"Последняя башня Трои" - читать интересную книгу автора (Оскотский Захар)

2

Свою спасительную работу в Службе я получил по чистой случайности. Полтора года назад, летом 2084-го, меня послали в Африку поддерживать порядок в ооновских лагерях для подопечных. Вообще в такие командировки полагается отправлять настоящих полицейских – следователей, оперативных работников, а я не был ни следователем, ни оперативником, тридцать лет просидел в научно-техническом отделе Петроградского полицейского управления. Однако мой новый начальник не терпел меня настолько, что не пожелал выносить мое общество даже в течение считаных месяцев, остававшихся до моего выхода на пенсию. Если бы не подвернулась Африка, он зашвырнул бы меня на это время хоть в Заполярье. В общем, мне повезло.

Но окончательно мне повезло потому, что мои имя и фамилия оказались легки для англоязычного произношения. В Хартуме нас, пятерых командированных из России, представили Беннету, главному инспектору африканских лагерей, который подбирал себе помощника. Мы выстроились перед ним, а Уолтер Беннет, рослый, седой, молодцеватый (потом я узнал его календарный возраст, он был всего на пять лет старше меня), изумленно всматривался ярко-голубыми глазами в экранчик карманного компьютера. Беннет пытался прочитать наши головоломные для американца фамилии: Переверзев, Корчмарев, Шарафутдинов, Серафимченко. Наконец он с облегчением воскликнул: "Витали Фомин!!" Впервые в жизни услыхав собственные имя и фамилию с ударениями на первом слоге, я не сразу и осознал, что речь – обо мне. И только когда стоявший рядом наш петроградец капитан Дима Серафимченко подтолкнул меня, я спохватился и вышел вперед.

Беннет с головы до ног осмотрел меня и опять уставился в свой "карманник":

– Здесь не указано ваше звание, – сказал он. – Кто вы: лейтенант, капитан?

– У меня нет звания, – смущенно признался я.

Английские фразы я понимал и сам строил в ответ почти без затруднений, но акцент у меня был, конечно, варварский. Как всякому среднему русскому, мне приходилось читать английские тексты и слышать английскую речь гораздо чаще, чем самому разговаривать на этом языке.

– Черт возьми, – прорычал Беннет, – вы полицейский или нет?!

– Конечно, я служу в полиции, – сказал я, – но только в техническом отделе. Мне не положено звание, я не офицер, а инженер, эксперт, – и я поник в сознании собственной ничтожности.

Но Беннет, снова взглянув на меня, вдруг махнул рукой:

– Ладно, плевать на звание! Меня устраивают ваше имя и ваш английский. Я беру вас в помощники! Ступайте к лейтенанту Уайтмэну, пусть он вас экипирует. А если он тоже спросит звание, передайте ему, что на время командировки я своей властью произвожу вас в майоры.

Хозяйство лейтенанта Уайтмэна располагалось в самом центре ооновского городка, обнесенное по кругу бетонной стеной, над которой торчала вышка с пулеметами. Я прошел туда через огромный тамбур, где меня подвергли двойной проверке. Вначале, у внешней двери, электронное устройство прочитало мою идентификацию, просканировало лицо и папиллярные узоры на пальцах, а потом, в тамбуре, все заново долго изучал мордатый малый в форме сержанта "Ай-пи" – международных полицейских сил ООН. В завершение он позвонил Беннету, и только после разговора с ним отомкнул, наконец, внутреннюю стальную дверь. Я вышел на площадку, где, щурясь от солнца, дожидался лейтенант Уайтмэн.

Внешность лейтенанта странным образом гармонировала с его фамилией, хотя он оказался не белым, а светло-шоколадным красавцем мулатом, высоким, гибким, с выпуклыми темными глазами и аккуратной черной щеточкой усиков. Белыми, даже ослепительно белыми, у него были только зубы. Меня он встретил чрезвычайно дружелюбно:

– Я рад приветствовать коллегу из России! Говорят, вам повезло, будете работать с самим Беннетом!

– И в чем мое везение?

– Ну, – усмехнулся лейтенант, – уж скучать вам не придется. Прошу за мной! По такому случаю я сам экипирую вас, хотя обычно этим занимаются мои сержанты.

Я вошел вслед за ним в ангар из полупрозрачного пластика. Солнечный свет, проникавший сюда, обретал зеленоватый оттенок, словно мы оказались в подводном царстве. В несколько рядов стояли наглухо запертые железные шкафы. Чуть слышно гудели кондиционеры, навевая прохладу. Тянуло легким запахом машинного масла. Лейтенант Уайтмэн заведовал оружейным складом.

– Вы уже бывали в наших лагерях? – поинтересовался он.

– Нет, я впервые в такой командировке.

– Ну, тогда у вас будет много впечатлений, – по его красивому лицу пробежала легкая гримаска. – А какое оружие вы предпочитаете: лазерное или обычное, пулевое?

– Обычное, – сказал я.

За тридцать лет службы в полиции мне ни разу не довелось пострелять, но кое-что я слышал от знакомых, которым приходилось разбираться с последствиями выстрелов. К лазерному оружию, где использовались патроны без пуль, а энергия вспышки порохового заряда превращалась в световой луч, наши ребята относились скептически. Правда, из такого оружия легко прицелиться на любом расстоянии, не нужно учитывать кривизну траектории, меткость исключительная. Зато поражающее действие невелико. Тончайшая, мгновенная световая игла пронзает человеческое тело насквозь и сама прижигает пробитые ткани, останавливая кровотечение.

Уайтмэн кивнул:

– Полностью согласен с вами! Со старой, доброй пулей в стволе чувствуешь себя уверенней. А защищаться нам приходится. Старички моджахеды в целом смирный народ, но иногда с ними бывают проблемы. Только за прошлый год в африканских и азиатских лагерях и протекторатах погибли двенадцать ооновских сотрудников.

– Да, я знаю.

Уайтмэн внимательно посмотрел на меня и тут же вновь приветливо заулыбался:

– Ну, не будем о грустном. Что вы предпочитаете, мистер Фомин: револьвер или пистолет?

– Пистолет.

– Какой марки?

– Что-нибудь полегче. На такой жаре не хочется таскать лишнюю тяжесть.

– Могу предложить девять миллиметров, но с укороченным патроном. Согласны? – спросил Уайтмэн. – О'кей, в два счета подберем! – и он полез в один из своих шкафов: – Смотрите, такой годится?

– Вполне.

– Превосходно! Теперь поставим компьютерный прицел, индивидуальный. Знакомы с этой игрушкой?

– Слыхал, но никогда не видел. Сейчас в России полицейские вообще мало пользуются оружием. А компьютерные прицелы тем более редкость.

– То же самое и у нас в Штатах! – заверил Уайтмэн. – Во всех цивилизованных странах вооруженная преступность исчезает, а вслед за ней разоружается полиция. Что ни говори, мир движется правильным путем, к безопасности и бессмертию, верно?

Я пожал плечами:

– Если не считать лагерей и протекторатов.

– Справедливое замечание! – согласился Уайтмэн. – И поскольку мы с вами находимся в зоне исключения из правил, закончим наше дело, подгоним оружие к владельцу. Присядьте, мистер Фомин. Давайте правую руку, теперь левую, – он застегнул на моих запястьях браслеты с проводками. – Вот и все, можно снять. Пойдем проверим прицел.

Мы вышли из ангара под палящее африканское солнце.

– Прицел настроен на ваши биотоки, – сказал Уайтмэн, – никто другой воспользоваться пистолетом теперь не сможет.

– Очень хорошо.

– А задание в прицел я ввел такое, – продолжал он, – стрелять в человека, который находится на расстоянии до пятидесяти метров, в секторе тридцать градусов, в грудь. Не возражаете?

– Почему я должен возражать?

– Ну, некоторые хотят, чтобы прицел был настроен на голову. Но я предпочитаю – в грудь. Вероятность попадания стопроцентная, а бронежилетов наши подопечные не носят.

– Пусть будет так.

– В случае столкновения, – сказал Уайтмэн, – вам достаточно только выхватить пистолет и направить его в сторону противника, остальное он сделает сам. Вот смотрите, сейчас я отойду, а вы направьте пистолет на меня. Просто держите его, не целясь, где-нибудь на уровне пояса, и все. Видите? А теперь я сделаю несколько шагов туда-сюда…

Я знал, что оружие на предохранителе, а в стволе нет патрона, и все-таки испытал жутковатое ощущение, когда пистолет с насадкой компьютерного прицела, словно живое существо, зашевелился в моей руке, поводя стволом вслед за каждым движением Уайтмэна.

– Достаточно, – сказал я, – понятно.

– Только не забудьте главное! – Уайтмэн опять широко улыбнулся, влажные белые зубы ярко блеснули на солнце: – Пистолет сделает за вас все, кроме одного: нажать на спусковой крючок придется самому. Каждый сам, в последнюю секунду, решает – выстрелить ему или нет.

– Да, – сказал я, – конечно.

Следующим утром я ждал Беннета на аэродроме, откуда мы должны были отправиться в первый инспекторский полет. Я был в новенькой, песочного цвета форме "Ай-пи", сидевшей на мне, как гусарское седло на корове. На плечах у меня красовались майорские погоны (Беннет не шутил!), а пояс оттягивала кобура с пистолетом (вместе с компьютерным прицелом и запасным магазином он весил гораздо больше, чем мне бы хотелось).

Беннет явился без оружия и без всяких признаков формы – в белой рубашечке навыпуск и в шортах. Поздоровался со мной. С любопытством оглядел мою экипировку, но ничего не сказал. И мы пошли по летному полю. Встречные ооновские служаки приветствовали Беннета, некоторые по-военному отдавали честь. Он только небрежно кивал в ответ. А я шагал рядом с важным видом, сияя отраженным светом его величия.

Мы остановились возле небольшого двухместного вертолета.

– Умеете водить такую птичку? – спросил он.

– Нет.

– Ну, тогда придется мне! – хохотнул Беннет.

Мы с двух сторон забрались в кабину: Беннет на левое сиденье, я – на правое. И только я успел пристегнуться, как он уже запустил взревевший двигатель. Я ждал, что Беннет включит автопилот, но он и не подумал это сделать, а в тот же миг на ручном управлении бросил вертолет с места вверх так стремительно, что у меня оборвались все внутренности.

Я сразу понял, что это не простое ухарство. Беннет проверял меня. Конечно, сейчас многие боятся летать. Генная профилактика и продление жизни сделали свое дело, у людей развилась паническая боязнь любого риска. Сколько авиакомпаний разорилось за последние десятилетия, как опустели некогда многолюдные аэропорты, каким разреженным стало расписание авиарейсов! Зато железные дороги и судоходные компании расцвели пышным цветом. Уютные поезда и комфортабельные морские лайнеры забрали почти всех пассажиров, темп передвижений резко замедлился. Но к чему он вообще, когда у каждого впереди столько времени? К чему и сами передвижения, когда есть компьютеры и интернет?

Да, Беннет явно проверял меня. Тем более, что летели мы над зоной протектората ООН, где – чем черт не шутит – какой-нибудь бродячий, не до конца состарившийся моджахед мог послать вдогонку нашему вертолету пулеметную очередь или запустить с плеча переносную ракету.

Внезапно Беннет заложил такой глубокий вираж, что земля встала на дыбы. Я завалился и боком повис на ремнях. Желто-зеленая холмистая Африка с ураганной скоростью неслась справа подо мной, казалось, в нескольких метрах от моего немеющего плеча.

Беннет сверху, из своего кресла, смеялся:

– Не страшно?

– Нисколько. Я люблю летать.

От изумления он выровнял вертолет:

– Что, правда?

– Когда-то, когда у меня было немного свободных денег, я даже занимался дельтапланеризмом.

– А с парашютом прыгали? – поинтересовался Беннет.

– Нет, ни разу.

– Почему?

– Потому что прыгать с парашютом я боюсь.

Он расхохотался и заложил яростный вираж в другую сторону.

Уже тогда мне показалось, что свои вопросы Беннет задает неспроста, что он ловит и мгновенно оценивает каждое мое ответное слово. Хотя все и выглядело пустой болтовней, только ради того, чтобы занять время в долгом, скучном полете.

И в тот первый раз мы небрежно болтали о типах дельтапланов и спортивных аэростатов, пока Беннет вдруг не смолк. Лицо его посерьезнело, он крепче взялся за штурвал и движением подбородка указал мне направление: на горизонте появился лагерь.

С высоты двух тысяч метров лагерь напоминал парниковую ферму, какие строят у нас в России. Ряды жилых павильонов из полупрозрачного пластика, поблескивавшего на солнце, казались рядами крытых теплиц. Вот только сразу поражали гигантские размеры этой "фермы": ее мертвенно сверкающая чешуя расползлась по пустыне на много километров, терялась в знойной дымке.

По заведенному порядку каждый ооновский лагерь носил имя своего первого коменданта. Тот, к которому мы приближались, назывался "лагерь Сиснероса". Значит, его основал какой-то Сиснерос, латиноамериканец или испанец.

В течение всего полета меня подмывало спросить у Беннета: на кой черт ему понадобился такой помощник, как я, абсолютный непрофессионал, непригодный даже в качестве телохранителя? Мне хотелось задать ему и вовсе непозволительный вопрос: зачем летит он сам, какой смысл в его инспекции? Компьютеры управления в Хартуме наверняка получают в непрерывном режиме подробнейшую информацию о том, что происходит во всех африканских лагерях, включая меню каждой лагерной столовой и состояние здоровья каждого обитателя.

Но я спросил только:

– В этом Сиснеросе, сколько там людей… живет?

Беннет чуть пожал плечами, сосредоточиваясь на управлении:

– Стандартный лагерь. Пять миллионов подопечных, десять тысяч обслуживающего персонала.

И начал плавно снижаться, одновременно уводя вертолет в сторону, обходя лагерь по кругу, словно для того, чтобы я мог лучше все разглядеть.

Этот лагерь ничуть не походил на сталинские и нацистские лагеря, какими их показывают в исторических фильмах. Его не опоясывали заграждения из колючей проволоки, не было никаких сторожевых вышек. По периметру жилых кварталов тянулась только символическая черно-зеленая полоска кустарника. Границы лагеря никто не охранял. Уйти отсюда, преодолеть сотни километров полупустыни, жаркой, почти безводной, и так было невозможно. Впрочем, если бы вокруг даже цвели сады и били источники с ключевой водой, никто из содержавшихся в лагере подопечных все равно не попытался бы сбежать.

Огибая лагерь, Беннет почти с геометрической точностью держался в нескольких сотнях метров от его внешней кромки (возможно, подлетать ближе просто запрещалось). Вертолет опускался. В самом лагере можно было уже разглядеть муравьиное копошение обитателей в проходах между стекловидными павильонами. А прямо под нами проплыли приземистые бетонные купола УТС-электростанции. В стороне открылись уходящие за горизонт зеленые квадраты полей с искусственным орошением. Кое-где по ним, точно красные божьи коровки, ползли трактора и грузовики. Большую часть продовольствия для населения лагеря выращивали на месте.

Неожиданно внизу замелькали бесконечные прямые ряды каких-то, как мне показалось в первое мгновение, одинаковых пеньков. Словно остатки правильно посаженного, а потом исключительно ровно срезанного леса. Я догадался: это – кладбище. В лагере Сиснероса не было крематория, здешних подопечных, уважая их религиозные традиции, хоронили в земле.

Под нашим вертолетом понеслись плиты аэропорта. Сбоку на полосе, распластав гигантские крылья, стояли два транспортника, полуторатысячетонные "Боинги-Карго". За ними – несколько самолетов поменьше и с десяток вертолетов. Беннет завис прямо перед командным пунктом – стеклянной башенкой, над которой развевался голубой флаг ООН. Плавно опустился на полосу, выключил двигатель.

Мы расстегнули ремни, открыли дверцы, в кабину хлынула африканская жара. Я сбросил откидную ступень и спустился, как мне показалось, прямо на сковородку: накаленный бетон аэродрома припекал ноги даже сквозь обувь.

Со стороны башенки к нам приближалась группа встречающих. Впереди шел высокий краснолицый полковник, следом – несколько офицеров, среди которых я заметил и женщин.

Беннет пожал полковнику руку и сказал:

– Привет, Микки!

– Привет, Уолт! Плановая проверочка? Будешь опять соби-рать жалобы у этих стариков? Поедем сначала ко мне в штаб. Отдохнешь, примешь душ.

– Микки, – сказал Беннет, – я недоволен тобой.

Полковник вздохнул:

– Понимаю.

– Слишком много самоубийств, Микки. Две с половиной ты-сячи за один прошлый месяц! Если об этом узнают в Совете Безопасности, с тебя сорвут погоны, а меня вытащат в Нью-Йорк и прямо перед зданием ООН распилят ржавой пилой.

– Черт возьми, – воскликнул полковник, – я же не могу запретить этим проклятым арабам вешаться! Сколько раз я просил, чтобы мне разрешили поставить приборы наблюдения в жилых помещениях!

– Микки, – сказал Беннет, – не воображай себя комендантом концлагеря! Эти люди – не заключенные, а подопечные. По закону они пользуются всеми правами человека, за исключением права на генную медицину. Ты не смеешь за ними подглядывать и нарушать их право на личную жизнь! Ищи другие методы, надавай пинков своим психологам!

Полковник только устало махнул рукой.

– Да, – спохватился Беннет, – я не представил своего помощника, познакомьтесь: майор Витали Фомин, прикомандированный, из России.

Он так и произносил мое имя и мою фамилию с ударениями на первом слоге, но я уже привык.

Встречавшие приятно улыбнулись мне. Я улыбнулся им.

К нам подъехали два пустых крытых джипа.

– Мистер Фомин, – сказал Беннет, – по инструкции вы обязаны сопровождать меня повсюду, но сейчас я могу вас отпустить часа на три. Я поеду прямо в штаб, а вы пока поглядите на лагерь. Вы здесь впервые, вам будет интересно. Микки, дай ему сопровождающего!

– Ради Бога. Лейтенант Нильсон!

Из-за плеча полковника вышла крупная, грудастая, коротко стриженная блондинка с прозрачными глазами и такими светлыми бровями, словно их вовсе не существовало. Признаться, крупные женщины – моя слабость, но эта была откровенно некрасива. С пышной фигурой никак не гармонировали мужские черты широкого лица. Мальчишеский ежик бело-желтых волос и униформа "Ай-пи" тоже не добавляли очарования. И все-таки мне стало любопытно: каков ее календарный возраст?

Беннет, полковник и остальные офицеры пошли к первому джипу, а я последовал за лейтенантом Нильсон ко второму. Она села за руль, указала мне на соседнее сиденье и первым делом отключила автонавигатор:

– В жилой зоне подопечных нам разрешается ездить только на ручном управлении. Кстати, вы можете называть меня Фридди.

В джипе работал кондиционер, было прохладно, пахло сосновым лесом.

– Фридди, Микки, – сказал я, – играете в детский сад?

– Скорее в большую и дружную семью, – ответила она, трогаясь с места. – Вы хоть представляете себе, как мы тут существуем? Жара, эти ужасные старики, их бесконечные смерти, самоубийства. Если еще соблюдать субординацию среди своих, можно вообще свихнуться. Вам-то что, вы командированный: покрутились несколько месяцев – и домой. А попробуйте прослужить здесь положенные два года. Уверена, вы быстро стали бы в нашей компании своим парнем Витти. Или сбежали бы отсюда.

– А вы сколько времени здесь находитесь?

– Уже три года, – сказала она, – и всего дважды летала в отпуск.

– Ничего не понимаю. Вам что, в отличие от остальных, здесь нравится?

– Профессиональный интерес, – ответила Фридди. – Я – филолог-арабист, пишу диссертацию. Ну и деньги. Одинокой женщине, – она выделила слово "одинокой", – приходится копить на жизнь. А здесь платят вдесятеро больше, чем в университете, поэтому я и продлила контракт. А вы из какого места России?

– Из Петрограда.

– О, тогда мы с вами почти земляки! Я – шведка из Сток-гольма. Я бывала в вашем городе, он красивый.

В ней все же было некое обаяние, несмотря на грубые черты лица, солдатскую стрижку и здоровенные, мужские кисти рук, которыми она уверенно вертела руль. Ее распяленные под униформой могучие груди тоже подпрыгивали на руле, словно помогая в управлении. Я вдруг подумал о том, что случится, если я положу свою ладонь на эту грудь: схлопочу в ответ пощечину или нет?

Фридди будто уловила ход моих мыслей, улыбнулась:

– Попробуйте угадайте мой календарный!

– Тридцать лет?

– Тридцать пять. А хотите, угадаю ваш?

– Попытайтесь.

Она внимательно взглянула на меня:

– Ну… около пятидесяти.

– Добавьте еще пятнадцать, не ошибетесь, – сказал я.

– В самом деле? Теперь ничего толком не поймешь, да это и не важно. Генная медицина всех уравняла!

Фридди явно поощряла меня. Видно, здесь, в лагере, они все друг другу порядком надоели, а я был человеком новым. И я не то чтобы стал поддаваться ей, но невольно вспомнил о том, как давно у меня не было женщины. Я начал размышлять, стоит ли мне поэтому привередничать? Не искупает ли Фриддина уступчиво сть недостатки ее внешности?

Я не успел ничего решить: Фридди сделала крутой поворот, я завалился по инерции, и мне в бок, напомнив о себе, больно врезался мой пистолет. Кобура с таким же точно пистолетом висела, точнее, лежала, подпрыгивая, на широком бедре Фридди.

– Генная медицина уравняла не всех, – проворчал я, вы-прямляясь. – Вы забыли о своих подопечных.

– Ну, эти сами виноваты, – ответила Фридди. – Вы их никогда еще не видели? Так вот, любуйтесь!

Мы уже миновали административный квартал (он предусмотрительно был расположен не в центре лагеря, а на краю, рядом с аэропортом), и наш джип медленно въехал в улочку восточного города. Павильоны-дома из полупрозрачного зеленоватого пластика, теснившиеся по обеим сторонам, были украшены с фасадов затейливыми орнаментами. Вдоль тротуаров выстроились ряды пальм, их листья колыхались в потоках прохладного воздуха, поднимавшегося из решеток уличных кондиционеров. Под пальмами, словно яркие ковровые дорожки, тянулись газоны с цветами. Многочисленные вывески лавочек и небольших кофеен были написаны по-арабски и по-английски. На круглой площади бил фонтан.

Игрушечное изящество этого города могло бы вызвать умиление, но стоило взглянуть на его обитателей – тех, что брели куда-то по своим делам, стайками беседовали на тротуарах, сидели за уличными столиками кофеен, расступались на проезжей части перед нашим медленно катящимся джипом, – стоило только взглянуть на них, и в груди растекался жутковатый холодок. Одни старческие лица, темные и морщинистые, как печеные картофелины. Потухшие глаза. Гигантское скопление стариков, казавшихся мертвыми при жизни, может быть, оттого, что НИ ОДИН ИЗ НИХ НИКОГДА НЕ ИМЕЛ ДЕТЕЙ.

Я пытался представить себе этих несчастных такими, какими они были полвека назад – молодыми, полными сил. Многие из них становились тогда яростными воинами за веру. Их воодушевляла священная ненависть к иноверцам, погрязшим в неправедных богатствах и разврате, ничтожно малочисленным, трусливым, обреченным. Они верили, что в награду за свои подвиги попадут в рай. И вот теперь, одряхлевшие, с остывшей кровью, больные, они действительно доживали в раю. Но он был устроен для них милостью победивших врагов.

Игривое настроение у меня улетучилось. Мне больше не хотелось флиртовать с Фридди. Она тоже притихла за рулем. И вдруг сказала со странной распевностью:

– Были целые народы, которые вели непотребную жизнь. И посмотри, где они теперь? Господь истребил их.

– Что это? – не понял я.

– Коран, – ответила она.

Среди стариков кое-где были заметны старухи, одни с открытыми лицами, другие – в темных накидках. На наш джип словно никто не обращал внимания. Даже те, кто освобождал нам дорогу, отходили в сторону с отсутствующим видом. Но иногда мне казалось, что сквозь непробиваемое стекло я встречаю и живые взгляды, в которых горит откровенная ненависть.

А ведь большинство этих стариков и старух в той, прошлой, жизни не были ни моджахедами, ни террористами. Они просто родились и выросли в многодетных семьях, естественных для их народов. Они просто жили по обычаям своих предков и в свою очередь собирались родить много детей. Ничего не понимавшие и кроме этого ни в чем не повинные, поняли они хоть теперь то, что произошло?

Фридди искоса наблюдала за мной.

– Жалеете их? – спросила она. – А как вы думаете: если бы не мы, а они победили, они бы нас жалели? Вот именно. А мы все мучаемся комплексом вины, все возимся с этими стариками. В лагерных больницах обхаживают даже тех, кто в полном маразме. Суетятся вокруг до последнего вздоха. Кстати, самые сердобольные – ваши русские врачи.

– С теми, кто еще не попал в больницу, тоже возитесь? – спросил я, глядя на уличную толпу.

– Как с маленькими деточками, – ответила Фридди. – Бежим со всех ног выполнять любой каприз. Тем, кто хочет торговать, устраиваем лавки и кофейни, завозим товары. Ввели специальные деньги для обращения в лагерях. Тем, кто хочет заниматься ремеслом, оборудуем мастерские. Кто хочет работать на полях – пожалуйста. Кто хочет любить…

– Что-о?! – изумился я.

Фридди рассмеялась:

– Да у них любовь – самое главное развлечение, мы их кормим слишком хорошо. Их вера очень строго регламентирует отношения между полами, но здесь, в лагере, все запреты, конечно, ослабли. И уж какие среди этого старья кипят страсти – можно лопнуть со смеху! Тут и счастье, и отчаянье, и ревность, и измены. А последняя их мода – самоубийства вдвоем.

– Вдвоем? – переспросил я. И вдруг мне вспомнилось нечто странное, непонятное, услышанное мною сегодня.

– Ну да! – ответила Фридди. – Они же не могут без мистики, вот у них и родилось очередное поверье: мол, если старик со старухой, которые здесь полюбили друг друга, вместе удавятся, то вместе и попадут в рай. Посмотрели бы вы, как эстетично выглядит такая счастливая парочка в петлях.

– Не надо, Фридди! – взмолился я.

Она возмущенно колыхнула бюстом:

– А что? Они же вешаются. Или платят кому-то из своих, по-здоровее, чтобы тот их прикончил. Еще один местный бизнес. И это после всего, что мы для них делаем. Неблагодарные твари! Нечего было собирать их в лагеря, надо было оставить доживать там, где они и жили. Пусть бы дохли с голоду!

– Фридди, – упрекнул я, – вы все-таки специалист по их культуре. Неужели вам их не жалко? Неужели нет среди них ни одного, кто был бы вам симпатичен?

– Здесь рядом, в пятнадцатом квартале, – сказала она, – живет их поэт, очень талантливый, может быть, великий. Во всяком случае, последний. Али Мансур. Он хороший и забавный, приглашает меня в гости. В своей диссертации я использую много его текстов.

– Как красиво звучит – Али Мансур.

– Это псевдоним, поэты любят звучность. Его настоящее имя – Ибрахим, вполне обыкновенное.

– А о чем он пишет?

– Ну, о чем он может писать. Об одиночестве человека, о тщетности желаний, о смерти. Это же восточный поэт, и он не имеет права на генную медицину. – Фридди отпустила руль и потянулась, разминая свое большое засидевшееся тело. – Беннет освободил вас до трех, сейчас половина первого. Хотите, заедем ко мне? – Ее губы раздвинулись в улыбке, открывая белизну крупных, как клавиши, зубов.

– Фридди, – попросил я, – давайте лучше заедем к вашему Али Мансуру. Если, конечно, он не будет против.

Недовольная гримаса была мне ответом.

– Ну, пожалуйста, Фридди! Я никогда не видел живого поэта! Мы к нему заедем совсем ненадолго, а потом – сразу к вам.

Она пожала плечами, отвернулась от меня и немного прибавила скорость.

Али Мансур встретил нас приветливо и просто, без всяких восточных церемоний. Вообще, на первый взгляд, ничего специфически восточного не было ни в его облике (европейского вида седенький старичок в спортивном костюме), ни в обстановке квартиры. Я с любопытством разглядывал жилище поэта: сплошные застекленные полки с книгами, старыми, бумажными, на арабском и английском. На столе – такой же древний, как эти книги, компьютер.

Фридди явно не сомневалась, что одинокий старик будет рад посещению. Впрочем, она сразу дала понять, что мы спешим и заехали сюда только по моему капризу:

– Познакомьтесь, Али, это наш гость из России, которому захотелось посмотреть на вас.

Старичок поклонился, улыбаясь, но я заметил, как одновременно он скользнул взглядом по моей форме, погонам, тяжелой кобуре, и мне почудилось, что при слове "гость" в его светло-карих глазах сверкнули искры насмешки. Так в зоопарке наделенный разумом лев мог бы взглянуть сквозь прутья своей клетки на очередного любопытствующего посетителя.

– Я читал о России и смотрел русские фильмы, – сказал старичок. – Меня всегда интересовали морозы, снега. Я хотел побывать зимой в какой-нибудь северной стране – России или Швеции. Но запрещают врачи. В прошлом году они сделали мне шунтирование сердца, а гарантий, к сожалению, не дают.

– Побывать в России? – удивился я. – Вы хотите сказать, что вам разрешается покидать лагерь?

– Конечно! – ответила за него Фридди. – Только с сопровождающим. А почему бы и нет? Такому подопечному, как Али, администрация всегда пойдет навстречу.

– Но это значит, – все недоумевал я, – что можно и остальным?

– Остальные не хотят! – отрезала Фридди.

Старичок улыбался.

– Могу я почитать какие-нибудь ваши стихи? – спросил я.

Он вновь поклонился с самым доброжелательным видом, но мне опять почудились сверкнувшие в его глазах презрительные искры.

– Старые стихи, – сказал он, – это выросшие дети, у них своя жизнь. Вас, надеюсь, не шокирует такое сравнение в устах человека, которому не дали иметь настоящих детей? Как мать живет заботами о новорожденном, поэт всегда живет мыслями о новых стихах. Они у меня еще в рукописи. Если угодно, я прочитаю сам. А вы помогите мне, Фридди, я не доверяю машинному переводу.

Он открыл папку, выбрал листок, просмотрел написанное. И вдруг отложил листок, закинул голову и начал громко читать по памяти. У него оказался совсем иной голос – резкий, звенящий, гортанный. Фридди, с любопытством вслушиваясь, забормотала перевод:

Когда всемогущая сила,

Которую иные называют Природой,

А иные – Богом,

Создала Человека для того,

Чтобы он Ее познавал,

Она зажгла в нем вместе с разумом

Неутолимое стремление

К первенству над собратьями.

То был необходимый, но коварный дар!

Именно этот огонь,

Сжигающий души человеческих существ,

Огонь вековечной борьбы

Народа против народа,

Обычая против обычая

И каждого человека против всех остальных, -

Этот огонь

Дает энергию для познания и развития,

И в то же время

Своим непреодолимым жаром

Сам ставит им гибельный предел.

И победителям в минувшей войне,

Победителям, уничтожившим мой несчастный народ

За его детскую гордыню,

За то, что он хотел первенствовать,

Пренебрегая мудростью,

Уповая на слепую веру и свое множество, -

Этим победителям

Суждено недолго

Тешить гордыню собственную.

Всемогущая сила,

Которую одни называют Природой,

А другие – Богом,

Велит Человеку познавать себя,

Но никогда не допустит,

Чтобы существа человеческие,

Возвышаясь в познании, обрели власть над Нею.

И то же самое пламя,

В котором победители

Сожгли мой народ,

Пламя междоусобной борьбы,

Притихшее на время в душе каждого из них,

Разгорится вновь,

И разрушит их недолгое единство,

И поглотит их самих.

А на опустевшей Земле

Всемогущая сила,

Которую иные называют Природой,

Иные – Богом,

Из нашего общего пепла

Создаст нового Человека

Для того, чтобы он Ее познавал…

Старик остановился, тяжело и прерывисто задышал. Несмотря на прохладу в комнате, лицо его покрылось каплями пота. Он сел. Морщась и виновато улыбаясь, достал лекарство и бросил таблетку в рот.

Когда мы с Фридди вышли из его дома и сели в джип, она сказала:

– Старичок сходит с ума. Этот последний опус я, конечно, не стану включать в свою диссертацию.

– Не заметил ничего безумного.

– Потому что не знаете арабского. Беглый перевод со слуха – только тень. Бр-р, у меня так мороз по коже от его завываний!

– А где старик публикует стихи?

– Да большей частью просто читает в кофейнях. Ну, еще выставляет в сети. Здесь своя внутрилагерная сеть, без подключения к интернету.

– Фридди, – сказал я, – старик уже не выберется из лагеря, но выпустите отсюда хотя бы его стихи. Ведь есть и новые арабы, такие же бессмертные, как мы. Пусть немного, но есть. Все подопечные вымрут, лагеря закроют, а эти новые – будут жить в одном мире с нами. Так почему бы не опубликовать произведения старика у них? Они бы их сохранили.

– Новые арабы похожи на американцев еще больше, чем шведы или русские, – отмахнулась Фридди. – На кой черт им его стишки! Нет уж, из всех новых народов я уважаю только китайцев. Они даже не отдали своих стариков в лагеря. Двадцать миллионов новых китайцев сами тащат двести миллионов своих стариков. Молодцы, избавили нас от хлопот!

Поглядывая на часы, Фридди вела машину гораздо быстрее, чем прежде. Старики, слонявшиеся по проезжей части лагерных улиц, уже не отходили, а разбегались с нашего пути. О ее намерениях нетрудно было догадаться: она торопилась доставить меня к себе. Но мои-то мысли занимало совсем другое.

– Фридди, – спросил я, – какой календарный у Али Мансура?

– У подопечных нет календарного, – ответила она, – у них просто возраст. Ему семьдесят пять или семьдесят шесть, не помню точно.

Я задумался. Когда в Россию пришла генная профилактика, ее, как и в западных странах, делали всем, независимо от возраста. Конечно, пожилые не могли рассчитывать на такое продление жизни, как молодые. Но даже больные старики, обреченные на смерть в ближайшие годы, если не месяцы, жили после профилактики еще пять, десять, а то и двадцать лет.

– Фридди, – сказал я, – Али долго не протянет. Эти признаки болезни я помню по собственному деду.

– Ну и что?

– Фридди, если уж старик пользуется такой любовью администрации, почему бы не сделать ему генную профилактику? Он прожил бы еще лет пять-десять, написал новую книжку стихов, а мировой порядок от этого не рухнул бы.

– Что-о? – изумилась Фридди. – Подопечному сделать генную профилактику?! До такого не додумались даже ваши русские врачи, которые готовы рыдать над этими мумиями в лагерных больницах. Да вы с ума сошли! Как можно нарушать закон? Стоит сделать исключение для одного, самого прекрасного, как тут же объявится другой прекрасный, потом еще и еще. Только приоткроете щелочку, сквозь нее прорвется всемирный потоп! Или вы соскучились по террору? Нет уж, новый порядок, хорош он или плох, – все-таки порядок. И устоять он может на одном принципе: никаких исключений!

Лагерные улицы кончились, мы опять въехали в административный квартал. Фридди остановила джип:

– Здание штаба – вон там, через площадь. Видите флаг? А это – дом, где я живу. Так зайдем ко мне?

– Но у меня осталось совсем мало времени, меньше часа.

– Пошли! – скомандовала она.

Дом, где обитала Фридди вместе с другими офицерами, был внутри похож на гостиницу средней руки, в подобной я сам жил в Петрограде: в коридорах с рядами нумерованных комнат полыхали на стенах голограммы солнечных морских видов и горных пейзажей, в холлах и на площадках клубилась листва неизбежных садов – пальмы, цветущие кусты.

Мы уже поднялись на лифте на ее этаж, когда я вдруг вспомнил о том, что беспокоило меня. Возможно, то была мелочь, но она раздражала своей непонятностью. Она казалась одной из тех самых мелочей, которые, по словам Фридди, угрожали порядку. Если не мировому, то в моей собственной голове. Мне надо было кое-что проверить, одному, без чужих глаз, и притом как можно скорее, до встречи с Беннетом.

К счастью, в этот момент я увидел дверь с нарисованным человечком.

– Извини, – сказал я, – мне срочно нужно сюда.

Фридди засмеялась:

– У меня в номере тоже есть туалет, подожди минуту.

– Не вытерплю! – простонал я.

Фридди, хмыкнув, отстала.

Я нырнул в туалет, закрылся в кабинке. Надо было спешить, и поэтому, справляя свое дело, я одновременно достал свободной рукой "карманник" и подключился к интернету. Быстрей, быстрей! Так, ООН: структура – протектораты – лагеря. Вот, "Сиснерос": построен в 2076-2078 годах, организатор и первый комендант – Фелипе Сиснерос, бывший министр внутренних дел Уругвая. Ладно, сейчас не до истории!… Вот данные по лагерю на сегодняшний день, на ноль часов нью-йоркского времени: всего подопечных – четыре миллиона восемьсот семьдесят тысяч… Нет, мне нужны сведения за прошлый месяц! Вот они: количество поступивших подопечных… Поступивших? Ну да, их забирают в лагерь по достижении шестидесяти лет, а хронических больных – и того раньше. Но сейчас меня интересует не поступление, а убыль. Вот, нашел, нашел!

Я впился в цифры на экранчике "карманника". Так, общее число умерших за прошлый месяц – 29 353. Причины смерти, причины… Сердечно-сосудистые заболевания – большинство, понятно. Онкологические заболевания – ну, конечно, здесь есть еще и онкология. Заболевания органов дыхания… Вот, наконец-то, самоубийства – 416. Всего четыреста шестнадцать? Ого!… Дальше идут несчастные случаи – 97. Даже если все эти случаи – не что иное, как нерасследованные самоубийства (какой-нибудь подопечный, собравшийся на тот свет, не стал вешаться, а залез на крышу и слетел оттуда, не оставив записки), даже если это так, все равно сумма получается впятеро меньше той цифры, которую Беннет назвал на аэродроме!

Я выключил и убрал "карманник", задернул молнию на брюках и вышел из туалета в коридор, где меня с самым решительным видом дожидалась Фридди.

– Ну пойдем! – низким голосом сказала она.

Мы вошли в ее номер. До момента, когда я должен был предстать перед Беннетом, оставалось минут сорок пять, причем десять – пятнадцать из них мне предстояло затратить на дорогу до штаба. Значит, мы располагали не более, чем получасом, из которого Фридди явно не собиралась потерять ни секунды.

Фридди отстегнула кобуру с пистолетом и отбросила в сторону.

– Пойдем под душ вместе, – сказала она. – Так будет быстрее. И лучше.

– Понимаешь, Фридди…

Она протянула свою лапищу и решительно взялась за мой пояс.

– Фридди, милая…

– Дурачо-ок, – проворковала она прерывающимся голосом и с силой потащила меня к себе, – ах ты, дурачок!

Фридди обхватила меня и вдавила в свое огромное, горячее тело. Я ощутил себя муравьишкой, утопающим в расплавленной смоле. Ее бездонный рот жарко раскрылся и, точно сильнейший насос, больно втянул мои губы. Хуже всего было то, что при этом верхняя губа Фридди, выворачиваясь, залепила мне и ноздри, я задыхался. А ее рука уже уверенно скользнула вниз от моего пояса. Фридди явно собиралась меня изнасиловать, и после нескольких энергичных манипуляций ее сильных пальцев я почувствовал, что замысел ее имеет все шансы увенчаться успехом. Кажется, она уже решила пренебречь душем и нацелилась просто закинуть меня на кровать.

В этот самый миг в моей форменной рубашке, почти раздавленный могучим бюстом Фридди, вдруг запищал "карманник", и голос Беннета резко произнес:

– Мистер Фомин! Судя по сигналу, вы уже где-то поблизости от штаба. Я прошу вас поторопиться, вы мне срочно нужны.

Я вырвался из объятий Фридди, достал "карманник" и с трудом произнес онемевшими губами:

– Сейчас буду.

Фридди в ярости топнула тяжелой ногой:

– Плевать, пусть подождет!

– Как можно, милая? Мы – офицеры, служба прежде всего.

Она схватила меня за плечи:

– Ты убегаешь, потому что я некрасивая?

– Ну что ты! – Я осторожно снял ее руки со своих плеч (там должны были остаться синяки), потянулся к ее лунообразной голове, погладил соломенный ежик волос, погладил толстую щеку, заглянул в круглые водянистые глаза и, отступая, сказал проникновенно: – Ты очаровательна.

– Врешь, врешь! – закричала она. – Я все понимаю! Конечно, красота стоит денег. Но ничего: я откладываю свое жалованье и через год вернусь в Стокгольм с хорошим банковским счетом. Перестрою лицо в лучшей клинике пластической косметики, я уже выбрала себе образец, подтяну фигуру. Ты увидишь, какой я стану… Нет, я позвоню тебе еще раньше! Я прилечу к тебе в отпуск!

– Буду ждать, – проворковал я, отходя к двери. Я не сомневался, что она никогда не позвонит. Надо было только постараться в "Сиснеросе", в оставшееся время, не оказаться с ней опять наедине.

В дверях я спохватился:

– Прости, дорогая, один пустяковый вопрос по службе.

– Пропади она пропадом!!

– Ну, совсем пустяк, просто у меня сегодня что-то голова не соображает. Беннет говорил, что если в Совете Безопасности узнают, сколько самоубийств совершают подопечные, у вас и у него будут большие неприятности.

– Разумеется.

– Но как там могут этого не знать, ведь есть интернет?

– Что-о? – у Фридди как будто даже ярость поутихла, так мой вопрос ее развеселил: – А ты не понимаешь? Нет, правда, не понимаешь? – она засмеялась: – Ах ты, дурачок! А кто, по-твоему, посылает сведения в интернет?

– Вы сами. Ты хочешь сказать?…

– Ну, конечно! Неприятности никому не нужны. Самоубийц раскидывают по графам смертности от всяких болезней. Да разве дело только в самоубийцах! Для чего, по-твоему, Беннет мотается по лагерям с личными инспекциями?

– Я думал, это часть ритуала, для успокоения совести победителей. Вроде содействия предпринимательству подопечных или заботы о них в лагерных больницах.

– Ритуал ритуалом, – сказала Фридди, – но большим начальникам нужна реальная информация. Им необходимо знать, что в действительности происходит в лагерях. А как это можно установить? Есть другой способ, кроме личной проверки?

Я молчал.

– А для чего, по-твоему, Беннет отослал тебя на несколько часов? – смеялась Фридди. – Тоже не понял? Ах ты, мой честный русский дурачок!

Беннет в штабе встретил меня с озабоченным видом:

– Вы не успели пообедать, мистер Фомин? Тогда слушайте: налево по коридору автоматы – сандвичи, хот-доги, кофе, сок. Даю вам десять минут на то, чтобы подкрепиться, и отправляемся на заседание совета старейшин.

Уже в машине, которой управлял сержант-водитель, я спросил Беннета:

– Кто придумал такое название – совет старейшин? В лагере для стариков.

Беннет задумался на секунду, потом рассмеялся:

– Действительно, абсурд! А мы и не замечали. Вы остроумный человек, мистер Фомин. – И пояснил: – Этот совет – орган самоуправления, мы должны приучать подопечных к демократии.

– Стоит ли тратить силы? У них осталось не так много времени, чтобы использовать ваши уроки.

– Стоит! – решительно сказал Беннет. – Демократия – самодостаточная ценность. А кстати, как вам лагерь?

– Если смотреть, ни о чем не задумываясь, – все вокруг замечательно, торжество гуманизма.

– А если задуматься?

– Ужас.

– Вы, русские, сентиментальный народ, – усмехнулся Беннет. – Хотя, когда попадаете в ситуацию, из которой нет выхода, кроме работы, работаете не хуже других. Но, мистер Фомин, вы дали совершенно точное определение происходящему здесь: торжество гуманизма!

– Повесьте этот лозунг на лагерном кладбище.

– Мы воздвигнем его на месте штаба, когда умрет последний подопечный и лагерь сровняют с землей… А ну-ка подумайте: если человечество уподобить единому организму, кем были наши подопечные полвека назад, когда начиналась Контрацептивная война?

Я пожал плечами:

– Ну, террористами уж точно были не все.

– Эти люди были раковой опухолью, – сказал Беннет, – которая стремительно разрасталась. А то, что одни клетки опухоли вели себя активней, другие спокойней, для организма не имело значения. – Он задумался, потом продолжил: – Аналогия, конечно, условная, сейчас генная медицина не позволяет опухолям даже начинать развитие. Но мы говорим о прошлом. Подумайте, подумайте, какими средствами располагали тогда цивилизованные страны? Терапия была уже бессильна. Ни уговорами, ни помощью мы не могли остановить размножение отсталых народов, а значит, и порождаемый им терроризм. Мы могли сделать хирургическую операцию – испепелить всю их многомиллиардную массу ядерным оружием. Но такая операция погубила бы нас самих, на Земле вообще никакой жизни не осталось бы. Вы согласны со мной?

– Согласен.

– Если вы помните, – продолжал Беннет, – у нас на Западе тогда раздавались голоса, призывавшие к христианскому непротивлению. Это означало, что мы должны были позволить нынешним подопечным, в то время кипевшим яростью и молодой силой, победить нас. Но раковая опухоль не может победить, мистер Фомин! Она может только убить организм, на котором паразитирует, и вместе с ним погибнуть сама. Или вы думаете, что, уничтожив цивилизованный миллиард и размножившись миллиардов до пятнадцати, эти люди благоденствовали бы на завоеванной ими Земле? С их-то средневековым сознанием, порождающим нетерпимость, лишающим их способности к научно-техническому прогрессу?

– Не думаю, чтобы они благоденствовали.

– Они истребили бы сами себя, мистер Фомин! Если бы мы тогда позволили им победить, ни одной из этих мумий, которые вызывают у вас такую жалость, – Беннет кивнул, указывая за стекло машины, – давным-давно не было бы в живых. Они все погибли бы молодыми, и погибли в мучениях – в междоусобных войнах, от болезней, наконец – просто от голода, потому что не смогли бы себя даже прокормить. Подумайте об этом, и вы по-другому посмотрите на комфортабельные лагерные больницы и даже на лагерные кладбища… Да, мистер Фомин, мы действительно исцелились от всепланетного рака гуманнейшим способом. Мы только остановили размножение раковых клеток. И это было наилучшим решением для всех, в том числе и для них самих.

Беннет помолчал, потом спросил:

– Вам известно понятие – конец истории? Наши философы предсказали его добрых сто лет назад, в конце двадцатого века. Они напророчили, что история закончится с повсеместной победой демократии и свободного предпринимательства. Философам следовало добавить сюда еще и бессмертие, уже в то время было ясно, куда идет наука. Они не додумали, жизнь их поправила. И сейчас можно уверенно сказать: через несколько десятков лет, когда умрут последние подопечные, родившиеся перед самой войной, долгожданный конец истории, наконец, настанет. Собственно, он уже наступил для большинства бессмертных обитателей Земли. Как вы считаете, многие из них помнят об этих стариках, доживающих в протекторатах и лагерях?… Вот именно! В лучшем случае наши бессмертные краем уха слышали о том, что существуют спецслужбы ООН, нечто вроде санитаров или ассенизаторов, которые где-то за горизонтом цивилизованного мира все еще копаются в последних людских отбросах минувшего. Вас не шокирует такое сравнение, мистер Фомин?

– Ну, не знаю…

– А я горжусь своей службой, – сказал Беннет. – Кто-то напоследок должен сделать и такую работу. И я не огорчен тем, что какой-нибудь простой обыватель из Нью-Йорка, Токио, Москвы или Сантьяго о нас, бедных ассенизаторах, не думает. А просто живет – без всяких социальных, национальных, религиозных потрясений. Живет на мирной планете, с однородной правовой системой, с условными границами, со свободным перемещением людей, капиталов, потоков информации. Живет, почти не старея, не испытывая страха перед болезнями и смертью. Да, мистер Фомин, это – конец истории!

Встреча с советом старейшин не произвела на меня никакого впечатления. В небольшом зале несколько десятков стариков (кстати, показавшихся мне куда более моложавыми, чем те, что слонялись по лагерным улицам) по очереди что-то говорили Беннету. Разговор шел по-арабски. Беннет слушал автоматический перевод, прижимая к уху "карманник", и через него отвечал старикам. Я тоже мог бы включить свой "карманник", но мне было неинтересно.

Интересное началось после совета старейшин, когда мы вышли оттуда и Беннет внезапно предложил:

– Давайте, отпустим машину и вернемся пешком.

– Пешком, через лагерь?!

Беннет с любопытством, сверху вниз посмотрел на меня:

– Вы, кажется, боитесь, мистер Фомин?

– Не настолько, чтобы забыть о своих обязанностях. Если не ошибаюсь, я должен вас охранять? Где прикажете маршировать, впереди вас или сзади?

– Просто идите рядом. Но не забывайте поглядывать по сторонам.

И мы пошли. Никакого удовольствия от прогулки я, разумеется, не получал. То, что я испытывал, не хочется называть страхом, но мне определенно было не по себе. Одно дело проезжать по лагерным улицам в герметичной машине с непробиваемыми стеклами и совсем иное – шагать ничем не защищенным в потоке здешних обитателей. Мы с Беннетом были слишком заметны. Я физически чувствовал, как волна узнавания катится перед нами, заставляя стариков подопечных (и что они только шляются туда-сюда?), подобно теням, соскальзывать с нашего пути. Расступаясь, они подчеркнуто не смотрели в нашу сторону, и все-таки я кожей ощущал, как они наблюдают за нами. Я ловил их шелестящие, гаснущие с нашим приближением обрывки разговоров. Я вдыхал особенный запах лагеря, в котором тоскливая кислота старческого пота и легкая резь дезинфекции смешивались с ароматами цветочных посадок, пряными испарениями какой-то еды, горячим кофейным духом. Если история действительно кончалась, она кончалась этим странным запахом – обреченной, истекающей жизни.

Беннет шел сквозь толпу, закинув голову, уверенно, словно океанский лайнер, перед форштевнем которого сами собой расходятся плывущие по волнам щепки. А я ступал как по минному полю. Предчувствие, что мы обязательно нарвемся на крупную неприятность, не оставляло меня. И только когда Беннет, сокращая путь, свернул с оживленной улицы в безлюд ный сквер, я немного успокоился и расслабился. Как оказалось, напрасно.

Неприятность поджидала именно в сквере. Его пустынная аллея вывела нас на окруженную кустами площадку с пестрыми скамеечками. Если бы в лагере были дети, эта площадка служила бы им идеальным местом для игр. За неимением детей возле одной из скамеечек возились несколько стариков, то ли боровшихся друг с другом, то ли как раз и занятых неким подобием игры. И только приглядевшись, я с ужасом понял, что происходит: два старика душили третьего. Вернее, душил один, здоровенный старик, расставив ноги, пыхтя и багровея от натуги, а второй – только удерживал обреченного, плотно его обхватив, хотя тот и не пытался сопротивляться. Две старухи в темных одеждах, не замеченные мной в первое мгновение, стояли рядом, спокойно наблюдая за убийством.

– Прекратить! – заорал я по-русски.

Сам не знаю, почему в миг потрясения из моей груди вырвался именно этот анекдотический крик российских полицейских.

– Прекрати-ить!! – вопил я, топая ногами, точно глуповатый полкан из комедийного фильма, внезапно для себя оказавшийся в центре пьяной драки.

Убийцы отпустили несчастного. Он секунду простоял, пошатываясь, хватая воздух открытым ртом, потом осел, боком повалился на песок. Я двинулся было к нему, но тут что-то промелькнуло в воздухе, и в землю у моих ног ударил камень величиной с куриное яйцо!

Неожиданно для самого себя я среагировал мгновенно, и среагировал именно так, как должен был в силу служебных обязанностей – загородил собою Беннета. Со стороны это, пожалуй, выглядело забавно: Беннет никак не мог укрыться за моей спиной, он был выше меня на голову и вдвое шире в плечах. Однако происходившее явно не показалось забавным тем сумрачным старикам, которые один за другим, невесть откуда, вдруг стали выходить из кустов на площадку. Их набралось не меньше двух десятков. Они окружили упавшего, закрыли его от нас, и молча, медленно, всей толпой двинулись в нашу сторону. Мы с Беннетом, пятясь, отходили по аллее. Я слышал, как Беннет что-то быстро говорил за моей спиной. Наверное, вызывал патруль.

Еще несколько камней просвистели рядом с нами. Черт возьми, во всем лагере нельзя было отыскать ни единого камня, здесь кругом были только бетон, пластик, искусственная почва на газонах, в крайнем случае – просеянный песок, как на этой площадке. Значит, тихие старички совершали тайные вылазки за периметр, в пустыню, и там запасались своими снарядами.

Еще один камень пролетел мимо. Старики надвигались. Беннет рявкнул над моим ухом:

– Очнитесь, остановите же их!

Как во сне, я вытащил из кобуры пистолет и, направляя его дулом в землю, сдвинул кнопку предохранителя и передернул затвор. Старики надвигались плечом к плечу. Они смотрели не на нас, а куда-то под ноги. Может быть, поэтому их камни летели неточно, хотя в таком движении – слепом, молчаливом – было что-то особенно пугающее.

Сам не веря в то, что делаю, я поднял пистолет. Он сразу ожил и упруго шевельнулся в моей руке, поводя стволом. Помню, я еще подумал: как же он выберет отдельную цель в таком плотном строю? Под указательным пальцем я почувствовал тугое сопротивление спускового крючка. В пистолете было пятнадцать патронов, столько же в запасном магазине, а стариков – всего-то человек двадцать – двадцать пять. Я мог перестрелять их всех меньше, чем за минуту. И они валялись бы здесь, на песке, умирая, захлебываясь кровью.

Старики надвигались. Я пытался отыскать среди них краснорожего душителя. В этого, пожалуй, я согласился бы выстрелить. Но как раз его не было видно. Да и все равно, пистолет сам выбрал бы цель, независимо от моего желания.

– Стреляйте! – крикнул Беннет.

В этот миг очередной камень ударил меня в колено так, что от боли потемнело в глазах, и последующее было уже не осознанным действием, а вспышкой слепой ярости. Я вбил пистолет обратно в кобуру и с древним боевым кличем своей родины "Сука! Блядь!!" схватил камень с земли и запустил в толпу. Я попал в одного старика, он взвизгнул, словно кошка, попятился, и это еще больше распалило меня. С неистовой скоростью, как машина, я стал подбирать и метать камни. Старики дрогнули, стали закрываться руками. А когда, потрясая сжатым в кулаке очередным камнем и надрывая глотку неистовой матерщиной, я двинулся на них, они окончательно смешались и бросились бежать. Поднялась пыль, затрещали кусты, и на площадке остался только спасенный нами полузадушенный старик. Он так и лежал на боку, чуть загребая руками и ногами в тщетных попытках подняться.

Вверху раздался рев вертолета. Он завис над площадкой, из него вывалился трап, и к нам скатились четверо патрульных в полной боевой амуниции, похожей на космические скафандры.

Лейтенант, командир патруля, озабоченно выслушал рассказ Беннета.

– Вы сумеете отыскать нападавших? – спросил Беннет. – Их можно опознать по травмам, которые нанес мой помощник.

Лейтенант с сомнением покачал головой:

– Боюсь, ничего не выйдет, сэр. Они не станут обращаться к врачам, свои синяки сами залечат какими-нибудь примочками. А врываться в дома и устраивать принудительный осмотр мы не имеем права.

Беннет указал на лежавшего старика:

– Так допросите его, когда придет в себя.

– И это безнадежно, сэр. Он станет уверять, что на него набросились неизвестные, хотя, конечно, сам уплатил за удовольствие быть задушенным. Вот если бы вам удалось подстрелить хоть парочку этих старых обезьян в момент нападения, мы легко опознали бы трупы. А по ним вычислили бы остальных. И все было бы по закону.

Прямо по аллее подъехала реанимационная машина, туда погрузили спасенного нами старика. Воздушные патрульные вывели нас с Беннетом из сквера и сдали наземному патрулю на бронированном джипе.

– Садитесь, сэр, – пригласил из кабины командир наземного патруля.

– Нет, – закапризничал Беннет, – мы с помощником завершим нашу прогулку.

– Но мне приказано доставить вас в штаб под своей охраной.

– Тогда поезжайте следом!

И мы продолжили прогулку. Известие о случившемся, как видно, разнеслось по этому району лагеря: все вокруг точно вымерло. На улице, по которой мы шли с Беннетом, теперь не было ни души. На столиках кофеен под навесами стояли недопитые чашечки кофе, двери самих кофеен и лавочек были закрыты. Я не мог отделаться от неприятного ощущения, что из всех окон подопечные наблюдают за нами. Но для проверки надо было подойти к полупрозрачному окошку вплотную, буквально ткнуться в него носом, а Беннет, чего доброго, посчитал бы такое поведение ребячеством. Он угрюмо шагал посреди улицы. Я, прихрамывая из-за ушибленной коленки, поспевал рядом с ним. А позади неспешно катил патрульный броневик.

– Я вами недоволен, мистер Фомин! – вдруг заявил Беннет.

– Не понимаю вас. Я честно выполнил свои обязанности, и вы нисколько не пострадали. В отличие от меня.

Колено у меня в самом деле болело.

– Мистер Фомин, вы должны были стрелять!

– На нас напали полоумные старики. Для того, чтобы отвести опасность, необязательно было убивать их.

– Но из-за вас теперь не найти преступников.

– Да что их искать? Здесь все преступники, все нас ненавидят.

– Мистер Фомин, вы должны были стрелять!

Тут уже я взорвался:

– Если вам так нравится стрельба, то почему вы сами не носите оружие и не стреляете?

– Потому что генерал ООН, да еще американец, не может стрелять!

– А русский временный майор может?

– Обязан! – закричал Беннет. – Русский обязан, уругваец Сиснерос обязан! Мы сохранили вас в Контрацептивной войне, мы уничтожили ваших врагов, мы приравняли вас к себе, сделали победителями, дали вам бессмертие! Вы все получили даром! Так если уж пользуетесь благами нового мирового порядка, извольте нести и свою долю ответственности! Постарайтесь это понять!

– Это вы, с вашей генеральской тупостью и вашей американской спесью, не в состоянии понять то, что понял бы любой русский полицейский сержант! – заорал я в ответ. – Старики ХОТЕЛИ, чтобы я начал стрелять, они только этого и добивались!

Беннет запнулся, а меня уже несло, и занесло дальше, чем следовало:

– Вот интересно: если бы я уложил десяток-другой ваших подопечных, по каким графам смертности вы бы их списали?

Беннет притих, странно взглянул на меня и ласковым тоном спросил:

– У вас есть какая-то интересная информация, мистер Фомин?

Я сразу остыл. Впервые мне пришло в голову, что Беннет в аэропорту с каким-то умыслом назвал цифру лагерных самоубийств специально для моих ушей. Ведь все остальные и так ее знали.

– Какая же у вас информация, мистер Фомин? – мягко настаивал Беннет.

Но я уже вполне контролировал себя. Если жизненный опыт чему-то и может научить, так только осторожности. И я не собирался играть в непонятные мне игры.

– Нет у меня никакой информации, – ответил я. – А если бы что-то и показалось мне странным, я не стал бы ломать над этим голову. В конце концов я только временно прикомандированный, а здесь служат профессионалы. Им виднее.

Беннет одобрительно кивнул:

– Вы сразу показались мне разумным человеком, Витали! – впервые он назвал меня по имени. К нему вернулось хорошее настроение: – Не обижайтесь на мою резкость. Вы – молодец. Как храбро вы прогнали этих старых бандитов!

– Ну да, – буркнул я, – безумству храбрых поем мы песню.

– What? – опешил Беннет. – We sing a song to madness?…

– Такая поговорка была у моего деда, – объяснил я.

– Надеюсь, он не сам ее придумал?

– Это строка нашего великого писателя!

Беннет покачал головой:

– Мне приходилось слышать, что русская литература – самая оригинальная в мире. Похоже, меня не обманывали.

Я собрался было вступиться за честь родной словесности, но Беннет рассмеялся и хлопнул меня по плечу:

– Вы – молодец, молодец, Витали! Не сердитесь на меня. Как вы смотрите на то, чтобы пропустить по рюмочке после наших трудов и побед?

– В такую жару я пью только пиво.

– Начнем с пива, – согласился Беннет. – А когда сядет солнце и станет прохладно, пойдет и виски. Увидите, как прекрасно пойдет!