Залотуха ВалерийМусульманин

Залотуха Валерий

МУСУЛЬМАНИН

I

Его ждали, очень ждали, потому что знали, что он скоро придет, только не знали - когда? И еще не знали, не понимали - как? Как он придет? Сам или привезут? Под фанфары или как? Про все это думали, но не говорили. Потому что все равно не верилось. Потому что прошло семь лет, как он пропал в Афганистане без вести, и все в деревне давно похоронили его в своей памяти, а он взял вдруг и ожил и теперь возвращался. И еще потому, что он стал там мусульманином. Это по телевизору сказали в программе "Время", когда показали его - в высокой афганской шапке и длинной, до колен, рубахе, и от этого всем было чудно и немного боязно. Но про это тоже не говорили. Говорили про то, как он узнает о смерти своего отца, который ни с того ни с сего повесился три года назад, и как уживется со своим братом Федькой, который, как назло, был сейчас не в тюрьме, а дома. А про мать их, тетку Соню, не говорили: мать она и есть мать, высказывались только опасения - как бы не померла тетка Соня от всего этого.

Ждали. Даже стали привыкать к ожиданию.

Он пришел сам. Один. Ранним вечером. Нет, не вечером... Это было ожидание вечера, то короткое и таинственное состояние мира, когда все замирает в сладком предчувствии вечернего покоя...

Он шел быстро. Дорога круто скатывалась вниз, в деревню, и он шел быстро, так, словно кто подталкивал его в спину. Подкованные каблуки высоких армейских ботинок часто стучали по старому, в трещинах и выбоинах, асфальту. Он был в защитного цвета штанах, заправленных в ботинки, в длинной, почти до колен, серой полотняной рубахе, на которую надет пиджак, новый, купленный, наверное, специально в дорогу. Той чудной афган-ской шапки на голове его не было. На плече висел небольшой яркий рюкзак со скрученным и притороченным вверху ковриком.

Потом в деревне долго спорили, кто увидел его первой: Капитанша, она жила в крайнем доме, или Тонька Чугунова, она пасла там, за деревней, свою козу; и, конечно, Капитанша говорила, что она - первая, а Тонька - что она, и деревня разделилась в этом вопросе.

Но на самом деле никого в Аржановке не было, кто бы увидел его в тот момент, узнал и воскликнул:

- Колька Иванов вернулся! Колька Иванов из Афганистана вернулся!

Такого просто не могло быть, потому что всяк: хорош он или плох, стар или мал, человек он или коза, или там собака, или даже трава - все замирает в минуты ожидания вечера, и никто, и ничто не может потревожить их в этом ожидании.

Он прошел чуть не полдеревни, когда вечер наступил - над крышами прошумел прохладный ветер, и все очнулись и увидели его: и Капитанша, и Тонька Чугунова, и все, кто был поблизости, и они закричали со всех сторон:

- Колька Иванов вернулся!

- Колька Иванов из Афганистана вернулся!

- Вернулся!

- Вернулся!

- Вернулся!

А он шел и шел, не замедляя шага и не глядя на бегущих к нему, кричащих баб, он смотрел вперед - на свой горделиво стоящий на взгорке дом, шел, шел и шел, пока не остановился перед старыми серыми воротами.

Прорезанная в воротах калитка оказалась на запоре, Коля подергал гладкую деревянную ручку и впервые посмотрел на окруживших его баб. Глаза у него раньше, до Афганистана, были вроде голубыми, а теперь стали бесцветными, прозрачными - это бабы отметили про себя сразу, а обсудили потом.

- Закрылись! А, закрылись! - закричали они как бы возмущенно, но на самом деле шутливо, даже слишком шутливо, потому что опасались, как бы Коля не подумал, что это они всерьез.

- Открывай, Сонька! Спишь, что ли?

- Заперлась!

- Воров боится!

- Воров боишься, Сонь?

- Было б чего воровать!

- Открывайте, черти!

Так кричали бабы и, украдкой, искоса взглядывая на Колю, виновато улыбались и объясняли:

- Сейчас, Коль, сейчас откроют! Это они закрылись чего-то...

Коля тоже улыбался, нет, точнее, не улыбался, а так сильно сжимал зубы, что губы стали тонкими и кожа натянулась на острых скулах. Вообще, он был худой, очень худой. Это потом тоже обсуждалось в деревне, и было решено, что и в Афганистане жизнь не сахар. А вот то, что никто не мог долго смотреть в Колины глаза, это потом почему-то не обсуждалось.

Бабы продолжали шуметь, когда калитка вдруг отворилась - с противным ноющим скрипом. В проеме сутулился Колин брат Федька. Лицо его было заспанным.

- Чего закрылись, Федь, брата не встречаете! - задорно выкрикнула из-за спин стоящих впереди баб Тонька Чугунова.

- Да мы не закрывались, это запор сломался, - глухо объяснил Федька, внимательно глядя на брата.

- А где мать-то, мать зови! - потребовала Тонька Чугунова.

- В огороде она, бегит, я видал, - ответил и на этот вопрос Федька, не сводя с Коли внимательных глаз.

Федька был в старой майке и трикотажных штанах, растянутых и бесцветных, босой. Жилистые руки его и грудь под самое горло были тесно, до густой синевы татуированы.

Он медленно потер ладонь о штаны на бедре, протянул ее брату, будто расстались они не семь лет назад, а вчера или позавчера. Бабы замолкли наконец, притихли. Коля улыбался той своей улыбкой и не двигался. И вдруг Федька шагнул навстречу и обнял его. Бабы вздохнули громко разом и по отдельности завсхлипывали. Братья продолжали стоять обнявшись.

- Обнимаются... - шептались бабы, стирая с лиц ладонями слезы умиления.

- А как дрались-то до армии...

- Родная кровь - свое берет.

- Брат он и есть брат.

- Правда что...

- Ко-о-о-лю-шка-а-а! - донесся из-за забора протяжный, берущий за душу вопль. Тетка Соня бежала сюда от огорода, через двор. Большая, с безобразно толстыми ногами, на которые были натянуты отрезанные от старой телогрейки рукава, чтобы ползать по грядкам, она бежала, переваливаясь с боку на бок, култыхала, протягивая руки с растопыренными, черными от земли пальцами, и кричала страшно, утробно, словно заново рожала сыночка или хоронила его.

- А-а-а-а-а-а!

Еще не видя ее, бабы отозвались слезным воем - высоким и сочувственным:

- И-и-и-и-и...

Братья разжали объятия и смотрели на мать. Она бежала к ним, но вдруг споткнулась обо что-то невидимое и полетела, растопырив руки, вперед и упала нелепо и страшно, как нельзя живому человеку падать.

- Мама, - прошептал Коля. Это было первое его слово.

Отметить Кольки Иванова возвращение собралась вся Аржановка. Да что Аржановка - даже из Мукомолова, из-за реки на лодках приплыли! Начальство обещало приехать - глава районной администрации Павел Петрович сам звонил по телефону. Говорили, что и программа "Время" из Москвы прибудет, чтобы все на пленку заснять, мукомоловские особенно говорили...

Старики, какие остались в Аржановке, приковыляли к Ивановым утром, сели на лавочке у дома и, наблюдая за предпраздничной суетой, сравнивали: как раньше и как теперь. Раньше за плен - лагеря, а то и расстрел, а теперь ничего, можно даже сказать - почет. Конечно, плен плену - рознь, в плен попадают по-разному, да и войны - то та, а то эта... Старики даже спорили, но добродушно - чтобы время скоротать, и разные времена сравнивали по стариковской своей привычке... Чтобы столько народу погулять собралось, такое было только до войны, а после войны уже не случалось. До войны же - часто. И на Первое мая гуляли хорошо, и на выборы, но особенно, конечно, на Успенье, на аржановский престольный праздник. Тогда тоже мукомоловские на лодках приплывали, гуляли вместе и дрались потом. Аржановские с мукомоловскими всегда дрались раньше на Успенье, это был как закон, напиться - и драться. Федька услышал это - он как раз мимо проходил, стол из клуба на голове нес, здоровенный такой, услышал, остановился, сплюнул окурок и сказал, как отрезал:

- Сегодня драки вообще не будет. - И пошел дальше, с такой махиной на голове. Федька был абсолютно трезвый, серьезный и даже важный. Брат привез ему в подарок кожаную куртку, Федька влез в нее с утра и, несмотря на жару, не снимал.

А тетка Соня, тетка Соня не то что глаз этой ночью не сомкнула, не то что не прилегла, а и не присела. Даже плакала на бегу: бежит по деревне от дома к дому, чертит неподъемными ногами пыль и плачет себе помаленьку. Голодным никто не уйдет, это тетка Соня понимала, хотя, ясное дело, всем не угодишь, разговоры и упреки будут потом все равно; но двух овечек, какие были, Федька зарезал, баранины наварили и холодец в погребе стынет, картошка хоть мелкая еще, молодая, чуть не пол-огорода пришлось выкопать, ну да черт с ней, главное, чтоб хватило, и хватит; квас был, окрошки наделали целую кадушку, так что голодным никто не уйдет, еды хватит, еще и останется, а вот вина... В Аржановке слово "водка" знали, конечно, но почти не употребляли, все говорили - вино. Вот из-за этого вина и плакала тетка Соня. Всю жизнь плакала оттого, что оно есть, а теперь оттого, что его нет. Нет, было, конечно, было, но мало, не хватало, могло не хватить. Этого тетка Соня боялась. Потом не разговоры будут - обиды.

Как назло, уехала в отпуск к дочке на Север Валька-продавщица, тетки Сони стародавняя подружка, она бы достала, обязательно достала бы, но она была у дочки на Севере, а в магазине продавщица теперь другая, молодая, временная, ее тетка Соня даже и просить не стала.

А Ленка, кума, Колина крестная, аж в областную больницу залегла с женскими своими болезнями. Она самогонку гнала и продавала, у нее было, но перед тем как в больницу лечь, она самогонку попрятала, вроде бы в огороде закопала. Муж ее, Колин крестный, не уходил с огорода, весь его вилами истыкал, извелся, а найти не смог.

В городе вино продавалось, его там купить можно было свободно, а на какие шиши? Денег-то не было. Федька не работал, жили на одну тетки Сони пенсию, хватало на хлеб скотине и себе, да и то с натягом. Денег в деревне вообще теперь не водилось и все по той же причине - хлеб дорогой. А винцо было, в каждом доме, хоть одну бутылочку, но берегли на всякий случай, если расплачиваться придется за что: за дрова или за газ, да мало ли... Сейчас и помрешь - без бутылки гроб не сделают. Бегала тетка Соня по домам, миски собирала, стаканы, ложки и, слезу пустив не притворную, просила хоть бутылочку. И вот ведь - давали! Никто не отказал, все давали: кто вина, кто самогонки, кто "рояля"... Хотя и понимали, что отдаст долг тетка Соня не скоро, если вообще отдаст, не верили, что отдаст, но давали! И все из-за того, что Колька Иванов вернулся. Вообще-то нельзя сказать, чтобы Ивановых в Аржановке любили... Можно даже сказать, что не любили их в Аржановке. Муж тетки Сони, покойный Гришка, был мужик горячий, сама она - с характером, а про Федьку и говорить нечего, боялись его пьяного, как огня, а трезвым он почти не бывал. Нельзя сказать, чтоб и Кольку особенно любили, пацан как пацан был до армии, правда, смирный был, самый смирный, пожалуй. Не любили, а вот почему-то давали... Давали и только спрашивали:

- Как он там?

- Спит, - тетка Соня отвечала.

- Ну, пусть спит, хоть дома выспится, - подытоживали дающие, и тетка Соня култыхала к соседнему дому, плача от благодарности, что здесь дали, и от страха, что там не дадут.

Коля спал вторые сутки - спал и спал. Тетка Соня сначала радовалась и сама говорила: "Пусть хоть дома выспится", а потом бояться чего-то начала. А тут еще Капитанша, дура ученая, подпустила, что болезнь есть такая - спит человек и не просыпается. "От большого переживания это случается, а сколько сын твой пережил - пятерым хватит", - Капитанша сказала, тетка Соня ахнула и побежала домой.

Капитанша в молодости на пароходе плавала, мир повидала и книжки читала по сей день. Тетка Соня, хотя и не верила ей, но слушать любила. А тут и поверила. Спрятала она от Федьки бутылку в хлеву - и на терраску, где Коля и до армии летом спал и теперь лег. Спал он, как мышонок, не слышно, и это всегда удивляло тетку Соню - все остальные в доме были храпуны, а она так первая.

Постояла тетка Соня рядом, постояла, да и позвала его шепотом:

- Колюшка...

И он сразу вдруг глаза открыл, будто и не спал.

Тетке Соне так стыдно стало, что не дает она своему ребенку дома выспаться, замахала испуганно руками и зашептала громко:

- Спи, сынок, спи, это я так, дура старая, спи, Колюшка, спи...

И Коля закрыл глаза и снова заснул.

Праздник, ничего не скажешь, получился, если не считать того, что случилось в конце, но если рассказывать по порядку, то Федька напился первым, положил голову на стол и заснул. За ним мужики один за другим вываливаться стали. Крестный Колин держался. Он взял на себя роль ведущего и балаболил без умолку, кричал так, что соседей оглушил. Вообще шумно было и как-то суетно. Может, оттого, что народу было много, как никогда, может, оттого, что на улице гуляли, - столы прямо во дворе дома Ивановых один к одному поставили, а может, еще почему... Капитанша и Тонька Чугунова спорили, кто первой Колю увидел, спорили и ругались. Все чего-то раскричались...

Тихо было только во главе стола, где сидели рядышком тетка Соня и Коля. Тетка Соня сидела нарядная, в ярком кримпленовом платье, а на плечи был накинут платок. Даже не платок, а шаль, восточная, с тонким, сложным узором и длинными кистями - Колин подарок.

В молодости тетка Соня вообще была красивая, большая была, сильная, и волосы густые, длинные, с красной рыжиной. Она долго держалась, дольше других баб, которые уже к сорока опускали на лоб серые платки, в старухи записывались. У нее еще три года назад почти все зубы свои оставались. Главное, тетка Соня считала, жалости не поддаваться, и не поддавалась. То, что старший из тюрьмы в тюрьму переезжал на казенном транспорте, это тетку Соню тяготило, но чем она лучше других баб, у которых свои сыновья сидели? Таких, считай, чуть не полдеревни было. Когда Колька в Афганистане без вести пропал, пошли к тетке Соне в дом жалельщицы, но она их турнула, и слезы ее видел только муж Гриша. В то, что Коля, может, жив, как жалельщицы говорили, тетка Соня верить не стала и тем себя и спасла. Был - и нет, что же теперь делать? Не было младшего, почти не было старшего, зато был мужик, муж Гриша, за него и держалась. А уж когда - он, тут тетка Соня надорвалась, тут у нее год за три пошел. Волосы выцвели и повылезали, зубы скрошились, и ноги опухли, не ноги сделались - колоды.

Не понимала про мужа тетка Соня. Про Федьку понимала - тюрьма, про Колю тоже понимала - война, а про Гришку не понимала. Получалось - сидели они с Гришей рядком, разговаривали ладком, и вдруг он ни с того ни с сего - в дверь и дверью - хлоп, да так, что под обоями посыпалось. И не вернулся больше, и никогда не вернется. Тетка Соня не понимала - зачем он это сделал? Или почему?

Кум, Колин крестный, сказал на поминках так:

- Не хотел жить, вот и повесился.

А почему не хотел - не понимала тетка Соня. Непонимание это ее и подкосило.

Полный дом жалельщиц набивался, выпьют маленько самогоночки - и выть. Федька после последней отсидки вернулся, разогнал их всех, да поздно - тетка Соня сама себя теперь жалела.

И сейчас жаловалась. Сидела тесно рядышком с Колей, держалась за рукав его пиджака и жаловалась, вытирая слезы крохотным платочком.

- Захожу в дом, а он висит. На крюке, на каком ваши с Федькой зыбки качались.. Висит... И ведь не пьяный был, сынок, ни капельки не пьяный. Если б пьяный, я тогда б понимала, а то ведь не пьяный. И не ругались мы тогда совсем. Он выпивать ведь перестал, а из-за чего еще ругаться? Я уж думаю, может, лучше не бросал бы? Пил бы и жил бы... А ты совсем не пьешь, сынок?

Перед Колей рюмка стояла полная, как налили, так и стояла, он к ней и не притронулся.

- Не пьешь?

- Нет, мама...

Коля сидел зажато и неподвижно.

- И правильно, сынок, не пей, одно от нее горе. Одно горе... Горе, Коля, горе! Говорю Федьке: вытащи ты этот крюк проклятый, а ему все некогда. Некогда: спит да пьет, пьет да спит... А я на табуретку боюсь залезть, голова кружится. Ты б вытащил его, сынок... Вытащишь?

Коля кивнул.

Бабы подходили одна за другой, щупали шаль, разглядывали узор, хвалили Колю, гладили его, как маленького, по головке, и сами при этом робели почему-то.

Тогда и появилась рядом Верка, незаметно появилась, прямо будто из-под земли взялась.

- Ой, теть Сонь, дашь поносить?! - воскликнула она шутя.

Шум за столом стал стихать. Все смотрели и ждали, что же будет? Коля до армии с Веркой не то что ходил, как все парни с девчонками ходят - в кино там и на танцы, у них любовь была, это вся деревня знала, поэтому всем было интересно - как же они встретятся и что теперь будет? Верка была тогда девчонка, как девчонка, а теперь стала мымра мымрой, накрашенная, размалеванная, в платье чуть не до пупа. Верку в Аржановке презирали, но терпели, потому как своя.

- Теть Сонь, ну дашь поносить? - шутливо настаивала Верка, но тетка Соня на шутку не отозвалась, губы поджала и отвернулась. В Веркиной руке уже была рюмка с водкой. - Здравствуй, Коль! - звонко воскликнула она, будто не ожидала его здесь увидеть.

Коля поднялся.

- Здравствуй, Вера, - сказал он тихо, но многие услышали.

- С возвращеньицем, Коль! - крикнула Верка и опрокинула в себя рюмку, выпила и даже не поморщилась.

Тут уж совсем тихо стало, даже мукомоловские притихли, почуяли: что-то такое сейчас будет...

И дальше могло случиться что угодно, но вмешался крестный, то ли нарочно, то ли случайно. Так он заорал, что даже Федька во сне зашевелился.

- Колюня! Крестничек! - и потянулся к Коле с полным стаканом. - Ну выпей ты хоть со мной, а? Я же все-таки крестный твой! Я тебя вот на этих самых руках держал, когда крестили тебя! Поп у нас был, отец Поликарп, он буденовцем в гражданскую воевал. Бывало, как выпьет, и: "По коням! Шашки наголо, пики к бою!" Во был поп. Так ты ему, Коль, всю рясу тогда обмочил! Он и говорит: "Этот басурманин будет!" Ошибся отец Поликарп, ошибся! Вон ты какой стал! Герой! По телевизору показывали! Огонь, воду и медные трубы прошел! Знаешь, кто ты теперь? Не знаешь? А я скажу... Жилин и Костылин, вот ты кто! Эх, дай я тебя поцелую, крестничек!

Он потянулся к Коле через стол, но на беду облил нечаянно своей водкой спящего Федьку. Тот вскинулся, как медведь в берлоге, и заревел, глядя на крестного мутными, невидящими глазами.

- Ну ты, чайка соловецкая!

Крестный сразу струхнул, да и всем неприятно стало, особенно тем, кто рядом сидел.

- Да ты чего, Федь, это ж я, я это, крестный, - заговорил крестный взволнованно.

- Крестный это ваш, крестный! - испуганно закричали рядом.

- Федь, ты чего, не узнал, что ль?

Даже тетка Соня испугалась, взяла Колю за плечо и к себе прижала. Но до Федьки, кажется, дошло, он, кажется, узнал и попытался улыбнуться.

- Эх ты, Федька, Федька, - засмеялись над ним. - Крестного своего не узнал!

- Чего привязались к человеку, - вступился за Федьку сам крестный. Обознался человек, бывает. - И, облегченно вздохнув, выпил.

Федька указал пальцем на Колю, а потом обвел всех тяжелым, пугающим взглядом и заговорил угрожающе:

- Колька мой братан. Кто его пальцем тронет... Я пятый раз на зону пойду, а за брата моего... - Взгляд его снова вернулся к Коле. - Понял, Колян? Сразу мне говори! Кто тебя пальцем тронет... Убить не убью, но покалечу. - Федька сел в тишине, подумал и повторил убежденно: - Убить не убью, но покалечу.

И тут к дому Ивановых, прямо к распахнутым воротам, чуть ли не к столу подкатила машина, большая, черная, блестящая.

- Джип, джип! - закричали пацаны, которые вокруг стола все время крутились и уже не одну бутылку с него уперли.

За столом заволновались, не понимая, что это за джип такой, а увидеть, кто сидит в машине, оказалось делом невозможным - окна у нее были черные и на солнце блестели почти как зеркала. Мукомоловские уже решили, что это программа "Время" прибыла наконец, и приосанились, но они ошиблись. Дверцы машины распахнулись, и первым вышел на белый свет крепкий мужчина в новеньком костюме и белой сорочке с галстуком. Широко улыбаясь и разведя руки в стороны, словно собираясь обнять здесь всех сразу, он гаркнул зычно и весело:

- Здорово, землячки!

- Павел Петрович!

- Паша!

- Здорово! - весело же отозвались за столом.

- Не узнаешь? - торопливо спросила тетка Соня Колю. - Пашка Граблин. Наш, аржановский. Ты в армию уходил, он в сельсовете работал председателем. А теперь вообще большой человек. Голова администрации называется.

Следом за Павлом Петровичем из машины вышел военный в блестящих хромовых сапогах, галифе и зеленой офицерской рубашке; сухой, как вобла, прямой и, видно, злой. Его тоже многие узнали - райвоенком.

Третьим был шофер, тоже видный из себя, но на него, конечно, внимания почти не обратили.

- Ну, где он? - Павел Петрович нашел глазами Колю и стал пробираться к нему, здороваясь по пути с земляками.

Тетка Соня легонько подтолкнула Колю и сама поднялась.

- Ну, здравствуй, афганец ты наш родной! - Павел Петрович обнял Колю и, похлопывая его по спине, продолжил: - С возвращением на родную землю! Поздравляю, Софья Пантелеймоновна, - обнял он и тетку Соню, и она зарделась оттого, что назвали по имени-отчеству. Военком стоял за спиной Павла Петровича и, выглядывая из-за плеча, буравил Колю маленькими глазками. Ему протянули рюмку с водкой, но он отказался, сделав рукой решительный жест. Павел Петрович шагнул в сторону, освобождая пространство между военкомом и Колей, и объявил:

- Сейчас Борис Алексеевич, наш военком, сделает сообщение, а потом я скажу тост.

Стало тихо и торжественно.

Без начальства даже такое важное событие быстро стало бы пьяной гулянкой, а с начальством вернулась торжественность.

Военком кашлянул в кулак и, продолжая буравить Колю взглядом, заговорил скрипуче и недобро:

- Как говорится, награда нашла героя. Для получения причитающейся вам медали просим прибыть в военный комиссариат.

За столом зашумели, повторяя часто слово "медаль".

- Ну-ка, налейте мне! - приказал Павел Петрович, взял угодливо протянутую рюмку и заговорил громко и торжественно, как раньше говорили по телевизору в новогоднем "Голубом огоньке": - Что нужно, чтобы возродить наши края? Образно говоря, необходимы три компонента, три составляющие части!

- Три, три, - как попугай, повторил Колин крестный, который сразу, как появилось начальство, перестал быть ведущим. На него и внимания не обратили, когда он повторил: "Три, три".

- Первое - это земля! - продолжал Павел Петрович. - Земли у нас...

- Хоть задницей ешь! - выкрикнула баба с дальнего конца стола, мукомоловская.

Все так и грохнули, засмеялись, а Павел Петрович смех переждал и продолжил:

- Значит, первое - земля! А второе...

- Земля и люди! - выкрикнул Колин крестный, но никто не засмеялся, а Павел Петрович даже поморщился.

- Второе, это... - Павел Петрович дал кому-то подержать свою рюмку и вытащил из кармана бумажник.

- Деньги! - догадались сразу несколько человек.

- Деньги, да не всякие! - Павел Петрович достал из бумажника несколько тысячерублевых и, покосившись на спящего Федьку, продолжил: - Не вот эти бумажки.

- Бумажки, как есть бумажки!

- Что на них купишь-то? - Народ был согласен с оратором, но смотрел на тысячерублевки вполне дружелюбно.

Павел Петрович спрятал их обратно в бумажник и вытянул из другого отделения стодолларовую.

- Вот - деньги! - Он победно поднял купюру над головой.

- Зеленая...

- Трояк, что ль?

- Сама ты - трояк! Дорал американский!

- Ах ты, батюшки!

- Не доллар, а сто! Видишь, вон однушка и два нуля.

- Ах ты, батюшки!

- Это ж сколько на наши будет?

- Сколько-сколько... Миллион!

- Ах ты, батюшки!

Пока деревенские обменивались мнениями по поводу денежки, Павел Петрович терпеливо и снисходительно ждал.

- Дай, Петрович, хоть в руках подержать, а? - Колин крестный тянул руку и смотрел умоляюще.

Павел Петрович усмехнулся, но купюру все-таки отдал. Она пошла по рукам, ее разглядывали, гладили, нюхали даже, словом - оценивали.

- И эти деньги уже готовы к нам прийти. Надо только открыть шлюзы! - Павел Петрович говорил по-прежнему торжественно, но краем глаза провожал свою сотню, уплывающую в дальний край стола.

- И третье - это... Третье - это... Ну?

Никто не знал, что - третье.

Такой большой и серьезный тост, а вкупе с ним лицезрение стодолларовой купюры несколько утомили всех и рассеяли внимание.

- Люди! - пришел на помощь Павел Петрович. - Люди - это наше богатство. Такие, как Николай, который даже из плена, из далекого Афганистана вернулся не куда-нибудь, а на землю своих предков, в родную деревню! Такие, как он, превратят наши заброшенные края в цветущий сад!

Павел Петрович хотел выпить, он уже поднял рюмку и выдохнул, как над столом пронесся слух, что деньги пропали. Люди смотрели возмущенно друг на дружку, хмурили брови, пожимали плечами, а кое-кто даже начал выворачивать карманы, показывая, что в них ничего нет. В глазах Павла Петровича возникла растерянность, но он поборол ее, мотнул головой и воскликнул с восхищением в голосе:

- Узнаю землячков!

- Узнаешь? - вскочил крестный.

- Узнаю!

- Раз узнаешь, тогда забирай! - И крестный вынул из-под тарелки и протянул купюру Павлу Петровичу.

- Шутка!

Все засмеялись. Все-таки крестный класс показал. Павел Петрович тоже смеялся, одновременно пряча стодолларовую в бумажник.

Он снова взял свою рюмку и выпил наконец.

Тетка Соня облегченно выдохнула. Она испугалась, что деньги пропали, дело-то в ее доме происходило. Повернулась к Коле и вдруг обнаружила, что его нет.

Она вошла в дом и позвала встревоженно:

- Сынок...

- Он в хлев пошел, я видела, - подсказала из кухни соседская девочка, вызвавшаяся помочь в этот день по хозяйству.

Тетка Соня удивилась про себя и заспешила в хлев. Открыв низкую дверь, она остановилась в проеме, замерла...

В пустом овечьем загончике, положив на серую солому маленький коврик, стоял на коленях Коля и молился. Это тетка Соня сразу поняла. Он громко шептал слова молитвы, которые сливались в одно таинственное: "лах-лах-лах". Время от времени он что-то сдавленно вскрикивал, вскидывался и распластывался туловищем по коврику. Скосив глаза, он увидел мать, глянул на нее коротко и вновь забормотал: "Лах-лах-лах".

Вот так...

И в тот же самый момент, когда это происходило и гулянка была в самом разгаре, случилось следующее. Даже не случилось, ничего не случилось, ничего не произошло, просто напротив дома Ивановых остановились красные "Жигули". В них сидел мужчина лет примерно тридцати пяти, в кожаной куртке и черных очках. Он закурил и стал смотреть по сторонам. Смотрел внимательно и, кажется, выискивал кого-то взглядом, впрочем, определенно это утверждать нельзя - из-за его очков. А вот то, что он нервничал, - это точно: стряхивая в окно автомобиля пепел, он сильно, слишком сильно ударял указательным пальцем по сигарете.

Он приехал в город вечером, когда смеркалось, спросил у пешехода, где гостиница, и, получив простое объяснение, быстро нашел ее. Райцентр К. был городишко гиблый. Пара заводов, с которых раньше кормился местный люд, теперь дышали на ладан, и нищета, сама себя не замечающая, была заметна стороннему взгляду даже на центральной улице, заставленной яркими, так называемыми коммерческими киосками. Здесь была и гостиница - обшарпанный, без вывески пятиэтажный пенал. На стеклах окон лежал слой пыли.

Мужчина снял черные очки. Он думал о чем-то напряженно или к чему-то готовился, щуря глаза и катая по скулам желваки.

Фойе гостиницы было пустым и сумрачным, но окошко администратора светилось. Там сидела пожилая, напудренная и накрашенная женщина с башней на голове, по моде шестидесятых. Похоже, прическу она делала раз в неделю, сохраняя ее до обновления, и теперь башня съехала набок - был конец недели. Она пила деготный растворимый кофе из майонезной баночки и читала газету "Спид-инфо".

- У вас можно снять номер? - спросил он и улыбнулся. Он был высок, строен и одет довольно пижонски. Помимо кожаной куртки на нем были синие джинсы и ковбойские сапоги со скошенными каблуками.

- Хоть два, - охотно ответила женщина и, отхлебнув из баночки кофе, прибавила: - Паспорт.

- Понимаете, я сдал его для получения заграничного, а тут срочная поездка. - Он снова улыбнулся.

Улыбка его женщине не понравилась, но дело было, конечно, не в улыбке, а в порядке.

- Без паспорта нельзя, - сказала она без сожаления.

Мужчина сунул ладонь в задний карман джинсов, вытащил пятидесятитысячную и, сунув руку в окошко, положил перед женщиной. Она посмотрела на деньги, негромко кашлянула в кулак, взяла пустой бланк и ручку и протянула мужчине.

- Заполняйте.

Он на мгновение задумался и в графе "Ф.И.О." написал: "Иванов Николай Григорьевич".

Утром следующего дня, когда не видимый в тумане пастух, яростно матерясь и хлопая кнутом, собирал деревенское стадо, Федька ходил за матерью по двору и однообразно, гнусаво басил:

- Мам, налей сто грамм... Ну, мам, ну, налей, а... Мам, налей...

Тетка Соня в телогрейке и старых разношенных валенках шла через двор к хлеву, и Федька, как привязанный, брел за нею, продолжая клянчить. Тетка Соня с трудом вывела корову во двор и потянула ее к распахнутым воротам.

- Мам, ну, налей... Ну, налей, мам...

Федька был в тех же трикотажных штанах и майке, босой, каким встретил он Колю, только теперь майка была разорвана на груди. Он сильно сутулился, брел, еле поднимая ноги, с трудом справляясь с накатывающим то и дело ознобом, медленно шевелил синими губами.

- Мам, ну, налей... Помираю, мам...

Тетка Соня будто не слышала, тянула на дорогу корову, куда уже выплывало из тумана стадо.

С другой стороны, гремя пустыми молочными бидонами, подъехал на подводе крестный.

- Тпр-р, зараза, - остановил он мерина и соскочил с телеги. Крестному тоже было худо, но он не подавал виду, бодро прокричал:

- Сонь, молоко-то сдавать будешь? - Он работал сборщиком молока.

- Не знаешь разве, что корова не доится, - недружелюбно бросила тетка Соня, проходя мимо.

- Да не, это я так спросил, - объяснил крестный, продолжая бодриться. Сонь! - крикнул он после паузы, и тетка Соня остановилась и обернулась. - А ты не слыхала, что в Мукомолове на той неделе приключилось? Там одна баба мужику своему утром похмелиться не дала. А было! Умолял, на коленях стоял: "Умоляю, Нюр, налей!" Нюрка ее зовут. "Нет!" Принципиальная тоже... А он тогда брык, и готов! Она думала - шутит. А он - серьезно. "Скорая" приехала, врач и говорит: "Дала б ты ему даже не сто грамм, а пятьдесят, и жил бы человек!"

Крестный ждал реакции, но тетка Соня выслушала кума равнодушно и потянула корову к бредущему стаду.

- Так это еще не все! - закричал ей в спину крестный. - Она теперь под следствием! Судить будут за неумышленное убийство... А может, и за умышленное!

Тетка Соня остановилась и крикнула в ответ:

- Ты лучше его спроси, куда он куртку вчера дел?

Крестный посмотрел на Федьку, а Федька на крестного, и обоим им стало ясно, что похмелиться не выгорит.

Крестный молча присел на лавочку, Федька по зэковской привычке опустился рядом на корточки. Они скрутили самокрутки, затянулись самосадом Федькиного производства. Федька выращивал табак сам, поливал, ухаживал. Это было единственное хозяйственное занятие, о котором тетке Соне не приходилось его просить. Он занимался этим охотно и даже с удовольствием. Пробовал Федька выращивать и коноплю, но конопля чего-то не пошла, а табак его в деревне хвалили. И крестный сейчас похвалился:

- Настоящая Америка!

Крестный любил смотреть по телевизору рекламу, ради нее и включал свой "Рекорд", а потом удивлял народ неожиданными сравнениями.

- Настоящая Америка, - повторил он.

- А то... - согласился Федька.

- Куртку-то куда дел? - как можно более дружелюбно спросил крестный.

Федька равнодушно махнул рукой:

- Продал вчера одному за бутылку.

Крестный смотрел пытливо, но непонимающе, и Федьке пришлось объяснить:

- Проснулся ночью - башка трещит. Мать спит, Колька спит. Поискал - нет. Выхожу - мукомолов-ские идут. У них бутылка...

Крестный понимающе кивнул.

- Жалко куртку-то, хорошая... - проговорил он со вздохом.

- Кожа натуральная.

- Жалко...

- Да я возьму лодку сегодня, сплаваю в Мукомолово, заберу, - уверенно сказал Федька. Помолчали.

- А Колька где? - безразлично поинтересовался крестный.

- Молится, - ответил Федька равнодушно.

- Опять? Он же вчера...

- У них пять раз в день...

- Много...

- Пять раз...

- Да я знаю, что пять раз, но все равно много, - настаивал крестный, но Федька не захотел больше про это говорить.

- Да мне-то что, пускай молится...

- Ясное дело - пускай, жалко, что ли, - согласился крестный.

Они вновь замолчали.

За рекой поднялось солнце и сразу согрело этих двух трясущихся в похмельном ознобе мужиков, и они расслабились и затихли.

А с края деревни, с возвышающегося над рекой крутояра, доносился высокий Колин голос:

- Бисми ллахи-р-рахмани р-рахим...

Следующая неделя прошла тихо. Вопреки просьбам тетки Сони, Коля не стал отдыхать, а сразу впрягся в работу: поднял поваленный забор, вспахал пустошь за огородами, ухаживал за скотиной, исключая, правда, поросенка. Работал от зари до зари, трижды в день прячась где-то в доме или в сарае и молясь там тихонько своему Аллаху, и еще два раза, утром и вечером, уходил на крутояр и молился громко.

Каждый же день в деревню приезжал на "Жигулях" тот, кто назвался в гостинице Колиным именем. Он бродил вдоль реки, бросал камушки, играя сам с собой в "блинчики" и напевая одну и ту же фразу из песни Высоцкого:

- Идет охота на волков, идет охота...

В Аржановке к нему, можно сказать, привыкли, но подойти и спросить: кто и зачем сюда приехал - не решались. Хотя аржановские - народ досужий и любили поговорить с незнакомцами, но что-то в нем было такое, что не позволяло им это сделать.

Вернулась из отпуска Валька-продавщица, злая, как собака, даже не зашла на Колю посмотреть, и тетка Соня, конечно, обиделась. Рассказывали, что Валька со своей дочкой Лариской, та тоже, кстати, продавщицей работала, решили Валькиного зятя, Ларискиного, значит, мужа - Витьку-нефтяника - полечить от этого дела, то есть, чтобы он не выпивал больше, и подсыпали ему в водку какой-то порошок. Витька выпил и начал на глазах раздуваться. Раздулся, как пузырь, и к тому же покраснел страшно. Валька с Лариской перепугались до смерти и вызвали "скорую", "скорая" приехала, сделала Витьке два укола, и он спустился до своих размеров, и краснота почти прошла, остались только пятна по всему телу. Оклемался Витек маленько и как стал жену с тещей гонять, Лариску с Валькой, значит, и на другой день Валька на самолет - и в Аржановку. Сама она, конечно, ничего не рассказывала, но люди говорили, да и синяк под Валькиным глазом, хоть она его и припудривала, свидетельствовал...

Однако поссорились стародавние подруги вот из-за чего... Случилось это спустя неделю после того дня, когда Колино возвращение праздновали, и неделя эта прошла тихо, так, что и вспомнить нечего. И тот день как день начался. Федька спал, Коля работал, ну и тетка Соня, ясное дело, работала, ползала на коленях по огороду, дергала сорняки. Она слышала, как в магазин привезли хлеб, как машина там гудела, но сразу не пошла, а потом забыла - забыла, и все. Войдя в дом за какой-то надобностью и мельком глянув на спящего Федьку, тетка Соня посмотрела на часы и ахнула. Времени было без четверти двенадцать, а в двенадцать Валька уходила доить свою корову, да и хлеб к тому времени мог кончиться. Тетка Соня сбросила грязный халат, надела чистый синий, оставшийся с тех пор, когда она еще дояркой работала, и служивший как бы выходной одеждой, вытащила из банки с солью спрятанные от Федьки деньги, схватила на ходу большую клеенчатую сумку и побежала, как могла быстро, закултыхала. Может, если бы шла она спокойно, то и не погорячилась бы так, но тетка Соня бежала, вспотела даже... Увидев, что магазинная дверь открыта, тетка Соня остановилась, чтобы перевести дух, и, вытирая ладонью со лба пот, услышала:

- А Абдула-то наш, Абдула...

Тетка Соня даже ухо оттопырила, но дальше не разобрала, потому что засмеялись там.

И смех этот будто стеганул тетку Соню, она побежала прытко и прямо ворвалась в магазин. Смех, конечно, сразу стих... Народу в магазине было полно, одни бабы. Накупили хлеба, но не расходились. Тетка Соня обвела их грозным взглядом, а они в ответ глаза прятали и улыбались стыдливо. Только Шурка-соседка нашлась.

- Здорово, Сонь! - крикнула она задорно так.

Тетка Соня не ответила, сдержалась, хотя с улицы узнала именно Шуркин голос, подошла к прилавку и, не поздоровавшись с Валькой, потребовала:

- Хлеба давай!

Валька усмехнулась, взяла с лотка четыре буханки разом и бухнула их на прилавок. Но тетка Соня хлеб не брала, смотрела то на него, на хлеб, то на нее, на Вальку. Тут Валька еще раз усмехнулась, уперла руки в бока и говорит:

- Чего смотришь, Сонь? Забирай и иди, я магазин закрываю.

- Мне же шесть буханок положено, - полушепотом напомнила тетка Соня.

- Не знаю, кто это тебе положил! - Валька закричала. - Две буханки на члена семьи, вон, читай! - И показала пальцем на какую-то бумажку на стене.

Но тетка Соня и смотреть на нее не стала.

- Нас же теперь трое, разве ты не знаешь? - спросила она, все еще себя сдерживая.

- Знаю, - махнула рукой Валька. - Слышала. Только мне документ нужен. Пускай твой Абдула пропишется сперва и справку принесет.

На Абдулу все снова засмеялись, а Шурка - та прямо зашлась. Все в деревне уже знали, что в Афганистане Коле дали другое имя, и теперь он не Коля, а Абдула.

Тетка Соня на этот смех обернулась и так на всех глянула, что все замолчали снова, даже Шурка заткнулась. К ней тетка Соня и обратилась к первой:

- А хоть бы и Абдула? Хоть бы и Абдула... Ты про своего Костеньку вспомни. До десятого класса ссался, все матрасы на забор вешала сушить. А теперь? Он же у тебя в тюрьме под нарами спит. Мой - Абдула, а твой - петух! - И тетка Соня плюнула с отвращением на пол.

Шурка была готова, а тетка Соня за Катерину взялась, та тоже лыбилась.

- А ты, Кать, что лыбишься-то? - спросила тетка Соня. - Ты своего сыночка до пенсии сиськой кормить собираешься? Так не работает все?

Катерина рот открыла, а сказать ничего не может. Но тут за нее вступилась Полька, по прозвищу Польча, сестра Катерины.

- Да он у нее больной, - сказала Польча, имея в виду Катерининого лоботряса. Но лучше бы она, Польча, молчала.

Тетка Соня аж просияла вся от удовольствия, что сейчас скажет.

- Польча! Все внуков ждешь? На невестку грешишь, что она аборты делает. А с чего их делать-то, а? Она мне сама рассказывала, что бессемянник твой сыночек. Вот и все!

Польча аж белая сделалась. Тут Валька решила за всех вступиться:

- Кончай базар, Сонь, я магазин закрываю!

Но тетка Соня и ее уделала, уже когда четыре буханки в сумку укладывала:

- Ты чего-то, Валь, экономная стала. Ну, ладно, на нас экономишь: то сдачи у тебя нет, то весы сломаны, а то, ведь, гляжу, и на себе... Ты пудры-то не жалей, сыпь на глаз-то, сыпь!

И, не давая Вальке рта в ответ раскрыть, тетка Соня закончила:

- Абдула, да... А вам завидно... Что вернулся, что подарков навез, что не пьет, не курит, что работает, за стол не усадишь поесть. Завидно? Ему же не то что прописаться, ему медаль в военкомат съездить некогда получить.

- Медаль? - спросила Валька, она, наверное, не знала еще про медаль.

- Да, медаль, - подтвердила тетка Соня с гордостью. - И через ту медаль льготы ему положены. Ты мне не то что шесть буханок, ты мне десять будешь давать и еще "спасибо" говорить, что взяла.

Тут Валька засмеялась и что-то хотела сказать, но тетка Соня перегнулась через прилавок и негромко и доверительно так сказала, на прощание:

- А ты, подружка дорогая, засунь свой поганый язык себе в задницу.

И в тот же злосчастный день, ближе к вечеру, произошла еще одна ссора, и все из-за этого Абдулы, то есть из-за нового Колиного имени. Коля с Веркой поссорились. После встречи за праздничным столом они не виделись, точнее, виделись, но издалека, очень издалека и мельком.

А в тот день, когда тетка Соня подружкам своим в магазине сказала, что она про них думает, произошли встреча, и разговор, и ссора. Дело было так. Коля ехал домой, правил усталой лошадью, которую давал ему крестный, и сам был таким усталым, что даже задремывал на ходу, клевал носом. Тут из-за магазина и выскочила Верка. Потом в Аржановке говорили, что она специально его за магазином стерегла. На правоту этих слов указывало и то, что Верка была одета в свое нарядное платье, то самое, в котором она была на празднике, короткое, и расфуфыренная была соответственно, а что она могла делать в таком виде за магазином?

И когда Коля проезжал мимо магазина, она выскочила из-за угла и закричала:

- Эй, шеф, тормози!

Коля вздрогнул от неожиданности и остановил лошадь.

- До дому довезешь? Только у меня денег нет! - кричала она на бегу и, вспрыгнув на телегу, прибавила: - Ну, ничего, договоримся, небось не чужие.

Коля улыбался, как будто не понимая Верку.

- Ну, долго стоять будем? - пришла она на помощь и громко крикнула, так громко, что чуть не полдеревни услышало: - Но-о!

Вечер был тихий, тихий и теплый. Лошадь тронулась, и они поехали. Скрипели и погромыхивали колеса.

- А музычки нет, шеф? - спросила Верка и засмеялась.

Коля снова не понял, обернулся и удивленно посмотрел на Верку. Он ничего не спрашивал, только смотрел удивленно.

Вообще, Коля, как вернулся, говорил очень мало, и только тогда, когда его спрашивали, отвечал, но односложно и с паузами, словно взвешивая слова и одновременно вдумываясь в их смысл. А может, он просто забыл русский язык и теперь вспоминал слова, может быть... Верка посмотрела на Колю, прямо в его удивленные глаза, расхохоталась, а потом укорила:

- Ну, Коль, ты там прямо лохом сделался! Шутка это, понимаешь?

Коля растерянно улыбнулся. Несколько минут они ехали молча, но не зря же Верка наряжалась и за магазином пряталась, вот она и открыла рот, думая, что бы такое спросить, чтобы разговор завязался, надумала и спросила:

- Коль, а правда тебя там, в Афгане, Абдулой назвали? Значит, ты теперь Абдула?

Коля улыбнулся, нисколько не обидевшись, только поправил:

- Абдалла.

- А какая разница? - насмешливо спросила Верка.

- Правильно - Абдалла.

- Правильно-неправильно, - скривилась Верка. - А это как-нибудь переводится на наш? Ну, вот, знаешь, например, по-русски - Иван, а по-американски - Джон... По-нашему Абдула - это как будет?

- Абдалла, это значит... Человек Бога... - ответил Коля.

- Божий человек, значит?

Верка спрашивала, а сама ерзала на телеге так, будто шило под ней торчало, ее крутило прямо всю. Коля кивнул.

- Божий человек, значит? - повторила она вопрос.

- Божий человек, - спокойно подтвердил Коля. Он не видел Верку, не видел, что с ней творится.

- Ага! - закричала она вдруг. - Ты, значит, Божий человек, а мы здесь в навозе ковыряемся? - И закричала громко на лошадь: - Тр-р-р!! - так громко, что вторая половина деревни услышала.

Коля натянул поводья и непонимающе смотрел на Верку. Она соскочила с телеги и побежала к своему домишке. Бежала и бормотала что-то на ходу, ругалась.

Коля долго смотрел ей в спину и, так ничего не поняв, тронул лошадь.

Он проехал немного, когда Верка вдруг остановилась и посмотрела ему вслед, и в глазах ее было прямо-таки отчаяние.

- Ко-оль! - крикнула она, но он не услышал.

- Колька! - повторила она еще громче, и вся деревня слышала этот крик, только он не услышал.

- Абдула! - тогда крикнула она, и Коля обернулся, и лошадь остановилась.

Она подбежала к телеге и, кривя губы и не глядя на Колю, задыхаясь после бега, но пытаясь казаться равнодушной, заговорила:

- Ну, в общем... Ты это... Скажи матери, что я сегодня на ферме дежурю. Я там для нее два мешка комбикорма спрятала... - Верка помолчала и прибавила, глянув очень коротко, но все же виновато: - Ну и вообще...

Но этим день не закончился, видно, был такой день; по любимому Федькиному выражению: "С возу упал, вилы в жопу воткнутся", закончился он в доме Ивановых ссорой, скандалом, чуть ли не дракой. Как это обычно бывает, сначала все было тихо, мирно.

Тихо, мирно, даже уютно было вечером в доме Ивановых. Коля ремонтировал прялку, на которую Федька упал однажды и сломал, тетка Соня штопала чулок, Федька собирался на дело. Он не пил четвертый день. В такие перерывы Федька начинал уважать себя и, как следствие, важничать. А Колино известие о двух мешках комбикорма, которые предстояло сегодня упереть с фермы, вызвало еще и прилив энтузиазма.

- Слышь, мам, - лукаво улыбаясь, обратился он к тетке Соне. - Если так дальше пойдет, осенью свадьбу играть придется!

Тетка Соня оторвалась от скучного рукоделья, подняла на лоб очки, перемотанные изолентой в нескольких местах, посмотрела на Федьку, не понимая, о чем это он.

Федька обнажил железные свои челюсти.

- А чего, отдадим Коляна за Верку? За два мешка комбикорма! Калым!

Тетка Соня нахмурилась и опустила очки.

- Буровишь, что зря. Прошлый год геологи тут у нас работали, терли ее кому не лень. Домой водила. Бабка за занавеской, а она... - Тетка Соня снова оторвалась от штопки и сообщила полушепотом: - Деньги, говорят, брала... Ты, Федь, не знаешь, ты сидел тогда, а она...

- Чего там знать-то? Проститутка она и есть проститутка, - весело и просто рассудил Федька. Он собирался развить интересную тему, но Коля его перебил.

- Нефть искали? - обратился он с вопросом к тетке Соне.

- Кто? - не поняла она.

- Геологи.

- Не нефть, а эти, как их... - Тетка Соня поморщила лоб, вспоминая.

- Алмазы, - подсказал Федька недовольно.

- Нашли? - спросил Коля.

- А то! Полно, говорят. Тут, под нами, полно алмазов этих.

Тетка Соня громко вздохнула:

- Не знаю, чего они там нашли, а я всю жизнь в земле ковырялась, а хоть бы один... Поглядеть бы хоть, какой он...

Федька развеселился - засмеялся хрипло, с кашлем.

- Ну ты, мам, даешь! Они же глубоко, это ж бурить надо!

- Бурить... - недовольно повторила тетка Соня, закрывая эту бессмысленную тему, и обратилась к Коле: - Сынок, а ты чего ж не собираешься? Федька вон уже собрался.

Тут все и началось.

- Я не пойду, мама, - сказал Коля тихо.

- Как не пойдешь? - не поняла тетка Соня.

- Я не пойду воровать, - объяснил Коля громче.

Федька улыбнулся:

- У кого воровать-то? У колхоза? У государства этого вонючего? Да оно из народа все соки вытянуло, у него украсть - на том свете зачтется! - Федька даже плюнул с досады.

Тетка Соня поднялась с табурета, подошла к Коле, погладила его по голове и заговорила - виновато и горестно:

- Сынок... Колюшка... Это ж комбикорм, его не купишь, да и не на что. А у нас корова никак не раздоится, ты же знаешь... Нехорошо, ясное дело, нехорошо, а жить-то нам надо?

- Я не пойду, - еще раз сказал Коля.

Тетка Соня опустила руку, которой Колю по голове гладила, и, не зная, что еще говорить и что делать, вернулась к своему табурету и тяжело на него опустилась.

- Ты! Щенок! - заорал Федька и подскочил к Коле: - Тебя поймают - ничего не будет, а меня поймают - срок намотают! Да ты не будешь воровать, ты будешь только на шухере стоять, понял?

Коля не отвечал, но было понятно, что ответ его преж-ний.

Федька отошел от брата, сдерживая себя, и обратился к матери:

- Во, мам! Я тебе говорю - мы с этим мусульманином еще нахлебаемся!

- Ничего, я с тобой пойду, - решила тетка Соня и поднялась.

- Да куда ты пойдешь! - заорал Федька. - Ты по двору еле ползаешь!

- Ничего, докултыхаю. - Тетка Соня уже надевала свой рабочий грязный халат.

И тогда Федька снова подскочил к Коле, поднес к его носу свой здоровенный костяной кулачище с вытатуированными на пальцах четырьмя перстнями и спросил:

- Говори последний раз - пойдешь или нет? - Он даже захрипел от злости, и глаза его побелели.

Коля опустил голову и последний раз сказал:

- Нет.

Федька взвыл, развернулся на пятке и, не зная, куда деть скопившуюся в кулаке злость, врезал по дверному косяку так, что дом зашатался.

Такой вот выдался денек... Лучше бы его и не было.

II

На другой день тетка Соня заставила Колю поехать в военкомат за медалью. "А то, - сказала она, - кому другому отдадут". О вчерашнем не вспоминала и Федьке наказала забыть.

Федька мать послушался и даже дал Коле свой велосипед доехать до города, так как была среда - у автобуса выходной. Правда, прежде Федька долго мурыжил брата: мол, нельзя оставлять велосипед без присмотра, потому что кругом воры, а если кто спросит, где он этот велосипед взял, послать того подальше.

Коля терпеливо слушал и на периодически повторяемый Федькин вопрос: "Понял?" отвечал: "Понял".

У въезда в город Коля помолился в редкой березовой рощице. Он не обратил внимания на то, что встретившиеся ему на полпути красные "Жигули", пропустив его, остановились и, чуть погодя, поехали за ним следом. А когда он молился в роще, машина встала на дороге, и этого Коля тоже не заметил.

Он въехал в пустынный двор военкомата, оставил велосипед у входа и вошел в полутемное прохладное помещение, пахнущее бумагой и гуталином. Было тихо и пусто. Коля нерешительно подергал ручки дверей, постоял в задумчивости и, облегченно вздохнув, направился к выходу, как вдруг услышал из-за ближайшей к нему двери глухой грубый голос:

- Кто?

Коля даже вздрогнул.

- Кто?! - громче и грубее потребовал ответа тот же голос.

- Я... - отозвался Коля.

Видимо, этого человеку за дверью было достаточно - в замке заскрежетал ключ, и дверь распахнулась. В проеме стоял, широко расставив ноги и сцепив руки за спиной, военком.

- Здравствуйте, - сказал Коля и сделал попытку улыбнуться.

Военком промолчал в ответ, сделав два шага в глубь кабинета и тем самым приглашая Колю войти.

А меж тем во дворе военкомата разыгрывался спектакль одного актера, который считал, что зрителей у него нет. Щуплый белобрысый подросток увидел с улицы стоящий у дверей военкомата велосипед, глянул по сторонам, подошел к велосипеду ленивой походкой, потрогал рукой - проверил, хорошо ли накачаны шины, нехотя взобрался на сиденье и медленно поехал своей дорогой. Он не оглядывался и потому не видел, что красный "жигуль", в котором сидел за рулем мужчина в кожаной куртке и черных очках, двинулся за ним следом.

Коля вошел и остановился посредине. Кабинет был большим и полутемным из-за зашторенных окон.

Широко шагая, военком подошел к окну, отдернул занавеску и замер, стоя у окна и сцепив за спиной руки. Шли минуты. Где-то пробили двенадцать часы, где-то пропикало радио и стали передавать последние известия.

Коля переступил с ноги на ногу. Ему очень хотелось уйти. Военком продолжал стоять, как изваяние. Коля громко вздохнул, решившись, и, пробормотав: "До свидания", двинулся к двери.

- Стоять! - хрипло скомандовал военком, и Коля остановился. Военком развернулся, широко шагая, подошел к высокому металлическому шкафу, вытащил из глубокого кармана галифе гремящую связку ключей, открыл его, достал маленькую картонную коробочку и удостоверение, проверил, на месте ли медаль, раскрыл удостоверение и прочитал глухим, неожиданно взволнованным голосом:

- Иванов... Николай... Григорьевич...

После этого он отдал Коле награду и крепко, до боли пожал руку.

Коля увидел вблизи глаза военкома. Они были красными, как у кролика, и страдающими. Только теперь Коля понял, что военком пьян.

А тот решительно подошел к своему столу, наклонился и поставил ополовиненную бутылку водки и стаканы, сначала один, потом другой.

- Надо обмыть, - объяснил он серьезно, очень серьезно, разливая поровну водку в стаканы.

- Я не пью, - сказал Коля.

Военком понимающе кивнул и, сильно сморщившись от какой-то подступившей внутренней своей боли, попросил:

- Тогда посиди просто.

Коля подошел и сел на стул напротив.

Военком вылил содержимое одного стакана в другой, осторожно, чтобы не пролить, поднес его к губам и выпил до дна - медленно и мучительно.

Несколько секунд он сидел неподвижно, не дыша и зажмурившись, после чего громко вздохнул, открыл глаза и внимательно посмотрел на Колю.

- Ну, что? - заговорил он, хмуря лоб. - Как дальше жить будем? Я спрашиваю! - перешел он вдруг на крик.

Он ждал ответа, требовал его.

Коля нерешительно пожал плечами.

- Не знаешь? - зашептал военком, подавшись через стол к Коле. - Ну, вот и я не знаю... - Он усмехнулся, склонил голову набок и заговорил вдруг неожиданно доверительно: - А помнишь, помнишь, как мы на параде шли? По Красной площади... Ты не шел, а я шел... "Здравствуйте, товарищи артиллеристы!" - "Здравия желаем, товарищ Маршал Советского Союза!" "Поздравляю вас с пятьдесят третьей годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции!" - "Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра!" Вся планета, вся планета замирала, когда мы "ура" кричали...

Военком вздохнул и замолчал, думая.

- А что теперь? - вновь обратился он с вопросом к Коле. - Ты видишь, я здесь один. Остальные - на сене. На сене, вместо того чтобы мобилизационной работой заниматься... А ты знаешь, что у нас этой весной сорок три процента набор? Сорок три! Из них тридцать - недотыки дефективные, по пьяни под трактором заделанные... Значит, тринадцать осталось, чертова дюжина... Вот и считай...

Военком снова замолчал, но совсем ненадолго.

- Да не тринадцать даже, десять даже было бы - и то смогли бы, но они не смогут... А знаешь, почему? У них нет Родины. Родины нет, понимаешь? А без нее... Да если завтра эстонцы, чудь белоглазая эта, пойдет на нас, мы за Урал побежим и будем там сидеть, лапки задрамши. Нас ведь сейчас голыми руками бери, голыми руками - и не пискнем. Э-эх...

На пустынной уже на выезде из города дороге красный "жигуль" резко обогнал белобрысого велосипедиста и, визгнув тормозами, преградил ему путь. Подросток чуть не упал и, ступив одной ногой на асфальт, со страхом в глазах смотрел на идущего прямо на него мужчину в черных очках. Тот подошел, коротко и брезгливо ударил подростка по щеке и приказал:

- Поставь туда, где взял.

Военком нервно и взволнованно ходил по кабинету, закурил на ходу папиросину, глубоко затянулся и тут же закашлялся - пьяно, тяжело. Когда кашель наконец отпустил, военком поднял на Колю полные слез глаза и заговорил хриплым шепотом:

- Не медаль тебе нужно давать, не медаль... - И, выкрикнув измученно и высоко: - А-а расстрелять! - вновь перешел на шепот. - Перед строем. Чтобы все знали... что нельзя нам больше в плен сдаваться!

И вдруг как-то сразу военком погас и из него ушла его сила.

Он вытащил из кармана большой смятый платок, стал вытирать мокрые глаза и громко сморкаться.

- Иди, - приказал военком. - Иди-иди.

Коля поднялся. Военком мог сейчас разрыдаться. Коля хотел сказать что-то, но военком повторил:

- Иди!

- До свидания, - сказал Коля и пошел к двери.

- Стой! - вновь, как в начале разговора, остановил его военком.

Коля остановился, повернулся. Он тоже был измучен. Военком быстро подошел к нему, обнял вдруг крепко и поцеловал. Посмотрел в глаза, опустил голову и пробормотал виновато:

- Прости, сынок...

Коля вышел из дверей военкомата и зажмурился, ослепнув на мгновение от яркого полуденного солнца.

Велосипед стоял там же, где он его оставил. Коля сел на велосипед и поехал.

- Та-ак, - протянул сидящий за рулем красных "Жигулей". - Значит, говоришь, награда нашла героя... Та-ак... - Он снял очки и бросил их на сиденье, после чего вытащил из бокового кармана куртки пистолет системы "ТТ" и положил рядом.

Коля удалялся и сворачивал за угол дома. Неизвестный повернул ключ зажигания, но машина не завелась.

Он повторил это действие еще и еще и, поняв, что машина сейчас не заведется, усмехнулся и протянул в который раз:

- Та-ак...

Он в ярости ходил по гостиничному номеру от стены к стене, и лицо его искажалось гримасами. А причиной тому была баночка, маленькая майонезная баночка, в каких, когда майонеза уже нет, дети и старики сдают мочу. Он не мог пить из нее водку и поэтому был в ярости.

Его не раздражал голый, убогий номер с продавленной кроватью, трехногим табуретом и столом с обгрызанными краями. Он не замечал уже даже таблички на стене туалета с отвратительной надписью: "Бумагу и вату в унитаз не бросать". Он не мог только пить водку из этой баночки и потому пребывал в ярости.

На столе на расстеленной газете стояла бутылка водки, лежали хлеб, консервы и зеленый лук. А в стороне - пустая баночка из-под майонеза.

Был вечер, магазины уже закрылись, купить стакан не представлялось возможным, и, ударом сапога открыв дверь, он вырвался в гостиничный коридор и решительным шагом двинулся к дежурной по этажу. Она сидела за столом с обгрызанными краями и пила чай. Серая, жалкая, в больничном каком-то халате, она испуганно посмотрела на него снизу.

- Так! Дайте мне стакан! - потребовал он.

- У нас нет стаканов, гражданин, - плачущим голосом ответила она.

- Не можете дать - продайте, я куплю, стакан, чашку, черт побери, я куплю, понимаете?

- Ну нету... - простонала дежурная.

- У меня у друга сегодня день рождения, понимаете вы или нет?

- Для вашего друга я могу отдать свою... - Дежурная протянула баночку с недопитым чаем. Ярость его мгновенно пропала.

- Для друга? - Он усмехнулся и повторил: - Для друга...

Задумчиво глядя на лежащий на столе моток шерсти, он взял его и, не видя удивленных и испуганных глаз дежурной, оторвал кусок нити длиной примерно в полметра.

- Спасибо, - бросил он на ходу и не оборачиваясь.

Вернувшись в номер, он стал совершать действия странные, но только на первый взгляд. Сначала он сорвал с бутылки пробку и вылил половину в раковину. Потом выкрутил перочинным ножом винт из большой металлической зажигалки, намочил в бензине шерстяную нитку, обвязал ею бутылку и поджег. Когда огонь догорел, он сунул бутылку под струю холодной воды. Бутылка покнула и разделилась ровно надвое. Он бросил горлышко в мусорную корзину и чистым, аккуратно сложенным носовым платком обтер края получившегося стакана с водкой.

Он открыл консервы, нарезал хлеб, тщательно вымыл лук, разложил все это на газете и вдруг увидел ту майонезную баночку, схватил ее и с силою шарахнул о стену. Она взорвалась, усеяв мелкими осколками пол, стол и кровать. Он выпрямился и взял в руку самодельный стакан. Лицо его сделалось торжественным.

- С днем рождения, Леха, с днем рождения... - заговорил он хрипловатым от волнения голосом. - Хотел я тебе подарок на день рождения сделать, да машина не завелась. А то бы он свою медаль обмыл. Медаль ему дали, представляешь?.. Он скрипнул зубами и выпил половину того, что было в стакане. Пьянея, он поел консервы с луком и хлебом, неподвижно склонившись над столом и тщательно работая челюстями.

Потом поднялся, закурил, стал смотреть из открытого окна на засыпающий городишко. Щелчком отправив окурок за окно, он упал на кровать, но тут же сел, вытащил из бокового кармана куртки пистолет и сунул под подушку, а затем вытащил из того же кармана книгу в мягкой черной обложке с желтым католическим крестом. Это был "Новый завет", дешевое миссионерское издание, какие лежат сейчас чуть не в каждом газетном киоске. Он посмотрел на книгу внимательно, пролистал ее и, не обнаружив картинок, раскрыл наугад и стал читать вслух первые попавшие ему на глаза строки. Читал он неуверенно, запинаясь, с трудом приспосабливаясь к непривычному ритму:

- "Но Иисус, зная помышления их, сказал им: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит". Все правильно, - прокомментировал он устало, опрокинулся на кровать и, положив Евангелие на грудь, а руки заложив за голову, прикрыл глаза и повторил со вздохом: - Все правильно.

На отцовы поминки Ивановы собрались дружно и тихо, без скандалов, в молчании споро дошли до кладбища, которое находилось сразу за деревней, на опушке леса. И день был, как на заказ, теплый и тихий.

- Здравствуй, отец, - сказала тетка Соня, поклонилась жестяному конусу с красной звездой наверху и шмыгнула носом, сдерживая преждевременные слезы.

- Здорово, бать, - бросил Федька и поставил на землю хозяйственную сумку.

Коля шел последним. Тетка Соня оглянулась через плечо и увидела, что он закрыл глаза и бормочет что-то.

Она расстелила на траве полотенце, поставила бутылку водки, которую несла сама, и четыре стакашка, выложила из сумки еду. Федька сорвал зубами пробку, налил водку в стакашек и поставил на могилу, а тетка Соня положила рядом яйцо, блин и конфеты.

В молчании Федька налил водку еще в два стакашка и один протянул матери.

- Давай, мам...

- Погоди, а Кольке? - остановила его тетка Соня.

- А он не будет, - торопливо ответил Федька, ни-сколько не опечаленный этим обстоятельством.

- Ну как это, отца не помянет? Наливай, наливай, - скомандовала мать.

Федька усмехнулся и, налив в третий стакашек, протянул брату. Коля молча взял водку.

Тетка Соня громко и горестно вздохнула:

- Ну, давайте помянем отца... Радость у нас, отец... Говорил ты, Колька вернется, вот он и вернулся. Живой! Еще и с медалей. А ты вот... - Слезы набежали на ее глаза, но она проглотила их, запив водкой.

Федька выпил, когда мать еще говорила, а Коля хотел незаметно поставить свой стакашек на землю, но мать протестующе подняла руку.

- Нет уж, сынок, выпей, помяни отца...

- Я не могу, мама... - тихо сказал Коля.

- Я же говорил, - усмешливо заговорил Федька. - Я этих мусульман знаю, повидал на зоне. Он еще из отдельной посуды будет питаться, вот увидишь. Ему с нами западло... Вот я сейчас сало буду есть, а его стошнит, гляди! - Федька сунул в рот ломоть сала и стал есть, чавкая и кривляясь.

Но Коля на него не смотрел. Он смотрел на мать, и глаза его умоляли не продолжать.

- Погоди, сынок, - продолжила как-то сразу за-хмелевшая тетка Соня. Думаешь, я не понимаю ничего? Думаешь, совсем толкушка бестолковая? Мы когда комбикорм этот чертов с Федькой приперли, я всю ночь потом проплакала. Не из-за тебя, сынок, не из-за обиды. А из-за жизни этой чертовой! Стыдно ведь! Всю жизнь воруем и всю жизнь - стыдно! Стыдно! А не воровали б - не выжили! Отец в лесничестве работал, лес воровал, так и построились. И кровать, на которой вас родила, тоже из ворованных досок! Жизнь такая, что поделаешь... Ну, а это-то? - она указала на рюмку. - Скажешь, у вас в Афганистане водку не пьют, обычай такой. Уважаю! Вообще б ее, заразы, не было - одно горе от нее, но на поминках три рюмки выпить требуется. Это тоже обычай. Только наш. Ты их уважаешь - хорошо! Ну, так и нас уважь!

Коля молчал. Голова его была опущена, и рука с рюмкой стала опускаться он снова хотел поставить рюмку на полотенце, но тетка Соня вдруг резко и зло стукнула его снизу по руке, и водка выплеснулась Коле прямо в лицо. Федька хрипло засмеялся:

- Что, стерпел твой Аллах?

Коля вытер лицо, поднялся и быстро пошел к кладбищенским воротам.

- Я с тобой поговорю сегодня, понял? - пообещал ему в спину Федька.

Пару часов спустя Коля сидел на ступеньке крыльца и выстругивал ножом деталь для прялки. Был он невесел. А когда услышал, что во двор входит Федька, напевая себе под нос какую-то зэковскую песенку, руки у него сами по себе опустились.

Федька выпил ровно столько, сколько нужно для прибавления силы, злой и не чувствительной к боли, ни к своей, ни к чужой, и ни капли сверх того, когда эта сила начинает идти на убыль. Подойдя близко и улыбаясь, он сказал почти дружелюбно:

- Встань, что ли... Или вас там не учили старших братьев уважать?

Коля медленно поднялся.

- А нож нам не нужен пока. - Федька взял нож из безвольно опущенной руки брата и отбросил в сторону. - Ну что, начнем? - спросил он и коротко и точно ударил Колю в печень.

Коля глотнул воздух, вытянулся, побледнел, по лицу его пробежала судорога, по шее катнулся кадык - он с трудом сдерживал накатившую вдруг рвоту. Федька смотрел на Колю с интересом естествоиспытателя.

- Ну что, попал? - спросил он и сам же ответил удовлетворенно: - Попа-ал!

Коля отвернулся к стене.

- Э, не сюда! - воскликнул Федька, схватил Кольку за шкирку и потащил в огород.

Коля стоял, согнувшись, обессиленный рвотой, Федька за его спиной деловито и задорно поглядывал по сторонам. Глянув на землю, он удивился:

- Ты чего, Колян, траву там жрешь? А я думал - молишься. Ну, ладно, давай. - Он помог брату выпрямиться и резко ударил его ребрами ладоней по почкам.

- Ай! - вскрикнул Коля, прогибаясь и хватаясь за поясницу.

- Тихо! - приказал Федька, схватив его пятерней за горло.

Во дворе скрипнула калитка, и осторожно, чтобы не расплескать воду, вошла тетка Соня с тремя ведрами - два висели на коромысле и одно, поменьше, с длинной веревкой, - в руке.

Федька шел навстречу, обнимая и поддерживая почти не стоящего на ногах брата.

- Во, мам, видала? - закричал Федька весело. - С нами пить не стал, а сам нажрался! Обблевался весь, как свинья!

Тетка Соня переводила удивленный и встревоженный взгляд с одного сына на другого, ничего пока не понимая.

- Дай, мам, холодненькой! - Федька взял у нее маленькое ведро, попил через край и протянул брату.

- На, мусульманин, пей! - сказал он вполне дружелюбно.

Коля принял ведро и долго пил, проливая воду на грудь.

Федька смотрел на него с неподдельным интересом.

- Во, мам, дает! - подмигнул он матери.

Остатки воды Коля вылил себе на голову. Федька загыгыкал, и тетка Соня улыбнулась - она начинала верить, что Коля действительно пьян. Федьку же так разобрал смех, что он даже согнулся в поясе, и когда Коля вдруг сильно и плотно насадил ему на голову ведерко, он не сразу понял, что произошло.

- У! - прогудел он глухо, выпрямился и поднял руки, чтобы снять ведро.

Но Коля уже вырвал с треском из забора штакетину и, размахнувшись что было сил, обрушил ее на братову голову. Федька не упал, но как-то осел. Второй удар был сбоку, справа, и Федька на полусогнутых, боком, по-крабьи заторопился влево. Такой же удар слева остановил его и вернул на место.

- Коля! - закричала тетка Соня, сбрасывая на землю коромысло и ведра, и кинулась к нему.

Коля отбросил штакетину и виновато посмотрел на мать.

Мотая головой, Федька с трудом стащил с головы помятое ведерко и пошел на Колю - с ободранной рожей и налитыми кровью глазами, сжимая и разжимая кулаки. Но, опережая, Коля подбежал к нему, на ходу занеся кулак за спину, и ударил точно в середину лица. Федька взмахнул руками и, опрокинувшись, исчез в зарослях смородины.

Утро было смутным. Федька сидел на корточках рядом с лавкой у своего дома, а на лавке стояла большая зеленая бутылка и стакан. Федька курил самокрутку, зло щурил глаза, катал по скулам желваки, вздыхал. Был он хорош, будто его кто через старую ржавую трубу протащил: кожа на лбу, щеках и ушах была содрана и сочилась сукровицей, нос распух.

Из тумана вышел крестный. Он поздоровался на ходу деловито и сел на лавку, будто не замечая ни изменений на Федькиной роже, ни зеленой бутылки.

Федька на приветствие не ответил.

Вся Аржановка знала, что Колька отметелил вчера своего братца, с думами об этом Аржановка и заснула. А думать было о чем. С одной стороны, хорошо, что Федька наконец получил; хорошо, но мало, еще бы и побольше. Хорошо также, что набил ему морду родной брат, значит, вражда из дома Ивановых не выйдет. Но опасались аржановские, что Кольке это дело может понравиться и он по Федькиной дорожке пойдет, со всеми драться станет. Это было бы плохо. И уж совсем плохо, если братья объединятся. Но это вряд ли. Скорей всего, они теперь убивать друг дружку будут. К такому выводу приходили аржановцы в своих вечерних беседах, с тем и спать легли.

Крестный в этих беседах принимал участие самое активное - он и разнес по деревне известие о драке, но сейчас и виду не подавал, что знает. Коротко взглянув на Федьку, он заговорил:

- Федь, а ты заметил, ездиит тут один на красных "Жигулях" и все на ваш дом посматривает...

- Менты... Меня секут, - равнодушно махнул рукой Федька и раздраженно предложил: - Наливай, чего сидишь?

- Водка? Спирт? - поинтересовался крестный, наливая из зеленой бутылки в стакан неведомую прозрачную жидкость.

- Спиртяга, - ответил Федька и, возвысив голос, предупредил: - Только мне оставь!

- А в Мукомолове, Федь, слыхал, четверо от спирта каюкнулись? - поделился свежим известием крестный и выпил залпом. Отдышавшись, он крякнул вместо закуски и одобрил: - Райское наслаждение!

- Убить не убью, но покалечу, - мрачно сказал вдруг Федька.

- Да ну его, Федь, связываться! - Крестный сразу понял, о ком речь, и попробовал успокоить Федьку.

- А может, и убью, - предположил Федька. - Но тогда уж точно зеленкой лоб намажут...

- Зеленкой? - не понял крестный, косясь на оставшееся в бутылке. - Это для чего?

- Чтобы заражения крови не было, - с усмешкой ответил Федька. - Высшую меру мне тогда дадут, вышку. - Он вылил в стакан все, что оставалось в бутылке, и заговорил неравнодушно: - Крестный, если увидишь, что я его убивать начал, кричи: "Федька - вышка!" Понял? "Вышка!" - кричи. Я, может, тогда остановлюсь.

- Да ну его к черту, Федь! - в сердцах воскликнул крестный. - Он же одичал там! Дикий стал! Одно слово - мусульманин!

И он замолк вдруг, прислушался. И Федька тоже прислушался. Издалека, с крутояра доносился сюда жалобный и призывный распев мусульманской утренней молитвы.

Постелив коврик на мокрую от росы траву, Коля истово молился, во весь голос выпевая и растягивая непонятные, чудные слова:

- Бисми л-лахи р-рахмани р-рахим Ап-Хасиду лилахи рабби-и-алямина р-рахмани, р-рахими малики йауми д-дини.

То ли было так тихо, то ли Коля совершал намаз громче обычного, но его слышала в то утро вся Аржановка, вся от края до края. И, вернувшись ко вчерашним своим размышлениям, аржановские задавали себе вопрос: "Чего он просит у своего Аллаха - войны с братом или мира?" И, подумав, отвечали себе: "Войны, ясное дело - войны".

Но прошел день, и еще день, и еще полдня, но никакой войны не случалось, тихо было в доме Ивановых. Правда, тетка Соня не оставляла сыновей наедине ни на минуту и заговаривала то с одним, то с другим на разные темы, чтобы они не молчали подолгу и не задумывались, истории разные смешные рассказывала и песни жизнерадостные запевала, предлагая поддержать. Братья не поддерживали, но и не искали повода, чтобы снова драться. Коля по-прежнему работал и молился, ничего в нем не переменилось, а вот Федька изменился и, как говорится, в лучшую сторону. Днем он спать перестал и матери по хозяйству помогал охотно, даже за водой с коромыслом сходил, а раньше отказывался, считая это не мужским делом. Не пил.

Однако тетку Соню эти перемены не радовали, а наоборот - пугали.

Но ничего страшного не случалось. Более того, братья даже обменялись парой фраз про какую-то доску в сарае. Да и идея Колиной рыбалки Федьке принадлежала.

- Ты б сходил, Колян, рыбки половил, ты до армии мастак был ее ловить, так он сказал вдруг Коле.

И Коля согласился с радостью, тем более давно собирался это сделать, да все времени не было. Тетке Соне и это не понравилось, ей казалось, что Федька задумал хитрость какую-то, она ворчала и говорила, что три года назад костью рыбной подавилась и теперь видеть не может эту рыбу. А может, она знала, с кем Коля на речке встретится? Может, и Федька это даже знал, хотя какая ему разница? А вот Коля не знал, не знал точно и удивился, почти испугался, когда увидел на речке Верку. Точнее, испугался он выстрела, вздрогнул от неожиданности, а тут как раз Верка появилась, и это совпало...

Был вечер, тихо, если не считать журчания воды у берега. Стоя в воде по пояс, Коля подводил под прибрежный куст натянутую на окружность проволоки сетку, и в этот момент громыхнул где-то недалеко выстрел - ба-бах! Коля вздрогнул от неожиданности и тут же услышал Веркин голос, веселый, насмешливый:

- Испугался, раб Божий? Не бойся, это дачники ворон пугают.

Она выглядывала, улыбаясь, из-за густой листвы на другом берегу. Одета Верка была в телогрейку, брезентовые брюки и резиновые сапоги.

- Ну что, много наловил? - поинтересовалась она.

Коля заглянул в мокрую холщовую сумку на груди и смущенно признался:

- Мало...

- Да ее тут всю потравили! Иди, отдохнем!

И пока Коля шел через быструю воду к ней, она рассказывала, смеясь:

- Тут три года назад, без тебя, зимой, такое было! Там какой-то завод заразу в воду выпустил, и рыба вся сюда, в нашу речку как поперла! Сплошняком шла! Мешками тащили! Рыбнадзор понаехал, милиция! Мы ее в снег прятать! Всю зиму потом рыбу лопали, до тошноты...

Верка поставила корзину с крапивой и брошенным сверху серпом и уселась под дерево. Рядом сел Коля.

- Фу, запарилась! - поделилась Верка и расстегнула телогрейку, под которой прилипла к телу белая футболка. Сквозь нее просвечивали маленькие налитые груди и темнели соски.

Верка протянула сигареты, но Коля помотал головой и отвернулся. Верка закурила, выпустила дым и прокомментировала ситуацию:

- Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, так, да?

Она засмеялась. Коля смотрел все куда-то в сторону.

- Эй, раб Божий! - окликнула его Верка. - Ты чего?

- Соловьев теперь тоже нет? - спросил Коля.

Верка засмеялась:

- Они ж весной. Забыл? Весной полно. А знаешь, как твой крестный говорит, когда поют они? "Пули льют". Ха-ха! Слушай, а как будет по-афгански "соловей"?

- Такого нет языка, афганского, - ответил Коля, улыбаясь.

- Ну, ты там на каком калякал?

- На фарси.

- На фарси, на марси, вот я и спрашиваю? Как "соловей"?

- Буль-буль.

- Как-как?

- Буль-буль.

- Буль-буль! - повторила Верка и залилась смехом, даже на спину упала. Буль-буль! А как будет - "сигарета"?

Коля вздохнул и нахмурился. Он не хотел это переводить. Верка забеспокоилась:

- Чего, дыма не переносишь? Так бы сразу и сказал.

Ловким щелчком она отправила окурок в речку, и он поплыл в быстрой воде.

- Слушай, а как будет "вода"?

- Об.

- А... земля?

- Замин.

- А... глаза?

- Чашм.

- А руки?

- Даст.

- А губы?

- Лаб.

Верка лукаво улыбнулась:

- А как сказать: "Я тебя люблю!"?

Коля покраснел и опустил глаза.

Верка засмеялась:

- Коль, ну ты красная девица, в натуре! Я просто коллекционирую. Гляди, я по-английски знаю: "Ай лав ю", да? По-французски: "Же ву зем", по-немецки: "Их либе дих"... И по-татарски, у меня подружка татарка: "Мин су яратам". Коль, Коль, а по-китайски знаешь как? Не знаешь? "Сунь и вынь"... - Верка захихикала.

- Колька! - донесся с высокого берега зычный голос тетки Сони. - Есть иди! Ну ее, эту рыбу, на хер!

Коля поднялся.

- Слышь, - заговорила Верка, пряча глаза и заволновавшись. - Слышь, Коль... Абдалла... Поехали завтра в кино?

Коля пожал плечами. Но Верка не обиделась, потому что видела, что Коля хочет поехать с ней в кино.

И они поехали на следующий день в кино.

Всю дорогу до города Верка не закрывала рта: и когда они добирались пешком до соседней деревни, где была конечная остановка автобуса, и в автобусе; и в городе, пока шли в кинотеатр, и в кинотеатре... Сеанс еще не начался. Зал был холодным, грязным и почти пустым. Входившие в зал подростки с интересом поглядывали на Верку, единственную здесь даму.

В последнем ряду у прохода сидел тот странный гостиничный постоялец. Хотя в зале было сумрачно, он оставался в темных очках.

Верка грызла семечки, сплевывала шелуху на пол и продолжала говорить:

- Я б никогда не подумала, что ты можешь Федьку отмудохать. Никогда! А с чего вы завелись-то? А то в деревне разное говорят.

Коля нахмурился.

- Пожалел братца... - поняла Верка и засмеялась. - Пожалел, да? Он меня тут не жалел. Он меня знаешь как доставал? Один раз встретил около клуба ночью... "Верка, дай!" А я говорю: "С какой стати? С какой стати я тебе давать должна?" - "А ты с моим братом Коляном ходила?" Я говорю: "Ну, ходила..." "Он в Афгане без вести пропал, значит, ты теперь моя по закону". А я говорю: "Я такого закона не знаю!" Он говорит: "Все равно дашь, куда ты денешься". А я говорю: "Ты! Я скорее пьяному скотнику у себя на ферме дам, чем тебе!"

Свет погас, пошли титры фильма.

- Девушка, можно потише, - предельно вежливым тоном попросил сзади мелкий мятый мужичонка.

Верка резко обернулась и деланным, противным голосом ответила:

- Сам заткнись, понял?

И, повернувшись к Коле, продолжила свое повествование:

- А он говорит: "Что?!" А я говорю: "Что слышал! Таких, как ты, от Москвы до Ленинграда раком не переставить!" Ну, в общем, еле вырвалась... Ладно, давай кино смотреть! - Она повернулась к экрану.

Картина была не наша. Что-то из старинной французской жизни.

Коля не смотрел на экран, а косился на Верку. Когда молчала, она была так хороша. Ее ладонь лежала на подлокотнике, светясь в темноте и маня. Коле очень хотелось взять ее ладонь в свою, но он не решался.

- Гля-гля, щас трахаться будут! - прошептала Верка и сама сжала Колину ладонь.

Она оказалась права. Старинные наряды были сброшены, и смачные звуки любви загуляли по гулкому, пыльному залу.

- Круто, да? Я уже третий раз смотрю! - поделилась Верка.

Коля опустил голову, на лбу его выступил пот.

- Вер, пойдем отсюда, - попросил он, не поднимая глаз.

- Да ты чего? - удивилась Верка.

- Если хочешь, смотри, я тебя на улице подожду, - предложил Коля и пошел, пригибаясь, к выходу.

- Ну, дела, - удивленно проговорила Верка, засмеялась и заторопилась за ним.

Неизвестный в черных очках увлекся фильмом и не заметил того момента, когда Коля исчез из поля зрения. Он выскочил из кинотеатра, выбежал на тротуар и, сняв очки, вертел головой, вытягивал шею, щурил, вглядываясь вдаль, глаза, искал - и не находил.

А Коля и Верка были далеко, на набережной, где прогуливалось много нарядного по случаю выходного дня люда. Верка не обиделась на Колю за то, что не дал до-смотреть кино, а только незло посмеялась над ним и теперь задавала вопросы:

- И ты там ни разу в кино не ходил?

- Я же говорю, там нет кино. И электричества нет. Это горный кишлак, маленький, - терпеливо отвечал Коля.

- А что есть?

- Все есть... Все, что человеку надо... Дома, огороды, сады... Мечеть.

- А свободное время как проводил?

- С бобо Амриддином разговаривал, он мне Коран объяснял.

- Кто?

- Бобо... Ну, дедушка Амриддин.

- А, это тот, у кого ты в рабстве был, да? В деревне говорили, что он тебя купил.

- Не купил, а выкупил. Меня расстреливать вели, а он на осле мимо ехал.

- На осле? - засмеялась Верка. - А зачем ты ему был нужен?

- Он один остался. У него сын перед тем на войне погиб.

- Его наши убили?

- Да.

- А-а... - начала о чем-то догадываться Верка. - А как его звали, сына?

- Абдалла...

Сильный теплый дождь пролился из одной-единственной тучи, неожиданно появившейся на небе, когда Коля и Верка шли от автобусной остановки к своей деревне. Сначала они попытались спрятаться под деревьями в придорожной посадке, потом побежали, не сговариваясь, рассчитывая убежать от дождя, и, только промокнув до нитки, смирились и пошли, взглядывая друг на друга и смеясь, оскальзываясь на мокрой глине и смеясь от этого еще больше. Неподалеку стояла старая деревянная церковь, с куполом, покрашенным до половины по старому ржавому сурику новой серебрянкой. Калитка церковной ограды была открыта, Коля и Верка, переглянувшись, побежали туда - под просторный навес крыльца.

Верка тихо смеялась, отжимая одной рукой волосы, а другой отлепляя от тела прилипшее платье. Коля сел на лавочку, оробев. Из открытых дверей храма доносилось пение. Это был хор, небольшой, состоящий исключительно из высоких старушечьих голосов, немножко смешных. И пели они тоже немного смешно по-застольному вытягивая окончания фраз.

Мелко семеня, к церкви бежала, укрывшись мешковиной, старушка.

- Во, гляди, шпарит! - с азартом прокомментировала Верка. - Это еще что! Зимой на работу идешь утром, мороз тридцать градусов, темно, снегу навалит, а они ползут... согнутся и ползут... Даже зло берет! Ну, сидели бы дома, в тепле, помирать ведь скоро...

Старушка остановилась у открытой двери, перекрестилась, сняла с головы мешковину и вошла в церковь.

У Верки загорелись глаза.

- Слушай, пошли поглядим, а? Ну пошли, чего ты? - Она тянула Колю за руку, неуверенного, даже испуганного. - Тут поп, я с него умираю! Знаешь кто? Мишка Матвеев, он с твоим Федькой в одном классе учился. А теперь поп, представляешь!

Они остановились сразу, как вошли, и первой их увидела стоящая к ним лицом псаломщица. Глядя удивленно на Колю, она вдруг стала сбиваться и замолчала. И следом хор запел раздрызганно и замолк. Стоящие к ним спиной старушки начали оборачиваться одна за другой и перешептываться.

Отворилась алтарная дверь, и, по-домашнему деловитый и озабоченный, вышел батюшка - полноватый, лысоватый, с добрыми глазами. Мельком глянув на Колю и Верку, он посмотрел вопросительно на псаломщицу и запел красивым сильным голосом. Псаломщица подхватила, за ней выстроил голоса хор, прихожанки повернулись к алтарю, крестясь, - служба продолжилась.

III

Если бы кто увидел Верку той ночью, решил бы, наверное, что она с ума сошла. А иначе как понимать то, что она делала той ночью?

Около самой полуночи Верка тихо вышла из своего дома, прошмыгнула через улицу и, пригибаясь, побежала огородами к речке. Потом быстро перешла узкий опасный мосток, промчалась, страшась темноты, по неширокому полю и остановилась около маленького озерка с черной водой, скрывающегося в низине, за мертвыми, страшноватыми ветлами. Здесь Верка быстро разделась донага и, сутулясь и озираясь, пошла к воде. Ойкнула, опустив в нее ногу, поежилась и решительно бросилась вперед. Быстро доплыв до середины, Верка приподнялась над водой и добровольно пошла ко дну. Однако скоро вода вытолкнула ее, Верка выскочила - с открытым ртом и вытаращенными глазами, но вновь набрала полные легкие воздуха и опять скрылась под водой. Теперь ее не было на поверхности довольно долго, и вынырнула она в стороне от места, где ныряла, сильно кашляя и отплевываясь.

- Мамочка... - пробормотала Верка сдавленно и по-собачьи поплыла к берегу.

Подхватив одежду и одеваясь кое-как на ходу, кашляя и всхлипывая, Верка бежала и ругала себя:

- Дура! Дура, черт, дура! Вот дура-то! Дура и есть дура! Черт...

Вот что делала Верка той ночью. И любой, кто увидел бы ее тогда, решил бы определенно, что она с ума сошла.

Любой, но только не аржановский. Потому что аржановские про то озеро кое-что знали... Называлось оно - Бучило. Давно когда-то, очень давно на этом месте стояла церковь. И однажды ночью провалилась она под землю. А на ее месте образовалось озеро. Бучило. Так что - сверху вода, а внизу - церковь. Только очень глубоко - не достать. А кто достанет и до креста дотронется, тот как бы заново родится... То есть, если был ты больным, то станешь здоровым, был плохим - станешь хорошим, а проще говоря, все грехи тебе прощены будут... Нельзя сказать, что аржановские так уж в это все верили. Но сами в Бучиле купаться остерегались. Даже коров поить опасались. Может, конечно, потому, что народу в Бучиле перетонуло уйма. Мужики, ясное дело. Выпьют на бережку, разгорячатся и на спор - кто дно достанет. Нырнул - и не вынырнул. Вот тебе и Бучило... Так что, если бы аржановские видели в ту ночь Верку, они бы не подумали, что она с ума сошла. Подумали бы, что припекло девку, и связали бы это с Колей. Аржановские - они ведь не дураки, кое-что в жизни понимают. Однако никто не видел ночного Веркиного купания, а раз никто не видел, то, считай, того и не было...

А вот что на следующий день произошло, про то аржановские поговорили, языки почесали. Потому что на глазах у всей деревни это случилось. И не только языки почесали потом аржановские, не только языки... Но и макушки. Дело-то шло к братоубийству...

А день был как день, разве что субботний, банный. Тетка Соня пошла в магазин за хлебом, впервые оставив после той драки Федьку с Колей вдвоем. Она уже решила, что все, утихомирились сыновья, пошла в магазин и там задержалась. Причин тому было две. Первая: надо было замиряться с Валькой, как-никак подружка, да и ругаться со своей продавщицей - все одно, что против ветра плевать. А вторая: хотелось послушать Капитаншу. Капитанша утверждала, что ее дочь-учительница привезла из города книгу "Богатые тоже плачут", и в ней написано, как все дальше будет в кино. "Богатых" в Аржановке смотрели все: бабы и мужики, старухи и старики, даже самые древние; глухие то и дело переспрашивали, раздражая смотрящих, слепые же смотрели, то есть слушали молча. Да не только в Аржановке, а и в Мукомолове "Богатых" все без исключения смотрели... Ну и, конечно, все хотели знать, что же там будет дальше? Капитанша утверждала, что знает. Кто-то ей верил, кто-то нет; тетка Соня, например, не верила, но слушала и только иногда на Вальку-продавщицу поглядывала, виноватилась как бы. А что дома у нее происходит, не знала. А происходило там вот что...

Федька пришел из бани - распаренный, потный, довольный, встал в дверях и давай на брата глядеть. А Коля в это время стоял на табурете и вытаскивал тот злосчастный крюк, о чем мать давно его просила. Федька нагляделся на это и говорит:

- Иди в баню-то, пока не остыла, - и сказал это Федька очень даже миролюбиво.

А Коля, возможно, не услышал, все тянул крюк обеими руками и даже покраснел от натуги.

- Оставь, - тогда Федька сказал, голос повысив. - В баню иди.

Коля услышал, соскочил с табурета и стал собираться в баню. А Федька усмехнулся и пошутил:

- Может, он тебе еще пригодится...

Потом Федька осушил в несколько глотков литровую банку молока, громко рыгнул и, кривясь в усмешке, спросил:

- А ты чего это в баню со мной вместе не ходишь? Обрезанный свой прячешь? - Федька хохотнул, а Коля молчал, и тогда Федька продолжил: - Не жалко было под нож подставлять? - Федька не задирался, ему просто поговорить маленько хотелось после баньки. Но Коля молчал, и это Федьку заедать стало. - Эх, Колян, Колян, - в голосе Федькином уже издевка появилась. - Был ты парень как парень, русский, а стал... Чучмек, чурка с глазами. Воешь на всю округу: "ала-мала"... Над нами уже вся деревня смеется. - Федька заводился, а Коля как бы не слышал, и от этого Федька еще больше заводился: - Тебя, знаешь, как бабки в церкви называют? Христопродавец...

Но и это Коля не услышал. Он уже собрался и к двери подошел, когда Федька сказал:

- И для чего только ты сюда приехал?

Коля дверь открыл, когда Федька сказал:

- Сидел бы в своем Чуркистане...

Не сказал - крикнул, но Коля все как бы не слышал. А когда он вышел и дверь за собой закрыл, Федька сказал, не крикнул - сказал, негромко и уже не Коле, а так просто, в воздух, чтобы закончить:

- ...со своим вонючим Аллахом...

И что бы Коле сделать вид, что и это он не слышал, чего бы проще, ведь и дверь уже за собой закрыл? И ничего бы не было... Да и Федька не ожидал совсем этого, он даже удивлялся потом, вспоминая, что же такого особенного он сказал? Но так или иначе дверь распахнулась, Колька влетел обратно в комнату и бросился на Федьку. Упали они на стол, со стола на пол свалились и покатились по полу...

А тетка Соня в магазине разинула рот, слушает.

А потом туда вбежал Колин крестный. Дверь распахнул и стоит. Капитанша замолкла, и все на него удивленно взглянули, даже разозлиться не успели за то, что слушать помешал. Он еще почему-то правой рукой левый глаз закрывал. И вдруг как заорет, обнаружив, наконец, тетку Соню:

- Сонька! Лясы точишь? А сыновья твои там насмерть убиваются!

Тетка Соня охнула - и в дверь, а за нею и все остальные. Только Валька-продавщица не побежала и не пошла даже - и тут принцип выдержала.

Около дома Ивановых уже полно народу собралось. Бабы шептались, головами качали, ладони ко рту прижимали. Мужики курили и мнениями обменивались. И все на Ивановых дом глядели.

А в нем что-то страшное творилось: там гремело, и звенело, и стучало так, что, казалось, дом по бревнышку раскатиться может.

- Убивают друг дружку, убивают, - говорили бабы горестно и кончиками платков вытирали слезы.

- Мужики, совести у вас нет! - еще на бегу закричала Капитанша. Она всех, кто в магазине был, обогнала, но не Колиного крестного, конечно, он уже тут был, закуривал.

- Я их хотел разнять, да вон. - Колин крестный убрал ладонь и показал всем свой синий заплывший глаз.

- Разнимешь, а они потом зарежут! - определенно высказался какой-то мужик из заднего ряда, и с ним спорить не стали.

Тут и тетка Соня подоспела. Задыхаясь и привывая, она растолкала плотно стоящих людей и вбежала в дом. Народ двинулся за ней, но тут из окна вместе с рамой и звенящими стеклами вылетел телевизор.

- Взорвется! - крикнул крестный, и народ отпрянул.

Тетка Соня вбежала в дом и увидела стоящих посреди разгрома, вцепившихся друг в дружку сыновей. Она даже не разобрала, где Федька, а где Коля, это был один кровавый, рычащий человеческий ком.

Тетка Соня кинулась к ним, плача, обнимая и растаскивая, но кто-то ненароком двинул локтем, и она, охнув, отлетела к стене и, побелев лицом, сползла на пол. И хотя с улицы никто этого не видел, там будто почувствовали и закричали сразу несколько человек:

- Убили! Соньку убили!

- Эх вы, а еще мужики! - выкрикнула напоследок Капитанша и героически бросилась к дому, но Колин крестный ее задержал:

- Кричи "Вышка!", поняла? "Вышка!" кричи, они тогда перестанут!

- Вышка, вышка, вышка, - забубнила Капитанша, но, вбегая в дом, споткнулась о приступку, сбилась и заорала истошно: - Башня!

Хотя можно было уже и не орать. Закончилась драка. Федька уткнулся лицом в угол и, елозя коленками по мокрым от крови половицам, тщетно пытался подняться.

А Коля стоял на коленях над теткой Соней и испуганно, как маленький ребенок, повторял:

- Мама... мама... мама...

Ничего страшного с теткой Соней, однако, не случилось, даже синяка не осталось на теле. Она потом бабам рассказывала, что нарочно упала притворилась, чтобы сыновья испугались и остановились...

После драки народу набился полный дом, все стали тетку Соню поднимать и порядок какой-никакой наводить, и все, ясное дело, со слезами, с причитаниями и с ругней. Про драчунов забыли. А когда вспомнили, их уже в доме не было. Испугались, что те отправились куда-нибудь друг дружку добивать, кинулись искать и обнаружили Федьку на заднем дворе. Он мочился там и жаловался, что брат ему почки отбил.

А Коли не было. Тетка Соня в себя пришла и покултыхала по деревне искать. Когда ей сказали, что видели, как Колька к речке быстро шел, взвыла и побежала туда. Там она сына и увидела.

Он стоял в воде по пояс и смывал с себя кровь. Тетка Соня перекрестилась и скорей домой, Федька ей чего-то не понравился...

Вечером Коля помолился на крутояре без своего коврика, потому что он остался дома, а идти туда не хотелось, да и сил вдруг никаких не стало. Чуть не падая от усталости, Коля добрел до сосновой рощицы, лег на сухую, теплую хвою и заснул.

Проснулся он ночью от рычания трактора и матерной ругани. Сел, ежась от прохлады и приходя в себя. Мужики, их было трое, выбрались из трактора и стали рубить сосенки.

Коля поднялся и ушел, стараясь остаться незамеченным.

Аржановка спала. Света не было ни в окнах его дома, ни в окнах дома крестного. Только в окне Веркиного домишки мерцал бледным светом работающий телевизор.

Коля вздохнул и направился к Верке. Он постучал в окно, не сильно, но занавеска тут же отдернулась, будто Верка сидела у окна и ждала, кто постучит. Она даже и не удивилась, увидев Колино лицо, а распахнула окно и приказала шепотом:

- Залезай.

- Кто, Верк? - послышался из глубины дома слабый старушечий голос.

- Кто-кто... Хрен в пальто! - отозвалась Верка раздраженно и стала с интересом разглядывать синяки и ссадины на Колином лице.

- Что, страшный? - спросил он и отвернулся.

- Ты бы Федьку видел, - засмеялась Верка. - Я зашла сегодня к вам, а он под одеялом спрятался, думал, это ты... Все! Кончилась Федькина власть.

- Вера, можно, я у тебя сегодня переночую? - спросил Коля неожиданно жалобно и опустился на табурет.

Занавеска над печкой зашевелилась и отодвинулась. Там лежала на боку древняя старуха и с интересом смотрела на Колю. Он поднялся, улыбнулся, проговорил приветливо:

- Здравствуйте, бабушка!

Бабушка смотрела на Колю неподвижно и удивленно.

Верка подскочила к печке и крикнула старухе в лицо:

- Ба!

- А? - откуда-то издалека отозвалась та.

- Помрешь когда? - привычно срифмовала Верка и задернула занавеску.

Глянув на Колю уже совсем другими глазами, она пожала плечами и сказала тихо:

- Ночуй, конечно. Хочешь, на полу, а хочешь... - Она показала на свою высокую железную кровать.

- Я на полу... - торопливо проговорил Коля.

- Да где хочешь, хоть в курятнике, - согласилась Верка почти равнодушно. Все равно завтра скажут, что я тебя... - И, глянув с раздражением на орущий телевизор, дернула за шнур.

В комнате было темно и тихо. Никто не спал. Коля лежал на полу, на спине, с открытыми глазами. Верка ворочалась на кровати.

- Коль, - зашептала она, - можно, я с тобой лягу? Полежу, и все... Мы же с тобой до армии лежали так, и ничего не было...

Коля не отвечал. Верка поднялась. Она была в коротенькой белой комбинации. На цыпочках она подошла к нему и легла рядом под серое суконное одеяло.

- Помнишь? - Голос ее дрожал.

- Да... - отозвался Коля.

- Колька, Колька, знаешь, как я жалела, что ты меня до армии не взял! зашептала Верка, подаваясь к нему, но не решаясь дотронуться. - Ты не думай, Коль, я ждала тебя, еще как ждала! А потом... Фигня одна получилась... Но разве это главное, правда, Коль? Не в этом дело! Я же все равно тебя... А потом, когда из военкомата приехали, сказали, что ты без вести пропал... Что тут было! Я тоже в город поехала, напилась, думаю: пропади все пропадом! Ну и пошло-поехало...

Не мигая Коля смотрел в потолок.

- Да не так уж их и много было, мужиков этих, если разобраться... А денег я не брала, никогда не брала, не верь!

- Спи, Вера, - попросил Коля, громко вздохнув.

- Спи, - повторила Верка и тоже вздохнула. - Дай мне руку... Ну, дай, не бойся... Холодная как лед... Ну, а ты-то там? Небось танец живота тебе исполняли? Были у тебя там телки-то?

Коля молчал. Верка приподнялась, стала пристально смотреть в Колины глаза и все увидела.

- Коля! - зашептала она. - Так ты мальчик еще? Маленький мой... Миленький мой, Коленька... - Она обняла его, прижалась всем телом.

Коля сжался и закрыл глаза.

- Миленький мой, маленький мой... - шептала Верка, часто целуя его в щеку и ухо.

- Нет! - крикнул вдруг Коля, вскочил и зажег свет. Был он смешной, всклокоченный, в майке и черных трусах.

- Ты чего? - спросила Верка испуганно и обиженно.

- Я не хочу так... Понимаешь, не хочу - так... - сказал он с мольбой во взгляде.

Верка села.

- А как?.. Все так... - Она пожала плечами.

- Я хочу... чтобы мы... поженились...

- Поженились? - не поверила своим ушам Верка.

- Мы поженимся, и тогда у нас будет... это... - продолжал Коля, глядя не на Верку, а куда-то вверх. - А потом от этого будут дети, и ты будешь растить их. А я вас буду кормить. Я буду ходить на работу и приходить с работы. А вы будете провожать меня и встречать.

Верка медленно закрыла глаза, но ресницы ее часто дрожали, потому что наружу пробивались слезы.

- А когда они вырастут и у них будут свои дети, а мы станем старыми, старший сын возьмет нас к себе. И от него мы будем ездить ко всем остальным, и все будут уважать нас...

- И потом похоронят рядом? - сдавленным чужим голосом спросила Верка.

- Конечно! - воскликнул Коля. - Ведь мы и на том свете вместе будем.

- А это видел? - закричала вдруг Верка, вскакивая и показывая Коле руку от локтя. - Меня в ад! Я туда давно записалась!

Стуча голыми пятками о половицы, она подбежала к кровати, села, бросила ладони между широко расставленными ногами и смотрела на Колю насмешливо-вопрошающе.

- Аллах милостив, милосерден... - тихо проговорил Коля.

- Заколебал - Аллах, Аллах! - снова закричала Верка. - Это у вас - Аллах! А у нас Бог! Христос! И еще там святые всякие! Понял? Абдула...

Коля улыбнулся и тихо, спокойно заговорил:

- Аллах - это только имя. Имя Бога... Бог один... А имен у него много...

- Много... И какое ж - настоящее? - Верка была удивлена.

- Настоящего имени пока никто не знает... А когда оно откроется, Его позовут, и Он придет... И тогда все станет по-другому... Хорошо... Правильно... Понимаешь?

Верка удивленно и растерянно спросила:

- И... когда это будет?

- Этого тоже никто не знает... Но это будет! Обязательно будет!

Спустя несколько дней, когда у Ивановых более-менее успокоилось и болячки на лицах драчунов стали заживать, тетка Соня отправилась в церковь к отцу Михаилу, заказала молебен и попросила священника прийти в гости.

Хотя церковь недалеко была, аржановские туда не ходили, почти не ходили, очень редко ходили - когда уж совсем припечет.

На обратном пути тетка Соня присела под ветлу на берегу Бучилы. Обманула тетка Соня всех, сказав, что притворялась тогда, когда сыновья дрались. Ударили ее, может, и нечаянно, но сильно, и хотя синяка и вправду не было, болело что-то внутри, тянуло вниз так, что, когда тетка Соня шла, хотелось все время сесть и посидеть.

День был жаркий, и тетка Соня платок сняла и верхнюю пуговицу на кофте расстегнула. Хорошо было, и собралась она в одиночестве поплакать, как увидела, что к Бучиле подъехала машина красная и из нее выбрался парень в черных очках. Он в Аржановке давно всех интересовал, но никто про него ничего не знал, и тетка Соня решила понаблюдать и затаилась. Сперва он снял очки и положил на капот машины, потом куртку, потом расстегнул рубашку и стал расстегивать джинсы.

Тут тетка Соня смутилась, застегнула пуговицу на кофте, повязала кое-как платок и направилась к неизвестному. А он, как увидел тетку Соню, надел сразу очки.

- А ты чего ж, купаться здесь собираешься? - спросила тетка Соня, остановившись в нескольких метрах.

- Собираюсь, - кивнул он и усмехнулся.

- А здесь не купаются. - Тетка Соня сказала это и для убедительности помотала головой: - Не-а.

- Это почему же? - Неизвестный разговаривал с теткой Соней, как с маленькой или глупенькой, иронично и насмешливо.

- Нельзя, - ответила она и нахмурилась. Не объяснять же было ему, что здесь внизу, под водой, - церковь, дурой ведь посчитает, да, пожалуй, и прав будет.

- Здесь столько народу перетонуло, ужас, - нашлась тетка Соня.

- Здесь? - удивился неизвестный, указывая пальцем на Бучило.

- А ты не гляди, что оно маленькое, у него, может, дна нет... высказалась тетка Соня неуверенно.

- Как это - нет? - удивился он и улыбнулся.

- Нет, - настаивала тетка Соня.

- Это мы сейчас проверим... - Он снял рубашку и бросил на капот машины.

- А ты чей же, сынок, будешь? - задала тетка Соня вопрос, ради которого и подошла сюда.

- В каком смысле - чей? - спросил он, склонив набок голову.

Тетка Соня растерялась, ей казалось, что она спросила понятно.

- Ну, вот, к примеру, я Иванова Софья Пантелеймоновна, я здесь, в Аржановке, родилась, прожила всю жизнь, здесь, значит, и... - Она махнула рукой и за-смеялась, не выдержав серьезности своего заявления.

Он еще сильнее склонил голову набок и медленно снял очки. Он понял, с кем разговаривает, и внимательно рассматривал тетку Соню. Так внимательно, что тетка Соня смутилась.

- Так чей же ты, сынок? - повторила вопрос она, но очень неуверенно.

- А я, мать, ничей, - ответил он негромко.

- Как это - ничей, разве так бывает? - спросила тетка Соня, а у самой, как она потом рассказывала, мурашки по спине побежали.

- Бывает, мать, редко, но бывает. - Он сказал это, а потом опустил голову и тихо попросил: - Ты прости меня, мать...

Тетка Соня ничего не поняла, а только на шаг отступила.

- Прости, мать, - повторил он, не поднимая головы.

Тут тетка Соня решила, что человек этот, неизвестный, маленько не в своем уме, и еще больше испугалась.

- Ладно, ладно, - закивала она, пятясь. - Ладно, сынок, ладно... Ты только не ныряй в Бучило-то... - Она повернулась и заторопилась прочь.

С минуту он смотрел ей вслед, потом повернулся к воде, скинул джинсы и, оставшись в одних плавках, красиво, ласточкой вошел в воду. Он быстро доплыл до середины Бучилы, остановился там и, набрав воздуха в легкие, скрылся под водой.

Тетка Соня шла, не оглядываясь, но не выдержала, конечно, и оглянулась на ходу, а не увидев никого, остановилась и встревоженно вытянула шею.

Он пробкой выскочил из-под воды, дыша громко и лихорадочно, вновь набрал воздуха и нырнул.

Тетка Соня плюнула в сердцах и заторопилась в Аржановку, не оглядываясь больше.

Неизвестный вынырнул и, отдыхая на спине, медленно поплыл к берегу. У берега он вывернул из земли большой белый камень и медленно, с напряжением вновь поплыл на середину озера. Там, сделав несколько глубоких вдохов, он пошел ко дну с камнем в руках.

Сначала со дна поднялись пузыри, а потом вынырнул неизвестный.

- Достал! - закричал он. - Достал! - В победно поднятой руке он держал ком черной донной грязи.

Батюшка пришел неожиданно, хотя тетка Соня с утра готовилась и ждала его, то и дело в окно выглядывая, но проглядела.

Отец Михаил был в рясе, подпоясанной кожаным пояском, в шапочке-скуфейке, с большим крестом на груди. Глянув на божницу, он перекрестился, поклонился и, улыбаясь, поприветствовал всех:

- Здравствуйте!

Тетка Соня кинулась к нему, поцеловала руку, и он быстро, почти торопливо, благословил ее.

Коля стоял у окна. Он выглядел растерянным, испуганным даже.

Улыбаясь, поп шел к нему, протягивая руку:

- Такое рассказывают про вас, что идти было страшно. Но увидел - и не страшно совсем, наоборот...

Коля быстро вытер ладонь о штаны и пожал протянутую руку.

- Я им не стала говорить! - объяснила суетящаяся рядом тетка Соня. - А то, думаю, сбегут еще, испугаются!

- Кто испугается? - спросил, входя в кухню и потирая ладонь о грудь, улыбающийся Федька. - Здорово, Миш! - Он громко хлопнул ладонью о протянутую ладонь.

- Федька! - шлепнула его по затылку тетка Соня. - Какой он тебе Миша!

- А чо? - довольно улыбался Федька. - На одной парте сидели? Сидели! Списывать давал? Давал! Он, мам, всему классу давал списывать!

Батюшка смущенно улыбался и часто, коротко кивал:

- Грешен, грешен...

Они уселись за накрытый стол, который украшал, задрав ноги, вареный петух. Предвкушая скорую выпивку, Федька радовался гостю больше всех.

- А я думаю, чего мать колготится? Петуха зарубила. И все молчком! делился он радостными мыслями.

Тетка Соня, словно фокусник в цирке, ловко выхватила откуда-то из-за спины бутылку водки и поставила ее на стол.

- Во! - Федька обрадованно цапнул ее и взялся открывать.

- А мне нельзя, - сказал вдруг со вздохом сожаления батюшка.

- Как? - растерялась тетка Соня. - Я у бабок спрашивала - нет нынче никакого поста.

- Нашла у кого спрашивать, - гыгыкнул Федька. - Эти бабки в семнадцатом небось Зимний брали! Да, Миш?

- А среда сегодня, Софья Пантелеймоновна, - не слушая Федьку, объяснил батюшка с виноватой улыбкой. - Среда и пятница - дни постные. В среду Иуда предал Христа, в пятницу распяли Спасителя.

Опустив глаза, тетка Соня виновато покачала головой, но одновременно выхватила у Федьки бутылку, и та бесследно исчезла за ее спиной.

Глядя на петуха, все ели залитую постным маслом толченую картошку. Федька погрустнел. Нарушая тягостную тишину, тетка Соня засмеялась вдруг, прикрывая ладонью рот:

- Чай вприглядку пила, было... Мать кусочек сахара на блюдечко положит вот такусенький, - а мы глядим на него и пьем... Сладко - куда там! А чтоб петушатина вприглядку... Лучше я его унесу от греха подальше.

Но Коля отломил вдруг петушиную ногу и стал есть. Тетка Соня испуганно взглянула на попа, а Федька подмигнул батюшке.

- О-хо-хо, - вздохнула тетка Соня. - Он же, батюшка, у нас... Иной раз и не верится... Проснешься, думаешь: правда иль нет? Правда...

- К Господу дорог много, Софья Пантелеймоновна, - успокаивающе сказал батюшка и обратился к Федьке: - А ты что ж, Федор, в храм ни разу не зайдешь?

- И я говорю - иди! Говорю - в аду гореть будешь, пожалеешь тогда, что не ходил! - вставила тетка Соня.

- Ты-то много ходишь, - огрызнулся Федька на мать. - А я это... ада не боюсь... Я на зоне в чугунолитейном работал и на кислотном, меня этим делом не испугаешь.

- А что для тебя хуже, когда тело болит или когда душа? - продолжал отец Михаил.

- Тело - что... Гвозди глотал... А душа, когда заноет, это у-у-у...

- Так тело-то твое в земле останется, а душа страдать пойдет... Души там страдают, души!

- Да? - Федька опешил и задумался.

- Так что приди в храм-то, приди.

- Да вот еще беда, батюшка. Дерутся они у меня, смертным боем дерутся! - В голосе тетки Сони появилась плачущая интонация. - Может, ты им чего скажешь, батюшка, или сделаешь чего? Я вот помню, перед войной еще, маленькая была, а помню, два брата были, двойняшки: Колька один тоже, а другой Петька. Кукушкины! Дрались, ой, дрались! Прямой дорогой к брато-убийству шли. И позвала ихняя мать попа. Ну, батюшку... Тот стро-огий был, не в пример тебе, заходит, да с порога ка-ак гаркнет: "На колени!" Они так и повалились! Он с божницы икону снимает - Николая Угодника: "Целуйте!" Поцеловали. "А теперь целуйтесь!" Поцеловались. Кулаком им погрозил и ушел. Веришь, батюшка, после того пальцем не тронули друг дружку. Пальцем! Потом их на войне побило обоих...

Тетка Соня с надеждой взглянула на попа, перевела взгляд на сыновей.

Во все время ее рассказа отец Михаил сидел неподвижно, смотрел на свои смирно сложенные на столе руки. Он вздохнул и тихо заговорил, будто сам удивляясь рассказываемой истории:

- Жил очень давно, полторы тысячи лет назад, святой, Макарий Египетский. В пустыне жил, в пещере. Великой святости был человек. И услышал он во время молитвы голос: "Макарий! Ты еще не сравнялся в святости с двумя женщинами, которые живут в таком-то городе". Пошел Макарий в тот город, отыскал тех жен, стал спрашивать их. А они ему отвечают: "Мы грешны и живем в суетах мирских". Но преподобный не переставал вопрошать их, говоря: "Ради Бога, откройте мне ваши добрые дела!" Наконец сказали старцу женщины: "Нет в нас добрых дел, одним лишь не прогневляем мы Бога: с поступления нашего в супружество за двух братьев вот уже пятнадцать лет мы живем так мирно, что не только не заводили между собой ссоры и вражды, но и одна другой слова еще неприятного не сказали".

Батюшка замолк, поднял глаза и, улыбаясь, обвел всех взглядом:

- Вот как важна Богу мирная и согласная жизнь в семье... - Он посмотрел на часы и поднялся.

Глянув из-за плеча в окно, где на улице мать провожала попа, суетливо семеня рядом и что-то рассказывая, Федька повернулся к брату и с усилием изобразил на лице улыбку:

- Давай мириться.

Он снял с божницы икону Николая Чудотворца, старую, в железном окладе, и громко поцеловал изображение святого.

- Целуй теперь ты. И будем как те бабушки жить. - Федька протягивал икону к Колиному лицу, но тот не хотел, не мог ее поцеловать. Федька наступал. Глядя испуганно на икону, Коля попятился.

- Целуй, чего ты?.. Тезка ж твой! Чего боишься? А-а, боишься? А ты все равно целуй! Ну, целуй же, целуй, морда! - заорал Федька и свободной правой рукой, вынеся ее из-за иконы, ударил Колю в лицо.

Коля опрокинулся на спину, Федька навалился сверху, уселся и стал с силой натирать Колино лицо железом оклада, размазывая слезы, сопли и кровь.

Коля лежал, не сопротивляясь, неподвижно и беззвучно.

Он зашевелился и заскулил жалобно и горько, только когда Федька ушел, громыхнув дверью. Убрав с лица иконку, Коля поднялся, всхлипывая, обтер ее на ходу о рубаху на груди, поставил ее на божницу и пошел к двери.

Всхлипывая и шмыгая носом, он вышел во двор, поднял с земли топор с неотмытой на лезвии петушиной кровью.

Федька стоял к нему спиной в уборной, не закрыв за собой дверь. Видя только его затылок, Коля направился к нему.

- Коль! - окликнул его из-за спины материн встревоженный голос: - Далеко ты с топором-то?

Коля остановился.

- Дрова... колоть... - глухо отозвался он, не оборачиваясь, и, размахнувшись что было сил, ухнул топором по колоде, намереваясь, видно, расколоть ее с одного раза.

Лезвие вошло глубоко, но колода колоться не собиралась.

Коля попытался выдернуть топор, но сил явно не хватало, и он дергал бессильно, словно прикованный к топору и к колоде. Тетка Соня обошла его, встала напротив и пристально посмотрела в лицо. Потом подняла глаза к небу, перекрестилась и прошептала:

- Пресвятая Богородица, Приснодева Мария, прости мою душу грешную!

В тот же день Федька уплыл на лодке в Мукомолово пьянствовать, и в тот же день тетка Соня решила. Решила, вошла вечером в хлев и остановилась в двери, прислонилась к косяку, глядя, как сноровисто доит младший ее сын корову, улыбнулась, подошла, пристроилась рядом на чурбачке, положила голову на его плечо. Коля повернулся, посмотрел удивленно и ласково. Тетка Соня улыбнулась усталыми, любящими глазами. И Коля улыбнулся в ответ, сказал тихо:

- Дедушка Амриддин говорит: "Рай находится под ногами ваших матерей".

- Правильно говорит, - согласилась тетка Соня. - А мне отец Михаил наказал беречь тебя...

Коля удивленно покосился на мать.

- Как, говорю, беречь, батюшка? - продолжала тетка Соня. - Я, говорю, и так глаз ночами не смыкаю, слушаю, не крадется ли к нему Федька с ножиком... Возьмет и зарежет...

Коля улыбнулся:

- Не зарежет.

- Э-э, сынок, что боится он теперь тебя - это еще хуже. Со страху скорей зарежет. "Молись", - батюшка сказал. А больше ничего...

- Мам, а я сегодня твою прялку сделал! - похвастался Коля, чтобы не говорить больше о неприятном.

- Руки у тебя золотые, сынок, - похвалила его тетка Соня. - И голова светлая. И здоровьем Бог не обидел. В нашу породу ты, в коровинскую. А Федька - в отца, кровь дурная. А ведь все равно сын он мне! Пропащий человек, никудышный, а мне его от этого еще жальче! А пьянка эта проклятая, она ведь болезнь - так? По радио давеча тоже говорили - болезнь! - Тетка Соня вздохнула. Потом набралась духа и сказала: - Знаешь, сынок, ты меня прости, но уезжать тебе отсюда надо...

Она хотя и решила, что скажет это, но не верила, что сможет, но смогла и сама удивилась, что смогла.

Коля перестал доить, руки его опустились.

- Ясное дело, сынок, мне с тобой и лучше, и легче, а с Федькой - горе одно. Да только ты без меня проживешь, а он - пропадет.

- Куда, мам, уезжать? - тихо спросил Коля.

- К дяде твоему, к отцову брату. Помнишь дядю Юру? Хоть пятнадцать лет не разговариваем, приревновал твой отец его ко мне, так я сама поеду, упрошу. Он мастером на комбайновом. И на работу устроит, и квартира у них большая. Или в общежитии поселишься. В большом городе и с верой твоей легче будет затеряешься...

- Не хочу, мам, в город, - проговорил Коля еле слышно и прибавил шепотом: - Мне тут... хорошо...

- А мне-то как хорошо, сынок! - говорила тетка Соня, не замечая ползущих по щекам слез. - Только я же не о себе. А о тебе, сынок, да о Федьке, черте этом, сердце болит. Не жить вам вдвоем тут, вот беда какая... А может... Тетка Соня даже зажмурилась, чтобы сказать это: - Может быть, ты к дедушке Амриддину своему вернешься? А я гостинцев ему соберу. И передашь ему от меня низкий поклон и материнскую благодарность...

По Колиным щекам покатились слезы, точь-в-точь как по материнским, и точно так же он не замечал их...

IV

Смеркалось. На темнеющем небе проявилась большая круглая луна.

Неизвестный остановил машину, выключил двигатель, прислушался.

Из-за густой сосновой посадки доносился Колин голос - арабский речитатив.

Неизвестный усмехнулся, вышел из машины, тихо прикрыв за собой дверцу. Глянув по сторонам, он побежал к посадке, пригибаясь, а добежав до нее, остановился, вытащил из бокового кармана пистолет, взвел курок, выпрямился и пошел, шагая широко, готовый сделать наконец то, что задумал. Он уже видел в просвете меж деревьев сгибающуюся в поклонах Колину спину, когда вдруг услышал гул мотора и свист вертолетных винтов.

Зеленый армейский вертолет летел низко над рекой, и летел прямо сюда, на него, точнее - на Колю. Долетев до края крутояра, вертолет завис в воздухе и стал снижаться.

- Черт! - удивился неизвестный, спустил курок, сунул пистолет в карман и, пригибаясь, побежал к машине.

Коврик под коленями трепыхался, силясь улететь и унести с собой Колю. Он сжался, зажал ладонями уши и смотрел на страшную машину, ничего не понимая. Колеса коснулись земли, открылась дверца, и изнутри вывалился металлический трап. Неловко, задом, по нему стал спускаться мужчина в черном костюме. Для верности он держался за трап обеими руками, и так как третьей руки у него не было, он сжимал в зубах ручку большого черного "дипломата".

Когда он твердо стал на ноги, в темноте люка появилась чья-то рука и прощально помахала. В ответ человек тоже стал махать, радостно, с чувством, двумя руками, забыв, видимо, что в зубах у него "дипломат". Трап спрятался, дверца закрылась, и, прибавив шума и ветра, вертолет резко пошел вверх.

А человек все продолжал прощально махать.

Коля поднялся и сделал к человеку два шага. Тот повернулся. Это был Павел Петрович. Он взял "дипломат" в руку и улыбнулся.

- Добрый вечер, Николай! - приветствовал он все еще растерянного Колю. Не испугался? А я тебя еще с неба увидел. Хотел сначала в деревню к матери залететь, а потом думаю - перепугаю народ, переполошу старых. Знаешь, кто там? - Он указал на удаляющийся вертолет. - Люди, которые могут все! Практически это уже не люди - боги. С их помощью будем поднимать наши края. Открыли шлюзы. Вот летали, смотрели наши земли... Да! Посидим? - Павел Петрович по-хозяйски уселся на Колин коврик, положив "дипломат" на колени. - А ты, значит, культ здесь отправляешь? Хорошее место! Знаю. Знаю, знаю! И не осуждаю! И если вдруг станут притеснять - сразу мне говори! У нас равенство всех конфессий, верь хоть в Бога, хоть в черта, лишь бы государству вреда не было. Я ведь и сам, грешным делом, в церковь захаживать стал. И ты знаешь - хорошо! Нагрузки снимаются... Психотерапия такая свое-образная. Молитву выучил, "Отче наш"... Сейчас "Символ веры" штудирую. Ну, знаешь там: "Верую во Единого Бога..." А, ну, ты же... - Павел Петрович глянул на Колю с сочувствием, как на увечного, и продолжал: - На колокол пожертвовал определенную сумму. Да... На исповедь, правда, не хожу. Что он, поп, прокурор, что ли? Почему я должен ему все выкладывать? Да... Конечно, не думалось, что так все повернется, но раз уж повернулось. Как говорится, был Павлом, стал Савлом! Или наоборот? Ха-ха! Но вера народу нужна! И ты молодец, Николай. Хотя, конечно... - вновь с сожалением вспомнил Павел Петрович. - Ну, ничего! Бог-то все равно один? Один, скажи? Ну, один? - требовал подтверждения Павел Петрович.

- Один, - подтвердил Коля и опустил глаза.

- Ну, вот! - удовлетворился Павел Петрович. - Нет, Бог есть, это теперь как дважды два! Сыр есть, появился, значит, и Бог... Шутка!

Павел Петрович замолчал вдруг, задумался, посмотрел по сторонам, поднял глаза на луну и, доверительно глянув на Колю, признался:

- Но, сказать по правде, я его себе не представляю! Нет - и все! Вот черта, или там сатану, как он там бал правит, - это пожалуйста! Ну и ладно! Павел Петрович хлопнул ладонями по "дипломату". - Ты еще не закончил? Тогда я пойду, не буду мешать. По пути в Бучиле искупаюсь. Там сейчас вода те-еплая...

Коля растерянно смотрел Павлу Петровичу вслед. Тот шагал широко, размахивая свободной рукой - хозяй-ски и радостно, распевая голосом Поля Робсона:

- Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, я дру-угой...

Низкая луна наливалась красной медью.

Бережно поставив на землю "дипломат", Павел Петрович быстро разделся и, оставшись в широких цветастых трусах, трижды звонко хлопнул себя по животу.

И вдруг заволновалась красноватая гладь Бучилы, забурлила посредине, вздыбилась вода, и, разрывая ее, появилось и стало расти что-то круглое. Павел Петрович не поверил глазам своим и, хмыкнув, улыбнулся. Это круглое росло, поднималось, оно было голым, но по краям росли волосы, в грязи и водорослях. Потом стал появляться лоб, толстый и безмятежный. Павел Петрович хмыкнул во второй раз, однако улыбка на его лице пропала. Но когда в воде загорелись два красноватых глаза цвета луны и стали приближаться к поверхности, Павел Петрович сделал шаг назад, и колени его от страха подогнулись.

А тот все вырастал, поднимаясь над водой. У него были большие щеки, мясистый, в оспинах, нос, короткая губа верхняя и презрительно отвисшая нижняя. За покатыми плечами шла волосатая грудь с жирными мужскими сиськами, огромный живот и в гуще волос - неприкрытый торчащий срам. Он улыбался, обнажая редкие зубы, и медленно поднял руку, приветствуя Павла Петровича. У него не было рогов, лишь две небольшие мясистые шишки по краям лба, а хвоста и копыт и подавно не было. Это был не черт. Это был сам сатана. Русский сатана. Он был огромен и отвратителен.

- А-а-а-а! - прорвало побелевшего от ужаса Павла Петровича.

Он подхватил "дипломат" и, раздирая рот в крике, побежал обратно через поле к спасительным деревенским огням - через речку, по мостку.

Но там поджидала его новая беда - хрустнула доска, подвернулась нога, и, взмахнув руками, Павел Петрович полетел в воду, а "дипломат" раскрылся вдруг, и из него вылетели во множестве небольшие зеленые кирпичики...

У той странной ночной истории было, конечно же, продолжение, его просто не могло не быть, ибо слишком уж странной была та ночная история. И продолжение не заставило себя ждать...

Утром следующего дня Коля совершал утренний намаз, по обыкновению своему, на крутояре за деревней. Он только начал молиться, когда увидел внизу странную картину.

По широкой кочковатой луговине от деревни к месту впадения маленькой речки в большую реку бежали, словно одержимые, люди. Удивленно и встревоженно глянул Коля на реку, но никакого кораблекрушения и никого тонущего не увидел, а только рябь на воде, будто кто высыпал там в большом количестве резаную бумагу.

Ничего не понимая и забыв о молитве, Коля встал с колен и побежал вниз, к людям.

Туда же, куда бежали все, неслась подвода, полная народу с баграми, сачками и мешками в руках. Лошадью правил Колин крестный.

- Садись, крестник! А то не успеешь! - крикнул крестный, придерживая лошадь.

Но, ничего не понимая, Коля не двигался.

- А! - махнул рукой крестный и хлестнул лошадь.

Задыхаясь, бежала Тонька Чугунова.

- А ты чего стоишь-то, Коль? - заговорила она с плачущей интонацией, потому, видимо, что бегущие слева и справа обгоняли ее, а ей требовалось отдышаться.

- А что случилось?

- Деньги там... зеленые эти... договоры, что ль... Польча пошла на речку гусей выгонять - целую охапку принесла. Настоящие, говорят...

- Доллары, блин! - проорал Федька, на бешеной скорости пролетев мимо на велосипеде.

Тонька Чугунова вздохнула и потрусила дальше. А навстречу Коле бежала Верка, бежала и смущенно улыбалась.

- Чего стоишь, Абдалла? - закричала она, подбегая. - В натуре, баксы, я сама проверяла!

Коля схватил ее за руку, останавливая.

- Стой! Не надо! - попросил, почти потребовал он.

- Ты чего, сдурел? - Верка потянула его к реке.

- Это - нельзя!

- Что - нельзя? - сорвалась на крик Верка. - А нищету разводить можно? Раз в полгода колготки покупать можно?

- Это воровство!

- Да они ничьи, понимаешь? С неба свалились!

- Не бывает ничьих денег!

- Да пошел ты! - Верка вырвалась наконец и побежала со всеми.

Коля растерянно смотрел ей вслед.

- Вера! - закричал он что было сил, даже присел, крича.

Она остановилась.

- Мантуро дуст недорам!* - крикнул Коля.

- Потом! - крикнула Верка и побежала дальше.

В том месте, где маленькая речка впадала в реку большую, где мелководье обрывалось глубиной, где малая вода становилась водой большой - плыли и кружились на месте зеленые прямоугольнички, по одному, стайками и целыми коллективами. И по одному, по одному, по одному к ним бежали, плыли, летели люди...

Федька въехал на скорости в воду, перелетел через руль и тут же поплыл, будто специально этому обучался.

Верка стянула через голову свитер, но в спешке вместе с ним и футболку и, голая по пояс, побежала по мелководью. Никто этого не замечал, да и, похоже, она сама не заметила.

Двое мужиков в черных длинных трусах раскручивали на берегу бредень.

Колин крестный бегал по мелководью с подсачником и подсекал доллары.

- Гля, Васька тонет! - крикнула ему какая-то баба и указала на барахтающегося беспомощно на глубине мужика.

Крестный посмотрел коротко, крикнул успокаивающе: "Выплывет" - и побежал за стайкой зеленых.

В нескольких местах уже дрались.

Поднимая белью буруны, со стороны Мукомолова к месту необычного лова неслись моторки.

- Не надо! - закричал Коля, пытаясь хоть кого-то остановить.

Кто-то столкнулся с ним, ругнулся и побежал дальше, а Коля упал.

Он лежал на земле долго и неподвижно, потом поднялся, отряхнул рубаху и брюки и направился к круто-яру, но увидел вдруг бегущую последней, култыхающую мать, торопливо отвернулся и закрыл глаза руками.

Но и этим история не кончилась, потому что подобные истории вообще так просто не кончаются. Только успели аржановские доллары по своим домам разнести, как приехала в Аржановку милиция. Да сколько! Человек пятьдесят, а может, и все сто... Столько милиционеров сразу аржановские сроду не видели и перетрухали здорово. Особенно старухи, решившие, видно, что век свой доживать им придется в казенном доме. Они выбегали милиционерам навстречу, кланяясь и каясь, и протягивая мокрые, слипшиеся зеленые деньги. Мужики отдавали улов не сразу и посмеиваясь, но при этом и они были бледны. А Колин крестный и тут отличился. Пока милиция другие дома шмонала, он успел переписать на отдельный листок все номера купюр, а к сему приложил "заявление о добровольной сдаче валютных средств". И когда милиционеры ввалились в его дом и остановились, потрясенно глядя на висящие на протянутых через всю комнату нитках, словно сушеная вобла, доллары, Колин крестный, в трусах и кирзачах, перемазанный чернилами, протягивал им листок и простуженно сипел:

- Здесь приход - восемь тыщ шестьсот двадцать четыре доллара, здесь расход - расхода ноль. У МММ нет проблем!

После того как милиция убралась восвояси, аржановские до самой ночи в себя прийти не могли. Ходили от двора к двору, но почти не разговаривали. Только и скажут: "Да-а...", а в ответ: "Вот тебе и да..." И все.

Боялись, что посадят. Только Колин крестный гоголем ходил, не боялся, и ему завидовали. Успокаивала лишь одна мысль, часто по этому поводу повторяемая вслух: "Всех не посадят". Муторно было от обилия вопросов и от отсутствия ответов на них. Главное - непонятно было, откуда эти доллары в речке взялись? Настоящие они или фальшивые? Милиционеры, те прямо кричали, что доллары фальшивые... Тогда совсем непонятно, откуда столько фальшивых долларов в речке взялось?

Так, с одними вопросами и без единого ответа заснули аржановские, и снилось им в ту ночь черт знает что.

Но утром встали, умом пораскинули, и картина стала проясняться. Доллары, конечно, настоящие. А то согнали бы милицию со всего района, старались бы они так, если бы не настоящие. А про фальшивые говорили, чтобы себе не оставляли. Милиционеры про Павла Петровича все спрашивали: что да как, из чего аржановские сделали вывод, что деньги его. Откуда у него такие деньги - другой вопрос... Про Павла Петровича одни говорили, что он с ума сошел и теперь в желтом доме все про какого-то мужика твердит, а другие - что он сидит в КПЗ, и, странное дело, не спорили между собой - кто прав.

К полудню собрались в магазине. Слово держала Валька-продавщица. Она чуть не плакала от обиды, потому что вчера была в городе с отчетом, домой приехала к вечеру и ничегошеньки не знала.

- Только я домой, Федька твой, Сонь... Мокрый весь, синий прямо, дрожит... И сует мне зеленые эти... Слиплись все... Целая пачка... "Дай бутылку"... Я говорю: где взял? А он говорит: "В речке наловил". Ну, и послала я его.

Валька смотрела на тетку Соню, и тетка Соня понимала, что примирение состоялось.

- Да он, черт, в Мукомолово от тебя поплыл, - продолжила тетка Соня, радуясь в душе хотя бы этому. - Купил там у Крысихи бутылку самогонки. Всю ночь проблевал потом...

- Да Крысиха - она ж куриный помет добавляет! - заговорили сразу несколько человек, но продавщица Валька не желала про то слушать.

- За сколько? - спросила она и даже через прилавок подалась, приготовилась слушать ответ. - За сколько купил?

- А сколько было у него... За полторы тыщи, что ль, - равнодушно ответила тетка Соня.

- Чего? Чего полторы-то? - спросила Валька полушепотом.

- Ну, чертей этих зеленых.

Валька всплеснула руками и хлопнула себя по бедрам.

- Ну, вот и не верь после этого людям! - воскликнула она расстроенно.

И тут вошел в магазин Колин крестный. Вошел так, будто мимо проходил и решил пачку сигарет про запас взять. На него и внимания не обратили. А он помялся, помялся, нашел глазами Соньку и сказал негромко:

- Федька повесился...

Когда тетка Соня вбежала в свой дом, там уже было полно народу. Она вломилась в комнату, где люди стояли плотно, пробилась на середину и увидела сидящего на полу Федьку. Живого. Рядом валялась отрезанная веревка с петлей. Федька ошалело вертел головой, тер шею с поперечным, иссиня-черным шрамом и сипло, почти неслышно объяснял:

- Колян ножом - чик, я - шарах... Вся хмель сразу вышла...

У тетки Сони подкосились ноги, она упала рядом и, зарыдав без слез, стала колотить Федьку по голове, плечам, спине безвольной ватной рукой. Федька улыбался, ежась от ударов, и объяснял матери:

- Колян ножом - чик, я - шарах... Веришь, мам, вся хмель сразу вышла...

Рядом стоял на табуретке Коля. Он вцепился в тот злосчастный крюк с привязанным обрезком веревки и, сжав зубы, напрягшись до предела, раскачивал его из стороны в сторону.

Стоящие внизу молча и бесстрастно наблюдали за ним. И тетка Соня подняла глаза, прижимая к груди Федькину головушку и гладя по волосам.

Крюк никак не поддавался. Колино лицо скривилось в гримасе почти истеричной, и он закричал вдруг, потрясая руками:

- Не вешайтесь больше! Без причины не вешайтесь! - Сам испугавшись своего крика, он осекся и прибавил: - Хотя бы... А будет причина, тоже не вешайтесь, потому что нет такой причины...

Он вновь ухватился за крюк, качнул его дважды - бесполезно, и, увидев среди других лиц лицо своего крестного, обратился к нему:

- Не пейте неразведенного спирта. Хотя бы...

Он опустил глаза и встретился взглядом с глазами матери. Тетка Соня смотрела удивленно и непонимающе.

- Не крадите два мешка комбикорма. Оставьте один. Хотя бы... А если его не украдут другие, то он будет - как жертва! И вам зачтется...

В толпе стояла Верка. Коля попытался улыбнуться.

- Не кляните своих стариков. Хотя бы... Ведь они скоро умрут и на том свете не попросят за вас Аллаха...

Коля поднял глаза к потолку, вспомнил что-то и опять закричал:

- Не поднимайте деньги, если они лежат на дороге, и не входите в воду, если они плывут по реке! Это сатана искушает вас! - На Колиных глазах выступили слезы, и он надавил на глаза с силой пальцами и продолжил тихо, почти шепотом, так, что все напряглись, слушая его:

- Не можете молиться - не молитесь... Не можете поститься - не поститесь. Не можете верить Христу - не верьте... Не можете верить Мухаммеду - не верьте... Не можете верить - не надо... Но знайте! Придет сатана! Он приходит всегда, когда люди не верят в Бога. Сатана придет, и вы поверите в него. Вас даже не надо будет заставлять, ведь вы уже готовы в него поверить...

Коля вновь ухватился за крюк и, раскачивая его, стал выкрикивать слова своей молитвы:

- Ашхаду ан ла илаха илла ллаху ва ашхаду анна Мухаммадан абдуху ва расулуху!

Табурет вдруг вывернулся из-под его ног, мгновение он висел, держась за крюк, а в следующее мгновение рухнул вместе с крюком на пол и лежал, не двигаясь.

А вечером того же дня все кончилось. Вот как это было...

Из низин у речки туман заползал в деревню. Коля сидел на лавочке, сжавшись, обняв себя за бока. Его знобило.

В доме пьяно бубнил Федька.

В низине, у речки, в самом тумане, кто-то невидимый разжигал костерок, и Коля неотрывно смотрел на его зыбкий свет.

В доме что-то загремело, упало.

- Сломал! Ах ты, скотина пьяная! - заругалась тетка Соня. - Колька делал-делал, а ты сломал! Ну, глянь, была прялка как новая!

Не отрывая взгляда от костра, Коля поднялся и пошел к нему.

Костер был разведен под кроной огромной ветлы, наполовину погибшей от старости. На отпавшем от нее сучке сидел спиной к Коле человек и подбрасывал в огонь сухие ветки. Костер вырос, пока Коля шел к нему, веселыми языками слизывал туман вблизи. Человек обернулся. Это был неизвестный в черных очках.

- Чего встал, присаживайся, - сказал он и подвинулся, освобождая у огня место.

Коля сел, протянул к огню руки, согреваясь, и улыбнулся.

- Не узнал меня? - спросил неизвестный.

- Нет, - сказал Коля, глядя в огонь.

Неизвестный снял очки, повернул голову.

- Так - профиль, так - анфас. Теперь узнал?

- Товарищ старший лейтенант? - удивленно улыбаясь, спросил Коля.

- Обижаешь - майор. Правда, в отставке... По состоянию здоровья... Зови замполитом по старой памяти... А я тебя, между прочим, тут почти целый месяц пасу. Догадываешься почему?

- Нет.

- Недогадливый ты, гвардии рядовой Николай Иванов. А помнишь 14 октября 1986 года, кишлак Шат-ома в ста двадцати километрах от Кундуза?

- Да.

- Помнишь, как командир роты капитан Алексей Медведев приказал тебе расстрелять трех пленных духов, а ты отказался?

- Помню.

- А дальше что было?

- Вы расстреляли их.

- Правильно. А помнишь, на следующий день, ночью, на марше мы устроили привал в степи, все развели маленькие костерики из сухого спирта, чтобы консервы разогреть, и ты сказал, что сейчас на земле, как на небе, а Леха... гвардии капитан Алексей Медведев спросил тебя: "А ты случаем не поэт?" А ты что ответил?

- "Нет".

- Вот видишь, все помнишь! А потом мы провели с тобой политбеседу. Мы говорили, что у тебя здесь живут мать и отец, и брат, и односельчане, и ты защищаешь их! Защищаешь, хотя ты от них и далеко. Мы тебя били?

- Нет.

- А знаешь почему? Потому что Леха сказал: "В этом парне что-то есть..." И ты пообещал нам, что завтра при чистке кишлака Маруни пойдешь в первой линии. Обещал?

- Да.

- И ты пошел... Но духи ударили... Мы отступили, а ты сдался, так?

- Нет! - выкрикнул Коля, поворачиваясь к неизвестному.

Неизвестный усмехнулся:

- Нам надо было уходить, потому что... все могли там полечь. Но Леха сказал: "Пропавший без вести - это хуже, чем убитый. А потом, - сказал он, - в этом парне что-то есть". И мы пошли, ночью, положили шестерых, а седьмой... У неизвестного вдруг сорвался голос. - Лехе пуля попала в легкое... И когда он говорил, у него изо рта летела кровавая пена, и у меня вся морда была... Он сказал: "Я понял, что в этом парне. Он - предатель". К тому времени перебежчик из духов уже рассказал, что ты сдался и тебя увели...

- Нет, - сказал Коля. - Рядом разорвалась граната, я упал, а когда...

Но его собеседник не слышал. Он продолжал:

- И Леха сказал мне: "Если ты когда-нибудь где-нибудь увидишь его - в Афгане или в Союзе, - убей его". Я сказал: "Есть".

Неизвестный покачал головой, усмехаясь и вздыхая, и вдруг схватил Колю за плечо и на мгновение крепко прижал к себе.

- И когда я тебя увидел в программе "Время", я занял денег, купил "тэтэшник", попросил у приятеля машину, взял отпуск на работе и приехал... Два раза я чуть... Чудо тебя спасло... А потом... И вот сегодня мне уезжать, а убивать тебя я совсем не хочу. И не буду. Что-то случилось... Места у вас красивые, отдохнул... - Неизвестный вдруг резко поднялся, заходил взад-вперед, сцепив за спиной руки. - Купил я тут одну, так сказать, книжицу... "Евангелие" называется, давно собирался почитать, да все как-то... И все читал ночами... Не спится, давно все-таки никого не убивал, да и клопы... Там, конечно, много такого, с чем согласиться не могу. "Не клянитесь!" А как же, например, присяга? На ней же вся армия стоит! Или: "Не судите". Хорошо, я согласен не судить... если расстреливать всякую сволочь без суда и следствия! А многое, конечно, устарело. Заповедь номер три, к примеру. Не разводись, если она не прелюбодействовала, и не женись на разведенной. Почему? Моя первая, например, не изменяла мне, но сукой была редкой. Я развелся, женился на разведенной, живем хорошо, двое детей. И первая, главное, хорошо с новым живет! Где же тут логика? Ну, а уж насчет щеки... Может, в его времена по щекам били, а сейчас, если в тебя калибром 7,62 справа влепят, левой стороной уже не повернешься... Я не богохульствую, я, между прочим, два года назад крестился, я теперь замполит крещеный! Но чем больше я читал, тем меньше мне хотелось тебя убивать! Вот какое дело! Значит, что-то есть в этой книжице, есть! А главное там все про нас написано! И все, что с нами теперь! Когда книжники и фарисеи требовали знамений с неба, а он, ну, Христос, рассказал им про одного мужика, который беса из своей души вы-гнал. Выгнать-то выгнал, да только душа-то пустая осталась, ничем хорошим он ее не заполнил. А тот, ну, бес, пошатался по пустыне, с другими такими же встретился и решил посмотреть, как там его хозяин? Смотрит, а жилплощадь свободна! Он - туда. И не один - всемером! И знаешь, что Христос напоследок сказал книжникам? Это я даже запомнил! "Так будет и с этим злым родом!" - Неизвестный помолчал и повторил: - "Так будет и с этим злым родом..." Ведь это он про нас, про русских говорил! А ты знаешь, когда я всех семерых в себе почувствовал? Когда баксы эти по реке поплыли. Я ведь был там. И штиблеты скинул уже. А потом тебя увидел... И понял - нельзя лезть в воду, не полезу! А они как заворочаются в моей душе! Аж завыл я, веришь? Вот тогда ты себя и спас, гвардии рядовой Николай Иванов.

Коля поднялся, и неизвестный крепко обнял вдруг его, прижимая к себе, - и замер так.

- Значит, по новой все начинать, - продолжил неизвестный, глядя в костер. - Только теперь тяжелее будет. Ровно в семь раз. А тебе... Тебе в сто раз тяжелее будет.

Коля смотрел удивленно, не понимая, о чем говорит неизвестный. Тот понял это и усмехнулся:

- А ты и вправду поверил, что ты теперь Абдалла? Нет, брат, Колька Иванов ты, наш, почаще в зеркало на себя смотри. И между прочим, ты сначала крещен был. А первое слово дороже второго. И никуда тебе не деться, все равно в свою веру возвращаться придется! В нашу веру. Не сразу, конечно, не сразу. - Он помолчал, вздохнул. - Ладно, уезжать мне надо, завтра с утра на работу.

Неизвестный повернулся, протянул для прощального пожатия руку, но вдруг опустил.

- Знаешь, что, перекрестись на прощание... - попросил он. - Перекрестись, и я пойду.

- Как? - не понял Коля.

- Ну, как все нормальные люди крестятся. Вот так! - Неизвестный быстро и решительно перекрестился.

- Вы левой рукой, - сказал Коля.

- А, это... - смутился неизвестный. - Я же от рождения левша, когда волнуюсь... Вот! - и так же быстро и решительно перекрестился правой. - Ну? Я понимаю, трудно, но начинать-то надо!

- Я не могу, - тихо сказал Коля.

- Почему?

- Потому что мне нельзя.

- Потому что нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммед пророк его?

- Да.

Неизвестный катнул по скулам желваки, стукнул друг о друга кулаками, резко сел, думая, с силой потирая лоб.

- Хорошо! - выкрикнул он. - Оставался бы в таком случае там - зачем ты сюда приехал?

- Я не знаю.

- Хорошо, почему ты сюда приехал?

- Потому что я слышал голос.

- Голос? И что он тебе сказал?

- Он сказал: "Возвращайся в свой дом".

- Ну! - закричал неизвестный. - И после этого ты...

- Он сказал мне это на фарси, - тихо объяснил Коля. - Я рассказал это дедушке Амриддину, и он стал собирать меня в дорогу.

Неизвестный засмеялся:

- Так, может, ты приехал сюда, чтобы народ в веру свою затягивать?

- Я не знаю, - тихо сказал Коля.

- А я знаю! - закричал неизвестный. - Знаю, что ты сейчас перекрестишься!

Коля помотал головой, виновато улыбаясь.

- Но ты хотя бы просто перекрестись, для меня! Просто, понимаешь?

Он схватил Колину ладонь, с силой свел пальцы в щепоть, но тот вдруг вырвал руку и оттолкнул его.

И мгновенно неизвестный выхватил из-под мышки пистолет и навел в Колину грудь.

- А так? Так - перекрестишься?

Коля попятился, испуганно глядя на оружие.

- Теперь я понимаю, что Леха имел в виду, когда предателем тебя назвал. Ты не только Родину, ты веру нашу предал... Коля Иванов, Коля Иванов... Коля Иванов, родной, я умоляю тебя, я на колени готов стать, только... - заговорил неизвестный со слезами на глазах, наступая и не сводя дула с Колиной груди. Я не хочу убивать тебя, клянусь, но, если ты...

Коля остановился, и неизвестный остановился.

- Если ты...

- Нет...

Из ствола вылетело пламя, и только потом громыхнул выстрел. Пуля отбросила Колю к стволу ветлы, и он вцепился в ее корявую кору. Пуля пробила рубаху и проломила грудную кость, в отверстой груди что-то глубоко и редко вздыхало, успокаиваясь. Ноги отказывались держать его, и он держался руками, обламывая кору и оседая. Он улыбался, глядя прямо перед собой. Оставляя на дереве широкий кровавый след, Коля опустился на колени и ткнулся головой вперед, как делал это в своих мусульманских молитвах, и застыл так, умер.

- Коля-я! - послышался от деревни голос тетки Сони.

Неизвестный оглянулся, побежал к реке и на ходу бросил пистолет в воду.

- Колян! - закричал от деревни Федька.

Туман был непроглядно густым.

Неизвестный вбежал в реку, окунул руки, плеснул пригоршню воды в лицо и побежал прочь вдоль берега. Но, споткнувшись обо что-то, упал, быстро поднялся и остановился...

- Ко-оля-я! - звала тетка Соня.

- Коля-ян! - звал Федька.

- Колю-юня! - звал крестный.

- Абдалла! - звала Верка.

- Абдула! - звали аржановские.

И никого не было видно в этом тумане.

Обхватив голову руками, сидел у погасшего костра неизвестный и, раскачиваясь из стороны в сторону, то ли выл, то ли стонал.

Вязнущие в густом тумане голоса, короткое гулкое эхо, вой неизвестного и шум близкой реки - все это перемешивалось и звучало едино, словно первая молитва Богу, о существовании которого аржановские только теперь и узнали, Богу суровому и милосердному.