Заневский АнджейЦивилизация птиц (Безымянная трилогия - 3)

Анджей Заневский

Цивилизация птиц

(Безымянная трилогия 3)

Перевод с польского Елены Смирновой

Who shall recount the terror of those rained

streets?

And who shall dare to look where all the birds

with golden beaks

Stab at the blue eyes of the murdered saints?

Thomas Merton Figure for an Apocalypse

Кто расскажет об ужасе, который

царит на опустевших улицах?

Кто осмелится смотреть на то,

как птицы золотыми клювами выклевывают

голубые глаза убиенных святых?

Томас Мёртон. Фигура для Апокалипсиса

Уважаемый Читатель!

Идея создания "Цивилизации птиц" возникла у меня много лет назад...

Я закрываю глаза и вспоминаю тот удивительный случай, который произошел со мной в конце сентября 1977 года во время полета во Вьетнам. Я летел в советском самолете на высоте 15 тысяч метров.

Мое путешествие продолжалось больше суток и складывалось из нескольких этапов: сначала я летел из Варшавы в Москву, а уже оттуда - через Кувейт, Бомбей, Рангун и Вьентьян - в Ханой. Из Кувейта мы вылетели на закате. Мы летели над Персидским заливом, и сверху мне было хорошо видно пылающие газовые факелы, которые всегда сопутствуют крупным нефтяным месторождениям и нефтеперерабатывающим заводам. Вокруг сгущалась темнота, на небе ярко светили звезды. Монотонно шумели моторы. Самолет был почти пустой, от приглушенного света и выпитого сразу же после взлета шампанского меня клонило ко сну... И я задремал в глубоком кресле у окна...

Вдруг я почувствовал, как огромный самолет вздрогнул, и ощутил легкое прикосновение - словно птица задела крылом мое лицо. Я открыл глаза, в изумлении протер их...

В окружавшей нас за бортом темноте я увидел огромных прозрачных птиц. Они летели совсем рядом с самолетом, то обгоняли его, то отставали, как будто обнимая своими светящимися крыльями крылья самолета, его фюзеляж: сопла двигателей... Они взмывали ввысь и тут же ныряли во мраке ночи вниз, проникая прямо в салон сквозь обшивку корпуса и иллюминаторы... Всеми органами чувств я ощущал нежность, мягкость, прозрачность их перьев и пуха.

Я еще раз протер глаза и вытаращил их от удивления и страха, потому что мне то и дело казалось, что птицы просто раздавят, растащат наш самолет по частям. Я хотел разбудить моих попутчиков, но они крепко спали, улегшись поперек самолетных кресел.

А я продолжал смотреть дальше... Мы летели вдоль скалистого берега Ирана. Внизу мигали огоньки проходящих Ормузский пролив судов. Птицы летели дальше, точно соревнуясь с самолетом...

Мне трудно сейчас описать, какого они были цвета... В мыслях я называл их мерцающими, лучистыми, сияющими... Они как будто впитывали в себя всю яркость окружавшего нас пространства и звезд. Их маховые перья поглощали, концентрировали, впитывали свет. Я мгновенно вспомнил мифы, сказки, легенды, истории обо всех необычных, божественных птицах - о Жар-птице, о птице Роках, - пытаясь сопоставить их с тем, что я видел вокруг себя... Гаруда, Эвринома, Яху, Феникс, Ибис, Ньорд, Хугинн и Мунинн - множество имен птиц, которым в этих сказаниях приписывались сверхъестественные черты, сверхчеловеческий разум и ни в чем не уступающие людским познания, память, интуиция, созидательные способности и умение творить чудеса. Сердце колотилось как бешеное, на лбу выступил пот, а неизвестные космические птицы летели совсем близко, словно скорость реактивного самолета и высота в пятнадцать километров не представляли для них никакой проблемы... Они летели рядом с нами над Ираном, Пакистаном, Индией - до тех пор, пока самолет не пошел на посадку в Бомбее и внизу не засияли миллионы маленьких огоньков. Я взглянул вверх, и мне показалось, что я вижу несущиеся между сверкающими звездами прозрачные тени.

Об этом случае я до сих пор никогда никому не рассказывал. Ведь я же по собственному опыту знаю, с каким недоверием и насмешливым скептицизмом обычно слушают подобные истории... Да, впрочем, и у меня самого оставались кое-какие сомнения. А не было ли все это сном? Не привиделись ли мне эти птицы после нескольких глотков шампанского? А может, это был мираж оптический обман зрения, вызванный неизвестными мне причинами?

Мой материалистический разум не позволяет мне просто так взять и поверить в существование неизвестной, космической жизни. И все же в самолете я всегда сажусь у окна и, когда наступает ночь, всматриваюсь во тьму с надеждой - а вдруг мне посчастливится снова увидеть прозрачных сияющих птиц...

Птицы всегда казались людям существами необыкновенными - нам казалось, что они ближе всех к Богу. Разве не птица - символ свободы? Символ возможности свободного выбора, возможности спасения бегством... Ведь мы же завидуем птицам, завидуем тому, что у них есть крылья, способные унести их куда угодно - такие крылья, о которых мы, запертые в салонах самолетов, не можем даже мечтать. Во сне мы часто превращаемся в птиц - порхаем, улетаем, возвращаемся, кружим над нашими жизнями, над вершинами и пропастями, над границами и стенами, познаем самые бескрайние бездны. И как бы нас ни пугали глубины наших снов, мы все же не можем не восхищаться силой и красотой собственных крыльев. Наяву большинство из нас к птицам совершенно равнодушны, ведь пернатые ничего не значат, не играют существенной роли в жизни человека. Трассы птичьих перелетов и наши жизненные пути не пересекаются... Мы живем в разных экологических нишах, и судьбы людей и вольных птиц оказываются взаимосвязанными лишь в исключительных ситуациях или же в мифах и легендах. Мы часто прогоняем птиц, убиваем их, едим, запираем в клетках. Иногда нас мучают угрызения совести, и мы бросаем хлеб лебедям, чайкам, голубям...

Мы поступаем так с тех пор, как появились на Земле, и, несомненно, будем и дальше продолжать поступать точно так же - в соответствии со своей двуличной психологией, хищными инстинктами и презрением ко всем иным существам, населяющим нашу планету, которую мы считаем своей исключительной собственностью.

Голубей со спутанными ногами - окровавленными, гноящимися, ужасающе деформированными я встречал во всех странах, где мне довелось побывать в жизни. Эти голуби не могут нормально ходить, сидеть, расчесывать перья, купаться, есть и пить. Грязные, завшивевшие, испуганные, измученные болью, они ползают, тащатся по земле, подпрыгивают в надежде найти хоть какое-то возвышение, камень или порог, откуда им легче было бы взмыть в небо... Когда к ним приближается человек, они в панике удирают, спотыкаясь и падая... Ведь человек как-то раз уже поймал и искалечил их... Человек -это звучит устрашающе...

В октябре 1990 года я осматривал прекрасный Ливадииский дворец в Крыму, неподалеку от Ялты. Именно здесь в феврале 1943 года на конференции глав трех держав Сталин, Рузвельт и Черчилль договорились о разделе мира после второй мировой войны. Они принимали решения о судьбах народов без согласия этих народов, обрекая миллионы людей на такую жизнь, которой эти люди сами себе никогда бы не пожелали...

Весь мир обошли многочисленные фотоснимки этих трех политиков улыбающихся, довольных собой, сидящих рядом в полном согласии друг с другом на каменной скамейке среди пальм и кипарисов...

День был солнечный, безветренный, прохладный... Я сидел на той самой скамейке, взволнованный и злой. Рядом, над каменным краем колодца с издевательской усмешкой на устах склонился чертенок с крылышками... Старожилы Ялты рассказывают, что это именно он подсказал все принятые на конференции решения...

Шелест, трепыхание в пожухлой подстриженной траве... У каменной стены лежал умирающий голубь со спутанными ножками. Я забрал его к себе в гостиницу... Разрезал нейлоновую леску, которой были обмотаны его лапки, она почти намертво вросла в тело. Очистил и промыл раны, ампутировал два пораженных гангреной пальца... Я лечил его, кормил и перевязывал раны до тех пор, пока он не начал подпрыгивать и потихоньку ходить. За эти несколько дней мне удалось преодолеть его страх и недоверие. Он понял, что я хочу помочь ему.

Я заботился о голубе до самого отъезда из Ялты... Когда я распахнул окно и выпустил его, он вспорхнул на крышу и заворковал... Потом взвился ввысь и исчез за горой... Жив ли он еще? Не поймал ли его снова человек? Не надел ли на него новые путы?

На Земле живет сейчас около 8500 видов птиц. Эта цифра уменьшается с каждым годом, потому что множество видов исчезают, истребленные человеком.

Лишь некоторые из птичьих семейств пытаются приспособиться к нашей беспощадной цивилизации и жить рядом с человеком - самым жестоким и кровожадным млекопитающим на Земле.

Они прилетают к нашим окнам, кружат над нашими домами и успокаивают нашу совесть. Нам кажется, что им ничто не угрожает...

Это иллюзия. Есть страны, где обычный воробей уже стал редкостью, где идет массовое уничтожение ласточек, стрижей, скворцов, где меткость выстрела тренируют на перелетных журавлях и аистах...

Птицы болеют... Птицы болеют точно так же, как и люди... После катастрофы в Чернобыле среди птиц значительно увеличилась заболеваемость раком гортани и другими формами опухолей. Так что будущее многих птиц находится под угрозой в той же самой мере, что и наше собственное будущее.

Я глубочайшим образом убежден в том, что если бы вдруг на Земле не стало людей, то вскоре появилась бы совсем иная цивилизация... Возможно, это была бы цивилизация крыс, миллионы которых живут у нас под ногами? А может, Землей завладели бы птицы, так похожие на нас своим Жадным любопытством и страстью к путешествиям? И каким был бы созданный ими мир? Похожим на наш или нет?

Птицы - чуткие, пугливые, слабые - куда более хрупки, чем люди. К тому же они покрыты перьями, и потому их самый страшный враг - огонь. Если бы первобытный человек, или человекообразная обезьяна, как мы называем наших предков, был покрыт столь же густым и легковоспламеняющимся волосяным покровом, то, скорее всего, мы до сих пор жили бы в пещерах. Во всяком случае, развитие цивилизации шло бы тогда значительно медленнее, без скачков. Ведь именно огонь помог нам создать такую цивилизацию, какую мы сегодня имеем. Тогда как птицы, с любопытством наблюдающие за пламенем костров, а иной раз и греющиеся в свете ламп, не могут приблизиться к огню. Их перья вспыхивают мгновенно и сгорают, как смоляной факел, почти взрываясь. Может, именно поэтому птицы в своем развитии не опередили человека? Хотя... Разве смогли бы люди позволить, чтобы рядом с ними, параллельно, развивалась какая-то другая цивилизация? И возможно ли вообще сосуществование разных цивилизаций на такой маленькой Земле, как наша?

Наблюдал ли ты когда-нибудь за работой ласточек, таскающих глину из ближайших луж под твою крышу? Способен ли ты постичь образ того дома, который они строят для своих птенцов? Способно ли твое воображение оказаться на высоте их воображения?

Видел ли ты, как галки, грачи, вороны колют орехи, как разбивают ракушки или размягчают сухой хлеб, размачивая его в воде? Знаешь ли ты, что сороки тащат блестящие предметы, осколки зеркал и стекла для того, чтобы в их гнездах стало светлее, а при надлежащей расстановке эти предметы отражают даже лунный свет, что значительно облегчает ориентацию в пространстве?

Слушал ли ты когда-нибудь разговор голубей, которые объясняются друг с другом с помощью нескольких десятков звуков, выражающих чувства, мало чем отличающиеся от твоих чувств?

В течение многих лет написание "Цивилизации птиц" было моей внутренней потребностью, осуществить которую мне удалось лишь теперь... Я просто обязан был написать такую книгу и хотя бы в такой форме выразить все то, что я чувствую по отношению ко всем пернатым созданиям, чьи судьбы оказались причудливо переплетенными с моей жизнью. Выразить все, что я о них думаю.

Я хочу попросить у них прощения за все причиненные им людьми обиды. Возможно, слово "прощение" в данном случае и не самое подходящее, но в языке людей другого слова просто нет.

Уважаемый Читатель! Если ты утомлен и разочарован, если чувствуешь себя чужим в этом мире, протри глаза и взгляни в небо. Ты никогда не будешь одинок, если рядом с тобой окажется хоть одна птица. А когда вокруг наступит ночь, подумай о птицах, которые спят в щелях твоего дома, о птицах, которые, как и ты, тоже хотят прожить свою жизнь.

Автор

Пролог

На воду упала тень, вспугнувшая серебряные косяки рыбы. Дельфины подняли головы, но их близоруким глазам не дано было увидеть Прозрачного Скитальца. Чайки, крачки, поморники пустились в бегство, не зная, каковы намерения неизвестного пришельца.

Отдыхавшие на волнах альбатросы приняли его за серебряную тучу, которая предвещает сильный восточный ветер.

Но что же это было такое? Возможно, мираж - иллюзия, отраженная в мельчайших капельках насыщенного вулканическим пеплом пара... А может, это была игра воображения, мечта - воплощение того, чего так жаждет каждая рыба, каждая птица, каждое млекопитающее.

Когда Прозрачный Великан опустился ниже и полетел, простирая крылья, над бескрайней серостью, до всех земных существ донесся его призыв, вызов, предостережение.

Крик звучал пронзительно, он был всепроникающим, ужасающим, умоляющим. Птицы съежились, задрожали, как будто их обжег солнечный луч или ударил резкий порыв ветра. Они защебетали, запели, заклекотали, засвистели, зачирикали. А он летел, не обращая внимания на их голоса, заглушаемые его могучим зовом. Еще никто не видел такого Прозрачного Великана, похожего одновременно и на голубя, и на ворона, и на ястреба, и на орла. Он приближался к острову, где жили рыбаки и моряки, знавшие его и считавшие своим другом.

Уже издалека он понял - свершилось... Понял, что Земля, на которую он вернулся, - это уже не та Земля, что здесь больше смерти, чем жизни.

Остовы кораблей, засыпанные песком лодки, руины, развалины, развороченные крыши домов, покосившиеся и поломанные мачты, мертвые маяки, безлюдные города. Тишина, оцепенение... По берегам воют одичавшие псы, растаскивая кости своих бывших хозяев... Из разбитых окон вылетают вороны, голуби, чайки... А люди? Где они? Вымерли? Погибли? Перебили друг друга? Нет людей. Не видно никого. Свершилось...

Приближается вечер. В воздухе кружат стрижи, летучие мыши, совы. Большая Птица летит дальше...

Суша. Вросшие в берег неподвижные корпусу кораблей.

Здесь тоже нет людей. Лишь высохшие скелеты, мясо с которых давно объедено, а рядом со скелетами людей скелеты лодок, которые ветер уже почти засыпал песком.

Великан зовет. Ждет. Из гнезд, устроенных в бывших людских жилищах, ему отвечают разбуженные птицы.

Птица, в чье существование не верилось, летит над Землей, которую она покинула много веков назад, предоставив планету самой себе и людям. Сегодня она ищет человека. Но тщетно продолжает она искать его во мраке ночном, как искала при свете дня.

Человека нет. Или она, Космическая Птица, Птица-Бог, просто не способна найти его?

Рассвет... С высоты она видит полуостров, выступающий в море огромной светло-зеленой лапой.

Птица снижается, пикирует вниз... Ее тень скользит над парой темно-серых галок, которые трепещут крыльями в любовном экстазе. Это синеокая Ми и сероглазый Кро безмятежно предаются восторгам любви. Семя Кро стекает по перышкам Ми прямо в расширенную от многократной носки яиц клоаку. Занятые друг другом, они не обратили никакого внимания на яркие отблески перьев Вечного Великана, не испугались при виде бесшумно плывущего над высоким куполом прозрачного силуэта.

Птица мчалась дальше над соборами, дворцами, домами. Все эти места были ей знакомы, она не раз пролетала здесь раньше и теперь пыталась все вспомнить, все узнать.

Белеющие повсюду скелеты людей не столько испугали ее, сколько обеспокоили. Она кружила над городом, над полными утренних теней садами.

Сороки Дов и Пик давно уже гонялись друг за другом и пересмешничали. Дов недавно потерял свою Сар... Ей перегрызла горло куница, когда, увлекшись погоней за отяжелевшей от нектара пчелой, она залетела прямо в лесную чащу.

Пик вылупилась из яйца, которое снесла Сар, и как раз в этот полдень созрела для любви и покорилась сильному и опытному Дову. Ее слепило слишком яркое солнце среди виноградных лоз. Она закрыла глаза и не заметила скользящей над ней тени. Огромная Птица слегка коснулась ее крылом как раз в тот момент, когда семя Дова восхитительным теплом разлилось по ее спинке и потекло между перышками к набухшему от еще не осознанного молодой сорокой желания местечку. Пик в экстазе взмахнула крылышками, крепче вонзила коготки в шероховатую кору ветки и вскрикнула от радости и счастья...

Прозрачный Великан пронесся над сороками, но они не заметили его. Он возвращался, чтобы еще раз пролететь над раскинувшимся на холмах городом.

Он уже давно кружил над Землей, но никак не мог узнать некогда хорошо знакомые ему места, статуи, холмы. Он вертикально взмыл ввысь, к солнцу, чтобы еще раз с высоты присмотреться к Земле, которую так давно покинул.

С этой головокружительной высоты планета казалась совсем не изменившейся.

Может, все это ему привиделось? Может, все это просто сон, и Земля, как и прежде, принадлежит людям?

Великан сверкающим шаром ринулся вниз и, плавно замедляя полет, широко раскинул крылья прямо над статуями, среди которых голубка Яху нежно покусывала клювом клюв своего самца Ома, с кем она провела так много счастливых лет, с кем они вместе высидели и вырастили столько новых голубиных поколений.

Огромная Птица камнем неслась вниз, к земле, когда Ом вскочил сзади на призывно выгнутую спинку Яху, ухватился клювом за пух на ее шее и резко замахал крыльями. Чувствуя, как теплое молочко стекает прямо в нее, Яху пошире расставила лапки, уперлась ногами в мраморный карниз, уткнулась раскрытым клювом в холодный камень. Яху уже не молода - ее жизнь подходит к концу. Ом вылупился из яйца, которое она снесла и высидела совсем недавно, когда жившего с ней Гена схватил сокол и утащил на корм своему потомству.

Яху заметила Прозрачного Великана, сверкающего солнечным - а может, и своим собственным - светом. Она задрожала от страха и удивления и закрыла глаза.

Он пронесся над слившимися в любовном восторге голубями и даже не заметил их. Тень его крыльев скользнула по влюбленной паре, но Ом, который как раз проливал на Яху струю своего семени, не обратил на эту тень никакого внимания.

Великан снова летел над побережьем, находя везде лишь покинутые города и села, разрушающиеся порты, проржавевшие остовы судов, гниющие лодки, замершие верфи...

Везде жили лишь звери и птицы. Они охотились друг на друга, поедали друг друга, преследовали и уничтожали друг друга.

Прозрачная Птица свернула на север, промчалась над застывшим в долине огромным городом и очутилась среди гор. Здесь она опустилась к синеющему внизу зеркалу озера и, касаясь перьями воды, утолила жажду холодной прозрачной водой, снова взмыла в небо и полетела вдоль берега огромного водоема, над которым склонились высокие стеклянные постройки... Города были покинуты, корабли затоплены или перевернуты на бок. Всюду вторгалась зелень - молодая поросль деревьев, мхов, трав, кустов.

Обеспокоенный Великан долго кружил над горными вершинами, пугая сов, орлов, ястребов, а потом направился на восток.

Он приблизился к истокам реки, которая давно была ему знакома, и полетел вниз по течению, заглядывая в построенные на берегах города.

Прозрачный Гигант пил воду из этого потока, наслаждаясь прохладой и легкими всплесками волн, в которые он погружал свой огромный клюв.

И вдруг он заметил впереди длинный стальной мост, слегка задел его крылом - и мост задрожал, затрясся, закачался, застонал, как будто этот удар причинил ему боль, нанес смертельную рану. Поддерживавшие его толстые тросы натянулись, напряглись и со свистом лопнули.

Мост рухнул прямо в воду, а гнездившиеся в его мачтах и перекрытиях птицы в панике ринулись во все стороны.

Гомон чаек, крачек, лебедей, чирков, уток, гусей, бакланов и всех остальных, чьи гнезда вдруг оказались уничтожены, раздавлены, погребены, ужаснул Прозрачную Птицу. Она повернула и, сделав круг над побоищем, молниеносно взмыла ввысь, в облака. Она поднималась все выше и выше, пока река в вечерних сумерках не стала казаться лишь узкой лентой, впадающей серебристым клином в сверкающее вдали море. Птица летела на восток, погружаясь в наступающую тьму. Воздух становился все более холодным и разреженным, небо наливалось чернотой, а звезды сияли все ярче и ярче.

Вдруг Великан увидел корону Солнца, трепещущую от взрывов, огненных выбросов и раскаленных газов... Он опять был за пределами Земли, в темном пространстве Космоса, он приближался к своему гнезду - к месту, где жили бессмертные птицы с прозрачными крыльями.

Далеко-далеко среди звезд он вдруг заметил мчащуюся точку -корабль землян, который покинул свою планету много веков назад, чтобы пересечь космос, пространство и время. Теперь люди возвращались обратно...

Птица прибавила скорость, плавно повернула и полетела в обратную сторону.

Синеокие

Что тебе грезится, темная птица

Мой серебристо-черный друг,

Когда из затененной ниши

Ты зовешь меня, призываешь,

Как когда-то звала меня мать?

Луч света ворвался в раскрывшиеся веки.

Я увидел длинные клювы, темно-голубые глаза с черными точками зрачков и отливающие синевой блестящие перья родителей.

- Есть! - Я разинул клюв. - Есть хочу!

- Есть хотим! - Широко раскрылись окруженные желтыми наростами клювики.

- Потерпите! - Ми делила на куски большую гусеницу.

- Вот, держите! - Кро раздавал нам пропитанные слюной кусочки мяса.

Родители улетели. Вернулись. Засунули мне в глотку извивающегося червяка.

Восхитительное ощущение сытости. Я закрыл глаза.

Пробуждение. Я вижу все лучше. Вокруг совсем светло, пространство между сходящимися в одну точку стенами заполнено светом, который проникает внутрь сквозь расположенные на равном расстоянии друг от друга отверстия. Купол изнутри покрыт цветными пятнами - картинами. Мне кажется, что они движутся, но ведь этого не может быть! Я уже знаю, что стены неподвижны.

Я боялся их внутренней, плоской жизни, боялся отраженного ими света, полного теней и полутеней.

Но страх постепенно исчезал - чем дольше я смотрел, тем глубже видел...

Птицы, похожие на Ми и Кро, исчезали в отверстиях, вылетали, опускались вниз, взмывали вверх, повисали в воздухе, то заслоняя свет, то снова открывая его.

Я осматривался по сторонам - все еще испуганный и в то же время равнодушный ко всему, кроме пронзающего желудок голода. Болело в кишках, в пищеводе, в глотке.

- Есть!

- Есть хотим! - жалуются голодные рты.

Ми и Кро достают из своих зобов и раздают нам зернышки, кусочки фруктов, мух, дождевых червей.

Я засыпаю, согретый теплом родительских крыльев.

Купол наполнен раскаленным воздухом. Ми и Кро обмахивают нас своими крыльями. Сердца колотятся все быстрее.

Я пошире разеваю клюв, чтобы побольше холодного воздуха попало в легкие.

Ми выдавливает мне в глотку густую теплую слюну.

Тени движутся, жара спадает.

Тени становятся совсем длинными.

Ми выносит белые шарики наших испражнений.

Свет становится слабым, начинает темнеть.

Полумрак, тьма, ночь.

Я размеренно дышу, прикрытый крылом Ми.

Первый взгляд из гнезда на простирающийся под куполом мир. Я гляжу вниз из-под округлой крыши.

Под нами клубится, переплетается масса разных цветов - красного, фиолетового, коричневого, белого, серого. Все это выглядит почти так же, как пятна на стенах, - только более выпукло, объемно. Везде лежат округлые, продолговатые, белые, неподвижные предметы, со всех сторон облепленные грызунами, которые объедают кости умерших. А посередине застыл бескрылый вожак в светлом одеянии с длинным белым хохолком на голове и с треснувшей по всей длине золотистой веткой.

Ми и Кро учат нас летать.

Внизу быстро движущиеся звери подходят, вгрызаются в разбросанные кости, пищат, подпрыгивают. Крысы, змеи, лисы, куницы, ежи, ласки охотятся друг на друга.

Самый подвижный, самый любопытный, самый смелый из нас - Рее - падает из-под купола прямо на продолговатую белую фигуру.

Ми и Кро кричат в отчаянии. Они подлетают к неуклюже трепещущему крылышками Ресу. Взмывают вверх, тщетно пытаясь показать ему путь к спасению.

Рее бьет крыльями, он напуган, ему страшно, хотя пока еще он даже не понимает, чего именно должен бояться.

Ми и Кро уже подняли тревогу среди других галок. Черная стая, к которой присоединяются вороны и грачи, кружит вокруг Реса, стараясь приободрить его, придать ему смелости.

Я смотрю вниз, замирая от страха, а Рее стоит и зовет, призывает на помощь родителей.

- Заберите меня отсюда! Я хочу обратно, в гнездо! Мои крылья не могут поднять меня! - жалуется он, нервно подергиваясь всем телом.

Ми и Кро кричат все громче. Они заметили что-то такое, чего я пока еще не вижу.

Из белых волнистых складок одежды выползает едва заметная сверху змея. Она медленно движется, извиваясь, и постепенно приближается к неуклюже подпрыгивающему Ресу.

Птенец замечает опасность, он видит ее.

Он хочет нанести крылом оборонительный удар, раскрывает клювик, как будто собирается броситься в атаку.

Но змея не обращает никакого внимания на удары птичьих клювов. Она обвивает птенца кольцами своего тела и засасывает в широко раскрытую пасть, втягивает все глубже под аккомпанемент отчаянных криков Ми и Кро.

Рее пытается выбраться из страшных объятий, но змея всасывает его внутрь. Рее кричит, и его раскрытый клюв еще довольно долго торчит из пасти пресмыкающегося.

Змея отползает, извиваясь зигзагами среди красных, фиолетовых, белых, черных пятен, и заползает обратно в складки белой одежды бывшего вожака бескрылых.

Ми и Кро все еще кружат, зовут Реса, еще надеются... Они возвращаются в гнездо лишь тогда, когда желудки заставляют нас широко разинуть клювы, заходясь в отчаянном крике.

Наевшись, я всматриваюсь в белую фигуру на камнях в надежде на то, что Рее вылетит оттуда, взмахнет крылышками и вернется под крышу-купол.

Я жду от восхода до захода солнца. Жду и помню.

Я жду, а мои крылья обрастают перьями, с каждым днем становясь все сильнее и надежнее.

Я знаю, что они могут поднять меня и понести туда, куда я захочу.

Я уже верю в их силу.

Вместе с Ми и Кро я взлетаю, делаю круг под куполом и сажусь обратно.

Я порхаю высоко под сводами, а Ми и Кро летают рядом со мной.

Я все еще жду, что Рее вернется.

Лежащий внизу белый предмет привлекает мое внимание.

Я слетаю вниз. Осторожно обхожу вокруг растерзанных останков, из которых со всех сторон торчат кости. Трогаю клювом мягкие белые пряди хохолка, который свисает с желтоватого черепа.

Я верю, что Рее там, внутри, но только почему он не может вылететь оттуда?

Вдруг между складками одежд я замечаю смятый комок перьев и косточек. Я узная клюв Реса с желтыми наростами, хотя он стал бледнее и высох. Это его ноги и коготки - застывшие и неподвижные.

Обеспокоенная Ми садится рядом со мной на рассыпанных блестящих сосудах.

- Здесь опасно! Здесь опасно! Летим отсюда! - кричит она и показывает клювом вверх.

Реса больше нет. Рее - самый сильный, самый любопытный из всего выводка - больше не существует. Выплюнутая змеей кучка перьев, когтей и косточек лежит среди преющего тряпья.

Я отталкиваюсь лапками, взмахиваю крыльями. И вот я уже в гнезде - на самом верху, под серебристым куполом.

Я живу.

Огромная площадь, окруженная каменной колоннадой. Она ошеломляет нас своим блеском, гармонией и размерами. Мне страшно - ведь молодые птицы часто пугаются. Ми и Кро стоят среди белых фигур. Они хотят научить нас летать. Каждый взгляд в каменную пропасть вызывает дрожь ужаса. Я замечаю, как дрожат ноги Фре, как бегают глазки Пег, как вздрагивает клювик Дира. Мы боимся этого огромного пространства, которое так хотим познать с помощью наших сильных крыльев, цепких коготков, зорких глаз.

Внизу под нами пролетают птицы - множество разных птиц.

Ласточки и стрижи возвращаются в свои гнезда, прилепившиеся под карнизами и капителями колонн. Голуби кружат над колоннадой. Грачи, сойки, вороны, галки ходят по площади в поисках еды. В зеленеющих вдалеке рощах живут цапли и журавли.

Дикие гуси, утки и бакланы греются на крышах. На стоящем посреди площади обелиске неподвижно сидит старый черно-белый стервятник с длинной голой шеей.

- Летите! - толкает меня клювом Ми.

- Летите! - машет крыльями Кро.

- Страшно! - пищу я, выпуская белую кучку кала.

- Нет! - в ужасе расширяются глаза Фре.

- Не хочу! - протестует Дир.

- Я еще слишком слаба! - поджимает крылышки Пег. Ми и Кро ринулись в пропасть, сделали небольшой круг и возвращаются обратно.

- Это так просто!

- Это совсем не трудно!

- Это же ваша жизнь!

Совсем рядом с нами проносится ласточка. Я чувствую спиной свист ее крыльев. Я вскрикнул, нахохлился, сжался в комочек.

Ми и Кро понимающе переглянулись, вспорхнули, взмыли ввысь, перевернулись в воздухе, спикировали прямо на нас, резко развернулись и спокойно, лениво поплыли в воздухе к дальнему концу колоннады.

- Не улетайте! - кричит Пег.

- Не бросайте меня одну! - хнычет Фре.

- Летите за нами! - кричат Ми и Кро, удаляясь к высоким колоннам.

Мимо них в разные стороны проносятся скворцы, черные дрозды, сойки, вороны, воробьи... Мы изо всех сил таращим глаза, стараясь не потерять родителей из поля зрения.

Вот они уже на противоположной стороне - высматривают, летим ли мы за ними.

Синевато-черный грач с отливающими то серебром, то глубоким фиолетовым оттенком перьями подскакивает поближе и злобно вытягивает клюв в мою сторону. Нас тут же окружает блестящая черная стая.

Фре, Пег и Дир с ужасом глядят на агрессивно вытянутые к нам щелкающие клювы.

- Это наше место!

- Убирайтесь отсюда!

Нас постепенно оттесняют все ближе к краю.

Я взглянул в ту сторону, где только что видел Ми и Кро. Они уже спешат обратно, обеспокоенные появлением грачей рядом с нами.

Я подпрыгнул и, часто замахав крылышками, рванулся им навстречу. Рядом со мной тяжело летит Пег с вытаращенными от страха глазами.

Вот мы уже совсем близко. Мы стараемся лететь так же, как Ми и Кро сохраняя ровную прямую линию полета, то слегка взмывая вверх, то плавно скользя вниз, без ненужных взмахов крыльями. Они машут крыльями не так часто, как мы, и, несмотря на это, быстрее и легче поднимаются вверх.

- Смотрите! - показывают они. - Вам достаточно пошире развести крылья, чтобы воздух дул в них снизу, и вы сразу почувствуете, как взмываете вверх.

Мы стараемся, присматриваемся, повторяем, а Ми и Кро кружат между нами, подбадривают, воодушевляют.

Прямо под нами пролетают пеликаны с большими кожистыми клювами. Дир, разогнавшись и увлекшись полетом, сталкивается с большой тяжелой птицей и, кувыркаясь, падает вниз. Лишь над самыми камнями огромной площади ему удается выровнять полет - он начинает постепенно подниматься вверх и скоро вновь присоединяется к нам.

Пеликаны садятся на колоннаду. Они лениво перебирают перья, смачивая их стекающей из клювов жидкостью.

Другие молодые галки, которые, точно так же как и мы, учатся летать рядом с родителями, мчатся наперерез прямо у нас под носом. Они щеголяют тем, что уже научились взмывать вертикально вверх и так же отвесно падать вниз. Я пробую делать так же, как они.

- Ястреб! - кричит Ми.

- Будьте осторожнее! - предостерегает Кро.

Пара ястребов дружат над площадью в поисках легкой добычи. Кро и Ми криками предупреждают находящихся на площади галок, ворон, грачей.

- Давайте прогоним их! - призывает Кро. - Они испугаются, если мы всей стаей окружим их.

Ястребы высмотрели несколько молодых голубей. Они пикируют вниз прямо на испуганную добычу. Судорожно вцепившись в карниз, едва оперившиеся голуби неуклюже растопыривают крылья в отчаянной попытке защититься от врага. Ястребы хватают их, отрывают от карниза и улетают.

Я вижу, как птенцы бьются в острых, твердых когтях.

Ми, Кро и другие вороновые с громкими криками летят вслед за хищниками.

Перепуганные голуби взмывают в воздух вместе с нами. Мы отрываемся от них и медленно кружим над площадью.

Старый стервятник на обелиске даже не повернул головы, хотя Ми чуть не задела его крылом. Стервятник высматривает добычу. Он смотрит вниз, потому что хорошо знает: ему все равно уже не удастся взмыть высоко в небо. Внизу, на площади, после каждой ночи можно найти остатки жестоких охот и пиршеств, к тому же под сенью колоннады тихо умирает множество ослабевших и состарившихся зверей. Вот сюда стервятник слетает с обелиска и пожирает свежие, еще не остывшие останки. На то, чтобы взлететь обратно на обелиск, где до него не могут добраться волки, сил у него пока еще хватает.

Он знает, что ночью эти хищники ходят вокруг обелиска, встают на задние лапы, задирают головы повыше, втягивают в ноздри запах съеденной им падали. Волкам очень хотелось бы добраться до спящей птицы. По телу стервятника пробегает дрожь.

Днем, когда он рвет когтями и клювом свежие трупы, они боятся приблизиться к нему - лишь смотрят издалека налитыми кровью глазами и скалят свои желтые зубы.

Ми летит вдоль колоннады - она хочет показать нам этих караулящих добычу волков. Они лежат под нагретыми солнцем колоннами, щурят глаза от яркого света и нюхают разбросанные вокруг кости бескрылых. Молодые волчата барахтаются и играют среди скелетов, растаскивая в разные стороны ребра, берцовые кости, позвонки.

Вдруг волки срываются с места в погоню за неосторожным, сбившимся с дороги зайцем. Из-под колонны доносится отчаянный писк длинноухого, которому мощная волчья лапа уже успела перебить хребет.

Стервятник поворачивает голову в сторону волчьего пира. Для исхудавшей старой птицы огромное значение имеет каждый оставленный хищниками кусок. Мы садимся на землю. Плиты мостовой растрескались, из щелей торчат высохшие пучки травы и мха. Я ловлю маленьких красных жучков, выскакивающих из трещин. Верхняя часть здания, внутри которого находится наше гнездо, напоминает вершину огромной горы, а колоннада, нас окружающая, похожа на отвесные стены пропасти, по дну которой мы прогуливаемся. Я просовываю клюв в щель между камнями и языком чувствую вкус влаги.

- Пить хочу! -Я подпрыгиваю перед Ми, растопырив крылышки.

Мы смотрим на мощную колоннаду, на огромное, ступенчатое, увенчанное светлым куполом здание, и вдруг нас охватывает желание вернуться в наше тихое, спокойное гнездышко, примостившееся над закрученной в спираль колонной, под куполом. Но сумеем ли мы взлететь так высоко? Ми и Кро взлетают почти вертикально и возвращаются обратно. Нам тоже придется взмыть вверх так, как они нам показали.

Я снова лечу. Сажусь на голову одной из венчающих колоннаду статуй.

- Летите за нами! Мы ждем вас! -кричат Ми и Кро.

Фре, Пег и Дир взлетают вслед за ними. Пег немножко отстает и вдруг, испугавшись щебета гоняющихся друг за другом воробьев, переходит в горизонтальный полет, ударяется головой прямо о каменную капитель колонны и с криком падает вниз.

Ми и Кро тут же слетают к ней. Вскоре разбившаяся Пег поднимает голову и, слегка покачиваясь, встает на ножки.

Она испугана, оглушена сильным ударом и никак не может прийти в себя. Через некоторое время она опять взлетает и вместе с Ми и Кро садится рядом с нами на колоннаду.

Глаза Пег выглядят как-то странно - зрачки то сужаются, то расширяются. Она трясет головой, пытается выпрямить шейку.

С колоннады мы перелетаем на ближайшую крышу, к полукруглым окнам огромного купола.

Я сажусь на карниз рядом с Фре. Ми и Кро остались позади - вместе с Диром и Пег. Дир возвращается уставший, вцепляется коготками в пористую поверхность карниза. Ми тоже присоединяется к нам, и мы вместе летим дальше, в гнездо.

Перед тем как нырнуть в темное отверстие, я оборачиваюсь и вижу, как Пег в тщетных попытках взобраться вверх колотит крылышками по металлическому покрытию купола.

- Лети, иначе погибнешь! - подгоняет ее Кро, но Пег скользит вниз по наклонной плоскости.

Я в испуге вваливаюсь в гнездо. Дрожа от волнения, я втискиваюсь в выстланное перьями и веточками пространство под самой верхушкой купола. Ми оставляет нас одних - она возвращается к Кро и малышке Пег.

Мы ждем, прижавшись друг к другу. Нас постепенно одолевает сон.

Родители возвращаются одни. Пег с ними нет.

Я погружаю голову, замираю, потом начинаю бить по воде крылышками. Закрываю глаза и ныряю. Слышу приглушенный шум, треск, хлопанье крыльев купающихся рядом птиц. Вода обволакивает мои ноздри, уши, клюв.

Все галки моются в широко разлившейся, прогретой солнцем луже.

Я выскакиваю, встряхиваюсь, клювом счищаю с маховых перьев избыток влаги. Расправляю крылья под горячим сухим ветерком и ощущаю восхитительную прохладу. Перья и пух стали легкими, чистыми - без пыли и паразитов. Легкий ветерок быстро сушит крылья. Меня охватывает непреодолимое желание лететь. Там, под белым диском луны, - наше гнездо. Может, я смогу коснуться крылом этого круглого светлого пятна на светло-синем небе?

- Летим!

Мы взмываем над холмами, на которых раскинулся город. Кружим над башнями, крышами, площадями, набережными. Опускаемся пониже, плавно скользим между деревьями, рощами и зарослями, пробивающимися буквально из каждой щели в бетоне, асфальте, стекле и стали.

Крупные, тяжелые бурые медведи втаскивают вверх по каменным ступеням кабана с разорванным горлом.

Мы снижаемся, чтобы сесть на плавно закругляющуюся стену, которая огораживает вымощенную камнем площадь, поросшую сухим кустарником.

Медведи принюхиваются, облизываются, присматриваются к теням высоко летящих птиц, вытягивают лапы, как будто хотят схватить нас.

Из полукруглого окна вылетает пара ястребов.

- Сюда! - кричу я, ускользая в узкий просвет между стенами.

- Сюда! - повторяют Кро, Ми, мои братья и сестры и все остальные галки, присоединившиеся к нашей компании.

Они летят за мной... Почему они полетели за мной?

Они согласны лететь тем путем, который выбрал я? Они решили, что этот выбор правильный?

Я спускаюсь еще ниже, лечу прямо над покрывающей улицу россыпью камней.

Я лечу быстрее. Мы все летим быстрее.

Ястребы не хотят преследовать быстрых черных птиц с острыми клювами. Они уже заметили несколько горлинок в оливковой роще.

Я лечу к белому диску, взмываю так высоко, как только могу. Сзади шумит крыльями вся стая галок. Они летят за мной, как за вожаком. Я оглядываюсь и смотрю на них с удивлением и радостью.

Неужели вожаком может стать молодая птица, такая, как я, еще даже не успевшая свить собственного гнезда?

Я ныряю вниз над колоннадой и окружающими купол садами. И снова все галки летят следом за мной. Почему?

Настанет завтра. Ты выпорхнешь на рассвете, оттолкнешься от металлической поверхности купола. Крикнешь: "Лечу!" - и тебе ответят голоса родителей, сестер, братьев и множества других птиц, которые теперь взлетают вместе с тобой, слушают тебя, следуют за тобой, как будто ты их вожак.

Как будто? Но ведь я и есть вожак.

Пятна на стенах складываются в пейзажи, коридоры, пространства. Если кружить на некотором расстоянии от них, чувствуешь внезапное искушение познать все эти освещенные утренним солнцем уголки.

Но это иллюзия, ведь за пятнами лишь твердая стена, о которую можно удариться, а то и разбиться насмерть.

Я сажусь на трухлявую, изъеденную жуками-древоточцами лавку и смотрю.

Там, на стенах, склоняются, ходят, живут - застывшие, неподвижные... Здесь, на улицах, в домах, за стеклами рам в мягких бело-серых ложах лежат их скелеты... Там вокруг их голов блестят золотистые круги, похожие на взъерошенный пух светлых птиц... Здесь в пустых черепах охотно устраивают свои гнезда ящерицы, мелкие змеи, мыши, осы и шмели.

Свет скользит по стенам, передвигается, высвечивая детали, которых я раньше не замечал.

Упавший на стену луч освещает в полумраке висящую обнаженную фигуру бескрылого с терниями на голове. Капли крови сочатся с его лба, ладоней, стоп, стекают по боку. Вокруг стоят на коленях другие бескрылые, смотрят на него, как будто чего-то ждут. Чуть выше из тьмы появляется птица. Да ведь это же голубь... Голубка такая же, как те, что живут на соседнем карнизе. Неужели и ее хотели поймать и съесть?

Я взъерошиваю перышки и тихонько каркаю, чтобы придать себе смелости.

И вдруг среди бескрылых я замечаю таких, у кого есть крылья. Они все в белых одеждах, с прижатыми ко ртам золотыми трубами. Значит, у некоторых все же были крылья?

Я знаю! Нашел! Я все понял!

Те бескрылые, головы которых окружены сиянием, это их вожаки.

И если они склоняются перед голубкой, значит, она была их поводырем, вожаком, Богом. Бог... Понятие, которого я до сих пор не знал, которого я пока так до конца и не осознаю, но которое предчувствую.

У меня кружится голова. Я поворачиваюсь вокруг своей оси, размахивая крылышками, а бескрылые кружатся вокруг меня. Их лица приближаются, проникают в мои глаза и мозг.

Взгляд останавливается на сереющих прямо на стене ветках. К красным яблокам подползает змея, похожая на тех, которых я вижу каждый день. Там голубка, здесь - змея. Неужели бескрылые почитали и ее тоже?

Вопросы. Вопросы? А что это такое - вопросы?

А задаются ли вопросами другие птицы? Думают ли они тоже?

Я один среди всех этих вопросов и сомнений.

Вопросы - вот причина моего одиночества.

Рядом со мной другие галки ищут древесных жучков, долбят клювами деревянные доски, гоняются за мышью, скрывшейся за отошедшей от стены планкой.

Фре толкает меня клювом - приглашает принять участие в игре. Но мне не хочется подпрыгивать, гоняться, щипаться, заигрывать с ней.

Я познал больше, чем рассчитывал когда-либо узнать, и мне надо обдумать все это в одиночестве.

Я быстро взмываю вверх. Удираю подальше от птичьего гама.

Разочарованная Фре что-то зло кричит мне вслед.

Над входом я вдруг замечаю тень сороки. Это Сарторис!

Он впивается клювом в грудь еще не оперившегося, отчаянно пищащего голубя. Разрывает кожу и мышцы. Вонзает клюв глубже, сжимает крепче, чувствует горячую пульсирующую влагу. Рвет. Вытаскивает маленький окровавленный кусочек - сердце, которое все еще продолжает биться.

Я кричу. Отворачиваю голову. Лечу вперед.

До самого вечера я размышляю о неподвижной голубке над головой распятого и о слабом голеньком птенце, убитом черно-белой сорокой.

Гладкая, плоская, сверкающая поверхность моря ошеломила, удивила меня, привела в восторг. Я бродил по песку, всматриваясь в далекую линию, где вода сливается с небом, разговаривал сам с собой об этом удивлении, о неудовлетворенном любопытстве, о неуверенности, страхе и тоске, которые вызвало у меня это необычное серо-синее пространство.

Я приблизился к воде и схватил трепыхавшуюся креветку. Проглотил ее, захлопал крыльями, удивившись собственному присутствию в месте, так непохожем на все, что я до сих пор знал. Меня ударила небольшая волна - из тех, какие часто бывают у берега при безветренной погоде. Я почувствовал воду в ухе, в клюве, на крыльях. Стряхнул капли с перьев, собрал влагу с пуха на груди. Я злился на переливающиеся под лучами солнца волны. Вся наша колония прогуливалась по неглубоким прибрежным лужам, так же как и я, переживая свою первую встречу с морем.

Чайки, крачки, бакланы, поганки, лебеди входят в воду без опасений. Они не боятся намочить перья, не боятся, что отяжелеют в воде, не смогут двигаться и утонут. Они садятся на волны, качаются на гребнях, плавают, ныряют, ловят всякие вкусные вещи, которые мы, галки, ищем на берегу.

Морская вода соленая, горьковатая, невкусная, вызывает жжение в горле. Я случайно глотнул воды, что волна плеснула мне в клюв, и теперь она камнем осела у меня в желудке, вызывая ощущение тяжести.

Чайки отгоняют нас от лежащего на берегу мертвого, вонючего, раздувшегося волка. Широкая полоса песка между морем и прибрежными зарослями сплошь покрыта мухами и бабочками.

Рядом ищут себе корм голуби, которые живут в куполе вместе с нами. Я узнаю знакомых птиц - сизых, серых, белых, коричневых, розовых. Они ступают по песку, собирая все, что только можно съесть. Чуть в стороне от нас лежат на песке стальные остовы - разбитые, погнутые, проржавевшие. В них устраивают себе гнезда водоплавающие птицы.

Я ударяю клювом по панцирю выброшенной на берег синей раковины. Бью изо всех сил. Но известковый панцирь остается плотно закрытым.

Я громко жалуюсь на собственное бессилие, надеясь найти сочувствие у взрослых галок. Ми хватает когтями ракушку, осторожно поддевает клювом край и оттягивает его в сторону. Вот оно! Внутри ракушки лежит нечто белое, продолговатое, мягкое, солоноватое, вкусное.

Я пытаюсь поймать клювом отступающую волну, когда меня вдруг ударяет накатившаяся вслед за ней. Я отскакиваю назад, отряхиваю перышки от налипших крупинок песка.

Мы летим вдоль берега вслед за солнцем. Между разбросанными то тут, то там проржавевшими стальными корпусами роятся стаи мальков, ползают рачки, мелкие крабики, громоздятся горы песка, принесенного ветром с недалеких гор.

Ми и Кро засыпают на накренившейся серебристой мачте в тени высокой стальной стены.

Меня тоже клонит в сон. Солнце жарит просто невероятно. Высокая черная стена пробуждает мое любопытство. Я пытаюсь на глаз определить ее высоту. Взлетаю вверх, лечу вдоль наклонной стальной поверхности, изъеденной солью, ветром, ржавчиной. На покрытых птичьим пометом надстройках и рубках устроили свои гнезда чайки. Я влетаю в разбитое окошко. Череп бескрылого, прикрытый остатками синей ткани, скалит мне свои желтые зубы. В металлических трубах и переборках гудят сквозняки. Я осторожно иду вдоль железного края по раскаленной, обжигающей лапки палубе. Часть стального колосса погружена в воду, нос зарылся в прибрежный песок.

Стальной люк полуоткрыт. Страшно заглянуть внутрь. Из затененного помещения тянет прохладой. Кажется, что там, за дверцей люка, - глубокая пропасть.

Я борюсь с собственным любопытством. Меня манят прохлада и тень. Мне хочется влететь туда, внутрь, но страх сдерживает, и я бегаю по раскаленной палубе... Возвращаюсь, снова заглядываю, пытаюсь разглядеть, что же там на дне. И опять удираю, испугавшись собственной храбрости.

Я вернулся. Спрыгиваю в холодное тихое пространство. Лечу вдоль длинного полутемного коридора внутри проржавевшего стального гиганта.

Среди этих стен хлопанье крыльев и стук бьющегося сердца кажутся громче. Звук как бы усиливается, обрастает эхом и возвращается ко мне обратно оглушающим грохотом. Пух на голове встает дыбом, клюв раскрывается от ужаса, взмахи крыльев становятся все тяжелее.

Я падаю вниз с изогнутыми кверху крылышками и приземляюсь на лежащие на дне бочки. Я тяжело дышу, жадно втягивая в легкие холодный воздух. Шум, который так напугал меня, исчез. Шорох ударяющих о стальной корпус мелких волн кажется приглушенным, далеким. Надо мной, совсем рядом, закутавшись в свои перепончатые крылья, висят вниз головой летучие мыши. В неподвижном состоянии они выглядят похожими на увядшие кожистые листья.

Сверху, сквозь отверстие, через которое я влетел сюда, сочится свет.

Страх. Я здесь один - без Ми, Кро, сестер и братьев, на дне огромного продолговатого помещения, окруженного стальными стенами.

- Летите сюда! Я здесь! - кричу я.

Эхо отражает мой голос, множит его, повторяет.

Ты боишься собственного голоса?

Дно покрыто ржавеющими железками, ящиками, катушками. Из растрескавшихся бочек вылилась и давно уже застыла смола. Шорох, шелест, шум. Между бочками лежит крачка со сломанным крылом. Она с трудом поднимает голову. Эта птица влетела сюда, влекомая тем же самым любопытством, которое привело сюда и меня... Она открывает клюв, хочет крикнуть. Но сил нет. Слышен только шепот.

- Летите сюда! Я здесь! - кричу я, глядя на светлое пятно вверху.

Неужели это далекий голос Кро?

- Лечу! Где ты? Я лечу! Где ты?

- Я здесь! - повторяю я.

Высоко на стене появляются тени галок. Они с ужасом смотрят в пропасть.

- Ты можешь лететь? - спрашивают они.

Я взмываю вверх, к свету. Умирающая крачка тщетно пытается вспорхнуть, оторваться от дна. Через мгновение она остается для меня лишь маленьким неясным пятном внизу.

Каждый взмах крыльев снова отдается оглушительным грохотом. Ми и Кро ждут меня на краю. Ослепленный ярким светом дня, я падаю на раскаленную, пышущую жаром палубу.

- Зачем? Это же так опасно! - ругает меня Ми, слегка ударяя клювом в шею.

Мы опускаемся на песок подальше от корабля.

Солнце перемещается на запад. Ми и Кро осматриваются по сторонам, проверяют, с нами ли те молодые птицы, которые впервые прилетели к морю.

Мы все собираемся на песчаной гряде неподалеку от стальных колоссов. В синеве неба кружат ласточки, стрижи, жаворонки. Так хочется догнать их! Я складываю крылья, готовясь взлететь, но Кро останавливает меня:

- Подожди!

Я с завистью смотрю на быстрых, кружащих высоко в небе птиц, которых мне не удалось догнать и перегнать.

Стая серебристо-черных галок ждет призыва вожака.

Мы кричим и ждем, пока не соберутся все - даже те, кто улетел довольно далеко от нас.

На краю песчаной гряды, лежат высохшие скелеты - побелевшие, полуистлевшие, полузасыпанные песком.

Скелет бескрылого, похожий на те, что я вижу каждый день.

Скелет огромной рыбы, похожий на маленькие скелетики, которые мы часто находим на берегу реки.

Скелет лодки с деревянными, сбитыми гвоздями ребрами.

Я вижу много скелетов людей, рыб и лодок на этой залитой солнцем гряде, откуда мы вот-вот взлетим, чтобы совершить последний на сегодня вечерний перелет.

"Летим отсюда!" - крикну я, и все птицы рванутся вслед за мной.

Мне снились горящие птицы. Их перья, шипя, вспыхивали ярким пламенем, и лишь звенящий внутри этих огненных шаров крик говорил о том, что птица еще жива и тщетно пытается вырваться из окутавшей ее огненной оболочки.

Безмолвный крик во сне длится недолго. Он мгновенно затихает. И я уже не знаю, то ли это действительно было во сне, то ли я сам кричал от приснившегося мне кошмара? Я взмываю в небо, спасаясь бегством, но, пролетев совсем немного, сажусь то ли на ветку, то ли на стену и, вытянув клюв в сторону приснившегося мне пламени, громко кричу, чтобы предостеречь других.

Огонь я увидел, когда летел к морю.

Как всегда, я вылетел рано утром в поисках еды. Ми и Кро уже перестали подкармливать нас.

Обычно мы летали к морю плотной стаей, чтобы избежать молниеносного нападения хищных птиц. Когда они видели, что нас много, то сразу же трусливо удирали, напуганные оглушительным гамом. Но в этот раз я увидел не ястребов, а тучу дыма, которая преградила нам дорогу. Мы разрезали крыльями дым в поднимавшихся снизу потоках горячего воздуха. Внезапно появившийся на такой большой высоте запах гари, разъедающей легкие и горло, вызвал панику. Часть птиц резко взмыла вверх, часть рассеялась в разные стороны, но некоторые сбились с пути и стали, плавно снижаясь, падать вниз.

Я попал в полосу разреженного дыма. В клюве и в горле появился отвратительный жгучий привкус, в голове зашумело.

- Падаю! - закричал я, с трудом удерживая равновесие. Я поднял крылья вверх и падал прямо в беснующееся красное пламя.

Сбоку ударил порыв ветра, и только благодаря этому я не упал прямо в огонь. Я сел неподалеку - на дерево рядом с серым бетонным зданием. Вокруг раскаленных стен в отчаянии кружили голуби, чьи птенцы оказались прямо в огне. Голубки то подлетали прямо к огню, то отступали обратно, испуганные разлетающимися во все стороны снопами искр.

Горящие птицы. Достаточно одной искры, чтобы перья загорелись и птица вспыхнула, как сосновая ветка.

У этого голубя уже не было никаких шансов на спасение.

Перья мгновенно занялись сильным пламенем, а он метался внутри этого огненного шара, понимая, что умирает.

Треску языков взбиравшегося все выше огня вторил писк птенцов. Голубята бились едва оперившимися крыльями о стекла и карнизы, бегали, подпрыгивали, скатывались вниз по покатой крыше, сталкивались друг с другом, падали в пламя.

Вокруг разносился смрад паленых перьев и горелого мяса. Я понял, что огонь - мой смертельный враг, убийца, при виде которого я всегда и везде буду спасаться бегством.

С ветки, куда ветер бросал обжигающие искры, я перелетел на кирпичную башню, откуда было видно не только огонь, но и горизонт, который постепенно закрывала черная клубящаяся туча дыма. Рассыпавшиеся в стороны от жгучего запаха гари галки постепенно снова слетались в стаю, собирались вокруг меня, испуганно вскрикивая и поглядывая на горящее здание. Они ждали сигнала, чтобы улететь отсюда. Я был самым сильным, лучше других оперившимся, самым уверенным в своих силах. Рядом со мной они меньше боялись огня.

Я хотел видеть и знать.

Я не улетал, я ждал, изредка нервно покрикивая в сторону пожара - как будто это покрикивание могло придать мне храбрости.

Перепачканные сажей, обожженные голубята пищали от боли и страха, а их взрослые родственники кружили, опускались вниз и снова взмывали вверх, в дымное небо, пытались вернуться в отрезанные стеной огня гнезда и в отчаянии зависали в воздухе.

Внезапно из здания вырвался огромный язык пламени. Он зацепил летавших ближе к стенам птиц, мгновенно превратив их в кружащиеся огненные звезды. Раздался страшный грохот. Здание закачалось, накренилось и рухнуло, исчезнув в тучах искр и дыма.

Порыв горячего воздуха скользнул по нашим крыльям.

- Летим отсюда! - крикнул я.

Большинство галок и так уже были в воздухе. Под нами, внизу, остались дымящиеся руины.

Мы летели все быстрее, как будто опасаясь, что огонь может догнать нас и здесь, и успокоились лишь тогда, когда вдали показалась темно-синяя полоса моря.

Сзади, с моря, наполняя наши крылья и ускоряя полет, дул теплый ветер. Заходящее за холмы солнце освещало долины, котловины, ущелья, леса. Я знаю эти места - мне часто приходилось пролетать здесь, и все же изменение освещения заставляет каждый раз видеть все иначе. Я замечаю все новые детали, которых раньше не замечал вовсе.

Может, я все же успею вернуться в гнездо до того, как скроется последний луч солнца, до того, как наступят сумерки и совы вылетят на охоту?

Я лечу прямо на сверкающую точку - купол, возвышающийся над старым огромным городом бескрылых. Там меня ждут Ми, Кро и все дружественные нам птицы, стерегущие покой своих гнезд.

Серебристую белизну далекой еще цели вдруг заслонила чья-то тень.

Опасность?

Облака высоко, тумана нет... Грачи, синицы, воробьи обычно летают ниже, а на такую высоту залетают только во время перелетов. Аист? Белизна аистиных перьев с такого расстояния сверкала бы в лучах заходящего солнца ярким блеском.

Тень появилась снова, она ритмично пульсирует, летя прямо на меня. Я опускаюсь ниже и лишь теперь четко вижу одиноко парящего ястреба. Он голоден, охотится. Он заметил меня. Заметил на слишком опасном для меня расстоянии. Теперь дугой идет на сближение со мной -хочет напасть сбоку.

Я ныряю вниз, прорываюсь между кронами деревьев и зигзагами лечу на восток.

Ястреб мчится за мной среди деревьев, пытается пересечь мне дорогу и атаковать. Я чувствую, что он совсем рядом... Проскальзываю между кустами и вдруг врываюсь в сплошную стену зелени. Протискиваюсь между торчащими во все стороны ветками, а вокруг все громче птичий гомон - ужасающий, грозный, агрессивный. Это трещат сороки, которые живут в кронах спасших мне жизнь темно-зеленых деревьев.

Я съеживаюсь на ветке. Сине-бело-черная туча разъяренных сорок атакует хищника клювами, бьет когтями, крыльями. Ястреб отступает, удирает в сторону заходящего солнца, зная, что преследующие его птицы избегают слепящего света.

Слышу сзади злобный крик, и тут же сине-серебристый шар с длинным клювом сбрасывает меня с ветки. Это возвращаются из погони за ястребом разъяренные сороки. Взъерошенные, нервно подергивающиеся хвостовые перья, частые взмахи крыльев, вытянутые, пульсирующие шеи, грозно разинутые клювы. Они гонятся за мной в чаще густо переплетенных твердых веток, острые концы которых вырывают у меня клочья перьев. Я ныряю вниз, к разросшимся прямо над землей стволам, переходящим в корни.

Вылетаю на гладкую, не заросшую деревьями твердую полосу, по которой некогда передвигались бескрылые. Бело-серые скелеты истлевают под деревьями, среди ржавеющего металла, на бетонных плитах, на порогах разваливающихся построек. Скелеты большие и маленькие, с длинными, облепившими череп волосами и лысые, блестящие, голые. Высохшие на ветру берцовые кости, ребра, позвонки торчат сквозь разорванную ткань.

В этих останках устроили свои гнезда змеи, ящерицы, жабы, полевки, мелкие птицы, скорпионы, пауки, улитки, муравьи... Здесь столько разнообразной еды, тогда как там, в городе, птицам часто бывает нечего есть.

Я хочу запомнить это место. Завтра прилечу сюда вместе со всей своей стаей галок. Чтобы перевести дыхание, сажусь на припорошенный пылью железный холмик. За стеклом тоже сидят скелеты с широко разинутыми ртами... Они выглядят так, как будто хотят схватить меня зубами сквозь приоткрытое окно. Стая сорок окружила выползающую из глазниц скелета длинную черную змею.

Эти змеи - настоящее проклятие для птиц. По ночам они вползают по стволам деревьев вверх, обвиваются вокруг ветвей и воруют из гнезд птенцов и яйца. Разъяренные сороки атакуют змею с боков, избегая ядовитых зубов и языка. Змея свивается в спираль, поднимает кверху голову, стараясь отогнать нападающих. Сороки верещат, подбегают, бьют клювами и сразу отскакивают назад.

Змея шипит, поворачивает свою плоскую голову так, как будто вот-вот бросится на птичью стаю, но вместо этого молниеносно прячется обратно в мертвую клетку ребер. Сороки пытаются схватить ее за хвост, но клювы скользят по жесткой чешуе.

Я срываюсь с места и лечу над самой землей по незнакомой мне местности, закрытой от моих глаз раскидистыми кронами деревьев.

Сквозь ветви деревьев вижу кружащих в небе ястребов. Под широко разросшимися кронами дубов им меня не увидеть, но я отлично знаю, что зоркий глаз хищника способен выследить даже серого голубя на фоне серого асфальта, а уж чернота моих перьев с характерным фиолетовым отливом четко выделяется в лучах заходящего солнца на открытом пространстве.

Вижу высокое дерево с мягкими темно-зелеными ветками. Я сажусь на сук и со злостью вырываю застрявший в крыле острый шип.

Осторожно осматриваюсь по сторонам, ведь я же не знаю этого места.

Клетки, прутья, окруженные рвами островки. В клетках скелеты птиц и зверей - высохшие, застывшие, неподвижные. Вцепившиеся клювами, когтями, зубами в твердые прутья.

Они не покинули клеток, не смогли выбраться из этих ловушек, в которые когда-то загнали их бескрылые.

Запертые двери с задвинутыми засовами, железные сетки, зарешеченные стены, откуда вечерний ветерок доносит запах гнили.

Вед родилась в гнезде на самом верху круглого красного здания, стоящего неподалеку от купола, под которым находится наш дом.

На самом верху возвышающейся над водой и мостом башни стоит статуя с крыльями. Вокруг нее стоят другие крылатые фигуры. Их головы служат нам хорошим наблюдательным пунктом.

Кем были эти звери, которых я называю бескрылыми?

И были ли у них крылья? Ведь есть же они у этих статуй с плоскими белыми глазами.

Может, их выкормила волчица? Ведь маленькие фигурки под ее брюхом это же их детеныши? А если бескрылые вообще произошли от волков?

Вот только эти крылья у статуй... Холодные, неживые - как будто окаменевшие...

А может, у некоторых из этих двуногих все-таки были крылья? А другие передвигались исключительно с помощью ног... Но почему тогда среди множества костей, 'которые я видел, мне никогда не попадались кости их крыльев?

Эти мысли не дают мне покоя, хотя для моей птичьей жизни они и не имеют никакого значения. Ну какая мне разница, были у живших здесь перед нами существ крылья или этих крыльев не было, если этих существ все равно уже нет на земле?

Размышляя об этом, я вдруг замечаю на голове одной из крылатых фигур белую точку.

- Что это?

Белая галка?! Фре гневно взъерошила перышки.

Тем временем Вед с сестрами, братьями и родителями училась летать вокруг крылатой статуи, то взмывая вверх, то барахтаясь в воздухе в свободном падении, то прячась за красными стенами, то садясь на ладони, на голову, на крылья каменного существа.

Белизна ее оперения временами приобретала исключительную яркость, привлекая к себе внимание окружающих. На фоне матовых стен, позеленевших крыш, посеревших, запыленных пространств она была похожа на блеск воды, на сверкание стекла, на экзотический цветок.

Но белизна предметов и поверхностей была неподвижной, самое большее слегка переливающейся, мерцающей, тогда как Вед двигалась, взлетала, перелетала с головы на постамент, с постамента на красный карниз, с него на каменную оконную нишу. Вдруг она вцепилась коготками в стенной выступ и судорожно замахала крылышками, чтобы не упасть вниз.

Серебристо-белый огонек! Бьющаяся в паутине бабочка! На нее с удивлением смотрели все птицы. Белизна была вызывающей, кричащей, притягивающей. Даже пеликаны, сидящие на самом верху колоннады, повернули свои отвисшие клювы к сверкающей вдали звездочке.

Парящий над площадью сокол присматривается к белому трепещущему пятнышку.

- Берегись! - кричу я.

- Вижу! - ответила Фре. - Нам он не опасен.

Тем временем Вед оторвалась от стены и приземлилась рядом со своим синевато-черным семейством.

Сокол повернул голову в другую сторону. Эта сверкающая птица маленькая галка - не утолила бы голода ждущих в гнезде соколят.

- Я лечу и не падаю! Я умею летать! - хвалилась Вед, мчась белой молнией к крылатой фигуре.

Тяжело дыша, с открытым клювом, она села прямо на поднятый кверху меч, а рядом расселись ее родители, сестры и братья.

Она была счастлива - не только потому, что ей удалось самостоятельно взлететь, но и потому, что это она первой взмыла в небо и лишь вслед за ней полетело все ее семейство.

За мостом оглушительно загалдели сороки. Это Сарторис с вытянутым вперед клювом и взъерошенной головой прямо-таки давился от злости, переступая с ноги на ногу.

- Ее белизна угрожает всем нам! Ее белизна опасна для всех птиц! Ее белизна только притягивает хищников! - Я понимал почти все, что выкрикивала в своем длинном монологе разъяренная сорока. - Она должна удалиться! Она покинет нас, или я убью ее!

- Убить! Изгнать! Убить! Изгнать! - кричали возбужденные птицы.

Глаза Сарториса то и дело застилала белая мгла ненависти. Сороки повторяли все его движения, слова, жесты.

Вдруг он взвился почти вертикально вверх и быстро полетел, часто взмахивая крыльями, к сидящим на голове, плечах и руках статуи галкам, завис над каменной фигурой - прямо над снежно-белой Вед и с ненавистью закричал:

- Улетай отсюда! Иначе мы убьем тебя!

- Убить! Убить! - повторяли сороки, летая вокруг изумленных галок.

Галки, вороны, грачи слушали, слушали, слушали. Пронзительные голоса сорок вонзались в уши, злили, раздражали. А всему виной была эта белая сверкающая точка среди каменных крыльев.

Злость, ярость, ненависть охватили всех. Даже меня...

- Убирайся! Ты не такая, как мы! - грозили галки.

- Убирайся, ты всем нам принесешь несчастье!

- Убирайся, иначе вместе с тобой нас всех переловят ястребы!

Переполненная счастьем от первого удачного полета, Вед с удивлением вслушивалась в злобные окрики, не понимая, что она-то как раз и является причиной всего этого шума. Лишь когда Сарторис завис прямо у нее над головой, до нее дошло, что выпущенные когти и разинутые клювы угрожают именно ей.

Все заведенные Сарторисом галки, вороны, грачи и сороки злобно ринулись к ней. Вед и ее семейство сорвались с места и скрылись в гнезде.

Я смотрел. Я понял. Мой гнев прошел. Белизна Вед больше не вызывала у меня ненависти. Я был равнодушен к тому, что происходит. Я видел, как знакомые галки кружат, злобствуют, угрожают, но не чувствовал никакой злости. Я продолжал спокойно сидеть на каменной голове стоящей на мосту фигуры...

Почему я не лечу, не прогоняю, не преследую? Почему меня не раздражает ее белизна? Почему я не испытываю ненависти к выродку - к птице, которая выглядит не так, как мы?

Вед спряталась в гнезде. Она лежит, хватая воздух широко раскрытым клювом. Она знает, что в конце концов ей придется вылететь из гнезда, и что тогда? Даже ее собственная семья уже смотрит на нее совсем не так, как раньше. Вед - одна из них, но в то же время она другая - сверкающая, белая, с почти белым клювом, и даже глаза у нее не сине-серые.

Вед для них и своя, и уже как бы чужая. Она всегда будет притягивать к себе опасность, погони, неприятности, проблемы, страх. Но не только к себе - к ним также. Все, что ей угрожает, угрожает и им, угрожает всем и будет угрожать всегда. Белизна привлечет в небе коршунов, ястребов, соколов, а на земле - куниц, ласок, лис, волков.

Белизна станет проклятием. Оре - ее отец - больше не расчесывает ей пух на головке, не сует в клюв вкусных червячков. Вед тщетно просит, умоляюще трепещет крылышками. Но только Три, ее мать, иногда подкармливает малышку гусеницами.

Несколько дней Вед не показывается из гнезда. Она сидит, не высовываясь, и потихоньку забывает о неприятном столкновении с ненавистью окружающих.

Наконец она вылетает. Вылетает вместе с молодыми галками, которые тоже научились летать. Вылетает вместе с родителями. Оре смотрит на нее почти враждебно.

Они кружат вокруг крылатого камня. Белизна его поверхности матовая, спокойная, и Вед на ее фоне выглядит как подвижный сверкающий огонек.

Солнечные лучи отражаются от ее перьев, просвечивают сквозь нежный пушок на головке. Вед взлетает вверх, стремясь к этому лучистому, горячему, дающему тепло и радость светящемуся шару и от реки поворачивает в сторону колоннады.

- Я лечу, лечу, лечу! - кричит она, сообщая всем о своем счастье.

Тень падает на крылья, заслоняет глаза. Вед оборачивается, чтобы понять причину внезапного исчезновения света.

Сбоку на нее обрушивается тяжелый удар крыла. Сверху пикирует тяжелый вороний клюв. И снова удар крылом.

- Убирайся отсюда! Проваливай! И не возвращайся!

- Убить ее! Убить! Убить!

- Чужая!

- Не такая, как все!

Вед знает, что преследуют именно ее, что она должна спасаться бегством, что ей грозит смерть. Получив удар острым крючковатым клювом в самое основание крыла, она видит, как красные капли крови стекают по белым перышкам.

Вед кричит и снижается поближе к летящим неподалеку Оре и Три.

Три с криком улетает прочь... Вед летит вслед за ней, крыло в крыло.

И тогда ее отец Оре наносит ей сбоку удар в грудь.

- Убирайся отсюда! - кричит он. - Улетай прочь!

- Но почему? - жалуется Вед, пытаясь избежать очередного удара.

Высокие стены эхом отражают ее жалобный крик. Она улетает прочь, отдаляется все дальше и дальше, пока не становится похожей на все уменьшающуюся на горизонте белую точку - не больше упавшего перышка.

Вед колеблется - а может, все-таки лучше вернуться в гнездо? Но путь обратно отрезан преследователями...

Я забыл о Вед. Жизнь продолжалась - от восхода да захода солнца, от серой дымки раннего утра до вечерних сумерек.

В зеленой поросли кустарника, которым все гуще зарастают городские улицы, среди каменных порогов я вдруг однажды замечаю испачканные кровью белые перышки. Может, это след, оставшийся от Вед! А может, жертвой хищника стала совсем другая птица?

В неглубокой, вырытой в земле яме слышится тявканье волчьего потомства. Может, Вед пыталась спрятаться как раз под этими кустами?

Может, ее выследили те же самые желтые волчьи глаза, которые сейчас жадно уставились на меня? К счастью, я устроился на недоступной хищнику ветке.

Черный грач с блестящими перьями прогуливается по парапету. Он останавливается, зевает, дремлет, каркает, смотрит в небо - всегда на север.

Он начинает стареть. Рядом с клювом с каждым днем все шире и шире становятся покрытые шелушащейся кожей полысевшие углубления, вокруг глаз появились серые круги.

Из бывшего фонтана, из-за камней и статуй зовут грача молодые сине-черные грачихи, но он не отвечает, как будто вовсе и не замечает их. Время от времени он спускается к неглубокой луже, глотает несколько головастиков или комариных личинок и возвращается обратно на парапет. Черный грач с блестящими перьями ждет свою грачиху. Зар ждет свою Дор уже давно. Он верит в то, что Дор вернется, что она прилетит и снова будет с ним. Их гнездо находится неподалеку, в заросших вьюнками руинах - на карнизе, венчающем капитель серой колонны. Они так долго жили здесь и были счастливы друг с другом...

Зар и Дор так же, как и мы, летали к морю и так же, как и мы, возвращались обратно.

Тот, кто прилетал первым, садился на ограждающий старый фонтан каменный парапет и ждал.

Однажды они, как всегда, отправились к морю вместе с большой стаей грачей, галок, ворон.

Их отбросило друг от друга сильным порывом ветра, раскидало в разные стороны штормом и бурей. Зар, которого снесло воздушным потоком в море, возвратился. А Дор так и не вернулась.

Зар много раз пролетел по трассе того полета, он искал Дор везде, где они обычно вместе останавливались передохнуть, - в рощах, в прибрежных дюнах, на башнях, у родников, в скалах, на ржавеющих корпусах кораблей, в городских развалинах.

Но Дор нигде не было.

Зар продолжал искать. Он искал долго, но безуспешно. И тогда он решил ждать. Ждать там, где они всегда дожидались друг друга.

Вот и сейчас он стоит на одной ноге, с прикрытыми белой пленкой глазами, и ждет.

Я привык к нему так же, как к лежащим на площади серым камням. Сколько раз я здесь ни пролетал, я всегда знал, что увижу его стоящим на парапете или прогуливающимся вдоль края. Когда я сажусь поблизости, он не прогоняет меня, только смотрит и время от времени беззвучно раскрывает клюв. Его глаза затуманены какой-то странной дымкой - так бывает у раненых птиц, испытывающих постоянную боль. Он медленно поворачивается и отходит в сторону - к сидящим на камнях каменным фигурам - и застывает так же, как они.

Кем были бескрылые, которые передвигались на длинных задних конечностях, тогда как передние, более короткие, свисали по бокам вдоль выпрямленных тел?

Они оставили множество построек, дорог, знаков, следов, скелетов.

Я мало знаю о них, но мое птичье воображение подсказывает мне значительно больше, чем эти руины и останки.

Почему они погибли?

Эти жадные, агрессивные создания верили, что земля - их собственность, что она принадлежит только им одним.

Наверное, они никогда даже и не подозревали, что в будущем земля может принадлежать кому-то еще, что она будет принадлежать столь хрупким и чувствительным существам, как птицы.

В своей заносчивости и самоуверенности бескрылые хищники, которые убивали, пожирали и уничтожали все живое вокруг, считали себя сильнее, могущественнее всех остальных. Двуногим казалось, что они созданы по образу и подобию Бога, которого сами они изображали похожим на их собственные портреты - таким же, как они сами.

Лишь кое-где помещая изображение голубя, пеликана или орла, бескрылые приближались к действительности. Теперь я уже знаю, что Бог - вечен, что он - это самая умная птица и что именно мы, птицы, были созданы по его образу и подобию, а люди, зная об этом и завидуя нам, с самого начала стремились подчинить себе наш мир. И, скорее всего, гак продолжалось бы и дальше, если бы войны и болезни постепенно не уничтожили их.

Но если люди все же вымерли, если продолжают погибать волки и крысы, то можем ли мы быть уверены в том, что вскоре птицы точно так же не начнут умирать и что наше будущее не окажется точно таким же, как настоящее тех, кто властвовал здесь до нас?

С моря летят белые, сверкающие в лучах солнца чайки, с которыми мы живем в мире и дружбе, хотя бывает, что они воруют наших птенцов и пожирают яйца. Взмахи их крыльев сильны, степенны, уверенны. Чайки летят в наш город, к покинутым людьми домам. Многие птицы устраивают в них свои гнезда, хотя отсутствие там воды и заставляет их часто летать на берег.

Неужели и мы точно так же, как и бескрылые, станем когда-нибудь высохшими серыми скелетами, и среди наших костей будут воевать друг с другом крысы и змеи? Поможет ли нам Бог-Птица? Неужели...

Кричат пролетающие надо мной бакланы... Я лечу вслед за ними в сторону города.

Сверху хорошо видно, что мир был создан бескрылыми в соответствии с их потребностями. Все эти пересекающие землю полосы, лишенные растительности, эти высокие гнезда, которые они строили для того, чтобы жить в них, эти реки, втиснутые в прямые высокие насыпи, заставляющие воду бежать быстрее... Горы железок, кучи вонючих отходов - их отходов...

Мир принадлежал бескрылым, и везде видны их останки. Бескрылый вожак с белым хохолком и золотой веткой, лежащий под куполом, где я появился на свет, определенно, не рассчитывал на то, что его настигнет смерть.

Почему они не ушли? Почему не спасались бегством? Что же такое могло застать их врасплох?

Птицы стараются избегать опасности, а если избежать ее невозможно, они улетают как можно дальше. Почему бескрылые этого не сделали?

Рассыпанные кости поблескивают под лучами солнца, как какие-то знаки. Но что заключено в этих знаках? Предостережение? Ужас?

Бакланы поворачивают на север. Я лечу один, размеренно взмахивая крыльями, - как всегда, когда я сыт и чувствую себя в безопасности.

Но это все иллюзия.

Мелкие тучки заслоняют солнце. Сквозь их белые обрывки я вижу огненный диск. Он движется за пеленой прозрачных облаков, благодаря которым я могу смотреть на него, не опасаясь, что его яркий свет выжжет мне глаза.

Ветер дает телу прохладу, успокаивает. Как только я коснусь земли, тут же погружу клюв в холодную вкусную воду, которая скапливается в каменных отверстиях.

Построенные людьми стальные деревья были соединены друг с другом тросами. Большая часть тросов давно сорвана ветрами и садившимися на них птицами. Я вижу целые ряды отдыхающих здесь ласточек.

Ласточки кружат с огромной скоростью, то и дело обгоняя меня. Я завидую скорости их полета, завидую их исключительной ловкости, какой мне не достичь никогда.

Зачем бескрылым нужны были эти стальные деревья, тянущиеся рядами от края до края земли? Неужели они строили их для уставших в полете птиц? Я лечу прямо над этими деревьями, готовый в любую минуту ускользнуть от голодного ястреба, который наблюдает за вечерним горизонтом.

Сколько пар жаждущих крови зорких глаз видит меня в это мгновение?

Я чувствую эти взгляды, чувствую голод хищников, резь в их пустых желудках.

Они наблюдают сверху, со старых башен, построенных бескрылыми, чтобы чтить своего Бога.

Нападение может произойти с любой стороны - снизу, сбоку, сверху. Хищник впивается когтями в мягкое, покрытое лишь пухом подбрюшье, сжимает жертву и тащит ее в гнездо.

Меня поразила одна смерть, которую я видел совсем рядом, на расстоянии вытянутого крыла.

Хищники выбирают в первую очередь голубей. Они предпочитают их мелким представителям семейства вороновых, у которых достаточно крепкие клювы, и их удар может попасть в глаз, в ухо, по лапам. Голуби и крысы, птенцы и яйца - вот самая легкая добыча. Но темная птица с сильными когтями и твердым клювом почти не интересует хищников в качестве охотничьего трофея.

А может, нам просто покровительствует Бог-Птица? Может, именно нам из всех птиц он дал больше всего способностей и сил для выживания?

Может, Бог - это галка, и его серо-голубые глаза наблюдают за мной именно сейчас, когда я лечу над старыми домами, над площадью, по которой бродят волки, над высохшим рвом и башней, откуда доносится призывный гомон моих соплеменников?

Когда приходит голод, голодные пожирают голодных. Охота продолжается непрерывно.

Живое мясо для того, чтобы поддержать свою жизнь, нуждается в мясе убитом.

И чем сильнее голод, тем сильнее жажда убийства. Даже если на сегодня голод уже утолен, все продолжают убивать про запас, опасаясь голода завтрашнего.

Затвердевший снег. Когти стачиваются об лед, лапы кровоточат, клюв болит от тщетных ударов.

Голод донимает все сильнее, проникает все глубже.

Бывало, что исхудавшие, голодные птицы, проснувшись утром, срывались в последний полет лишь для того, чтобы в следующее мгновение упасть и разбиться об лед или камни. И тогда те, которые еще были живы, дружно бросались выклевывать их глаза, мозг, внутренности.

Завидев такое, лисы, ласки, еноты, куницы устремлялись прямо в птичью стаю, собравшуюся вокруг еще не остывшего собрата. Холод парализовал, мучил, отбирал надежду на то, что ты доживешь, продержишься, останешься в живых. И потому продолжалась беспрерывная охота сильнейших за более слабыми, изголодавшимися, охота на тех, кому насущная потребность хоть что-нибудь съесть сжимала клещами все внутренности, на тех, кто уже отчаялся и ждал смерти. Гнезда перестали служить убежищем, потому что в них в любую минуту мог забраться хищник или когда-то дружески настроенная, а теперь ошалевшая от голода птица.

До недавнего времени совы охотились в основном на крыс и голубей. Теперь же они врывались по ночам в галочьи гнезда, хватали жертву сзади за шею клювом, ломая позвонки, и удирали с добычей в когтях.

Воробьи, синицы, жаворонки, снегири, свиристели, зяблики прятались в самых дальних углах и глубоких щелях, куда страшные хищники не могли добраться.

Голод и страх, что в любую минуту тебя могут съесть, что ты бессилен перед вьюгой и стужей, к которым не привык никто из живущих в этом городе, вызывали подозрительность, недоверие и ненависть по отношению к каждой чужой птице, пытавшейся спрятаться в нашем огромном доме под куполом.

Сразу же начиналась шумная погоня, изгнание чужака, вторгшегося на нашу территорию. Птицы атаковали его с ненавистью, били крыльями, клювами, когтями. Пришелец удирал кратчайшей дорогой - лишь бы быстрее оказаться подальше от преследователей.

Колония галок, живших под каменной чашей купола, до сих пор чувствовала себя в безопасности. Конечно, и сюда порывами ветра задувало снежную пыль сквозь расположенные на самом верху отверстия, но все же в устланных клочками бумаги и обрывками ткани гнездах было тепло и уютно.

К сожалению, морозы не отступали, и в наш дом неожиданно вторглись опасные пришельцы - в забранной цветными стеклами оконной нише поселились белые совы, которые поначалу охотились на ласок и крыс, рыскавших среди лежащих на каменном полу останков. Но теперь совы начали нападать на нас галок и голубей, спящих в своих теплых уютных гнездах.

По ночам часто раздавался пронзительный крик, и птицы, услышав его, жались друг к другу, дрожа от ужаса. Кро и Ми гладили клювами наши взъерошенные шейки, чтобы хоть как-то успокоить нас. Мы стали спать очень настороженно, нервно, попискивая и вскрикивая сквозь сон, как неуклюжие птенцы.

Я то и дело просыпался, прислушиваясь к доносящимся из темноты звукам. Писк схваченного на каменных плитах пола грызуна давал нам лишний шанс выжить, означая, что этой ночью сова нашла себе иное пропитание.

Но часто поблизости раздавалось судорожное хлопанье крыльев и предсмертное воркование схваченного в когти голубя. Оставшиеся в живых сородичи в панике срывались с мест и долго еще кружили в темноте под куполом, разбиваясь о стены, статуи и колонны и наводя ужас на обитателей других гнезд.

Я всматривался во мрак, пытаясь понять, не угрожает ли и мне крылатый хищник. Я знал, что Ми, Кро и вся моя семья тоже не спят, вжимаясь в страхе как можно глубже в устилающую гнездо подстилку. Иногда я разводил пошире крылья и прикрывал ими своих братьев и сестер, желая не столько уберечь их от неожиданного нападения, сколько попросту успокоить. Они слышали, как бьется мое сердце, и это помогало им заснуть.

Нас будил голод. Внутренности требовали заполнения хоть каким-нибудь кормом. Я собирал клювом снежную пыль, но это вызывало лишь болезненные спазмы в желудке.

- Есть хотим! - распрямляли мы застывшие на морозе крылья.

Внизу охотились волки. С поджатыми хвостами, с обтянутыми кожей впалыми боками и торчащими ребрами, они бродили среди полуистлевших костей, изъеденных древоточцами лавок и прогнивших обрывков ткани. Их челюсти перемалывали то, что еще осталось от неизвестных нам существ. Волки при случае хватали и зазевавшихся крыс, и ласок, и заснувших или замерзших жаб, змей и ящериц.

Они скалили зубы и ворчали, а гнездящиеся под куполом птицы в ужасе наблюдали за тем, как в волчьих пастях исчезает все, что еще можно было съесть. Они казались ненасытными и неутомимыми в поисках и преследовании любых следов жизни, чтобы мгновенно сожрать все, что годится в пищу.

Мучимые таким же жутким голодом, что и мы, они разбрасывали носами и когтями останки бескрылых, разгребали их прах, разрывая зубами белые с золотом, красные и лиловые покровы.

Иногда они поднимали головы вверх и всматривались налитыми кровью, жадными глазами в недоступных им, сидящих высоко под куполом птиц.

- Они сожрут нас! - сжималась в комок Ми.

- Не бойся! Сюда они не залезут... - утешал ее я.

- Отойди! - зашипел Кро, недовольный тем, что я дотрагиваюсь до перышек Ми. -Уходи прочь!

Старый пес, хромой и почти слепой, издавна каждый день прокрадывавшийся в подкупольное пространство в поисках пропитания, опрометчиво подобрался слишком близко к волкам. Он даже не успел понять, что происходит, как мощный удар перебил ему позвоночник. Пес с визгом упал, и разъяренные хищники мгновенно растерзали его, разорвали на части и сожрали.

Я вскрикнул. Закричали Ми и Кро, Фре и Дир, и все остальные представители семейства вороньих, зачирикали воробьи и синицы, заухали совы.

- Убирайтесь!

- Прочь отсюда!

Волки, подняв головы, всматривались в чашу купола, где находились наши гнезда. Самый крупный из них сел, облизнулся, задрал нос кверху и глухо завыл. Птицы на мгновение смолкли, но тут же снова раскричались зачирикали, закаркали. Отраженное от холодных тяжелых стен многократное эхо пульсировало в огромном подкупольном пространстве. Насытившиеся старыми костями, спящими пресмыкающимися, крысами и только что загрызенным псом, волки разлеглись среди поблекших, посеревших одежд, костей и деревянных лавок и заснули, урча от сытости.

Разозленные птицы кричат все громче - с ненавистью, гневом, отчаянием. Волки, как будто не слыша нашего крика, поудобнее устраиваются среди останков. Птицы постепенно замолкают. Голод затыкает рты. Голод напоминает о жизни.

Я вылетаю из гнезда, взмываю вверх, под купол, и ныряю вниз, кувыркаясь в воздухе.

- Летим! Летим немедленно! Летим искать еду! - кричу я, проверяя, снялись ли со своих мест Ми, Кро и остальные птицы. - Не сидите на месте: так вы только расходуете тепло и силы! Летите с нами!

Птицы вытягивают шеи, осматриваются по сторонам и взлетают. Только под самым куполом остается одна сонная, тихая маленькая галка, которая никак не может окончательно проснуться. Она зевает, отворачивается, прячет клюв в перья и засыпает.

"Она больше никогда не проснется, - думаю я. - Больше никогда".

Мы пролетаем под самым куполом, а оттуда - сквозь люнеты - вылетаем в заснеженный, холодный, ветреный город. Все внизу покрыто твердой белой коркой льда - предательского, проваливающегося под лапками. На нем дорожки, тропки, следы, темные фигурки зверей и птиц - оставшиеся после ночной охоты следы крови, ночных битв и трагедий.

Мы летим на запад знакомой дорогой, ведущей в сторону моря. Ледяной ветер врывается в клювы, понижает температуру тела, обжигает горло. Крылья тяжелеют, и каждый взмах дается все труднее и труднее. Боковой ветер прижимает к земле. Мы не долетим до моря. Мы слишком голодны и слабы, чтобы выдержать такой перелет. И даже если бы мы долетели, далеко не всем хватило бы сил вернуться обратно.

На площади у ступеней лестницы стервятники рвут падаль - тощий труп сдохшего от голода осла. Кругом поджидают ястребы, соколы, пустельги, коршуны.

- Осторожно! - предостерегаю я. - Опасность!

Но эти хищники, которые дожидаются остатков от пиршества стервятников, настолько обессилели, что уже сами не могут на лету схватить еще живую добычу. Им не поймать даже таких ослабленных птиц, как мы.

Пустельги летят в нашу сторону. Мы быстро улетаем, повернув на юг. Скованную льдом реку как будто пересекает продольная полоса. Это лед разломился под собственной тяжестью, и в трещине виднеется песчаная полоска берега. Я широко расправляю крылья и плавно спускаюсь вниз.

Из прибрежного песка мы выкапываем замерзших лягушек, личинок, насекомых, улиток, остатки водорослей и прелой травы.

Поблизости не видно никаких других птиц, кроме зимородков, занятых поиском замерзших рыбешек под тонким слоем потрескавшегося льда.

В обмелевшем русле реки охотятся старые, облезлые куницы, но мы держимся от них на почтительном расстоянии. Как только они начинают к нам подкрадываться, мы взлетаем и, сидя на каменном парапете, ждем, пока они не уйдут, замерзнув на холодном ветру.

Одуревшие от мороза куницы возвращаются в свои норы, а мы снова спускаемся на узкую полоску обнажившегося песчаного дна. Я откапываю улиток, глотаю их вместе со скорлупкой, разрываю на куски замерзшую лягушку. Мы понемножку наполняем наши желудки. Я уже не помню, что это такое - не быть голодным.

Поднимается сильный ветер, он хлопает оконными рамами, форточками, треплет шторы в разбитых окнах, завывает в водосточных трубах. Начинает падать липкий, тяжелый снег.

- Возвращаемся! - громко кричу я.

- Возвращаемся! - кричат Ми и Кро.

- Возвращаемся! - передают друг другу остальные галки.

Я знаю, что я - их вожак и что они ждут моего знака.

Снег падает все гуще. Ветер врывается в клювы, в уши. Темнеет. Солнце за тучами клонится к западу.

Замерзший, я лечу над колоннадой, ведущей прямо к нашему просторному Куполу, внутри которого не дуют ветры. Сквозь залепленный снегом люнет протискиваюсь внутрь, и вот я уже дома.

Маленькая галка все так же неподвижно сидит на самом верху. Когда я слегка задеваю ее крылом, она опрокидывается навзничь, холодная и застывшая.

Слышу чавканье, тявканье, подвывания, треск - это волки снова ищут еду среди припорошенных снежной пылью останков.

Весна - пора любви, пора, когда умирают старые птицы, у которых больше нет сил на то, чтобы строить гнезда. Пора смерти голодных птенцов, когда измученным родителям нечем накормить детей, нечего положить в широко раскрытые, умоляющие дать хоть что-нибудь желтые клювики.

Весна убивает выпадающих из гнезд птенцов и слишком рано рвущихся вылететь самостоятельно молодых птиц, которых так манят солнечное тепло, уличное разноцветье и голоса, кажущиеся такими дружелюбными. Весна убивает слабых, слабеющих, тех, кто ослаб больше других.

Птицу может погубить все что угодно - и вихрь, и ночной холод, и внезапный дождь, и слишком далекий вылет из гнезда, и незнание поджидающих опасностей. Весна - это время, когда птицы умирают сами и когда их убивают другие.

Птица всегда должна следить, что происходит вокруг, и, даже опускаясь на землю, она должна быть как бы над ней, должна знать, что творится кругом. При нападении с земли птица взлетает в небо. При нападении с воздуха ищет спасения в быстром полете над самой землей - между кустами.

Хрупкость, слабость, выпадение перьев и любопытство убивают точно так же, как крючковатые клювы и когти ястреба. Молодые птицы гибнут от голода и жажды, гибнут убитые жаром солнечных лучей и морскими волнами.

В ту весну, после убийственно морозной зимы, мы с Фре свили свое собственное гнездо под куполом. Мы натаскали веточек за металлическое ограждение - туда, откуда были отчетливо видны прутики, торчащие из гнезда Ми и Кро на противоположной стороне подкупольного пространства.

Ми и Кро, от которых мне не хотелось слишком уж отдаляться, не мешают нам - напротив, похоже, они довольны тем, что дети устроились совсем рядом с ними. Сами они тоже заняты приведением в порядок своего дома и подготовкой к высиживанию очередной кладки яиц.

От рассвета до самого заката мы таскаем в клювах и аккуратно укладываем веточки, перышки, пух, шерсть, сухие листья, мох, тряпки, влажные комочки глины и кусочки штукатурки.

Фре - моя первая самочка. Я гордо расхаживаю вокруг нее, распушив перышки, а она встряхивает крылышками и распускает перья в ожидании ласк.

Она все чаще усаживается в гнезде, разложив в стороны крылья и хвост.

Наблюдает... Проверяет, хорошо ли я переплетаю веточки и втыкаю мох в щели. Внимательно следит за пролетающими поблизости галками и за тем, не бросаю ли я на них слишком призывных взоров.

Фре стала ревнивой, и, когда поблизости хоть на мгновение присаживается другая галка, она прогоняет ее пронзительным, угрожающим криком. Я не оглядываюсь, не обращаю внимания на чужих галок. Разумеется, и я не позволяю другим самцам приближаться к Фре и даже на пробегающего мимо Кро предостерегающе щелкаю клювом.

Темно-серебристые перья и светло-синие глаза Фре с утра до вечера заполняют все мои помыслы, мечты, стремления, желания.

И даже из сонной темноты на меня смотрят ее широко раскрытые глаза.

Я прислушиваюсь к ее дыханию, ощущаю ее тепло - я счастлив.

Фре несет яйца, корчась от боли.

Она плачет, жалуется, а я стою на краю гнезда, обеспокоенный и совершенно беспомощный. От волнения я отгоняю даже воробьев.

Узкая клоака Фре то расширяется, то судорожно сжимается под каждым толчком яйца, и в первый раз в жизни кладущая яйца галка дрожит от боли и страха.

Первое окровавленное яйцо, облепленное темными клочками пуха, мы приветствуем радостными криками.

Фре уже чувствует, как птенцы шевелятся под скорлупой. Ночью, когда стихает дневной шум, изнутри яиц доносятся шорохи, царапанье, постукивания.

Тогда Фре раздвигает свои крылья еще шире, клювом пододвигает яйца под пух на брюшке и груди и прижимается к ним всем своим телом, как будто хочет оградить их от неведомой опасности.

Я возвращаюсь с реки. Злая, растерянная Фре мечется вокруг гнезда, жалобно вскрикивая. Яиц нет. Они исчезли.

Молодые сороки крутились поблизости, подлетали к самому гнезду, дразнили сидящую на яйцах Фре. В конце концов она решила прогнать их и на мгновение слетела с гнезда. И тогда прятавшаяся в тени каменных фигур сорочья стая ворвалась в гнездо, схватила яйца и была такова.

Возмущенный, испуганный, я влетаю в гнездо, обшариваю все углы, закоулки, углубления. Между прутиками, прикрытое пучком мха, лежит яйцо. Оно закатилось в продавленную в мягкой подстилке ямку и потому уцелело.

Птенец со светло-розовой кожицей и почти белым клювом крайне удивил нас. Я вопросительно смотрю на Фре, Фре смотрит на меня и продолжает очищать тельце малыша от темно-серых обломков скорлупы.

Птенцы галок рождаются с синевато-розовой кожицей, а иногда даже с фиолетовой.

Просвечивающие сквозь пленку глаза тоже светлые - они намного светлее, чем у тех птенцов, которых мы видим в гнезде Ми и Кро.

- Есть хочу! - требует птенец, дергая розоватыми крылышками. - Есть хочу!

Я выдавливаю в мягкий клювик пережеванную питательную массу из мух и сверчков. Мне удалось поймать их утром на освещенной солнцем крыше купола.

Кея растет быстро, ест много, громко требуя, чтобы ее накормили. Как только у нее открылись глаза, она сразу стала очень подвижной и любопытной. Поэтому мы вдвоем присматриваем за ней, все время опасаясь, как бы она не выползла на край гнезда и не упала вниз.

Перышки Кеи значительно светлее, чем наши. Пух на грудке и спинке почти белый, а первые отрастающие на крыльях перья сверкают, как снег.

Светлый клюв, почти прозрачные коготки и белые глаза с легким оттенком голубизны заставляют меня замирать каждый раз, когда я возвращаюсь в гнездо. Я сажусь на краю гнезда и завороженным взглядом смотрю на Кею, восхищенный ее отличием, непохожестью на других. И лишь когда Фре нетерпеливо толкает меня клювом, я снова улетаю.

С каждым днем у нее вырастает все больше перышек и пуха - в основном белого и серебристого цвета. Даже детские наросты вокруг клюва, которые сначала были желтыми, теперь совсем побелели.

Я разгребаю клювом пух у нее на голове, проверяя, нет ли там маленьких продолговатых насекомых, которые могут закупорить ушные проходы. Старательно очищаю розовую кожицу вокруг желез у хвоста. Кея трепещет крылышками.

Я выдавливаю ей в клюв перемешанную со слюной гусеницу.

Приближается время первого полета.

Жаркое, слепящее солнце сквозь люнеты освещает разбросанные внизу под куполом кучи костей и истлевшего тряпья.

Серебристо-белая птица с чуть более темным хвостом и спинкой подпрыгивает на самом краю гнезда. Ми и Кро давно уже учат своих детей летать. Светлый оттенок перышек Кеи больше не привлекает их внимания Они привыкли к почти белому крикливому птенцу, вокруг которого все время хлопочут родители.

Как всегда, ранним утром я вылетаю из гнезда, чтобы отправиться к реке.

И вдруг слышу позади испуганный крик Фре. Оглядываюсь... За мной летит Кея, стараясь взмахивать крылышками точно так же, как я, а следом за ней с испуганными криками несется Фре.

Я сбавляю скорость, и теперь Кея летит рядом со мной. Нас догоняет Фре, и вот мы уже вместе делаем круг под куполом...

Кея машет крыльями спокойно и размеренно. Она летит легко и быстро, используя теплые потоки и движения воздуха, вызванные взмахами наших крыльев. Мы вылетаем на солнце, на свет, навстречу синеве и сиянию.

Кея летит между нами. Вскоре к нам присоединяются Ми, Кро, их потомство и множество галок из нашей большой стаи.

Серебристое оперение Кеи не вызывает ни враждебности, ни удивления, оно больше никого не поражает и не раздражает.

И вдруг мне становится страшно. Я вспоминаю такую же белую птицу на красной башне неподалеку от нашего купола и преследующую ее разъяренную черную стаю. Мое сердечко снова судорожно сжимается, как будто ястреб стискивает его своим крючковатым клювом.

Я слежу за Кеей, защищаю ее, охраняю, предостерегаю, предупреждаю об опасности. Отгоняю всех чужих птиц, поглядывающих на нее с недружелюбным удивлением. Стараюсь, чтобы она всегда была рядом со мной и с Фре, среди уже привыкших к ее непохожести галок.

Чаще всего мы всей стаей летаем вместе к морю.

Кея растет, становится большой и сильной.

Сарторис вместе со своими сороками тоже, похоже, уже привык к светлому оперению Кеи и делает вид, что не замечает ее. А может, он просто боится стаи галок и ждет подходящего случая, чтобы напасть?

Я не доверяю Сарторису и становлюсь еще более подозрительным.

Проходят лето, осень, зима.

Большинство молодых галок уже давно стали самостоятельными, покинули родительские гнезда и возвращаются в них только на ночь.

Но Кея все еще живет вместе с нами, и Фре неодобрительно посматривает на то, как в холодные ночи она засовывает голову мне под крыло. Фре ревнует к Кее и, если бы только могла, давно уже не позволяла бы ей спать в нашем гнезде.

Когда недавно Фре пыталась не пустить белокрылую Кею в гнездо, я пригрозил ей грозно поднятым клювом и взглядом гневно суженных зрачков.

Приближается весна, пора любви, кладки яиц и выкармливания потомства. Я перестал проявлять интерес к Фре, которая становится все более раздражительной.

Она опять преследует Кею, прогоняет ее, бьет.

Но я снова возвращаю Кею в гнездо, грозя Фре клювом и когтями.

Кея укладывается рядом со мной, и я засыпаю, глядя в ее прозрачные глаза с легким синеватым оттенком.

Когда на следующий день мы возвращаемся с моря, Фре в гнезде нет.

Может, она не вернулась вместе со всеми?

А может, она вовсе не полетела с нами? Заблудилась? Попалась в когти ястреба? Или встретила другого самца и улетела с ним в его гнездо?

Я никогда больше не встречал Фре.

Галки с такими же синими глазами и перьями, как наши, внимательно присматриваются к нам, не зная, чего от нас можно ждать. Они точно так же подозрительны, недоверчивы и осторожны, как и мы.

Я вижу перед собой Кею, но ведь Кея стоит рядом со мной с полуоткрытым от удивления и неожиданности клювом. Я вижу Кею рядом и вижу Кею прямо перед собой, рядом с незнакомой мне черной птицей со взъерошенным пухом на большой голове.

Может ли быть такое, чтобы Кея была и там, и здесь, и рядом со мной, и передо мной? Откуда вдруг взялась еще одна Кея? Может, их две одинаковых? А я никогда не замечал этого? Та и эта, эта и та...

Пух на голове Кеи встает дыбом, а в светло-голубых глазах я вижу все растущее удивление. Она ошеломлена ничуть не меньше меня - поглядывает то на меня, то на стоящую передо мной птицу, то на ту, вторую Кею. Поджимает под себя ногу, и та - вторая - Кея делает то же самое.

Я широко раскрывай клюв, кричу, каркаю, спрашиваю... Птица передо мной в точности повторяет все мои движения, но я не слышу ее крика, потому что она кричит вместе со мной.

- Кея! Почему ты там, с этой чужой птицей? - Я готовлюсь к нападению.

- А почему ты там, с этой чужой самкой? - Кея воинственно вытягивает шею вперед.

Я целюсь клювом в незнакомую птицу. Птица точно так же целится клювом в меня. Подхожу ближе. Второй самец тоже подходит.

- Я тебя ударю! Ударю! Проваливай отсюда!

Разозлившись, я бью его прямо в клюв, подпрыгиваю, вытянув когти вперед. Он тоже злится, прыгает с яростью, с ненавистью. Кея, с которой я прилетел сюда, и Кея рядом с чужим самцом наблюдают за нашей дракой. Я отскакиваю от гладкой поверхности и ударяю снова, с разбега бью чужака крыльями, пытаюсь прогнать. Снова отскакиваю, отлетаю от холодного стекла, за которым прячется та, вторая птица.

Кея издает предупреждающий крик и тоже бросается в атаку. Бьет клювом, крыльями, когтями.

- Хочешь прогнать ту, вторую Кею? Мне она не мешает. Ведь вы же обе можете жить в моем гнезде, понимаешь? - Я выразительно смотрю на нее и краем глаза вижу, что стоящая передо мной птица ведет себя точно так же, как я.

Кея отскакивает от той, другой белой птицы. Раскрывает клюв, пытаясь схватить клюв той, второй.

Клювы соприкасаются самыми кончиками, крылья сшибаются перьями, грудки сталкиваются и отскакивают друг от друга.

Разъяренная Кея ходит кругами, а та повторяет все ее движения. Я уже не знаю, которая из них моя.

Я прикрываю глаза, встряхиваю крыльями, переступаю с ноги на ногу, а незнакомая птица делает все то же самое - и одновременно со мной!

Уставшая от борьбы Кея останавливается, тяжело дыша, и вторая Кея останавливается тоже. Кончики клювов Кеи рядом со мной и Кеи передо мной встречаются, но они не могут схватить друг друга, потому что их разделяет холодная стеклянная гладь. Теперь я замечаю, что предметы вокруг тех двух птиц точно такие же, как и вокруг нас. И сзади них, и сзади нас стоит белая статуя бескрылого с крыльями. И тут, и там за столом сидят скелеты бескрылых.

Большая черная крыса выглядывает из щели в стене и сзади меня, и передо мной. А стена? И стена тоже одинаковая и там, и здесь.

Я удивленно встряхиваю крыльями, и птица передо мной делает точно то же самое... Кея останавливается и осторожно трогает клювом перья у меня на лбу, и Кея передо мной тоже касается клювом перьев чужого самца, ласкает его, целует, гладит, как будто заверяя, что лишь он один имеет для нее значение. Но ведь Кея гладит, ласкает меня, расчесывает мои перышки?

У меня есть Кея, и у той птицы тоже есть своя Кея. Откуда? Как? Почему?

И кто он такой - тот чужой самец? Закрывает глаза тогда же, когда и я, и открывает клюв тоже одновременно со мной. Кричит, когда я кричу, трогает перья на шее Кеи, когда и я делаю то же самое. Хватает ее за клюв -точно так же, как и я!

Мы с Кеей смотрим друг на друга, и птицы перед нами тоже смотрят друг на друга.

Крыса позади нас садится у стены и лижет шерстку на отощавшем брюхе, и крыса за спиной у тех птиц поступает точно так же.

Я расчесываю пух на шее Кеи, смотрю, как белые крошки сшелушившейся кожи падают на пол. Опять одно и то же - и тут, и там.

- Кто эти птицы? - Я смотрю на Кею.

- Это мы!

Существует только одна Кея - та, которая рядом со мной. Та, вторая, всего лишь отражение. А птица рядом с ней - это я, моя точная копия в прозрачном стекле, на которую я пытался напасть.

- Это я, Кея! - кричу я, с облегчением размахивая крыльями, словно после длительной голодовки оказался на берегу, усыпанном вкуснейшими креветками.

Я несколько раз просыпаюсь.

Кажется, наше гнездо вздрагивает? Как будто огромная слепая птица, разогнавшись, врезалась в подпирающую купол колонну.

Ухает неясыть, попискивают летучие мыши. Я прячу голову в пух и засыпаю. Меня снова будят тихий металлический звон, возбужденный писк крыс, змеиное шипение, воркование голубей. Кея лежит рядом со мной и спит глубоким сном счастливой птицы.

Светлое, ясное утро. Остатки снега быстро исчезают с крыш, деревьев, улиц. Вода впитывается в землю, испаряется, исчезает. Город постепенно сбрасывает с себя белый покров и скоро станет зелено-рыже-серым. Солнце начинает припекать сильнее, и мы хотим укрепить стены нашего гнезда новыми веточками, шерстью, обрывками полотна.

Мы сидим на белой голове статуи и греем крылышки под лучами солнца. После морозной зимы нам так нужно тепло. Кея соскальзывает вниз, на мраморную ладонь.

- Пора любви! Пора наслаждений! - Она встряхивает головкой, взъерошивает серебристые перышки. - Пора любить! Любить!

Статуя вздрагивает, как будто кто-то подтолкнул ее снизу. Я тотчас взмываю вверх, испуганный непонятным поведением холодной фигуры.

С высоты видны лежащие на крышах и улицах редкие островки быстро тающего снега. Река пенится, разливаясь по близлежащим улицам. Желтые волны несут с собой вырванные с корнями деревья и раздутые трупы мертвых зверей.

Кея сворачивает на север. Выше, еще выше. Под нами ползет огромное серое пятно. Оно движется как-то странно, вытягивая вперед серые щупальца.

- Что это?

Волки, лисы, кошки движутся вслед за этой странно пульсирующей массой. Совы то и дело снижаются и снова взмывают вверх, унося в когтях пищащую добычу.

Это испуганные подземными толчками крысы толпами покидают город. Из домов, из-под стен выползают серые ручейки и сливаются с движущимся серым пятном. Оно растет, разбухает, ползет, стремясь вырваться из зажатых между стенами домов городских улиц.

- Почему? - спрашивает Кея.

Крысы покидают город в раздражении, кусают друг друга, толкают, опрокидывают, падают сами, пищат. Средь бела дня, не обращая никакого внимания на зубы хищников, на их когти и клювы.

Крысы движутся волнами, не оглядываясь назад, лишь бы побыстрее очутиться подальше отсюда. Волк ломает лапой позвоночник тощему грызуну, прижимает его к земле, рвет на части. Сова выдирает клювом куски живого мяса. Собака хватает зубами. Кот выцарапывает глаза.

Крысы идут. Серый язык тянется по улицам - то замедляя ход, то ускоряясь, то разделяясь на отдельные ручейки, то вновь сливаясь в единое целое.

- Почему?

Подлетают стаи сорок. Черно-белые, сине-белые молнии падают прямо в серую толпу, выхватывают молодых, слабых, неловких. Утаскивают в гнезда, на ближайшие ветки и стены. Придерживая добычу когтями, выклевывают у нее глаза, мозг, сердце. Умирающие крысы отчаянно пищат.

- Сарторис! Сарторис! - кричат сороки.

Но это не останавливает грызунов, которые удирают из города на своих коротких тонких лапках, стремясь оказаться как можно дальше от пугающих, страшных подземных толчков.

Крысиная река течет, как бы ее ни растаскивали, ни пожирали, ни уничтожали. Она растекается между часовнями, статуями, катакомбами. Крысы бегут, видя лишь хвост бегущего впереди, идут по следу тех, кто идет перед ними.

Во взгляде Кеи я замечаю тревогу.

- Что нам делать?!

Я не отвечаю. Лечу в синеву, как будто бегство крыс не имеет никакого отношения к нашей жизни.

Рассвет. Все задрожало, затряслось. Колоннада дрогнула и вздыбилась, как будто кто-то приподнял ее снизу. Статуя рванулась из-под ног.

Площадь задрожала и треснула. Края трещины разошлись в стороны и рухнули в провал. Колонны, карнизы, капители, статуи, плиты мостовой исчезали в разверзшейся каменной пропасти.

- Смерть пришла! - отчаянно кричал я над руинами.

- Наше гнездо! - стонала Кея.

- Там остался Кро! - плакала Ми.

Я обернулся. Купола больше не было - лишь туча серой пыли поднималась все выше и выше к небу, на котором как раз показался краешек солнечного диска. Ми рванулась туда, где еще совсем недавно был наш дом.

- Остановись! Это опасно! - предупреждал ее я, но она неслась с оттянутыми назад крыльями прямо к клубящемуся над землей пыльному облаку.

Воздушная волна отбросила ее назад.

Ми взмыла вверх и снова спикировала вниз, пытаясь найти дорогу к не существующему больше куполу. Она вернулась к нам перепуганная, полуживая.

Я подлетел к ней поближе, и мы все вместе уселись на дрожащей, покачивающейся каменной фигуре.

Расширенные зрачки Ми. В них страх и надежда, что Кро все же уцелел, что он вот-вот присоединится к нам.

- Кро, где ты? Кро, ответь мне! - молила она.

Площадь снова вздрогнула от подземных толчков, и снова все посыпалось с треском и грохотом.

Статуя закачалась, разломилась на части и рухнула вниз.

Кея с криком спикировала вниз, но за грохотом падающих камней ее криков никто не услышал.

Мы взмыли почти вертикально вверх. Вокруг нас кружило множество птиц. Ястребы, голуби, жаворонки, дятлы, дрозды, скворцы, щеглы, воробьи, коростели, зимородки, трясогузки и чибисы - испуганные, отчаявшиеся, растерянные.

Никто ни на кого не охотился, потому что куда важнее было просто выжить, спасти хотя бы свою собственную жизнь. Раз за разом я неподвижно зависал на трепещущих крылышках, чтобы повнимательнее присмотреться к нервным движениям земной поверхности, к рушащимся в пропасть домам, к ошалевшим от страха зверям.

Высоко в воздухе нам не грозила опасность, но ниже над землей бушевали резкие порывы ветра и тучи пыли из падающих домов - там могло засосать в пропасть, затянуть в воздушную воронку, отшвырнуть волной вонючих испарений.

Змеи пытались выползти из-под камней. Ласки, еноты, норки, барсуки, ежи, зайцы удирали под грохот рассыпающихся стен. Охваченные паникой волки, лисы, собаки с воем и повизгиваниями бежали вперед - куда глаза глядят.

Я понял, почему крысы, хомяки и полевки уже в течение нескольких дней покидали город. Мне стало ясно, почему нас так часто будили шуршания и шорохи их ночных передвижений. Ми и Кея горестно летали над превратившимся в груду камней зданием, которое совсем недавно было нашим домом.

Голуби и горлинки тихо, почти беззвучно кружили рядом с ними.

Земля тряслась, вздрагивала, засасывала и выплевывала обратно, хватала и убивала.

Раздавленные, растерзанные олени, полузасыпанные обломками и пылью, метались в последней тщетной попытке спастись.

Розовая голубка упрямо хлопала крыльями, повиснув в воздухе прямо над тем местом, где совсем недавно было ее гнездо. Она не улетала, не кружила... просто висела, глядя в одну точку - туда, где еще несколько минут назад был ее дом.

Раздался оглушительный грохот, и над городом вспыхнуло зарево. К небу взлетели снопы искр, тучи пыли и камней. Это взорвались наполненные вонючей жидкостью подземные резервуары.

Голубка резко взмахнула крыльями, и я взмыл в небо вслед за ней. Она помчалась на восток, не останавливаясь и не оглядываясь назад.

Город подпрыгивал, качался, проваливался вниз и снова вздымался вверх, рушился сам и давил все живое. Из глубин земли доносились скрип, хруст, скрежет. Как будто шипело сразу множество змей и сотни стервятников одновременно скребли клювами по известковым скалам.

Голубка уже превратилась в маленькую золотистую точку среди туч на горизонте. Несколько голубей полетели следом за ней.

Земля застыла, успокоилась, окаменела. И я услышал голоса, которых не слышал раньше, когда все вокруг гудело, скрипело и грохотало: вой умирающих волков, визг лисиц, мяуканье раздавленных рысей, крики галок, чириканье воробьев, отчаянные трели соловьев и жаворонков, пронзительный крысиный писк, рев лосей и оленей, предсмертные хрипы кабанов, - все эти звуки одновременно достигли моих ушей, ошеломили и потрясли меня. Я понял, что той, привычной жизни больше нет, что она рухнула вместе с городом бескрылых, вместе с окруженной колоннами площадью, вместе с огромным куполом, под которым я вылупился из яйца. Она исчезла вместе с белыми статуями, откуда я еще совсем недавно наблюдал за восходом солнца.

Я летел вперед, глядя на бушующее вдалеке пламя. Пыль постепенно оседала, укутывая все вокруг серым покрывалом. Я чувствовал, как пепел оседает на крыльях, забивается в глаза, в клюв. Мне хотелось искупаться, смыть с себя этот назойливый, обременительный, мешающий лететь балласт.

Появилось неприятное ощущение тяжести в легких. Я закашлялся, подавился. Может, подняться повыше? Может, там воздух почище? Но нет, пыль добралась и сюда.

Ветер несет в нашу сторону горячий смрад от полыхающих резервуаров.

Дождь. Тяжелая капля ударила меня по крылу. Капли вбирали в себя пыль и ближе к земле становились тяжелыми, как камни.

- Берегись! Тяжелый дождь! - услышал я крик летящей позади Кеи.

Я слегка приподнял маховые перья вверх, одновременно изогнув их назад, и устремился к чудом уцелевшей в этом погроме башне. Вскоре мы вместе с Кеей уселись рядом с другими птицами.

Под башней лежали разбитые, расколотые, растрескавшиеся колокола.

- Летим отсюда! - кричит возбужденная Кея. Она никак не может успокоиться.

Дождь похож на сплошную стену густой черной грязи.

- Подождем, пока не прекратится ливень, -говорю я.

Кея сжалась в комочек, теснее прижавшись ко мне. Я клювом глажу перышки на ее шее. Она наклоняет взъерошенную головку, зрачки расширяются от счастья.

Измученные, уставшие, мы с трудом отгоняем охватывающую нас сонливость.

Я жив, и Кея тоже жива. И больше не имеет значения ни гибель города, ни потеря гнезда, ни смерть близких, ни грязный дождь, ни испытанный ужас.

По земле прокатилась волна смерти, но мы возвращаемся, и вместе с нами возвращается жизнь.

Землетрясение так поразило и напугало нас, что даже те птицы, которые до сих пор никуда не улетали с насиженных мест, начали готовиться к перелету.

На месте нашего дома осталась лишь окруженная стенами яма. Устояли только растрескавшиеся, покрытые щелями стены и расшатанные, едва держащиеся на месте карнизы.

Много птиц погибло. Выжили те, кто успел взлететь, - самые осторожные, те, кто внимательно прислушивался к глухому гулу земли.

Если бы я не обратил внимания на подземные голоса и не вылетел из гнезда, не дожидаясь рассвета, то был бы уже мертв - как старый Кро, который не заметил изменений в окружающем мире, сосредоточив свое внимание на болезненных спазмах собственного сердца и желудка.

Ржаво-серая весна заполнила всю землю, сливаясь на горизонте с седыми облаками.

Я летел на восток, ведя за собой широко растянувшуюся стаю галок, ворон, грачей. Я чувствовал позади взмахи разрезающих воздух крыльев, вытянутые в полете шеи, уставшие от длительного перелета полузакрытые глаза.

Я - вожак. Они слушаются моих команд, внимают моим предостережениям, выполняют приказы, верят в силу моих крыльев, в зоркость моих глаз, в ту уверенность, с которой я выбираю путь.

Под нами простирается залитая половодьем, затопленная паводковыми водами, превратившаяся в сплошную топь земля. Мы пролетаем над серыми развалинами городов, над залитыми водой и грязью дорогами, над разъеденными ржавчиной конструкциями, которые были зачем-то возведены бескрылыми.

С этой высоты мир кажется тихим, спокойным, мертвым.

Ястребы и соколы улетают подальше, опасаясь наших клювов и криков. Даже орел, завидев нашу черную стаю, взмывает ввысь, под облака.

Косяки журавлей, гусей, уток тянутся на север, к берегам холодного моря, или на восток, к большим озерам и болотам.

Кея и Ми летят рядом, чуть позади меня, задевают меня кончиками крыльев, а когда я зову их, сразу же отвечают. Города зарастают молодой древесной порослью, зелень пробивается на серых, покрытых твердым панцирем площадях, раздвигает корнями в стороны растрескавшийся асфальт.

Я опускаюсь пониже, направляясь к домам, которые стоят на невысоких холмиках, окруженных цепочкой озер. Рядом течет река. Недавно прошел дождь, из земли кругом выползают дождевые черви, и эти маленькие розовые пятнышки заметны издалека на фоне прелой прошлогодней травы.

- Садимся! - командую я.

- Садимся!

Я снижаюсь дугой в поисках места, откуда удобнее всего наблюдать за окрестностями. В лужах на берегу плещутся маленькие рыбешки, которым неровности дна помешали вовремя отплыть вместе с отступившей волной.

Мертвый заяц, загрызенный волками. Клочья пожухлой травы. Крысиные норы в прибрежном валу. Бобровые плотины на озерах. Грачи, вороны, галки бросаются в мелкую лужу, хватая в клювы выпрыгивающих из воды рыбешек.

Черная птичья стая падает на землю, разгребает, хватает, рвет. Птицы переворачивают клювами камни, приподнимают ветки, копаются в траве в судорожных поисках чего-нибудь съедобного.

Неосторожных мышат, которые опрометчиво выползли на поверхность из влажной глубины норы, тут же разрывают на куски. Ласку, искавшую пропитание на открытом пространстве, мгновенно заклевали и съели.

- Мы хотим есть! Мы голодны! - трясут крыльями галки.

Они копают размокшую землю в поисках насекомых, дождевых червей, майских жуков, мышей-полевок, вырывают друг у друга добычу, подпрыгивают, толкаются, клюются, угрожающе топорщат перья, бьют друг друга когтями и клювами. Я бросаюсь разнимать дерущихся, издаю предостерегающие крики, как будто нам грозит опасность. Птицы смотрят на меня голодными серо-голубыми глазами, продолжая разгребать подгнившую траву. Они набрасываются на случайно вспугнутых жаб, еще не до конца проснувшихся от зимней спячки.

На крышах домов я замечаю покинутые гнезда аистов. Мне хочется пить, и я утоляю жажду водой из холодной лужи, встряхиваюсь и лечу к пустеющим постройкам. Распахнутые двери, обвалившиеся крыши, накренившиеся бетонные столбы с качающимися на ветру обрывками проволоки.

Вымершее поселение бескрылых.

Я влетаю в разбитое окно, спугнув бегающих по комнате, лазающих по мебели крыс. В постелях лежат начисто обглоданные скелеты.

Я пролетаю сквозь дом и вылетаю с противоположной стороны.

Садиться в помещении, где живут юркие голодные грызуны, небезопасно они могут внезапно напасть на тебя, раздавить, 'разорвать. Их голод намного сильнее страха, который вызывают у них мой клюв и когти.

Вылетев из дома, я попадаю на огороженный остатками забора двор. Здесь тоже бегают крысы -худые, облезшие, голодные... Они с отчаянным писком набрасываются друг на друга. Я знаю, что, если крысы не находят другой еды, они начинают пожирать себе подобных.

Я сажусь на каменный край колодца. Сверху доносятся знакомые голоса. Ми и Кея летают над крышей, удивленные моим исчезновением в открытом окне дома.

- Ты здесь? Ты здесь?

- Здесь! - отвечаю я и призывно взмахиваю крыльями. - Летите сюда.

Они опускаются на противоположный край колодца и постепенно успокаиваются. Рядом со мной они чувствуют себя увереннее.

В колодезной воде виднеются наши отражения. Кея взлетает, зависает в воздухе прямо над отверстием и смотрит в глубину колодца.

Серебристое перышко падает вниз, кружась в воздухе, как белая бабочка. Как только оно касается водной глади, по поверхности воды быстро разбегаются круги.

Я смотрю на гнездо аиста, в котором теперь живут воробьи. Оттуда удобнее всего осмотреть окрестности, и я взлетаю наверх, чтобы проверить, не грозит ли нам какая-нибудь опасность. Но сначала делаю круг совсем низко над двором. Кея и Ми неохотно взлетают в насыщенный влагой безветренный воздух и пролетают над черной прогнившей пристройкой.

Слышу крик Кеи, потом крик Ми. От ужаса все перья встают у меня на голове дыбом.

Крик, в котором слышен страх смерти, крик, который предупреждает об опасности, крик, полный дурных предчувствий... Что случилось?

- Наших убивают! Наших убивают! - кричат взъерошенные птицы, отчаянно колотя крыльями. - Давай поможем им! Давай поможем! Вон там!

Я как можно скорее лечу, зная, что вот-вот на помощь мне заспешат встревоженные криками грачи, вороны, галки.

На досках висят высохшие грачи с широко раскинутыми крыльями. Высохшие кости прибитых к деревянной поверхности птиц покрыты прилипшими остатками черных перьев.

Пустые глазницы, посеревшие клювы, почти прозрачная белизна черепов, вытянутые ноги с неподвижными когтями, изъеденные личинками перья.

Из крыльев торчат толстые железные гвозди.

Ми кричит, Кея кричит, я тоже кричу, как будто нас самих прибили к этим доскам.

Слетаются грачи, вороны, галки. Все кричат, возмущаются, голосят, угрожают. Над этим пустым домом они поносят тех, кто забивал гвозди, тех, кто прибил птиц к доскам. Птицы влетают в окна, но внутри - одни скелеты с пустыми глазницами и обнажившимися зубами.

Я вытягиваю шею и резко ныряю вниз, целясь клювом в грудь висящей птицы.

Удар - и распятый грач рассыпается и падает в заросли засохших многолетних трав. Оторванное крыло болтается на проржавевшем гвозде.

Птицы как по команде бросаются на забор, стучат клювами - сбрасывают с него висящих сородичей.

На досках остаются лишь контуры распятых, пригвожденных птиц - темные места, которые были защищены от солнечных лучей. Там, где из пробитых крыльев текла кровь, на фоне темных пятен торчат покрытые ржавчиной гвозди.

Мы кружим над лежащими в траве останками.

Кея садится на забор и голосит так, как будто прибитые гвоздями птицы все еще мучаются, все еще страдают. Она успокаивается лишь тогда, когда я сажусь рядом с ней и клювом глажу ее серебристую шейку. И вдруг я снова обращаю внимание на ее непохожесть, на это ее отличие от других сородичей, которого они уже не замечают, с которым все давно свыклись.

Но так ли это? Ведь белизна Кеи так ярко сверкает среди их черных крыльев - совсем как первая звездочка на вечернем небе.

Страх проходит. Птицы раздражены, возмущены, напуганы. Они словно предчувствуют новую опасность. А ведь бескрылые распяли этих грачей на заборе давным-давно. Сколько же времени прошло с тех пор?

Бескрылых уже нет. Лишь их скелеты лежат в доме.

Чего я боюсь? Почему хочу улететь подальше отсюда?

- Полетели! - И птицы летят следом за мной. Мимо забора, чуть не задевая за торчащие из досок гвозди. Я вспоминаю, что когда-то уже видел точно такие же.

Они торчали из конечностей бескрылого, прибитого к очень похожим на эти доскам. Из ран сочились струйки крови - такой же красной, как наша.

Он висел - неподвижный, изваянный из камня или заключенный в плоском изображении - в тех огромных зданиях, построенных бескрылыми там, где я впервые увидел свет.

Мир, покинутый бескрылыми, восстает против нас. Города разрушаются, дома гниют, ветшают, рассыпаются, падают от малейшего сотрясения, а иногда и взрываются, выстреливая в небо снопами искр, отравляя дымом растения, родники, реки. В руинах гнездятся змеи.

Бескрылых больше нет. Они вымерли, но все еще продолжают убивать нас.

Башни, мачты, столбы гнутся, ломаются и падают, давя наши гнезда.

Интересно, задумываются ли Кея и Ми о бескрылых, которые жили здесь до нас, или эти мысли волнуют только меня?

Как спросить Кею? Как выразить чувство? Как передать беспокойство и волнение? Как рассказать о себе?

Кея садится на обломок стальной мачты, поднимает голову вверх и кричит: "Опасность! Не подлетайте близко! Здесь погибла птица! Осторожно!"

Я понимаю, что она говорит, но я знаю, что она думает больше, чем может высказать.

Точки зрачков на светло-голубом фоне то сужаются, то расширяются. Кея думает. О том же, о чем думаю я, или о чем-то другом? Поделимся ли мы когда-нибудь друг с другом своими мыслями, чувствами, снами, мечтами? Обретем ли мы, птицы, эту способность? Освоим ли тот способ общаться друг с другом, каким пользовались бескрылые? Создадим ли свой язык, похожий на тот, который был у них? А если и мы, так же как они, не сможем понять друг друга?

Я касаюсь клювом белых перышек на шее Кеи. Она с радостью принимает ласку - поворачивается, подсовывает свой клюв мне под горло. Еще мгновение, и наши клювы сливаются в нежном поцелуе.

Маховые перья Кеи вздрагивают, по всему ее тельцу пробегает дрожь, глаза становятся совсем круглыми. Она слегка разводит в стороны крылья, приоткрывая самую нежную часть спинки. Кровь ударяет мне в голову. Я выпускаю изо рта ее клюв, распускаю перышки, приподнимаюсь. Кея присаживается пониже с раздвинутыми в сторону крыльями. Я обхожу ее на жестких, негнущихся ногах, охваченный всевозрастающей страстью.

Кея призывно встряхивает крылышками. Я вспрыгиваю на нее сзади, хватаюсь клювом за взъерошенный пух на головке. Хлопаю крылышками, чувствую под собой ее тепло.

Мгновение, всплеск восторга, семя брызжет, заливая теплым потоком шелковистую, гладкую спинку. Восхитительное чувство облегчения. Я прикрываю глаза, сползаю с Кеи на покосившуюся стальную раму. Кея сидит неподвижно, потом тяжело поднимается. Мы сидим - счастливые, прижавшиеся друг к другу и не обращаем никакого внимания на сломанные деревья, на обвалившиеся крыши, на потрескавшиеся стальные трубы и сброшенные на землю птичьи гнезда. Скворцы, дрозды, горлинки кружат в небе над этим побоищем.

Облезший кот, которого спугнуло с места падение мачты, осторожно возвращается к разрушенному, разрезанному пополам дому. Он боится.

Мир ужасен, но мы, случайные перелетные путники, скоро перестаем обращать на это внимание и быстро обо всем забываем.

Мы с Кеей переживаем свою весеннюю любовь и потому не замечаем ничего, что нас не касается.

Птенцы горлинки валяются в траве. Кот обнюхивает мертвых воробьев. Аистиное гнездо с засохшими кусочками яичной скорлупы. В канаве лежит собака с перебитым позвоночником. Это не наши птенцы. Не наши яйца. Не наши гнезда.

Кея снова расправляет крылышки, взъерошивает перышки, потягивается, как после долгого сна. Меня опять охватывает желание. Приблизиться, прижаться к теплым перышкам и выгнутой спине, схватиться за нахохлившиеся перышки на загривке - в том месте, где серая шапочка сливается с серебристой шейкой. Глаза Кеи прикрываются от удовольствия, когда я забираюсь ей на спинку.

Нас прогоняет пара аистов, которые вернулись к своему больше не существующему гнезду и в ярости ищут виновников, кидаясь на всех птиц и зверей. Они злобно клекочут и щелкают клювами, взлетая туда, где совсем недавно был их дом. Аисты никак не могут смириться с мыслью, что гнезда нет, что мачта подломилась и рухнула.

Аисты ищут виноватых, а ведь виновата во всем стая летевших на север галок, присевших передохнуть именно на эту злосчастную мачту.

- Летим отсюда! - кричу я, а Кея, Ми и все остальные галки повторяют этот призыв, сигнал, приказ. - Летим дальше!

Белокрылая Кея летит совсем рядом со мной. Я слышу, как ветер шумит в ее перышках. В этой стае птиц она для меня - самая близкая, самая дорогая. Другие галки тоже летят парами, стараясь даже здесь, под облаками, подбадривать друг друга, оказывать знаки внимания. Мы верим, что долетим туда, куда гонит нас зов птичьей судьбы, туда, где Кея снесет яйца, а я буду охранять ее покой.

Подо мной летит Ми. Она поворачивает голову, и наши взгляды встречаются.

Везде кружат волки. Они шатаются по площадям и улицам, охотясь на более слабых зверей. Их могут испугать лишь острые когти рысей, затаившихся в ветвях деревьев в ожидании зайцев и серн.

Чем дальше на север, тем гуще становятся леса. Города постепенно зарастают кустами и деревьями - они растут на крышах, пробиваются из щелей в стенах, разрушая их своими корнями.

Мы кружим над раскинувшимся на равнине городом, над которым высоко возносятся блестящие шпили издалека заметных башен. На чердаках самых высоких домов можно будет найти безопасное место для ночлега. Вот там мы и совьем наши гнезда.

Но вдруг раздаются гневные крики орлов, соколов, ястребов. Они летят нам наперерез в предвкушении легкой добычи.

И тут я замечаю, что крыши усеяны огромными гнездами из веток, шерсти, листьев. Орлиные гнезда... Гнезда соколов и коршунов... Ястребиные гнезда... Даже из разбитых окон вылетают разбуженные нашим появлением хищники.

- Опасность!

Я ныряю вниз, отлично зная, что на серо-зеленом фоне меня труднее всего заметить, и лечу совсем низко. За мной несутся Кея, Ми и вся стая испуганных галок.

Соколы, коршуны, ястребы хватают в когти тех неосторожных птиц, которые летели впереди и, устав от долгого полета, не смогли вовремя заметить хищников и опуститься поближе к земле.

Я лечу под огромной стаей птиц, еще не успевшей снизиться, развернуться, рассеяться в стороны, удрать.

Ястреб с широко раскинутыми крыльями хватает молодую, годовалую ворону и вонзает когти ей в спину - глубоко, до самого сердца.

Золотистый коршун ловит грача, который опрометчиво взлетел выше, чем следовало. Ударом клюва хищник разбивает ему шейные позвонки. Птичий крик долго звенит в воздухе. Капли крови падают красным дождем.

- Город ястребов! Летим отсюда! Город хищников!

Предостережения тонут в суматохе, в панике, в страхе.

Пурпурное солнце светит прямо в глаза, слепит, парализует. Я сворачиваю на северо-восток, и темная стая тучей несется вслед за мной. Мы спасаемся бегством, оставляя позади сверкающий в лучах заходящего солнца город хищных птиц.

Они воспользовались нашей усталостью, сонливостью после долгого пути и теперь преследуют нас, хватая самых слабых и молодых.

Мы со страхом ищем места, где можно остановиться на ночь.

Вокруг уже начинает смеркаться, и постепенно становится все темнее и темнее.

Солнце село. Я чувствую, как сквозь перья проникает 'холодный влажный ветер - значит, совсем рядом большая вода, море или озеро. Чуть в стороне в сумерках маячит белая полоска пляжа. Мы поворачиваем на восток.

Темная стена леса манит тишиной и спокойствием. Высокие деревья, толстые сучья. Мы кричим от счастья, что живем, что сумели удрать из того страшного города.

Мы садимся на ветки и лишь теперь чувствуем, что страшно проголодались. После долгого полета голод всегда особенно мучителен.

Шум, гомон нашей стаи заглушают даже отдаленные вскрикивания совы, удивленной внезапным появлением такого количества чужаков. Этой ночью ей не придется охотиться на ежей и полевок. Она наполнит свой желудок мясом и кровью спящих птиц.

Мы засыпаем от усталости. Спим, прижавшись друг к другу, усевшись рядами на ветвях высоких деревьев. Я чувствую крыльями биение сердец Кеи и Ми. Борюсь со сном, вслушиваясь в постепенно угасающий шум голосов, шорохов, шелестов. Уханье сов пробивается сквозь окутывающую меня мглу. Я втягиваю голову поглубже между крыльями и крепче вцепляюсь когтями в твердую древесную кору. Ее твердость и шероховатость прибавляют мне уверенности в том, что, заснув, я сохраню равновесие и не упаду.

Меня будят надсадный вой, тявканье, скулеж. Прямо под нашими деревьями волки окружили молодую лань. В лунном свете мечутся тени, сверкают глаза и зубы Хрип умирающего зверя, удары копыт, стон. Волки лакают кровь из разорванной шеи своей жертвы. Они ворчат, воют, рвут умирающую добычу. До нас доносятся скрежет зубов и бульканье стекающей на траву крови.

Здесь, наверху, с шероховатой поверхностью ветки под лапками я чувствую себя в безопасности. Мы с Кеей и Ми трогаем друг друга клювами.

- Нам ничто не угрожает! - сонно каркаю я. - Нам ничто не угрожает...

Я просыпаюсь, когда небо начинает светлеть. Потягиваюсь, распрямляю крылья и ноги, верчу головой, зеваю.

Вокруг меня - предрассветные сумерки. Внизу обожравшиеся волки сторожат остатки недоеденной жертвы. Они лежат, лижут лапы и зыркают по сторонам налитыми кровью глазами - не собирается ли кто украсть их добычу? Боль в желудке гонит меня искать пищу. Я отрываюсь от ветки и лечу к покрытым каплями утренней росы

старым зарослям.

- Есть хочу! - кричу я.

- Есть хотим! - вторит мне кружащая рядом птичья стая.

Мы осматриваем ветки, вытаскиваем из-под коры личинок и куколок, разгребаем подстилку, роемся в опавшей хвое, суем клювы в песок, разыскивая молодых грызунов, спящих жуков и дождевых червей.

Упираясь лапками в скользкую хвою, я пытаюсь приподнять тяжелый камень. Вместе с Кеей и Ми мы выклевываем из-под него спящих сороконожек. Я съедаю даже высохшую ночную бабочку, вцепившуюся в кору дерева. Мы отыскиваем терпкие ягоды рябины, пожираем размякшие стебли тростника. Я вонзаю клюв в окоченевшую лягушку, которая еще не очнулась от зимней спячки. Солнце всходит все выше над лесом, греет, манит спящих ос, шмелей, первых мотыльков, жучков, мышей, полевок вылезти на поверхность.

Насытившиеся птицы собираются на песчаной отмели, ожидая сигнала к вылету. Я сижу на высоком сером камне и жду опоздавших.

Когда мы взмоем в небо и начнем набирать высоту, увлекшиеся поисками пищи медлительные сородичи, услышав наше карканье и щебетание, догонят нас уже в полете.

Кея и Ми, как всегда, рядом. Им удобнее лететь в ветровой тени, которую создают мои крылья. Черное облако отрывается от земли, поднимаясь все выше и выше. Кея и Ми летят в полном согласии друг с другом - не толкаются, не ссорятся. Белизна Кеи больше никого не удивляет, и именно Кея иной раз заменяет меня, прокладывая путь остальным. Мы летим над городами, над реками, над долинами - на восток, вдоль тянущейся в отдалении линии морского берега.

Вечером мы садимся среди пурпурных от заката стен, башен, ворот большого замка, стоящего над ленивыми волнами медленно текущей реки.

Улитки, мухи, мыши-полевки. Мы засыпаем с благополучно наполненными желудками. На рассвете вылетаем к окруженному со всех сторон рукавами рек и морским берегом городу, который виднеется вдали на горизонте.

- Мы остаемся здесь! - кричу я Кее, заметив широкие, массивные стены, усеянные щелями и отверстиями.

- Остаемся здесь! - отвечают Кея и Ми.

Этой весной мир просто поразительно поблек и посерел.

Большинство галок, грачей, ворон из нашего города до сих пор вели оседлый образ жизни. Они никогда не летали дальше, чем к расположенному совсем недалеко теплому морю. Но теперь, после землетрясения, почти все они отправились на поиски новых мест для гнездования на востоке и на севере.

Подмокшие луга, болота... врастающие все глубже в холодный, влажный город низкорослые мрачные леса производили угнетающее впечатление, заставляли испытывать неуверенность и страх.

Солнце здесь греет слабее, тяжелые, насыщенные влагой облака на небе бегут ниже, дожди идут чаще, ночи холоднее, а ветры более порывисты.

Здесь нет сухих известняковых скал - одни лишь равнины, поросшие густыми травами и кустарниками, среди которых иной раз трудно бывает найти место, - где можно свободно расправить крылья.

Большая часть стен пропитана влагой, покрыта плесенью.

Реки разливаются широко, переливаются через дамбы, заливают берега, валят даже старые, крепкие деревья.

Вода ужасно холодная. Мы летим на восток, пролетаем над побережьем в поисках мест более изобильной кормежки. Удобные, ровные места, где можно свить гнезда, уже заняты теми, кто прибыл сюда раньше нас. Черная стая становится все меньше и меньше, потому что многим птицам все же приходится прервать путешествие. Некоторые самки уже теряют яйца прямо на лету.

Мы торопимся дальше. Я вижу, как Кея все чаще глотает отодранные от стен кусочки известки.

Дальше, дальше... Башни на горизонте тоже заняты ястребами и совами. Берег моря плавно изгибается, охватывая дугой многочисленные жилища бескрылых.

В старой башне гнездятся чайки и крачки. В стене над свисающими с потолка колоколами я нахожу глубокую щель, которая заканчивается удобным расширением, забранным сеткой... Ни ястреб, ни сова не смогут сквозь нее пролезть, а вход я и сам смогу защитить. Жившие здесь ранней весной птицы выстлали гнездо веточками, травой и шерстью.

- Это наш дом! - кричит Кея, встав прямо над колоколами. - Наш дом, и каждый, кто посмеет вторгнуться сюда, пожалеет об этом!

Мы тащим в гнездо все, что кажется нам необходимым. Кея укладывается поудобнее. Я прижимаюсь к ней. Из окружающего полумрака доносится тихий зов оставшейся в одиночестве Ми.

Неужели все бескрылые вымерли? Неужели никто из них не уцелел? Ведь не могли же они погибнуть все, до последнего? А может, они укрылись в подземельях?

Мне всегда казалось, что статуи, среди которых я учился летать, -это окаменевшие, неподвижные, застывшие, холодные, бесчувственные бескрылые. Я верил в то, что это их тела превратились в холодные, бескровные камни.

На самом верху каменных ворот, вознесшихся к небу на высоких колоннах, бескрылые поместили несущихся в бешеной скачке коней, которыми правит один из их двуногих крылатых вожаков.

Я сижу на его белом лбу и размышляю о том, зачем бескрылые это сделали. Зачем поставили коней там, где обычно садятся птицы?

То же самое они сделали с рыбами, оленями, волками, львами. Я видел очень много статуй, значения которых совершенно не понимаю.

Ну разве это не доказательство их ревности? Их сожалений о том, что у них не было крыльев? Разве не зависть - причина всех этих попыток сделать камни крылатыми? Они изображали крылатыми себя, драконов, коней, рыб... Разве все это делалось не для того, чтобы стать похожими на нас?

Зачем бескрылые строили свои жилища все выше и выше? Разве не затем, чтобы сделать их такими же, как наши гнезда? Они завидовали нам. Они страстно желали познать и понять нас. Они хотели стать птицами.

У двуногих не было перьев, не было пуха, не было крыльев. Я восхищаюсь их силой и хитростью, которые позволили им поднять на такую высоту каменные скульптуры - и все это лишь для того, чтобы доказать нам, что они тоже могут, тоже способны вознестись ввысь.

Стремление в небо, к нашим дорогам, на высоту нашего полета свидетельствует о том, что они то ли точно знали, то ли просто чувствовали, что их верховный вожак - Бог - это птица, Великая Птица, которая живет в небесах, на такой высоте, куда даже мы, обыкновенные крылатые создания, тщетно пытаемся подняться.

Я перескакиваю с головы бескрылого на голову крылатого коня. Он весь покрыт засохшей скорлупой наших отходов. Это знак того, что застывшие каменные фигуры мертвы. Разве иначе они не очистили бы свои тела? Разве не вытерли бы свою кожу? Неужели они могли бы спокойно терпеть толстую корку вонючей грязи? Я вспоминаю ту ночь, когда на меня падали струйки кала сидящих выше птиц. Интересно, смогли бы бескрылые вытерпеть такой ливень? Я смотрю в мертвые глаза статуй. Они мертвы. Но неужели их действительно больше нет? А может, они выжили? Может, спрятались в глубоких убежищах?

Я как-то пролетал над поросшим тростником болотом, соревнуясь в скорости с низко летящим семейством диких уток. Вдруг - свист рассекаемого воздуха, и крыло летящего передо мной селезня покрылось кровью. Он еще пытался лететь, но очень скоро упал на торчавшую из болотца обгорелую ольху с обломанными ветками.

Мне показалось, что между деревьями внизу движутся двуногие создания. Но были ли это бескрылые или просто тени в сплетенных ветвях деревьев? А может, это были лишь накренившиеся стволы деревьев или игра отраженных от водной глади солнечных лучей?

А сохнущие шкуры зверей, развешанные на ветках? Кто смог бы так снять мех с лисы? Кто еще сумел бы так содрать шкуру с волка, оставив на месте раскрытую пасть с блестящими на солнце острыми зубами?

Может, бескрылые выжили? Но где же тогда они прячутся? И почему? Может, они есть и здесь, в этом северном городе, среди бетонных стен? Может, город совсем не так пуст, как мне казалось? Может, бескрылые прячутся в переулках, в подвалах, на чердаках? А может, они и сейчас наблюдают за мной? Смотрят на меня сквозь щели в стенах?

Нет, меня предупредили бы греющиеся на солнце лебеди, предостерегли бы купающиеся в реке зубры... Медведь, разлегшийся между колоннами ворот, на которых я сижу... Кружащие по улицам волки... Лениво чистящий перья в гнезде на башне орел... Все живые создания дали бы мне знать, что бескрылые есть, что они живы, охотятся и представляют опасность.

Нет, они вымерли, пропали, исчезли. Их нет и никогда больше не будет. Мы, птицы, создали свой мир, опоясав землю невидимыми путями перелетов дорогами наших путешествий.

Мы покроем землю нашими гнездами, колониями, странами. Мы - хрупкие, упрямо летящие вперед под ударами ветра, зависящие от наших клювов, перьев и пуха -берем эту Землю в свое владение.

Я лечу к реке. Слетаю с парапета на овальный камень, наклонно выступающий из медленно текущих волн. Погружаю клюв в воду. Поднимаю вверх. Вода стекает мне в горло. Повторяю эти движения до тех пор, пока не утоляю жажду.

Ловлю толстую личинку, которая извивается между камнями. Глотаю ее. Даже попав в желудок, она все еще продолжает извиваться.

Пора вздремнуть. Солнце уже приближается к зениту.

Наевшийся, разленившийся, сонный, я лечу между желтыми домами к виднеющимся вдалеке деревьям.

Окна, двери, балконы, окна, двери, балконы. Много открытых, много закрытых. Сквозь мутные стекла виднеются скелеты.

Я пролетел мимо того окна, мимо того дома.

Я уже далеко. Сижу на ветке в тени перистых листьев.

Неужели там, на фоне матовой поверхности стекла, действительно двигалась тень? Тень, похожая на фигуры белых статуй? Я возвращаюсь, ищу. Но все напрасно.

В полете я не запомнил ни того дома, ни того окна. Только движение, жест белой руки, так похожей на руки тех статуй, на которых я так часто сижу. И огромные, широко раскрытые глаза. Значительно более крупные, чем глаза Кеи. Светло-синие.

Мы каждый день летаем вдоль берега и поймы. Кея спокойна, но во время этих полетов старается держаться поближе ко мне. А Ми? Я еще раньше заметил, что Ми стала более нервной. Когда мы спали на ветках, она просыпалась и тревожно пищала. Нас раздражала ее бессонница.

Проснувшись, она тыкалась клювом в сидящих рядом с ней галок и, понимая, что это не Кро, кричала так, что просыпалась вся наша стая. Я знал, что Ми всегда засыпала рядом с Кро, и теперь, когда ей приходилось просыпаться в одиночестве, ее охватывал ужас.

Ми чувствовала потребность нести яйца. На пытавшихся приблизиться к ней самцов она фыркала, шипела, а если и это не помогало, била их клювом и когтями.

Она кидалась и на самок, которые подходили к ней слишком близко. Только я один мог приблизиться и погладить ее клювом по загривку. Лишь я и Кея могли спать рядом с ней на ветке или в щели кирпичной стены.

Во время полетов Ми всегда держалась рядом с Кеей и со мной, летя на таком расстоянии, чтобы мы всегда могли видеть друг друга.

К присутствию Ми рядом с нами мы привыкли с самых первых дней нашей жизни. Но тогда Ми всегда была вместе с Кро. Я помню, как они совали мне в клюв огромных личинок майских жуков.

И вдруг Ми осталась одна.

Деревья возвышались над огромной равниной. День был тихий и безветренный. В небе больше не видно было зловещих теней ястребов.

Я развел крылья пошире и распушил перья так, чтобы лучи солнца грели кожу. Восхитительное тепло проникало в глубь тела, до самых лап, озябших за время долгого полета. Я прикрыл глаза и уже почти заснул, когда рядом со мной уселась Ми - расправила гладкие, блестящие крылышки, открыла клюв, в ее синих глазах искорками засверкало солнце. Она едва задела меня крылом, и от этого прикосновения по всему моему телу пробежала волна приятной дрожи.

Снизу доносился голос Кеи, охотившейся на попрятавшихся в дубовой коре жучков. Я, широко раскрыв глаза, глядел на гладкую спинку Ми, на ее синие глаза, которые то и дело затягивались беловатой пленкой век, на ее черные ноги, удерживающие равновесие на тонкой ветке... Вот она слегка согнула их и поджала под себя, вытянула клюв и стала нежно расчесывать пух вокруг моего глаза...

Наслаждение. Я застыл, тронутый этой лаской, опустил клюв и выжидающе поднял голову, наблюдая застывшим взглядом за ее осторожными движениями. Ми ласкала меня клювом, массировала, расчесывала пух, проникая до самой шеи, где складки кожи образуют углубления, до которых я никак не мог добраться своим клювом.

Ми как будто знала тайну всех чувствительных мест и всех деталей оперения. Она дарила мне такое наслаждение, какого я никогда еще не испытывал. Она щурила глаза, вытягивала шею, привставала и снова приседала, демонстрируя, что именно я - ее избранник.

Меня охватило непреодолимое желание. Сердце забилось быстрее, скопившееся в железах семя требовало выхода. Ми придвинулась поближе, наши клювы встретились, отодвинулись в стороны, сблизились снова, раскрылись и слились в единое целое.

- Возьми меня! Я хочу быть твоей! - говорила Ми. - Ведь ты же видел, что я отвергала всех ухажеров, потому что рядом со мной был ты, Я так мечтала о том, чтобы ты хотел меня!

- Я хочу тебя! - ответил я, нежно сжимая кончик ее клюва. - Я давно уже хочу тебя, но ты же всех прогоняла...

Я не, закончил фразу. Мы сидели рядышком, счастливые, тесно прижавшись друг к другу и крепко держась клювами. Ми распласталась на ветке, я вскочил ей на спинку и, хлопая крыльями, мгновенно выплеснул семя.

Под собой я чувствовал тепло ее перьев. Клюв судорожно сжался на ее шее, коготки впились в нежный пушок под крыльями, а из желез текла горячая любовная жидкость.

Я знал, что она чувствует, как я сжимаю ее, что она ждет моего горячего семени, что она так же жаждет меня, как я жажду ее.

Я спрыгнул с нее и сел рядом. Ми поднялась, встряхнулась и снова начала гладить перышки вокруг моих ушей.

- Уходи! Убирайся прочь! - К нам со всех ног бежала Кея. Ее глаза угрожающе поблескивали.

Увидев ревнивую, разгневанную Кею, Ми пустилась наутек. Я остановившимся взглядом смотрел на то, как Кея преследует Ми. Неожиданно Ми обернулась и угрожающе развела в стороны крылья.

- Оставь меня в покое! - Она раскрыла клюв и наклонила головку набок.

- Убирайся! - повторила Кея уже без злости в голосе.

Она остановилась и затрясла головой, фыркая и распуская перья. Гнев прошел, а ревность по отношению к Ми, которую Кея так давно знала, постепенно исчезала. Очень скоро им надоело это противостояние, и они обе вернулись ко мне, делая вид, что не замечают друг друга.

- Ты мой! - Кея демонстративно терлась о меня крылом. - Только мой!

Я искал одиночества. Ветвистый ясень показался мне уютным, тихим, безопасным. С верхушки доносился стук дятлов, а по стволу среди трещин, шрамов и наростов коры бегали маленькие юркие поползни, вылавливая пауков, сверчков и сороконожек. Издалека доносились крики соек, хрюканье кабанов, лосиный рык.

С моей ветки я видел край леса и реку, извилисто текущую среди топких берегов. Над залитой половодьем равниной торчали остатки старого города залепленные грязью, покрытые илом заплесневелые разрушающиеся стены, покосившиеся башни, проржавевшие железные решетки и остатки позеленевших медных листов на крышах. Дальше, за городом, виднелись отсвечивающие матовым блеском стальные резервуары и огромные стаи вечно ссорящихся, ворующих друг у друга птенцов и яйца чаек, крачек, поморников.

Я задремал, разморенный теплом и солнечным светом, который пробивался сквозь мелкую светло-зеленую весеннюю листву. Но вдруг по прикрытым векам скользнула тень, и я тут же открыл заспанные глаза.

На суку уселись два старых ворона и начали старательно чистить перья. Серебристые чешуйки и пух дождем падали вниз.

Они не заметили меня, устроившегося в уютной выемке между стволом и толстой веткой. Я сидел тихо, предчувствуя, что они тут же прогонят меня со своего дерева, как только увидят.

Я не боялся ни грачей, ни ворон, ни сорок, но вороны пугали меня своими размерами, острыми когтями и силой клюва, способного расколоть даже твердую ореховую скорлупку.

Птицы точили свои клювы о кору дерева. Я чувствовал, что они чем-то обеспокоены.

- А те не вернутся? - каркнул самец.

- Не вернутся. Их больше нет. Ты что, не помнишь, как сам обгладывал их кости?

- Могут вернуться. Мне бы хотелось, чтобы они вернулись.

Я вздрогнул. Вороны говорили о бескрылых. Неужели эти старые птицы помнят их?

- Они есть! Они все еще существуют! - каркал самец.

Значит, не только я подозревал, что бескрылые выжили. Где? Когда? Может, они просто не покидают своих укрытий?

На соседнем дереве среди ветвей мигнул беличий хвост, и вороны бросились туда. Короткая борьба - и крепко схваченная когтями рыжая шкурка вздрагивает на ветке. Вороны выклевывают глаза и мозг. Из оторванной головы на ветки капает кровь. Падают вниз окровавленные клочья шерсти. Вороны зевают. Ести бы они заметили меня, я, вероятнее всего, разделил бы судьбу этой белки.

Удары копыт, сопение, тяжелое, усталое дыхание. Под деревом пробегает олень с блестящими, покрытыми пушком рогами. Под лучами солнца они как будто горят огнем...

Я перескакиваю на ветку пониже, останавливаюсь перед широким входом в дупло. Почему здесь нет белых пятен птичьих отходов? Разве в этом дупле не живут птицы? В старых деревьях бывает так много укромных уголков, ниш, отверстий, где можно спрятаться. Или это старое, заброшенное гнездо воронов?

Среди листвы и опадающей трухи я вижу серый скелет. Но почему в этом тихом месте, среди ветвей и выступов коры, нет даже летучих мышей?

Я понемногу привыкаю к полумраку. Стою на краю дупла и смотрю в глубину темнеющей передо мной ниши.

Резкое, пронзительное шипение. Из-под осыпавшихся кусочков коры появляется плоская голова. Я слышу шорох. Это змея! И она не одна здесь, их много! Я отпрыгиваю в сторону, перелетаю на несколько веток повыше и прижимаюсь теснее к ветке, тяжело дыша от страха.

Я лежу, распластавшись на толстом суку, и слушаю, как колотится мое собственное сердце. Широко раскрываю клюв и хватаю ползущую мимо гусеницу. С отвращением выплевываю - горькая, вонючая мерзость. Шум крыльев, карканье - вороны садятся на сук рядом со мной. Окружили меня, вытянули ко мне свои толстые черные клювы и с удивлением смотрят на посмевшего вторгнуться в их владения чужака.

- Здесь все принадлежит нам! Чего тебе здесь надо?

- Проваливай отсюда! - кричит самка.

- Я прилетел издалека и сел отдохнуть. - Я умоляюще смотрю на них.

Вороны оценивающими взглядами рассматривают мои блестящие синевато-серебристые перья, серовато-черную голову. Меня приводят в ужас их сверкающие глаза и толстые ноги.

- Я не собираюсь здесь оставаться, - объясняю я. - Я просто устал и присел отдохнуть на эту ветку.

Вороны разглядывают меня, оценивают. Если бы я был покрупнее, они давно бы меня прогнали, но я по размеру такой же, как сойка или сорока. Я не представляю для них опасности, и они это уже поняли.

Они не прогоняют меня, но следят за каждым моим взглядом, за каждым движением.

Беспокойная мысль всплывает из глубин памяти. Мысль, память... Медлительные вороны, испачканные кровью сожранной белки... Мысль о том, что мне угрожает. Память о том, что уже угрожало мне в прошлом. Клювы и когти черных птиц. Столько смерти вокруг, столько страха на ветке трухлявого, засыхающего ясеня.

Не жди! Не жди, пока они прижмут тебя к ветке своими когтями, ослепят, изранят, убьют! Спасайся бегством!

Здесь нет других птиц, кроме нас. Только я и вороны. Я смотрю вниз, вижу сквозь ветки, как два линяющих волка пускают струи мочи прямо на ствол дерева. Они так жадно смотрят на меня, что я сжимаюсь от страха. Спрыгнуть вниз, прямо в эти когти и зубы? Клювы воронов опасно приближаются к моей голове. Они видят во мне себя в миниатюре. Я для них - маленький ворон, такой же, как они.

Я сижу неподвижно, и вороны сидят неподвижно, неподвижен ясень, в чьих листьях не слышно даже ветра. Даже солнце как будто остановилось. В просветах между ветками я вижу темные листья омелы, которая забралась так высоко и высасывает из дерева последние соки. Взгляды воронов следуют за моим взглядом. Я поворачиваюсь и перескакиваю на соседнюю ветку, бегу по ней к стволу и снова вижу дупло. Неужели это опять то же самое дупло, в котором я видел змею? Я останавливаюсь у входа и в свете проникающих сквозь ветви солнечных лучей вижу уставившийся на меня глаз - блестящий, огромный, воззрившийся на меня из трухи и тени. Точно глаз без тела.

Я отступаю назад и лечу, лечу. Ветки обступают меня зеленой стеной, и я не могу выбраться, не знаю, как выпутаться, вылететь из их объятий.

И стоит мне только понадеяться, что за следующей веткой меня ждет открытое пространство - лесная просека или поляна, как снова впереди появляются сучки и ветки ясеня. Я чувствую, что слабею. С каждым новым скачком и перелетом меня все сильнее охватывает страх.

Я удрал от воронов, но не могу выбраться из зеленого шара - из кроны дерева, сделавшего меня своим пленником.

И снова я попадаю на ту же самую ветку, с которой удрал. Снова оказываюсь между неподвижно сидящими воронами.

Я сжимаюсь в комочек, как будто это вовсе не я только что облетел вокруг ясеня в тщетной, панической попытке бегства, приведшей меня в конце концов в то же самое место, откуда я удрал, - к моим преследователям, которых я так боюсь. Вороны смотрят на меня сонными старыми глазами.

Мои глаза закрываются, меня охватывает сонливость. Сонливость, что оказывается сильнее страха.

Когда я просыпаюсь, воронов больше нет рядом со мной, лишь темные листья омелы чернеют в наступающих сумерках.

- Есть здесь кто-нибудь? - кричу я, стараясь криком придать себе храбрости.

Тишина. Даже листья не шелестят.

- Есть здесь кто-нибудь? - повторяю я и прыгаю в гущу зелени. Проскальзываю между тонкими веточками и сразу же вылетаю на опушку леса - к сверкающей под лучами заходящего солнца реке.

Я лечу так, будто от кого-то удираю, хотя за мной никто не гонится. Я прибавляю скорость не столько потому, что боюсь воронов и змей, сколько потому, что хочу побыстрее увидеть Кею, Ми и всех знакомых галок, которые вслед за мной прилетели сюда с юга. Я все чаще взмахиваю крыльями, щурю глаза, чтобы уменьшить давление воздуха, клювом рассекаю пространство, словно режу мягкую ткань.

Кея, белокрылая Кея осталась там одна! Что будет, если птицы вдруг заметят, что она не такая, как все? Я боюсь за нее...

- Быстрее к своим!

Я лечу над рекой. Хрип, крики ужаса. Чайки выклевывают глаза плывущему оленю - садятся ему на рога, а он пытается сбросить их в воду. Вокруг него трепещут белые крылья. Вода заливает туловище, копыта то и дело вырываются из воды, чтобы нанести удар, чтобы отогнать бьющих клювами в окровавленные глазницы птиц.

По качающемуся на воде толстому стволу дерева мечется кот с острыми ушками. Он боится - не умеет плавать.

Поблескивавшие издалека резервуары теперь, когда я подлетел к ним поближе, оказались совсем матовыми, закопченными от ударов молний. Из щелей сочится жидкость, испаряется газ. Вокруг стоит такая вонь, что даже я со своим слабым нюхом чувствую ее издалека.

Я лечу на восток, параллельно течению реки.

- Кея, Ми, где вы? - кричу я с высоты, всматриваясь в сереющий горизонт и замечая, что солнечные лучи падают все более наклонно.

Мне становится страшно. Я боюсь не воронов, не змей, а наступающей темноты, боюсь приближающейся ночи - ночи среди чужих, ночи в незнакомом месте.

Я лечу и кричу, зову, призываю. Внизу замечаю белую тень изголодавшейся совы, бесшумно летящей на охоту. Меня охватывает страх, я впадаю в панику. Не зная ни цели, ни направления полета, не уверенный в собственных силах, я кричу в надежде на то, что услышу знакомый ответ.

И лишь потеряв всякую надежду вернуться, уже начав подыскивать место, где можно было бы укрыться, спрятаться от очередной одинокой ночи, я наконец слышу шум крыльев и множество зовущих меня голосов.

Я вижу, как приближается темное облако с белой звездой во главе - они летят ко мне! Меня окружают грачи, вороны, галки. Они каркают, радуются и, подталкивая вперед, уступают мне место во главе стаи.

Ведь я же их вожак! Я лучше знаю, куда и зачем, где и почему.

Я вслушиваюсь в шум множества крыльев и чувствую себя счастливым.

Ясень, вороны, змеи, волки и олень уже кажутся мне чем-то далеким, несущественным - сном, который ненароком привиделся старой птице.

Кея уничтожала яйца Ми и других галок, которые устраивали свои гнезда поблизости от нашего гнезда.

Она дожидалась, когда сидящие на яйцах птицы вылетят из гнезда, чтобы схватить какую-нибудь осу или муху или чтобы просто погреться на солнышке. Ей достаточно было мгновения. Кея тихо и незаметно врывалась в чужое гнездо, точными ударами клюва разбивала скорлупки, молниеносно возвращалась и с притворным спокойствием наблюдала за злобствованием и отчаянием вернувшихся в разгромленные гнезда птиц.

Из яиц Ми уцелело только два, которые мы с ней теперь высиживали по очереди. Кея ревниво покрикивала на нас, широко раскрывая клюв. Эти яйца нам удалось спасти. Я отчаянно защищал их, преграждая Кее путь нахохлившейся грудью, когтями и клювом.

Я хотел, чтобы между Кеей и Ми воцарилась дружба, но чем чаще Ми уступала, тем азартнее нападала на нее Кея. Ревность, ласки, поцелуи, нежные прикосновения, вычесывание пуха. Кея с ненавистью смотрела на нас с разделяющей наши гнезда кирпичной кладки.

- Иди сюда! - верещала она. - Оставь ее! Это меня ты должен ласкать! Только меня! Иди сюда!

Ми не обращала внимания на ее крики, стараясь как можно тщательнее вычистить пух у меня на шее, спинке и груди. Я отвечал ей поглаживаниями, пощипываниями, расчесыванием перышков.

- Улетай отсюда! Ты здесь чужая! Убирайся, не то я убью тебя! грозила Кея, а Ми делала вид, что не слышит ее. Тем временем Кея демонстрировала нам и всему миру свою обиду, ревность и отчаяние.

Когда я прилетал к ней в гнездо, она старалась разрядить свою боль в бурных, страстных ласках. Я нервно отворачивал голову, опасаясь, что в порыве любви она выклюет мне глаз.

Она ласкала даже мои ноги и кончики крыльев, теряя голову от нежности, желания, возбуждения.

Я испытывал от этого неописуемое блаженство, вскакивал ей на спину, придерживая клювом за пух на загривке, и с наслаждением изливал семя.

Кея от счастья щурила глаза и ходила вокруг меня, гордо подняв голову.

Ми никогда ей не завидовала. Она смотрела на нас своими синими глазами, широко раскинув крылья над гнездом. А когда мы с Кеей засыпали, прижавшись друг к другу, Ми прятала голову в мягкий пух и тоже погружалась в сон.

Вскоре под скорлупками яиц стало слышаться биение сердец наших птенцов. Кея и Ми перестали покидать гнезда. Я теперь метался между ними и окружающим миром - приносил насекомых, гусениц, ягоды, семена, траву и все прочее, что только могло пригодиться в гнезде.

Когда наконец треснула скорлупка первого в ее жизни птенца, Кея осторожно отковыряла клювом треснувшие кусочки, чтобы птенец, вылезая, не задел за острые края. Потом выбросила из гнезда скорлупу и уселась на слепом, неоперившемся птенце, прикрыв его пухом своей грудки. Она с восторгом трогала клювом остальные яйца, вслушиваясь в доносящиеся из них шорохи. Я тоже прислушивался к этим едва слышным звукам, исходящим из зеленовато-коричневых овалов. Птенцы задевали клювами и коготками за пленку, выстилающую внутреннюю поверхность яйца, упирались согнутыми спинками, ворочались, собирая силы и готовясь разбить стесняющий движения панцирь.

Вот еще один темно-розовый клювик показался в отверстии скорлупки, и Кея закричала от счастья. Вытащив из-под птенца острые обломки, она отбросила их к краю гнезда. Ми подбежала, схватила скорлупу и выбросила наружу. Ее яйца треснули вместе с первым яйцом Кеи, и два беспомощных птенца уже лежали в гнезде.

Я носил еду в оба гнезда. Вылетал перед рассветом, ловил ночных бабочек, комаров и водолюбов и сразу же относил их изголодавшимся птенцам. Подлетая к гнездам, я видел вытаращенные глаза Кеи и Ми.

- Иди сюда! - просила Кея.

- Иди ко мне! - звала Ми.

Когда я подбегал к Кее и раздавал птенцам кусочки дождевого червя или вкусного стебелька, за мной возмущенным взглядом следила Ми. Когда я приближался к Ми, Кея злобно нахохливалась и трясла клювом. Я оставлял еду и улетал снова. Так продолжалось до полудня, до того момента, когда и Кея, и Ми решали - чаще всего одновременно, - что я должен заменить их в гнезде, согревая и высиживая птенцов. И я садился попеременно то в одно гнездо, то в другое, стараясь утихомирить широко раскрытые желтые клювики собственной слюной с остатками полупереваренных майских жуков и семян, отрыгиваемых из глубин желудка. Из второго гнезда тут же раздавались жалобные, недовольные писки

Я терпеливо ждал возвращения хоть одной из самок, чтобы чуть-чуть передохнуть. С каждым днем я чувствовал себя все более усталым, меня все чаще клонило в сон. Я улетал к растущим неподалеку тополям и засыпал среди ветвей, убаюканный шелестом листвы. Я искал одиночества, тишины, мне хотелось улететь подальше от шума гнезд, от самок, от птенцов. Теперь я понял, почему так часто раньше встречал немолодых воронов, грачей и галок, укрывшихся в тихих нишах, дуплах, на чердаках, в густых кронах деревьев, спрятавшихся поглубже среди листвы.

Эти птицы хотели побыть одни. Полузакрытые глаза, широко раскрывающиеся при каждом шорохе, взъерошенный пух на головах и крыльях говорили о том, что они хотят остаться незамеченными.

Они враждебно смотрели на каждого, кто осмеливался приблизиться к ним, и частенько прогоняли меня, разозленные тем, что я посмел нарушить их одиночество, посмел нарушить тишину, в которой они пытались найти отдохновение. Сидя между зелеными завесами листвы, я с таким же недовольством воспринимал доносящиеся сюда отдаленные голоса галок, шум птичьих крыльев или рев оленя.

Я был счастлив оттого, что никто меня не видит, никто не ищет, и в то же время я отлично знал, что мгновения блаженного одиночества не могут длиться долго, что их обязательно прервет неожиданный крик случайно залетевшей птицы, жаждущего крови ястреба или крадущегося по суку рыжего кота, каких много в этих местах.

Я открываю глаза, потягиваюсь, зеваю, смотрю вниз, на коричневые конусы муравейников, выросших на растрескавшихся плитах, которые когда-то были уложены здесь бескрылыми.

Сверху доносятся голоса щеглов, кормящих своих птенцов. Из неглубокого дупла то и дело высовываются маленькие желтоклювые головки.

В гнездах под старыми стропилами башни Кея и Ми ждут моего возвращения.

Я закрываю глаза, и мне кажется, что я снова на юге, в моем родном городе, что я сижу под куполом и наблюдаю за скольжением солнечного луча по разноцветным стенам...

Я тоскую. Мне неуютно здесь, среди ветров, холода, дождей и внезапных изменений погоды, среди влажных кирпичей и покрытых плесенью стен.

- Что я здесь делаю? Зачем я прилетел сюда? - жалуюсь я среди чужой, темно-зеленой листвы, сквозь которую просвечивают тяжелые, налитые водой тучи, затянувшие все небо до самого горизонта. - Надо возвращаться! убеждаю я сам себя. - Нельзя, пока не вырастишь птенцов. Только тогда ты сможешь вернуться.

Веки снова тяжелеют, глаза закрываются, я погружаюсь в дрему. Вдруг слышу громкое, пронзительное верещание сорок. Они скачут по соседним веткам, ссорятся друг с другом, дерутся, прогоняют друг друга, кричат. Эти сороки - более крупные и пушистые, чем те, которыми там, на юге, верховодил Сарторис. Они делают вид, что не замечают меня.

Меня преследуют хриплые вопли, трескотня сварливой бело-черной оравы. Жалобный крик щегла означает, что сороки уже залезли в гнездо под толстым суком и крадут птенцов.

Я развожу крылья еще шире в стороны и позволяю ветру нести меня, подбрасывать снизу, трепать перышки, прочесывать пух, холодить поджатые ноги.

В полусне я кружу над глубокими ущельями улиц, над разваливающимися мостами, над набережными, поросшими травой и хилыми деревцами, которые торчат изо всех щелей, дыр, трещин.

Я прикрываю глаза и позволяю ветру нести меня в сторону серо-синего морского простора. Сквозь темно-синие тучи пробивается солнце, согревая кончики моих крыльев.

Я счастлив. Огромные красные птицы кружатся у меня перед глазами. Они напоминают мне тех, других - стройных, длинноногих, гордых, с тяжелыми кожистыми клювами, которые парили над болотами, теряя на лету маленьких рыбок и улиток. Но эти еще похожи и на воронов - своими длинными когтями и кривыми клювами, приспособленными для того, чтобы убивать и раздирать на куски добычу.

Где же я видел этих птиц? На освещенных лучами солнца стенах под огромным куполом? Или над морем, когда они ровным клином летели вдоль залива? А может, на оставленных бескрылыми изображениях? Или в том далеком лесу, где я встретил оленя со светящимися рогами? И наяву я их видел или во сне?

Не помню? Не знаю, где это было? Над какой рекой, берегом, холмом? Не помню, где видел красных птиц, летящих выше и дальше, чем я сам когда-нибудь смогу долететь? Куда они неслись тогда - такие красивые, что навсегда остались в моей памяти?

Нет, это уже не птицы, не крылья, не светящиеся пышные воротнички вокруг шей, не длинные, подрагивающие в воздухе хвосты... Уже не птицы, а язычки пламени кружат под моими веками, заливают пурпурным огнем мозг. Внизу и впереди я вижу двойное кровавое пятно солнца - одно, сияющее прямо перед глазами на западе, куда меня несет ветер, и второе, отраженное в море. Я жажду тепла, но эти предзакатные лучи так ужасающе холодны... Они совсем не греют.

Я кричу. Поворачиваю к темной линии берега, к пурпурным башням и домам, которые отсюда выглядят так, как будто охвачены пожаром. Я резко взмахиваю крыльями, стараясь побыстрее оставить позади и эту сверкающую, пульсирующую кровавую лужу, и холодное солнце, которое вот-вот погрузится в темнеющие волны.

Страх подгоняет, придает сил, заставляет все чаще взмахивать крыльями... Страх в сердце, в мозгу, в желудке, в дыхании.

Быстрее, чтобы успеть в гнездо, пока красный диск еще не успел окончательно исчезнуть в море. Быстрее, чтобы не упасть в ледяную воду. Я вижу Кею и Ми, вижу, как они ждут меня в своих гнездах, как вытягивают головы к входу, как вскакивают на карнизы, на стропила, кричат, жалуются, зовут.

Я чувствую, что сердце вот-вот вырвется у меня из груди. Ветер относит в сторону выпавшее перо, и оно, кружась, падает в темнеющие внизу волны.

- Если хочешь жить, нужно долететь! - кричу я, ускоряя свой полет к гаснущим на горизонте городским башням.

Я не сбавляю скорости, даже добравшись до сверкающей внизу береговой линии. Я несусь так, как будто за мной гонится ястреб, как будто красное зарево позади - это не обычный закат солнца, а опасная хищная птица.

Я пролетаю над лесом, над спокойной водой канала, мимо каменной башни, откуда доносятся вскрикивания засыпающих коршунов. Ныряю в просвет между темными крышами домов.

- Я здесь! - громко кричу я, влетая сквозь круглое отверстие в крыше. - Я здесь!

Вижу, как Кея и Ми спят, прикрывая крыльями птенцов. Они зевают, разбуженные моими криками, потягиваются, смотрят на меня заспанными глазами, взъерошивают перышки на шее, почесываются.

- Ну зачем ты разбудил нас? - недовольно фыркают они. - Мы спим!

И они снова засыпают. С раскрытым клювом, напуганный тем, что могло со мной случиться, я сажусь на балку над нашими гнездами и чувствую, как мои ноги расползаются в стороны от усталости. Я теснее прижимаюсь к широкой холодной поверхности.

Сердце судорожно колотится - так, что мне даже становится больно, колотится, несмотря на то, что вокруг больше нет ни холодного пурпурного зарева заката, ни кроваво-красных волн, ни бьющего в бок ветра, ни отделявшего меня от берега расстояния, которое лишало уверенности в своих силах.

Зерна падали в высохшую почву. Их подбирали воробьи, синицы, щеглы, трясогузки... После долгого полета мы, распугав мелких щебечущих пташек, опустились в эту золотистую котловину, поросшую зрелой, плодоносящей растительностью. Розовато-серое облачко снялось с места и снова опустилось в невысоких прибрежных зарослях.

Семена лежат прямо на земле, высыпаются из колосьев. Я опускаю клюв, слегка приоткрываю его - и вот он уже полон зерен.

Я со злостью смотрю на еду, которую не могу съесть. Хожу по полегшим пустым стеблям, сожалея о том, что уже не голоден, что просто не способен съесть ничего больше. Пытаюсь проглотить еще несколько зернышек, но это вызывает лишь судороги в желудке и извержение значительной части того, что было съедено раньше.

- Я наелась, а все равно хочу есть! - слышится позади голос Ми.

- Почему я ничего больше не могу проглотить? - спрашивает Кея, поднимая кверху набитый зерном клюв. - Ну разве можно оставить здесь столько пищи?..

Голуби с раздутыми зобами гордо прохаживаются на негнущихся ногах, не в состоянии ни повернуться, ни нагнуться. Они недовольно воркуют, снова и снова пытаясь проглотить еще хотя бы несколько зернышек. Но все напрасно. Наевшись до отвала, они тяжело взлетают и кружат над нами, высматривая подходящее для ночлега место.

Вечереет. Травы отбрасывают длинные коричневатые тени. Косые солнечные лучи пробиваются между стеблями. Я взлетаю на покосившийся трухлявый столб.

Наша стая тяжелой черной тучей покрыла весь берег.

Я опускаю клюв, снова поднимаю его - вода стекает в горло, булькает в гортани, проливается на зерно. Солнце зависло над туманным горизонтом. Мы летим к окруженным раскидистыми деревьями башням. Толстые ветки гнутся, трещат под нами. Часть птиц опускается на сады. Деревья становятся серо-сине-черными от множества птичьих крыльев. Солнце заходит. Все вокруг тонет в быстро наступающих сумерках. Пурпурное небо постепенно темнеет. Глаза застилает туман. Тонкая пленка век прикрывает зрачки. Я поворачиваю голову и прячу отяжелевший клюв в теплых, мягких перьях.

Из темноты передо мной вырастает спокойная, уютная роща. Деревья гнутся под тяжестью зрелых плодов. Яблоки, груши, сливы, апельсины, маслины, черешня, вишни, персики, виноград. Фасоль и горох. Созревшие диски подсолнухов поворачиваются вслед за движущимся по небосклону солнцем. Червяки, личинки-, мухи, пчелы, шмели... Столько еды растет, летает, ползает, бегает.

Тени... Бескрылые, такие же, как те, которых я видел на стенах там, перед землетрясением. Высокие, без шерсти и перьев, голые, золотисто-розовые. С ветки свешивается змея. Они рвут яблоки, вгрызаются в красновато-золотистую мякоть...

Бескрылые... Они двигаются, ходят, отбрасывают назад длинные волосы, подходят ближе... Позади них вдруг появляется огромная бело-серая птица... Орел? Ворон? Голубь? Альбатрос? Я никогда еще не встречал такой. Они бегут от нее, спотыкаются, падают, поднимаются и снова бегут... Птица гонится за ними среди золотистых трав и цветущих деревьев, среди сгибающихся под тяжестью плодов яблонь. Она бьет их по спинам маховыми перьями своих крыльев, пытается клюнуть прямо в лицо...

Бескрылые боятся, заходятся в беззвучном крике...

Сад изобилия заканчивается. Вот и последние ветки, усеянные сливами, грушами, гранатами. Последние ягоды сладкого винограда.

Высохший, голый ствол дерева без коры, ветви без листьев. Скелеты, черепа зверей, птиц, пресмыкающихся... Бескрылые больше не бегут, они едва тащатся, бредут, падают. Голубые глаза приближаются к моим зрачкам...

Это не бескрылые... Кея, Ми, я... Это мы изгнаны огромной хищной птицей с черными крыльями, крючковатым клювом и пронзительным взглядом старого стервятника.

Серая тень кружит над пустыней.

- Летим отсюда! - кричу я.

- Летим отсюда! - повторяет за мной Кея.

Я открываю глаза. Последний лучик света едва пробивается сквозь тьму.

Кея и Ми беспокойно смотрят на меня. Неужели их разбудил мой сон? С болот доносится кваканье лягушек, треск кузнечиков, уханье совы. Может, это ее крики испугали нас?

Мы сидим высоко на ветке.

- Нам никто не угрожает. Все в порядке, - я успокаиваю их и снова засыпаю.

Нас будят утренняя прохлада и пробивающийся сквозь ветви свет утренней зари - свет, отраженный от белых перышек Кеи.

Я возвращался, теша себя иллюзиями, что землетрясение было всего лишь сном и что я застану город таким же, каким он был раньше, неизменным. Еще издалека искал взглядом знакомые купола и башни. Но, подлетев поближе, я вижу, что от той жизни, о возврате к которой я мечтал, остались лишь руины, развалины домов, остатки стен, поваленные деревья. Того города, в который я хотел вернуться, нет есть город, которого я боюсь.

Рядом с Сарторисом и его стаей поселились сороки с севера - крупные и еще более крикливые. Это они заняли все лучшие места в городе.

Сарторис, наверное, думал, что большинство напуганных землетрясением птиц никогда уже не вернутся обратно. По его удивленным взглядам я догадываюсь, что он узнал меня.

Я осматриваюсь по сторонам в поисках подходящего места для нового гнезда. От некогда увенчанного куполом здания остались лишь выщербленные каменные стены... Я хожу по этим камням, возвещая криком о своей тоске по старому гнезду. Стены отвечают мне тихим эхом, едва слышным на фоне птичьего гомона, щебетания, плача. Ми и Кея обследуют окрестности в поисках пропитания.

От бронзового купола осталась лишь одиноко торчащая обломанная витая колонна.

Исчезли сновавшие среди скелетов крысы. Нет больше летучих мышей, которые днем всегда кутались в свои кожистые крылья. Куда-то переселились и белые совы, следившие своими огромными глазами за каждой пролетавшей мимо птицей. Лишь обленившиеся от тишины и полумрака змеи ползают среди обломков камней.

Я слетаю вниз, на громоздящиеся друг на друге камни. В стенах свили себе гнезда воробьи, синицы, славки, соловьи. Узкие, глубокие щели гарантируют им безопасность.

Сажусь на уцелевший обломок колонны. Смотрю вверх, пытаясь отыскать на стенах следы того безвозвратно минувшего времени.

- Почему? - жалуюсь я. - Почему больше нет моего гнезда? Кто забрал его? Кто сдвинул с места землю? Кто так встряхнул каменные стены? Кто раскачал их так, что они рухнули? И зачем ему это понадобилось?

Кея и Ми понимают мои жалобы. Кея садится поближе ко мне. Ми кружит вдоль стен, разыскивая те, старые, цвета и формы. Остались лишь несколько поблекших пятен, цоколи, скульптуры, колонны... С растрескавшейся мраморной плиты птицу спугивает шипение змеи... Движущиеся кольца змеиного тела удивительно похожи на ту витую колонну, которая когда-то поддерживала купол. Ми взлетает и пытается сесть рядом с нами, на каменном обломке. Мы теснее прижимаемся друг к другу, и Ми вцепляется коготками в каменный уступ.

Почему земля вдруг затряслась? Кто был повинен в этом?

Ветер раскачивает повисшие провода. На закрученном в спираль камне колонны я замечаю черно-зеленые плоские головы. С высунутых языков стекает слюна. Круглые тела неуклюже соскальзывают с гладкой поверхности.

Ми беспокойно машет крыльями, притворяясь, что сейчас взлетит.

- Почему? Зачем? Кто?

Крик. Сарторис спит на ветке апельсинового дерева. Почему он кричит во сне? Глаза его закрыты, но он кричит. Я до сих пор никогда еще не видел птицы, которая так громко кричит сквозь сон. Что в этом сне так напугало его? Меня мучает любопытство. Я сажусь на ветку прямо над ним, и перезрелый апельсин срывается вниз.

Сарторис смотрит заспанным, непонимающим взглядом.

Он часто летает неподалеку от нас, подсматривает, подходит поближе, как будто хочет подружиться с нами.

Но я не доверяю ему с тех пор, когда увидел, как он вырвал сердце у еще не оперившегося голубя. Ведь мои птенцы тоже могут стать его добычей. Проснувшийся Сарторис смотрит на нас.

Мы летим к нашим новым гнездам, устроенным в высоких постройках из стекла и бетона. Стекла разбились во время землетрясения, и полуразрушенные здания как будто ждали нас - пустые и незаселенные.

Сюда перебирается вся стая галок, некогда живших под куполом и поблизости от него. В клювах слетающихся птиц видны перья, обрывки тряпок и бумаги, веточки и стебельки, собранные для строительства новых домов.

Высокие здания издалека напоминают не то синеватый лес, не то горный хребет. На противоположной крыше пара стервятников укладывает сухие ветки. Голые шеи с красными ожерельями загораживают солнце.

Я осторожно иду по не знакомому мне длинному коридору. Здесь тоже кругом лежат скелеты.

Кея и Ми устраиваются в приоткрытых ящиках большого письменного стола.

Неподалеку от нас поселилась стая голубей. Я вспоминаю розовую голубку, которая, испугавшись подземных толчков, взмыла в небо и умчалась прочь.

Сквозь выбитые окна я присматриваюсь к пролетающим мимо голубям. Красные, зеленые, сизые перья переливаются всеми цветами радуги под лучами солнца. Почему она улетела? Испугалась? Вернулась ли она обратно? Я отворачиваюсь от незнакомого голубя, похожего своим оперением на ту голубку.

Кея и Ми вместе устраиваются в просторном ящике, выстланном бумагой, обрывками ткани, перьями. Сегодня они спокойны и - не ссорятся друг с другом. Я втискиваюсь между их телами и прячу голову под крыло. Глаза закрываются... Кея и Ми расчесывают перья и пух у меня на голове, на шее, на спинке. Их прикосновения нежны и ласковы... Они дарят мне наслаждение. Я погружаюсь в глубокий сон.

Самый странный в моей жизни сон...

Из полумрака на меня смотрят широко раскрытые, сияющие во тьме глаза. Я не чувствую в них угрозы, они меня не пугают...

Но может ли быть такое? Может ли этот взгляд быть доброжелательным? Дружелюбным?..

Неужели этот бескрылый не собирается схватить меня, не хочет убить? Высокий, стройный, закутанный в пропыленную коричневую ткань, он сыплет зерно прямо передо мной. Старается движениями рук и губ преодолеть мою недоверчивость. Приглашает подойти поближе и поесть. Но можно ли ему верить?

Я когда-то уже видел его, видел на той высокой стене... Еще до того, как город был превращен в развалины.

- Лети ко мне! - зовет он взмахом руки.

Птицы слетаются со всех сторон -из гнезд, со стен.

Но я все еще боюсь, не доверяю ему, жду, не причинит ли он им зла.

В конце концов, когда я решаюсь подлететь поближе, мне уже не достается ни единого зернышка - все сожрали изголодавшиеся птицы.

Я жалуюсь, кричу... Смотрю ему в лицо, ожидая, что он подбросит еще зерен.

Бескрылый ищет во всех складках своего одеяния, но у него больше ничего не осталось - ни зернышка, ни крошки. Он разводит руками. Сейчас он кажется бледным и старым. Лишь его глаза продолжают все так же сиять в полумраке.

Меня охватывает злость, обида. Не задумываясь об опасности, я лечу прямо ему в лицо, метясь клювом в глаз,

Он не отворачивается, не заслоняет лицо руками, не отгоняет меня...

И когда я уже собираюсь его ударить, меня вдруг заливает свет и я вижу яркие краски нового солнечного дня.

Я просыпаюсь. Открываю глаза и снова закрываю их, удивленный окружающими меня гладкими, блестящими поверхностями... Я потягиваюсь, зеваю, вспоминаю о том, как прилетел сюда вчера. Кея и Ми тоже проснулись и удивленно осматриваются по сторонам.

В окна падает яркий утренний свет. Восходящее солнце отражается в стеклах, в гладком металле, в зеркалах. Вокруг собрались прилетевшие вместе с нами с севера галки из нашей стаи со своими подросшими птенцами. Мои птенцы - птенцы Кеи и Ми - ласкаются к нам, просят есть.

Здесь, в этом помещении из стекла и стали, нет насекомых. Их всех давно съели другие птицы. Нужно искать еду внизу, на земле.

Я вскакиваю на подоконник и смотрю вниз, на город. Улицы и площади поросли сплошным ковром пробившихся сквозь асфальт деревьев, кустов, трав. С крыш свисают плющ и виноград. Все больше и больше растений укореняется в щелях, трещинах, углублениях. В растрескавшемся бетоне, между стальными плитами растут чахлые травинки, цветут мелкие белые цветы.

Скворцы, дрозды, славки, трясогузки ищут фруктовые деревья, поедают виноград и ягоды. Голуби выклевывают зерна из колосьев.

Между стенами скользят тени - это бегут волки. Завидев их, голуби мгновенно взмывают ввысь.

В небе полно орлов, ястребов и стервятников, вылетевших на утреннюю охоту.

- Есть хочу! Есть хочу! - повторяет Кея.

У водопоя караулят волки, росомахи, лисы, куницы, еноты. Притаившись среди листвы, они подкарауливают неосторожных птиц. Вздрагивание веток, колыхание трав - укрывшийся в тени хищник терпеливо ждет. Мы уже на берегу. Дно покрыто темным илом, в котором поблескивают раковины улиток. Мелкие жучки, личинки, гусеницы, мухи, осы, пауки, остатки моллюска в брошенной раковине, кедровые орешки зовут, манят...

Я отодвигаю в сторону камень, хватаю извивающегося червяка и глотаю его. Следующий камень - под ним гладкая белая улитка и плоский серый жучок.

Птенцы просят есть, бьют крылышками по бокам. Я сую им в клювы часть моей добычи...

Мы прогуливаемся, скачем по каменным террасам и луговой траве, которая буйно разрослась на берегах небольшого пруда, покрытого камышами и зелеными листьями. Густые заросли манят - там порхают бабочки, стрекозы, ползают зеленые гусеницы. Только приблизься, только подойди поближе...

А колышущиеся ветки? А дрожащие листья?

Лучше не приближаться к этой стене зелени.

Я продвигаюсь вперед по узкой, еще не заросшей полоске старой дороги до каменных плит, уложенных вокруг поросшего водяными лилиями и розмарином мелкого пруда. Посреди него стоит лодка из металла - такая же, как те, которые я видел у моря. Здесь Кро и Ми учили нас летать.

Каменные статуи потрескались и рассыпались. Глубокая трещина разделила окружавшие лодку фигуры. Но покосившийся корабль еще стоит на раскрошившемся постаменте.

Некоторые скульптуры сплошь увиты плющом, который почти совсем уже заслонил их белые лица и плечи... Ми подходит поближе, наклоняется, погружает клюв в мраморную крошку.

Внезапно темная молния метнулась из листвы, схватила птицу белыми зубами, утащила в заросли. Мы в ужасе отскочили в сторону.

- Спасайся! - раздался крик Сарториса с верхушки статуи.

- Спасайся! - крикнул я, взлетая на балюстраду. - От Ми осталось лишь несколько капель крови и клочок пуха...

Я всматриваюсь в зеленую чащу. Кричу до хрипоты. Я ждал долго, хотя и знал, что Ми больше не вернется.

Сарторис исчез. Его нет нигде. Улетели и его сороки. Странно...

Почему он не покинул это место сразу же после землетрясения, когда почти все птицы улетели из города? Тогда это было бы понятно.

Некоторые вернулись, так же как и я, но многие больше никогда не прилетят сюда - как та умчавшаяся прочь голубка.

Отсутствие Сарториса раздражает и беспокоит меня.

Я привык к его карканью, крикам, передразниванию, хитрости, хвастовству.

Теперь я вспоминаю, как он сидел на всех этих деревьях, на стенах, крышах, как он всегда внезапно появлялся властный, задорный, уверенный в себе. Узнав его поближе, я понял его. В сущности, Сарторис был очень осторожен, не уверен в себе и труслив.

Свой страх он заглушал злостью, хищностью, подвижностью, криками, карканьем, хохотом.

И все остальные сороки кричали вместе с ним, повторяли за ним, стремились быть поближе к нему.

И именно благодаря этой сердитой, шумной стае Сарторис казался другим птицам таким сильным, таким опасным. Однако он никогда не нападал на Кею. Лишь однажды с интересом взглянул на ее белые крылья, покрутил головой и перестал обращать на нее внимание. Ее белизна не вызывала в нем раздражения и злобы.

Со временем Кея перестала его бояться, стала чувствовать себя свободнее.

В темной чаще кипарисов, где сороки вили свои гнезда, теперь стало тихо и спокойно. Там поселились зяблики, удоды, дятлы, иволги, коростели, поползни, скворцы, дрозды...

Мы с Кеей летим вдоль этой мрачной стены, слушая доносящиеся из густых крон трели, щебетание, чириканье.

Я осматриваюсь по сторонам в поисках черно-белых крикливых силуэтов. Мне не хватает Сарториса...

Я все еще помню о Вед - белой галке с верхушки круглого красного здания, над которым некогда возвышалась крылатая статуя.

Сарторис первым заметил ее необычность и привлек к ней внимание остальных птиц. Он напугал, переполошил их, породил в них ненависть, отвращение, злобу.

Это из-за него птицы смотрели на слабую, совсем юную Вед так, как будто она олицетворяла собой грозящую им опасность.

Если бы не нападение Сарториса, возможно, Вед могла бы выжить, и другие птицы со временем привыкли бы к ее необычному виду. Так же как я привык к Кее.

Я нежно поглаживаю белые маховые перья Кеи, которая тоже совсем не похожа на других, но так близка, так дорога мне.

Засыпая в гнезде, я все еще жду криков Сарториса, что раньше каждый день в это время пролетал мимо. Прислушиваюсь, но ничего не слышу...

Большие и маленькие помещения, лестницы, коридоры. Мы с Кеей ходим, стараясь запомнить все детали, чтобы потом без труда вернуться обратно в гнездо. Вот эту расшатавшуюся дверь достаточно посильнее толкнуть клювом, и она раскрывается. Из большинства окон стекла вылетели еще во время землетрясения, и сквозь них можно спокойно влететь внутрь. Но есть и такие места, где окна и двери остались целы. Тут не помогают ни удары клювом, ни попытки повернуть ручку, садясь на нее всем весом тела.

Молодые птицы в таких случаях часто впадают в панику и в ужасе бьются крыльями об оконные стекла.

Они верят в то, что если уж влетели внутрь, то всегда смогут точно так же вылететь обратно сквозь разбитое окно, вытяжную трубу или приоткрытую дверь. Птицы верят в это так глубоко, что, если им не удается выбраться тем же путем, каким они попали сюда, они даже и не пытаются найти какой-то другой выход. Они тешат себя надеждой, что стеклянная стена вдруг исчезнет, а захлопнувшаяся дверь откроется сама собой.

В коридоре за большим стеклом умирают птицы. Их убивают страх, голод, жажда. Землетрясение открыло множество проходов, коридоров, дверей, которые потом неожиданно закрылись, захлопнулись от сквозняков, от изменчивых порывов ветра, были засыпаны осевшей землей.

За стеклянной стеной лежат голуби, галки, вороны, сороки. Они ворочают головами, не видя ничего, бьют крыльями по полу. Высохшие птенцы грачей, не успевшие даже опериться, а рядом с ними - мать с раскрытым клювом и выеденными молью глазами

Но разве в конце коридора не мигает луч солнечного света? Я чувствую крыльями движение воздуха - это знак того, что там, куда я лечу, есть отверстие. Кея летит за мной, как всегда, твердо уверенная в том, что я знаю дорогу или хотя бы чувствую, где может быть выход. А я лишь предполагаю, что с той стороны нам наконец удастся выбраться.

И опять перед нами вырастает тонкая прозрачная преграда, невидимая в сероватом полумраке коридора.

Я выбрасываю коготки вперед и ударяюсь о стекло лапками. Падаю на пол. Кея ударяется головой и крылом и, оглушенная, падает прямо на ящики, набитые всякими бумагами.

- Я разбилась! Я ударилась! Где мы? Давай вернемся! - жалуется она, неуверенно подпрыгивая.

За стеклянной дверью умирают птицы.

Голуби с вытянутыми ножками ловят зрачками своих глаз последние лучики света. Эти птицы попали туда сквозь темнеющее наверху отверстие.

Выгнувшийся дугой ястреб с вытянутыми вперед когтями. Скворец с застрявшим в дверной щели клювом. Серое пятнышко воробья. Галка... Я ее знаю. А я - то думал, что она не вернулась с моря, что улетела с той стаей, которая пролетала мимо нас на запад...

Под широким серым воротничком, вокруг шеи более темным фиолетовым цветом отблескивают крылья. Глаза затянулись белой пленкой, как во время сна или после смерти.

- Летим отсюда!

Кея с ужасом смотрит на мертвых птиц.

В темном отверстии наверху раздается шум - голубь с матовым оперением и оранжевыми глазами с испугом и удивлением осматривается по сторонам. Он не видит отделяющей его от нас преграды и, разогнавшись, летит прямо на стекло. Разбивается, расплющивается, скользит вниз. Замечает растопырившего когти ястреба. Взлетает вверх и снова разбивает себе голову. Падает, окровавленный, и тут же снова срывается с места и летит в противоположный конец коридора. Раздаются глухой удар и тихое, постепенно замирающее эхо.

Мы летим обратно той же дорогой, которая привела нас сюда.

- Туда! Я уверен!

Выбитая дверь. Скелет бескрылого в кресле. На полу среди аппаратуры клубки спутанных магнитофонных лент. Корзинки, бумаги, коробки. Туда ли мы летим? А если заблудимся? Если я сбился с пути?

Сквозняк. Еще одна широко распахнутая дверь.

Неплотно закрытая покосившаяся оконная рама, треснувшее стекло.

- Летим отсюда! Летим быстрее! - кричу я, чувствуя, как Кея нервно машет крыльями.

Я сажусь рядом с отверстием между рамой и форточкой. Пролететь сквозь него нельзя, но протиснуться можно. Вцепляюсь коготками в раму. Чувствую острую боль в стопе - покалечился о какой-то выступающий сломанный шуруп. Резко взмахиваю крылом и пролезаю на ту сторону. Кея протискивается вслед за мной.

Мы облетаем вокруг стеклянно-стального здания. Я с опаской смотрю на разбитые окна, болтающиеся жалюзи, покосившиеся плиты. Вижу, как на крыше птицы вскакивают на отдушины, заглядывают в квадратные отверстия вытяжных труб, вслушиваются в доносящийся из них шум - проверяют, нельзя ли в них устроить свои гнезда.

Мы боремся с сильным потоком теплого воздуха, относящего нас в сторону от холмов, на которых раскинулся город. С этой высоты хорошо видно темную, нечеткую в тумане линию моря. Воздух вокруг становится все холоднее. Мы кружим, пытаясь вернуться к крышам зданий из стекла и стали. Я отвожу маховые перья назад, одновременно изгибая крылья вверх, и камнем падаю вниз. Кея повторяет мой маневр, и вот мы уже у распахнутого настежь окна, которое ведет к нашему гнезду.

Кея мгновенно ныряет в свой просторный ящик, полный бумаг и магнитофонных лент. Я сажусь на открытой полке над письменным столом, в металлической коробке, устланной пухом и шерстью.

Нас будят шорох, пронзительный крик, писк, плач.

Я заспанным взглядом обвожу комнату - ищу, откуда раздаются эти голоса. Не замечаю никакой опасности. Засыпаю снова и опять просыпаюсь от тех же самых звуков.

Выскакиваю на крышку стола.

В противоположном углу комнаты под стеной, в самом теплом, укромном месте, вижу старую галку Зар, которая столько раз высиживала свое потомство под нашим куполом.

Я так восхищался ею, потому что она могла быстрее всех взлететь под купол и падать оттуда по инерции вниз, чтобы лишь над самой поверхностью каменного пола мгновенно восстановить равновесие. Она любила соревноваться в скорости с сойками, воронами, голубями, утками.

Неподвижная, с поджатыми под себя лапками, Зар лежит, широко разложив в стороны крылья и упираясь клювом в пол. Она тяжело дышит и время от времени пронзительно хрипит.

Мне знаком этот голос. Я много раз слышал его и не мог забыть.

- Я умираю! Оставьте меня в покое!

Голова опирается на клюв, разбросанные в стороны крылья вздрагивают, прикрывшая глаза пленка век поднимается все реже и реже.

Я отворачиваюсь. Спускаюсь обратно в ящик, где меня ждет теплая, сонная Кея. Когда мы просыпаемся, Зар уже лежит окоченевшая, с повернутой набок головой. Ее синие глаза наполовину затянуты беловатой пленкой.

Раг считает себя самкой и откровенно заигрывает с каждым самцом.

Он останавливается, склоняет головку набок, щурит серо-голубые глаза, нахохливается, приседает, выгибает спинку, прося погладить, поласкать, пощипать его. Он с завистью смотрит на то, как я придерживаю Кею клювом, а она покорно приседает в ожидании, когда я вспрыгну ей на спинку и сбрызну ее перья своим семенем. Раг хочет быть самкой и переживать все то, что переживает Кея, - жаждет дрожать в любовном восторге, нести яйца и высиживать птенцов.

Раг всегда был несчастен, потому что самцы, которых он встречал, видели в нем лишь такого же самца, как и они сами. Они били и прогоняли его в полной уверенности, что он намерен отобрать у них самок, разрушить их семейную жизнь. Они бросались на него со злыми криками, били клювами, царапали когтями.

Раг нахохливался, отскакивал в сторону и уходил в поисках своей судьбы. Самки тоже смотрели на него неодобрительно, потому что он старался вести себя так же, как они, - но ведь он же был самцом!

Когда уже подросший, оперившийся Раг подошел ко мне и осторожно подтолкнул клювом, Кея, которая в это время собирала веточки для гнезда, взъерошила перышки и угрожающе затрясла головой.

- Чего тебе надо? - уставилась она на Рагa. -Убирайся отсюда. Нам еще один самец ни к чему.

- Свей гнездо вместе со мной! - Раг умоляюще смотрел на меня. - Я хочу быть с тобой.

Кея от удивления выпустила из клюва прутик. Если бы Раг обращался к ней... Но чтобы ко мне? Почему? Ее светло-голубые глаза округлились и застыли.

- Чего тебе здесь надо?! - Она клювом схватила Рага за крыло.

Раг не двинулся с места. Он уже привык к тому, что его прогоняют, щиплют, клюют. Ему нужен был я, а не Кея. Но я равнодушно глядел на него. У меня были моя Кея и воспоминания о Ми. Он не интересовал меня. Зачем мне нужна эта псевдосамка, а если уж точнее самко-самец? Кея отпустила крыло Рага. Взглянула на него сочувственно, но неодобрительно. Раг призывно встряхивал маховыми перышками, как будто приглашал заняться с ним любовью.

- Уходи! - Кея потянула его за коготь, выворачивая ногу. - Убирайся! Ты нам здесь не нужен.

Из-под вывернутого когтя потекла кровь. Раг кинулся на Кею и придавил ее всем своим весом. Я встряхнул перьями и бросился на него.

- Прочь! Прочь отсюда! -Я вцепился в пух на спинке Рага и заколотил клювом ему по затылку. Он пытался вывернуться, но я оказался сильнее. Он отпихнул меня крылом, отскочил в сторону и сбежал. Я не стал гнаться за ним. Раг улетел, а мы с Кеей продолжали собирать веточки для гнезда, проверяя их длину, гибкость, вес.

Как-то раз я возвращался из одинокого полета на юг, с каменных стен, построенных высоко на золотистых скалах. Множество птиц, так же как и я, возвращались в город. Раг летел один, потому что он, хотя и принадлежал к нашей стае, всегда держался чуть поодаль. Самочками Раг не интересовался, напротив, он вел себя с ними так, как будто они были его соперницами. Они отвечали ему нервными покрикиваниями и ударами крепких клювов.

Тучи, мелкий дождь, молнии. Над городом прошла гроза... Мои крылья отяжелели от влаги.

Я чистил перышки на ветке раскидистого платана, выдергивал слабо держащиеся перья, расчесывал пух. С веток подо мной доносились голоса влюбленных галок. Любопытство заставило меня перебраться пониже. Я отодвинул клювом листья.

Галки ласкали друг друга, прижимались, гладили, щипали, расчесывали. Раг и Тав сидели рядышком, касаясь крыльями, клювами, головами. Тав был старым одиноким самцом с тех пор, как его самка погибла, засыпанная упавшим с крыши снегом. Он никогда не покидал город.

И вот теперь он сидит вместе с Рагом, который ласкается к нему, заигрывает, пофыркивает, стараясь вести себя как самочка.

И старый Тав в конце концов признал Рага за самочку, начал поглаживать серебристо-серый пушок на его загривке, страстно прижимая к камню и вдохновенно колотя крыльями у него на спинке. Облитый теплым молочком спермы, Раг испытал наконец момент высшего счастья.

Я смотрел на них сквозь зеленую занавесь. Вскоре они улетели, в полете задевая друг друга крыльями, касаясь клювами в порывах внезапной страсти. Они вместе взмывали вверх, кружили, скользили вниз. На берегу мелкого заливчика я увидел, как Тав кормил Рага маленькими рыбешками. Он осторожно всовывал их ему в клюв, как будто Раг был птенцом.

Они вместе собирали веточки для гнезда, проверяя их гибкость, длину, вес. Тав и Раг устроили свое гнездо в том же самом бетонно-стальном здании, где жили и мы с Кеей.

Теперь мы часто летали вместе, и Кея больше не прогоняла Рага.

Когда после окончания зимы мы собрались лететь на север, Раг и Тав остались в городе.

Беспокойная, крикливая стая готовилась к отлету на площади, покрытой останками железных птиц. Пролетая над нашими гнездами, я заметил, как Раг и Тав ходят по карнизу с клочками шерсти в клювах.

Шерсть была безошибочным признаком того, что Раг намерен высиживать яйца, а Тав собирается помогать ему в этом.

Весна. Мы вылетаем. Возвращаемся. Иногда я перестаю бояться за свою белокрылую самку, как будто ей ничто не угрожает.

Белые крылья, серебристо-серая спинка и светлый клюв Кеи никого не удивляют, не пугают, не раздражают. Впрочем, она почти всегда рядом со мной, и все птицы давно уже привыкли к нам.

Кея готовится снести яйца.

Она собирает со стен известку. Разбивает клювом растрескавшиеся кусочки, растирает и глотает мелкие крошки.

Я порхаю и хожу за ней, слежу, предупреждаю о малейшей опасности, о каждом шуме крыльев и треске веток.

В городе очень многое изменилось. Появились чужие сильные птицы.

Наша колония поредела - остались всего лишь несколько семей, гнездящихся в щелях башни.

Наевшись, я сажусь высоко между камнями и вспоминаю мрачную зиму, вой голодных волков, землетрясение и распадающуюся на глазах каменную колоннаду, вспоминаю пожар и сметавшее птиц с неба пламя, вспоминаю шторм, который чуть не унес меня в море, и врывавшихся по ночам в наши гнезда белых сов. Я вспоминаю все - начиная с того момента, как я открыл глаза высоко под куполом, до смерти Ми под темной стеной зеленых зарослей.

Я нервно вытягиваю шею, оглядываюсь по сторонам, щурю глаза под яркими лучами солнца, высматривая мою белокрылую Кею.

Она - моя главная забота, моя самая беззаветная любовь. Я не могу жить без нее с тех пор, как впервые помог ей долететь обратно в гнездо, и до сегодняшнего дня, до настоящего момента моя любовь ничуть не ослабела.

Белизна крыльев, светлый пух и серебристые перышки.

Она летит ко мне, широко взмахивая крыльями.

- Я здесь. - Она садится рядом и нежно целует мои глаза и клюв.

- Это чудесно. - Я склоняю нахохленную голову. - Это так чудесно.

Она ласкает взъерошенные перышки, выбирает лишний пух, нежно касается моего крыла.

- Я люблю тебя, люблю, - повторяет эхо.

На башне воркуют голуби, надувают зобы, трясут головами, переступая с ноги на ногу, подпрыгивают, сталкивают друг друга с карниза.

- Это мое! - защищают они свою территорию.

Я не обращаю внимания на их крики. Меня больше пугают крупные, массивные галки с далекого севера, стаи больших сорок и ястребы, которые могут высмотреть Кею с высоты.

Пригревает солнце. Мы раскладываем крылья пошире на каменном карнизе, разводим перышки так, чтобы теплые лучи проникали поглубже.

На солнце мы делаемся ленивыми - закрываем глаза, застываем неподвижно. Кея с наслаждением потягивается. Я ныряю в тень вслед за ней. Мы устраиваемся в нише за треснувшей статуей, где часто дремлем после утреннего наполнения желудков. Я закрываю глаза, прижимаюсь к Кее, вдыхаю ее запах. Мы прячем головы в пух и засыпаем.

Нас будят громкие, пронзительные крики. Из ниши нам видны лишь скачущие по стенам тени, которые гоняются за перепуганными воробьями.

Это сороки. Они врываются в воробьиные гнезда в поисках яиц и птенцов. Воробьи испуганно чирикают. Самый слабый из них бьется в когтях Кривоклювой предводительницы стаи. Все его попытки вырваться тщетны.

Мы сидим тихо, оставаясь невидимыми. Кривоклювая, заметив, что рядом нет других галок, напала бы и на нас, изгоняя с территории, которую она считает своей.

- Убить! Убить! Убить! - кричит она, сжимая в когтях воробья.

- Убить! Убить! Убить! - повторяют сороки, разбивая клювами и сбрасывая вниз спрятанное в углу гнездо ласточки.

Наступает тишина. Затихают переполошившиеся воробьи, стихают и крики сорок. Похоже, опасность миновала.

Мы ждем, не зная, то ли сороки просто затаились, то ли улетели прочь.

- Летим? - спрашивает Кея, расправляя крылья.

- Летим.

Я осторожно перелетаю в следующую нишу. Кея летит за мной. Сбоку я вижу, как солнце освещает ее крылья, радугой рассыпается на спинке, высвечивает голубизну глаз. Мы останавливаемся у едва заметной щели в стене.

- Быстрее в гнездо! - кричит Кея, цепляясь коготками за края камней.

С ветки старого каштана на нас смотрит Кривоклювая, придерживая окровавленным когтем маленький серый комочек.

Она видит меня, но молчит. Лишь когда Кея пододвигается поближе ко входу и солнце серебристыми бликами расцвечивает ее перышки, сороки начинают орать, наклоняются с веток, вытягивая вперед раскрытые клювы.

- Убить! - кричит Кривоклювая.

- Убить! Изгнать!

Они летят. Злобно машут крыльями. Я принимаю угрожающую стойку, зная, что, в сущности, они ужасно трусливы и боятся ударов.

Кея прижимается к стене. Ей страшно. Она растеряна.

- Иди сюда! Иди сюда! - зову я. - Здесь мы будем в безопасности!

Но Кея не слышит моего зова. Она забывает обо всем, кроме своего страха, отрывается от стены и взмывает ввысь, прямо в синеющее над нами небо. Сороки несутся за ней.

Кея садится на верхушку башни. Я стараюсь приободрить ее своими криками.

Сороки поворачивают обратно и несутся вниз. Я сажусь рядом с перепуганной Кеей.

Разозленные крупные галки с серыми глазами кидаются в погоню за сороками. Те спасаются бегством, зная, что в столкновении с этой серо-черной тучей у них нет никаких шансов на победу. Мы сидим на башне и смотрим на удаляющуюся трусливую стаю. Кея с опаской поглядывает на незнакомых галок.

- Спасаться? - Она открывает клюв и склоняет головку набок.

- Но ты ведь тоже галка, - отвечаю я, взъерошивая перышки.

Крупные, массивные птицы возвращаются, криками извещая о своей победе. Они кружат над башней, как будто утверждая свое право на владение этой территорией.

И вдруг я слышу крик - крик, призывающий к нападению. Серо-черная туча несется прямо на нас.

- Убирайся отсюда! Убирайся отсюда! - кричат галки. Кея взмывает вверх, а я отшвыриваю клювом напавшую на нее птицу. Мы, кувыркаясь, падаем вниз, выдирая друг у друга перья. А Кея летит прямо к солнцу, ослепленная ярким светом.

- Убирайся отсюда! Убирайся вон! - кричат ей вслед разъяренные галки.

Они вот-вот перестанут преследовать Кею. Им нужно было лишь прогнать ее.

- Я лечу за тобой! Подожди меня! - кричу я, но мой голос тонет в криках преследователей.

- Я боюсь! - кричит Кея.

Ее белые крылья переливаются, серебрятся, золотятся. Наверное, эти галки приняли ее за сороку. Поэтому они с такой злостью и кинулись на нее.

- Остановись! - кричу я вслед обезумевшей от страха Кее.

Вперед, вперед, к солнцу, куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

Галки больше не преследуют ее, но Кея не оглядывается назад.

Подлетая к реке, она снижается и пролетает под накренившимся стальным скелетом, с которого свисает и болтается на ветру множество оборванных проводов. Кея не замечает опасности. Она летит против солнца, которое слепит ее, налетает на болтающуюся проволоку и с писком падает вниз. Белая галка старается пошире расправить крылья на волнах, но перья пропитываются водой, и каждый взмах, которым она пытается оторваться от поверхности, лишь заставляет ее погружаться все глубже и глубже.

- К берегу! Быстрее! - кричу я, кружа прямо над ней.

Вода несется по узкому каменному руслу прямо к тому месту, где поток исчезает под развалинами рухнувших поперек русла домов.

- Помоги мне! - просит Кея, пытаясь вырваться из стремнины.

- К берегу! - кричу я.

Но она уже исчезает среди упавших колонн, растрескавшихся бетонных плит, погнутых мачт. Еще мгновение я слышу ее крик. В глазах у меня все еще стоит искрящаяся белизна ее крыльев.

Я пытаюсь влететь под каменный завал там, где вода струится вдоль бетонной стенки набережной.

- Кея, вернись! Но Кеи нет.

Вода пенится, шипит, фыркает, исчезая под завалом. Я лечу дальше туда, где река снова вырывается из-под руин. Сажусь на берегу, не обращая внимания на коршунов и греющихся на солнышке змей.

- Кея! Вернись!

Я жду, но Кея не выплывает.

Я возвращаюсь туда, где видел ее в последний раз, и зову, зову, зову.

К щели в стене, которая ведет туда, где мы собирались построить наше новое гнездо, я возвращаюсь лишь тогда, когда солнце давно уже скрылось за горизонтом. Я втискиваюсь между обрывками бумаги и клочками шерсти, зарываюсь в перья и пух, что мы принесли сюда вместе. Пытаюсь заснуть без Кем.

Я просыпаюсь от голода и холода. Распрямляю ноги и крылья. Ищу взглядом Кею. В первое мгновение мне кажется, что она уже успела вылететь из гнезда, но только в первое мгновение, потому что я сразу же все вспоминаю.

- Кея, вернись! - жалуюсь я, вылетая из башни в холодный утренний воздух. Кружащие поблизости знакомые и чужие галки приветствуют меня своими обычными окриками.

Я лечу к реке и сажусь на краю развалин, под которыми исчезает вода, там, где я в последний раз видел Кею.

- Кея, вернись! - с надеждой зову я.

Я перелетаю с места на место и все жду, жду, жду.

Я жду терпеливо, как некогда Зар ждал свою Дор. Жду изо дня в день, веря, что Кея вернется и что мы снова будем счастливы в темной щели башни... веря в то, что это возможно.

Я стою перед зеркалом и ищу себя, а вижу старую птицу с матовыми, потерявшими блеск крыльями, с темно-серой полоской вокруг головы. Клюв побелел, глаза выцвели, как будто их затянуло туманом. Когти стали ломкими и хрупкими.

Я встряхиваю крыльями, взметая вверх тучу серебряных искр... Птица с той стороны тоже трясет головой и крыльями, а крошки слущивающейся кожи и выпавший пух медленно оседают вокруг.

Я открываю клюв и прикасаюсь им к холодной поверхности. Тот, второй самец делает то же самое, касаясь зеркала в том же самом месте.

- Это я... - Я досадую на свою старость, подпрыгиваю, дергаюсь, пританцовываю от страха и обиды.

Ведь я же видел птиц, которые выглядели точно так же, как я сейчас... Они одиноко валяются на чердаках, сжавшись в комок, лежат на карнизах, под стенами, втискиваются в ниши и трубы. Там они догорают в полусне, липкие от собственных испражнений. Они надеются, что их ждет всего лишь сон, что они просто устали и, выспавшись, снова проснутся сильными и здоровыми, чтобы опять взмыть ввысь, к солнцу.

Их беспокоят лишь тяжесть век и постепенно окутывающий ноги и крылья холод. И все же они верят, что сумеют преодолеть эту слабость, как преодолевали уже не раз, ведь с каждой птицей бывало такое после переохлаждения во время весенних заморозков или внезапного летнего дождя. И с этими мыслями они засыпают...

- Неужели это я? - спрашиваю я с ужасом, отлично зная, что это и вправду я - после всех взлетов, перелетов, путешествий, высиживания потомства, после стольких выращенных птенцов, крики которых доносятся с улицы, после любви и побед, бегств и возвращений, после всей пережитой боли... - Это я... - Я плачу от отчаяния, от сознания, что жизнь моя подходит к концу, и мне ужасно жаль, ведь я уже так много знаю, понимаю, осознаю...

Я отворачиваюсь от зеркала и изо всех сил хлопаю крыльями, кружусь вокруг своей оси, подпрыгиваю, бегаю по комнате.

- Я еще силен, - жалобно повторяю я. - Я еще силен.

Да, я уже не та птица, которая когда-то стояла здесь, перед этим зеркалом, вместе с Кеей. Контуры и детали предметов теперь кажутся мне смазанными, нечеткими, и мне приходится таращить глаза, чтобы разглядеть золотистые фигуры крылатых бескрылых, прижимающих ко ртам витые раковины.

Утром я собирался лететь к морю, а прилетел сюда, в это тихое помещение с зеркалами и статуями, с покосившимися колоннами и посеревшими полотнами.

Я полечу к морю потом, подумал я, отлично зная, что не полечу вообще.

Каждое утро я обещаю себе, что сегодня обязательно полечу к морю, а потом, когда взлетаю и чувствую тяжесть в крыльях, отказываюсь от этого намерения.

Отказываюсь, но все еще не могу честно признаться самому себе в том, что потерпел поражение. Я стараюсь внушить себе, что если мне становится трудно преодолеть вес собственного тела, который тянет меня вниз, к земле, то все это лишь из-за бессонницы, лишь потому, что я устал, потерял пару маховых перьев, лишь потому, что слишком много съел накануне... Я оправдываюсь перед самим собой и сам пытаюсь поверить в эти оправдания.

Я лечу к верхушке колонны, но опять вместо верхушки попадаю всего лишь на постамент... Может, в этом повинно слепящее солнце?

Я падаю. Широко раскидываю в стороны крылья, чтобы взмыть вверх, а вместо этого камнем шлепаюсь на землю... Может, мои перья отсырели за ночь? Может, это потеря нескольких хвостовых перьев не позволяет мне плавно приземлиться? Ну почему я уже не так силен и любопытен, как раньше?

До меня доносятся крики старого стервятника, которому в конце концов не удалось ускользнуть от волков. Они уже столько раз пытались схватить его, но раньше он всегда успевал увернуться от их клыков, отпугивая хищников своим кривым клювом и когтями. Птицы тоже ненавидели одряхлевшего хищника, потому что он пожирал их птенцов и яйца.

Сдавленный хрип, отголоски продолжающейся внизу борьбы за жизнь стервятник лежит, прижатый к земле серой тенью волчицы, у которой он когда-то заклевал щенков.

Ну почему я не лечу, как обязательно полетел бы раньше? Не сажусь на карниз или камень? Не кричу? Ведь гибнет мой враг, и я должен быть там, должен видеть, как он умирает, я должен радоваться его концу...

Меня клонит в сон, мне хочется спрятать голову под крыло.

Я не полечу к морю, потому что боюсь упасть. Боюсь, что над светлой, гладкой, сверкающей поверхностью мне станет страшно, что мне не хватит сил, чтобы вернуться. Зачем лететь к морю, если в щели между камнями, на парапете разбитого окна, в любом помещении так безопасно не дует ветер, не обжигает солнце, не льет дождь...

В молодости я не задумывался об этом. Даже мой страх тогда был иным. Старость дала мне знания, которыми я все равно уже не успею воспользоваться. Молодость старается преодолеть страх, а старость к страху привыкает.

Я притворяюсь рассудительным, а ведь это - всего лишь попытка избежать боли, это - просто отчаяние.

Я отхожу от зеркала, стою на окне над поросшей травами улицей. От стервятника остались лишь обрывки крыльев и голова с раскрытым клювом, которой теперь играют волчата. Они хватают ее зубами, подбрасывают вверх, катают по траве, слизывают кровь с камней. С колонн доносятся вскрикивания перепуганных стервятников. Они слетелись сюда, привлеченные предсмертными криками сородича. Стервятники вытягивают свои голые шеи по направлению к волкам, грозно раскрывают клювы и злобно шипят.

Издалека доносится крик сороки. Я открываю глаза. Следующий крик еще ближе. Я оглядываюсь по сторонам - а может, это Сарторис? Но ведь Сарторис давно исчез. Сороки перепрыгивают с одной стены на другую, скачут с ветки на ветку. Они ходят, летают, прыгают, пугая мелких птиц. Ими командует Кривоклювая. Она не обращает на меня никакого внимания.

Галки тоже совсем другие... Тех, вожаком которых я когда-то был, я встречаю очень редко. Они больше не узнают меня, не летят за мной, не отвечают на мои призывы. Лишь теперь, поглядев в зеркало, я понимаю почему... Мои перья выцвели, ноги уже не такие упругие, не такие прямые, как раньше.

Пора лететь к морю. Солнце поднимается выше, греет старые, усталые кости... Пора лететь... Красные голуби, как всегда, воркуют на карнизе. Помнишь ту голубку, умчавшуюся прочь от дымящихся руин? Может, она вернулась? Может, теперь защищает от врагов своих неоперившихся, слепых птенцов?

Я лечу к морю... Лечу вдоль освещенного солнцем морского берега.

Нет. Это всего лишь сон. Я лежу в устланной пухом и шерстью узкой нише и разговариваю с Кеей, с Ми, с Кро, с самим собой.

Я хочу полететь к морю. Там в песке прячутся мелкие ракушки и прозрачные рачки. Там всегда можно досыта наесться. В море впадают потоки холодной, чистой, пресной воды.

- Летите за мной!

Меня мучает жажда - клюв раскрывается шире, я лежу под стеной.

Я закрываю глаза, и снова мне снится, что я лечу. Разве это сон? А может, я и вправду лечу к сверкающему впереди берегу, где можно наесться и напиться, а потом погоняться с крачками, летая вдоль берега?

Я все хуже вижу окружающие меня стены, лучи света, птиц... Все более далекими кажутся и земля, и небо.

Я больше не чувствую ни голода, ни жажды. Я проснусь завтра. Взлечу высоко - выше, чем взлетал когда-либо раньше...

Завтра. Да, завтра.

- Летите за мной!

- Летите!

- Ле...

Сарторис

Ты - матовая белизна и сверкающая чернота...

Днем и ночью твои перья отсвечивают светом,

отраженным от украденных колец,

которые ты все время

передвигаешь, раскладываешь, расставляешь

в надежде, что они даже во тьме будут освещать

твое гнездо...

Веточки, прутики, стебельки, травинки, косточки, шерсть, бумага, обрывки ткани. Сквозь щели просвечивают темно-зеленые пятна хвои, плюща и вьющихся растений, они переплетаются, сжимая в своих объятиях стволы и ветви. В полумраке гнезда раскрытые клювики с желтыми наростами кричат во все горло:

- Есть хочу! Есть хочу!

Огромный клюв впихивает мне в глотку толстую раздавленную личинку. Я проглатываю ее и затихаю. Родители то и дело влетают в гнездо, стараясь по справедливости делить еду между дрожащими, кричащими клювиками.

Когда Дов улетает, Пик остается сторожить гнездо. Если поблизости появляется волк, кошка или сова, на ее зов слетаются живущие по соседству сороки, отгоняя незваного гостя своими громкими криками.

Наши крылья и спины покрыты темными матовыми перышками, а грудки и бока пока еще совсем голенькие. В гнезде, защищенном от ветра густым переплетением веток, тепло, уютно, мягко. Дов приносит маленьких трепыхающихся воробьев, скворцов, дроздов, а иногда даже слепых голубят. Он сжимает их когтями, бьет клювом в затылок и делит добычу между нами. Насытившись, мы засыпаем.

Пока мы спим, Дов и Пик убирают из гнезда кучки наших испражнений, заменяют и укрепляют разболтавшиеся веточки, согревают нас, прикрывая широкими крыльями.

Дов приносит в гнездо мышей, полевок, хомяков, землероек.

Мы уже умеем придерживать когтями и убивать принесенную им добычу.

Лишь одной рыжевато-серой мышке, которую притащила в гнездо Пик, удалось удрать. В гнезде было довольно темно, Пик стояла у входа. Она держала за хвост мышь, изо всех сил старавшуюся вывернуться, вырваться у нее из клюва. Я подскочил поближе и случайно толкнул Пик. Кончик хвоста оборвался, и мышка скрылась в ветках, которыми было устлано гнездо.

Пик долго искала потерянную добычу, но наступившая вскоре ночь заставила ее прекратить поиски. Я не помню другого такого случая, чтобы пойманной жертве удалось уйти живой из нашего гнезда.

Птенцы подрастали, становились все более подвижными. Гнездо как будто становилось все меньше, все теснее.

Любопытство толкало нас к выходу, замаскированному веточками и клочками мха. Самая сильная из нас, Hep, распихивала остальных в стороны, толкалась, била клювом, вырывала самые вкусные куски, а когда я не хотел отдавать ей мозг лягушки или глаз птенца синицы, она так колотила крыльями, что я в ужасе прятался у стенки.

Hep подсмотрела, как родители открывают и снова маскируют вход. Вскоре она научилась отодвигать в сторону загораживающие проход прутики и стала высовывать голову наружу.

Дов и Пик наказывали ее за излишнюю самостоятельность, однако Hep, стоило нам только остаться одним, тут же кидалась разгребать плотную массу перьев и мха, отодвигала в сторону искусно уложенные прутики и пыталась выбраться на самый край гнезда.

Она высовывала голову и наклонялась вниз, пытаясь пролезть сквозь узкое отверстие, но, получив сильный удар крылом, с писком и криками падала обратно в гнездо.

Пик больно щипала ее за покрытую редким пушком кожу и тут же начинала чинить испорченную стенку. Hep злилась, плевалась и на родителей, и на нас, выжидая момента, когда ей все же удастся выбраться на свободу.

Вскоре мы смогли убедиться, насколько прочны и надежны стенки нашего гнезда. Однажды Пик и Дов полетели на отчаянный зов сороки, которую преследовал ястреб. Hep тут же начала выдергивать из стен веточки, клочки шерсти и обрывки бумаги. Остальные сорочата наблюдали за ней, надеясь, что родители вот-вот вернутся.

И вдруг гнездо закачалось, затрещало, а Нер, отчаянно трепыхаясь, шлепнулась на дно между нами. Я с удивлением смотрел на нее, думая, что это она была причиной неожиданных толчков.

Но Нер сжалась в комочек, зарывшись поглубже в устланное пухом дно. Сквозь щели я увидел взъерошенную белую сову, которая пыталась добраться до нас.

Она знала, что мы внутри, что Дов и Пик улетели, призванные далеким криком о помощи. Вероятно, она давно уже наблюдала за гнездом, выжидая подходящего момента.

Сова ползала по прутьям, вцеплялась клювом и когтями в переплетенные веточки, пыталась разорвать их, вытащить, сломать, но прочные стены выдержали удары ее клюва. Сплетенные, связанные друг с другом прутики не поддавались.

Сова лазала по гнезду, как огромный белый паук, пытаясь раскачать и сбросить его на землю. Но искусно сотканные родителями стенки держались крепко. Втиснувшись в дно, застыв с вытаращенными от страха глазами, мы боялись даже пискнуть.

Торчащие наружу острые прутья поранили хищника, который неосмотрительно залез в самую гущу кипарисов в надежде на легкую, вкусную добычу.

Сова сумела наконец обнаружить вход... Но для нее отверстие оказалось слишком узким... Разозленная неудачей, она отчаянно пыталась протиснуться внутрь.

Бело-желтые глаза и широкий крючковатый клюв зависли над вжавшимися в противоположную стенку птенцами. Несколько вырванных острыми ветками совиных перьев упало на пол рядом с нами. Но сову не пускали внутрь ветки, и она с криками вынуждена была податься назад.

- Убирайся отсюда! Мы убьем тебя! Убирайся! - Дов и Пик подскакивали поближе, дергали сову за хвост и крылья, следя в то же время за тем, чтобы она не могла достать их ни клювом, ни когтями. Теперь хищник и вовсе почувствовал себя в западне, запутавшись среди тесно сплетенных прутьев и колючих веток. Сова отскочила в сторону, вырвалась из кипарисовой чащи и полетела прочь, преследуемая громкими криками прибывшей на помощь стаи сорок.

Перепуганная Нер стала спокойной, послушной, осторожной. Но не надолго...

Шел дождь... Таких холодных и влажных дней я еще не видел. Падавшие сверху капли оседали на перьях, на коже и испарялись.

Дов и Пик все чаще оставляли нас одних. Они прилетали, приносили еду, садились на ветки поблизости от гнезда, предупреждая о появлении в поле зрения волка, лисы или куницы.

От не прекращавшегося ни на минуту дождя стенки гнезда постепенно насыщались влагой. Ночью Дов и Пик прикрывали нас крыльями и согревали своими телами.

Нер снова стала беспокойной и непослушной

Дождь прекратился. Лучи утреннего солнца пробивались сквозь щели и освещали открытый вход в гнездо. Неужели родители наконец решили приобщить нас к обычной птичьей жизни?

Обрадованная возможностью без труда выбраться наружу, Нер выбежала на покрытую коричневатыми наростами ветку, затрепыхала крылышками, подпрыгнула, побежала мелкими шажками, споткнулась о торчащий кверху сучок, замахала крылышками и перелетела на соседнее дерево.

Она думала, что Пик и Дов вот-вот вернутся, и лишь потому так смело вылетела одна. Похоже, она хотела вернуться обратно... Оттолкнувшись от ветки, она подлетела кверху, пытаясь приблизиться ко входу в гнездо, и промахнулась - ударилась крылом о ствол и упала, исчезнув среди теней. Снизу донесся отчаянный крик и тут же замолк.

Я долго смотрел - может, она все же вернется...

Дов и Пик скоро прилетели. Они сразу же заметили отсутствие непослушной Hep. Быстро наступали сумерки, и из окружающей темноты до нас еще долго долетали их зовущие крики.

Но Hep не возвращалась.

Я никогда больше не видел ее.

Я научился летать - не сразу и, конечно, не так хорошо, как Дов и Пик. Напуганный исчезновением Hep, я боялся прыгать с ветки на ветку, прицелившись ногами в далекий сучок, падать в колышущиеся внизу тени, а потом старательно взбираться вверх, перескакивая по сучкам и веткам. Стоя на дрожащих ногах на самом краю гнезда, я смотрел в страшную пропасть, какой казалось мне окружающее пространство.

Первый пойманный мною шмель с таившейся в нем медовой сладостью помог мне перебороть этот страх. Ну разве не прекрасно самому летать и хватать самые вкусные куски?

Я любил сладкое... А вокруг кружили осы, пчелы, шмели, росли ягоды, сливы, груши, виноград, персики, апельсины... Я лишь теперь отведал их вкус, и мое горло сводило судорогой от одной мысли о прохладном сладком соке.

Я стал замечать цветы и в каждом цветке находил присущий только ему вкус, пил из них росу с неповторимым ароматом. И мне захотелось поскорее научиться летать - хотя бы для того, чтобы испытывать это ни с чем не сравнимое наслаждение.

Когда я наконец решился улететь подальше, за пределы растущих вокруг гнезда кипарисов, дубов и пиний, меня поразили и испугали огромные постройки из камня -стены, купола, колонны, статуи, обелиски, фонтаны. Мир становился все больше, расширялся с каждым взмахом моих крыльев. Он казался мне бесконечным, удивительным, необъятным. В нем жили птицы и звери незнакомой мне до сих пор формы и цвета. Я поражался, познавая его, и не переставал удивляться. Меня восхищали и приводили в недоумение и огромные клювы пеликанов с кожистыми мешками, и розовый цвет фламинго, и толпы красных муравьев, которые неожиданно облепили мою ногу, вызвав страшный зуд и жжение.

- Что это? - спрашивал я, открывая мир и предчувствуя, что мне никогда не дано будет познать его до конца.

Вскоре я привык к серости и белизне огромных каменных глыб и все смелее стал пользоваться уступами вертикальных каменных стен для того, чтобы быстрее взбираться на самый верх. Перья моих крыльев становятся все длиннее, все тверже, все шире, захватывают в полете все больше воздуха. Я чувствую, как каждый их взмах становится все более сильным, все более упругим.

Полет стал радостью, он доставляет мне удовольствие, становится самоцелью.

Я уже знаю, как взмыть вертикально ввысь и приземлиться на рогатую голову каменной фигуры, я умею летать волнами - то поднимаясь, то опускаясь ниже, могу перелетать с одной статуи на другую или петлять между овальными каменными столбами и колоннами. Вскоре я замечаю, что другие птицы относятся к нам с неприязнью, глядят со страхом и отвращением. Завидев нас, голуби начинают громко ворковать, нахохливаются, поднимают крылья, готовясь нанести удар. Вороны, грачи, галки бросаются наперерез и прогоняют, злобно крича... Тетерева, фазаны, куры, утки, гуси, поморники, цапли верещат, топают ногами... Соловьи, жаворонки, щеглы, чижи, скворцы и дрозды удирают, щебетом и щелканьем предупреждая окружающих о нашем появлении. Я вызывал страх и отвращение у всех птиц, которые были мельче меня по размеру.

И потому я перестал искать себе друзей среди них. Дов и Пик всегда были окружены стаей сорок, принадлежавших к нашей большой семье, а из-за стен прилетали другие - сине-белые и бело-синие.

Эти сороки всегда вовремя предупредят, предостерегут от любой опасности. Нужно лишь постоянно быть среди своих, рядом со своими, чтобы всегда слышать их голоса. Слыша их разговоры, я обычно чувствовал себя уверенно, знал, что я в безопасности.

Пик учила меня заниматься разбоем в чужих гнездах, красть яйца и птенцов, терпеливо дожидаясь, пока хозяин не покинет своего дома. Она ждала момента, когда скворцы, дрозды или щеглы вылетали из гнезда, чтобы мгновенно ворваться внутрь и так же быстро вылететь обратно, сжимая в клюве трепещущего птенца.

Пик боялась только дятлов и не лезла в дупла даже в случае, если оттуда доносились лишь голоса требующего еды потомства. Она была еще молодой сорокой, когда однажды прокралась в такое вот дупло в стволе дуба. Она уже успела разбить яйцо и частично выклевать желток, оплетенный кровавыми жилками. Пик огляделась... Разбила еще одно яйцо и еще... Оставила одно - самое большое, белое, поблескивавшее в полумраке. Она решила унести его с собой и спрятать. Яйцо, если ухватить его поперек, с трудом умещалось в открытом клюве, поэтому Пик схватила его за один конец и, сжимая створки клюва, выскочила на край дупла. Большая черная птица с красным пятнышком на голове изо всех сил ткнула ее клювом под ребра. Страшная боль пронзила все тело, и ей вдруг стало не хватать воздуха. Яйцо разбилось о толстый сучок, а Пик, кувыркаясь в воздухе, стала падать вниз сквозь листву.

Дятел громко кричал, трещал, звенел. Он летел вслед за Пик, ожидая, что она упадет на землю или сядет и тогда он сможет нанести ей смертельный удар. К счастью, поблизости находилась большая семья сорок, которые прилетели на ее отчаянный зов и своими криками отогнали разъяренного дятла, ловко увертываясь от ударов острого светло-коричневого клюва. Теперь стоит Пик только услышать стук клюва по стволу, как она тут же разворачивается и улетает подальше, испуганно тряся головой и хвостом.

И когда с севера до нас донеслось характерное постукивание, Пик вздрогнула, встряхнулась и быстрее полетела на юг.

Пик все время проводила среди сорок - близких и дальних ее родственников. Она часто облетала многочисленные гнезда, которые построила сама или с помощью Дова. Они не были так аккуратно выстланы перьями, мхом и бумагой, как то, где я проклюнулся из яйца, но в случае необходимости вполне годились для того, чтобы в них поселиться.

Осматривая свои гнезда, Пик приносила то в одно, то в другое новые веточки и вплетала их, укрепляя слишком слабые, как ей казалось, стенки. Я помогал ей, наблюдая за тем, как она придерживает веточку когтями, как сгибает и протаскивает ее клювом сквозь едва заметные щели. Незаметно и быстро она вытаскивала и выбрасывала подгнившие, трухлявые прутики. Я старался помогать ей в работе.

Я подрос, стал шире в кости, покрылся белым, черным и синим пухом, переливающимся под лучами солнца всеми оттенками красного, фиолетового, зеленого, золотистого цветов... Из твердых и жестких трубочек прорезались первые перья длинного хвоста.

Пик учила меня, помогала, заставляла, наказывала, прогоняла и звала обратно... Я делал так, как она хотела, замечая, что далеко не все родители отличались таким же терпением, умом, быстротой и предусмотрительностью.

Я понял, что птицы должны избегать воды, потому что перья быстро намокают и тянут вниз, понял, что скорлупу улитки можно разбить о камень, а мокрая муха или пчела никуда не убегут. Что орехи, брошенные сверху на камни, раскалываются, обнажая вкусную мякоть, а если проглотить паука, то потом долго будешь чувствовать себя плохо и испытывать тошноту. Теперь я буду избегать пауков. Я убедился, что высохшие и жесткие, как камень, мучнистые клубни и корни становятся мягкими, если намочить их в луже, и тогда их можно размельчить и съесть... На собственном опыте я убедился, что сорокам не стоит летать при сильном ветре, потому что маховые и рулевые перья крыльев и хвостов выкручиваются, треплются и обламываются.

С каждым днем, с каждым вечером, с каждым полетом я узнавал все больше.

Но все ли я познал?

Неужели мир ничем больше не сможет удивить меня?

Я преодолел страх. Я больше не боялся. Я вылетал из гнезда, восторгаясь своими крыльями, силой и блеском своих перьев.

Темная, безлунная ночь. Сильный северный ветер ворвался в рощу. Дов и Пик залезли в гнездо, как будто хотели приободрить нас. Гремел гром, вспыхивали зарева, сверкали молнии, хлынул ливень.

Яркая вспышка осветила блестящие от дождя ветки. Мне стало страшно - я испугался, как слабый, неоперившийся птенец, который еще не умеет летать. Дов и Пик прикрывали нас своими крыльями.

Дерево закачалось, затрещало. Где-то совсем рядом загремел гром, все вокруг завыло, загудело, зашумело... Я был ближе всех к выходу и, оглушенный, ослепленный, испуганный, взмахнул крыльями и выскользнул, выпал наружу. Я хотел вернуться, но порыв ветра отбросил меня, и я приземлился на жасминовом кусту, который рос невдалеке от дерева. Я изо всех сил вцепился когтями в твердую, упругую ветку.

Молния осветила стройный силуэт кипариса. Грохот и пламя поразили, оглушили меня. Я чуть не потерял сознание от страха, но все же не выпустил из коготков спасительной ветки. Дерево пылало, горело гнездо, горели Дов и Пик, горели мои братья и сестры.

Я смотрел на брызжущее искрами желтое пламя и боялся, боялся, боялся...

- Сарторис! Сарторис! - кричал я из темноты, проклиная огонь, дождь и ветер. - Сарторис! - все тише повторял я.

Так я познал силу огня и грома.

Меня, отчаянно вцепившегося в ветку всеми коготками, пугали яркие, стреляющие в стороны языки огня, который жадно пожирал дерево. Смола капала вниз голубыми каплями, шипя и испаряясь на лету. Огонь то угасал, то разгорался вновь с еще большей силой, перебрасываясь на соседние деревья.

Даже здесь, в густом жасминовом кусту, я чувствовал исходящее от него тепло, которое временами переходило в нестерпимый жар. Он согревал меня, убивая, уничтожая моих близких.

Волна молний, грома и проливного дождя постепенно проходила над городом. Боясь заснуть, я изо всех сил старался держать глаза открытыми.

Монотонный, непрекращающийся дождь стучал по цветам и листьям. Дерево догорало, постепенно превращаясь в расцвеченную мелкими, дрожащими язычками огня черную колонну. Я дрожал от холода, сырости и ужаса.

Может, мне уже тогда снились сны? Или это все-таки был не сон? Мне снились люди, а вернее -келеты, такие же, как те, лежащие на улицах и в домах. Они бросали камнями в дерево... Когда я отлетел подальше, они стали бросать камнями друг в друга. Камни превращались в язычки пламени, которые ползли по догоравшему стволу кипариса...

Мне снилась - хотя я вовсе не уверен в том, что это был именно сон Огромная Прозрачная Птица, пролетевшая над тем жасминовым кустом, в котором я прятался от грозы. Ее прозрачные крылья простирались так широко, что охватывали все окружавшее меня пространство. Да, собственно, именно она, Птица-Великан, и была этим пространством -светом, дождем, туманом, огнем, темными стрелами деревьев, низко скользящими облаками, шумом ветра, холодным блеском просвечивающей сквозь тучи луны, заревом... Она обнимала все своей безбрежной, безграничной прозрачностью - так же, как совсем недавно Дов и Пик обнимали меня, согревая пухом своих грудок. Я сжался в комок, испуганный ее огромными размерами, но Птица пролетела надо мной в свете молний, а прямо за ней появились кидавшие камни люди.

Неужели они гнались за ней?

И в кого они бросали камни - в нее или, может быть, в меня?

Я отодвинулся поближе к стволу и вжался в более безопасное разветвление под темной кроной листьев.

Начинало светать... Я потянулся... Расправил одеревеневшие, скрюченные пальцы... Крылья насквозь промокли, затекли, онемели... Я махал крыльями, подпрыгивая на месте, -сушил перья, стоя на гибкой ветке жасмина.

Где Дов? Где Пик? Где мои сестры и братья? Где гнездо?

Шелест... Шорох... Рычание... Тени под деревьями... Волки ищут, вынюхивают, роются на пепелище... Я вспорхнул с места и перелетел на ветку соседнего дерева... Смотрю вниз... Рыжая волчица пожирает обуглившиеся останки сороки... Молодые волки раздирают, разгребают обгоревшую траву... Бело-черные клочки перьев напоминают мне Пик... Я кричу, надрываюсь, зову, то наклоняясь вниз, то подлетая с ветки вверх. Волчица даже не поднимает головы.

Я бегаю, кричу, зову... Издалека мне отвечают раздраженные голоса сорок.

Они слетаются, сбегаются ближе, кричат, летая над волчьей стаей:

- Убирайтесь прочь! Убирайтесь отсюда! Прочь!

Волки делают вид, что не слышат наших криков, не видят злобно раскрытых клювов. Лишь когда несколько сорок пролетают прямо над головой волчицы, задевая ее когтями, волки хватают в зубы остатки сорочьего семейства и уходят. Сороки летят за ними среди ветвей, преследуя хищников до широко распахнутых ворот в расположенных неподалеку развалинах.

- Есть хочу! - кричу я.

- Ты чужой! Убирайся! - Старый самец бьет меня крылом так сильно, что я падаю на нижнюю ветку дерева.

- Есть хочу! - повторяю я, но сороки не обращают на меня внимания.

Я делал все, что мог, просил, умолял принять меня в какую-нибудь сорочью семью. Пытался проскользнуть в гнездо и остаться там. Я делал это и в открытую, на глазах хозяев, и тогда, когда в гнезде никого не было.

- Ты чужой! Убирайся прочь! Уходи! - преследовали меня злые крики.

Я улетал, побитый, оплеванный, испуганный, голодный. Я уже умел есть и самостоятельно добывать еду, но мне нравилось, когда Пик или Дов делились со мной птенцом воробья, пурпурной гусеницей или выкопанным из земли мучнистым клубнем. Я привык к тому, что они никогда нам не отказывали наоборот, охотно совали еду в жадно раскрытые клювы уже подросших, оперившихся птенцов.

- Ты не наш! Убирайся!

И я улетал прочь. Я был один, мне было грустно, и я чувствовал себя все более одиноким, покинутым. Я тосковал по Пик и Дову, тосковал по братьям и сестрам, по гнезду, по старому кипарису, где мне были знакомы каждая трещинка в коре, каждый сучок и ветка. Мне так не хватало наших совместных полетов на городские крыши и купола, в позолоченные помещения, полные мраморных фигур, картин, блестящих предметов.

Я остался один, и это одиночество мучило меня сильнее, чем крики разозленных сорок и нацеленные в меня клювы.

Я вспомнил о тех гнездах, которые беззаботно облетал вместе с Пик и Довом... Теперь они могли мне пригодиться...

Я летел, и сердце бешено колотилось у меня в груди... Неужели я надеялся застать там родителей? Нет. И все же я летел все быстрее и быстрее, как будто верил в чудо.

Гнездо на платане заняли темно-серые вороны. Стоило мне только сесть на сломанную ветку, как они тут же выскочили и начали угрожающе каркать на меня.

Из гнезда в апельсиновой роще доносились крики сидевших на яйцах чужих сорок. Я даже и не пытался приблизиться к нему.

Незаконченное гнездо на кривой ветке оливкового дерева показалось мне совершенно безопасным. Я провел в нем несколько ночей, пока меня не прогнали жившие рядом сойки.

Я был один, без гнезда, среди птиц, считавших меня чужим и относившихся ко мне с недоверием и злобой.

Вечерами я прилетал на жасминовый куст, который в ту страшную ночь стал моим убежищем, садился на шершавую ветку, судорожно стискивал коготки, крепко вцепляясь в кору, и ждал. Я боролся со сном, я боялся бродящих под деревом скелетов. Они подкрадывались -длинные, трясущие костями-, - а я сжимался в комок от холода и дрожал, опасаясь нападения ночных хищников.

Я сильно исхудал, пух совсем свалялся, у меня все чаще выпадали перья из крыльев и хвоста. Это пугало меня, ведь я уже знал, что птица, теряющая маховые перья, не сможет улететь, не сможет спастись от хищника и неминуемо погибнет. А мои перья ломались, крошились, выпадали. Каждое утро я чистил и расчесывал их со страхом - я боялся, что они выпадут и я не смогу долететь даже до ближайшего пруда.

И они выпадали... Я терял свои потерявшие блеск перья и, разводя в стороны крылья, замечал все более заметные дыры... Желтые наросты вокруг клюва потемнели.

Сороки Лос и Нис жили в густой, раскидистой кроне акации, неподалеку от серебристого купола. В толстой, изборожденной трещинами черной коре они ловили плоских красных насекомых, волосатых зеленых гусениц и спящих ос, отяжелевших от нектара из пьянящих белых цветков. Их сорочата подрастали. Лос и Нис учили их охотиться на мышей, хомяков и полевок. Я сидел на голове статуи, когда их птенцы, которых спугнуло с места близкое тявканье лисицы, неожиданно выпорхнули из-за серой колонны.

Они окружили меня, начали толкать и задираться. Я вспорхнул и стал летать с ними наперегонки, передразнивать. Мы вместе дурачились, пощипывали друг друга клювами, кувыркались, падая и вновь взмывая вверх.

Я забыл об одиночестве, о выпадающих перьях, о дождливой ночи, о поглотившем мою семью огне. Я снова был счастливой молодой сорокой - совсем как раньше.

Я разогнался, вместе с сорочатами влетел в гущу колючих веток акации и уселся на раскидистый сук перед большим, широким гнездом.

- Идите сюда! - звал Лос.

- Быстрее! - подгоняла Нис.

Я остановился. Рядом со мной стояли крупные сороки, которые с любопытством рассматривали мои потерявшие блеск, потрепанные перья.

Они не прогнали меня, не побили. Нис коснулась меня клювом так, как будто я был ее птенцом, как будто она хорошо знала меня.

Вскоре вернулся Лос и положил перед нами молодую, еще трепыхавшуюся ласточку.

Меня приняли в гнездо.

Ты остановился на ветке рядом со входом - растерянный, с бегающим взглядом и дрожащей неоперенной шеей.

Ты все еще боялся. Боялся, хотя я приняла тебя, приласкала, обняла крыльями, как собственного птенца. Ты опасался и не доверял нам, как всем сорокам, которые гнали тебя, отпихивали, клевали, били.

Дни и ночи, проведенные в ветвях жасмина, сделали тебя пугливым и недоверчивым. Глядя расширившимися глазами на ведущее в гнездо отверстие, ты думал: почему я не поднимаю крыло для удара, почему не раскрываю клюв с хриплым, злобным криком?

Ты уже привык к тому, что птицы яростно защищают небольшое пространство вокруг своих гнезд и чужак может дойти лишь до определенной точки, до той границы, за которой начинаются семейные владения.

"Почему она меня не прогоняет?" - думаешь ты.

Все твое тело выражает этот вопрос - и изгиб шейки, и движения ног, и подергивание перышек на хвосте, и то, как ты встряхиваешь крылышками, и твои глаза, зрачки которых то сужаются, то снова расширяются.

Я стою, жду, сочувственно склонив голову.

"Почему? Может, как только я подойду поближе, она закричит и будет бить клювом, крыльями, стоит мне только споткнуться о какой-нибудь сучок? Может, она только и ждет, когда удобнее броситься на меня?"

- Не бойся! - мягко говорю я, щуря глаза и опуская пониже хвост. Неужели ты думаешь, что я не заметила, как ты спрятался в моем гнезде, среди моих птенцов?

Я знаю, что ты вылупился не из моего яйца и что ты -не мой птенец. Неужели ты все же веришь в то, что тебе удалось перехитрить меня?

Когда ты прилетел сюда, я сразу же поняла, что это ты. Ведь я же видела тебя раньше, еще в гнезде Пик и Дова, в котором родилась сама. Я вылупилась там на несколько зим раньше тебя, и Пик иногда позволяла мне заглядывать в ее гнездо. Когда я впервые увидела тебя, ты был еще гол и слеп.

Ты был крупнее других, тебя отличали подвижность и сила, с которой ты ворочался и вертелся под распростертым крылом Пик. Под тонкой красновато-синей пленкой твои еще не видящие глаза двигались вслед за падавшим в отверстие лучом света. Ты хотел познать, увидеть, понять так же, как и мои собственные птенцы.

Я собиралась убрать с веточки кучку твоих отходов, но Пик взъерошилась, застыла и ревниво защелкала клювом. Она не позволила мне подойти поближе.

Но я все же запомнила тебя, потому что ты показался мне иным, не похожим на других. Не чужим, а именно другим. Ты иной, но все же свой, ты такой же, как мы, и все же отличаешься от других знакомых мне сорок. Ты вертишь головой, глядишь исподлобья, встряхиваешь крылышками. Ты слишком долго колеблешься.

- Входи, Сарторис! - повторяю я. - Это твое гнездо.

Еще мгновение ты стоишь, не веря моим словам. Осматриваешься по сторонам, проверяя, сможешь ли быстро удрать в случае неожиданного нападения.

Потом высоко поднимаешь голову и входишь.

Падающий в окно луч вдруг заблестел, отражаясь от чего-то, лежащего среди истлевших костей и посеревшей ткани. Я и раньше вертел, поворачивал в разные стороны, укладывал в гнезде блестящие предметы. Их отраженное сияние освещало помещение, помогало сорокам находить дорогу, издалека видеть в полумраке вход в гнездо. Я выпрямился, коснулся камня перьями. Предмет засверкал ярким блеском отполированного золота, ошеломил, восхитил меня.

- Что это? Я хочу, чтобы это стало моим!

Зачарованный сиянием, я наклонился и попытался клювом стащить с темной продолговатой кости золотой перстень, но высохшие сухожилия держались прочно. Я ухватился покрепче, приподнял клюв, повернул голову и сильнее рванул блестящий металлический обруч. Сустав треснул и рассыпался. Я держал в клюве золотую мерцающую добычу. Она была холодной, твердой, светящейся.

- Это мое! - с триумфом в голосе закричал я. - Только мое!

Я зажал когтями перстень и попытался клюнуть металл, надеясь, что он окажется съедобным.

Но золото невозможно было ни разбить, ни поделить на кусочки.

Летавшие высоко под куполом голуби и галки вызывали у меня опасения. Все, что мне до сих пор удавалось добыть, приходилось красть, хватать, вырывать, отнимать.

Может, голубям и галкам тоже нравится золото?

Я перетаскиваю перстень на самый верх стоящей неподалеку статуи.

- Это мое! Не смейте трогать! - предупреждаю я порхающих вокруг птиц.

Я снова пытаюсь разбить перстень, изо всех сил колотя его клювом.

- Мой! Мой! - повторяю я.

Перстень не рассыпался, даже не треснул под ударами. Здесь, ближе к падающему сквозь люнеты свету, он блестел еще ярче.

Клюв заболел от яростных ударов, глаза зашлись бельмом от злости. Я вертел перстень во все стороны, клевал его, щипал, грыз. Золото оставалось целым, неизменным, лишь кое-где слегка потертым.

- Я все понял!

С перстнем в клюве я вылетел сквозь ближайший ко мне люнет и сел на берегу заросшего тростником и кувшинками пруда.

Если и зерна, и высохшее мясо, и клубни от воды разбухают, то, значит, и блестящий металл точно так же можно размочить.

- Ну конечно же! Конечно же! - уговариваю я сам себя.

Я озираюсь по сторонам... Вот и наполненное водой углубление в каменной плите. Я подбегаю поближе, беру кончиком клюва перстень и погружаю его в воду. Перстень увеличивается в размерах, дрожит, зеленеет. Я слегка трясу его, чтобы он быстрее размяк. Держу крепко, опасаясь, что он может погрузиться слишком глубоко и я потом не смогу достать его. Как зачарованный я смотрю на блестящий, сверкающий на дне предмет. Подпрыгиваю, хожу вокруг, нетерпеливо перебирая ногами. Может, он уже размяк от воды? Сую клюв в воду, пробую. Никакого эффекта.

Я раздраженно верчу головой над лежащим в воде золотом.

- Ну, сколько еще ждать? - спрашиваю я со злостью.

Высоко над колоннадой появляется бело-черная стая. Сороки -вся моя семья. Они вертят головами, опускаются пониже, снова взмывают вверх.

- Сарторис! Мы нашли Сарториса!

От злости пух у меня на голове встает дыбом. Они же отберут у меня золото! Мое золото! Золото, которое я сам нашел! Ведь они же подкрадываются и воруют друг у друга все что попало!

Перстень сверкает в воде ярким блеском. Они уже заметили его.

- Что это там у тебя такое, Сарторис? Что это ты нашел?

Я хватаю перстень в клюв и вытаскиваю его из воды. От сияния становится больно глазам.

- Дай! Отдай! Покажи! Это мое! - кричат все подряд.

- Это только мое! Это только мое! - яростно кричу я, злобно ворочая глазами, и улетаю.

Сороки летят за мной, крича и хлопая крыльями. Они ныряют вниз, падают, взмывают ввысь, окружают меня со всех сторон. Я лечу как раз над серединой пруда, когда сразу несколько сорок кидаются снизу мне наперерез.

- Отдай! Это мое! -кричат все наперебой. Они подлетают с боков, снизу, сверху. Как удрать от них? Куда? Куда лететь? Впереди, на противоположном конце пруда, тоже ждут сороки.

- А вот и ты, Сарторис! Что ты там несешь? Отдай! Дай!

Сорочий хор окружает меня, осаждает со всех сторон.

Они уже близко. Клювы отовсюду тянутся за золотом.

Кто выбил у меня перстень? Кто ударил крылом или клювом прямо в блестящий кружок? А может, это я сам на мгновение разжал клюв?

Перстень падает, сверкая, как желтый огонек. Плеск воды. На поверхности расходятся круги.

- Упал! Нет больше золота! - злятся сороки.

Все следующие дни я кружу над прудом, пытаясь разглядеть в глубине сияющий перстень. Наконец, когда солнце стоит в самом зените, я замечаю на дне приглушенный блеск, золотистую точку.

Вскоре блеск исчезает, и я о нем забываю.

Сарторис боялся возвращения людей. Он встречал их следы рассыпающиеся скелеты, дома, стены, дороги, стальные арки, плиты, руины, бетонные блоки. Он видел трупы, развалины, смерть и все же не верил, что их уже нет. Достаточно было присесть на ветку, как под деревом появлялась стучащая ребрами, настырная, дерзкая толпа скелетов. Разбросанные кости, раскрытые двери, пустые дома... Казалось, что человечество вымерло, исчезло, уступило место более стойким, более живучим видам зверей.

Скелеты были везде - они лежали, стояли, сидели, взбирались по лестницам, обнимали друг друга. На площадях, на полосах асфальта, в домах, под деревьями, в проржавевших стальных коробках... Смерть застала их врасплох, настигла внезапно. Сарторис пролетал над улицами, площадями, крышами и, хотя видел вокруг смерть и только смерть, все еще боялся, что люди вернутся.

То, что они оставили после себя, подавляло - все было таким огромным, таким внушительным. Даже теперь некоторые птицы все еще боятся входить в раскрытые ворота, влетать в глубокие шахты, в подвалы, коридоры, туннели.

Ты тоже залетаешь туда с опаской: а вдруг закроется дверь, вдруг захлопнется оконная створка и ты не сможешь выбраться обратно? Да может ли быть такое, чтобы никого не осталось в живых? Неужели они действительно все вымерли?

Сороки летят за тобой, повинуются твоему зову. Ты самый молодой вожак сорочьей стаи. Тебе никогда не приходило в голову задуматься, почему так получилось? Почему они слушаются именно тебя?

Ты подчиняешься их выбору. Ты испытываешь радость оттого, что уже сейчас, после первой в твоей жизни зимы, к весеннему равноденствию, как только ты успел превратиться в крупную сороку с густым, блестящим оперением, они признали тебя и выбрали своим вожаком.

Но другие сороки не испытывают страха перед мертвыми людьми. И ты не хочешь показывать свой страх, не хочешь признаваться, что боишься их, потому что иначе никто не станет ни повиноваться тебе, ни слушать тебя.

Дома из стекла и стали - огромные, сияющие под лучами солнца, обжигающие крылья и ноги. Воробьи, голуби, галки, вороны используют каждую щель, каждое отверстие, вытяжную трубу, разбитое стекло, открытое окно для того, чтобы проникнуть внутрь и устроить свои гнезда в столах, ящиках, шкафах, на креслах, стульях, кроватях.

Но ты предпочитаешь усердно переплетать среди ветвей прутики и проволочки, обрывки проводов и тонкие косточки. Да, там, в домах, гнездо защищено от дождя и ветра, от жары и снега, но ты предпочитаешь оставаться здесь, потому что в безбрежном море зелени чувствуешь себя в большей безопасности.

Давно ли, Сарторис, тебя так мучают превратности людских судеб? Ведь ты же не знаешь людей, ты видел лишь их рассыпающиеся скелеты и обрывки одежды. Ты знаешь их только по памятникам - каменным и гипсовым фигурам, которых так много в городе. Ты всматриваешься в их лица, клюешь их каменные глаза, рты, носы, оставляешь на них свои испражнения.

А может, ты боишься даже памятников? Боишься, что они вдруг оживут и задвигаются? Боишься, что закидают тебя камнями?

А может, это заснувшие люди превращаются в камень? А камни? Не превратятся ли они обратно в людей?

На крышах построенных людьми домов вьют свои гнезда орлы, соколы, ястребы. На этажах пониже гнездятся аисты, пеликаны, журавли. Совы предпочитают устраиваться в башнях, в лишенных окон бетонных бункерах. Когда ты пролетаешь мимо, клекочущие журавли запрокидывают головы, шипят, бьют крыльями, стараясь отогнать тебя подальше.

Еще ниже бродят волки, они охотятся на мелкую живность, которая прячется в подъездах, арках, подвалах, подземельях, в зарослях заполонившей все кругом невысокой растительности, в кустах, виноградниках, в траве.

Повсюду видны следы, знаки, постройки, оставленные теми далекими, неизвестными созданиями, которые жили здесь до тебя.

Я лечу за Сарторисом, не забывая при этом внимательно смотреть по сторонам, ведь, занятый своими поисками, он может вовремя не заметить приближающейся опасности. Непонятно, чем это он так озадачен. Почему кружит над городом и все что-то высматривает, выискивает? Да знает ли он сам, чего ищет?

Лисы, волки, куницы, еноты, рыси, барсуки, собаки, кошки, выдры, змеи, ястребы, коршуны, соколы подкарауливают, поджидают, следят за каждым движением сорочьей стаи.

- Сарторис! - обеспокоенно кричу я. - Взгляни-ка вон туда...

Волки бьются за самку. На покрытом бетоном, стеклом и асфальтом холме разлеглась волчья стая. Волки наблюдают за дерущимися самцами, смотрят на вытаращенные, налитые кровью глаза, на обнажившиеся в оскале белые зубы, на напрягшиеся, изготовившиеся к прыжку спины. Волки кружат по площади, ждут удобного момента, чтобы нанести последний, смертельный удар. Рычание, тявканье, скулеж, вой, фырканье...

Ты пролетаешь над занятым волками пространством, не ожидая развязки этого боя, не дожидаясь крови из глубоких ран, которую ты любишь пить или, уже загустевшую, собирать клювом с поверхности камней. Волки аж дрожат от ненависти... Волчица свысока, гордо подняв голову, смотрит на бьющихся за нее соперников. И вдруг волки отскакивают друг от друга, поджимают хвосты и удирают с поля боя, как будто внезапно придя в ужас от собственной ненависти.

Сарторис делает круг над окружающими холм улицами и возвращается на покинутую волками площадь.

Но волчица осталась... Под ее брюхом тянутся к соскам две фигурки.

Ты садишься на ветку чахлого, пожелтевшего кедра, внимательно приглядываешься к волчице и к маленьким человечкам рядом с ней.

- Это они! - Я вытягиваю голову к волчице и громко, протяжно верещу, кричу, зову: - Проснитесь! Просыпайтесь! Я уже знаю! Я знаю! Я все поняла!

Он приближается к ним осторожно, зигзагами - так, чтобы в любую минуту быть готовым к бегству. Волчица ждет, ждут застывшие под ее брюхом фигурки.

И что ты знаешь, Сарторис? Что ты узнал о зверях, живших на этих холмах до нас? О чем рассказала тебе неподвижно застывшая волчица с набухшими от молока сосками?

Сарторис приближается к постаменту и хватает волчицу сзади за кончик низко опущенного хвоста. Металл. Волчица сделана из холодного коричневатого металла.

Сарторис вскакивает ей на спину, дергает за торчащие уши, царапает бронзу когтями, тычет клювом в глаза, фыркает и сопит от удивления.

Он ничего не может понять и нетерпеливо спрыгивает вниз, под брюхо волчицы. Тянущиеся к соскам фигурки тоже отлиты из металла. Сарторис исследует каждую деталь, каждый палец, ступню, колено, локоть, ладонь. Он пытается дотянуться до лиц этих щенят, которые с таким вожделением глядят на полные молока соски. Сорочья стая опустилась вниз вслед за Сарторисом. Они тоже клюют, щиплют, стучат, бьют, но на металле не остается ни единой царапины.

Сарторис скачет вокруг бронзовой волчицы и ее человеческих детенышей. Он шуршит крыльями, крутит хвостом, вертит головой, потом снова вскакивает на спину волчицы и сообщает всем:

- Я знаю! Я знаю!

Громкий крик Сарториса разносится далеко вокруг.

Я понимаю, что ты хочешь сказать, Сарторис. Я все поняла, когда увидела эту чудную бронзовую волчицу и маленьких человечков под ее брюхом. Это волчицы рожают людей, кормят своим молоком, растят, воспитывают. Маленькие волчата под брюхом у матерей иногда превращаются в маленьких людей. Поэтому волков нужно избегать, их нужно бояться и обходить стороной.

А не случится ли так, что волчицы снова станут рожать людей? Не возродят ли они человеческий род?

Настороженные уши прислушиваются. Застывшие глаза замечают все вокруг. Из раскрытой металлической пасти торчат покрытые зеленым налетом клыки. Под кожей вырисовываются мышцы и ребра. Волчица готова защищать своих маленьких человеческих детенышей.

Сарторис удивленно вертит головой, думая о своем открытии. Если это волки произвели на свет людей, то, значит, люди, как и волки, тоже г1ожирали все живое, все, что попадалось у них на пути. Они жаждали мяса и крови, а когда не могли найти никакой другой пищи, начали загрызать друг друга и конце концов сожрали всех, так что никого больше не осталось.

Поэтому везде и валяется столько костей.

- Я знаю! Я понял! - Голос Сарториса звучит зловеще, мрачно. - Надо остерегаться волков! Бойтесь волчиц и волчат!

Сороки разбежались, разлетелись. Лишь мы с Сарторисом летаем, прыгаем, кружим рядом с бронзовой волчицей и ее выводком - никак не можем поверить, что все это правда.

Рея

Я хорошо помню торчащие из тощей спины кости, угловатую подвижную голову с синими ушными отверстиями, быстрые глаза и слишком большой клюв крупнее, чем у всех остальных птенцов. Она быстро подрастала... Раньше всех покрылась пухом и перышками. Непослушная, вредная, задиристая, она вылетала из гнезда, невзирая на все предостережения и удары. Смерть других сорок не пугала ее - наоборот, придавала ей еще больше наглости, упрямства, нахальства, драчливости.

Я помню, как она с криком набрасывалась на старого тощего канюка, который ощипывал пух с только что пойманной перепелки.

Рея подлетала к нему, дергала за выступавшие из хвоста длинные перья и удирала, прячась в молодой дубовой поросли. Вот это смелость - приставать к злейшему врагу сорок!

Разъяренный хищник схватил в когти уже почти мертвую перепелку и перебрался в более спокойное место.

Рея выросла, стала самостоятельной и улетела, но недалеко.

Она спала в расположенном неподалеку дупле, откуда ей удалось изгнать семейство рыжих белок.

Каждое утро она будила нас пискливыми, нахальными криками, от которых вздрагивали даже листья на деревьях. Заставить ее замолчать не могли ни отвращение и враждебность окружающих, ни злобно нацеленные в ее сторону клювы.

Ее поросший темной щетиной клюв стал твердым, искривленным, загнулся крючком. Теперь Рею боятся даже более крупные, более опытные сороки. Они завидуют той смелости, с какой она бросается на волчьи спины, вырывая из них на бреющем полете клочья шерсти -совсем рядом с яростно щелкающими от злости зубами.

Поначалу Рея не замечала Сарториса.

А может, она просто делала вид, что не обращает на него внимания?

Ведь не могла же она не заметить, что все остальные сороки давно признали его своим вожаком.

И все же Рея вела себя так, как будто не видела его. Даже когда он предупреждал об опасности и все остальные сороки срывались с места и улетали, она оставалась, осматривалась по сторонам и выбирала свой, иной путь к бегству.

Наверное, именно поэтому Сарторис - то ли восхищенный ее отвагой, то ли просто из чувства противоречия - заметил ее, выбрал среди других самок и захотел сделать своей подругой жизни.

Он упорно ухаживал за ней, бегал, угождал, отгонял других самцов, не позволял им даже приблизиться к своей избраннице.

Он начал ревновать худую, костлявую сороку, им пренебрегавшую!

Вскоре Рея поняла, что рядом с Сарторисом сможет занять особое место место, которое даст ей власть над остальными сороками.

Она видела, что все мы боимся Сарториса, слушаемся его, летим вслед за ним, делимся с ним своей добычей.

Рея искусно возбуждала его ревность нахохливанием перышек, встряхиванием хвостом, прыжками и кружением перед другими самцами.

Она садилась на противоположной стенке, потягивалась, зевала, вертела головкой.

Сарторис тоже садился, смотрел на нее, восхищался, любовался. Он злобно фыркал, если приближались другие сороки, и как-то раз даже на меня замахнулся клювом.

Рея притворялась равнодушной, делала вид, что не замечает этих знаков внимания, чувствуя, что своим невниманием к Сарторису она лишь все сильнее привлекает его. Она не останавливала, не задерживала его, когда он улетал. Не звала лететь вместе с ней.

В теплых лучах утреннего солнца Рея заметила крупную, с синеватым отливом сороку, которая уселась на ветке неподалеку от Сарториса и усиленно старалась привлечь к себе его внимание. Она искушала его, раскладывая крылышки в стороны, то приоткрывая, то снова закрывая клюв. Она строила глазки, моргала, распушала свои перышки, стачивала когти о твердую кору. Рея тотчас же поняла, что может упустить свой шанс.

Она рванулась со своего места и с криком столкнула с ветки не ожидавшую нападения соперницу, потом подошла поближе и потерлась крылом о Сарториса, который уже ничего больше не замечал вокруг, кроме нее.

Рея уселась на широком дубовом суку - покорная, дрожащая, - встряхнула крылышками, опустила клюв, выгнула спинку и застыла в ожидании.

Темно-карие глаза округлились, зрачки расширились, заискрились под лучами солнца.

Сарторис закричал от восторга.

Рея неподвижно лежала под ним, а он вдохновенно колотил крылышками, взобравшись ей на спину.

До самого вечера из раскидистой кроны дуба доносились шум крыльев и счастливые вскрикивания Сарториса.

Он прилетал на холм, садился на ветку кедра и смотрел на статую волчицы и ее детей. Я старалась всегда быть рядом с Сарторисом во время этих его вечерних путешествий.

Он преодолевал свой страх и прилетал сюда перед самым закатом, когда на площади начинали собираться волки. Они приходили сюда из разных районов города, садились вокруг статуи и глухо выли до тех пор, пока на небе не показывалась белая вечерняя луна, которая лишь к ночи приобретала золотисто-красный оттенок.

Особенно внимательно Сарторис разглядывал молодых волков. Чем младше были волчата, тем больший интерес они у него вызывали. Когда в течение дня он натыкался на беременную волчицу, то сразу забывал обо всех своих делах и летел вслед за ней в надежде на то, что так он сможет побольше узнать о ее волчье-человечьем потомстве. Полинявшие, исхудавшие волчицы оберегали своих детенышей, скрываясь с ними в глубоких подвалах, в руинах, гробницах, выкапывая в земле когтями ямы, норы, туннели.

Стоило Сарторису заметить беременную или кормящую волчицу, как он сразу нахохливался, все его перья вставали дыбом. Он садился на безопасном расстоянии и молча наблюдал, стараясь остаться незамеченным.

А иногда он взлетал повыше и, перепрыгивая с ветки на ветку, упрямо подбирался поближе к спрятанным в укромном уголке волчатам. Я никак не могла понять, зачем ему это надо.

В жаркое послеполуденное время Сарторис отдыхал среди издающих одуряющий запах веток магнолии. В пропитавшем все вокруг тяжелом запахе бело-розовых цветов он засыпал глубоко и спокойно. Здесь его не мучили ни сны, ни кошмары, ни видения, ни толпы бросающих камнями, пытающихся поймать его человеческих скелетов.

Я подозревала, что он устраивается отдыхать здесь для того, чтобы забыться, чтобы избавиться от этих проклятых призраков.

Он как раз дремал, прижавшись к гладкому белому стволу в тени сплетенных над ним ветвей, когда снизу донесся шорох, шелест быстро проскользнувшего зверя. Сарторис открыл глаза, выпрямился, вытянул голову вперед.

Под деревом пробиралась волчица. Худая, с запавшими боками и поджатым хвостом, она спешила в свою нору. Удлиненные, отвисшие соски указывали на то, что она кормит потомство. Людей или волков? Волко-людей или человеко-волков? Сарторис напряженно следил за каждым ее шагом, стремительно перепрыгивая с ветки на ветку в полном молчании. Волчица бежала, с трудом преодолевая пороги и ступени, все выше и выше - на холм. Она оглядывалась по сторонам голодными красными глазами в поисках мяса и крови. Сарторис ждал. Волчица застыла у кроличьей норы, спрятанной в густых зарослях вокруг наваленных друг на друга бетонных плит.

Писк, отзвуки борьбы... Кусок крольчатины исчезает в окровавленной пасти. Схватив зубами длинное ухо, волчица тащит голову с остатками туловища к себе в нору.

Сарторис летит между верхушками деревьев, бесшумно перескакивает с ветки на ветку, со стены на стену, с окна на окно.

Волчица с поджатым хвостом держит во рту окровавленную кроличью голову. Сворачивает в узкие тенистые Прибрежные улочки, петляет среди развалин.

Сарторис кружит над ней в волнообразном полете, то снижаясь, то снова поднимаясь ввысь. Тихий, решительный, хитрый, он старается не выдать своего любопытства.

Жадно сжимая в зубах остатки добычи, волчица бежит вперед по раскаленному солнцем асфальту.

Восходящий поток воздуха подталкивает Сарториса вверх. Он поднимает крылья, выпрямляет ноги, плавно опускается вниз.

Вперед, через большую площадь и дальше - вверх по широкой лестнице.

Волчица неожиданно скрывается в двустворчатой двери, от которой осталась цела лишь одна из створок. Сарторис садится на каменный козырек над темным провалом и пытается заглянуть внутрь.

Скулеж, повизгивание, подвывание...

Там детеныши... Волчьи? А может, человеческие?

Сарторис слетает вниз, на тротуар. Я -рядом с ним... Мы отколупываем от стен желтые крошки известки. Из дверей доносятся рычание, чавканье сосущих молоко щенков. Сарторис садится на стройную статую с отбитой головой. Я присаживаюсь чуть ниже, на постаменте.

Мы терпеливо ждем, ведь волчица в конце концов должна выйти хотя бы к ближайшей луже.

Сарторис в нетерпении кружит вокруг статуи, то и дело подлетая к двери. Когда я стараюсь дотронуться до него в полете, задеть клювом, привлечь внимание ярким блеском перьев, он отгоняет меня ударом клюва в спину.

И вдруг рядом с нами раздается разгневанная трескотня Реи:

- Вот где я нашла вас! Ты здесь! А она что еще тут делает?

Рея видит во мне соперницу. Она кидается на меня, пытается прогнать. Но все напрасно. Я давно уже почти все время рядом с ними, и ей никогда еще не удавалось заставить меня ретироваться.

Сарторис раздраженно подлетает к нам. Волчица тоже уже услышала злобную трескотню. Рея замолкает. Она понимает, что Сарторис ждет зверя, который должен выйти из этой двери. Мы летаем вокруг статуи, ловим мелких насекомых.

Неожиданно волчица быстро выбегает из дверей. Она осматривается по сторонам, не угрожают ли ее потомству другой волк, рысь, медведь или барсук. На прыгающих неподалеку крикливых сорок она не обращает никакого внимания. Бежит вниз по лестнице и сворачивает в узкую улочку, ведущую к реке.

Сарторис свысока наблюдает за ней.

Волчица бежит к воде. Сарторис возвращается и садится. Раскачивающейся походкой он приближается к двери. Вытягивает вперед голову. Проверяет, нет ли внутри еще одного взрослого волка.

Потом осторожно, вытянув клюв вперед, входит в дверь и скрывается в тени. Я вбегаю за ним. Рея остается сторожить снаружи, чтобы предупредить нас о возвращении волчицы.

Ветер шумит в трубах, сквозняки врываются сквозь распахнутые настежь двери. С неба доносятся голоса летящих к морю галок и чаек. Рея смотрит за угол улицы, в которой скрылась волчица.

Из-за дверей доносятся вой, скулеж, писк, возня.

Мы вылетаем с окровавленными клювами и взмываем вверх над крышами и деревьями.

Волчица застанет своих детей с пустыми ямами вместо глаз, которые еще не успели ничего увидеть, воющих от боли, стонущих, скулящих. Ляжет на них, вылижет пораненные глазницы, подтащит к соскам.

Стоны и скулеж долго еще разносятся по окрестностям. Но в конце концов волки все-таки засыпают. А когда ночью седая луна заливает дверной проем своим бледным светом, оттуда снова раздается протяжный ужасающий вой.

Нас всех обеспокоило вызывающее сверкание перьев белокрылой галки. Она летала над красно-коричневыми стенами, призывая к себе сестер и братьев.

Она порхала, кружилась над башней.

Из своего гнезда на самой верхушке купола ее заметил сокол.

Заметили ее и ястребы, высматривающие добычу в ущельях улиц. Даже бегающий взад и вперед по колоннаде старый стервятник нервно забил крыльями и вытянул шею к этой белой молнии.

- Хватит! - закричал Сарторис.

Мы все ринулись за ним. Он решил изгнать Белоперую, загнать ее обратно в гнездо. Пусть сидит в темной щели, чтобы не накликать беду на наши головы.

Обгрызавший старые кости ленивый волк, заметив кружащуюся в небе белую точку, подавился, отрыгнул пищу и злобно завыл.

- Хватит! - Сарторис бьет Белоперую крылом и клювом.

Нас со всех сторон окружают крикливые злые галки. Белоперая удрала она опустилась дугой и скрылась в продолговатом окошке. Взволнованные птицы долго еще летали над красными стенами.

Я хотела быть рядом с Сарторисом. Возбужденный, задыхающийся, дрожащий, он стремился оторваться от остальных сорок и спрятаться в апельсиновой роще - ему нравилось иногда подремать здесь в тишине.

На одном из деревьев, среди тонких верхних веточек, он соорудил себе небольшое гнездо, в котором только он один и мог поместиться. Скрывшись в гуще веток, он засыпал в нем, как в корзине, и сквозь листву была видна лишь темная тень черного клюва над белым пятнышком грудки.

Я сажусь на ветку рядом с гнездом, утоляю жажду соком спелого апельсина и, поглядывая время от времени на вход в гнездо, засыпаю. Просыпаюсь от приглушенного крика и шороха. Сарторис кричит во сне, трепещет крыльями.

- Хватит! - слышится глухой, сонный голос.

Неужели даже во сне он все еще преследует белую галку? А может, это за ним гонятся приснившиеся ему птицы?

Волки давно уже шли по их следам, крали жеребят и молодых кобыл. Путь табуна проходил по старым дорогам людей, по рассыпавшимся деревням, поселкам и городам. Лошади отдыхали на площадях, прятались в заброшенных, развалившихся сараях и дворах. Но хищники везде уже поджидали их, и кони чувствовали себя все более и более неуверенно. За углом, за стеной, за каждым поворотом раздавался вой волков, собак, рысей, рев медведей. Лошадей пугали рассевшиеся в ожидании стервятники, которые упрямо летели за ними следом в надежде на огромное количество падали.

В город табун пришел с востока... Лошади уже давно искали сочную траву, влажные зеленые пастбища... Но их со всех сторон окружали лишь бетонные, асфальтовые улицы, стеклянные стены, развалины, железные мачты, кучи ржавого металла.

Сквозь щели и дыры в асфальте пробивались вьюнки и острая сухая трава без сока и вкуса. Все, что можно было съесть, давно уже было съедено оленями, косулями, козами.

Через несколько дней голодные кони решили покинуть город -они неслись по улицам, пересекая площади, снося на своем пути проржавевшие сетки, барьеры, заборы... и в конце концов выбрались на дорогу, которая вела на запад.

Кони обгрызали кору с деревьев, вытягивали шеи за апельсинами и оливками, отдыхали в тени дубов и кипарисов, постоянно вскакивая и проверяя, не окружают ли их волки и рыси.

Когда табун наконец выбрался из города, лошади повернули к северу от реки. Холмистая местность была покрыта здесь зарослями кустарника и немногочисленными деревьями.

Коней испугал визг, внезапно раздавшийся из-под высоких кипарисов, росших ровными рядами вдоль широкой полосы растрескавшегося асфальта, и они галопом рванулись вперед.

Вдруг посреди дороги прямо у них на пути оказалась шумная стая злобно покрикивающих сорок, которые окружили большой шар сплетенных в клубок змей. Трескотня, крики, мелькание бело-черных суетливых птиц так напугали скакавшую во главе табуна беременную кобылу, что она свернула в сторону и понеслась к чахлой, полузасохшей роще. Все остальные последовали за ней. Слепящее солнце теперь светило им прямо в глаза.

Блестящий диск склонялся все ниже, слепил мчащихся напролом коней. Никто из них не заметил ни обрыва, ни темнеющего впереди оврага, ни серых скал, ни острых камней, ни ведущих вниз козьих троп.

Трескотня сорок, зов Сарториса, волчий вой и стук копыт эхом отражались от темных стен ущелья, усиливались и оглушали, вводя в заблуждение. Лошадям казалось, что за ними гонятся неизвестные кровожадные хищники, казалось, что эти хищники вот-вот вцепятся в них своими клыками и когтями.

Дорога представлялась такой прямой... И вдруг оборвалась, исчезла. Земля ушла из-под копыт. Лошади падали по крутому каменистому склону головами вниз, переворачиваясь, спотыкаясь, разбиваясь. Подталкиваемые вперед тяжестью собственных крупов и животов, они приближались к неглубокому карьеру с отвесными стенами, откуда раньше добывали гравий.

И снова раздались крики сорок, привлеченных запахом навоза и конского пота.

Бежавшая во главе табуна большая беременная кобыла лежала со сломанной ногой в белой мраморной крошке. Тяжело дыша, она непонимающим взглядом смотрела на прорвавшую кожу окровавленную кость.

Покалеченные, но еще способные держаться на ногах, кони окружили ее. Они наклонялись, сочувственно касались ее ноздрями. Она поняла, что это конец, заржала, приподнялась на задние ноги, пытаясь встать, но покачнулась и тяжело свалилась набок.

Сороки, галки, голуби внимательно обследовали путь панического бегства табуна. Влажный, быстро сохнущий на солнце конский навоз всегда привлекает птиц. Но разве мог оставить за собой много навоза табун изголодавшихся, отощавших лошадей?

Я мчалась рядом с Сарторисом и Реей, стараясь не влететь в тучу поднятой конскими копытами белой пыли.

Несколько светло-желтых, дымящихся шариков уже были облеплены вездесущими воробьями.

- Это мое! - кричит Сарторис.

Лошади плотной стеной окружили свою искалеченную предводительницу.

Отдаленный волчий вой вызвал новую волну ужаса. Спотыкаясь и падая, табун понесся к противоположной стене, но там было невозможно выбраться. Кони повернули и снова остановились рядом с раненой кобылой. Она ржала, стонала, хрипела.

Завыл волк - на сей раз уже значительно ближе. Табун бросился туда, где обрыв казался не таким отвесным, как в других местах. Сарторис уселся на камне и наблюдал за неуклюже взбирающимися вверх лошадьми. У самых слабых, больных и голодных не хватало сил взобраться по крутому склону. Копыта скользили по песку и гравию.

Кобыла со сломанной ногой отчаянно дергала здоровыми копытами, с ужасом во взгляде наблюдая за тем, как уходит ее табун. С ее морды стекала зеленоватая слизь, капала густая пена. Больные, изможденные кони, у которых не хватило сил подняться наверх, сгрудились вокруг нее.

- Летим отсюда! Здесь опасно! - крикнул Сарторис.

К карьеру уже слетались стервятники, соколы, коршуны, орлы, ястребы, совы, луни.

Птицы помельче разлетались прочь, в разные стороны, подальше отсюда. Хищники на скалах точили клювы и когти о камни. Лошади жались друг к другу, дрожали, вставали на задние ноги, били копытами.

Мы возвращались в город, к нашим кедрам и кипарисам.

Внизу, среди стен и деревьев, я заметила длинные серые тени: это волки, уверенные в том, что добыча от них никуда не уйдет, шли по следу табуна.

Стекающие по скалам потоки воды сделали меня пленником темной холодной пещеры. Все небо затянуло дождем, и из пещеры не было видно ничего, кроме серебристо-серой стены, пульсирующей ледяными каплями.

Холод. Грязь узкими ручейками подтекала мне под ноги. Я вскочил на скалистый уступ и закричал от отвращения.

- Вонючая! Мерзкая! Противная! - трещал я.

- Вонючая! Мерзкая! Противная! - повторяло гулкое эхо.

Я замолчал, открыв рот от удивления.

Эхо все еще продолжало звучать. Оно отвечало мне - все более далекое из густой темноты в глубине пещеры.

Я никогда еще не слышал такого эха. Но эхо не лжет, хотя постепенно стихает и замолкает... Эхо лучше измеряет пространство, чем зрение, которому для этого необходим свет.

Тишина позади меня кажется мне более опасной, чем холодные струи дождя и плеск стекающей грязи, не позволяющие мне покинуть пещеру. Я вцепляюсь когтями в скользкий красный камень, поднимаю голову и всматриваюсь во мрак. Сознание того, что позади меня в матовой черной глубине кроются ведущие вниз проходы и туннели, в которых могут прятаться хищники, вызывает дрожь во всем теле.

Я боялся, боялся вопреки собственным желаниям, боялся так, как не боялся уже давно, как будто я снова был молодым неопытным сорочонком, который только лишь начинает познавать мир, страх и смерть.

Я отряхнул перышки от оседающих на них мелких белых капелек воды и оглянулся. Мне показалось, что темнота движется, волнуется, качается.

Воздух волнами врывался в пещеру и проникал дальше, ниже, в глубь каменного туннеля, который я чувствовал во тьме позади себя.

Молния ударила в высохшую рощу неподалеку от пещеры, и спустя несколько мгновений гром прокатился над моим убежищем, ворвался внутрь, завыл, заскулил, загрохотал. Я еще шире раскрыл клюв и вытаращил глаза мне стало страшно, что я могу оглохнуть. Гром проникал все дальше, все глубже в землю, пробуждая все более тихое и далекое эхо, пульсирующее в отдаленных углах пещеры.

Я стиснул коготки на уступе скалы от страха, что возвращающаяся волна мощных звуков опрокинет, сметет, задавит меня. Под когтями чувствовалась влага. Теплая жидкость... Кровь?

- Кровь? Моя кровь? Кровь... Откуда? - тревожно вскрикнул я, а эхо тут же стало повторять мой крик.

Кровь текла из камней. Мои когти сжались на камне, как на спине живого существа. Теплые капли сочились из поцарапанной поверхности, и мне вдруг показалось, что я чувствую слабые движения - как будто я и впрямь терзаю нечто живое.

Я осторожно, с удивлением всматривался в то место, откуда сочилась эта странная кровь. Оно выглядело так, как будто я содрал с чего-то живого верхний слой кожи. Я отскочил в сторону, подпрыгнул, взлетел под самый свод пещеры. Свисавшая со стены сеть одеревеневших ветвей показалась мне вполне безопасным местом - сухим, спокойным. Я схватился коготками за серый сучок и клювом отломил кончик сморщенного побега.

Кровь потекла тонкой темно-красной струйкой. Я почувствовал языком холод и сладковатый вкус. Эта кровь, сочившаяся из скал и мертвых ветвей, была холодной. Может, это неживая кровь?

Я с удивлением всматривался в серую ветку под моими коготками и никак не мог понять, то ли это живое существо, то ли мне все это привиделось? Я внимательно осмотрел стены, своды, сталактиты, известковые натеки, свисающие по стенам ветки и паутину... И лишь теперь заметил, что под внешним слоем серого, коричневого, черного кроется пурпурный цвет - такой, какой обычно бывает у крови живых зверей. Это открытие так поразило меня, что перья на голове и крыльях сами собой взъерошились и распушились. Неужели меня окружают неизвестные мне хищники?

- Кто вы такие? Откуда вы взялись? Это что, ваши владения? Ваша территория? - тихонько шипел я, чтобы снова не вызвать раскатистого громового эха из глубин пещеры. Я расправил крылья, готовясь к нападению, раскрыл клюв. Глаза подернулись пленкой. Я выглядел устрашающе, злобно, яростно. Не зря же все птицы боялись меня, когда я вот так вставал, перебирая ногами, с вытянутой вперед шеей, с налитыми ненавистью глазами...

Но здесь птиц не было. Здесь были одни камни, скалы, погнутые прутья и жесть, бетонные глыбы, высохшие корни, пороги, ступени, туннели, темнота. Я вертелся на ветке, стараясь выглядеть пострашнее. Из-под содранной коготками коры все еще продолжала сочиться кровь, каплями падая в глинистую лужу на дне пещеры, постепенно разливавшуюся все шире и шире. От шумящей стены дождя веяло пронизывающим холодом. Я слизал языком немножко жидкости -это была звериная кровь, лишенная внутреннего тепла. По вкусу она была похожа на кровь мелких птиц, которыми я кормил своих птенцов.

Я почувствовал себя увереннее. Ну и что, что вокруг шумит дождь и я застрял в холодной, темной пещере?! Что с того, что вокруг меня камни, ветки и стены, из которых сочится кровь? Ведь до сих пор не произошло ничего такого, что могло представлять для меня опасность. Так почему же я боюсь неизвестного, даже не зная толком, действительно ли в этой темноте могут таиться хищники?

Холод проникает сквозь перья, вода стекает на ноги с шеи и крыльев. Перья стали тяжелыми и холодными. Если хочешь выжить, надо есть. Если в этих ветках и камнях течет кровь, я могу подкрепиться хотя бы этой живительной влагой. Я вбиваю клюв в окровавленное отверстие и рву пропитавшиеся кровью волокна. С трудом выдираю и глотаю их.

Буря усиливается. Беспрерывно сверкают молнии. Гром гремит не переставая. Темная пропасть отзывается непрекращающимся эхом. Под сильными порывами ветра косые струи дождя льются прямо в пещеру.

Я перепрыгиваю повыше - поближе к каменному своду - в попытке спрятаться от влажного, холодного сквозняка.

Снаружи становится все темнее, наступают сумерки. Приближается ночь. Я сажусь на самом высоком месте - на выступающем из стены каменном карнизе. Если в пещере живут хищники, то ночью они должны выбираться на поверхность земли. Они будут проходить или пролетать мимо меня, так что мне обязательно нужно получше спрятаться и замаскироваться. Стена растрескалась, как испещренная шишками и язвами шкура старого зверя. Некоторые повреждения напоминают шрамы, синяки, нарывы, опухоли.

Дождь стучит по закрывающим вход в пещеру камням, и хотя кажется, что он уже слегка поутих, я все же боюсь, что мне придется остаться здесь на ночь.

На неровном полу все шире и шире разливается лужа. Я дрожу от одной мысли о том, что мог бы упасть туда. Ведь, мокрый, грязный, со слипшимися перьями, я не смогу снова взлететь сюда, наверх, под самый свод. Мне пришлось бы карабкаться, подпрыгивая и крича от отчаяния, а доносящееся из глубины эхо лишь усугубляло бы охвативший меня ужас.

Глаза постепенно привыкают к царящему под сводами полумраку. Я замечаю свернувшегося клубком под стеной волка - он тоже спрятался здесь от дождя. Волк скалит зубы и рычит, кидая взгляды на матовую поверхность лужи. Змея равнодушно скользит из серых дождевых сумерек во тьму пещеры.

Завернувшись в свои кожистые крылья, размеренно дышат летучие мыши, вздрагивая время от времени от холодного сквозняка. Они похожи на засохшие, свернувшиеся в трубку листья лопухов.

В пещере живет множество разных существ, но самые опасные из них, видимо, все-таки змеи. Интересно, смогла бы вон та, которую я только что видел, взобраться сюда, на самый верх?

В щели рядом с веткой я замечаю слабый отблеск. Что-то шуршит, движется, вылезает... Паук. Темный, мохнатый, огромный, с четко очерченными челюстями. Он ползет наверх - к маленьким розовым детенышам летучих мышей, висящим на потолке рядом с родителями. Вслед за этим пауком уже потянулись и другие его сородичи.

Я вскрикиваю, пытаясь предупредить летучих мышей об опасности, бью крыльями и хвостом, не обращая внимания даже на вызванное моей трескотней эхо. Вытягиваю голову по направлению к ползущим паукам и кричу:

- Сарторис! Сарторис! Сарторис!

Самый крупный из пауков уже добрался до розового комочка мяса. Прижался к нему своим мохнатым брюхом. Писк, трепыхание. Паук тащит добычу в свою щель. Летучие мыши просыпаются и с писком кидаются на врага. Прилепившиеся к шероховатым камням детеныши тоже тревожно трепещут крылышками. Родители подлетают к ним, прикрывают, обнимают, кормят. - А не нападет ли ночью такой паук и на спящую птицу? Не впрыснет ли ей в крылья парализующий яд? Я оглядываюсь по сторонам. Может, здесь найдется какое-нибудь более безопасное местечко, чем торчащий под самым сводом выступ скалы?

Летучие мыши попискивают, летают вокруг меня, задевая кожистыми крыльями. Они хотят спугнуть меня, выгнать с принадлежащей им территории. Волк глухо рычит, скаля белые зубы. Мои пронзительные крики вызвали движение в черной глубине пещеры. Одна лишь змея замерла, прикинувшись спящей. Вой доносится из-за серой стены дождя. Это волчица. И вот она уже вместе с волчатами укладывается рядом со своим самцом. Пещера наполняется запахом мокрых звериных шкур.

Жадные, голодные взгляды. Волчата подбегают, встают на задние лапы, скалят зубы. Я поворачиваюсь и гневно кричу:

- Отстаньте от меня! Вы все равно ничего мне не сделаете! Сарторис! Сарторис!

Разозленные волчата неуклюже подпрыгивают, опрокидываются на спины, падают прямо в грязь. Отряхиваются и с поджатыми хвостами возвращаются к матери, втискиваются в выкопанное под стеной углубление. Сверху они похожи на серовато-бурые камни.

Из глубины пещеры, постепенно заполняя все большую и большую часть помещения, выползает темнота. Я сижу, сжавшись в комочек. Глаза постепенно слипаются - мне все труднее и труднее открывать их. Место на каменном уступе кажется мне вполне безопасным укрытием. Стена дождя совсем потемнела. Летучие мыши, попискивая, ловят ночных бабочек, комаров, жуков... Голова склоняется набок, клюв утыкается в пух над крылом. Из последних сил я раскрываю глаза, боясь уснуть. Темнота расползается из глубин пещеры, из разливающейся все шире лужи, из потоков льющегося на землю дождя.

Темнота заполняет и меня - изнутри, - и именно она заставляет заснуть, несмотря на окружающие меня кровоточащие стены, несмотря на волков, пауков и даже несмотря на доносящееся из неизмеримых глубин эхо.

Меня будят шум, шипение, хохот, стоны. Я выпрямляюсь, потягиваюсь, осматриваюсь по сторонам. Дождь кончился, пещера залита лунным светом. Чужие, незнакомые птицы садятся на камни и ветки, прижимаясь к стенам. Они рвут клювами пропитанные кровью ткани, раздирают, пожирают, отламывают, высасывают.

Рассмотрев повнимательнее их толстые крючковатые клювы и тонкие, острые когти, я тихо дрожу, крепко прижавшись к стене, Я никогда в жизни не встречал таких птиц. Их головы совсем не похожи на птичьи - они совсем голые, без перьев. Может, это человеческие головы?

Сон снова заставляет меня закрыть глаза, мною овладевает усталость, которая даже сильнее страха. До моих ушей, как будто из далекого далека, еще доносится вой волков и крик убиваемой серны. Но я даже не открываю глаз, лишь глубже засовываю клюв в перья между крыльями.

Резкий крик Реи врывается в освещенную лучами восходящего солнца пещеру. Темнота исчезла. От страшного мрака осталась лишь узкая полоска в глубине, за порогом - там начинается ведущий вниз туннель, пугающая отзвуками доносящегося из тьмы эха пропасть. Оттуда прилетали те птицы с неоперенными головами, с железными клювами и когтями. Я разминаю замерзшие косточки, потягиваюсь.

Голос Реи звучит все ближе.

Насытившиеся волки спят внизу рядом с остатками загрызенной ими серны.

Значит, то, что я видел, вовсе не было сном?! На стенах, ветвях, сучьях, камнях подсыхают шрамы, царапины, следы укусов, кругом видны капли застывающей крови, затягивающиеся раны.

Рея стоит у входа - возбужденная, разгневанная, все еще подозревающая, что я изменяю ей с другой самкой. Ее силуэт четко очерчен на фоне яркого утреннего света. Перья отливают темной синевой, сверкают черными и фиолетовыми отблесками.

- Где ты, Сарторис? Отзовись! - Рея неуверенно подпрыгивает на пороге.

- Я здесь! Я здесь! - откликаюсь я, слетаю с ветки и сажусь рядом с ней.

Она гладит меня клювом, нахохливается, машет хвостом и крыльями, трется о меня, бегает вокруг, как будто не веря, что наконец нашла то, что искала.

Вход в пещеру окружен окаменевшими стволами и ветками тех же самых серых растений, которые растут здесь внутри. Дальше простирается россыпь камней, мусора, железа, которая тянется до высохшего леса на горизонте. От вчерашнего ливня остались лишь сломанные ветки и принесенные водой песок и ил.

- Что это? - грозно нахохлившись, кричит Рея.

У самого выхода, там, где по камням стекала вода, из пещеры выбираются три скелета. Их старые, вросшие в твердую глину кости белеют под лучами солнца - совсем как пух на наших грудках.

Самый высокий, в свободном полуистлевшем одеянии, с короткой деревянной палочкой во рту, поворачивает голову к идущему следом за ним.

Второй, одетый в вылинявшие лохмотья, кажется самым маленьким из них. Кости у него тонкие и хрупкие. Длинные, влажные от вчерашнего дождя волосы облепились вокруг овального черепа. Последний - третий - скелет тянет его за собой обратно во тьму, сжимая в истлевшей ладони кусок прозрачной ткани так, как будто тащит ее к себе.

- Не бойся! Они неживые! Они ничего не могут нам сделать! - кричу я Рее.

Деревянная дудочка выскальзывает из челюстей, выпадает из истлевших пальцев.

Следующий ливень смоет скелеты со склона, и от них не останется больше никакого следа.

Это самая тяжелая из всех зим, которые я помню.

С севера на юг через город проходят стада огромных мохнатых зубров, оленей, лосей, кабанов, лошадей, муфлонов.

Они спасаются от морозов, от засыпавших все вокруг глубоких снегов, от вьюг и снегопадов, от ураганного ветра, несущего острые ледяные иголки.

Они идут вперед, поедая все, что годится в пищу, поднимая свои рогатые головы кверху, к едва пробивающемуся сквозь тучи солнечному диску.

Мы расклевываем кучки переваренной травы, коры, стеблей, плодов, бумаги.

Среди застывших трупов павших по дороге зверей вьются хищники. Мы терпеливо ждем на деревьях, когда они наконец наполнят падалью свои желудки и уйдут.

Сарторис суетится, бьется, соперничает, верховодит. Все больше сорок слушаются его. Он всегда знает, где можно раздобыть еду. Он предусмотрителен, способен предвидеть опасность. Сарторис ведет птиц вперед и предостерегает от неожиданностей.

Птицы, которые следуют за ним, всегда сыты, сильны и чувствуют себя в безопасности.

- Летим за Сарторисом!

- Сарторис знает!

- Веди нас, Сарторис!

Когда не станет теплых навозных куч, мы будем охотиться на мелких, исхудавших от голода птиц, которые прячутся в щелях, дуплах, разбитых окнах. Мы ловим их по вечерам, когда они - уставшие, замерзшие, полусонные -прячутся в своих гнездах, чтобы немножко отдохнуть.

Мы хватаем их своими когтями, душим, вырываем сердца сильными ударами и поворотом клюва. И мозг, до которого добираемся через глазницы.

Сарторис счастлив.

Рея рядом с ним. Он командует остальными сороками. Он учит их выживанию, учит, как пережить зиму и остаться целым и невредимым. Он засыпает, едва живой от усталости. Его сны исчезли, испарились. Они больше не мучают, не преследуют его. Сарторис дышит ровно, он спит крепким, спокойным сном - без стонов, вскриков, трепыханий, судорог.

Он спит, как спал в родном гнезде до той страшной ночи с громом, молниями и внезапно вспыхнувшим огнем.

Из-под посеревших пластов тающего снега появляется падаль.

Замерзшие, скованные льдом серны с расплывшимися глазами, кабаны с оскаленными клыками, аисты со взлохмаченными, спутанными перьями, барсуки с разинутыми челюстями.

Темно-коричневые струйки с гнилостным запахом стекают из задних проходов, из глаз, ушей, ртов.

Волки, лисы, собаки, росомахи, стервятники, соколы, ястребы молниеносно разрывают и поглощают мертвечину.

Вокруг вьются птицы помельче, с волнением ожидая, достанется ли что-нибудь и им тоже.

Даже голуби прилетают, садятся всей стаей и объедают с костей остатки мертвых тканей, подбирают сгустки смешанной с песком свернувшейся крови.

Вскоре в тенистом кипарисовом лесу, в котловине между холмами Рея снесет яйца в нашем гнезде, выстланном мягкой шерстью, мхом и пухом.

Толчки. Дрожат оконные стекла и крыши. Трепещут листья на старом каштане.

Грызуны пришли в движение - они покидают свои норы, подземелья, туннели, каналы, коридоры, подвалы, катакомбы. Но Рею эти толчки не пугают. Она уже чувствует внутри с каждым днем твердеющие скорлупки и знает, что яйца вот-вот начнут свое движение к родовому каналу.

Шум, грохот падающих камней, скрип, треск распадающихся, рушащихся вниз стен, скрежет разрываемой жести. Кипарисы закачались, затряслись, накренились. Старый дуб, который стоял рядом с асфальтовой полосой, треснул и рухнул, выбросив из недр своего ствола тучу трухи...

Жившие в его кроне сойки заметались с отчаянными криками.

Я взлетела в воздух при первом же толчке и видела, как все двигалось, качалось, тряслось, видела, как дрожала и разверзалась земля.

Деревья ломались, гнулись, падали. Рассыпались здания. Трескались дороги. Земля проваливалась в разверзшиеся пропасти, поглощая зверей, отчаянно пытавшихся спастись бегством.

Я боюсь, Сарторис, и знаю, что ты боишься точно так же, как и я. Крики птиц, голоса зверей, треск падающих стен, грохот, стоны, вой.

Кипарисы накренились, сталкиваясь друг с другом.

Землетрясение кончается... Тишина... Слышен лишь шелест осыпающейся с ветвей хвои. Сороки кричат, жалуются, трещат. Они летают вокруг своих гнезд, которые вдруг перестали быть такими безопасными, такими надежными, но все же выдержали. Лишь некоторые веточки кое-где держатся уже не так крепко, как раньше.

Ты летишь среди полуразрушенных зданий, среди колонн и мачт, среди упавших с постаментов статуй и покосившихся стен.

Падающие водосточные трубы, черепица, карнизы, куски облупившейся, растрескавшейся известки, обрывки обоев и жести, рассыпающиеся стропила, раскалывающийся мрамор, песчаник, гранит. Дикие стоны придавленного упавшими камнями волка кого угодно способны свести с ума.

Птицы собираются стаями. Дрозды, жаворонки, скворцы, воробьи, синицы, трясогузки тучей закрыли солнце. Вороны, грачи, галки пролетают над городом...

- А я? А ты? А мы?

Остаемся или улетаем?

Сарторис взмывает так высоко в небо, как никогда еще раньше не поднимался. Над городом висят тяжелые дождевые тучи. Надо подождать.

Птицы летят к морю, на север, на юг, на запад, на восток. Они улетают... Прилетают. Спасаются бегством. Все небо покрыто перепуганными птицами, которые хотят спрятаться, хотят освободиться от овладевшего ими страха...

С моря возвращаются чайки, бакланы, поморники, пеликаны, утки, гуси, цапли, журавли... Тучи птичьей мелочи - воробьев и синиц - перелетают с дерева на дерево...

- Улететь? Остаться?

Сжавшиеся в комочки птенцы хищных птиц с большими крючковатыми клювами втискиваются в щели бетонных стен, прячутся среди камней.

Среди развалин везде валяются скорлупки разбитых яиц.

Под стенами, под деревьями умирают птенцы - множество маленьких птичек. Слепые, голенькие и уже оперившиеся, но еще не умеющие летать. Маленькие галки, грачи, вороны, сойки, сороки, голуби.

Лисы, куницы, волки, змеи душат их, раздирают на части, пожирают.

Удивительно, сколько же живой еды вдруг одновременно оказалось на земле.

Ты не хотел улетать?

А может, просто боялся улететь?

Гнездо на покосившемся кипарисе уцелело. Нужно только укрепить его гибкими веточками, вплести снизу твердые, жесткие прутики, законопатить щели мхом и пухом, замаскировать получше, пригнув соседние ветки.

Рея скоро снесет яйца.

Теперь она очень редко покидает гнездо. Самое большее, на минуту чтобы схватить отяжелевшую от нектара пчелу или взбирающегося вверх по стволу наевшегося сверчка.

Ты остался, поэтому осталась и я.

Если бы ты улетел, я полетела бы вслед за тобой. Ведь ты же знаешь, Сарторис, что если бы ты только захотел, я забралась бы в твое гнездо и прогнала Рею.

Когда ты смотришь на меня, ты пробуждаешь во мне тоску, желание, надежду.

Я возвращаюсь к своему самцу, кормлю своих птенцов, но все время жду твоего зова, жеста, голоса, знака.

Я тоскую по тебе, хотя мы всегда так близко друг к Другу, хотя мы видим друг друга с утра до вечера, а по ночам из-за темной стены кипарисовых иголок до меня снова доносятся отзвуки твоих беспокойных снов.

Земля успокоилась, замерла, осела. Снова стала тихой, теплой, доброжелательной. Мы перестаем бояться и потихоньку забываем о землетрясении, которое так сильно изменило наш мир.

Вскоре развалины совсем зарастут травами, ромашками и вьюнками, плющом и пыреем. Мхи и грибы заполнят влажные щели.

Твои маленькие сорочата учатся летать, перепархивают с верхушки на верхушку, со стены на стену. Они так же любопытны, как ты, - суют клювы даже в трещины и щели на земле, вытаскивая оттуда мелких ужей, вытягивая за хвосты мышей-полевок.

Их спугивает тень канюка.

После разрушения города и бегства большей части живших в нем птиц, и прежде всего голубей, ястребы начали охотиться на сорок. Они больше не обращают внимания на сорочью трескотню и попытки толпой отпугнуть хищника.

Хищные птицы неожиданно нападают сверху, пытаясь поймать когтями беспокойных молодых сорок.

Получилось. Черно-белая птица трепещет в когтистых лапах. Канюк улетает, преследуемый разъяренной крикливой стаей...

Остальные, перепуганные сорочата сжимаются в комочек в родном гнезде, под крыльями Реи.

Завтра они снова будут смело обследовать неглубокие канавы, туннели, дыры, ниши в поисках шипящей и попискивающей еды.

Зима стоит настолько теплая, что большинство деревьев даже не сбросили листву.

Ураган

Яичная скорлупа и птенцы среди камней.

Твои маленькие сорочата выпали из гнезда. Они пытаются вскарабкаться обратно по растущим невысоко побегам и веткам. Но их коготки еще слабы, а в крыльях не отросли достаточно длинные маховые перья.

Ночью ты слышишь отчаянные крики умирающих. Росомахи, рыси, кошки, ласки, куницы, еноты, выдры кружат по улицам -хватают, раздирают на части, пожирают.

Во сне скелеты снова сгоняют тебя с дерева. Тебе страшно, ты боишься, спасаешься бегством. Сороки собираются вокруг твоего гнезда... Ты хочешь найти своих сорочат. Их нет под деревом... Лишь мелкие перышки и черно-белый пух. Рея поднимает клювом перья и зовет, зовет, зовет...

Над водой скользят зеленые весенние стрекозы и хрупкие подёнки.

У меня больше нет сил бороться со снами, со страхом, с оцепенением и инерцией.

Я боюсь заснуть, потому что по ту сторону сна меня ждут прячущиеся там скелеты, змеи, незнакомые, непослушные сороки.

Коварные чужие птицы пугают меня размерами своих крючковатых клювов и когтей. Я уже не знаю, где сон, а где - действительность, не знаю, где кончается сон и начинается явь.

Теперь я стал бояться еще больше, чем раньше. Страх стал сильнее, чем тогда, когда я был маленьким, неоперившимся сорочонком. Прочные стенки гнезда и родительское тепло охраняли, защищали меня от темноты, холода, голода, от моих страхов. Сейчас, меня ничто не защищает, кроме моих же собственных крыльев, когтей и клюва. И этих хорошо знакомых мне сорок, которые всегда летят вслед за мной, слушаются моих команд и призывов.

Умение маскироваться, прятаться, передразнивать других, хитрость и ловкость до сих пор давали мне преимущество. Дерзость и громкая трескотня должны были убедить всех в том, что я силен, должны были вызывать страх у всех, кто мельче и слабее меня... Но эти столь важные здесь, наяву, черты во сне не имеют никакого значения. Они не помогут против швыряющей камнями костистой руки и почти прозрачного, светлого клюва, который целится мне прямо в глаз.

Из густой шелковичной кроны я вижу, как стаи птиц возвращаются обратно в город. Кажется, я даже узнаю их... Неужели это те самые, что улетели после землетрясения?

Я думал, они погибли, а они просто улетели отсюда и теперь возвращаются, тяжело взмахивая уставшими после долгого пути крыльями.

Ржанки, ореховки, сойки, галки, вороны, грачи.

Вечером в лучах заходящего солнца мое внимание привлекает одинокая белая точка, сверкающая во главе темной стаи.

Белоперая, так похожая на ту, некогда изгнанную и с тех пор преследующую меня во всех моих снах.

Рядом с ней, как тень, летит темный серебристо-серый самец - вожак, ведущий за собой не только галок, но и большую часть вороновых всего города.

Значит, она есть! Она жива. Она существует. Она присутствует и в мире моих снов, и в реальной жизни. Здесь и там, там и здесь.

Снежно-белая галка появляется каждую ночь - разбивает мне клювом голову, выклевывает глаза и мозг...

Я - неподвижный голенький неоперившийся птенец, а она приближается, становится прямо надо мной и целится прямо мне в глаз.

Я дергаю головой, верчу шеей. Отодвигаюсь, отползаю, отклоняюсь.

Ее светлый, острый, слегка загнутый клюв устремляется вслед за моим страхом, повторяет каждое мое движение, поворот, бегство. Я пытаюсь загородить, заслонить глаза, прикрыть голову, спрятаться. Страх парализует меня.

Я слетаю с ветки и падаю вниз под крики Реи, которая ничего не знает о моих снах.

В светлой, раскидистой ореховой кроне наше гнездо слишком заметно. Оно недостаточно хорошо замаскировано листьями и ветками.

Я укрепляю его, расширяю, приношу и укладываю новые веточки.

Это лишь одно из множества наших гнезд. Оно может пригодиться, если другие сгорят, упадут на землю или будут захвачены более сильными, чем мы, птицами.

До сих пор ничего подобного не случалось, но всегда может случиться. Об этом никогда не стоит забывать.

Белоперая не обращает на меня никакого внимания. Она пролетает между кипарисами рядом со своим самцом. Чистит, расчесывает свои перышки на соседнем платане.

Здесь она притворяется, что не замечает меня.

Там убивает, мучает, ранит.

Здесь она равнодушна, там - коварно подкрадывается и нападает.

Здесь - живет неподалеку, дружит с галками, воронами, грачами, сойками, которые должны были бы ненавидеть ее. Там - охотится за мной, преследует, нападает.

Неужели они не видят, что она белая, как кварц, как блеск волны, не замечают, что она - другая, не похожая на них, чужая?

Тогда я сумел изгнать ее.

Но она вернулась. И вот теперь расчесывает пух под крылом, сидя на противоположной ветке.

- Прочь! - кричу я, но никто не взмывает в небо вслед за мной, чтобы прогнать Белоперую.

Я засыпаю. Надо мной нависает поблескивающий в темноте клюв птицы, застывшей на широко расставленных чешуйчатых ногах.

Я просыпаюсь, потягиваюсь, таращу заспанные глаза. Тишина. Нет сорок. Нет галок. По веткам бегают сверчки. Зеленый паук плетет свои сети в разветвлении между двумя сучками. Юркий стенолаз сбегает вниз по стволу, склевывая красных муравьев.

Мираж.

Нет никакой тишины. Нет покоя.

Еще мгновение - и сюда слетится стая галок во главе с Белоперой и ее самцом. Я нервно встряхиваюсь, в страхе озираюсь по сторонам, как будто меня окружают не колышущиеся зеленые ветви, а разгневанные, злобные, преследующие меня птицы. Даже тени кажутся враждебными, хищными, злыми.

- Хватит!

Летим к морю!

- К морю! К морю!

Склоненные ряды кипарисов, резные каменные стены, белые скульптуры... Я взмываю вертикально вверх и сильнее машу крыльями.

- К морю!

Сороки редко летают к морю. Чайки и поморники прогоняют нас, опасаясь за свои гнезда. Стоит сороке появиться на берегу, как на нее тут же кидаются крупные, белые, серебристые, желтоклювые, красноклювые птицы...

Я больше не вернусь сюда. В последний раз смотрю сверху на город. Все больше и больше сорок собираются вокруг меня в воздухе.

Легкий ветерок с юга и восходящие воздушные потоки помогают в полете.

- Летим! К морю! -возбужденно кричат сороки. С веток деревьев на меня глядят вытаращенные, неуверенные глаза тех сорок, что хотят остаться.

Они боятся падающих с крыш листов жести, осыпающихся стен, но все же хотят вырастить птенцов, которые еще толком не научились летать. Они обеспокоено машут крыльями, словно предчувствуя, что больше никогда меня не увидят.

Мы улетаем. Несколько птиц отрываются от темной стены деревьев и летят вслед за мной... Другие, наоборот, поворачивают назад - падают вниз, притворяясь, как будто обнаружили там что-то съедобное.

Мы медленно, плавно летим вперед, стараясь подниматься как можно выше, чтобы издалека побыстрее увидеть линию морского берега.

Наши крики сгоняют с небосклона даже ястребов.

Мы подлетаем к морю, когда день уже начинает клониться к вечеру...

Опускаемся в каштановую рощу рядом с устьем небольшой речушки, распугивая живущих здесь дятлов, иволг и чибисов. Сегодня мы не полетим дальше.

Ночью мне снова снятся преследующие нас скелеты. За кем они гонятся? Белое сверкание изгнанной некогда птицы исчезло, она больше не беспокоит меня.

Утром мы разделяемся... Некоторые продолжают полет к северу, а я лечу вдоль берега на юг, точно и вправду знаю, куда стремлюсь.

Каменный город, поросший деревьями, кустарником, плющом, виноградом, дроком... Растения постепенно завладевают им, пробиваясь повсюду... Мы ночуем в кроне раскидистого платана.

В моем сне скелеты дерутся друг с другом, разбивают друг другу черепа камнями.

- Летим отсюда прочь! Быстрее! - кричу я, просыпаясь.

И мы летим все дальше на юг, ночуя в ветвях деревьев, растущих в устьях рек и ручейков.

День за днем. Все дальше и дальше. Упрямо. С надеждой.

Когда нас вдруг окружает серебристо-синий туман, дальнейшее продвижение вперед становится слишком рисковали. Наши маховые и рулевые перья нуждаются в длительной чистке - мытье, расчесывании.

В густом лесу над рекой, рядом с рассыпающимся, поросшим мхами городом, то всякой еды - плоды, семена, боярышник, инжир, сливы, апельсины, кедровые и буковые шишки, улитки, червяки, жуки, гусеницы.

Под деревьями так много тонких, гибких веточек для строительства гнезд. Мы собираем их, сносим в одно место, подбираем, переплетаем, укрепляем. Туман рассеялся, но горизонт все еще скрывается за тучами и пеленой испарений. Ничего не видно дальше, чем на расстояние одного сорочьего крика.

- Остаемся здесь! - кричу я из гущи ветвей апельсинового дерева.

- Да! Остаемся! - соглашаются уставшие от путешествий сороки.

На горизонте я вижу высокую гору с узенькой полоской дыма на вершине вулкан, который я и не думал когда-нибудь увидеть.

Со стен общипана вся штукатурка. Известь нужна нам ежедневно, постоянно... Ее недостаток вызывает у самок головокружение, слабость, потерю ориентации в пространстве. Перья теряют блеск, становятся ломкими, хрупкими, выпадают. Зрение ослабевает, а глаза все чаще закрываются от усталости и сонливости.

Птицы вцепляются в стены когтями и клювами, пытаясь отковырять хоть какую-нибудь крошку. Бьют клювами, выцарапывают, а потом подбирают с земли известковую пыль.

Синицы, воробьи, овсянки, щеглы, жаворонки, дятлы, горлинки, голуби, галки, фазаны, журавли, ястребы -все жадно клюют и царапают стены старого города, выковыривая белые хрупкие обломки штукатурки и скрепляющего кирпичи раствора.

Камешки, мелкие ракушки и крабы, рачки, улитки, хитиновые панцири насекомых, стекающая с известковых скал вода, крошки рассыпавшихся от старости костей, яичная скорлупа... Мы прокрадываемся в гнезда, разбиваем и пожираем яйца. Уносим еще не родившихся птенцов, покрытых желеобразной белковой массой.

Разгневанные, раскричавшиеся дрозды преследуют меня вдоль поросшего оливковыми деревьями ущелья. Я снижаюсь и прячусь среди густых веток, зная, что сюда они за мной не полетят. Чувствую в клюве теплое, пульсирующее сердце птенца. В гнезде меня уже ждут крикливые разинутые клювы, которые мгновенно пожирают разорванную на куски добычу.

Мы все чаще разоряем чужие гнезда. Нам больше не приходится отковыривать штукатурку со стен, разыскивать на берегу крохотные ракушки. Мы просто дожидаемся, пока птицы вылетят из гнезда. Иногда я сам выманиваю их, подлетая с криками, как будто действительно собираюсь в одиночку столкнуться с многочисленными клювами скворцов или зябликов. Они летят за мной, кричат, трещат, стремятся отогнать меня подальше. А в это время Рея потихоньку забирается в чужое гнездо и крадет яйцо или трепещущего птенца. И хотя птицы уже знают эти наши трюки, нам почти всегда удается выманить их. Молодые сорочата учатся сами добывать себе пищу. Они уже знают, что совершенно незачем совершать далекие и опасные полеты к городским стенам или на морской берег, если еда есть и прямо здесь в гнездах других птиц. Поэтому появление нашей сине-черно-белой стаи вызывает столько шума, замешательства, криков, чириканья, щебетанья, писков, шипения, фырканья, воркования, скрежета, карканья.

Птицы боятся и ненавидят нас, они только и ждут, когда же мы наконец улетим. Стрижи и ласточки, гнезда которых располагаются под крышами, балконами и карнизами, снижают свой полет, стараясь отпугнуть нас шумом и свистом крыльев. Они летят в свои гнезда и усаживаются в них, злобно выставив наружу грозно разинутые клювы. Они знают, что мы умеем взлетать вертикально вверх и разбивать их приклеенные в нишах и углах гнезда.

Свое гнездо в ущелье за городом я так хорошо замаскировал вьюнками и листьями инжира, что даже мне самому оно кажется совершенно недоступным. Три сорочонка совершают вместе с нами свой первый полет, стараясь во всем копировать наши голоса и движения.

Поток воды каскадом спадает к морю. Берега глубоко врезавшегося в камень русла крошатся, рассыпаются, оседают. Когда вода течет спокойно, она понемногу подмывает уложенные людьми камни. А после дождей уровень воды резко поднимается и поток бурно несется вперед, вырывая, переворачивая и сдвигая с места каменные блоки. В этих разрушающихся речных обрывах гнездятся оляпки. Сверху хорошо видны их тени, бегающие по каменистому дну среди косяков мелких серебристых рыбешек, которых мы тоже иногда ловим в мелких, прогретых солнцем лужах.

Я вспоминаю город высоких домов, куполов, колонн, башен. Там, над рекой, тоже жили оляпки, прячущиеся в заброшенных крысиных норах - в таких уголках, до которых сорокам никогда не удалось бы добраться.

Вода и корни разрушают бывшие жилища людей, врываясь в щели между камнями, кирпичами, плитами, порогами, ступенями. Вода подбирается снизу. Корни атакуют со всех сторон, используя малейшие трещины и отверстия. Они расширяют, подтачивают, выворачивают камни с места, стремясь пробраться поглубже, поближе к животворной воде. Травы, заросли, деревья заполоняют улицы города, площади, дворы, дома. Они растут на крышах и стенах, разрушая их, разбивая, подтачивая. Они вылезают даже внутри домов, прорастая через трещины в каменных полах. Сквозь разбитые окна и двери ветки пробиваются к солнцу и свету.

- Соколы! Внимание! Соколы над нами! - кричит Рея, направляясь к ближайшему кусту.

Мы мгновенно рассаживаемся в прибрежных зарослях.

Соколы лениво кружат над рекой. Наши черно-белые фигурки очень хорошо видны им с высоты. Мы втискиваемся поглубже в гущу тесно переплетенных веток, зная, что крупным, тяжелым хищникам не удастся сюда пробиться. Соколы кружат над городом и над рекой, постепенно набирая высоту, и не спеша удаляются на юг.

- Улетели! Улетели! - кричу я Рее и сорочатам.

Взлетаю на высокую каменную стену у самой воды. Тяжелые валуны устояли в борьбе с бушующими волнами, наводнениями, дождями. На широкой плоской верхушке устроили свои гнезда аисты. Они вытягивают к нам свои длинные красные клювы и злобно бьют крыльями.

- Убирайтесь прочь, а то мы убьем вас! - кричат они сорочатам, стуча и щелкая клювами. - Это наша стена! Это наши гнезда!

Мы перелетаем через стену и опускаемся среди деревьев и высохшей травы, проросшей сквозь забетонированные, асфальтированные ряды улиц.

Покрытые колючками ветки низко стелются над потрескавшимся асфальтом. Шипы тянутся к нашим шеям и крыльям. Мы протискиваемся, пролезаем, лавируем.

Малыши идут за нами, не подозревая об опасности. Колючки впиваются им в крылья, выдирают пух из спинок и крыльев.

- Больно! - кричит Кер, вытаскивая колючку из крыла.

- За мной! Сюда! - Я вывожу свое семейство на раскаленное, освещенное солнцем пространство.

Нагретый асфальт становится липким и мягким.

Вокруг свисающих красных цветов кружат мухи, пчелы, бабочки, стрекозы. Рея поворачивается и хватает в клюв осу, выплевывает ее, придерживает когтем, отрывает голову, крылья и глотает.

Малыши во всем подражают нам. Они ловят насекомых, смачивают их слюной, давят, глотают. Разрывают пчелу, по очереди пробуя разные части ее тела. Лишь птицам известно, сколько сладости скрыто в насекомых. Мы крутимся взад и вперед между цветками. Солнце поднимается все выше и выше. Оно нагревает воздух так, что он дрожит и волнуется над асфальтовой трясиной.

Насытившись сладкими насекомыми и мучными червями, я чувствую подступающую дремоту. Вокруг безветренно, спокойно и ужасающе жарко.

Мы летим к ближайшим деревьям, которые втиснулись в щель между растрескавшимися стенами домов.

Уставшие, измученные, мы садимся на ветки в прохладном, тихом, уединенном уголке. Над нами неподвижно свисает зеленый купол апельсиновых листьев.

- Сарторис! Сарторис! - зову я сорочатсонным голосом.

Мы сидим на тонкой ветке, куда до нас не доберется ни змеях ни куница. Сорочата устроились напротив нас. Глаза затягиваются пленкой, когти судорожно сжимают ветку. Я засыпаю, слыша, как издалека доносятся сонные вскрикивания других сорок. Когда солнце в полдень замирает в зените, все птицы становятся сонными и устраиваются отдохнуть и хотя бы немного вздремнуть.

Издалека доносится глухой грохот. Земля дрожит, листья на деревьях вздрагивают.

Я взмываю ввысь к просвечивающей сквозь крону синеве, парю над покатой крышей. Окруженная тучей дыма, коричневая гора плюется пурпурными потоками. Лава медленно стекает по склонам в сторону моря. Белые облака пара взмывают вверх на морском берегу.

Я сажусь на посеревшую от ветров, солнца и дождей толстую балку. Рея и сорочата устраиваются рядом со мной. Они галдят и подпрыгивают, наблюдая за тем, что происходит вдалеке, на верхушке горы, за постепенно затягивающей небо тучей черного дыма, пепла и огненных искр.

Под ногами чувствую толчки - это земля беспокойно вздрагивает от движения перемещающихся, перетекающих потоков. И хотя пепел, дым и лава сюда не проникают, хотя они очень далеко от нас, мы все же чувствуем себя очень неуверенно, как будто нам снова грозит опасность.

Каменная плита срывается с места и с треском падает, разрывая оплетающие дом лианы. Мы взлетаем и плавно опускаемся к пересыхающей речке.

Мы летим к нашему гнезду - в ущелье, заросшее оливковыми деревьями.

Глаза Сарториса округлились, совсем как золотые кольца, рассыпанные перед ним среди посуды и всяких прочих блестящих вещей. Он наклонил голову, встряхнул хвостом, вытянул шею.

- Нет! - кричал он. - Нет!

Я знаю его страсть к золотым кольцам, цепочкам, кулонам. Он сидел, всматриваясь в их сияние, блеск, отсветы. Солнце двигалось по небосклону, и вместе с движением солнца менялись оттенки цветов и отражение света в сверкающих металлических поверхностях. Сарторис щурил глаза и отворачивался, не в силах вынести такого яркого блеска.

Восхищенный, пораженный, ошалевший, он всматривался в наполненное золотом пространство, которому, казалось, не было ни конца, ни края.

- Нет! - Он отступил назад, будто собирался броситься в бегство.

Комнаты с высокими потолками, коридоры, залы. Рассыпанное кругом, свисающее с потолков, спрятанное за стеклами, лежащее среди обломков и черепков золото.

Сарторису было страшно обидно, что золота так много, что он никогда не сможет перетаскать все это сверкающее богатство к себе в гнездо, даже если будет таскать его всю свою жизнь с утра до позднего вечера.

- Золото! Как блестит! Мы заберем его! Оно мое! Мое! Только мое! возбужденно кричали сороки, нервно сверкая глазами. - Принесем свет в наши гнезда!

- Мое! Все мое! - задиристо крикнул Сарторис. От злости пух у него на голове и грудке взъерошился. - Пусть блестит только в моем гнезде!

Ему было жалко делиться этой огромной массой накопленного здесь золота, которую он никогда не сможет даже просто пересчитать клювом. Маленькая птица и громадное, заполненное золотом пространство. Сарторис взглянул на меня так, словно прочел мои мысли.

- Столько золота! - всхлипнул он.

Тебе никогда не унести этого богатства. Ты не сможешь помешать другим сорокам забирать отсюда золотые кружки, не защитишь свою находку от воров.

Покинутые людьми золотые покои наполнились трескотней сорок... Лишь кое-где из-под истлевшей ткани торчат серые и белые кости бывших хозяев, в которых гнездятся скорпионы, огромные пауки и клещи.

Лишь теперь Сарторис замечает посеревшие полуистлевшие останки людей. Насколько же более грозными, опасными выглядят скелеты коней, зубров, лосей, медведей или волков! Неужели только эти вылинявшие разноцветные тряпки отличают человеческий прах от прочей падали? Сарторис неохотно подходит к скелетам. Хотя люди и вымерли, но память о них осталась.

Это всего лишь их останки, но я до сих пор боюсь их.

Страх - это то наследство, которое осталось нам от вымерших людей. Страх, развалины и посеревшие кости.

Он взглянул на Рею, потом на меня. В глазах Реи горела жадность. В их гнезде уже полно было прозрачных камней и блестящих кусков металла, но Рея все продолжала думать только о том, что бы еще утащить в гнездо. А меня тем временем заинтересовали скелеты людей, прислоненные к витринам, полкам, спинкам стульев, - скелеты людей, когда-то склонявшихся над золотом.

Глаза Сарториса подернулись дымкой, остекленели Он вспомнил тот перстень, который выпустил из клюва, пролетая над прудом в разрушенном землетрясением городе, - тот перстень, которым он так и не смог завладеть

Он внимательно осмотрелся по сторонам, обвел взглядом валяющееся кругом золото.

- Это мое! Только мое! Не смейте трогать! Убью! Схватив в когти широкий перстень с красным камнем, Сарторис клювом проверял его твердость.

- Мой! - крикнула я, схватив похожий перстень с прозрачным топазом. Придержала его когтем, коснулась клювом, но вдруг сильный удар отбросил меня в сторону.

- Отдай! Мое! - крикнул Сарторис.

Я отскочила в сторону, встряхнула перышками и схватила тот перстень с красным камнем, который он только что держал в клюве. Я не стала ждать, пока он снова кинется на меня, и полетела в гнездо, сжимая во рту сверкающую золотистую искорку. Позади меня слышался шум крыльев.

Сороки растаскивали золотые предметы в свои гнезда, прятали их в известные только им укромные местечки, какие они считали абсолютно надежными, - в дупла, дыры, щели, отверстия, где золотые вещицы становились не видимыми для постороннего глаза.

Замаскировать, прикрыть обрывком полотна, листом, бумажкой, веточкой, перьями, шерстью, волосами.

Двери золотых залов растрескались во время очередных подземных толчков, и теперь везде летали сороки, сойки, вороны, галки, уносившие с собой и прятавшие золото.

И я, и Рея, и Сарторис не единожды проделали этот путь, каждый раз радуясь своей маленькой добыче, восторгались, отбирали, крали друг у друга колечки, цепочки, кулоны, пластинки, кружочки, листочки, крылышки.

Все сорочьи семейства, обосновавшиеся в руинах городка над заливом и на острове, узнали об открытии Сарториса и толпами слетались в заполненные золотом залы. В клювах птиц, которые пролетали над отделяющим остров от города проливом, я видела отблескивающие, мигающие в лучах солнца сверкающие точки - кусочки золота из обнаруженного Сарторисом клада.

Казалось, что золота не убывает.

- Все мое! - кричал Сарторис, прилетая каждое утро и выбирая очередную золотую безделушку. - Только мое! Прочь! Убирайтесь! Быстрее!

Он нападал, прогонял, кричал на слетавшихся к сокровищнице сорок, отпугивал чужаков. Однако открытые двери и растрескавшиеся стекла манили, притягивали птиц, как магнит.

Доносящееся из-за выложенных золотыми предметами витрин шипение вызвало у Сарториса приступ бурной злобы. Змеи почти всегда и везде появлялись первыми -они умели протискиваться в недоступные для птиц щели.

Вот и сюда они тоже проникли, спугнув толпы мышей, и теперь заняли свои любимые места среди высохших человеческих ребер. Насытившись, они свивались там в клубок и лежали неподвижно, не издавая ни малейшего шороха.

- Прочь! - орал разъяренный Сарторис, злобно пытаясь ущипнуть меня. Это мое!

Змея спряталась, скрылась в высохшем человеческом нутре и заснула.

Но Сарториса раздражало само ее присутствие. Он знал, что, когда змея проснется, она выползет на охоту за крысятами, мышами, птицами. Усыпанные золотом залы перестали быть безопасными.

На расположенной неподалеку башне поселились канюки. Сарторис с отвращением и беспокойством посматривал на то, как они парят прямо над его золотой сокровищницей.

Наверное, ему казалось, что эти крупные, сильные птицы могут вынести из залов значительно больше золотых предметов, чем он - маленький и слабый по сравнению с ними. Когда они снижались или садились на соседней трубе, он злобно нахохливался и раздраженно кричал, тщетно пытаясь прогнать хищников. Однако огромные птицы совершенно не интересовались золотыми игрушками - для них куда важнее были кровь и мясо. Мерцающие, блестящие кусочки металла в клювах служили для них указателем, давали им возможность мгновенно заметить птицу, несущую в гнездо золотой предмет. Они тут же пускались за ней в погоню, и птица, спасая свою жизнь, как правило, бросала золото. Но быстрые, ловкие канюки догоняли жертву, убивали ее и пожирали.

Сойки, галки, вороны, грачи, сороки. Лишь немногим удавалось удрать и скрыться в густых зарослях.

Утром Сарторис, как обычно, прилетел, чтобы схватить очередную блестящую безделушку, полетать с ней в клюве, хвастаясь перед другими сороками, а потом отнести в гнездо или закопать в каком-нибудь из тайников.

Тайники Сарторис обычно устраивал в трухлявых дуплах деревьев, под камнями, в обветшавших стенах, между плитами тротуаров. Чаще всего он выбирал такие места, куда никогда не заглядывало солнце - он боялся, что металл, даже прикрытый чем-то сверху, может вдруг засверкать ярким блеском и привлечь к себе внимание других сорок. Он также пытался несколько приглушить сияние, вымачивая золотые предметы в воде, а затем посыпая их пылью. От этого они становились серыми, матовыми, неблестящими. Сарторис прикрывал их веточками, стебельками травы и мха, который пробивался между плитами.

Он обычно проверял результаты своего труда - отходил в сторону и смотрел, хорошо ли замаскирован тайник. Лишь после нескольких таких осмотров с разных сторон он взлетал на ближайшую ветку и хлопал крыльями от радости, от удовлетворения собственной работой.

- Прекрасно! Никто не сможет разыскать мои сокровища! Это все - только мое! - самодовольно заявлял он, нахохливаясь и ворочая глазами.

Но часто, когда он возвращался к тайнику, тот был уже пуст. И тогда он опять и опять проверял все вокруг, злясь на неизвестных воров. Он с яростью кидался на каждую чужую птицу, которая появлялась поблизости, виня ее за исчезновение спрятанного золота.

- Отдай! Убью! Отдай! Заклюю! Сердце вырву! - верещал он, гоняясь за перепуганной галкой, вороной или голубем.

Погоня заканчивалась быстро - птица удирала, спасаясь бегством, оставив Сарториса в полной уверенности, что он проучил настоящего виновника, который больше никогда не посмеет воровать из его тайников.

Золотые залы стояли открытыми настежь. Сверху, сквозь щели в потолках, после ночных дождей сочилась вода. Сарторис вспорхнул на блестящую металлическую шкатулку, ударил клювом, и из глубин предмета раздались звонкие, мелодичные звуки, отголоски, эхо. Он ударил снова и, стоя с открытым ртом, вслушивался в незнакомые, дребезжащие тона.

- Выходи! Вылезай! - требовательно приказывая невидимке, закричал он, ударяя еще раз.

Никто из нас не сомневался в том, что какое-то существо устроило себе гнездо в шкатулке - может, это была неизвестная нам птица, которая отвечала на каждый удар, стараясь таким образом замаскировать свой страх?

- Выходи! Выходи! - кричал Сарторис, яростно, упрямо колотя клювом по шкатулке.

Никакого результата... Птица, крыса, кролик или иное неизвестное создание, сидевшее внутри шкатулки, не поддавалось на угрозы. Сарторис в последний раз ударил клювом и торопливо перелетел в самый большой зал, где лежали золотые кольца. И вдруг оттуда раздался крик ужаса:

- Пропало! Все пропало!

На столах, в раскрытых шкафах, в разбитых витринах остались лишь самые крупные, самые тяжелые предметы, которых сорока не смогла бы унести.

- Забрали! Разворовали! Все пропало! - злился Сарторис.

Он пытался поднять, схватить клювом один из валявшихся на полу золотых кружков, но душный, жаркий день отбивал всякое желание предпринимать подобные усилия.

- Летим отсюда, Сарторис! - крикнула Рея.

- Летим отсюда! - повторила я, а ревнивая самка окинула меня неприязненным взглядом. Сарторис ходил по опустевшим, посеревшим, лишенным блеска залам, жалуясь и проклиная. Он широко раскрыл клюв, опустил крылья так, что их концы тащились за ним по полу, и, нахохлившись, проверял, нельзя ли еще хоть что-нибудь унести отсюда.

Перелет над спокойным, неподвижным заливом с берега на берег. Мы, сороки, неохотно летаем над морем, потому что наши перья быстро впитывают влагу, а соприкасаясь с водой, вбирают ее в себя, как губка.

Солнце стояло в зените, в том месте, где оно всегда находилось в полдень.

Сарторис летел во главе стаи черно-белых и бело-синих сорок, когда вдруг дно под нами засверкало, зажглось, заиграло множеством огоньков.

- Там! Внизу! Там! - крикнул Сарторис. - Смотрите!

Сороки равнодушно глядели на переливающиеся разноцветными огнями на морском дне сокровища.

Сарторис неподвижно повис прямо над гладкой, прозрачной поверхностью моря. Дно было близко, поэтому он без труда различал даже цвет камней в перстнях и ожерельях. Он знал, что может лишь смотреть на них, что ему никогда не удастся до них добраться. Сороки улетели. Сарторис кружил над лагуной вместе со мной и Реей, с тоской поглядывая на подводное мерцание золота.

На дне лежали украшения и золотые кружки - потерянные, выроненные в драке, брошенные во время бегства.

Их было видно лишь в солнечные, безветренные дни, когда вода застывала в абсолютном покое и становилась прозрачной, как воздух.

Сарторис кричит во сне.

Ему снится, что он парит над нескончаемым бесплодным склоном, над высохшими оливами и апельсиновыми рощами.

Сверху падает золотой дождь. Он прибивает его к земле, давит, засыпает.

Я чищу крылышки. Выбиваю серебристую пыль, провожу клювом вдоль твердых, гибких пластинок. Чернота моих перьев отсвечивает фиолетовыми и красноватыми оттенками, синевой и изумрудной зеленью, притягивая взгляд Сарториса. И хотя Рея злобно нахохливается и шипит, он восхищается мной. Он хочет меня.

Я моюсь, выбираю насекомых из перьев и пуха, вычесываю, вытираю, приглаживаю, зная, что он подглядывает за мной с противоположной ветки. Встряхиваю крылышками, взмахиваю хвостом, прочесываю коготками пух на голове и нежные перышки вокруг клюва.

Сарторис прижался к ветке, притворяясь спящим. Но он не спит. Он смотрит исподлобья, не желая раздражать Рею, ревниво следящую за всеми сороками, которые осмеливаются слишком близко подобраться к нему.

Она прогоняет их, злобно вскрикивая, бьет клювом и когтями. Я поворачиваю голову к густой завесе ветвей, откуда смотрит на меня почти невидимая отсюда Рея, сидящая на яйцах. Она относится ко мне спокойнее, чем к другим сорокам, и позволяет близко подходить к их гнезду. Все же она была моим птенцом, это я кормила ее толстыми червяками и сочными плодами, очищала ее перышки от испражнений, согревала в холодные ночи своим телом.

Мне снилось, что я порхаю среди деревьев соседней апельсиновой рощи. Яркие, блестящие плоды - тяжелые, пахнущие сладким соком - свисали вокруг гнезда, привлекая своим запахом мух и бабочек.

Сарторис зевает. Он отлично знает, что Рея следит за нами из гнезда и не позволит нам уединиться. Если бы он перелетел и сел по другую сторону ствола, а я исчезла бы со своей ветки, Рея тут же бросилась бы за нами, злобно вереща от обиды. Она сделала бы это, не задумываясь, хотя уже в течение нескольких дней высиживает яйца. И потому Сарторис замирает, смотрит на меня, а я застываю на противоположной ветке, глядя на него.

Он не хочет раздражать Рею, с которой так давно связан, с которой вместе вырастил уже не один выводок птенцов. К тому же Рея, по всей вероятности, нравится ему все-таки больше, чем другие самки, и он не хочет искать другую партнершу.

Рея ему дороже других, и потому все попытки добраться до него всегда кончаются неудачей.

Мне не суждено стать его самкой. Я не буду высиживать вместе с ним яиц и кормить наших птенцов. Не буду чистить его перышки, расчесывать пух на его грудке. Он всегда будет принадлежать Рее, и ни мое кокетство, ни мои призывы не смогут разрушить их союз - даже если я стану сидеть здесь с утра до вечера, расчесывая перышки, помахивая хвостом и вращая глазами.

- Иди сюда! - зовет Рея. -Заменишь меня на яйцах.

- Я уже здесь! - преисполненный рвения Сарторис встряхивает перышками.

Он смотрит так, будто не замечает меня, будто он ко мне совершенно равнодушен. Перескакивает на верхнюю ветку и исчезает в гнезде.

Рея с раскрытым клювом появляется у замаскированного выхода - там, где только что скрылся Сарторис. Каждый раз, когда Рея вот так появляется передо мной, меня охватывает страх. Взъерошенные перышки на шее и вытянутый вперед клюв означают, что она никак не решит для себя, то ли ей считать меня врагом, то ли близкой подругой.

Рея, несомненно, знает, что я жажду Сарториса больше, чем какого-либо иного самца. Она заметила это по нашим взглядам, вычислила по моему почти постоянному присутствию рядом с ними. Мое гнездо в ветвях окруженного со всех сторон жасминовыми кустами тутового дерева находится совсем близко отсюда, и Рея не могла не обратить на это внимания.

- Ты зачем сюда ходишь? Убирайся прочь! - кричала она.

Теперь она больше не кричит, хотя глаза от злости подергиваются пленкой, а слегка приоткрытый клюв выражает отвращение и некоторую неуверенность. То ли припугнуть меня, то ли пройти мимо? Рея молчит. Она видит меня, но не издает ни звука. Неужели ее больше не волнуют мои чувства к Сарторису? Да может ли быть такое? Неужели она уже привыкла?

Меня разбирает злоба. Я злюсь, что она так уверена в том, будто я не отберу у нее Сарториса, что она не считает меня достойной внимания соперницей, что я для нее - всего лишь одна из тех ничего не значащих сорок, которые смеют восхищаться ее самцом, смеют желать его.

Но разве есть хоть одна самка, которая не хотела бы нести яйца в его гнезде? Не хотела бы быть его самкой? Ощущать по ночам тепло его тела. Отдаваться нежным ласкам его огромного острого клюва и самой ласкать его гладить, расчесывать, пощипывать... Значит, Рея решила, что я совершенно ничего для них не значу? Что Сарторис принадлежит ей и только ей?

- Не будь так уверена в этом! Не будь так уверена! - с горечью шепчу я, поворачиваясь к ней спиной. - Ты ничем не лучше меня.

Рея перелетает на мою ветку. Точит клюв о растрескавшуюся кору дерева. Выклевывает из трещин маленьких желтых жучков. Она не прогоняет меня, не отталкивает. Сейчас я для нее - всего лишь одна из ее сородичей, член семьи Сарториса, мать, высидевшая и выкормившая саму Рею.

Ветер отгибает в сторону ветки. Мое внимание привлекает серебристый отблеск солнца от неподвижной стоячей воды. Там, на берегу, полно стрекоз, улиток, жучков. А в голубых, лиловых, красных цветах накапливается сладкий нектар, который в это время дня, когда солнце стоит в самом зените, издает особенно сильный, дурманящий, пьянящий запах.

Ветер снова шевелит ветками. На воде появляются мелкие морщинки пробежавшей ряби. Серебристо-белые поморники пролетают совсем низко над водой.

- Летим! - кричит Рея и слетает с ветки, с шумом взмахивая крыльями.

Мы плавно опускаемся пониже и летим к сверкающей воде, к поросшему камышом, аиром, калужницами, лилиями, кувшинками берегу.

Сверху видны тени крупных рыб с коричневыми и красноватыми плавниками и жабрами. Они подплывают снизу к поверхности воды и собирают ртами трепыхающихся на поверхности мух, мотыльков, жучков. Они быстро шевелят губами, резкими движениями засасывая добычу. На мраморных плитах, на ступенях, на перевернутых колоннах, на парапетах греются, сушат шкуры толстые водяные крысы. В их норы под каменными плитами не сможет пробраться ни один хищник - спрятанные под водой входы недоступны ни кошкам, ни куницам. Лишь мелкие змеи могут представлять собой опасность для их потомства, но и те боятся мощных челюстей старых крыс.

Рея садится на упавшую колонну и тычет клювом в бок разлегшейся взъерошенной фигуры. Крыса не убегает.

Рея спокойно выклевывает из ее шерсти насосавшихся крови клещей. Крыса лишь подставляет под клюв наиболее зудящие места. Она стара, шерсть на спине поредела, и сквозь нее просвечивают красные пятна укусов. Мы оставляем водяную крысу и, перепрыгивая с камня на камень, приближаемся к пруду. Лягушки, ящерки и змеи удирают - похоже, что они приняли нас за цапель. Рея опередила меня - ее голос уже слышится с самого берега. Она разбивает о камни скорлупу водяных улиток. Это ее любимое лакомство. Я погружаю клюв в белый бокал и утоляю жажду росой и нектаром. Рея все продолжает бить ракушки.

- Я уже иду! Иду! - кричу я, чтобы она не забеспокоилась, и бегу в противоположную сторону. Забираюсь на кривую, сломанную колонну, спугнув прогуливавшихся по ней коростелей.

Рея не заметила моего отсутствия. Из-за балюстрады доносятся приглушенные отзвуки - она продолжает бить известковые скорлупки. Убедившись в этом, я мчусь к Сарторису.

Он один.

Он вылетит из гнезда, я сяду на ближайшую ветку и снова ненадолго стану его самкой - он будет ласкать мой клюв, спинку, крылья, ноги, задний проход. Я прикрываю глаза, представляя себе касания клюва, удары крылышками и в конце концов - восхитительное, упоительное трепыхание, когда он наконец покрывает меня, в экстазе прижимая к ветке.

Я приближаюсь к сплошной стене зелени, за которой скрыто его гнездо, и чуть не сталкиваюсь с летящей против солнца пустельгой, которая тащит в когтях водяную черепаху.

Это к тебе я так спешу, Сарторис! К тебе!

Все. Прилетела. Среди темной зелени виднеется устроенный из веток шатер. Я лечу ко входу - туда, где внизу среди ветвей белеют следы птичьего помета.

- Сарторис! Это я! Я жду тебя! Иди сюда, Сарторис! - повторяю я, стоя на выдающемся вперед толстом суку.

Я помахиваю крылышками и хвостом, подпрыгиваю, приседаю, верчусь, пытаясь обратить на себя его внимание.

Шелест, движение - Сарторис поворачивает голову, прикрывая крыльями яйца.

- Выходи, Сарторис! Я жду тебя! Я хочу тебя! - взываю я, прикрывая глаза от страсти. - Рея не сможет помешать нам! Выходи!

Я кружусь, поворачиваюсь то в одну сторону, то в другую, встряхиваю крылышками, приседаю, демонстрируя покорность, прошу... Вижу, как пух на головке Сарториса то встает дыбом, то опадает. Он слышит меня - значит, он ко мне неравнодушен.

Почему он молчит? Почему не отвечает? Почему не бежит навстречу? Сколько же мне еще придется ждать?

- Выходи, Сарторис! Быстрее! Выходи! Я хочу тебя!

Я дрожу от страсти. Дрожу, представляя, что он скоро будет со мной. Может, он не слышит? Может, шум листьев заглушил мои призывы? Может, он не видит, что я совсем рядом?

- Выходи, Сарторис! - изо всех сил кричу я, больше не думая о Рее, которая тоже может меня услышать.

Меня охватывают злоба, гнев, разочарование.

Я бегу по сучку прямо в шарообразное гнездо, прикрытое сплетенным из ветвей шатром.

Ошеломленный Сарторис теснее прижался к яйцам, развел крылья пошире и разинул клюв.

- Уходи отсюда! - шипит он. - Уходи! Нахохлив перышки, я верчу головой, перебираю ногами, надеясь пробудить в нем желание.

- Это я! Я пришла к тебе! Я твоя! - повторяю я голосом, клювом, крыльями, всем телом. - Летим со мной!

Сарторис, как бы испуганный, поворачивает голову и закрывает от меня крыльями гнездо. Его глаза расширены и неподвижны.

- Уходи! - еще раз повторяет он, и я уже знаю, что он не полетит за мной, что мои мольбы, кокетство и все, что я делала, чтобы притупить бдительность Реи, были напрасны.

Я подхожу ближе. Склоняюсь над ним. Пытаюсь погладить клювом взъерошенные перышки на лбу.

Сарторис лежит в гнезде, закрывая от меня яйца, как будто боится, что я могу разбить, раздавить их. Может, он слышит доносящиеся из-под скорлупок шорохи? Может, я мешаю ему прислушиваться к этим звукам?

- Уходи, иначе мне придется прогнать тебя! - грозно кричит он, а пух у него на голове, груди, спинке встает дыбом. - Это гнездо принадлежит только мне и Рее! Уходи прочь!

До меня доносится крик злобы, гнева, ненависти. В нем слышится жажда убийства.

- Смерть тебе! Смерть! - кричит несущаяся к гнезду Рея.

Я поворачиваюсь и выскакиваю из гнезда, удирая буквально в последний момент. Сверкающая черно-белая молния падает на ветку, сбивая клювом листья.

- Убью! Убью тебя!

Я лечу низко над развалинами, площадями, улицами. Меня преследует эхо разъяренного голоса ревнивой сороки, защищавшей свое гнездо и своего самца.

Засуха мучила Сарториса и его сорок куда меньше, чем других птиц. Когда не было воды, Сарторис всегда находил иные жидкости, способные утолить жажду. Он знал, что в ракушках прячутся улитки и моллюски и достаточно лишь посильнее ударить клювом или бросить их с высоты на камень, чтобы добраться до вкусной, насыщенной влагой пищи.

Сарторис разбивал птичьи яйца и выпивал их содержимое. Он знал также, что жажду можно утолить и теплой, свежей кровью. Поэтому он каждый день охотился не только за маленькими птенцами, как раньше, но нападал и на взрослых воробьев, синиц, жаворонков, соловьев, овсянок, славок, зябликов, щеглов.

Преследуемые сороками мелкие птицы старались прятаться в самых густых и недоступных зарослях. Но резкие крики Сарториса спугивали их с этих укромных местечек, и они в страхе неслись, не разбирая дороги, прямо в лапы притаившихся на ветвях сорок.

Вскоре мелкие птицы начали собираться большими стаями и улетать в более безопасные места, где было не так много сорок. Сарторис охотился и на мышей, хомяков, на небольших ужей и желтопузиков, хватая и убивая намного больше, чем могли съесть его сороки.

Свою добычу он закапывал в листья или в песок, а иногда просто бросал под стеной или под деревом.

Рея уже сидела в гнезде, снова готовясь снести яйца, которые уже начинали двигаться к выходу. Она чувствовала это движение и с дрожью ожидала того мгновения, когда они начнут давить изнутри, раздвигая в стороны узкие стенки родового канала. Рея боялась нести яйца, потому что теряла при этом много крови и потом довольно долго была просто не в состоянии вылетать из гнезда. Сарторис заботливо кормил и поил ее. Но Рея еще долго испытывала боль, высиживая снесенные в муках яйца. Но все же иногда, устав подгребать их под себя, согревать, снова переворачивать, она вылетала из гнезда и садилась на соседнюю ветку.

Сарторис с гневными криками тут же кидался загонять ее обратно, ударяя клювом по затылку.

Рея послушно возвращалась на твердые, неудобные яйца. В полдень она вылезала из гнезда, расправляла крылья и отдыхала, а Сарторис забирался в нагретое ею углубление. Клювом и лапами он поворачивал яйца так, чтобы удобнее было обхватить их крыльями. Время от времени он издавал громкие пронзительные крики.

- Убирайся отсюда! Немедленно! Я тебя вижу! Убирайся, иначе... грозил он, злобно моргая.

Среди кипарисов, магнолий, платанов, каштанов порхало множество разных птиц...

Сарторис ненавидел кукушек, которые внимательно наблюдали за нашими гнездами. Стоило кукушке появиться поблизости, как он впадал в ярость. Он фыркал, шипел, дергался, словно готов был мгновенно сорваться с места и кинуться на незваного гостя.

- Убью! - грозился он.

Рея тоже боялась кукушек и постоянно была начеку, если где-то неподалеку слышались их голоса.

Кукушки постоянно кружили поблизости от чужих гнезд, стараясь подкинуть в них свои яйца. А яиц кукушки несли много, больше, чем другие птицы, они несли их каждый день... Они летали с готовым выскочить наружу яйцом, чувствуя, что, если не найдут подходящего гнезда, оно просто выскочит на лету и разобьется о камень или ветку. Даже их хорошо развитые мышцы с трудом удерживали продвигающиеся к выходу яйца.

Но если бы кукушки и захотели свить свое собственное гнездо, у них не нашлось бы на это времени, потому что их постоянно подгоняли, торопили эти беспрерывно зарождающиеся в них новые жизни.

Они поедали огромное количество известняка, штукатурки, яичной скорлупы и ракушек - и все это тут же преобразовывалось в их собственные, все время растущие внутри яйца. С раннего утра они пронзительно куковали, пытаясь найти хоть какое-нибудь гнездо, лишь бы избавиться от все возрастающей, давящей изнутри тяжести. Поэтому они так нервно били крыльями, судорожно крутили хвостами, отчаянно перелетали с ветки на ветку, с крыши на крышу лишь бы побыстрее найти, куда подбросить яйцо. Все это ужасно раздражало Сарториса, который бдительно высматривал из прикрытого кипарисовыми ветвями гнезда - не появились ли поблизости кукушки... И они прилетали... Коричневые, серые, с поперечными полосками на грудках и хвосте, пестрые, с серыми хохолками, с гладкими белыми и желтоватыми грудками, маленькие и большие. Некоторые были даже крупнее сорок - со светло-коричневыми, почти оранжевыми маховыми перьями.

Громкие, хриплые, булькающие крики кукушек издалека были похожи на трескотню синих сорок... Они бегали по веткам и сухой траве, собирая гусениц, червяков, жуков, улиток и даже муравьев.

Но весь этот шум всегда заканчивался кукованием.

Перья вставали дыбом на голове Сарториса, глаза округлялись, клюв впивался в прикрывающие гнездо ветки. Он с трудом сдерживал ярость.

Сквозь щель он заметил сидевшую поблизости кукушку, которая явно наблюдала за их гнездом. Длинный хвост, серый хохолок, белая грудка и живот, пестрые темно-коричневые крылья. Она подпрыгивала на ветке, поглядывая на высиживающую яйца сороку. Разъяренный Сарторис с подернувшимися белой пленкой глазами выскочил из гнезда и бросился на прыгавшую по веткам птицу.

- Убью! Заклюю! Убью! - он пытался клювом ухватить кукушку за хохолок на голове.

Кукушка не улетела, лишь перескочила на ветку повыше. Сарторис крикнул и снова бросился на кукушку. Его когти вонзились в мягкий белый пух, выдернув несколько перьев. Появилась Рея.

Птица перепрыгнула на другую ветку - она явно не торопилась улетать.

От гнезда внезапно раздался крик Реи:

- Убирайся отсюда! Убью! Убью! - Она прогоняла кукушку, уже успевшую забраться внутрь. - Проваливай!

Кукушки скрылись среди ветвей... Сарторис все понял. Самец выманил его, а самка незаметно пробралась в гнездо.

Он приуныл и вместе с Реей стал внимательно рассматривать все яйца подряд. Они были очень похожи друг на друга - все почти одинаковые. Рея уселась, растопырив крылья, подмяла под себя светлые овалы. Они растерянно взглянули друг на друга. Оба знали, что яиц стало больше, чем было до этого.

Среди серо-зеленых, в коричневую крапинку яиц ты сразу заметил одно, более удлиненное и посветлее оттенком - кукушечье. Но ты все же сомневался - коснулся клювом, подвинул, перевернул... Было ли оно здесь раньше? Или его подбросила кукушка? Ты взглянул на Рею, Рея - на тебя. Вас мучают сомнения. Вы не уверены -ваше это яйцо или чужое? А ведь достаточно ударить, толкнуть его посильнее плотно сжатым клювом...

Но если это яйцо - твое и Реи?

Мое и Сарториса?

Сарториса и твое?!

- Нет, я не выброшу из гнезда собственное яйцо! - нервничает Сарторис.

- Ни одного яйца из гнезда не выброшу! - подтверждает Рея.

Ты сидишь в гнезде на яйцах и все думаешь, все задаешь себе вопросы, отвечаешь на них и снова спрашиваешь, пытаясь избавиться от сомнений, недоверия, обиды, жалуешься на злую судьбу.

Светлое, длинное, в коричневых точках яйцо явно отличается от остальных, оно даже блестит иначе в меркнущем свете уходящего дня.

Я смотрю на крупного, кричащего, слепого птенца с темно-фиолетовой кожицей и красно-оранжевой глоткой. Вчера он разбил свою скорлупку и выполз, вылупился, разинул клюв.

Я очистил его спинку от острых обломков скорлупы и выбросил их из гнезда.

Остальные птенцы вылупились почти одновременно с этим, но этот крупнее, с более темной кожицей и резко обозначенными желтыми наростами вокруг клюва.

Когда я вхожу в гнездо, меня ждут широко разинутые клювы, требующие пищи. Тот птенец, что вылупился первым, нахально расталкивает остальных, напирает, протискивается, подпрыгивает.

Я стараюсь класть пищу во все клювики по очереди. Сорочата толкаются, пихают друг друга, отталкивают неоперившимися крылышками.

Тот птенец, который потемнее, хотя пока еще не видит, все же всегда старается оказаться поближе ко входу в гнездо. Громким криком он требует есть.

Его глаза - темные, прикрытые светло-коричневой пленкой, тогда как глаза всех остальных птенцов - черные.

Может, это его подбросила кукушка? Или это все-таки наш собственный птенец?

- Раз он в нашем гнезде, значит - наш! - объясняет, оправдывается Рея.

Птенцы растут быстро... Они уже прозрели и с восторгом следят за пробивающимися сквозь ветки в гнездо пятнами света.

Этот, с темно-фиолетовой кожицей, уже покрылся мелкой сеточкой светлых перьев... Когда я на краю гнезда разрываю на куски воробьишку, птенцы мгновенно пожирают протянутые им куски. Но этот с наибольшим удовольствием ест гусениц, сверчков, вытащенных из-под камней сороконожек. На хвостах птенцов появляются первые рулевые перышки... Хвост того, другого, становится коричневым в светлую полоску... Хвосты остальных - блестящие, темно-синие.

Почему я не выкину из гнезда чужого птенца? Почему кормлю его, как будто он мой?

На его голове уже появились загибающиеся назад мелкие серые перышки. Это он - подкидыш кукушки с хохолком.

- Я не могу выгнать его...

- Пусть остается...

Мы в клювах выносим из гнезда густые темно-зеленые кучки, оставленные птенцами.

Птенцы растут все быстрее, становятся все крупнее... Крадут друг у друга гусениц и куски мяса.

Отличие подброшенного птенца от других становится совершенно несомненным. Но все же мы кормим его, чистим, расчесываем пух, прикрываем от холода своими крыльями. Хотим ли мы выгнать его? Или убить?

- Он в нашем гнезде, значит наш! - объясняет Рея.

Птенцы машут крылышками, подпрыгивают, рвутся побыстрее вылезти из гнезда.

Придет день, когда они все вместе вылетят на соседнюю ветку...

Почувствуют силу своих крыльев, научатся летать.

На голове кукушонка топорщится светло-серый хохолок, а белизна грудки и живота резко выделяется между темно-коричневыми, в белую крапинку крыльями... Как же непохож на других этот птенец, но все же я позволяю ему вернуться в гнездо и заснуть рядом с моими, бело-синими.

Я все продолжаю кормить, заботиться, ухаживать одинаково за всеми птенцами.

Они растут дружно, вместе порхают, гоняются друг за другом, вместе ищут еду.

Когда другие сороки замечают среди моих птенцов молодую кукушку с хохолком, они начинают кричать, трещать, возмущаться... Они прогоняют ее...

В гнездо возвращаются лишь наши с Реей птенцы ~ настоящие молодые сороки.

Кукушка с хохолком еще долго будет жить в кипарисовой роще неподалеку от нашего гнезда.

Трясогузки, коньки, жаворонки, соловьи - мелкие, подвижные птички с громкими, вибрирующими голосами... Они такие маленькие и такие серые, что мы их даже не замечаем. Не обращаем на них внимания до тех пор, пока они не запоют. И только их щебетание, трели, щелканье делают их заметными в необитаемых на первый взгляд зарослях... Их пение заставляет нас остановиться и слушать, слушать...

Теплый, безветренный вечер. Сарторис как раз дремал на ветке, когда впервые запел тот соловей.

Среди вечерних голосов, шорохов, шелестов, треска цикад, бренчания и жужжания этот дрожащий всепроникающий голос прорывался сквозь тонкий слой пуха, врывался в уши, вызывал воспоминания.

Странное беспокойство овладело Сарторисом. Он вдруг вспомнил покинутый город, первые ощущения света и тени, белую сову, вырывавшую ветки из родного гнезда, пожар, так внезапно лишивший его семьи, вспомнил скитания и вновь обретенное гнездо, волчицу с человеческими детенышами...

Пение маленькой неизвестной птички вызвало все эти образы из таких глубин памяти, о которых Сарторис никогда даже и не подозревал. Ее пение не было ни однообразным, ни монотонным, ни безмятежным... Время от времени песня затихала, обрывалась, исчезала. Потом снова возвращалась, ударяла сильными, резкими нотами, падала каскадом быстрых звуков, и Сарторис широко раскрывал заспанные глаза.

Пух на его голове взъерошился. Соловьиная трель заставляла его всматриваться во тьму, как будто в ожидании... Но в ожидании чего? Вот этого-то Сарторис и не знал...

Пение соловья волновало его, хотя эта песня вовсе не предупреждала об опасности. Она звала, хотя маленькая птичка вовсе не собиралась звать никого чужого. Она пробуждала непреодолимое желание сняться с места и улететь, хотя никто из нас не собирался никуда улетать этой ночью. Она напоминала о событиях и деталях, о которых вспоминать не хотелось.

И все же Сарторис чувствовал облегчение... Он чувствовал себя сильнее, увереннее. Он засыпал спокойнее. Призраки, скелеты, страхи, которые так часто одолевали его в снах, разбегались, прятались, пропадали.

Пение соловья облегчало страдания, куда-то исчезал мучивший Сарториса страх заснуть, страх неизвестного, которое могло таиться там, в его снах.

Сарторис спал. Дыхание его было ровным и глубоким. Он просыпался бодрым, отдохнувшим, радостным.

И снова наступал вечер. Опьяняющей сладостью пахли магнолии и дрок. Соловей пел, и Сарторис засыпал счастливым.

Рею раздражали длинные соловьиные трели, которые каждый вечер доносились из густеющей темноты. Может, она заметила, что Сарторис, вместо того чтобы прижимать голову к ее крылу и ласкать ее клювом, все вслушивался и вслушивался в проникающие сквозь листву звуки? Разве не смотрела она ревнивым взглядом на то, как он ждет соловьиной песни? Как успокаивается под ее звуки и засыпает?

После жаркого, душного дня вечер наступил прохладный, светлый, умиротворяющий. Соловей запел свою песню среди тутовых деревьев, магнолий и отцветающей сирени. Сарторис застыл, завороженный мелодией, закрыл глаза...

Рея шипела, верещала, нервно открывала клюв.

Сарторис уже крепко спал, когда она выскользнула из гнезда.

Рея осмотрелась по сторонам, прислушалась, бесшумно, плавно пронеслась над желтеющим в лунном свете дроком. Села на одну из верхних веток магнолии и начала осторожно продвигаться вперед, стараясь, чтобы ее тень оставалась невидимой.

Увлеченный пением соловей не заметил силуэта хищной головы, не услышал скрежета когтей по гладкой коре. Он хотел отскочить в сторону... Крикнул. Но было уже поздно...

Рея схватила его, придавила к ветке, прижала посильнее, в серебристом свете луны разглядела в раскрытом клювике дрожащий, маленький, длинный язычок, нагнулась, сжала створки клюва и рванула. Соловей вздрогнул от боли, затрясся всем телом. Вырванный язычок торчал из клюва Реи. Она выпустила израненную, искалеченную птичку и улетела.

Соловей остался лежать на ветке. Он дрожал, тяжело дышал, потом попытался подняться, встряхнул перышками, сполз с ветки и полетел неуверенно взмахивая крылышками, роняя на лету капли крови. Он летел все ниже и ниже...

Рея вернулась в гнездо, прижалась к Сарторису, нежно щипнула клювом пух у него на шее.

И снова настал вечер. Сарторис уселся на ветке и ждал. Он хотел уснуть... Беспокойно вертелся, нервно тряс перышками, то закрывал, то снова открывал глаза.

Сначала он не мог понять почему...

Ему не хватало соловьиных трелей... Он тосковал без них.

Рея давно спала глубоким спокойным сном.

Сарторис то и дело открывал шальные от бессонницы глаза. Он был один во тьме, полной опасностей. Ему казалось, что он летит над почерневшей, выгоревшей равниной, похожей на сплошное пожарище, на склон под кратером вулкана. Вокруг него - клубы дыма и пара, удушающие испарения и туман. Они окружают его, душат, лишают сил и воли... Хочется вырваться, улететь, спастись. Но куда лететь? Сарторис закричал в отчаянии, затрепетал крылышками.

Рея заворочалась, злобно зафыркала. Сарторис почувствовал тепло ее перьев и запах гнезда. Он в безопасности, но, несмотря на это, еще долго не может заснуть. Он вылезает из гнезда, садится на ветке и вслушивается в доносящиеся издалека голоса. Все чаще по вечерам он улетает из гнезда и летит далеко - туда, где поют соловьи.

Он подбирается осторожно, чтобы не спугнуть их. Ему хочется слушать их долго-долго, как можно дольше...

Но маленькие птички стали осторожными, недоверчивыми и пугливыми. Они замолкают от каждого шороха, от малейшего шелеста...

И тогда Сарторис возвращается в гнездо, сам, в одиночку, борется со своими ночными кошмарами и никак не может понять, почему больше ни одна маленькая птичка не хочет петь поблизости от сорочьих гнезд.

Почти все птицы спят, измученные жарой.

В апельсиновой роще хохочут сороки. Они передразнивают, пугают, гоняют друг друга. Выше, на горизонте, поднимающийся веером к небу дым вдруг начинает клониться вниз и рассеивается по склону. Темно-коричневый туман сползает к самому морю, минуя стороной рощу с налитыми сладким желтым соком плодами. С расположенных по другую сторону рощи холмов налетает горячий южный ветер. Сарторис садится на ветку, раскрыв клюв и широко разведя в стороны крылья.

Апельсины настолько перезрели, что достаточно посильнее ударить клювом по блестящей поверхности, чтобы потекла пахучая струйка. Перья на груди Сарториса склеились, взъерошились. Жара становится все сильнее, и у стареющей птицы нет сил чистить перья прямо сейчас.

Из дупла рослого кедра доносится тихое, приглушенное уханье, похожее на эхо ночных криков. Живущие в этом дупле желтые совы тоже переживают свои сонные кошмары.

Может, им снится затопившая их гнездо волна? Может, сожравшая птенцов змея? Или огонь, взбирающийся по стволу старого дерева?

Все птицы, гнездящиеся вокруг брызжущей огнем и дымом горы, спят беспокойно, нервно, мучительно.

Тебе тоже, Сарторис, все время снятся те, что жили здесь раньше, до птиц, а точнее -рядом с птицами. Везде белеют их длинные тонкие косточки, которые птицы используют для строительства гнезд, когда им не хватает высохших веточек.

Тебе снится, что люди вернулись. Белые скелеты встают и бросают камнями в твое гнездо, где Рея помогает маленьким сорочатам сделать первые самостоятельные взмахи крылышками, совершить свой первый полет... Скелеты с полуистлевшими круглыми' черепами скачут вокруг ствола, пытаются согнать тебя с места. Они карабкаются вверх, тянут трясущиеся руки, хотят схватить и убить Рею и птенцов. Ты клюешь их в пустые глазницы, бьешь крыльями, царапаешь когтями. Они осаждают, окружают тебя.

- Нет! - С протяжным криком ты просыпаешься на вздрагивающей под тобой ветке среди перезрелых, отяжелевших от переполняющей их сладости апельсинов.

Ты вопрошающе смотришь на спящую Рею, на заспанных сорок.

Я стою на противоположной ветке, и ты злобно вытягиваешь ко мне клюв. Я слышу твои сны, Сарторис, переживаю вместе с тобой все твои полеты и встречи там, по ту сторону - в сумерках, во тьме, во мраке, в пропасти сновидений, которых я тоже боюсь, точно так же, как и ты.

В глазах Сарториса - страх, клюв полураскрыт. Он оглядывается по сторонам, как будто проверяя, не прячутся ли под апельсиновыми деревьями скелеты из его снов.

- Зачем ты поселился под вулканом, Сарторис? Зачем свил гнездо рядом с этой мрачной, дымящей, вечно окутанной дымкой горой, рядом с которой все птицы спят дольше, чем в любом другом месте, и просыпаются измученные и запуганные сонными кошмарами? Почему ты обосновался именно здесь, рядом с морем, а не в глубине суши, где ветры не так сильны и порывисты?

Сарторис глядит мне прямо в глаза, словно ищет ответов на вопросы, которых вообще не существует в природе.

- Почему ты не полетел на восток, как те птицы, что вернулись? Или на север, где нет такой жары? Или вдоль берега какой-нибудь из пересекающих континент рек?

Сарторис смотрит на меня, потому что только я одна бодрствую в этой дрожащей раскаленной атмосфере. Мои глаза закрываются, сон склеивает веки. Но я боюсь заснуть, потому что там, во сне, меня снова могут поджидать скелеты тех существ, которые жили здесь до нас.

- Я боюсь... Мне страшно... - тихо признается Сарторис и засыпает.

Я смотрю на отливающие синевой и всеми оттенками фиолетового цвета перья, на поросшие до середины щетиной створки клюва, на почти прозрачные синеватые пленки век.

Осторожно, медленно, чтобы не разбудить Рею, я пододвигаюсь поближе к его крыльям, опущенным на ветку апельсинового дерева. При каждом его вздохе они слегка шевелятся, а их свисающие вниз кончики вздрагивают в раскаленном от жары воздухе.

Сарторис крепко спит среди зелени, уставшей от палящего полуденного зноя. В прикрытых пленкой глазах нет мрачного неба с едва заметной линией горизонта, нет черных окаменевших деревьев и грозящих камнями человеческих скелетов. Есть только мрак, пустота, в которой нет ни птиц, ни людей, в которой нет никого - немая, беспросветная, без снов, тьма успения.

Я прижимаюсь к нему крылом, прижимаю свою голову к его склоненной голове, которой он сегодня не прячет в раскаленных от зноя перьях.

Пленка его век вздрагивает, как будто он хочет открыть глаза. И все же он их не открывает.

- Как хорошо! - чуть слышно шепчу я.

Рея и сорочата спят. Если бы ты был моим, Сарторис, если бы я могла вместе с тобой высиживать и кормить птенцов, если бы могла изо дня в день ласкать твою голову, расчесывать твои перья и пух на крыльях и спинке, очищать глаза и клюв от мельчайших пылинок и крошек, если бы могла не бояться того, что мне так хочется быть о тобой... Если бы я была твоей...

Я протягиваю клюв к основанию его клюва, к густо заросшему похожими на толстые волоски маленькими твердыми перышками местечку. Совсем рядом, под глазом, торчит синевато-голубоватый шарик - овальное тельце, высасывающее твою кровь.

Клещ совсем недавно впился в нежную кожицу, и Рея не успела удалить его. Я помню птиц, которые ослепли из-за клещей, впившихся близ глаз. Пододвигаю клюв поближе, зажимаю створками насекомое, слегка поворачиваю и выдергиваю. Я вырвала его вместе с головой и подёргивающимися лапками.

Сарторис поднимает сонные, непонимающие глаза, потягивается, зевает.

Я давлю клеща в клюве и выплевываю его.

Сарторис снова засыпает.

Мои глаза тоже закрываются. Теперь я изо всех сил борюсь со сном. Я не хочу засыпать, потому что знаю, что наши сны очень похожи, что они почти одинаковы. Он присутствует в моих снах, а я - в его.

И мне, и ему снится большой мрачный город, которого я никогда не видела наяву. Мы летаем по улицам, площадям, паркам, над излучинами отливающей темным блеском реки.

Я все еще продолжаю стремиться туда, за эту реку, всегда чего-то ищу там и никогда не нахожу.

Дома за рекой высокие, большие. Они построены из серых бетонных плит с огромным количеством окон. Когда я пытаюсь приблизиться к ним, окна раскрываются, и я вижу в них скелеты, сжимающие в руках камни.

- Это сон, - повторяю я, пытаясь успокоиться. - Это всего лишь сон.

Ну и что, что это только сон, если я постоянно убегаю, все время спасаюсь бегством?

Каждый раз, засыпая, я обещаю себе в этот раз не убегать от сжимающих камни рук. Обещаю себе остаться, выдержать, потому что это - всего лишь сон. Но, оказавшись там, я снова улетаю, снова удираю точно так же, как и раньше, спасаюсь тем же самым путем, плутая среди прибрежных переулков.

И вдруг на скале я вижу огромное гнездо орлов, построенное из тонких высохших косточек. Преследующие меня белые тени останавливаются, а я прячусь в этом гнезде, ведь хозяева давно покинули его...

Я взлетаю, взмываю все выше и выше, стремлюсь все дальше и дальше - в небо, туда, где я никогда еще не бывала, куда до меня еще не долетела ни одна птица.

Я боюсь этой головокружительной высоты, которой, как мне кажется, нет предела.

Сарторис летит недалеко от меня - он где-то впереди, сзади, рядом.

Он старается вести меня вперед, но его крылья слабеют, они больше не могут рассекать воздух с прежней силой. Я вижу страх в его глазах, но не знаю, как помочь ему.

Я могу лишь попытаться ободрить его своим криком, но сможет ли мой крик вернуть ему силы? И вдруг я вижу перед собой Огромную Прозрачную Белую Птицу. Прозрачную, потому что сквозь ее белизну я вижу вдали морской берег, горы, извилистые полоски рек. Огромную, потому что она заполнила собой весь горизонт и все мое существо находится внутри ее существа. Белую, потому что она так похожа на закрывающую горизонт облачную дымку.

Птица летит прямо под нами. Она подлетает снизу и своим парящим крылом поддерживает уставшего Сарториса.

Сарторис подлетает ближе ко мне, вот он уже совсем близко... клювом ласкает мои перышки... Здесь, на прозрачном крыле Огромной Птицы, высоко над землей, я чувствую, как он бьет крылышками на моей спинке, как обнимает, оплодотворяет меня.

- Разве мы сможем построить наше гнездо здесь, так высоко, Сарторис?

Но он не отвечает. Его глаза блестят, крылья трепещут в любовном восторге.

Откуда в тебе столько сил, старая птица?

Шелест, шорох, дуновение ветра. Ветка качается, колышется.

- Уйди! Уйди прочь от Сарториса! - злобно шипит Рея.

Исчезли белые птицы, исчезла головокружительная высота. Ветер стал дуть сильнее и изменил направление. Он несет едва ощутимый запах серы и огня.

Я перескакиваю на соседнюю верхушку дерева и сажусь напротив нахохлившегося Сарториса.

Он смотрит на меня, и я понимаю, что мы были там вместе.

Сарторис перестал убивать.

Он больше не охотится, никого не преследует, не ловит. Не хватает в свои когти синиц, щеглов, воробьев, иволг, овсянок, жаворонков, соловьев, корольков, трясогузок, не залезает в чужие гнезда, не разбивает и не выпивает яиц. Он равнодушно проходит мимо слабого голубиного птенца, которому еще совсем недавно мгновенно вырвал бы глаза и сердце.

Как же ты изменился, Сарторис. Ты стал совсем другой птицей непонятной, не уверенной в своих силах, неразговорчивой. Ты удивляешь даже своих близких.

Ты был охотником, водил свою стаю охотиться на мелких птиц, белок, кротов, крыс, мелких змей и лягушек. Когда-то ты выклевал глаза маленьким волчатам, набросился на едва прозревшего лисенка, который, забыв об осторожности, выполз из норы погреться на солнышке.

Ты заклевал его своим крепким клювом, и лисица долго горестно выла под деревом, где ты устроился вместе со своей стаей.

Ты любил кровь - эту текущую из сердец горячую, густую, живую, липкую жидкость. Ты утолял ею жажду и становился сильнее от животворного напитка.

- Почему ты перестал убивать, Сарторис?

Сороки посматривают на него с удивлением и всевозрастающим отвращением. Они возмущенно трясут головами, крыльями, хвостами.

- Почему ты не убиваешь?

- Ты сам учил нас вырывать сердца, а теперь...

- Ты стал слабым? Ты что, заболел?

- Убей хоть воробья!

- Напейся крови!

Они прилетают, спрашивают, сплетничают, нервничают, злятся. Но ты не отвечаешь. Ты нахохлился и молчишь. Притворяешься, что не слушаешь их, как будто они говорят не о тебе, а о какой-то другой, чужой птице.

Может, ты не знаешь, что им ответить? А может, просто не хочешь отвечать?

Я вижу, как ты устраиваешься поудобнее в развилке дубовых сучьев.

Ты хочешь заснуть, но боишься.

Я - маленький, недавно вылупившийся из яйца птенец. Птенец, который еще не прозрел, который еще не может ничего увидеть.

Это сон. Я - птенец, который еще не открыл глаз, но уже знает, предчувствует, ощущает. Я лежу в тепле, в материнском пуху, в глубине мягкого гнезда.

Надо мной склоняется что-то блестящее, сверкающее, светлое, серебристое - белая галка, некогда изгнанная мною, вернулась снова.

Я напугал ее, изгнал, приговорил.

Она вернулась.

Поднимает голову. Целится острым прозрачным клювом.

Меня раздирает боль - глубокая, ужасная, пронзительная. Это даже не боль, а ужас, парализующий страх. Это не боль, а сознание подступившей совсем близко смерти. Мне кажется, что этот шип пронзил меня насквозь, достиг самого сердца.

Клюв сжимается внутри, сверлит, разрывает, выдирает.

У меня больше нет сердца.

Я больше - не слепой птенец.

Я - взрослая, опытная, стареющая сорока, сильная и уверенная в своих силах, которую убивает чужая белая птица. Она мстит мне за то, что я прогнал ее.

Она ненавидит меня так же, как я ненавидел ее за непохожесть на других.

Белая птица стоит надо мной с моим сердцем в клюве.

Я пью свою кровь.

Рея придерживает когтем убитого дятла.

Она стоит на верхушке гнезда, вырывая куски мяса. Кровь просачивается сквозь ветки, каплет тебе на глаза, голову, крылья.

Боль прошла, страх остался.

Ты торопливо вылетаешь из гнезда, как будто за тобой гонится сова.

Рея со злостью щелкает клювом.

Этот сон снился тебе уже много раз, и с каждым новым сном ты меняешься все сильнее, становишься другим, чужим, все более и более одиноким.

Рея смотрит на тебя, как на совершенно незнакомую ей птицу. Ты уже не тот Сарторис, которого она знала - хитрый, бесстрашный вожак и защитник.

Ты упал в ее глазах, ты перестал быть самим собой.

Рея видит, как ты боишься, и она опасается, что твой страх передастся и ей. Она хотела бы убежать подальше от твоего страха, как убегают от больных, слабеющих сорок с запавшими глазами - от сорок, которых вот-вот настигнет смерть.

Ты боишься, что однажды белая птица из твоего сна заклюет тебя, убьет -прежде чем ты успеешь проснуться.

Вокруг Реи всегда крутились молодые самцы, завидовавшие твоей власти над другими сороками, твоему большому удобному гнезду.

Ты все чаще встречаешь здесь Криса, которого вы когда-то вместе высидели из яйца в вашем гнезде.

Теперь он дожидается Рею, совершенно не считаясь с тобой.

Рея еще совсем недавно прогоняла его, не обращала, внимания на его ухаживания, на молящие взгляды, на придушенных сладких мух, которых он раскладывал перед ней на шершавой коре. Еще совсем недавно ты вытолкал бы его и нагнал такого страху, что он долго не осмелился бы приблизиться к Рее, ухаживать за ней.

А сегодня уверенный в себе Крис похваляется своей силой и быстротой, надоедливо каркая на соседней ветке. Он нагло разводит крыльями, чванливо нахохливается.

Он думает, что ты его боишься, что ты от страха уступаешь ему дорогу.

Рея все чаще восхищенным взором следит за молодой, сильной птицей, которую она когда-то снесла, высидела из яйца и выкормила.

Теперь этот прекрасный самец с сине-фиолетовыми перьями, отливающими всеми оттенками зелени и золота, строит свое гнездо совсем рядом, в густом сплетении оливковых ветвей.

- Это для тебя! - кричит он, призывая Рею. - Приди!

Почему ты не злишься, Сарторис?

Почему не прогоняешь его?

Неужели ты позволишь ему отобрать у тебя и Рею, и все те блестящие золотые предметы, которые освещают ваше гнездо?

Неужели это сны лишают тебя сил жить наяву?

Сарторис ищет одиночества. Он избегает всех сорок, которые до недавнего времени считали его своим вожаком. Он избегает даже меня. Но разве я не должна сейчас быть все время рядом с ним? Расчесывать ему перышки, разглаживать пух на голове, чистить жесткую щетину вокруг клюва?

Его нет в гнезде. Я прогоняю стайку коростелей, что прокрались внутрь и крадут клочки шерсти и перья для своих гнезд. Они в страхе разлетаются, напуганные моими криками. Я не гонюсь за ними, все мои мысли только о нем.

- Сарторис! Сарторис!

Но его нет. Он исчез. Его нет ни в апельсиновых, ни в лимонных рощах. Его нет на поросших оливковыми деревьями склонах, нет и у воды, где он всегда ловил ос и собирал улиток.

- Может, он улетел? Нет. Сарторис никогда не улетел бы один. Он не оставил бы своей стаи, - отвечаю я сама себе.

И вдруг меня охватывает радость. Я кричу громко, так громко, как только могу:

- Сарторис, я знаю! Я знаю, где ты!

Ты прячешься в старых человеческих жилищах. Устроился где-нибудь под крышей, в удобном просторном помещении - в одном из тех, где мы недавно были вместе с Реей. Да. Только там я еще не искала тебя, значит, именно там я тебя и найду. Ты должен быть там.

Я лечу в городок. Уже над ущельем слышу вдалеке трескотню сорок. Я прислушиваюсь, нет ли среди этих звуков грубоватого, гортанного голоса Сарториса. Нет. Ничего похожего. Ну и что? Сарторис уже не молод и не кричит так громко, как раньше.

Крик Сарториса слышится лишь тогда, когда происходит что-то действительно важное. Я врываюсь в беспокойную, суетливую стаю сине-белых и бело-синих сорок. Сарториса среди них нет.

- Где наш вожак? Мы хотим улететь отсюда! Мы должны улететь! Он знает дорогу! - Сороки верещат, кричат, надрываются, перебивая друг друга, и я сразу же понимаю, что в городке Сарториса тоже нет.

Лишь теперь я осознаю, что вскоре всех нас ждет короткий перелет к северу, который мы уже в течение многих лет совершаем в это время года.

Собственно говоря, этот перелет вовсе не был вызван необходимостью, и некоторые птицы оставались на месте, полагая, что лес и городок по ту сторону плоскогорья ничем не отличаются от здешних.

Но Сарторис каждый год улетал в одно и то же время, в полнолуние, когда высоко над нами тянулись клинья журавлей, стаи аистов, бакланов и цапель.

Большие, тяжелые птицы летели издалека, и цель их полета была не менее отдаленной. Сороки, треща, вытягивали клювы, глядя на них, но летящие на север большие птицы не обращали на нас никакого внимания, мчась вперед лишь им одним известным путем. Даже ночью мы слышали шум их тяжелых, широких, размашистых крыльев.

Сарторис смотрел вслед этим птицам, как будто задумавшись: а может быть, там, куда они летят, условия жизни и гнездования лучше, чем здесь, рядом с постоянно клокочущим вулканом?

В течение нескольких дней после этого он выглядел обеспокоенным, а потом созывал сорок и уговаривал их лететь. Тогда стая делилась на две части - на тех, кто готов был тут же сняться с места и умчаться прочь, и тех, кто хотел остаться.

Вот и теперь возбужденная, беспокойная часть стаи подбивала остальных лететь, но многие сорочьи семейства смотрели на всю эту суету с полным равнодушием, предпочитая оставаться в тени вулкана.

- Где Сарторис? Почему нет Сарториса? - закричала я. Сороки притихли. Я поняла, что отсутствие Сарториса уже не имело для них никакого значения.

- Я знаю дорогу между горами! - вдруг заявил Крис. - Быструю и короткую! Вы можете лететь со мной!

- А где Сарторис? - громко кричала я, чувствуя, как меня все сильнее охватывает страх.

- Мы летим с тобой! Летим с тобой! - орали сороки, вытягивая длинные шеи к Крису. - Мы хотим лететь!

- Летим! - кричал Крис. - Я буду вашим вожаком!

- Ты будешь нашим вожаком! - закричали сороки, как будто уже успели забыть Сарториса.

- А Сарторис? - возмущенно вскрикнула я. - Нас всегда вел Сарторис!

- Мы летим с Крисом! - кричали молодые сороки, восхищаясь блеском его сине-черных перьев. - Мы летим с тобой, Крис!

На меня никто не обращал внимания. Как будто отсутствие Сарториса на этой залитой солнцем площади, в этом городке на берегу впадающей в море реки было совершенно несущественной деталью, не имевшей в этот торжественный момент никакого значения.

Я нахохлилась, сверкнула глазами, угрожающе наклонила голову.

- Сарторис! Сарторис! - звала я.

- Летим! Летим немедленно! Вы готовы? - звал Крис. - Нас ждет далекий путь. Чем быстрее мы вылетим, тем быстрее достигнем цели.

Сороки подпрыгивали, вертелись вокруг своей оси, взлетали вверх и снова садились, то поднимая, то опуская головы. Они всегда веди себя так перед перелетом.

- Летим! - возбужденно кричали они.

- Я остаюсь! - проскрипела самая старшая из сорок с развалившейся трубы, ближайшего дома. - Я не хочу никуда улетать!

- Ты не видела Сарториса? - спросила я, садясь с ней рядом.

Она не ответила. Заморгала, отступила назад, отвернулась от меня, подпрыгнула и полетела в гнездо, спрятанное в густой листве персиковой рощи.

- Летим! - закричал Крис, вскакивая на верхнюю ветку высохшего платана.

Сороки взлетели, сделали круг над площадью, над городком и улетели. Я смотрела вслед улетавшей за Крисом стае... А ведь когда-то он вылупился из яйца, которое по очереди высиживали Рея и Сарторис. Рея летела рядом с Крисом, чуть позади него.

В городке стало почти совсем тихо. Стало слышно, как шумит река, чирикают воробьи, воркуют голуби, лают одичавшие собаки. Я взлетела на верхушку высохшего дуба. Сверху еще заметна была синяя тень на горизонте все уменьшавшаяся, постепенно исчезающая из глаз полоска птиц, которых вел вперед Крис.

- Сарторис! - позвала я еще раз и услышала в ответ лишь скрипучее эхо собственного голоса, отраженное скалистыми берегами реки и каменными развалинами.

Стайка испуганных воробьев унеслась прочь, опасаясь, что я могу напасть на них. Я заглядывала в пустые окна: не видно ли где сине-черной фигурки? Увы.

Я вернулась в их старое гнездо, где столько лет наблюдала за счастьем Сарториса и Реи, где они высиживали свои очередные выводки, где рядом с ними я пережила столько радостей, забот и разочарований. В гнезде было пусто, лишь на коре остались следы растащенных дятлами и коростелями шерсти и перьев. Я чувствовала себя растерянной, потому что вдруг оказалась здесь одна - в том месте, где я никогда до сих пор одна не бывала.

Если мне хотелось побыть одной, я улетала поближе к вулкану, в укромные, тихие ущелья, поросшие высохшими травами и красноватым мхом. Там я бывала одна, потому что хотела быть одна. А теперь я осталась в одиночестве, потому что Сарториса не было, а большая часть сорок улетела. Одиночество было мне навязано.

В раздражении и злости я вновь стала звать Сарториса. Я кричала, звала, умоляла, зная, что его нет поблизости, потому что, если бы он меня слышал, он обязательно бы ответил. Если бы он услышал меня, мы могли бы теперь быть вместе, быть парой в этом гнезде - в его гнезде.

Легкое сотрясение ветвей и глухой рокот заставили меня замолчать. Вулкан проснулся, напоминая нам о том, что мы живем, устраиваем гнезда, летаем в непосредственной близости от него. Я взлетела вверх над кронами деревьев и сделала круг, внимательно всматриваясь в синеющий на горизонте купол.

Желтые, зеленые, коричневые тона, седоватая синева неба, белизна скал и берегов, отблески солнца от морской воды. И только там, на горизонте серовато-бурая выемка, окруженная дымом и паром, серостью пепла и краснотой стекающей лавы.

Оттуда доносится глухой рокот - голос, исходящий из глубин земли.

- Сарторис! - зову я. - Сарторис!

Я вспоминаю тот вечер, когда он улетел в сторону вулкана и вернулся лишь в полдень следующего дня.

Ну конечно же! Ведь Сарторис летал туда, куда не летал больше никто, пробирался в такие места, которых другие птицы обычно избегали. Он не чурался рискованных полетов - даже тогда, когда вулкан выбрасывал из своего жерла раскаленные до красноты камни, когда из него изливалась лава, а тучи пыли заслоняли солнце.

Мое сердце забилось сильнее. Я спикировала вниз, перекувырнувшись пару раз в воздухе. Сарторис мог быть там! А вдруг он хотел побыть один, вдали от других? Я быстро набрала высоту и полетела, скользя, в сторону грозно дымящейся горы.

Легкий ветерок бил мне в клюв и крылья, принося с собой запах гари и серы. Нужна ли Сарторису моя помощь? А может, это только я чувствую себя одинокой и покинутой?

Я машу крыльями, стараясь побыстрее добраться до серой полосы остывающей лавы, которая окружает пульсирующий огнями склон. Ни одна птица никогда не залетала за эту полосу.

Выделяющиеся газы, испарения, дым не позволяли лететь дальше.

Помнишь молодого, неопытного ястреба? Он хотел пролететь над жерлом вулкана и камнем рухнул вниз, а стая сорок в испуге умчалась в сторону города.

Вулкан все ближе. Запах серы становится резче. Растения вокруг посеревшие, полумертвые.

Я внимательно смотрю по сторонам, стараясь не упустить ни одного следа, ни одной детали. На скале замечаю остатки орлиного гнезда. Птицы давно оставили его, перепуганные внезапным извержением.

Сарторис не боялся орлов. Он знал, что он для них слишком жалкая добыча. Он прилетал сюда и подсматривал за тем, как огромные птицы притаскивали в гнездо кроликов, ягнят, змей и разрывали их на части на глазах у птенцов.

Крики сорок раздражали орлов, и потому они иногда делали вид, что бросаются за ними в погоню. Но сорокам всегда удавалось ускользнуть. Орлы гнали их лишь до конца старой апельсиновой рощи.

Я облетаю гнездо кругом и вижу, что в его подстилке прячутся маленькие серовато-коричневые зяблики. Я даже начинаю колебаться: а не поохотиться ли мне за молодыми птичками, мозги которых для сорок представляют особый деликатес.

Зяблики, завидев меня, сбиваются в разъяренную стайку и бросаются ко мне с гневным щебетанием. Меня окружают маленькие раскрытые клювики и беспокойно трепещущие крылышки.

Я улетаю. Сарториса здесь нет.

А ведь эта территория у самого вулкана - единственное место, где я его еще не искала.

Резкая вонь горящей древесины окутывает меня синеватой лентой. Это лава пожирает карликовые сады и сосновые рощи. Вдалеке видны язычки пламени.

- Сарторис!

Голос, его голос! То ли приглушенный, то ли просто слишком далекий, он доносится до меня совершенно неожиданно. Я осматриваюсь по сторонам, верчу головой, вглядываюсь.

Накренившиеся каменные стены бывших человеческих гнезд. Поврежденные беспрестанными толчками, частично засыпанные пеплом. Это оттуда донесся его голос.

- Сарторис! - зову я и лечу к остаткам возвышающейся над развалинами башни. Сердце колотится, перышки вздрагивают, клюв нервно раскрывается и снова закрывается.

На стене над путаницей ржавеющих труб и листов жести я вижу съежившуюся, старую птицу. Матовые, потерявшие блеск перья, посеревшая белизна, полные страха глаза, тревожно раскрытый клюв.

Неужели это Сарторис? Так выглядят птицы, которым грозит смерть. Птицы, которые боятся. Разве Сарторис когда-нибудь боялся?

И все же это он.

Крылья повисли, нижние маховые перья чертят полоски на вулканической пыли. Я снижаюсь, крича от радости. В восторге бью крылышками. Его глаза! Они смотрят на меня с болью, с сожалением, с мукой и страданием.

- Теперь мы всегда будем вместе, Сарторис! - Я касаюсь его клюва своим. - Я хочу быть с тобой! Только с тобой!

Земля вздрагивает. Вулкан выбрасывает из своего жерла клубы черного дыма. Сарторис молчит, и только перья на его голове нахохлились, встали дыбом.

Меня раздражают это равнодушие, молчание. Раздражает, что он не хочет замечать меня. А может, он злится на то, что я нарушила его одиночество? Что я появилась здесь, напоминая ему обо всей его предшествующей жизни?

- Летим отсюда! Здесь опасно! - прошу я, подскакивая на месте и встряхивая крылышками. - Летим в наше гнездо!

Он смотрит на меня, как будто раздумывая, что же делать.

Я срываюсь с места, пролетаю мимо него, задевая его крыльями.

Взлетит ли он? Полетит ли за мной?

Я улетаю, делаю круг и возвращаюсь.

Сарторис, совсем как раньше, вертикально взмывает ввысь. Мгновенно достигает огромной высоты и тихо, беззвучно летит к раскаленной границе.

- He туда! - кричу я. - Ты перепутал направление! Ты ошибся! К нашему гнезду надо лететь в обратную сторону! Не летай туда, Сарторис!

Но он не слушает меня. С силой взмахивая крыльями, он минует границу медленно растекающейся раскаленной лавы. Летит прямо к краю кратера, поднимаясь все выше и выше над пульсирующим огнями склоном.

- Сарторис, вернись!

Он постепенно превращается в бело-черную точку, пока еще заметную над пеленой дыма и тумана. Я пытаюсь лететь за ним. Вокруг дым, жар, смрад, сера, огонь.

- Вернись!

Но Сарториса уже нет. Его поглотила серая мгла. Коричневый дым над краем жерла то и дело отсвечивает пурпуром.

Голубка

Ноги твои, Голубка, туго стянуты путами..

Они кровоточат и не дают тебе ходить.

Ты не можешь даже побороться за кусок хлеба

И постепенно слабеешь.

И все же, несмотря на боль,

Ты взлетаешь ввысь - высоко-высоко.

Я хорошо помню голубиные гнезда на полуразрушенном чердаке здания из стекла и бетона. Здесь каждая семья бдительно охраняла свою бетонную делянку. Достаточно было переступить границу, чтобы тут же получить сильный удар клювом по затылку или неожиданный пинок крылом, отбрасывающий тебя далеко к стене.

Я залезаю клювом в глубокий зоб моего отца. Высасываю, выпиваю густую жижу из семян разных трав, крошек штукатурки и мелких кусочков мяса.

Я уже вижу. Различаю свет и тень, цвета и оттенки, замечаю изменения в освещении. Я уже знаю, что за бетонным карнизом начинается мир, который безраздельно принадлежит птицам, умеющим покорять высоту с помощью своих крыльев. У меня пока еще нет перьев -появились лишь первые ростки, прикрытые белой пленкой и чешуйками.

За нами постоянно следят отец или мать. Они стараются не покидать нас, не оставлять одних - боятся, что снова прилетит коршун и украдет трепещущего, перепуганного птенца, как это уже случилось вчера, когда все взрослые голуби неосмотрительно покинули свои гнезда.

Вечером, когда мы засыпаем, прилетает рыжеватая птица с крючковатым клювом и своими тяжелыми, толстыми когтями утаскивает какого-нибудь птенца. Она тащит маленького пищащего голубя, отбиваясь клювом и крыльями от родителей, которые отчаянно пытаются защитить свое чадо. Лишь на самом краю птица сильнее вонзает когти в неоперившееся тельце. Когти впиваются глубоко, проникают под ребра и диафрагму, мешают двигаться и дышать. Маленькая пташка лежит, раскинув крылышки, со свернутой на сторону шеей. У нее уже нет сил даже на то, чтобы время от времени попискивать. Хищник с минуту стоит над ней, крепко вцепившись в жертву когтями, потом взлетает, унося с собой добычу.

Наступает ночь. Сгущается темнота. На чердаке еще долго слышится горестное воркование потерявших птенца родителей.

Птенцы погибают. Чаще всего от неожиданных повреждений шейных позвонков. Достаточно, чтобы молодой голубь промахнулся и вместо того, чтобы приземлиться на карниз ногами, ударился о его твердый край грудью, шеей или зобом.

Хрупкие, нежные позвонки трескаются, ломаются, крошатся, выскакивают. Птенец неуклюже восстанавливает равновесие, еще не зная, что с этого момента начинается неотвратимое, медленное умирание.

Он еще может летать, с трудом удерживая равновесие, заваливаясь в полете то вперед, то назад, то вытягивая шею и распрямляясь, то снова сжимаясь в комок, но в любом положении чувствует себя неуверенно. Ему становится трудно вертеть головой, поворачиваться и наклонять клюв к еде или питью. Он все чаще семенит ногами, которые постепенно слабеют и перестают держать равновесие. Ему все труднее есть, потому что пищевод проходит рядом с больным, сломанным или треснувшим позвонком. Он все еще глотает семена, но гортань сужается и проглатывание крупных семян становится болезненным.

Птенца начинает тошнить, он выплевывает пишу, его рвет, хотя голод и жажда мучают его все сильнее и сильнее. Он слабеет, прячется по углам - в тени, в полумраке, еще надеясь на то, что медленно овладевающие телом слабость и холод пройдут, исчезнут и он снова сможет взмыть ввысь, к солнцу - туда, куда позовет его неуемная любознательность.

Он верит, что ему необходим всего лишь краткий отдых, покой, сон, чтобы все снова стало так, как было раньше, когда он впервые вылетел из гнезда - задорный и жаждущий ощутить прекрасное чувство полета. Пока же он так сидит в полумраке, прижавшись к стене, его может загрызть лисица или кошка, может сожрать змея, схватить сова или ястреб, заклевать галка, ворона или сорока. Голубь сжимается в комочек, видя скользящие вокруг тени облаков, птиц, зверей. Он хочет жить, но не знает, что смерть уже поселилась внутри него.

Им постепенно овладевает сонливость, по всему телу разливается холод.

Глаза затягиваются белой пленкой, он теряет интерес к окружающему миру. Он больше не замечает ни теней, ни игры света, ни порывов ветра.

Треснувшие позвонки отбирают жизнь медленно, постепенно - пока наконец голубь не упадет с вытянутыми ножками и не перестанет открывать глаза.

Пушок на голове и грудке взъерошился, клюв судорожно открывается и снова закрывается, жадно хватая воздух, крылышки вздрагивают. В последней попытке увидеть свет птенец открывает глаза, но его уже полностью поглотила тьма. Он поворачивается, вертит головой. Он уже не чувствует боли. Еще раз взмахивает крылышками, как будто хочет взлететь, и застывает.

Я отворачиваюсь и отхожу в сторону. Смотрю на белые крапинки на его крыльях и думаю о том, что ястреб обязательно издалека заметит его - даже спрятавшегося в полумраке под деревом, стеной или камнем.

Шум крыльев. Родители возвращаются из дальнего полета к морю. Мать вбегает на широкий край стены, что возвышается над нашим чердаком. Садится на веточки и перья в гнезде. Она вновь готовится снести яйца, и это для нее сейчас самое главное.

Птицы неожиданно сорвались с места и взмыли в небо.

Что их напугало? Сокол? Подземные толчки? Крик павлина, который пытается спастись бегством от преследующего его барсука? Грохот сорвавшейся со стены водосточной трубы?

Голуби взмыли в небо, сделали круг над куполом и разлетелись в разные стороны.

Я осталась. Забралась под кустик укропа и притаилась в ожидании.

Я отважна и предусмотрительна.

Когда надо мной, маня шумом крыльев, проносится стая, я сначала ощущаю непреодолимое желание присоединиться, почувствовать себя частью целого, лететь вместе.

Нужна немалая сила воли, чтобы остаться, когда все вдруг, неожиданно срываются и улетают.

Но я осталась, не поддалась порыву и вместо того, чтобы улететь, сижу и жду, с любопытством выглядывая из-за длинных сухих стеблей.

Ом уже заметил меня. Стареющий темно-красный голубь с сильно разросшимися белыми наростами вокруг клюва и угловатой длинной головой тоже остался, распластавшись на плоском камне.

Ом никогда не поддается панике, даже если она охватывает всех остальных птиц. Стремление сорваться с места, взмыть в небо и улететь его как будто совершенно не касается. Он вообще часто летит не туда, куда направляется вся стая, иной раз даже наперерез, пробиваясь сквозь крылья остальных.

Ом тоже остался. Он не считает нужным взлетать только потому, что так поступают другие. Но обычно он оставался в одиночестве и теперь с любопытством смотрит на молодую Голубку. Если бы она улетела вместе с огромной голубиной стаей, он ни за что не обратил бы на нее внимания.

Ом часто ухаживает как за голубками, так и за молодыми голубями. И все же с тех пор, как в самом начале зимы в когтях коршуна погиб его друг, длинноклювый голубок Белохвост, он ни на кого не обращал внимания, ни к кому не приближался.

Молодая Голубка, которая не испугалась, не поддалась общему порыву, удивила и восхитила его.

Ему понравились ее рыже-бело-розовые перышки, стройная фигурка и удлиненные, изогнутые серпом сильные крылья, говорившие о быстроте, маневренности и выносливости.

Голубка осторожно, неуверенно выглядывала из-за высоких стеблей, не решаясь выбежать на открытое пространство.

Ом подпрыгнул на месте, забегал, закружился, напрягся всем телом.

Голубка уже ощущала потребность обзавестись семьей и снести яйца.

Ом, хотя и был несколько староват для нее и хромал на одну ногу после того, как ему прищемило пальцы в захлопнувшейся от сквозняка оконной раме, ошеломил ее своими размерами, шириной хвоста и удивительно красивым пухом с фиолетовым отливом на спинке и грудке.

Когда он вертелся вокруг нее, фыркая и воркуя, она чувствовала себя счастливой оттого, что он выбрал именно ее, что именно ее он пожелал.

Она согласилась - наклонилась, поджала ноги и присела, покорная и притихшая.

Голубка отдалась Ому, раскинув крылья и выгнув спинку. Счастливый, возбужденный, он брал ее, трепеща крыльями, распуская перья и пыжась от гордости перед возвращавшимися из своего полета вокруг холма голубями.

На следующий день на том же самом камне тебя чуть не схватила куница. Неожиданный стук зубов. Боль. Ты взлетаешь. За тобой падают на землю капли крови. Куница отгрызла тебе кончик пальца. Он быстро зажил, и лишь время от времени, к перемене погоды, ты чувствуешь в нем неприятное пульсирование и нарастающее давление.

Ты несешь яйца, истекая кровью.

Твои мучения, Голубка, пугают меня. Я страдаю, глядя на тебя. Все скорлупки покрыты ржаво-красными пятнами. Но ты уже подгребаешь их под себя и накрываешь крыльями, воркуя и тряся головой.

- Это мои яйца! - гордо, самоуверенно повторяешь ты, переступая с ноги на ногу. - Мои и твои яйца.

Твои перышки в крови, все тело болит. Ты сидишь на яйцах, прищипывая клювом разбросанные вокруг веточки. Их кончики не должны быть острыми, иначе они могут продырявить яйца или покалечить птенцов.

И потому ты так старательно стискиваешь створки клюва, чтобы раздавить, смягчить все опасные затвердения и острые кончики.

Ты чувствуешь под собой твердые, жесткие прутики. На них еще слепые, неоперившиеся птенцы будут тренироваться в сжимании и разжимании своих коготков. Благодаря этому лапки быстрее станут сильными и цепкими.

Ты прикрываешь собой, согреваешь яйца. Радуешься, чувствуя их под своим брюшком.

Ом пританцовывает вокруг тебя, то поднимая, то опуская голову, вертится вокруг своей оси, воркует. А ты смотришь на него, удовлетворенная тем, что он - твой самец, что он защищает ваше гнездо, гнездо, в котором ты снесла два бело-розовых яичка.

Из всех голубок, родившихся той весной, лишь у тебя одной уже есть свое гнездо и свой самец, который не отпускает тебя ни на шаг, следит, ревнует. Он сердится и злится, стоит тебе только взглянуть на любого другого голубя, наказывает за то, что ты смотришь на меня, за каждый шаг в сторону от гнезда.

Теперь, когда ты снесла ему яйца, он стал еще более ревнивым. Ходит, нахохлившись, вокруг тебя, злобно отгоняет меня подальше, воркует, надувает зоб, сталкивает с карниза. Стоит мне только сесть на противоположной стене, как он тут же подлетает, бьет, спихивает вниз.

Голубка сонно смотрит на то, как он сбрасывает меня крылом и клюет в затылок. Я слетаю вниз, в нишу под вашим гнездом. Ом падает за мной. Он не ожидал, что серый Молодой Голубок с пока еще даже не блестящими перышками упрется боком в стену, поднимет крыло и неожиданно ударит по взъерошенной, воркующей голове. Ом отступил, разинул клюв, разъяренно взглянул на меня и заворковал с ненавистью в голосе. Я снова замахнулся крылом... Он отскочил, избегая удара. Лишь теперь я заметил, насколько он крупнее, тяжелее, массивнее меня.

Ом встал, уверенно расставив свои короткие ноги - ширококостый, с большой округлой головой, с крючковато загибающейся верхней створкой клюва - и вытаращил на меня глаза, угрожающе воркуя и фыркая. Попытался подобраться ко мне сзади.

Он не ожидал, что такой молодой голубь, который еще недавно лишь попискивал, когда все подряд били его, отгоняли и спихивали, наберется храбрости и ударит старого, опытного самца.

Ом злобно разглядывал меня, переступая с ноги на ногу и размышляя куда бы побольнее ударить этого непокорного голубя, посмевшего нарушить покой его сидящей на яйцах самки.

Я знал, что если он сумеет сзади схватить меня клювом за голову, то может без труда сломать мне шейные позвонки. И я не стал ждать, а снова поднял крыло и ударил. Ом нанес удар одновременно со мной. И теперь мы стояли под каменной статуей с широко раскинутыми в стороны крыльями.

Клацанье сорочьих клювов. Сороки пронеслись мимо нас, как большие сине-белые бабочки. Я лишь на секунду отвлекся, но Ом, уже успев ухватить меня за перья на затылке, подтаскивает к краю и сбрасывает вниз сильным ударом крыла. Я падаю, лечу вниз между статуями, кувыркаясь в воздухе. Все ниже и ниже... Униженный, побитый...

Лишь над самой землей ярость переполняет меня, и я начинаю сильнее взмахивать крыльями. С белой головы неподвижно застывшей фигуры я наблюдаю за подпрыгиваниями старого самца вокруг сидящей на окровавленных яйцах Голубки.

Волна ненависти заливает мои крылья и грудь. Зоб пульсирует в раскаленном воздухе. Я бью крыльями, топаю лапами, верчусь волчком на рогатой голове статуи.

- Ненавижу тебя! Ненавижу! Пропади! Исчезни! Сгинь!

Ом сверху видит меня. Он нервничает, хотя и притворяется, что ему абсолютно наплевать на воркование, топанье, подпрыгивание и нахохливание Молодого Голубка.

Я раздражаю его, оскорбляю, злю. Он начинает кружиться еще быстрее, ворковать еще громче, и все это лишь затем, чтобы не обращать на меня внимания, чтобы не принимать меня всерьез - как будто меня просто нет здесь.

- Я существую! Я здесь! Здесь! - повторяю я, вертясь на неудобной голове огромной бородатой статуи из холодного мрамора.

Ом перестает кружиться. Повернувшись ко мне задом, он покачивается то в одну, то в другую сторону, подметая хвостом край своей ниши.

Бело-розовая Голубка пощипывает перышки у него на шее, нежно трется о его крыло.

- Иди! Садись! Охраняй наши яйца! Защищай наше гнездо]

Ом покорно наклоняется, еще раз взмахивает хвостом и исчезает в тени. Голубка становится на край и взмахивает крыльями. Поток воздуха подхватывает ее и несет, но она все еще удерживается коготками за край ниши, сохраняя равновесие.

- Голубка! Моя Голубка!

Я прыгаю вниз, раскрываю крылья, делаю круг по восходящей, наблюдая за сидящим в гнезде Омом. Она делает несколько сильных взмахов крыльями, взмывает вверх и вылетает на площадь, летит низко над землей, совсем рядом с колоннами, проверяя, нет ли в небе хищников. И вот она уже за колоннадой. Мчится к воде.

Взмой в небо. Лети за ней. Летай за ней везде, как тень. Лети! Ведь ты же хочешь быть с ней! Может, она заметит тебя, обратит внимание, согласится, покорится. Твоя мечта...

Светло-розовая, узкоклювая Голубка с чуть фиолетоватым фосфоресцирующим пушком на шее и грудке, который под лучами солнца переливается всеми оттенками синевы, зелени, золота. С острыми крылышками и со светлыми, почти белыми кончиками маховых перьев.

Она исчезла из поля моего зрения. Я боюсь за нее. Нервным, скользящим вниз рывком я ввинчиваюсь в ветер, который только что овевал ее крылышки.

Ее нет. Пропала. Я в страхе осматриваюсь по сторонам. Смотрю вверх не парит ли она над площадью среди множества других летающих здесь голубей?

Но ее нет.

Я уже подлетел совсем близко к водопою, окруженному каменными плитами, завалами, развалинами. Пестрый кот тащит пойманную птицу в тенистые заросли.

Сажусь на растрескавшуюся колонну и зову:

- Голубка! Где ты?

Ведь ты же только что пролетела туда, в сторону заросшего тростником и ряской пруда.

- Голубка, отзовись!

Серо-черная стайка разбрызгивает крылышками воду. Галки отряхиваются, чистят каждое перышко по отдельности, расчесывают пух.

Вот она. Стоит на мраморных ступенях. Розовые прожилки камня и отсвечивающая кое-где краснотой белизна ведущих к воде ступеней сделали ее невидимой. Она бежит к воде, ныряет на мелководье, приседает, ударами крыльев разбрызгивает вокруг себя капли воды. Раскладывает пошире хвостовые перья, наклоняет головку, брызжется.

Поджимает ноги и снова их выпрямляет, поднимаясь на цыпочки на неподвижной плите. Теплый, нагретый воздух проникает сквозь перья и пух. Голубка закрывает глаза от наслаждения.

Я с восхищением смотрю, как она поворачивает головку и клювом разделяет слипшиеся хвостовые перья.

Она не заметила тебя, занятая чисткой перышек.

Лети к ней! Немедленно! Чего ты ждешь?! Ом сидит на яйцах, а Голубка здесь одна. Пройдись перед ней! Танцуй, крутись, вертись, подметая камни хвостом и крыльями! Кланяйся пониже и тут же снова поднимай головку! Проворкуй ей все свои страдания, желания, мечты! Расскажи о любви, о страсти, о ревности! Дай вырваться наружу всем своим скрытым, спрятанным, сдерживаемым чувствам! Ты хочешь ее? Так прыгай же с колонны! Лети вперед! Сделай круг над купающейся Голубкой! Утоли жажду, ведь твой раскрытый клюв сгорает от внутреннего жара! Лети к ней! Покажи себя! Ты же сильный, ловкий, прекрасно летающий голубь! Ты же хочешь стать ее самцом! Принадлежать ей и только ей! Ведь ты же хочешь прогнать Ома? Хочешь вместе с ней высиживать яйца и птенцов?! Ваши яйца и ваших птенцов! Ну, решайся же! Лети! Немедленно! Завоюй ее! Пусть она покорится тебе! А если не захочет, заставь ее силой! Ведь ты же видел, как старые голуби поступают с голубками - хватают клювом за загривок, прижимают к земле и вскакивают им на спины, хлопая крыльями. Лети к ней! Ведь это же твоя Голубка! Твоя, потому что ты так сильно ее жаждешь!

Я приближаюсь, делаю круг над часовней. Лечу совсем низко, так что крыльями задеваю воду. Слышу плеск - это лягушки повыскакивали из-под листьев кувшинки совсем рядом с Голубкой. Капли падают на ее бело-розовые перья.

Она открывает глаза, резко взмахивает крыльями, прямо из воды взмывает в небо и улетает.

Я погружаю клюв в воду, пью, всасываю в себя нагретую солнцем влагу, которая пахнет болотом и гниющими корнями камышей.

Голубка тем временем уже подлетела к верхушке колонны, с которой я наблюдал за ней. Я лечу за ней следом, зная, что в этом нет никакого смысла, потому что еще мгновение - и она снова приземлится в своей нише и придирчиво проверит, сидит ли Ом на яйцах. Он сразу же сойдет с гнезда, уступит ей место, а как только заметит меня, начнет раздраженно вертеться, подпрыгивать, надуваться и ворковать. И, если я не улечу прочь, он будет отпихивать меня, прогонять, щипать, бить.

Но Голубка не летит в гнездо. Она исчезает между тутовыми деревьями, сладкие плоды которых разбросаны на земле среди засохшей травы. Бело-розовые ягоды полны ароматной мякоти. Если их съесть слишком много, во рту надолго останется приторный вкус.

Голубка сидит на голом, перекрученном, суковатом корне и жадно клюет беловатые шарики. Я сажусь рядом - верчусь, пританцовываю, подбегаю поближе, нахохливаюсь, воркую.

Я прекрасный и сильный, Голубка! Будь моей! Я хочу тебя...

Но она не слушает меня. Жадно склевывает плоды вместе с прилипшими к ним мелкими тлями и мошками.

Хвостом и крыльями я заметаю перед ней опавшие тутовые ягоды. Прыгаю с корня на корень. Любовно воркую, наклоняя и снова поднимая голову.

Она не обращает на меня никакого внимания. Не замечает меня.

- Будь только со мной! - воркую я.

Она фыркает, отворачивается и улетает. Я не гонюсь за ней. Поедаю мягкие, расплывающиеся в клюве ягоды. Приторная, кисловатая сладость наполняет зоб.

Я ищу среди ветвей удобное, затененное место, куда не проникает полуденный зной и где можно спокойно заснуть.

Мне снится Голубка. Во сне она моя, она рядом со мной.

Ее красноватые перышки и искрящийся всеми цветами радуги слегка коричневатый цвет, местами переходящий в светло-розовый, становится почти белым на концах крыльев и хвоста и отливает чистейшей белизной на кончиках маховых перьев.

- Голубка! Моя Голубка! - повторяю я сквозь сон.

Луч солнца просочился сквозь неподвижную листву, скользнул по лбу, по спинке. Черные ветки и зелень. В просвет между ветвями я вижу светло-голубое небо и кружащих в вышине коршунов, которые высматривают зазевавшихся неосторожных голубей.

Ом хочет, чтобы все голуби его боялись. Он не позволяет приближаться к вашей нише не только чужим, но и хорошо знакомым птицам. Он бросается на всех, нападает, опрокидывает, хватает клювом за шею и сбрасывает вниз. Особенно Ом ненавидит других самцов, к которым он ужасно ревнует. Ты делаешь вид, что ничего не замечаешь. Отворачиваешься, закрываешь глаза, не отвечаешь на кокетливое воркование и волнообразные движения головы.

Думаешь, Ом поверит, что ты не обращаешь внимания на других? Думаешь, он успокоится, станет помягче? Но можно ли вообще усыпить ревность умного старого голубя, который рядом с тобой переживает свою вторую молодость? Ом всегда чувствовал твой интерес к другим самцам. Он знает, что полузакрытые глаза, ленивое раскрывание клюва, показная усталость, позевывание, повороты головы, покорность и послушное следование за ним, крыло в крыло, -это всего лишь часть правды.

Разве ты не восхищаешься молодыми стройными голубями с широкими, сильными крыльями? Неужели тебе не хочется задеть крылом вот этого серого Молодого Голубка, что каждое утро смотрит на тебя с противоположной стены? Разве ты смогла бы остаться равнодушной к его манящему воркованию и волнующему танцу на рогатой голове статуи, если бы Ома не было рядом? Неужели не прилетела бы к нему? Не о нем ли ты думаешь, Голубка? Не о нем ли мечтаешь? Не улетаешь ли ты в своих снах далеко-далеко вместе с этим быстрокрылым голубем с матовыми перышками, у которого еще не было ни своей голубки, ни собственного гнезда?

Ты чувствуешь под своим брюшком нагретые твоим телом округлости. Приподнимаешься и клювом пододвигаешь теплые яйца. Ом самодовольно поглядывает на тебя. У него очень сильно развито чувство собственности.

- Мое гнездо! Мои яйца! Моя Голубка! И все вокруг - мое! - повторяет он, кружась вокруг гнезда.

На мгновение тебя охватывает сожаление, что ты так быстро сбежала от Молодого Голубка, столь явно искавшего твоего общества там, у водопоя. Ведь он так беспокойно оглядывался по сторонам, сидя на верхушке колонны. А потом, когда ты притворилась, что тебя испугали лягушки, он помчался за тобой в шелковичную рощу. И снова ты сбежала от него. Ты оставила его с раскрытым от разочарования клювом под старым скрюченным тутовым деревом.

Ты смотришь на противоположную стену. Там, на балке под самым куполом, ты можешь увидеть его тень... Но его нет. Он еще не вернулся. Наверное, уснул в прохладной тени листьев шелковицы?

Внутри нагретых яиц пока еще царит тишина, но ты чувствуешь, что в них зарождается жизнь, что под белыми скорлупками, с которых еще не сошли ржавые пятна твоей крови, возникает птица - слепой, голый птенец, каким и ты была совсем недавно.

Солнце медленно движется по небу. Сквозь дырявый свод купола ты видишь узкую полоску небесной синевы и медленно кружащего в высоте ястреба.

- Здесь, в затененной нише, ты в полной безопасности. Зоркий глаз хищника не сможет проникнуть сюда.

Ты закрываешь глаза. Приглушенные голоса птиц доносятся как бы издалека. Они даруют успокоение и навевают сон.

Тебя будят нервное воркование и шорох когтей Ома. Ты открываешь глаза и видишь Молодого Голубка, который с любопытством вытягивает шею в твою сторону. Ом злится все сильнее, фыркает, разгневанный нахальством молодого самца.

- Проваливай отсюда! - воркует Ом.

Он летит прямо на каменную полку, падает сверху наискось, сбрасывает Голубка и разъяренно встряхивает головой, глядя, как сброшенный с карниза ухажер тщетно пытается взобраться обратно на каменную полку, по которой, злобно воркуя, расхаживает гордый победитель.

Ты вспоминаешь, - какие равнодушные взгляды бросала на него там, под шелковицей. Как же сильно он интересуется тобой, если даже грозный Ом не может прогнать его?

Внезапно Молодой Голубок взмывает вверх и пикирует прямо на тебя, летит прямиком в ваше гнездо. Ом, который только что видел его перед собой, злорадно наблюдая, как тот пытается взобраться обратно на полку, ничего не понял и все еще возмущенно воркует, раздувая огромный зоб.

Сердце колотится все быстрее. Молодой Голубок садится прямо под каменной фигурой, раскачиваясь из стороны в сторону.

- Ты должна быть моей! Я хочу тебя, Голубка! - любовно воркует он.

Он смотрит на тебя, не сводя глаз и не обращая внимания на Ома, который только и ждет, как бы сорвать на нем свою злость. Ты приподнимаешься, застываешь, твои крылышки вздрагивают. Если бы не белые овалы под брюшком, ты бы вспорхнула и полетела на этот сладкий голос.

- Лети со мной! Мы вместе построим наше гнездо! - воркует Голубок.

Ом все еще не заметил его. Он оглядывается, осматривает карнизы, колонны, статуи, окна и ниши в поисках внезапно скрывшегося ненавистного соперника.

Ты переступаешь с ноги на ногу, наклоняешь клюв пониже, взъерошиваешь перышки на голове и спинке. Он прилетел сюда к тебе, прилетел, не испугавшись сильного, крупного, массивного Ома. Ты чувствуешь исходящее от яиц тепло - твое тепло, - и только это одно удерживает тебя на месте. Молодой Голубок все смотрит на тебя, только на тебя, не обращая внимания на то, что Ом в любой момент может напасть на него сзади.

- Лети со мной! Лети со мной в мое гнездо! В наше гнездо!

Сердце бьется все сильнее. Все тело заливает жаркая волна желания. Ты делаешь шаг навстречу.

- Оставь все это! - Лети со мной! - просит Голубок.

- Уходи! - неуверенно отвечаешь ты.

Ты хочешь его. Ты хочешь быть с ним. Ну почему ты должна оставаться со стареющим, агрессивным, отпугивающим всех подряд Омом? Разве ты не чувствуешь, как близок тебе этот Молодой Голубок с шелковистыми серыми перышками, на которых уже появляются первые зеленовато-фиолетовые отблески? Разве он не нравится тебе? Что связывает тебя с этим гнездом? Что тебя здесь удерживает?

Яйца, эти нагретые белые округлости, в которых дремлет потомство твое и Ома? Достаточно лишь одного шага, чтобы перешагнуть их. Взмахнуть крыльями и оставить их позади. Полететь за Молодым Голубком и пережить те восторги, каких ты жаждешь, какие предчувствуешь.

Твои глаза застыли, округлились... Молодой Голубок уже знает, что ты жаждешь того же, чего жаждет он. Что, если бы не эти яйца, ты давно уже была бы в его гнезде. Он высоко поднимает голову, он уже чувствует себя победителем.

Яростное хлопанье крыльев, свист рассекаемого воздуха.

И ты, и Молодой Голубок совсем забыли, что Ом остался там, на противоположной стене...

Ом с широко распахнутыми крыльями, с растопыренными когтями, с брызжущим слюной, хрипящим ненавистью клювом врывается между вами. Отпихивает ухажера крылом, вытягивает шею, хватает его за пушок, тащит к краю, выпихивает, сбрасывает вниз. Все. Молодой Голубок улетает на свое прежнее место - на противоположную стену. - Ом тяжело дышит. Он стоит перед тобой с волнующимся зобом, с расширенными от злости зрачками. Хватает тебя за пух на затылке и заталкивает в гнездо, сажает на яйца, прижимает сверху.

Ты не протестуешь. Лишь удовлетворенно воркуешь. Ведь это из-за тебя Ом так беснуется, так мечется, подталкивая тебя то крылом, то клювом.

- Ты моя! - повторяет он, заметая широким хвостом по каменному карнизу. - Я убью его! Убью!

До конца дня Ом никак не может успокоиться. Не позволяет тебе даже расправить затекшие ноги. Когда ты приподнимаешься, надеясь, что он, как всегда, заменит тебя в высиживании яиц, он гневно шипит и изо всей силы запихивает тебя обратно.

- Не вставай! Сиди здесь! - злится он.

Ом улетает и приносит тебе еду в своем зобу. Еда напоминает густую жидкость - это -вода с размоченными в ней зернами, ягодами, насекомыми. Он стоит над тобой, а ты утоляешь голод и жажду, копаясь клювом в огромном мешке на его шее.

Как только солнце начинает клониться к западу, Ом улетает, а когда он возвращается, ты снова выбираешь из его зоба все, что он нашел до последней капли.

Ом уже устал сторожить тебя, наблюдать, утолять твою жажду и голод. Он сидит под белой мраморной фигурой. Глаза его смыкаются от усталости. На него наваливается сон, его усталость так сильна, что он просто больше не может сопротивляться.

Старые птицы спят совсем не так, как молодые. Они засыпают чаще, но сон их более краток. В течение дня им бывает необходимо вздремнуть по крайней мере несколько раз. Но Ом, который все время следит за Молодым Голубком, старается не засыпать. Он, нахохлившись, усаживается поближе к стене, загородив своим телом выход из гнезда, закрывает глаза и подпирает клювом клонящуюся вниз голову.

Тебя раздражает, что Ом не позволяет тебе вылететь из гнезда, злит, что он тебе не доверяет.

Ты глядишь на кружащих в вышине птиц, и тебя охватывает непреодолимое желание летать.

Ты озираешься по сторонам, высматриваешь Молодого Голубка. Где он? Неужели так испугался угроз Ома? А может, уже нашел себе другую голубку?

Тебе хочется, чтобы он появился снова, чтобы ты могла увидеть его хотя бы издалека. Ом ненадолго просыпается, запихивает тебя обратно в гнездо, напирая всей тяжестью тела, и снова засыпает.

Небо затягивается красноватой дымкой. Солнце заходит. Еще несколько минут - и в гнезде воцарится серый полумрак. Сверху, с противоположной стены, пикирует птица. Она почти бесшумно приземляется в каменной нише. Оглядывается по сторонам, смотрит на тебя.

Ом спит крепким сном старой усталой птицы. Молодой Голубок описывает дугу и садится на карниз. Он хочет быть поближе к тебе хотя бы во время его сна.

- Я убью его! Убью! - воркует сквозь сон Ом, но Молодой Голубок этого не слышит.

Ты перекатываешь яйца другой стороной, прикрываешь их крылом и засыпаешь. Ты радуешься тому, что Голубок рядом, что он не испугался, не сбежал, не забыл, радуешься, что он не нашел себе другой голубки.

Ты спишь, прижавшись к своему Ому, а думаешь о другом.

Ночью зазвонили колокола. Может, их раскачал слишком сильный ветер? Но почему тогда этих звонов не было слышно днем?

Удары разбудили тебя. Сердце забилось сильнее. Этот звон во тьме говорил о том, что существуют какие-то неизвестные создания, способные заставить колокола звенеть.

Ты схватила клювом клюв Ома, слегка сжала его и долго смотрела в темноту. Страх прошел, и ты заснула, хотя колокола все продолжали звонить. Утром ты даже не вспоминаешь о своей бессоннице и ночных страхах - зеваешь, потягиваешься, расправляешь крылья и распрямляешь ноги, вытягиваешь шею.

Ом метет карниз своим широким хвостом и призывно воркует.

Солнце пробудило в нем желание, он бегает за тобой, подпрыгивает, подергивается.

Тебя мучил голод, и ты полетела на поиски пищи к заросшим кувшинками и ряской прудам, а за тобой устремился пылающий страстью Ом. Он не давал тебе есть, подгонял, торопил, нетерпеливо тыкал клювом в затылок, в спинку, в крылья. Стоило тебе вытянуть шею за зернышком водяного перца или сердечком пастушьей сумки, как он уже стоял за спиной, подталкивая и покрикивая.

Он напирал на тебя всем телом, наступал ногами на рулевые перья хвоста, на маховые перья крыльев, а ты оборачивалась и отгоняла его, нежно пощипывая пух на грудке и шее. Ом объявлял тебе и всему миру о своем желании.

С переполненным зобом ты отбивалась от его назойливых ухаживаний, останавливалась, поджимала под себя ноги и разводила пошире крылья.

Ом, в пике своего желания, жаждал быстрого удовлетворения. Ты лежала на брюшке, приподняв кверху хвостик, и ждала его.

Он подбежал сзади, взобрался на тебя, вскочил и, трепеща крыльями, переживал момент наивысшего экстаза. Ты ощущала его тяжесть, чувствовала, как он давит на тебя, как его коготки впиваются в твои бока, слышала его ускоренное дыхание, чувствовала прикосновения его клюва к твоей взъерошенной шейке, ощущала его восторг.

Все. От счастья ты даже закрыла глаза. Ты тоже испытала мгновения любовного восторга, момент волнительного упоения.

Ом гордо нахохливается, бегает вокруг тебя, задевая перьями за упавшую колонну.

Ты покорна и послушна... Ты ждешь, что он снова захочет тебя, что он еще раз смочит твои перышки своим семенем.

Другие голубиные пары подсматривают за вами с окрестных крыш. Голубки наклоняют головы, вытягивают шеи, щурят глаза. Многие из них хотели бы иметь рядом такого же большого, сильного голубя. Самцы неодобрительно фыркают, стараясь отвлечь внимание своих партнерш от Ома.

Ты не уверена в себе, становишься все более ревнивой и потому стараешься всегда сопровождать Ома в его загородных путешествиях. Вы присоединяетесь к летящим к морю галкам, сойкам, горлицам. Чтобы попасть на берег, нужно набрать высоту и лететь на запад. Уже на полпути ты замечаешь впереди огромное синее пространство.

Море. Мы летим к сверкающим белизной пляжам, где в песке прячется множество маленьких рачков.

Он и ты. И я - чуть повыше, немного позади - чтобы не потерять из глаз твою стройную фигурку.

С моря дует ветер, он намного сильнее, чем те ветры, что бывают на суше. Ты ходишь по сыпучему песку, кое-где проваливаясь почти по грудь. Рядом расположились пеликаны, бродят фламинго, плавают и ныряют чомги, лысухи, бакланы, лебеди.

Чайки ссорятся из-за выброшенных волнами на берег устриц. Завидев нас, они бегут навстречу, злобно вытянув шипящие клювы.

Среди такого разнообразия птиц чувствуешь себя увереннее, спокойнее. Если бы здесь вдруг появился ястреб, слишком мала вероятность того, что он бы выбрал именно меня. Ом тоже чувствует себя тут по-хозяйски. Он прогоняет молодых чаек, которые пытаются утащить у него прямо из-под клюва желеобразные остатки медузы. Синеглазые родители птенцов делают вид, что не замечают, как Ом пренебрежительно отпихивает крыльями и бьет клювом их отпрысков.

Наполовину засыпанный песком распоротый корпус судна притягивает птиц, как магнит. Чайки и поморники гнездятся в палубных рубках. Они сидят на яйцах и прогоняют назойливых чужаков. На накренившейся мачте отдыхает пустельга. Ты делаешь поворот, пролетаешь над дюнами и летишь дальше на запад.

Находишь знак, который помнят все прилетающие сюда птицы... Три скелета в руинах бывшего порта. Скелеты корабля, рыбы и человека, изъеденные солью, песками и ветром.

Дальше мы не полетим - иначе не успеем вернуться обратно до темноты.

Ом влетает в распахнутые ворота склада. Сильная волна сквозняка дует нам навстречу из виднеющегося вдали выхода. Прохладный воздух раздувает горло, сушит внутреннюю поверхность зоба, не дает закрыть клюв.

С нами наперегонки летают козодои, ласточки, стрижи, которые лепят свои гнезда под крышами портовых зданий. Эти огромные склады набиты тяжелым металлическим ломом, ржавеющими железками.

Мы вылетаем на серую площадь, откуда начинается дорога, ведущая обратно в город.

Солнце клонится к западу. Теперь оно будет светить нам в спину, освещая наше возвращение в город. Мы летим над портом, над гаванью и неглубокими заливами, на дне которых лежат затопленные по самые мачты корабли, пролетаем над остатками развешенных на просушку сетей, над белыми домами, с которых штормовые ветры давно сорвали крыши и выбили окна. Ома нет рядом с тобой. Я вижу его красные крылья среди летящих плотной стайкой совсем молодых голубков, чьи перья еще не успели приобрести зрелый блеск.

Заросшие тростником зеркальца воды. Мы садимся. Ты утоляешь жажду пресной водой и с удивлением смотришь по сторонам в поисках Ома.

С поросшего высохшей чемерицей холмика доносится нежное воркование. Ом ухаживает за молодыми голубками - точно так же, как еще сегодня утром ухаживал за тобой. Подпрыгивает, трется крыльями, вертит глазами. Сизый Голубок с удлиненной головкой и белыми маховыми перьями покорно отдается старому самцу, и счастливый, довольный Ом радостно бьет крыльями, взгромоздившись на его спинку.

Ревниво нахохлившись, ты разгоняешь влюбленную парочку.

Мы летим... Лучи солнца становятся пурпурными, тени удлиняются, вдали уже маячат городские купола.

Лети рядом с Голубкой. Касайся ее рулевых перышек своим серо-голубым крылом. Не бойся ревнивого, злого Ома, который гоняет тебя с соседних колонн, карнизов, стен. Приблизься к ней... Видишь, как ветер раздувает ее бело-розовый пушок, как солнце искрится на ее спинке, как вздрагивают кончики ее маховых перьев, как ловко она маневрирует рулевыми перышками, выравнивая свой полет, как щурит глаза и выгибает шею?

Разве не ты - та Голубка, кого я так давно ждал и искал? Неужели ты не замечаешь моего желания? Почему ты не хочешь оставить Ома, почему не улетишь со мной, хотя бы в порт, который мы только что оставили позади?

Разве ты не слышишь моего воркования и ударов хвостом о камни? Разве не видишь, что даже в полете я стремлюсь быть рядом с тобой, как можно ближе к тебе? Разве ты не знаешь, зачем я это делаю? Да неужели можно не понять моих взглядов, наклонов, поворотов, подскоков, ухаживания?

Я хочу тебя, Голубка... Лишь тебя одну... Взгляни: Ом летит крыло в крыло с молодым Сизым Голубком. То над ним, то под ним... Он приближается к нему, возбужденный, и почти ложится на него прямо в полете... Трется подбрюшьем. Сизый Голубок опадает вниз, и Ом тут же подлетает, чтобы помочь ему подняться повыше.

Скажи, Голубка, почему тебя так волнуют капризы Ома? Почему даже в таком быстром полете ты непрестанно поворачиваешь голову, проверяя, продолжает ли Ом лететь рядом с Сизым Голубком? Почему ты так взволнована и обеспокоена? Если бы ты была со мной, я гнал бы прочь всех других самок и молоденьких сизых голубков...

Сверкающие башни, купола, город на холмах... Я вижу косуль, которые пытаются спастись бегством от преследующих их волков. Подсвеченные солнцем белые облака слепят глаза.

Ты с беспокойством посматриваешь вверх...

С севера летят хищные птицы... Они знают, что в это время с моря возвращаются голуби, горлицы, зяблики, утки - птицы с маленькими, слабыми клювами и мелкими коготками, предназначенными не для борьбы, не для драки, а лишь для того, чтобы держаться за ветки и копаться в земле.

Хищники осторожны... Они избегают галок, ворон, сорок, соек, грачей, потому что удары их клювов и когтей могут поранить, ослепить, причинить боль. Хищники кружат на широко раскинутых в стороны крыльях, поддерживаемые восходящими потоками воздуха. Пустельги... Соколы... Ястребы... Коршуны...

Ом и Голубка заметили опасность. Они опускаются пониже, чтобы в случае погони успеть скрыться в тенистых ущельях, оврагах, улицах... Хотя и там тоже караулят совы, филины, сипухи.

Кружащий в вышине хищник бросается вниз, к выбранному издалека голубю. Ом и Голубка снижаются... Лишь один Сизый Голубок летит вперед, засмотревшись на белые вершины облаков и серебристые купола города. Ом поворачивает обратно и, придавив сверху молодого голубка всей своей тяжестью, вместе с ним летит вниз.

Мимо со свистом проносится коршун. Я вижу расширенные желтые глаза, наискось оттянутые назад крылья, раскрытый крючковатый клюв. Вытянутыми вперед лапами он ударяет летящую рядом горлицу, хватает ее, ломает клювом шею и уносит в когтях.

Птицы бросаются в разные стороны, спасаются бегством. С высоких каменных башен за ними в погоню кидаются пустельги. Голубка, Ом и Сизый Голубок прячутся между плоскими зданиями, отсвечивающими стеклом и сталью. Розоватая белизна Голубки четко выделяется на фоне темных пыльных стен. Это опасно, ведь крылатые охотники ее здесь могут легко заметить. Ты мчишься вслед за ними. Сверху то и дело летят перья, падают капли крови.

Голубка знает, что ее светлые, бледно-розовые перья привлекают внимание хищников. Она прячется между Омом и Сизым Голубком. Солнце отсвечивает от ее переливающихся, как у бабочки, крыльев.

Они заметили тебя... Черная тень делает круг, отводит назад крылья, вытягивает вперед шею и летит вниз, как сорвавшийся с обрыва камень. Я бросаюсь вперед, наперерез. Изо всех сил машу крыльями. Ох, как же ты сверкаешь, Голубка, среди темных кипарисов... Насколько же незаметнее сверху и темно-коричневые перья Ома, и матовые сизые перья Голубка!

Канюк проносится совсем рядом. Черная голова с толстым крючковатым клювом, мощные когти... Он не заметил меня - видит лишь бледно-розовую трепещущую Голубку, которая из последних сил стремится к растущим на холме платанам.

- Возьми меня, ведь я же ближе! Схвати меня - разорви, убей вместо нее!

- Что ты делаешь? Беги! Лети прочь! Ведь твоя жизнь важнее ее жизни...

Страх. Тревога. Я камнем падаю вниз... Ближе к несущейся между рядами темных кипарисов Голубке.

Канюк вытягивает шею, он уже готов выпустить когти...

Сверни в сторону, Голубка... Скройся в темных ветвях, спрячься в густой кроне...

Шум, крики, трескотня... Сине-белые сороки вылетают из темных кипарисовых крон, машут хвостами, злобно вытягивают вперед клювы. Хлопают крыльями, отгоняют, кричат, угрожают.

Ошарашенный, перепуганный, разозленный канюк отбивается от стаи юрких нахальных птиц, перья которых отсвечивают белизной, синевой, чернотой. Они штопором взмывают вверх и ловко отскакивают в стороны, когда хищник пытается поймать их или ударить клювом.

Голубка скрывается в тени платановой рощи, и вместе с ней Ом и Сизый Голубок... Я лечу за ними вдоль густо застроенных высокими домами улиц, засыпанных песком, щебенкой и гравием. Из щелей в асфальте и бетоне пробиваются трава и мелкие кустики, рядом с которыми пасутся серны, косули, козы, кабаны.

Голубка и Ом уже в своей нише за белой статуей. Маленький Сизый Голубок пристроился на рогатой голове... Ом нежно воркует, призывно поглядывая на него.

Я смотрю на Голубку с карниза на противоположной стене.

Ом больше не прогоняет меня... А если бы он обратил внимание не на него, а на меня? Если бы я стал его маленьким Сизым Голубком?

Тогда я был бы рядом с ней, рядом с моей Голубкой.

Глаза закрываются от усталости. Сумерки. Наступает ночь. Слышится отдаленный звон колоколов...

Ты боялась сорок и часто сворачивала с дороги, услышав впереди их громкую трескотню. Они могли окружить, поколотить и даже убить неожиданно оказавшуюся слишком близко от них птицу. Но ты большая и сильная Голубка, и сороки не причинят тебе никакого зла.

Помнишь заклеванного, полусъеденного неоперившегося маленького голубя? А забитую клювами молодую горлицу? А трепещущих в сорочьих клювах птенцов воробьев, щеглов, синиц и славок?

Сорок надо бояться... За первой, которая появится поблизости, сразу же прилетят и все остальные. А ты ведь хочешь, чтобы из твоих яиц выводились птенцы, чтобы они вырастали и устраивали свои гнезда неподалеку от твоего. Ты хочешь видеть, как они живут, как растят своих птенцов. Пронзительные крики сорок отвлекают внимание... В огромной колонии голубиных гнезд на полуразрушенном чердаке стеклянно-стального здания каждая семья защищает свой кусочек территории, устланный перьями и веточками.

Днем меня беспокоят тени ястребов и злобная трескотня сорок. Ночью из щелей, трещин и отверстий выползают клопы, и к утру тела голубей становятся красными от высосанной крови. Клопы ждут, когда мы заснем. Мы не чувствуем их укусов, не чешемся, не отряхиваемся. Мы спим глубоким сном усталых птиц, не ощущая суеты кровожадных насекомых.

Клопы с наибольшей жадностью набрасываются на молодых, еще слепых голубят, и те иной раз бывают настолько искусаны, что умирают. А иногда случается и так, что сквозь пленки век клопы высасывают у птенцов глаза.

И тогда родители тщетно ждут, когда же птенцы наконец прозреют, - под побелевшими пленками век - лишь пустота. Маленькие птички, хотя и не замечают ни теней, ни световых пятен, тоже ждут прозрения, которое никогда не наступит.

Родители иногда очень долго кормят таких ослепших птенцов, все еще надеясь, что их глаза когда-нибудь откроются.

Но наступает день, когда птенцы, несмотря на свою слепоту, пытаются выбраться из гнезда и взлететь, а вместо этого падают вниз или разбиваются о стены.

Полдень. Жара. Сонливость. Ты тоже погружаешься в сон. Голова опускается. Глаза затягиваются пленкой... Ты усаживаешься поудобнее на белых теплых яйцах и зеваешь.

С крыши доносится воркование Ома, который воюет со мной за внимание Сизого Голубка. Ты думаешь, я забыл о тебе? Думаешь, что какой-то молодой самец когда-нибудь смог бы заменить мне тебя?

Ом ужасно злится на меня. Голубок ведет себя совсем как самочка. Он сидит в гнезде и ждет - хочет снести яйца. А тем временем я, воркуя и пританцовывая вокруг него, стараюсь отвлечь внимание Ома, стараюсь заставать его перестать охранять тебя.

Голубок, похоже, действительно поверил в то, что он - самочка, и позволяет Ому ласкать клювом его шейку. В ответ на мое воркование он поворачивается и смотрит своими круглыми красными глазами. Ом в порыве ревности бьет его клювом по затылку.

У тебя заспанные глаза, Голубка. Ты как будто вспоминаешь о первых проблесках света и тени под пленками век. Ом снова рядом с тобой, но он все время беспокоится за того Голубка, который одиноко сидит на веточках и перышках в точно таком же, как твое, гнезде. Ом мечтает о том, чтобы ты и Голубок уселись рядом, в одном гнезде - тогда ему легче будет присматривать за вами.

Ом - ревнивый собственник. Он не понимает, почему ты прогнала Сизого Голубка из вашего гнезда. Он все еще важно вышагивает вокруг, воркуя и отпугивая всех, кто осмелится слишком близко подойти сюда.

Уставший от высиживания несуществующих яиц, Голубок смотрит по сторонам, разыскивая взглядом своего самца, как это обычно делают все молодые самочки. Он вытягивает шею ко мне, приподнимается, трепещет крылышками.

Я делаю вид, что не замечаю его. Недовольный моим равнодушием, он взмывает в небо и летит к пруду. Жара стоит ужасающая. Птице хочется охладить раскаленные перья и наполнить водой зоб.

Голубок садится на каменных ступенях, не замечая устроившихся поблизости молодых сорок. Он погружается в воду и приседает, разбрызгивая воду в стороны. Капли отлетают далеко, попадают на спрятавшуюся в ветвях сорочью стайку.

Увлеченный купанием Голубок бьет крылышками по воде, а сороки со злостью отряхивают намокшие перышки.

Ом, который из своего гнезда то и дело посматривает туда, где он оставил Голубка, вдруг замечает его отсутствие.

От пруда доносится злобная трескотня сорок. Ом издалека видит, как сороки не выпускают Голубка на берег - наоборот, кричат, подпрыгивают, клюют, пугают его, стараясь спихнуть на глубокое место.

Ом летит вниз, широко раскинув крылья.

Он оставил тебя, Голубка, забыв обо мне, забыв о том, что я сижу на карнизе, совсем рядом с тобой.

Широкие, слегка приподнятые кверху коричневатые крылья рулят прямо к барахтающемуся у берега Голубку. Ом врывается в стаю разозленных сорок, пролетает между ними, и вот он уже рядом со своим Голубком. Тот стоит в воде - мокрый и испуганный.

- Взлетай! Оторвись от воды и лети за мной! - приказывает Ом взмахами крыльев.

Я не собираюсь ждать, пока он вернется в гнездо. Поворачиваюсь и вижу твою стройную бело-розовую шейку.

Ты смотришь на меня, Голубка?

Я лечу... Пусть Ом как можно дольше занимается своим Голубком... Он сам оставил тебя одну, и я должен этим воспользоваться.

Я уже совсем рядом с тобой, уже над тобой... Ты смотришь на меня без враждебности, не прогоняешь, не фыркаешь, не клюешь.

Ты лишь слегка приподнялась, привстала над яйцами и развела пошире крылья, защищая их, как будто я собирался разбить скорлупки.

- Ты должна стать моей! Я хочу тебя! Будь моей! - повторяю я - воркую, распушаю перышки, убеждаю, уговариваю.

Ты смотришь на меня благосклонно, уже готовая покориться. Я верчусь вокруг, не в силах поверить, что моя заветная мечта сбывается.

Ом с Голубком взмывают в небо, но мокрые перья Голубка не дают ему лететь. Он тут же садится на освещенную солнцем балюстраду, и Ом чистит ему перышки, выжимая из них лишнюю влагу.

- Голубка! Моя Голубка!

Я чувствую под собой покрытую пухом стройную теплую спинку. Машу крыльями. Я счастлив. Я самый счастливый голубь на свете!

После бесснежной, сухой зимы наступила солнечная, иссушающая весна. Жара, духота, горячий ветер, и ни одной капли дождя.

Ты в ужасе перепархиваешь от лужицы к ручью, от родника к пруду, от канавы к реке. Ты боишься, предчувствуешь... После такой сухой зимы, после сухой весны придет жаркое, палящее лето... Птенцы будут сохнуть от жары, от горячих ветров и сквозняков. Старые птицы будут умирать прямо на лету и падать на раскаленную землю. Из перегретых лучами солнца яиц никогда не родятся птенцы.

Ты боишься своих предчувствий, потому что знаешь - они осуществятся... Если бы они были неосуществимы, ты бы так упорно не искала холодных, сырых мест, ям, канав, лестниц и ниш, способных задержать влагу.

Ты не сможешь скрыть свой страх, Голубка. Не спрячешь его за суетой вокруг двух гладких белых яиц в гнезде, где ты все время что-то поправляешь, выщипываешь, переносишь с места на место. Ты не перестаешь подкармливать уже выросших, взрослых птенцов - почти таких же по размеру, как ты сама.

Ты не обманешь, не успокоишь меня притворным спокойствием, не развеешь моих подозрений, что твои настороженные взгляды и быстрые взмахи крыльев это страх перед будущим, которое тебе уже известно. Ты засыпаешь. Сквозь сон воркуешь, фыркаешь, щелкаешь клювом. Тебе снится жаркое лето, когда высохнут реки и озера, а с неба вместо дождя будут падать серая пыль и пепел. Я с ужасом смотрю на тонкие пленки, прикрывающие твои глаза. Я помню ослепленных солнцем птиц.

Как и все другие голуби, я хорошо различаю цвета земли, блеск неба, шепот ветра, оттенки рассвета и заката.

В фонтанах между статуями воды давно уже нет, но птицы все продолжают садиться на каменные ступени. Они ждут. Воды не будет, но птицы еще тешат себя иллюзиями, что она вдруг потечет, брызнет, поплывет по трубам, смоет пыль с клювов, крыльев и ног, промоет горло.

Я лечу над залитыми солнцем ступенями, над бассейнами, балюстрадами, фонтанами. Здесь умирают птицы, до самого конца верившие в то, что вода вот-вот появится...

Тишина... Полдень. Птицы прячутся под ветвями, в нишах, в арках везде, где холод приносит облегчение.

Рядом, под стеной, спит голубиное семейство. Глаза закрыты, клювы приоткрыты, горлышки дрожат, пульсируют, со свистом втягивая воздух. Ты хочешь уснуть, но не можешь, борешься с жарой, с обжигающими прикосновениями, с раздражающим теплом лежащих рядом голубей. Голубка подпирает клювом тяжелеющую голову. Глаза двигаются кругами под тонкой пленкой век, крылышки слегка вздрагивают, шелестят трущиеся о хвост и бока маховые перья.

Тень купола потихоньку надвигается на гнездо, отделяет его от раскаленного внешнего мира, охлаждает дрожащую, пульсирующую в солнечных лучах завесу пыли.

Голубка открывает глаза и смотрит сонными глазами.

Я вытягиваю шею, ласкаю клювом ее крыло, но она меня не замечает.

День проходит за днем, пробуждение за пробуждением... Мы смотрим в небо с надеждой на дождь или похолодание. Мы летаем за город и дальше, к морю. Садимся в апельсиновой роще, яростно стучим клювами по разогретой солнцем кожице плодов, пока они не лопнут. Мы пьем сок, выедаем мякоть... Более слабые и молодые птицы, у которых клювы не такие сильные и твердые, безуспешно пытаются пробить апельсиновые корки. С раскрытыми клювами они снуют вокруг нас в ожидании, что мы уйдем и разрешим им доесть расклеванные нами плоды.

Ом все время рядом с Голубкой и Сизым Голубком. Голубка поглядывает на меня сквозь продолговатые, скрученные от жары листья. Ом уже не прогоняет меня так, как раньше. Впрочем, у него просто нет времени на то, чтобы ввязываться в ссоры со мной, потому что ему приходится следить и за Голубкой, и за Голубком, который уже стал зрелым серебристо-сизым голубем и все чаще посматривает на молодых голубок... Ом злится и прогоняет самочек, которые осмеливаются подходить слишком близко.

Голубок не протестует... Ом распластывается на ветке. Голубок взбирается на его спинку и быстрыми взмахами крыльев ускоряет выброс семени. Моя Голубка больше не прогоняет Голубка. Она смирилась с тем, что они всегда вместе и что Голубок вместе с ними высиживает яйца - ее и Ома.

Молодые птицы шалеют от жары, качаются на ветках и падают под деревья... У них уже нет сил взлететь обратно. Они выклевывают зерна трав, крошки - все, что еще могут увидеть сквозь застилающий глаза туман. Злобно выплевывают обломки коры, щепки, камешки. Глаза закрываются от слабости, от голода, от жажды, от ужасающе ярких лучей палящего солнца.

Жара притупляет слух. Крик, доносящийся как бы издалека, в действительности прозвучал совсем близко. Нас заметили канюки. Мы срываемся с места и летим низко под деревьями, стремясь поскорее скрыться в густых кронах.

Ястребов тоже мучает жажда, а в такую сушь легче напиться крови, чем найти воду. Они разрывают вены голубей, утоляя жажду их кровью. Я увернулся, отлетел в сторону, лавируя прямо над землей, низко под деревьями. На боярышнике и дроке остались серые перья. Голубка, Ом и Голубок летят все выше, сворачивая в сторону моря.

Я уже много раз летал этим путем. Они опередили меня... Я вижу впереди размеренные взмахи их крыльев. Нет больше тех ослабевших молодых голубей, которые разгребали под деревьями иссохшую от жары землю.

Я лечу один. Высматриваю места, где еще могли остаться орешки, семена, какие-нибудь крошки. Засуха забрала не только воду, она лишила нас пищи.

В глубине ущелья белеют кости - высушенные солнцем лошадиные ребра, позвоночники, черепа. Я пролетаю мимо, разворачиваюсь, снижаюсь... На костях могли остаться обрывки высохшей шкуры или мяса. Волки, лисы, мыши, птицы, мухи, муравьи... Любая падаль притягивает, как магнит, тех, кто еще жив и хочет остаться в живых.

Я летаю вокруг, опасаясь садиться на конский скелет. Замечаю коричневатые следы мяса... Засохшие пласты шкуры на берцовых костях, скрюченные волокна мышц в связках суставов, между позвонками, на ребрах.

Жужжат синие мухи. С отвесных стен вокруг осыпается песок, большие коричневые жуки катят шарики навоза. С серого камня на обрыве я внимательно разглядываю разбросанные внизу конские останки. Разогнавшиеся лошади не заметили этой расщелины, попадали на песчаное дно, и у них не хватило сил выбраться отсюда... Их убили жара, голод и жажда...

Поблизости не видно ни змей, ни волков, ни лис, ни ласок. Я разглаживаю клювом перышки, расчесываю пух... На конском черепе темнеют комочки засохшего мяса.

Вот если бы проглотить такой кусочек... Если бы мне удалось склевать его, я был бы сыт и не испытывал голода по крайней мере до следующего утра.

Я сглатываю слюну, спрыгиваю на покрытую мелкими гребешками песчаную осыпь, обхожу ее в поисках удобного подхода к скелету - осторожно, зигзагами, в любой момент готовый взлететь, если вдруг из черепа выползет змея.

Меня пугают зияющие глазницы и оскаленные зубы, сквозь которые просвечивает пустое кроваво-коричневое нутро. Стервятники с крепкими клювами на длинных шеях давно выклевали весь мозг без остатка.

Ноги жжет раскаленный гравий, сквозь который кое-где пробиваются поблекшие стебли высохшей травы.

Я вскакиваю на череп, хватаю упругое коричневое сухожилие и тяну его, тащу, обрываю. Стискиваю клювом засохшую жилу и пытаюсь вырвать. Она крошится, рассыпается, распадается на части. Я склевываю лишенные вкуса крошки засохшего мяса, быстро глотаю и продолжаю искать дальше.

От стен ущелья отражается эхо - это кричат возвращающиеся с моря галки.

Небо на западе начинает темнеть. Солнце опускается к горизонту. Я уже наполнил зоб пищей и теперь хочу пить. Между камнями замелькала чья-то серовато-рыжая спина...

Я пробираюсь между продолговатыми белыми позвонками, и вдруг меня окутывает темнота - прозрачная, густая, волнующаяся паутина конской гривы. Я неожиданно проваливаюсь в сети тонких острых волос'. Мечусь, бьюсь, пытаюсь выбраться, вытаскиваю лапки, вырываюсь...

Исхудавший, облезший заяц с огромными глазами навыкате трогает меня носом и отбегает в сторону, подпрыгивая на ходу.

Я мечусь из стороны в сторону, верчу головой, пытаюсь освободить крылья. Лежу со спутанными ногами рядом с конским черепом, тщетно пытаясь освободиться от этих сковывающих движения узлов и петель.

Крылья! Если бы я смог поднять их достаточно высоко, чтобы взлететь, оторваться от камня. Если бы мне удалось освободить их от опутавших меня конских волос, то даже со спутанными ногами я смог бы вернуться. Я же знаю, что голуби могут жить и с путами на ногах. Они могут жить до тех пор, пока способны летать, пусть даже нитки, проволочки, сети, шнурки, которых столько валяется в покинутых людьми жилищах, оказываются так крепки, что их не удается разорвать.

Конская грива оплетает меня, как паутина, я все глубже запутываюсь в ней.

Перебираю ногами. Может, мне удастся перевернуться и выскользнуть из этой сети? Волосы со всех сторон опутали мои маховые перья и все сильнее врезаются в грудь.

Я хочу пробиться сквозь пелену этих волос... Вперед и вбок, наискось может, так что-нибудь получится? Волосы оплетают шею, тянут в сторону, выламывают перья. Я переворачиваюсь на спину, пытаюсь взмахнуть крыльями. Краем глаза вижу, что все мое тело опутано серебристой сеткой. Я не заметил опасности, не смог предвидеть ее и теперь в ужасе фыркаю, из клюва вырывается стон.

Одуревшим взглядом смотрю в небо, снова и снова пытаясь пошевелить крыльями, ногами, головой.

Красный диск уже касается горизонта. В это время все птицы возвращаются в свои гнезда.

Почти теряя сознание, я замечаю в небе Голубку, Ома и Голубка. Они быстро машут крыльями.

Они промчатся высоко надо мной, засмотревшись на сверкающий впереди город - город, в который я никогда уже не вернусь.

Я пытаюсь взмахнуть крыльями в ужасе, в панике, в надежде, что мне еще удастся полететь вслед за ними, но падаю, тяжело дыша, хрипя и кашляя.

Если ночь застает птицу на земле, для нее это верная смерть. Теперь я - всего лишь бессильный, неподвижный, увязший среди лошадиных костей голубь.

Стены ущелья отбрасывают глубокую тень, а я лежу связанный, с пересохшим горлом, пытаясь сбросить с себя острые, ранящие путы.

Голубка, Голубок, Ом уже долетели. Они высматривают меня в нише на противоположной стене, среди огромных белых статуй.

Солнце уже превратилось в узкую красную полоску над горизонтом.

Я все еще трепыхаюсь, все еще пытаюсь вырваться, все еще надеюсь, все еще верю. Мне бы только освободиться...

Солнце исчезает за горизонтом. Надо мной белеет огромный конский череп. Из-за камней, со стен ущелья, из-за сухой травы выползает ночная тьма.

Ночь, которую мне не суждено пережить.

Я прилечу сюда, привлеченная яркой белизной костей.

Путаница волос. Запутавшаяся в их паутине птица.

Высохший голубь, плотно оплетенный конскими волосами. Гниющий кокон, облепленный жуками. Я долго летаю над растрепанными серыми перьями, стараясь узнать их по характерному блеску.

Это он, Молодой Голубок с каменного карниза, который хотел быть рядом со мной, несмотря на то, что Ом так старался прогнать его, спихивал вниз, злобно ворчал.

Ветер прошелестел волосами, развевающиеся клочья конской гривы коснулись меня.

Я отталкиваю их, отбиваюсь крыльями, чтобы они не схватили и меня, не опутали, не взяли в плен...

Тонкие острые волоски оплетают птицу, петлями затягиваются вокруг ног и крыльев, врезаются в тело, калечат, перерезают сухожилия. Голубь в путах летает со связанными ногами, но он уже не может ходить, не может разгладить свои перышки, не может даже почесаться. Если он сумеет найти пищу, то будет жить долго. Он даже сможет пить, падая на берег и погружая клюв в воду. Но самая страшная опасность для него - высокая густая трава, в которую он падает, как в сеть, и из которой уже не может выбраться.

С плоской белой верхушки скалы я смотрю на конские скелеты, на растащенные в стороны волками и стервятниками кости. Здесь неподалеку, в апельсиновой роще, я в последний раз видела влюбленного в меня Молодого Голубка.

Оттуда мы полетели на море. Рядом со мной летели Ом и Сизый Голубок.

Я снова сажусь на освещенный солнцем камень и смотрю вниз, на развевающуюся по ветру конскую гриву и неподвижное пятнышко сохнущих останков птицы.

Лети отсюда прочь! Улетай! Зачем ты сидишь на камне, где тебя так хорошо видно издалека, и всматриваешься в серый комочек перьев?

Его больше нет. Он мертв. Оторвись от камня. Возвращайся в город, в нишу рядом со статуей.

Но я не могу улететь!

Можешь!

Я не хочу улетать!

Хочешь!

Ты улетишь, потому что живые птицы всегда улетают. Потому что вся жизнь птиц - это вечный отлет. Если ты перестанешь улетать, то перестанешь жить.

Я жду, хотя мне нечего ждать. Небо сегодня чистое, нет даже хищников.

Камень шевельнулся, вздрогнул, как живой зверь.

Я взвилась вверх, сделала крут над ущельем. Другие птицы тоже сорвались со своих мест, тоже кружат в воздухе. Значит, вся земля вздрогнула. Обеспокоенные хомяки взобрались на камни.

Ты улетаешь. Оставляешь позади запутавшегося в конской гриве голубя, летишь в город. Тебя испугало внезапное движение земли, и ты хочешь поскорее оказаться рядом с Омом и Сизым Голубком, которые по очереди с тобой высиживают твои яйца.

Ты летишь прямо в вашу нишу, в спрятанное за статуей гнездо.

Ом и Голубок, как всегда, качают головами, вертятся, воркуют. Сегодня в воздухе больше птиц, чем обычно.

Тот толчок, который ты ощутила, сидя на камне далеко отсюда, чувствовался и здесь.

Ом торопит тебя, подталкивает к лежащим в гнезде яйцам. Ты садишься, раскладываешь пошире крылышки, пододвигаешь яйца под брюшко. Ты уже чувствуешь движения растущих под скорлупой птенцов. Чувствуешь, как они шевелятся, ворочаются, чувствуешь ритм зарождающейся жизни.

Украдкой бросаешь взгляд на противоположную стену, где в это время всегда готовился ко сну серебристо-серый голубь.

Ом смотрит туда же, куда и ты. Он подозрительно, недоверчиво всматривается в пустое место и предостерегающе фыркает.

Но ты все продолжаешь смотреть туда, и тогда Ом срывается с места и летит к выступу в каменной стене. Садится, смотрит по сторонам, вопросительно воркует.

Он возвращается успокоенный и долго чистит клювом пух на головке своего Голубка.

Из яиц под тобой доносятся шуршания и шорохи.

Ты всматриваешься в то место на противоположной стене с тоской и разочарованием. Всматриваешься до тех пор, пока не засыпаешь.

Столб пыли. Грохот. Рокочущее эхо падающих камней.

Воздушный поток ударил тебя, подбросил кверху, вынес наружу. Ты захлебнулась пылью, оттолкнулась крылышками и унеслась прочь, не оборачиваясь назад.

Город трясся, падал, проваливался, умирал.

Из недр земли доносился глухой гул.

Шипение, скрежет... Волнующиеся внизу холмы, котловины, улицы, дома. Все, что ты всегда считала вечным, прочным, постоянным, рассыпалось, переворачивалось, гибло. Даже кроны деревьев трясли ветвями, со свистом рассекая воздух. Толстые стволы наклонялись, ломались, плюясь в стороны острыми щепками и сорванными ветром листьями.

Несколько голубей присоединились к тебе. Но среди них не было тех самых близких и самых главных для тебя. Да... Перед первым толчком Ом с Голубком как раз влетели в нишу. Оттуда доносились отзвуки нежных ласк, восторгов, покорности, ревности, удовлетворения. И тут земля вздрогнула. Толчок вверх, и сразу же лавина камней и обломков рухнула вниз, засыпая статуи, колонны, разноцветные стены...

Все погребено под развалинами. Дрожь страха сотрясает все тело, от клюва до хвоста. Крылья сводит судорогой, ровная линия полета вдруг обрывается, и ты камнем падаешь вниз.

Отпустило... Ты снова сильно взмахиваешь крыльями и взмываешь ввысь. Возвращаешься на прежнюю высоту.

Приближаешься к окраинам.

На самой высокой крыше, вжавшись между мотками каната, лежит молодая темноперая голубка с перебитым крылом.

Вокруг нее воркуют возбужденные старые и молодые самцы. Они перебирают ногами, клюют, толкают друг друга, дрожат. Голубка дрожит, тяжело дышит, сжимается в комок, распластывается между канатами. Голуби набрасываются на нее, насилуют, клюют в затылок.

После серого - белоголовый, после него - пестрый, за пестрым толстоклювый, за толстоклювым - черный... Один за другим, не обращая внимания даже на то, что накренившаяся набок крыша ходит ходуном от подземных толчков. Их как магнитом манят ее светлая спинка, теплый пух и желтовато-оранжевые полузакрытые глаза.

Голубка застывает, умирает.

Но голуби еще долго продолжают забираться на нее и насиловать мягкое, постепенно остывающее тельце.

Наконец они улетают.

Прямо подо мной внезапно раздается громкий взрыв. В воздух взлетают камни и дым, вверх взмывает столб огня.

Грохот испугал птиц. С севера плывут тяжелые черные тучи. Ты неуверенно осматриваешься по сторонам -куда лететь? Голуби исчезли. Ты одна-одинешенька.

Город остался позади. Город, которого больше нет.

Лети вперед, к солнцу, которое, как всегда, встает и освещает все вокруг своим светом.

Прозрачная Птица летит навстречу. Что это? Подсвеченный солнечными лучами Белокрылый Великан или облако света?

Ты не сворачиваешь, не взлетаешь выше, не ныряешь вниз, спасаясь бегством. Ты летишь прямо в этот свет, в прозрачность, в мягкий блеск его перьев.

Он - это воздух, свет, горизонт, сияние. Ты приближаешься к нему уверенно, смело, без всякого страха, который так часто охватывает птиц, вызывая панику. Этот Великан более прозрачен, чем морское мелководье в безветренный, ясный день... Он белее, чем утренний туман... Кто он? Птица? Или мираж?

Его крылья вбирают в себя свет, охватывают собой весь мир. Нет, это весь мир умещается в нем и его крыльях. Круглые светлые глаза и удлиненный светящийся клюв...

Он - не хищник. Скорее, огромный голубь, похожий на тебя, такой же скиталец... Может, он тоже спасается бегством от случившейся где-то далеко-далеко катастрофы?

Он летит в город, из которого ты бежишь, испуганная гибелью гнезда и смертью близких.

Неужели это всего лишь сон, что снится тебе в полете - на огромной высоте, в разреженной атмосфере? Летящие высоко над землей перелетные птицы часто засыпают прямо на лету, видят сны, миражи, призраки, а просыпаясь, даже не помнят о том, что спали.

Он приближается... Ты видишь уходящие в бесконечность перья его крыльев, заполняющие собой все пространство от земли до неба. Взмахи их неторопливы, сильны и решительны.

Прозрачный Великан знает свою цель, знает дорогу к ней и направление...

На небе уже зажглись первые звездочки...

Он летит на север, а ты - на юг.

И вдруг тебе показалось, что Великан хочет остановить тебя, что он хочет заставить тебя повернуть обратно, в разрушенный землетрясением город.

Свершилось... Ты влетаешь в огромный прозрачный глаз, ты уже в нем, в мозгу Огромной Светящейся Птицы, которая летит вперед с тобой внутри. С тобой, летящей в противоположную сторону. Ты пролетела, проскользнула, промчалась сквозь прозрачную светлую тень - тихую и бесшумную. Настоящую или привидевшуюся?

Такая большая птица и такая тихая, бесшумная, молчаливая. Наверное, это сон, потому что бесшумными бывают лишь сны... А полет белой совы? Разве он не такой же тихий, как во сне?

Ты летишь на юг... Вокруг светят звезды, птичьи созвездия - вечные указатели пути... Как и все другие птицы, ты различаешь их, замечаешь, знаешь, понимаешь... Над тобой ночь, ночь вокруг тебя... Луна... Падающие звезды.

Ты несешься вдоль скалистого берега, вызолоченного отблесками лунного света. Плавная дуга... Далеко позади осталась прозрачная белизна размеренно рассекающих воздух крыльев.

Поток теплого воздуха, поднимающийся от раскаленных за день камней, уносит тебя все выше л выше. Крылья не чувствуют усталости. Ты дышишь, но не ощущаешь воздуха. Густые перья защищают от холода высоты и ночи.

Море, рябь волн, скалы, острова, рифы... Ты летишь в несущем тебя потоке теплого воздуха к незнакомому побережью, к суше. Может, там родина этой Прозрачной Птицы? Была ли она наяву или все же лишь во сне?

Ты оглядываешься по сторонам, не веря, что улетела так далеко. И вдруг тебе кажется, что рядом с тобой летят Ом, Сизый Голубок и тот, с отливающими темно-фиолетовым блеском серебристо-серыми перьями Молодой Голубь со слегка удлиненными, как будто не до конца открытыми глазами, однажды не вернувшийся из полета в апельсиновую рощу.

Ты хочешь дотронуться до них крылом, почувствовать касание их перьев.

Но ты одна. Одинокая птица над дрожащим внизу морем и островами, которые в лунном свете напоминают тебе спящих зверей.

Издалека молодые пеликаны на воде совсем незаметны. Матовый сероватый пух сливается с поверхностью, в которой отражается серое, затянутое тучами небо.

Взрослые птицы угрожающе стучат большими кожистыми клювами.

У самого берега, на мелководье, стоит облезлый шакал с высунутым языком. Засыхающее дерево - трухлявый дуб, лишь на нижних ветках которого этой весной распустились мелкие листья, защищает меня от огромного солнечного диска. Я щурю глаза от усталости и сонливости.

Я хочу спать, хочу заснуть и видеть сны. Лапы подгибаются, клюв слегка раскрывается, глаза затягиваются белой пленкой век. Я долетела. Я жива.

Усталая, равнодушная ко всему, ни на что не реагирующая. Перед глазами расплываются красные круги.

Я открываю глаза. Вокруг - каменистая россыпь. Лишь кое-где пробивается зелень травы или хилого деревца. Дальше - развалины домов, стены, постройки из порванной волнистой жести, дороги.

Где я? Южное солнце греет сильнее, чем в городе, откуда я сбежала. Нет ни холодных влажных ущелий, ни огромных пространств, заросших виноградной лозой, ни апельсиновых и оливковых рощ.

Семена быстро созревающих трав смешаны с песком и пылью. Вокруг пустыня, скальные россыпи и резервуары с солоноватой водой, не утоляющей жажды. Лишь утренняя роса, если она вообще появляется, бывает здесь холодной и вкусной. И эта река, что так часто пересыхает.

Я хочу спать, хочу видеть сны, сны о том городе, который я покинула, испугавшись землетрясения, о городе, в развалинах которого погибло мое гнездо. Этот город до сих пор близок мне. Я так сильно тоскую о нем.

Я закрываю глаза, но не могу спать и потому не буду видеть сны.

Ветки дуба, где я спряталась от солнца, широкие, раскидистые. Я поджимаю под себя ноги и удобно устраиваюсь на боку. Смотрю по сторонам. Голуби, вместе с которыми я улетела из того города, видимо, сюда не долетели...

Может, они остались на островах? А может, опустились слишком низко и, намокнув от волн, упали в море?

Здесь тепло, сонно, спокойно. Лишь бегающий по мелководью шакал скулит и лает на птиц, которых ему все равно не поймать.

Тень перемещается, и я перемещаюсь вслед за ней поближе к стволу. Воздух над камнями дрожит, волнуется, поднимаясь и опускаясь. Жара сделала меня ленивой, распластала на суку с ободранной корой.

Берег густо усеян ракушками и камнями. В таких местах всегда много мелких рачков и крабов размером с горошину. Как только наступит вечер, они выползут, выскочат, станут толпами бродить по берегу... Тогда можно будет наесться и утолить жажду содержащейся в них влагой.

Я зеваю. Вытягиваю крылья, распрямляю лапы. Расчесываю пух на грудке и чищу маховые перья. В это время звери и птицы спят, отдыхают, нежатся в тени. Я прижимаюсь к шершавой коре дерева, погружаюсь в дремоту, в состояние между сном и явью, в мир, о котором я ничего не знаю. Не знаю даже, существует он в действительности или только лишь внутри меня?

Я лечу к реке, к раскинувшемуся в котловине городу.

На возвышающемся над городом обрыве стоит самый высокий дом, я влетаю через окно в комнату, где в металлическом кресле на колесиках сидит высохший скелет человека, который рассыпается у меня на глазах от легкого дуновения воздуха, вызванного взмахом моих крыльев.

На берегу слышится шум. Пеликаны улетают. Разозленный шакал вылезает из воды на берег, яростно отряхивается, сопит, воет от злости.

Где я? Как далеко улетела от того города с раскидистыми деревьями, что отбрасывали такую прохладную, такую приятную тень?

Хочу ли я вернуться? Я попробую... Я буду взлетать так высоко, как только смогу, и смотреть во все стороны - как можно дальше, до самого горизонта - в поисках пути назад.

Шакал с поджатым хвостом пробегает мимо дерева, на котором я сижу. Время идет, тени удлиняются, становятся совсем длинными.

Меня окружает неподвижный раскаленный воздух.

И вдруг сверху, с безлистных, голых веток доносится воркование.

Черный голубь с красными глазами и ногами слетает вниз, на мою ветку, и начинает свой танец любви.

Он ведет себя так, как будто и этот дуб, и вся округа принадлежат ему одному. Он воркует, надувая зоб, вертится, крутится, переступает с лапы на лапу, подпрыгивает, подбегает ближе и останавливается. Влюбчивый старый самец, с черными перьями, сверкающими в лучах солнца всеми оттенками фиолетового, пурпурного, зеленого. Сильный, крепкий, властный.

Он танцует передо мной на ветке, касается клювом моих крыльев и головы, словно проверяя, не мираж ли я, не привиделась ли я ему в этой раскаленной атмосфере.

Он то поднимает, то опускает голову, захлебываясь собственным влюбленным воркованием.

Пустыня, зной, высохшее дерево, раскаленные камни.

Но все это становится неважным рядом с этим голосом любви. Все вокруг как бы исчезает от воркования старого голубя, которого я так неожиданно здесь встретила.

Он ждет.

Протягивает ко мне вечно голодный клюв.

Я позволяю ему залезть клювом ко мне в горло, разрешаю добраться до самого зоба.

Он засовывает клюв поглубже, выпивает размягченную, полужидкую массу. Отскакивает в сторону. Пищит, размахивая коротенькими крылышками. Опять засовывает клюв в мой зоб. Он повторяет это несколько раз, пока я не начинаю ощущать пустоту. Стенки зоба проваливаются внутрь, становятся дряблыми. Я выплевываю остатки корма в клюв моему маленькому птенцу и, нахохлившись, усаживаюсь на уставших лапах высоко под крышей, на выпирающей из стены балке. Он смотрит на меня снизу, но никак не может сюда добраться. Жесть крыши раскалилась от солнца. Я отдыхаю от его вечного голода, от подпрыгиваний, попискиваний, трепетания крылышек и постоянных попыток залезть ко мне в клюв. Мои глаза затягиваются пленкой. Голова становится все тяжелее. Я зеваю и засыпаю.

Я снижаюсь и лечу над блестящей асфальтированной дорогой. Крыльями ловлю поднимающиеся снизу струи теплого воздуха.

Я лечу медленно, спокойно, уверенно. Как будто я уже много раз летала над этой дорогой. Она ведет вверх, на холм. В котловине за ним раскинулся город. Купола, шпили, крыши, башни, руины. Все поросло зеленью. Везде торчит трава, вездесущий пырей, ежевика, малина, вьюнки. С крыш, с водосточных труб, из разбитых окон свисают лианы, вьющиеся растения, ветки деревьев. Маленькие карликовые деревца растут прямо на крышах домов, изо всех сил стараясь укорениться и выжить. Я подлетаю к высоким серым домам, выстроенным на каменистой возвышенности на краю города.

Где я? Ведь я же никогда здесь не бывала!

Высокие посеревшие дома, плоские окна. Я сажусь на самый верхний подоконник. Заглядываю. Стекла потрескались, рамы приоткрыты.

Я в самой верхней точке города. Сильный порыв ветра вталкивает меня внутрь. В кресле сидит высохший, рассыпающийся скелет, прикрытый серым одеялом. Пустые глазницы. Оскаленные зубы. Высохшие, истлевшие руки. Я облетаю комнату вокруг, но сесть боюсь. Меня пугает незнакомое помещение и его мертвый хозяин. Взмахи моих крыльев, отражающийся от низких бетонных стен шум, вибрация, резонанс, эхо...

Высохший череп отрывается, скатывается по покрытому одеялом телу. Мое сердце испуганно колотится. Я сажусь на стол с толстым слоем пыли.

Под стенами лежат косточки маленьких голубей - птенцов, оставшихся без родителей. Птичьи кости, высохшие шкурки крыс.

Я склевываю засохшие крошки кожи и мяса. В них нет ни вкуса, ни запаха. Надо вылететь отсюда, выбраться, вернуться.

Я облетаю комнату в поисках выхода. Оконные рамы плотно закрыты, дверь захлопнулась. Я в страхе судорожно колочу крыльями. Летаю по комнате, ударяясь о мебель, взметая тучи пыли, поднимая все новые и новые волны застоявшегося воздуха. Ткань расползается. Сидящий в кресле человек шевелится, качается, переворачивается, вываливается из прогнившего одеяла. Скелет падает - и рассыпается по полу. Ребра, позвонки, берцовые кости и мелкие косточки разлетаются во все стороны.

Я все быстрее кружу вдоль пустых стен, пытаясь найти выход. И вдруг понимаю, что это всего лишь сон, который мне снится, и что я скоро проснусь. Проснуться? Но можно ли прервать ночной кошмар? Смогу ли я проснуться лишь потому, что не хочу больше видеть этот сон?

Под стеной среди крысиных костей испуганно трепещут крылышки моего птенца. Чего он боится? Я пока еще не вижу никакой опасности. И вдруг слышу громкие взмахи крыльев - как будто кроме меня в этом помещении под самой крышей дома появилась чужая птица.

Вот она! Незнакомая голубка, самая крупная из всех, каких я когда-либо видела, летает за мной, машет крыльями совсем рядом, то приближаясь, то удаляясь в едва пробивающихся сквозь пыль солнечных лучах.

С ее появлением я перестаю бояться замкнутого пространства, перестаю опасаться захлопнутых дверей и закрытых окон.

Ну и что с того, что окна закрыты? Ведь стекла потрескались и кое-где высыпались из рам. Я взлетаю под самый потолок и медленно снижаюсь над креслом, в котором сидел рассыпавшийся скелет. Вокруг валяются истлевшие останки, пыль, прах, кости.

Голубка летит за мной вдоль стены. Она машет крыльями, взмывает вверх и опадает вниз, в точности повторяя мои движения. Да существует ли она в действительности? Или это всего лишь моя тень?

Птенец зовет меня из-под стены, просит защитить его.

Но от кого защищать? От голубки, которой я никогда раньше не видела? От моей собственной тени? Он раскрывает свой мягкий еще клювик, поднимает крылышко, словно пытаясь оттолкнуть непонятного агрессора.

Я уже лечу к нему, как вдруг прямо рядом с ним опускается серебристая голубка и изо всех сил бьет клювом по беззащитному горлышку.

Мне знаком этот удар. Он приносит смерть - медленное умирание. Нарушается равновесие, птица больше не может глотать пищу, падает на клюв, дыхание становится быстрым, неравномерным... И в скоре наступает конец.

Птенец еще не понимает, что случилось. Он взмахивает крылышками, трепещет от ужаса и боли.

Я в ярости кидаюсь к серебристой голубке.

Она поворачивается и улетает. Взмывает прямо в небо, в синеву, к свету. Она летит совсем не так, как я, не так, как летают голуби. Мчится к солнцу - в это пылающее над развалинами города

Нет ни скелета, ни высохших птенцов и крысиных шкурок, нет развалин того города. Я просыпаюсь... Я в своем собственном гнезде. За окнами дырявые крыши, трепещущие от порывов ветра листья. Я слетаю вниз и смотрю на небо. Птицы летят... Стайками и поодиночке, клиньями и парами. Далеко в небе вижу стремящуюся ввысь точку. Орел? Сокол? Чайка?

Ведь та голубка была лишь в моем сне?

Я возвращаюсь в гнездо. Птенец неуклюже трепыхается у стены. Он стоит на неестественно прямых ножках, с вытянутой вперед шейкой, с поднятой головкой. Глаза расширены от страха.

Когда он пытается присест, я вижу выпуклость на его спинке - сломанные позвонки в самом тонком месте шеи.

Он тянется ко мне, радуется тому, что я вернулась... Но спотыкается и падает на клюв.

Я знаю, что вскоре он вытянет ножки под стенкой и высохнет так же, как те покрытые пылью голуби в самом высоком доме незнакомого города из моего сна.

Я кормлю его жидкой кашицей, которую приношу в зобе. Его клюв с трудом дотягивается до пищи. Он очень голоден, но уже не может глотать. Черный голубь тоже заметил смертельную отметину на шейке птенца. Теперь он останется с ним, а я снова полечу к ручью, чтобы наполнить зоб водой и семенами. Даже зная, что мой птенец умрет, я останусь с ним до конца. И когда он уже не сможет больше ничего есть и пить, я все равно буду продолжать гладить его Мягкий желтый клювик, чтобы малышу не было страшно.

Любопытные маленькие птенцы рассматривали перо. Они трогали его, мяли лапками и клювом, пытались согнуть. Играли, подбрасывая его вверх, и снова ловили. Перо было длинное, упругое, жесткое. Оно выпало из вороньего крыла, и по тому, как поблек его цвет, видно, что оно выдержало множество перелетов, дождей, засух, бурь.

Птенцы щипали его, тянули в разные стороны, трепали. Их поразили жесткость и упругость пластинки, которую им не удавалось сломать, как они ни старались, и острый конец стержня.

Их собственные перья значительно короче и не так упруги, как это.

Птенцы удивленно вертят головками. С интересом трогают свои светло-коричневые перышки, еще не до конца развернувшиеся, покрытые пленкой пластинки. Я озабоченно наблюдаю за ними. У них так мало шансов остаться в живых. Я вылетаю вслед за ними на узкий карниз и смотрю в небо - не появился ли в лазурной синеве ворон или ястреб.

Приближается период весенних перелетов хищных птиц. Они будут охотиться, будут хватать и пожирать всех попавшихся им на глаза пташек помельче. С высоты хорошо видно каждую движущуюся точку, каждую тень, каждый силуэт. Даже сильные орлы после долгого перелета над пустыней охотнее всего кидаются на маленьких и слабых птенцов, которые не могут оказать сопротивление хищнику, ведь их крылья пока еще не так сильны и выносливы, чтобы достаточно быстро и долго лететь, а без этого спастись невозможно.

Бегство маленького голубя заканчивается очень скоро. Молодая птица не уверена в своих силах, она еще не почувствовала мощи своих крыльев и не знает мест, где можно спрятаться от хищника.

Иногда молодые голуби летят прямо навстречу своим преследователям или садятся на камень, полагая, что сумеют отбиться от ястреба ударами своих еще очень слабых крылышек. Они подпрыгивают, замахиваются, попискивают и клюются своим мягким тупым клювиком. Но хищник хватает их мощными когтями и убивает первым же ударом.

Я поворачиваю голову и внимательно осматриваю небосвод.

Высоко на юге кружат стервятники в поисках падали покрупнее.

Я им неинтересна.

Помнишь? Осенью кровожадные птицы летели на юг. Теперь они тем же путем будут возвращаться на север. Ты чувствуешь это и боишься. Совсем скоро они снова попытаются украсть твоих птенцов. Совсем как тогда...

Если бы они умели летать так же быстро, как ты, если бы так же безошибочно умели находить подходящие укрытия и мгновенно прятаться в них от ястребов, соколов, орлов...

Но птенцы пока беспомощны. Они уже научились летать, но пока не умеют кормиться самостоятельно и все еще охотно залезают своими клювами в твой зоб. Их клювики еще не затвердели, а горлышки по-прежнему узкие и чувствительные. Поэтому не могут есть даже сухих семян трав, если те не намокнут и не станут совсем мягкими.

Они выдавливают клювами семена пастушьей сумки, водяного перца, подорожника, но большая часть семян остается на песке, между камнями.

С юга стремительно приближается летящая точка. Черный голубь быстро машет крыльями. Клюв широко раскрыт...

Он тормозит и падает на карниз между мной и малышами.

Птенцы пищат, трепещут крылышками, тычутся своими клювиками в его клюв.

Черный мотает головой и нервно вертится на карнизе.

- Они летят! Летят! - беспокойно воркует он.

Черный торопит, подгоняет, пытается затолкать нас всех в укрытие, тащит упирающихся птенцов.

Они сопротивляются, отскакивают, снова выпрашивают у него еду неуклюжими взмахами крылышек и умоляюще вытягивают шейки.

Черный широко раскрывает клюв, и малыши выедают из его зоба солоноватую жидкую массу. Может, хоть теперь их удастся затолкать в гнездо?

Стервятники улетают. На горизонте виднеется серебристо-серая сверкающая лента. Если бы я не знала, что это с юга на север летят хищные птицы, то могла бы подумать, что просто приближается буря.

Но в эту пору не бывает ни бурь, ни дождей.

Малыши нахохлились, взъерошились и с любопытством поглядывают вверх. Мы пытаемся загнать их в щель между камнями, но они отбиваются, отбегают в сторону.

Там, в глубине, душно, жарко и воняет, к тому же в полумраке таятся жаждущие крови насекомые.

- Не хотим! - пищат птенцы.

Внизу под нами прячутся в норы зайцы. Змеи заползают под камни.

Песчаная черепаха неподвижно замирает между такими же серыми, как и ее панцирь, камнями. Шумное семейство фазанов пытается скрыться в гуще апельсиновых деревьев. Даже шакалы со вздыбившейся шерстью воют и скалят зубы. Стадо светло-коричневых козерогов сбилось в кучу вокруг маленьких козлят. Старые козлы угрожающе трясут бородами, бьют копытами о камненйстую землю.

Серая линия приближается, снижается. Уже можно различить отдельных птиц с кривыми, загнутыми клювами. Их глаза следят за нами, высматривают любой, пусть самый маленький след жизни. Они питаются мясом и кровью и потому ищут именно этого. Черный торопливо заталкивает попискивающих малышей в темную щель. Мы заползаем поглубже и с облегчением расправляем крылья. Сидим тихо, всматриваясь в узкий коридор, соединяющий нашу нишу с внешним миром.

Писк, гортанные крики.

Хищники садятся, чтобы утолить жажду водой пересыхающего ручья, чтобы схватить и сожрать неосторожных, не успевших скрыться зверюшек.

Мы сидим в жарком, душном помещении, вслушиваясь в доносящиеся сюда отзвуки, шорохи, крики.

Суматоха, мычание, топот, быстрые удары крыльев, предсмертные хрипы.

Вероятно, козленок отбился от стада козерогов и теперь его, еще живого, рвут на части на прибрежных камнях.

Я закрываю глаза, трясу головой. Я помню, как в том городе стервятники ждали смерти старого волка. Он лежал со сломанным позвоночником, угрожающе рыча и скаля белые острые зубы. Стервятники ждали, когда он умрет.

Потом они пожирали его в течение нескольких дней, до тех пор, пока на костях не остались лишь редкие коричневые следы объеденного до последнего кусочка мяса.

Скрежет когтей и пронзительный писк раздаются прямо у входа в наше укрытие. Нас выдала сбегающая вниз по каменной стене белая полоска птичьего помета. Хищник рвется внутрь, скребет когтями камень, бьет клювом по штукатурке. В отверстии вдруг появляется взъерошенная голова с острым загнутым клювом на длинной шее. Черный прижимается к стене, хочет прикрыть собой малышей, пытается загородить их своим крылом. Хищник не может пролезть поглубже. Он лишь вытягивает шею и щелкает своим крючковатым клювом.

Малыши лежат в тени. Они поджали ножки и похожи на маленькие камешки.

Кажется, хищник их не заметил. Он хватает лежащее в проходе светлое перо и злобно потрясает им. Ломает, рвет, раздирает на части.

Он пытается втиснуться глубже. Зоркие желтые глаза осматривают темную нишу. Мои бело-розовые перья четко выделяются на фоне камней. Крючковатый клюв тянется изо всех сил, пытаясь схватить меня за крыло. Я вжимаюсь поглубже в стену.

Сокол неторопливо отступает. Голова исчезает.

Мы дрожим от ужаса. Зоб Черного вздрагивает, глаза округлились от страха. Хищник не оставит нас в покое. Он обязательно вернется снова.

Он знает, что мы здесь, и будет ждать.

С каменного карниза он внимательно наблюдает за входом. Точит клюв, чистит когти. Он будет ждать так до тех пор, пока голод и жажда не заставят нас покинуть укрытие. Время идет. Малыши заснули. Проголодавшись, они разбудят нас и тщетно будут засовывать свои клювики в наши пустые зобы.

Шум крыльев, соколиный писк, крики орлов.

Улетел ли наш преследователь?

Остается только ждать. Может, голодный сокол уже поймал другую птицу?

Я закрываю глаза.

Писк, трепыхание маленьких крылышек. Птенцы проснулись. Их пустые желудки снова требуют пищи.

Они подбегают к нам, подпрыгивают, втискивают клювики в наши горла, выпивают остатки пищи и слюны. Маленький клюв щекочет внутреннюю поверхность зоба, щиплет слизистую, втягивая в себя последние капли жидкости.

- Есть! - пищат дети. - Есть хотим!

Черный отворачивает голову от настырных пищащих клювиков.

Мы смотрим друг на друга, зная, что вылетать наружу нельзя, потому что малыши тут же последуют за нами.

Но, может, сокол все-таки уже улетел? Может, ему надоело так долго караулить? Я осторожно подхожу к выходу. Озираюсь по сторонам...

На близлежащих домах, на башнях и стенах не видно ни одной птицы.

Не слышно ни шума крыльев, ни щебетания, ни чириканья. Попрятались даже воробьи. Только высоко над городом проносятся темные тяжелые шеренги. Я собираюсь отступить назад и тут слышу за спиной отчаянный писк.

Это малыши проталкиваются ко мне, хотя Черный всеми силами пытается оттащить их обратно. Я поворачиваю голову, разворачиваюсь и протискиваюсь обратно. Маленькие раскрытые клювики вытягиваются ко мне с умоляющими криками:

- Есть хотим!

Прямо за моей спиной слышится шум крыльев. Он становится все громче. Я судорожно проталкиваюсь вперед. Скрежет когтей. Стук клюва по камню. Хищник промазал. Малыши отскочили в сторону. Ну почему они не прижмутся поближе к стене? Сокол уже заметил их. Он крепче вцепляется когтями в камень, чтобы поглубже просунуть голову в гнездо.

Хватает за головку самого маленького. Тащит за собой трепещущее тельце. Вытаскивает наружу.

Сильный взмах крыльями. Хищник улетел.

Зоб Черного нервно пульсирует. Мы в ужасе смотрим друг на друга. Оставшийся в гнезде малыш, как будто не понимая, что случилось, бежит к выходу. Остановить его! Задержать!

Снова слышен шум крыльев. Скрежет когтей. Взъерошенная голова с желтыми глазами заползает в гнездо. Клюв вцепляется в грудь птенца, тащит, вытягивает, забирает, уносит.

Мы долго слышим его пронзительный, отчаянный писк.

Сидим с раскрытыми клювами, с округлившимися от ужаса глазами. Голодные, замученные жаждой, перепуганные, осиротевшие голуби.

Осьминоги, мурены, дельфины. Скалы, водоросли, затонувшие корабли, волнующееся зеркало пронизанного солнечными лучами моря, такого опасного для наших перьев.

Не снижайся, не приближайся к поверхности. Волны могут намочить, захлестнуть тебя. Лети повыше, всегда лети повыше и побыстрее, потому что над открытым морем, под голым небом летящий голубь виден всем издалека и со всех сторон.

Неизменный ритм ударов сердца и крыльев отмеряет путь и время. Приближается поддень, а острова все еще не видно, и ты боишься, сумеешь ли найти его в этом прозрачном, сине-зелено-серебряном море. Черный летит рядом. Рядом с ним ты восстанавливаешь силы, хотя он и намного старше тебя.

Его остров... Там он родился, и потому мы летим над морем, которое кажется таким огромным, безграничным, бесконечным.

Альбатросы, поморники, чайки, утки, гуси, аисты, цапли, пеликаны, фламинго, журавли равнодушно пролетают мимо нас.

Черный летит дальше, как будто не замечает их. Он руководствуется движением солнца, светом белой луны и просвечивающими сквозь морскую толщу пятнами мелководья.

Он хочет вернуться туда, где когда-то разбил изнутри клювом скорлупку белого яйца и выбрался в этот мир, в устланное перьями гнездо. Ему хорошо запомнились ракушки, камешки и прутики, которыми родители загораживали вход в устроенное на белой каменной стене гнездо.

Он знает, куда мы летим, и, ощущая рядом взмахи его сильных черных крыльев, я спокойна. Я лечу, почти засыпая на лету. Лишь темно-серые отсветы проникают сквозь мои веки.

Черный задевает меня крылом... Серебристо-серый туннель мгновенно превращается в сверкающий сине-голубой горизонт.

Под нами поблескивает затопленный город... Круглые площади, уходящие в бездонную глубину улицы, белые стены, поднимающиеся совсем близко к поверхности воды башни, косяки рыб и розовых медуз, неторопливо проплывающих сквозь темные окна домов... Блестят спины дельфинов, колышутся длинные волосы водорослей.

Тени, пара темных точек движется по возвышающемуся из водных глубин холму. Это мы - он и я. Это наши тени, тени летящих на остров птиц.

Поднялся слабый ветерок, ударил спереди и сбоку. Сколько мы уже пролетели? Сколько нам еще осталось лететь? Башни и белые стены затопленного города скрываются за рябью волн. Лишь рыбья чешуя поблескивает кое-где из-под внезапно посеревшей поверхности моря.

Я продолжаю лететь спокойно и уверенно, потому что для размеренно рассекающих воздух крыльев Черного слабый ветерок - не помеха.

Море совсем сливается с небом. Горизонт исчезает, и я чувствую себя как бы замкнутой между двумя стеклянными серыми линзами.

Но там, в городе, покинутом мною, я в любую минуту могла присесть на какую-нибудь стену и отдохнуть. А здесь, над морем, под бесконечным небом, можно только лететь Я должна лететь рядом с ним, вместе с ним, за ним, над ним, под ним, перед ним.

Мой голубь-вожак направляет наш полет к острову, где мы устроим новое гнездо в стенах старого дома, среди плодоносящих слив, апельсиновых деревьев, груш, яблонь, инжира, гранатов. В городе, где из колосьев засохших трав падают сладкие семена, а из лопнувших стручков карабкающихся по стенам растений сыплются зрелые зерна гороха и фасоли.

Я снесу яйца. Помогу малышам выбраться из скорлупок, открыть глаза. Научу их есть, летать, спасаться бегством. Их не поймает, не раздерет на части хищник. Они выживут и будут жить рядом со мной.

Черный летит рядом, чуть повыше меня... Я вижу его оранжевые глаза и чуть приоткрытый клюв... Он упрямо машет крыльями. Устремленная вперед голова и плоско разложенные по ветру маховые перья уменьшают сопротивление воздуха.

Уверенность его полета - это и моя уверенность, мое спокойствие, моя надежда.

Я закрываю глаза и наслаждаюсь полетом в серебристо-сером потоке теплого воздуха. Я уверена, что открою глаза и снова увижу перед собой его размеренно, ровно машущие крылья, рассекающие воздух с одинаковой, неизменной силой и скоростью.

Но где же он?

Черный падает камнем вниз, трепеща крылышками.

Решил нырнуть?

Хочет лететь поближе к волнам, потому что его замучила жажда?

Неужели солнце так раскалило его черные перья9

Хочет грудью ощутить морскую прохладу?

Нет...

Он падает, как пронзенный стрелой, как выброшенное из гнезда яйцо.

Вот он уже упал в волны, безвольный, мертвый.

Я кружу над тем местом, пролетаю над ним, опускаясь все ниже и ниже, пока соленые капли не начинают оседать у меня на крыльях.

Ну, взлетай же, взмой ввысь, вернись! Летим дальше - на твой остров!..

Перья пропитываются влагой, в раскрытый клюв хлещет волна. Черный погружается все ниже и ниже.

Он опускается в пропасть воды головой вниз... И вот он уже лишь черная точка в глубине.

Черный исчез. Его нет... Я кружу над морем в отчаянии, в ужасе. Я осталась одна.

Я все мечусь, не зная, что делать. Оглядываюсь по сторонам, высматриваю, осознаю...

Неужели все это случилось в действительности? Неужели это все правда?

Неужели он действительно умер в полете?

Я осталась одна под открытым небом, над открытым морем, между сушей и островом, которого я никогда в жизни не видела, берегов которого без Черного я даже распознать не смогла бы.

Я могу лишь повернуть обратно и попытаться лететь тем путем, который привел меня сюда, ориентируясь по солнцу, по холодным отблескам белой луны, по башням затонувшего города, по оставшимся в памяти рифам, мелям, скалам.

Повернуть обратно?

Я больше не чувствую рядом его крыла, не ощущаю его уверенности, его силы, его веры в то, что мы долетим до цели.

Я вспоминаю старого голубя, который первым открыл мне зоб и позволил напиться густой, сладковатой, питательной жидкости... Он тоже умер прямо на лету и камнем упал вниз, разбившись о мраморные плиты, какими была вымощена окруженная колоннадой площадь.

А хохлатая чомга, рядом с которой я как-то возвращалась с моря в город? Тоже умерла в полете...

Я возвращаюсь. Я должна вернуться. Иного пути нет.

Я ищу под водой силуэты затонувшего города, но их заслоняют волны с пенистыми гребнями, которые вздымаются все выше и выше.

Я уже не сомневаюсь, что вернусь, потому что ветер благоприятствует мне - он несет меня обратно.

Наступает вечер. Я уже вижу на горизонте берег, с которого мы так недавно отправились в путь.

Птицы, пережившие зимнюю стужу, верят в то, что, как только появится первый уверенный, теплый солнечный лучик, им станет легче жить, летать, добывать пищу.

Но это все иллюзии. Мечты о легкой жизни в теплых солнечных лучах приносят разочарование и осознание собственной слабости.

Хотя дни становятся все теплее и все длиннее, ночи пока еще очень холодные. С каждым днем становится больше птиц, нервно ищущих пропитание, а хищники делаются все агрессивнее, все изобретательнее, все упорнее караулят добычу, все дольше преследуют, чтобы в конце концов убить.

Вскоре в каждом гнезде, в каждой норе появится потомство, и надо набраться сил, чтобы выкормить его.

Наступит время, когда начнут умирать слабые, голодные, истощенные, старые птицы. Когда будут умирать птенцы, слишком слабые, чтобы жить самостоятельно, птенцы, слишком рано вылупившиеся из своих скорлупок, птенцы, родители которых больше не хотят заботиться о них и выпихивают из гнезд, чтобы побыстрее освободиться от бремени кормления лишних ртов.

Те птенцы, что хотят побыстрее познать мир, больше всех увидеть и узнать, - гибнут первыми. Жадная любознательность гонит их вперед, и они вываливаются из своих гнезд или слишком бойко вылетают, восхищенные только что открытой возможностью держаться в воздухе. Они летят вперед, не зная, что для того, чтобы жить, надо уметь возвращаться. Их клювы еще хрупки и нежны, зобики наполнены лишь небольшим количеством высосанной из родительского зоба густой кашицы. И вдруг они неожиданно оказываются один на один с палящими лучами солнца или на сухих, безлистных, каменных склонах, где нет ничего, что можно было бы выпить или съесть.

Старые голуби улетели, а молодые птенцы отчаянно пытаются найти родителей. Они бегают за чужими голубями и даже за галками, выпрашивая у них корм.

Отгоняемые, заклеванные, они лишь попискивают от боли, тщетно высматривая своих близких. И если родители не прилетят за ними, их шансы пережить ближайшую ночь крайне ничтожны.

Темнота, пронзительный холод, резкие порывы вегра, дождь, сиротство, страх перед неизвестностью.

Я боюсь весны, которую уже предчувствую, которая приближается с каждым новым утром, с каждой стаей перелетных птиц, проносящихся над моей каменной стеной.

Я одна. Если бы рядом со мной был сильный, ловкий самец, чьи теплые перья я могла ласкать по ночам своим клювом.. Если бы я несла большие белые яйца и вслушивалась в доносящиеся изнутри шорохи, тогда я ждала бы весну с надеждой, тосковала бы по ее теплу и по тому чудесному ощущению радости, которое приносит с собой эта пора.

Но я все же радуюсь каждому прожитому дню, каждому утреннему пробуждению.

Смерть уже не пугает меня. Куда больше меня страшит дальнейшая жизнь в одиночестве. В молодости я не думала о том, как это тяжело - быть старой, обреченной на одиночество птицей. Я боюсь лететь к морю, потому что не знаю, выдержу ли такой далекий перелет. Мои крылья уже не так сильны, и я не взлетаю так высоко, как раньше, когда я часто летала над морскими просторами.

Молодость не знает страха, она с пренебрежением относится к опасности.

Молодость побеждает страх. Старость к страху привыкает.

Лети вниз, к едва сочащемуся из родника ручейку. На каменных плитах спокойнее, безопаснее, чем в небе, где уже появилась упорно описывающая широкие круги темная точка.

Пустыня постепенно пожирает город. Ее песчаные языки все глубже вползают между разрушающимися стенами, песок засыпает улицы, площади, дома, напирает на стены, поглощает пространство. Из принесенных ветром песчинок складываются холмы и барханы, песок оседает на крышах, которые трескаются и проваливаются под его тяжестью.

Пустыня наступает на город непрерывно - и днем, и ночью. Когда дуют сильные ветры, даже здесь, в щели высокой каменной стены, слышен шелест оседающих песчинок. На площади уже образовалась обширная желтая дюна.

Я лечу вдоль каменной балюстрады, глядя на серо-зеленые карликовые кусты и деревца, пробивающиеся сквозь камни и песок. Искривленные сучковатые стволы, спутанные ветки, раскидистые, глубоко проникшие в трещины между камнями корни позволяют им выжить и существовать, позволяют жить дальше.

Я раскидываю крылья пошире и плавно снижаюсь к блестящей струйке воды. Опускаю клюв в прозрачную влагу. С противоположного берега за мной следят желтые глаза облезлой старой лисы, у которой уже нет сил охотиться за быстроногими зайцами, поэтому она каждый день караулит здесь - ждет старых, ослабленных птиц. Лиса облизывается, щурит глаза. Она мне не опасна. С того берега ей сюда не перепрыгнуть. Я знаю, что сумею ускользнуть от ее когтей.

Слышу пискливые гортанные голоса. Со стороны пустыни на небе появляется серебристо-серое облако - туча летящих птиц.

Я спешу укрыться под ближайшей крышей, втискиваюсь поглубже под балки стропил.

Орлы, которые осенью, как всегда, улетели на юг, теперь возвращаются на север. Огромные, тяжелые крылья шумят над городом. Зоркие глаза высматривают добычу.

Пришла очередная весна.

Я трогаю, касаюсь, проверяю. Стержень пера и отходящие от него в обе стороны лучики составляют вместе шелковистую гибкую пластину. Здоровые пластинки всегда жесткие, плотные, упругие. Краями клюва я чищу кончики маховых перьев. Они гнутся, разглаживаются... Я люблю этот свистящий звук, скрип клюва, скользящего от основания пера к верхушке вдоль стержня. Если перо слабое, то после нескольких таких движений оно выпадает. Но мои перья сильны, чисты, упруги, послушны взмахам крыльев. Они могут долго удерживать меня в воздухе, и даже сильному ветру не под силу их вырвать, сломать, согнуть. С ветки оливкового дерева я смотрю на залитую утренним солнцем долину, заполненную каменными развалинами. Большая часть деревьев уже высохла, лишь кое-где виднеются кустики желтеющей травы и стелющиеся зеленые колючки.

Тишина. На ветке надо мной спит горлица Зия, которая уже много лет живет в этой котловине. Ее перья ломаются, крошатся, выпадают. Они уже не блестят так, как мои. Они стали матовыми и потрепанными на концах. Пух на ее голове и грудке кажется стертым, как будто его съела моль, всегда пожирающая перья умерших птиц. Даже легкий ветерок без труда вырывает ее мелкие растрепанные перышки и носит их высоко над покрытой пустынной пылью оливковой рощей.

Между домами когда-то тек ручей. Теперь я уже с трудом нахожу место под камнем, где еще можно высосать из песка немножко влаги. Более слабая и не такая крупная, как я, Зия повторяла все мои движения, погружая клюв в песок вслед за мной. Теперь она сидит с полуоткрытыми глазами, сонная, но в то же время обеспокоенная.

Она знает, что ей надо бы улететь отсюда, надо бы немедленно покинуть это место. Завтра в старом русле ручья уже не будет даже этих крупиц влажного песка, из которых сейчас еще можно высосать хоть каплю жидкости, как это ей удалось сделать сегодня, рядом со мной. Ведь ее клюв меньше и короче, чем мой, и без меня она даже не сможет засунуть его глубоко в песок.

Посеревшие, потрепанные перья, в уставших от яркого солнечного света глазах застыл страх. Птицы, которые долго живут в солнечных котловинах, среди сверкающих белизной камней, видят хуже, а к старости часто вообще теряют зрение.

Ну, разве можно различать детали и видеть все вокруг, если годами живешь среди такого сияния? Разве такой яркий свет может не испортить глаза? Ведь постоянное сверкание так утомляет...

Зия видит совсем плохо. Вчера она не заметила принесенного ветром зернышка. Она уже не может ловить черных муравьев, заползающих ей на лапы.

Зия хочет пережить летнюю засуху, и потому она должна улететь отсюда. Но сумеет ли она сделать это? Я вижу ее лапы - высохшие, побелевшие, покрытые шишками и наростами. Кончики когтей стали совсем прозрачными и просвечивают на солнце. Зия дремлет - ей снится молодость. Она - последняя горлица, оставшаяся в этой долине, а ведь когда-то в ее стае было много птиц. Птиц ловили ястребы и соколы, они умирали от голода и жажды. Некоторые из них перебрались отсюда на берег моря.

Зия осталась. Но переживет ли она это лето? Может, она и не улетает лишь потому, что знает: ее перья не выдержат длительного перелета.

Ей давно уже следовало бы улететь отсюда. Перелет из котловины в город представляется мне простым, но для нее он может оказаться смертельным. Это только на первый взгляд котловина находится совсем близко от города, а на самом деле их разделяет широкая полоса каменистой пустыни.

Далеко за горизонтом прячется теплое соленое море, берег которого сверкает белизной кристаллической соли. Летала ли Зия туда в молодости? Бывала ли она когда-нибудь в городе? Покидала ли хоть раз эту белую котловину? Горлицы привязываются, привыкают к ручьям, скалам, деревьям. Они любят проторенные, хорошо знакомые дорожки, где ничто уже не может удивить их, застать врасплох.

Зия покачивается на ветке, хотя ветра сегодня почти нет. Теплые воздушные потоки поднимаются от раскаленных камней, и достаточно лишь раскинуть крылья в стороны, чтобы, кружась, подниматься все выше и выше.

Зия широко раскрывает глаза и приветствует меня гортанным криком. Она потягивается, расправляет крылья, демонстрируя маховые перья, напрягает рулевые перья на хвосте. Темные маховые перья крыльев - те, что дают возможность быстро взмывать ввысь, - выцвели, стали серыми, ломкими, потертыми. Белая полоска на конце крыла полиняла и потрепалась.

Зия тщетно чистит перья, трепещет перышками, раскладывает на ветке хвост. Она потеряла слишком много перьев из крыльев и хвоста. На фоне неба эти потери похожи на большие дыры. Разве с такими перьями она когда-нибудь сможет взлететь так же высоко, как я?

Я расправляю крыло, провожу влажным клювом вдоль перьев.

Зия делает то же самое, но резкий скрежет говорит о том, что в ее клюве почти нет слюны. Она смотрит на меня. В ее глазах страх. Что делать?

- Улетай отсюда, и поскорее! Сегодня, потому что завтра на дне ручья ты не найдешь даже влажных песчинок! Лети отсюда! - Я взмахиваю крыльями.

Во взгляде Зии я вижу зависть. Вот если бы у нее были такие крылья, как у меня...

Солнце уже перевалило на западную сторону неба и постепенно опускается к горизонту. Если Зия не полетит со мной, я улечу одна.

Я привыкла к этой маленькой светло-коричневой птичке с черной серповидной полоской на шее.

Я оказалась здесь случайно, потому что внезапно повалил снег и намокшие перья не позволили мне продолжать полет. Тогда здесь росли гранаты, апельсины, инжир, розы, а по стенам ползли вверх светлые побеги плюща. Я присела отдохнуть на карнизе и сидела, наблюдая за перепуганной внезапно выпавшим снегом живностью. Мне этот снег напомнил гот город, который я когда-то покинула, испугавшись землетрясения. Страх загнал меня сюда, далеко на юг. Лишь теперь, сидя на этом каменном карнизе, я вспомнила о том, что в том далеком городе снег был вовсе не такой уж редкостью.

И тогда я услышала тихое ритмичное уханье:

- Откуда ты, Голубка? Далеко ли отсюда живешь? Хочешь остаться здесь или улетишь?

Я поняла, что горлица давно уже живет тут одна и что она очень обрадовалась моему неожиданному появлению. Она взмыла вверх, вернулась обратно, села на ветку. Она звала меня следовать за ней, приглашала в свое гнездо.

Я полетела за ней из любопытства. Гнездо из насыпанных горкой веточек, стеблей, трав находилось у стены, под дырявой крышей на чердаке старого сарая.

Кирпичная труба и раскидистый, постепенно засыхающий платан, ствол которого подпирал стену сарая, защищали гнездо от жары.

Кирпичи и широкие светло-серые сучья задерживали солнечные лучи, не давали им проникнуть внутрь. В гнездо попадали лишь отсветы, по стенам сарая скользили пятна света и тени. Зия разглядывала меня с явным удовольствием. Она ворковала, подпрыгивала на месте. Ее глаза блестели, и я поняла, что ей очень хотелось, чтобы я осталась здесь навсегда. Видимо, ей давно уже не хватало общества. Почему она осталась здесь одна? Этого я не знала.

Старый, облезший, слепой на один глаз шакал смотрел на нас снизу и облизывался, демонстрируя желтые качающиеся зубы.

Он доживал в этом сарае свои последние деньки и мог лишь мечтать о том, чтобы схватить быстро взмывающую в небо птицу.

Стоило ему появиться, и Зию начинала бить дрожь. Она фыркала, нахохливалась. Я поняла, что этот шакал сожрал последний выводок ее птенцов, когда они в первый раз вылетели из гнезда. Теперь он лежал в темном углу старого сарая, изредка задирал голову кверху и скулил.

У него не было сил даже на то, чтобы разгребать засохшую землю в поисках мышиных гнезд и больших жуков. Он пытался гоняться за кроликами, но мне ни разу не довелось увидеть, чтобы ему удалось поймать хоть одного.

Мне не хотелось оставаться навсегда в этой белой котловине. Меня пугали ее сухость, отсутствие ветров, пересыхающий ручей, пустота.

Кроме горлинки Зии, здесь больше не было ни одной птицы. Казалось, что даже орлы и ястребы избегали этого места. Я взлетала и кружила над Зией, приглашая ее лететь за мной. Но она не хотела улетать. Самое большее, долетала следом за мной до подножия окружавших котловину гор и поворачивала обратно.

Я возвращалась в город, в мою сухую нишу, и думала о Зии. Я вспоминала о том, как она беспокойно хлопала крылышками и с завистью глядела мне вслед, когда я улетала.

- Останься! - повторяла она, раздувая зоб и раскладывая хвост.

Однажды, когда я прилетела в долину, из сарая больше не доносилось привычного скуления шакала. Он лежал с вытаращенными глазами и окровавленной пастью. Вокруг роились навозные жуки, выкапывая под падалью свои коридоры. Зия боялась подлететь к нему поближе, хотя теперь он не мог причинить ей вреда. Под крышей сарая я заметила свисающих головой вниз темных летучих мышей.

С тех пор Зия сильно изменилась - посерела, поблекла, как будто стала меньше размером, глаза утратили остатки блеска, перья стали совсем матовыми. Она уже совсем старая, не несет яиц, у нее нет ни своего самца, ни потомства. Может, именно поэтому я так часто прилетаю к ней, а иногда даже остаюсь на ночь. Я сильнее ее и каждый день стараюсь взмыть повыше в небо, улететь подальше и снова вернуться.

Может, Зия боится заблудиться? Может, она думает, что не сумеет вернуться? Мы сидим рядом с ней, касаясь друг друга перьями. Нас сблизило одиночество - настолько, насколько лишь оно может сблизить живые существа.

Под скалой, в тенистой щели, песок стал слегка влажным. В высохшем русле ручья бегают серо-зеленые ящерки. Зия хочет пить... Я открываю рот, и Зия засовывает свой клюв в мой зоб. Она долго сосет, закрыв глаза, совсем как птенец.

Зия - маленькая, хрупкая горлица, к которой пришла старость. Она уже не взлетает так, как взлетала когда-то, не видит так, как видела раньше. Когда сегодня она взмыла ввысь, я заметила в ее крыльях многочисленные прорехи от выпавших перьев. От закругленного коричневого хвоста тоже осталось совсем немного. Зия боится, что вскоре перьев в ее крыльях останется так мало, что она не сумеет долететь даже до скалы, где еще можно отыскать влагу. Я улетаю, не зная, прилечу ли сюда завтра. В городе, в русле реки всегда найдется лужа с теплой водой, где полно комариных личинок и головастиков. Я прилетаю в котловину только из-за Зии. Меня мучает сознание того, что одинокая горлица с нетерпением ждет здесь шума моих крыльев. Смотрит в небо и ждет. Ждет меня.

Я улетала. Зия проводила меня до скал и повернула обратно. Ее поредевшие крылья тяжело, с усилием рассекали воздух. Я заметила, что кое-где у нее начали появляться, отрастать новые перышки... Но смогут ли они вырасти достаточно быстро, чтобы спасти ее?

Зия повернула обратно, а я полетела в свое тихое гнездо. Приближался вечер.

Я утоляю жажду в русле пересохшей реки. Собираю вымолоченные ветром семена трав и кустарников, выклевываю зерна из стручков акации. Взлетаю вверх, лечу над башнями и куполами старого города. Тучи. Сегодня - жара не такая изнуряющая, как вчера. На горизонте видны горы - они окружают котловину, в которой живет Зияя.

Я лечу. Пролетаю над плоскогорьем. Приближаюсь. Когда нет солнца, скалы утрачивают свою сверкающую, зловещую белизну.

Здесь, у этой скалы, где в расщелине собираются капли утренней росы, меня всегда ждала Зия. Но сейчас ее нет. Я лечу на крышу сарая под засохшим платаном. Зии нет и там. Ее нет и в сарае, где взрыхленная скарабеями земля уже поглотила останки шакала. Ее нет и на круглой башне, откуда она любила смотреть на вздымаемые ветром пески пустыни. Я начинаю беспокоиться. Лечу на окраину поселка, в постепенно засыхающие рощи гранатовых, апельсиновых, оливковых деревьев. Ищу маленькую светло-коричневую птичку с серповидной полоской на шее.

Я не могу найти ее и у каменного колодца, на который любят садиться уставшие жаворонки и трясогузки. Заглядываю сверху в темную, мрачную пропасть. Еще раз облетаю все места, где могла спрятаться Зия.

Но ее нигде нет... Я пролетаю над котловиной раз, другой, третий, летаю так до тех пор, пока не начинаю чувствовать страшную усталость в крыльях. Сажусь передохнуть рядом с ее пустым гнездом.

Я обыскиваю все развалины, все чердаки, дома, сараи, деревья, каменистые осыпи, расселины, ямы.

Зии нигде нет.

Я улетаю, когда уже начинает смеркаться, и возвращаюсь на свою широкую балку на тихом, безветренном чердаке.

На следующий день я прилетаю снова и опять обыскиваю все те же места, где я уже искала ее вчера. Летаю из конца в конец котловины и ищу хоть какой-нибудь след Зии. Взлетаю ввысь и сверху осматриваю пустыню и горные ущелья. Брожу по мелкой ряби принесенного ветром из пустыни песка в поисках светло-коричневых перышек.

Она не могла улететь отсюда. Слабые крылья не способны были унести ее далеко от долины. Если бы ее схватил хищник, остались бы капли крови, окровавленный пух, выдернутые перья. Если бы она вдруг упала в песок, я обязательно заметила бы суетящихся на этом месте навозных жуков.

Нет больше Зии. Она исчезла. Ушла из моей жизни так же, как ушло уже столько птиц, гнезд, городов...

Трудно смириться с утратой, Голубка. Тяжко.

Я каждый день прилетаю в долину и продолжаю поиски.

Серовато-коричневая фигурка маленькой горлицы понемногу бледнеет, стирается, исчезает из памяти.

Я все чаще забываю о ней.

Синяя седая линия на горизонте больше не вызывает страха. Я уже пережила немало бурь, прячась в руинах, в ветвях деревьев, под густой листвой, в пещерах, в расщелинах скал.

Темный цвет горизонта предвещает ливни, вихри, ураганы.

Бывает, что черные, мрачные тучи проплывают мимо, не пролив ни капли дождя. Лишь воздух от набухших водой облаков становится более прохладным и слегка влажным.

Черные тучи медленно затягивают небо, а я веду себя так, будто вокруг продолжает царить солнечная, безоблачная погода.

Гремит гром, слышится неторопливый грохот раскатистого эха. Близится буря, каких давно уже не бывало в этом сухом, безводном, пустынном краю. Наверное, стоило бы вернуться к высокой каменной стене и спрятаться между камнями. Нет, я уже не успею туда добраться - слишком далеко улетела. Тучи застигли бы меня на полпути. Нужно спрятаться где-то здесь, поблизости.

Дюны, барханы, развалины, камни, обломанные стволы засохших деревьев. Лишь в оливковой роще сохранилось немного голубовато-желтоватой зелени. Там под искривленными стволами старых деревьев я смогу переждать непогоду.

Я скольжу вниз, в серую котловину, к которой быстро приближается темно-синяя туча. Ветер бьет в крылья снизу, подбрасывает вверх, и вдруг меня охватывает желание взмыть ввысь, в теплый дрожащий воздух, желание испытать свои силы в борьбе со стихией.

Так же, как раньше, как там, как тогда, когда я была еще молодой сильной Голубкой, несущей яйца, высиживающей птенцов...

Порыв ветра ударяет одновременно сбоку и снизу. Мне даже не надо махать крыльями, чтобы лететь. Я просто развожу их пошире, и ветер сам несет меня, несет вперед. Я повисаю в воздухе над развалинами, рядом с поросшим оливковыми деревьями серовато-голубым склоном.

Ветер подталкивает меня, поднимает все выше и выше. Я сопротивляюсь, борюсь, машу крыльями, но цель не приближается, а наоборот - все отдаляется и отдаляется. Мне начинает казаться, что я никогда не смогу достичь ее. Оливковая роща, в которой я собиралась переждать бурю, остается где-то далеко-далеко внизу.

Насыщенная пустынной пылью воздушная воронка засасывает меня, приподнимает и молниеносно выпихивает еще выше вверх. Небо становится пронзительно ярким. Из-за синей стены плывущих внизу туч доносится шорох льющегося на землю дождя.

Смерч крутится, движется, тащит меня за собой. На горизонте то и дело сверкают молнии. Меня охватывает ужас. Я боюсь, что струи дождя догонят меня, намочат и тогда, с мокрыми перьями, утратив возможность летать, я стану легкой добычей для шакала, ястреба или кошки.

Я развожу крылья пошире и покоряюсь воздушному потоку. Я больше не сопротивляюсь вихрю - к чему сопротивление? Ведь именно ветер способен помочь мне выбраться из этой неожиданной ловушки и скрыться от настигающей бури.

Тяжелые от воды тучи плывут низко над землей. Лишь теперь я замечаю, как быстро они несутся. И только бьющий в крылья ветер может спасти меня.

Но, если я хочу, чтобы ветер помог мне, я должна полностью ему покориться, должна полностью довериться его воле, должна перестать бороться, должна смириться с тем, что он понесет меня туда, куда захочет.

Но можно ли предвидеть, куда способен занести нас ветер, с которым мы не хотим и не можем бороться?

Горлицы в свете вспыхивающих одна за другой молний похожи на красные цветы. Они летят против ветра. Яростно борются с вихрем, пытаясь добраться до своих гнезд, до своих еще слепых, неоперившихся, розовато-коричневых птенцов.

Ветер выкручивает им крылья, выпихивает вверх, но они снова ныряют, сжавшись в комочек, камнем падают вниз, и их темные тени скрываются в ветвях деревьев.

Ветер поднял меня очень высоко. Я, как во сне, лечу на распростертых крыльях над пустыней - будто я вовсе не убегаю от бури, а просто позволяю воздушному потоку нести меня, нести, нести все дальше и дальше... Я лечу над тучами.

Ураган толкает меня перед собой. Я чувствую его горячее, влажное дыхание. Если бы я попыталась с ним бороться, у меня просто не хватило бы сил на такую борьбу. Он отпихнул бы меня, отбросил, вырвал бы все перья, втиснул в льющиеся сплошным потоком струи дождя, утопил.

Я лечу вместе с волной горячего воздуха, то снижаясь, то снова плавно поднимаясь вверх... не оглядываясь назад, не глядя ни вверх, ни вниз.

У меня нет никаких шансов вырваться из этого потока. Я могу лишь вместе с ним лететь над пустыней. Мои сухие перья наполняет горячий ветер.

Я закрываю глаза. Засыпаю на лету. Мне снится сон. А может, это вовсе и не сон?

Мне кажется, что сверху меня заметили Огромные Прозрачные Великаны, каких я уже когда-то где-то видела, - птицы, живущие далеко отсюда, в бесконечном пространстве Нам с земли их не видно, но они со своих заоблачных высот все время наблюдают за нами. Они летят надо мной, рядом со мной, пролетают мимо меня, они мчатся быстрее, чем беснующийся вокруг ветер. Вспышки молний освещают их прозрачные крылья и светлые пульсирующие сердца.

Мираж? Сон? Неужели эти птицы действительно летят так близко от меня?

Разве стареющая Голубка может увидеть их?

Я открываю глаза. Закрываю снова. Я открываю их все реже и реже.

Наступила ночь, а я продолжаю лететь вперед. С каждой минутой страх становится все сильнее. Куда несет меня этот вихрь? Где он бросит меня? В пустыне? Оставит там, где не г. ни капли воды, и я умру от жажды?

Я жалею, что вылетела из жаркого, душного гнезда в серой каменной стене. Что улетела с чердака, из дома на холме.

Ночь. На небе сияют звезды. Молнии сверкают все дальше и дальше от меня. Холод проникает сквозь перья. Вихрь все еще несет меня вперед. Я начинаю махать крыльями, чтобы не потерять высоту и не врезаться в скалу или склон горы. Луна освещает белую, ровную, песчаную пустыню, которая простирается внизу подо мной. Я вижу окруженное пальмами озеро.

Горизонт на востоке становится красновато-фиолетовым.

Близится рассвет, полный неизвестного.

Я скоблю клювом пористую поверхность темного камня. Посреди белого города лежит валун. Он возвышается над раскиданными вокруг скелетами, над костями, которые овевают жаркие пустынные ветры. Песок постепенно засасывает, засыпает, скрывает, маскирует их.

В закоулках и подворотнях прячутся львы, гиены, шакалы. Стада верблюдов, козерогов, баранов щиплют остатки засохшей травы, обгладывают кору с пальм, ложатся в тени и жуют. Скарабеи катят темно-коричневые шарики навоза. Скорпионы кружатся вокруг собственной оси, подняв кверху смертоносные жала.

Это не сон. Где я? Вернусь ли я? И если вернусь, то куда?

Я вспоминаю золотистое зеркало мерцающей в лунном свете воды, над которой ночью меня пронес ураган. И вскоре после этого я села на камень здесь, посреди чужого, незнакомого города.

Мне хочется пить, а вода должна быть где-то совсем недалеко. Может, мне удастся найти ее? Ведь без воды ты умрешь, Голубка...

Я должна наполнить зоб водой, почувствовать, как внутри меня переливается, перемещается жидкость. Лишь тогда у меня будет шанс вернуться. Иначе я стану еще одним высохшим скелетом среди тех, что уже лежат вокруг, и меня так же будут закапывать в песок навозные жуки.

Блестящие глаза притаившейся лисы напугали меня, заставили взмыть в небо. Зверь полз по песчаной борозде, впившись в меня голодным взглядом... Высунутый язык, впалые бока.

Я сижу на выступающем краю камня - слишком высоко, чтобы серовато-рыжий хищник мог до меня добраться.

Улетай, не жди, лети прочь без всяких колебаний, не заставляй хищника тешить себя тщетной надеждой, что ему все же удастся поймать и сожрать тебя.

Я лечу. Над площадью, над городом. Лечу на север, с беспокойством высматривая окруженный деревьями источник.

Ржавеющее железо, мертвые, разбитые серебряные птицы, покореженные, рассыпающиеся остовы, застывшие, разбросанные, раскаленные солнцем пустыни металлические листы. Жара, пространство и смерть.

Остатки воды в зобу нагреваются, просачиваются в пищевод, разливаются по всему телу.

Я раскрываю клюв, чтобы меня охлаждали стремительно несущийся навстречу воздух, ветер, движение, скорость.

Я все более нервно рассекаю крыльями воздух.

В то время как меня ураганом пронесло мимо озера, мне показалось, что вода должна быть где-то совсем близко от того места, где я в конце концов приземлилась.

Но теперь, когда я сама, с помощью моих собственных крыльев преодолеваю пространство, я вдруг понимаю, как далеко меня занесло. Не слишком ли далеко?

Все остатки влаги давно испарились из моего зоба. От сухости дерет в горле.

Взмахи крыльев уже не такие быстрые, не такие ритмичные, как раньше. Ну, еще немного - вон до того бархана, до того ущелья, вон до той скалы.

Жажда гонит меня вперед, приумножает мои силы - как до сих пор прибавляло мне сил одиночество.

Ну, еще чуть-чуть, долететь бы хоть вон до той гряды серых каменистых холмов. Я из последних сил набираю высоту.

Зелень. Посреди пустыни вокруг серебристой глади озера раскинулись пальмовые и оливковые рощи. На мелководье поблескивают панцири черепах.

Розовая стайка фламинго бродит в редких зарослях тростника. Разноцветные попугаи, щурки, птицы-носороги кричат скрипучими голосами.

Я сажусь на выступающий над поверхностью воды камень и пью. Наедаюсь мелких улиток, зерен, семян и засыпаю между сладко пахнущими ветвями инжира.

Они похожи на коней - развевающиеся гривы, копыта, длинные хвосты, поблескивающие, раздувающиеся ноздри.

Они ржут, бьют копытами, катаются по земле.

Посреди лба каждого из животных торчит длинный, острый, витой рог. Под гладкой белой кожей играют мышцы, пульсируют вены, в которых течет горячая кровь. Они мотают головами, топают, встают на задние ноги, грызутся, скачут галопом, наполняя пальмовую рощу ржанием и топотом копыт.

Единороги... Кобылы, жеребцы, жеребята щиплют сочную, зеленую траву, потрясая пышными гривами. Теплый ветерок, шевеля волосы, вздымает вокруг их голов мерцающие, светящиеся облачка.

Помнишь? Высохший голубь, запутавшийся в острых, крепких конских волосах и так и не сумевший выбраться. Это было так давно... И так далеко отсюда...

Единороги не вымерли, они выжили здесь, в этом окруженном пустыней оазисе.

Может остаться, забыть о возвращении?

Стоит ли возвращаться в далекий разрушенный город, к той нише в каменной стене, где в полдень трудно выдержать от жары и пыли?

Стоит ли подвергать себя опасности ради того, чтобы вернуться?

Не лучше ли остаться и жить там, где всегда вдоволь еды и пищи? Разве мне не нравятся переваренная в желудках единорогов трава, листья, кора и водоросли? Я нервно вытираю клюв о кору дерева.

Жду, когда мои силы восстановятся.

Я возвращаюсь.

Мчусь низко над пустыней. Цвет моих перьев сливается с цветом песка и камней, и потому я чувствую себя в безопасности.

Кружащие высоко в небе хищные птицы не замечают меня, будто меня вовсе и нет на свете.

Может, они принимают меня за привидение, мираж, неясную тень на песке, обрывок паутины, сухую ветку, унесенную с места потоком разогретого воздуха. Я лечу от оазиса к оазису, от камня к камню, от холма к холму.

Я не уверена, что лечу туда, куда хотела лететь, и все же лечу дальше, веря, что поступила правильно, выбрав именно эту дорогу, надеясь, что именно она приведет меня к цели.

Я останавливаюсь лишь тогда, когда меня вынуждают это сделать усталость, жажда, голод.

Но часто бывает так, что в высмотренном издалека месте воды уже нет и нужно продолжать поиски.

Я ошиблась? Поверила в мираж? Заблудилась?

Меня охватывает страх смерти. Я снова замечаю везде под тонким слоем песка засохшие трупы зверей, рассыпающиеся кости.

Преодолей свой страх, Голубка, иначе не долетишь.

Оазисы высыхают, умирают.

Растрескавшееся дно бывшего озера, высохшие рыбы, лягушки, черепахи, головастики, тритоны.

Вокруг мертвого, почерневшего ствола яблони застыл высохший змей с серой сморщенной кожей.

Я испугалась и улетела прочь.

По ночам я тоже лечу вперед. Взмываю повыше в небо и, ритмично взмахивая крыльями, засыпаю под лунным светом.

Я сплю на лету и лишь на рассвете снижаюсь, чтобы выбрать место для короткого отдыха на земле.

Я просыпаюсь, лежа среди растрескавшихся плоских камней и плит, покрытых углублениями в виде точек и линий. Похожие следы оставляют в безветренные дни птицы на мокром морском берегу и на песчаных барханах.

Я приподнимаюсь, встряхиваюсь, выщипываю из-под хвоста несколько едва державшихся на своих местах перышек.

Они завертелись, закрутились и, отлетев в сторону, застыли на стелющихся по земле колючках.

Я внимательно осматриваю все щели в каменных плитах в надежде найти принесенные ветром зерна и вдруг вздрагиваю. Меня охватывает глубокое предчувствие скорого возвращения.

Возвращения?

Но куда?

Разве я уже бывала здесь?

Когда?

Да! Я была здесь! Несомненно! Но была ли я тогда самой собой? И как вообще может быть такое?

Я сжимаюсь в комочек, втягиваю голову в крылья... И вдруг расправляю их, словно для полета, и снова опускаю вниз, так что кончики касаются камней.

Я была здесь. Я знаю, что уже была здесь.

Я уже видела эти плоские, гладкие камни, исчерченные, изборожденные мелкими канавками, отверстиями, знаками.

Кто оставил эти следы? Кто вытесал, просверлил, прочертил, процарапал их?

Именно поэтому я вернулась. Меня вели вперед свет, звезды, ветер, тучи, движущиеся по пустыне тени. Да. Я уже была здесь. Но были ли у меня тогда крылья? Я бегаю среди камней, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь.

Вон там, под скалой, горел куст. Я стояла перед ним. Он полыхал чистым ясным пламенем. Совсем как оливковое дерево.

Да возможно ли такое? Ведь голуби боятся огня, потому что их перья мгновенно вспыхивают от малейшей искорки.

Зачем же мне понадобилось так близко подойти к этому пламени?

Я боюсь? Но почему?

Я боюсь смутных воспоминаний, боюсь теней, которые убивают, переходя от ворот к воротам, от двери к двери.

Чего же я боюсь? Воспоминаний или снов?

А может, даже и не снов, не воспоминаний, а чего-то более далекого, таинственного, неизвестного?

У подножия скал до сих пор растут кусты - сухие, посеревшие, колючие растения пустыни. Мелкие птички вьют свои гнезда среди колючек, потому что только там они чувствуют себя в безопасности.

Я утоляю жажду водой, что сочится из-под камня, и улетаю.

С чердака я вылетаю только раз в день. На берегах узенького ручейка отыскиваю набухшие в воде семена и мелких улиток. Когда жара становится совсем невыносимой и ручей высыхает, я высасываю влагу из песка на дне русла или осторожно слизываю утреннюю росу с серо-зеленых кактусов, которые с каждым годом все гуще разрастаются на городских улицах.

Мои перья меняются - теряют цвет, становятся светлее. На рассвете, в утреннем тумане, крылья отливают прозрачным розоватым светом.

Мой клюв тоже совсем побелел, полинял и кажется прозрачным, как стекло. Лапы, когда-то кроваво-красные, с розовыми коготками на концах, стали серебристыми, с легким розовым оттенком. Чешуйки крошатся, опадают, превращаясь в белую пыль.

Солнце пустыни лишило пигмента даже мои глаза. Когда-то золотистые радужные оболочки стали белыми.

На них резко выделяются черные точки зрачков - совсем как у пустынных ящериц. Я сильно похудела. Я уже давно не несу яиц, и мне больше не надо заботиться о безопасности своего потомства.

Мое последнее яйцо было не крупнее зернышка фасоли. Из него не мог бы вылупиться птенец. Я разбила его и съела. Карликовое яйцо означает старость.

Иногда я подкармливаю птенцов молодых голубок, которым всегда не хватает корма. Воркованием и взмахами крыльев предупреждаю их об опасности, если вблизи появляется змея, лиса или ястреб.

Каждое утро я кружу над городом, наблюдая, как на него наступает пустыня. Принесенный ветрами песок засыпает улицы, вползает в дома и гробницы, оседает на крышах, которые гнутся и оседают под его тяжестью.

По утрам я стряхиваю с перьев пыль, навеянную ночным ветром из пустыни. Я кашляю, фыркаю, чихаю. Невидимые пылинки забивают ноздри и горло. Я редко купаюсь - в основном, весной, когда выпадают редкие теплые дожди и ручей превращается в реку. Скоро пустыня окончательно поглотит город, похоронит под песчаными барханами и башни, и стену из тесаного камня, под которой любят отдыхать козероги.

Когда-то я летала к морю, проносилась над долинами, где росли фиговые деревья, зеленели апельсиновые и оливковые рощи. Теперь долины посерели, выжженные лучами солнца, а в каналах совсем не осталось воды.

Я много раз пыталась пуститься этим знакомым мне путем, хотела слетать на берег, но уже над городом горячий, пульсирующий ветер отнимал у меня последние силы. Я облетала вокруг каменной стены и садилась на берегу ручья. Чистила перышки и коготки, расчесывала густой пух на грудке, выцарапывала слущивающиеся кусочки кожи вокруг клюва, глаз, ушей.

Каменные колонны. Я лежу, удобно устроившись на отшлифованной ветром и солнцем капители, наблюдая за небом и окрестностями. Переворачиваюсь с боку на бок, пошире разводя в стороны крылышки. Распрямляю ноги.

Воспоминания, какие-то крохи и обрывки памяти, как в тумане всплывающие образы и события... Я тоскую.

Ом с коричневыми, почти красными крыльями падает вниз, кружась в воздухе. Вот он уже совсем рядом со мной. Гладит клювом мою шею и грудку, страстно сжимает мой клюв своим клювом, целует.

Я закрываю глаза от восторга. Открываю и снова вижу вокруг серо-белые камни и пустоту. Ом мертв, его уже нет...

Я поднимаю голову, трогаю клювом перья крыльев, смотрю в небо. Там всегда кружат стервятники.

Муки одиночества... Или сила одиночества?

Голуби улетали и больше не возвращались.

Я ждала их возвращения...

Куда они летели? В бескрайнюю даль пустыни? На берег моря? Заметив сверху четко вырисовывающуюся на горизонте полосу соленой морской воды, неслись туда в надежде утолить жажду? Долетали до цели и потом уже не могли вернуться обратно, потому что сил не оставалось? А может, просто теряли дорогу в раскаленном пустынном воздухе?

Каждая смерть сначала казалась мне предостережением, помогала не погибнуть в такой же ситуации.

Врагом был огонь, охватывающий перья огненным кольцом, откуда невозможно вырваться. Врагом была вода, от которой крылья становились тяжелыми, липкими и непослушными. Врагом была доверчивость, позволявшая садиться на невысоких камнях, под которыми в кустах или в песке часто прятались змеи, лисы, ласки. Врагом была забивающаяся в глаза, ноздри, уши, горло пыль пустыни. Она мешала дышать, вызывала кашель, чиханье, удушье. Врагом был глубокий сон, когда не слышишь, как совы тащат из гнезд спящих птиц. Врагом был пронзительный холод, убивающий молодых, еще не оперившихся птенцов... Врагом был голод...

Я выжила. Я живу. Я существую. Я знаю, что я есть. Я существую в этом белом, залитом солнцем пейзаже, так не похожем на тот, который запомнился мне в первые годы жизни там, в городе на холмах. Деревья, кусты, травы, которые буйной порослью заполоняют улицы, вгрызаются корнями в каменные, бетонные плиты, рассевают вокруг свои семена.

Я дремлю. Огненное солнце пустыни скрывается за острыми горными вершинами.

Помнишь те прохладные переулки, площади и улицы? Помнишь тихие стены и башни? Помнишь просторные чердаки, где гнездились чайки, крачки, галки, грачи, сороки?

Я засыпаю счастливой. Как будто снова побывала там, где вылупилась из яйца с хрупкой белой скорлупкой.

Туда невозможно вернуться, невозможно вырваться из этих гор, из пустыни, умчаться от соленого морского побережья. Теперь я понимаю, что такое старость. Это из-за нее столько птиц вопреки собственной воле остаются в каком-то определенном месте, даже не пытаясь улететь.

Они не улетают, хотя дрожат от страха. У них просто больше нет сил всего на то, чтобы взлететь.

Скорпион ползет по колонне вверх. Острым, поднятым кверху шипом он целится в движущуюся тень, которую отбрасывает соседняя колонна. Скорпион приближается, цепляясь конечностями за шероховатую поверхность камня.

Он подползет поближе, и я сброшу его вниз быстрым взмахом крыла. Сброшу, даже не дотронувшись до него, зная, что сама воздушная волна столкнет вниз и до полусмерти напугает трусливого, хотя и очень опасного паука.

Город, который я покинула, редко является мне во сне, а ведь я видела его гибель, видела, как он рушился, рассыпаясь на куски. Неоперившиеся птенцы смотрят на меня водянистыми глазами и пищат, требуя еды, от которой мой зоб чуть не лопается. И как раз в тот момент, когда я раскрываю клюв, зная, что сейчас они по очереди начнут засовывать свои клювики в мое горло, стены вздрагивают, гнездо падает вниз, в пропасть, а я взмываю ввысь среди падающих вокруг камней и осколков стекла. Сквозь сон я хлопаю крыльями, как будто мне снова грозит смерть, как будто меня снова зовут раздавленные, засыпанные обломками птенцы, которые продолжают жить лишь в моих мимолетных снах...

Вокруг меня сгущаются вечерние сумерки. Из города, из пустыни доносятся голоса шакалов, слышится уханье вылетевших на охоту сов, пронзительный писк летучих мышей... Меня это не пугает, потому что я знаю -здесь, под крышей, сжавшаяся на стропилах в комочек, я в полной безопасности.

С некоторых пор меня одолевает желание взмыть высоко в небо. Я мечтаю о той бескрайней вышине, о которой мне известно лишь одно - она существует, ведь однажды я уже почти приблизилась к ней, когда заблудилась в пустыне и лишь на следующий день нашла дорогу обратно.

Тогда я всю ночь летела так высоко, как никогда раньше. А та Огромная Прозрачная Птица, что летела рядом со мной, была ли она лишь миражом, явившимся мне в забытьи, вызванном разреженным воздухом и страшной усталостью? Или я все же видела ее наяву, эту Таинственную и Прекрасную Птицу, для которой не существует ни пространства, ни времени?

Прозрачный Великан задел меня крылом, и у меня точно сразу прибавилось сил, и в блеске первых утренних лучей солнца мне вдруг открылся город с огромным черным камнем, город, окруженный засыпанными песком стенами, город, полный людских скелетов, среди которых шустро сновали живущие в пустыне звери и насекомые.

Оазис. Меня ослепил блеск воды, блеск жизни. Я утолила жажду и нашла в себе силы вернуться в свой пустынный город.

С колонны я смотрю в небо... Я снова тоскую по высоте, которая, я знаю, существует, по высоте, на которую я никогда не поднималась, до которой никогда не долетала.

Но разве хоть одна птица смогла туда подняться? Может, только тот Прозрачный Великан, о котором я даже не знаю, то ли он был реальным, настоящим, то ли существовал лишь во мне, в моем сознании...

Проходит ночь, и день, и снова ночь, и еще один день. Тоска, мечты, сны, страхи, воспоминания, голоса, тишина, эхо... Я уже не знаю, где сон, а где - явь, где жизнь, а где - предсмертный бред...

Каждое утро вылетая с чердака, я чувствую взгляд все той же старой, облезлой лисы, вижу ее разинутую пасть и подергивающийся язык. Она ждет, когда же наконец вместо того, чтобы взмыть вверх, я упаду вниз, на землю. Она ждет уже давно, веря в то, что переживет меня, что выиграет эту схватку со временем и со мной, что доберется до меня, как только я упаду, ослабевшая, больная, умирающая, - вот тогда она прижмет меня своей когтистой лапой, клыками разорвет грудь, утолит жажду моей кровью. Я и теперь вижу эти голодные желтые глаза с голубоватым блеском, взирающие на меня с надеждой и ожиданием.

Смерть меня больше не пугает. Мне только нужно теперь больше сна, чем раньше. Мне нравится погружаться в сон, потому что там, в снах, я становлюсь молодой, сильной, готовой к дальним перелетам. Там я становлюсь такой, какой была много лет назад. Иногда мне снится, что я - та темная голубка с матовыми перьями и перебитым крылом, которую во время землетрясения насиловали все самцы подряд. Они бросаются на меня, воркуют, бьют крыльями, прижимаются, вцепляются когтями в мою спину до полного свершения, до экстаза, до облегчения. По перьям стекает теплая сперма...

Я лежу под ними покорная, тихая. Смерть все ближе и ближе подбирается ко мне...

Я открываю глаза. Я все на том же месте - на колонне посреди города, который постепенно разрушают пустынные ветры и время. Вокруг нет ни голубей, ни галок, ни сорок - никаких птиц...

Та голубка осталась далеко - мертвая птица среди стальных тросов.

Я живу. Я существую.

Ты снова легкая и резвая, как в молодости, когда взмывала в небо с безграничной верой в то, что сегодня взлетишь еще выше, что наконец поднимешься туда, куда никто еще до тебя не поднимался.

Тебя не разбудит голод, который прежде в этом сухом каменном городе каждое утро буквально разрывал твои внутренности. Желудок притих, как будто его нет, как будто он наполнен влажным, свежим зерном, а ведь в последнее время ты очень мало ела - разве что клевала семена засыхающих трав и цветов.

- Что случилось? В чем дело? - заворкуешь ты и закружишься на своей балке между крышей и каменной стеной.

Может, ты умерла и потому не чувствуешь ни голода, ни сухости в горле, не ощущаешь ни пульсирования крови в культе отгрызенного когда-то куницей пальца, ни страшного зуда кожи в тех местах, где выпадают перья?

Ты затрепещешь крылышками, осмотришься по сторонам, заворкуешь...

И вдруг решишь взлететь, как делала это каждое утро - взмыть повыше, облететь город вокруг, погреться в лучах утреннего солнца... Выскользнешь сквозь прямоугольное окошко и полетишь к едва заметной на горизонте речушке, чьи воды просачиваются в песок. Наполнишь желудок и зоб водой, быстро, резко взмоешь ввысь над городом, будто соревнуясь в ловкости с другими птицами.

Выше, выше, выше, пока покрытые пылью дома и пальмы не станут едва заметными точками далеко внизу.

Небо ярко-голубое, чуть более светлое на востоке. Ты замечаешь мелкие серо-белые облачка, которые медленно движутся на северо-восток.

Ты чувствуешь себя легко и свободно. Не ощущаешь ни тяжести собственного тела, ни сопротивления воздуха. Разворачиваешься дугой и направляешь свой полет в пустыню.

Мерцание белого песка и отраженные кристаллами кварца солнечные лучи покажутся тебе следами, которые так легко запомнить, чтобы потом вернуться тем же самым путем. Ты оставишь позади невысокую горную цепь, откуда саранча смела недавно последние остатки зелени, и помчишься на запад, радуясь мягкому, нежному солнцу, прогревающему твои крылья и спинку.

Ты летишь, ошеломленная и счастливая тем, что покоряешь пространство без напряжения, без усилий, тем, что соревнуешься с собственной тенью, высматривая ее среди камней и барханов.

На самом краю пустыни, на фоне освещенного утренними лучами горизонта, ты заметишь серое облако, похожее на тучи саранчи, которые каждый год тянутся в этом направлении к морю. Это может быть и дым, но только что может гореть в этой лишенной всякой растительности пустыне?

Любопытство заставит тебя опуститься пониже, приблизиться к плотной туче пыли.

Возможно ли такое? Ведь это же те, лишенные крыльев существа, чье отсутствие на земле было для птиц очевидным и несомненным фактом. Они выжили, они существуют и возвращаются в свои дома... Откуда? Куда?

Ты подлетишь к первым рядам этих существ - белых, черных, серых, сине-зеленых. С ужасом увидишь, что из пустыни движутся темные, железные, массивные, тяжелые тела, которые катятся вперед на колесах и гусеницах. Волна разогретого этими телами воздуха ударит тебе в ноздри, и ты почувствуешь резкий, пронзительный запах пота и горючего.

Ты взмоешь повыше в небо. Поймешь, что люди возвращаются и что живущие рядом с ними птицы снова не будут чувствовать себя свободными, что та жизнь, которая существовала до сих пор, закончится и начнется новая - среди них, вместе с ними.

Они увидят тебя, заметят, как ты кружишь над ними, начнут задирать головы кверху, заслоняя глаза от палящего солнца.

Обеспокоенная этим, ты снова взмахнешь розовыми крыльями, чтобы подняться еще выше.

Самый старший из них поднимет руку вверх и покажет на тебя.

Ты увидишь у них в руках металлические палки, похожие на те, что ржавеют среди лежащих в городе скелетов.

Ты испугаешься, быстро развернешься и полетишь к солнцу.

Они бросают карабины, со злостью сплевывают на песок. Самый высокий, заслоняя от яркого света обгоревшее, усталое лицо, смотрит вслед улетающей птице. Его слепит сверкающее на горизонте солнце. Он щурит старческие глаза, в которых давно уже не было слез, жмурится, сжимая выцветшие веки.

Ты превращаешься в красную точку, в пульсирующую каплю на небосводе...

- Это всего лишь птица, - бормочет он потрескавшимися губами. - Всего лишь капля крови.

- Слишком далеко, - буркнет младший, стреляя в воздух.

Грохот придаст тебе сил, ты взмоешь еще выше, вверх, к солнцу, к пространствам, о которых ты знаешь, что они существуют, к которым ты всегда стремилась.

Эпилог

- Я вернулся из космического полета...

- Из полета или с войны? Разве к каждому путешествию ты не готовился, как к битве? Разве ты не учился убивать? Сколько раз вот так же отправлялись в путь и возвращались твои предки... Сколько еще раз будут так же отправляться твои потомки... Уверенные в себе, прислушивающиеся только к собственным доводам... К своей любви. К своей ненависти.

- Это была неизбежная война, война справедливая, война против войны, война, как всем казалось, последняя...

- Это ложь! Ты знаешь, что лжешь, и все же продолжаешь лгать... Ты улетел так далеко, что, вернувшись, больше не найдешь на Земле людей и она покажется тебе совсем чужой планетой. Ты отправлялся в путь, свято веря в собственную мудрость, в силу знаний и труда, в Провидение, в Судьбу, в благосклонность Всевышнего. И вдруг все это показалось тебе сомнительным, выдуманным для успокоения твоего собственного человеческого самосознания. И лишь немногие философы, бунтари, поэты, художники подозревали, что правда жизни столь ужасающа. Но даже они не могли предвидеть, сколь трагичен масштаб этой правды.

- Чем больше узнаешь, тем больше появляется в тебе сомнений, неуверенности...

- Но разве твоя работа не напоминает труд Сизифа? И разве опека Всевышнего - не иллюзия? Ты хотел познать тайны времени, пространства, света... С помощью телескопов, радаров, зондов ты изучал космос, наблюдал за движением Солнца и планет, комет и звезд. Ты мечтал подчинить себе это пространство так же, как раньше подчинил себе Землю. Ведь ты же стремишься господствовать! Не потому ли тебя так манила перспектива расширить границы своего владычества до самых краев Галактики, а может быть, и еще дальше, еще глубже - в бесконечность? Ты верил, что у любой формы жизни, у любого существа - и самого большого, и самого маленького - есть свой смысл, своя цель, свое предназначение. Но если нет ни смысла, ни цели, а первопричины никогда и не было? Ты пугаешься собственных мыслей... Боишься вопросов, на которые нет ответов... Ты уже знаешь, что прогресс имел место лишь вокруг тебя - в сфере предметов, инструментов и форм. Ты уже понял, что он касался лишь чисто внешней стороны жизни. Но твоей сущности, твоих чувств и снов прогресс никак не коснулся. Прогресс как был, так и останется лишь надеждой.

- А совершенство? Разве человек не стремится усовершенствовать все вокруг? Не стремится усовершенствовать себя самого?

- Совершенство - это сама жизнь, которую ты с такой легкостью отбираешь у других, поддерживая их белком, их мясом и шкурой свое вечно жаждущее, ненасытное существование...

- Л моя жизнь, которую я разрушаю, теряю, перечеркиваю, обрекаю с исконно варварской жестокостью? Неужели и моя жизнь тоже - совершенство?

- Да, ты - совершенство... Совершенство столь недолговечное, мимолетное, что ты сам ему не доверяешь. Совершенство и в то же самое время - поражение, трагедия...

- Значит, я - враг собственной жизни... А Создатель?

- А ты уверен, что Создатель существует вне пределов твоего воображения?

- Но разве ты ищешь во всем руку Создателя не потому, что нуждаешься в спокойствии и в оправдании?

- А может, человек нуждается лишь в надежде? Ты приземлишься на Земле, даже не зная, кому она теперь принадлежит... Тебя мучают бесконечные вопросы, разочарования, недоверие... Ты не доверяешь никому...

Тебя встретит опустевшая, одичавшая планета без людей, устланная костями, проржавевшим железом и постепенно крошащимся бетоном... Планета, населенная змеями и охотящимися друг на друга хищниками...

"Выжил ли хоть кто-нибудь? Хоть какие-нибудь беженцы, отшельники? спросишь ты, не рассчитывая получить ответ на свой вопрос. Ты осматриваешься по сторонам с ужасом, почти больной от страха. - Как же это случилось?"

Мучительный голод прогонит все мысли. Пришельцы из Космоса вдруг почувствуют насущную потребность, жажду свежего мяса и станут оглядываться по сторонам -на что бы поохотиться? Что бы такое убить и съесть, чтобы успокоить боль в желудках?

Застреленный ими белый единорог первым прольет свою кровь в песок пустыни... Содрать шкуру, разделать, испечь на огне... Я ем, значит, я существую!

Да! Ты снова считаешь себя властелином Земли, хозяином, собственником и законодателем. Мнишь себя жрецом, который всегда прав. И вскоре снова начнешь назначать палачей, жандармов и шутов. А сверху, с высоты, за всем этим будут следить перепуганные птицы... И ты подумаешь, что надо бы поймать их и кинуть в кастрюлю - ведь они же такие вкусные, такие нежные...

Ястреб, скользнувший со скалы вниз на широко раскинутых в стороны крыльях, заметит внизу ползущий в гору блестящий прямоугольник и серую фигуру в шлеме за рулем.

Транспортер остановится, и из него посыплются преследователи с автоматами...

Вечная облава на тех, кто мыслит по-иному.

Ястреб отлетит подальше в сторону, пронзительным писком предупреждая тебя об их появлении. И тогда ты -Беглец на крутой и опасной тропе, ищущий безопасного убежища по ту сторону перевала, -взглянешь в небо.

Остановишься, залитый ярким дневным светом или окутанный серыми сумерками, и внимательно оглядишься по сторонам. Может, на глаза тебе попадется ласточка с комком мокрой глины в клюве, может, голуби, галки, может, заметишь сойку или сороку, или какую-нибудь другую птицу. Может, ты наконец услышишь в их криках приветствие, вызов, просьбу, предостережение, признание - те крылатые слова, на которые ты раньше не обращал внимания. И хоть на мгновение почувствуешь себя не столь безнадежно одиноким.

Утихнут крики ворон в кронах деревьев, смолкнут трескотня сорок, чириканье воробьев и синиц, затихнет воркование голубей.

Прозрачный Великан-Скиталец, Вечный Странник прибудет на Землю из глубин Галактики, промчится между нами, между жизнью и смертью. Коснется наших судеб, рождений и смертей.

Прилетит и улетит прочь.