воображал, как очаровательная и такая красивая Жиральда смотрит на него своими огромными сочувствующими глазами, в ужасе прижимаясь к своему возлюбленному.

И рисуя себе все эти картины, он улыбался.

Однако надо еще было сломать преграду, которая, впрочем, не могла долго сопротивляться его мощным кулакам.

Он уже взялся за обе перекладины и изо всех сил тряхнул их, когда вдруг почувствовал, что на его горло давит что-то жесткое.

Он прохрипел:

– Ох!.. Что это?.. Я задыхаюсь! – и поспешно втянул голову назад.

В тот же миг это «что-то» внезапно прошло совсем рядом с его лицом. Он услышал сухой стук, подобный стуку закрывающейся крышки, и все вокруг погрузилось в полную темноту.

Шевалье поспешно подался влево, желая спуститься вниз.

О ужас!

Его нога с силой ударилась о какую-то перегородку! Он хотел отпрянуть, приподняться, но повсюду натыкался только на твердое, словно железо, дерево... Он чувствовал, что его со всех сторон сдавливают прочные доски; он уже с трудом дышал. Пардальян был заживо заперт в гробу. Он судорожно вздохнул и закрыл глаза, поняв: «Так вот каков оказался сюрприз, подготовленный мне Эспинозой! Так вот она – последняя ловушка, расставленная им, куда я с такой готовностью и легкомыслием устремился!»

В это время гроб повернулся вокруг своей оси, потом неподвижно замер, и перед изумленным взором шевалье засверкали какие-то маленькие огоньки.

Подавив усилием воли ужас, который перехватывал ему горло, Пардальян попытался понять, что происходит.

Он увидел, что внутри его гроба, на уровне лица, был расположен специальный глазок.

– Ага, значит господин Эспиноза желает, чтобы я мог видеть и слышать... Извольте, послушаем и посмотрим.

И Пардальян стал смотреть. Вот что он увидел:

Безлюдное пространство часовни. Ярко освещенные хоры. Посреди центрального прохода – катафалк, вокруг него ярко горят восемь свечей.

Пардальян тотчас же догадался, что катафалк предназначен ему и что именно туда сейчас поставят его гроб.

Тут из тьмы возникли четыре монаха атлетического телосложения и подошли к гробу шевалье. Пардальян услышал:

– Значит, сейчас будет заупокойная служба?

– Да, брат мой.

– По ком?

– По тому, кто лежит в этом гробу.

– Человек, который прошел через камеру пыток?

– Вам же известно, брат мой, что камера пыток – всего лишь пугало, предназначенное для того, чтобы завлечь приговоренного в склеп живых мертвецов.

В тот же миг раздался похоронный звон. Двери королевской часовни настежь распахнулись, и медленным, торжественным шагом туда вошла длинная вереница монахов; монахи были облачены в белые капюшоны с прорезями для глаз, а в руках держали огромные свечи; в безмолвии они встали у алтаря.

За монахами в белых капюшонах выстроились монахи в черных, а за ними – в желтых капюшонах.

Перед катафалком встал палач, с ног до головы облаченный в красное.

И опять появились монахи в капюшонах всех цветов, они выстраивались вокруг катафалка, пока маленькая часовня не заполнилась до отказа. Священнослужитель торжественно поднялся к алтарю; рядом с ним шли его помощники и служки.

Разрывающие душу звуки органа бушевали под сводами, распространялись волнами по королевской часовне, наполняя ее то жалобной, то грозной музыкой.

И вот уже собравшиеся здесь монахи мощным хором запели De Profundis.

Заупокойная служба началась.

Пардальян, почти обезумевший от ужаса и дрожавший от гнева и бессилия, живой Пардальян должен был присутствовать на заупокойной службе по самому себе!

Он весь напрягся, взвыл и принялся колотить руками и ногами в стенки своего ужасного узилища.

Однако его отчаянные призывы были заглушены звуками органа. Когда же он удваивал усилия, то монахи тоже возвышали голоса:

– Miserere nobis... Dies irae! Dies ilia!

Когда служба наконец завершилась, иноки удалились так же, как они пришли, – медленной и торжественной поступью. Помощники священника потушили свечи в алтаре. Все вновь погрузилось в тишину и темноту. Вскоре вокруг катафалка, слабо освещенного несколькими серебряными лампами, свисающими с потолка, остались лишь четыре монаха-носильщика...

Конец еще не настал...

Пардальян почувствовал, как волосы встали у него на голове дыбом и дрожь сотрясла все его тело от затылка до пяток, когда он услышал, как один из монахов спрашивает с безмятежным равнодушием:

– А могилу этому несчастному успели вырыть?

– Да уже час как готова.

– Тогда предадим его поскорее земле – нам ведь пора ужинать.

И гроб с заключенным внутри живым шевалье подняли и куда-то понесли.

Тогда, собрав весь остаток сил, прильнув губами к отверстию в крышке, он закричал:

– Но я не умер!.. Вы же не похороните меня заживо, мерзавцы!..

Четверо зловещих носильщиков, словно глухие, невозмутимо продолжали свой путь, нещадно тряся гроб на всех ступенях и поворотах; занятые прежде всего мыслью о том как бы побыстрее добраться до трапезной, они ничуть не старались выполнить порученную им работу поаккуратнее.

Если бы шевалье мог вытащить кинжал, он бы, разумеется, тут же закололся, лишь бы избежать страшной пытки быть погребенным заживо. Но он находился не в обычном гробу, а в чем-то вроде узкого футляра, так что его извивающаяся рука никак не могла дотянуться до оружия, которое принесло бы ему столь желанное избавление.

Вскоре он почувствовал, что его лицо овевает ветерок (шевалье все время упрямо приникал к глазку), и понял, что место, принятое им за сад, было на самом деле кладбищем!

Если заупокойная служба показалась ему удивительно медленной, то переход к последнему пристанищу совершился, как мнилось шевалье, с необычайной поспешностью. Он все еще надеялся на чудо, понимая, что когда он окажется в яме, когда земля ляжет на него тяжелым холодным грузом, всякая надежда на избавление будет навсегда потеряна.

А носильщики уже остановились.

Он почувствовал, что его гроб довольно-таки грубо поставили на траву.

Он ясно различил скольжение веревок под гробом, который сначала приподняли, потом принялись тихонько спускать вниз и наконец мягко опустили на дно могилы.

Чей-то бас громогласно пророкотал:

– Requiescat in расе![5]

Другие ответили хором:

– Amen!

С глухим стуком упали тяжелые комья земли. Этот стук отозвался болью в самой глубине его существа.

И Пардальян отказался от борьбы. С покорностью судьбе, но и, вопреки всему, с толикой насмешки, он прошептал:

– На сей раз я и впрямь умер и лежу в могиле! К счастью, этот приступ отчаяния длился недолго.

Почти тотчас же он овладел собой и вновь принялся кричать что было сил, неистово барабанить в крышку и пытаться разбить стенки гроба, ударяясь в них локтями и плечами.

Сколько времени прошло в этой борьбе?

Минуты или часы?

Он не имел об этом ни малейшего понятия.

И вот когда он – уже, наверное, в сотый раз – попытался выбить крышку, в тот самый миг, когда он уже хрипел, а его силы и мужество были на исходе, крышка, повинуясь толчку его плеча, открылась словно сама собой.

– Смерть всем чертям! Клянусь потрохами всех святых! Клянусь копытом Сатаны! Чревом моей матери! – облегчал себе душу Пардальян, нанизывая ругательства одно на другое.

Он был смертельно бледен, глаза его блуждали, он дрожал от гнева и ужаса. Он полной грудью вдыхал воздух, словно никак не мог насытить им свои легкие; машинально он провел рукой по лбу – по нему стекали крупные капли пота. Он стоял на коленях посреди своего гроба; он огляделся вокруг безумными глазами, ничего не видя, думая лишь об одном: бежать!

Он не заметил, что находится все-таки в саду, а не на кладбище, как он полагал. Он даже не заметил, что могила его была на удивление мелкой и что вся земля, которую бросали на гроб целыми лопатами, благодаря какой-то специальной уловке оказалась раскиданной по дну ямы.

Он понимал только, что жив и свободен! Вокруг много воздуха и простора, вокруг деревья и трава, а над головой – чистое небо! Шевалье горел неистовой жаждой мести, он был исполнен решимости свернуть шею этому мерзавцу Эспинозе; ведь именно он придумал эту чудовищную пытку, которой даже нет названия, и подверг ей его, Пардальяна! Теперь, когда его славная рапира опять у него в руках, он, презирая мушкетную перестрелку, чувствовал в себе достаточно сил, чтобы сразиться со всеми приспешниками великого инквизитора, даже если имя им – легион.

Наконец свежий вечерний воздух – уже начинало темнеть – охладил его пылающую голову, и к нему (хотя бы частично) вернулось хладнокровие; он быстро выбрался из могилы и широким решительным шагом, с той ошеломляющей стремительностью, которая была ему присуща, когда он начинал действовать, прямиком направился к замаскированной калитке, обнаруженной им как раз рядом.

Он вытащил шпагу, с грозным видом несколько раз со свистом рассек ею воздух и внезапно распахнул калитку.

Перед ним открылся двор, занятый группой вооруженных людей.

Пардальян сделал два шага вперед и сразу же наткнулся на дежурного офицера, командовавшего этими людьми; увидев шевалье, он удивленно воскликнул:

– Господин де Пардальян! Откуда вы тут взялись?

Расслышал ли Пардальян его слова? Во всяком случае, он понял только одно: офицер не собирался преграждать ему путь.

Он холодно ответил на вопрос:

– Где здесь выход?

По крайней мере, он считал, что отвечает холодно. На самом же деле он прорычал свой вопрос с грозным, устрашающим видом, так, как если бы прокричал:

– Дорогу, или я убью вас!

И не дожидаясь ответа, он повернул направо, наобум, сам не зная куда идет, и удалился, широко шагая.

Офицер, в свою очередь, прокричал:

– Эй! Господин де Пардальян!.. Не сюда!

И поскольку шевалье, не оборачиваясь, неуклонно продолжал свой путь, офицер догнал его, схватил за руку и очень вежливо сказал:

– Вы ошибаетесь, господин де Пардальян, выход не здесь... он там.

И указал пальцем в противоположную сторону.

– Что вы говорите, сударь?

Поглупевший от изумления Пардальян стал даже заикаться, не зная, наяву все это с ним происходит или во сне.

Офицер спокойно ответил:

– Вы изволили спросить меня, где здесь выход. Разрешите мне заметить вам, что вы ошибаетесь... Выход налево, а не направо.

– Ах так, сударь! – прорычал Пардальян, который чувствовал, что сходит с ума. – Стало быть, вы здесь не для того, чтобы меня арестовать? Вы не получили приказа убить меня?

– Что за шутки, сударь? – сказал офицер, улыбаясь. – Я – и это правда – получил приказ арестовать всякого, кто предстанет передо мной, но это никоим образом не касается господина де Пардальяна; напротив, нам велено оказывать представителю Его Величества короля Наваррского все подобающие знаки уважения.

Шевалье взглянул офицеру прямо в глаза и увидел, что тот был совершенно чистосердечен. Он тотчас же вложил шпагу в ножны и, поклонившись, в свою очередь, человеку, который говорил с ним, сняв шляпу, тихо сказал:

– Простите меня, сударь... Я, очевидно, подхватил лихорадку... там, в этих коридорах.

– Это вполне вероятно, – ответил офицер, по-прежнему любезно улыбаясь.

И добавил с готовностью, идущей от сердца:

– Вы не желаете, чтобы я приказал послать за врачом Его Величества?

– Тысяча благодарностей, сударь, – отозвался Пардальян с той изысканной учтивостью, которая приобретала в его устах особую ценность. – Я уже чувствую себя лучше... Пустяки.

И прошептал в сторону – не громко, но и не тихо:

– Пусть собаки сожрут мои потроха, если я хоть что-нибудь понимаю в том, что со мной случилось! В этот момент спокойный голос, который шевалье сразу же узнал, сказал:

– Разве я не дал вам слово, что вы сможете выйти отсюда так же, как вы сюда вошли?

– Эспиноза! – закричал Пардальян. – Но откуда же он тут взялся?

И впрямь казалось, что великий инквизитор возник из-под земли.

Пардальян вплотную подошел к Эспинозе и с пылающим взором, но сохраняя ледяное спокойствие (что было у него верным признаком исступленной ярости, сдерживаемой силой воли), бросил инквизитору в лицо:

– Вы появились весьма кстати, сударь. По-моему, у нас с вами еще остались некоторые счеты!

Эспиноза не шелохнулся. Молнии, которые метал взор Пардальяна, не заставили его опустить глаза. С присущей ему невозмутимостью он бесстрастно продолжал:

– Если бы вы не нанесли мне оскорбление, усомнившись в моем слове, если бы вы доверчиво прошли сквозь отряды вооруженных людей, как вы это сделали только что, правда, с некоторым опозданием, вам не пришлось бы пережить несколько часов смертельных мук. Это урок, который я хотел вам преподать, сударь. Но одновременно это и предупреждение. Помните: что бы вы ни делали, как бы вы ни скрывались, в этом огромном городе вы всегда будете в моей власти и в моих руках, как то произошло в королевском дворце.

И тоном, в котором сквозил невольный интерес, он добавил:

– Поверьте, господин де Пардальян: вы – человек, созданный для героических битв при ярком солнечном свете, лицом к лицу, глаза в глаза. Но вы ничего не смыслите в битвах тайных, непонятных, которые свершаются в тени и во мраке. Возвращайтесь к себе домой, во Францию, господин де Пардальян; здесь вы будете раздавлены, и мне, право, будет вас жаль, ибо вы храбрый человек.

Пардальян собрался было резко возразить, но Эспиноза уже исчез – неведомо куда, неведомо как, а шевалье так и остался стоять, потрясенный этим внезапным исчезновением, равно как и всем, что с ним приключилось.