"Невероятные приключения Марека Пегуса" - читать интересную книгу автора (Низюрский Эдмунд)

Приключение первое, или Страшные и невероятные события, из-за которых Марек Пегус не приготовил уроков

Неделю спустя я неожиданно встретил Марека в Белянском парке, где ежедневно в двенадцать часов дня прогуливаюсь для успокоения нервов. Закутавшись в одеяло, Марек сидел на скамейке под фанерным слоном и ел яблоко.

– Здравствуй, Марек, – сказал я. – Ты по-прежнему ходишь с кислой физиономией?

– Как видите.

– Опять приключилось что-нибудь страшное?

– Конечно.

– Что же именно?

– Уроки готовил.

Я с недоверием посмотрел на него. Что это он, смеется надо мной?

– Уроки готовил? – повторил я. – Что же тут страшного?

– Хорошо, я вам расскажу, только помните уговор?

– Помню.

– Ну, тогда слушайте. Пока меня не нашел отец, у нас есть еще немного времени.

– ОТЕЦ?

– Ну да, отец. Вчера в восемь вечера я убежал из дому. Чесек Пайкерт дал мне одеяло, и я разбил лагерь на сцене летнего театра.

– Убежал из дому?

– Не беспокойтесь. Меня еще не скоро найдут.

– И тебя это ничуть не волнует?

– Нога у меня болит. И потом мне уже надоело убегать. Сначала я собирался уплыть на лодке по Висле, но утром встретил в парке Чесека Пайкерта с товарищем. Они учатся во второй смене и пришли потренироваться в прыжках с шестом. Ну, мы поупражнялись в прыжках, а потом поспорили. Он сказал, что мне слабо спрыгнуть с крыши театра. Я спрыгнул и подвернул ногу. Из-за этого пришлось склониться к переговорам: Чесек Пайкерт побежал разведать обстановку в школе и дома. Все оказалось в полном порядке. Дома обо мне страшно беспокоились. Мальчику, который сообщит, что со мной случилось, отец даже назначил вознаграждение. И написал такое объявление: (КТО сообщит, ГДЕ находится МАРЕК, получит сто злотых. Отец)

Ну, Чесек еще спросил, встретят ли меня с распростертыми объятиями, если я вернусь домой, и не начнут ли перевоспитывать. Отец обещал, что встретит с распростертыми объятиями и перевоспитывать не будет. Чесек прибежал рассказать мне об этом и спросил, вести ли дальнейшие переговоры. Я сказал, что да. Вот Чесек и побежал сказать, что я в Белянском парке под фанерным слоном, и посоветовал им захватить с собой тележку, велосипед или носилки, потому что я подвернул ногу. А кроме того, он должен получить сто злотых.

– Марек! – возмущенно воскликнул я. – Неужели вы хотите выманить у отца сто злотых?

Марек обиженно посмотрел на меня:

– Ну, знаете! Награда нам принадлежит законно. И потом, мы вовсе не собираемся сами ею воспользоваться. Чесек хочет передать деньги родительскому комитету с тем, чтобы на них купили двадцать обедов для самых дохлых девчонок из нашего класса и накормили их дополнительно, сверхпрограммно и принудительно.

– Почему же только для девчонок? – удивился я.

– Видите ли, обеды эти не очень вкусные, а наши девчонки такие противные, что вполне заслужили, чтобы их накормили дополнительно.

– Стало быть, вы хотите досадить девчонкам? Коварный же вы народ!

– Но ведь девчонки ничего на этом не теряют. Разве плохо, что мы хотим их накормить? Это даже можно считать добрым поступком.

– Но вы-то исходите не из добрых намерений!

– Должны же мы как-то бороться с девчонками, – вздохнул Марек. – А потом, вы обещали не читать мне нравоучений.

– Хвалить за такие поступки я тоже не могу.

– Зачем хвалить, можно и ругать, только, пожалуйста, про себя. А то, как же я вам дальше буду рассказывать?

– Ну хорошо, может быть, ты мне наконец объяснишь, почему убежал из дому?

– У нас дома были такие страшные происшествия... Я не мог там оставаться.

– Страшные?

– Но ведь я вам говорил.

– Говорить-то говорил, но, признаться, я не совсем понимаю... при чем тут приготовление уроков?

– Вы только послушайте... Но, может, я расскажу вам сначала, как у нас дома обстоят дела. А дома у нас вот что делается. В комнате, где сплю я, спят еще пан Фанфара – он выступает в ресторане – и мой двоюродный брат Алек, спортсмен, и комната наша выглядит очень чудно. В одном углу висит мешок для тренировки в бокс и перчатки Алека. Вся стена над его кроватью заклеена фотографиями соревнований, а в другом – саксофон и виолончель и на стуле развешан ковбойский костюм, в котором пан Фанфара выступает в ресторане.

– Обстановка, конечно, не совсем обычная, но разве ты не можешь готовить уроки в другой комнате?

– Нет. Правда, у нас есть другая комната, но там еще хуже: там готовят уроки Ядзя и Криська, а я с девчонками не могу. Пищат, ссорятся, у меня от них сразу начинает голова болеть. Отец сказал, чтобы я занимался у себя в комнате, там все же спокойнее. Днем, после двенадцати, Алек тренируется в клубе, а пан Фанфара надевает наушники и ложится спать, и отец говорит, что я могу спокойно готовить уроки. Но это все же не так просто, честное слово! Особенно для человека, которого преследует злой рок.

– Что ты болтаешь?

– Ну, не рок, так всякая ерунда. Другие ребята тоже готовят уроки где придется. У некоторых вообще нет своей комнаты, но уроки готовят... а со мной сразу должно что-нибудь случиться, хоть плачь! Взять хотя бы Корнишона, тому вообще некуда податься. Так он к товарищам ходит уроки готовить, а то сядет в автобус и ездит взад-вперед – у него месячный билет – и в автобусе зубрит.

– Как же это, Марек... а школьный красный уголок? Разве там нельзя заниматься?

– Раньше можно было, а теперь нельзя. В красном уголке после занятий пожарники учат ребят играть на трубах. Они взяли над ними шефство и, чтобы ребята от скуки не начали хулиганить, учат их играть на тромбонах.

– Это очень мило с их стороны.

– Все так говорят, но уроки в красном уголке все же готовить нельзя. Ребята, ничего, справляются, даже Гнипковский. У них в квартире четверо малышей... Ух и вредные! Целый день только и делают, что дерутся, да еще жилец-цыган. Благо бы сидел и ничего не делал, так нет же, мастерит сковородки, и с утра до вечера стоит стук и звон. Но Гнипковский все же как-то готовит уроки, а у меня дома как будто бы спокойно, нет ни малышей, ни цыгана, но стоит мне сесть за уроки, как сразу и начинается всякая ерунда. А вот вчера со мной такое приключилось, что я не выдержал. Сейчас расскажу все по порядку.

***

Вчера пан Фанфара кончил свои упражнения немного позже, чем обычно. Был уже шестой час, когда он отставил саксофон, разделся, надел наушники и лег в постель. Я сел за стол и принялся за уроки. Тут пришел отец. Он, видно, собирался куда-то и на ходу застегивал пальто. Вошел и сразу задал свой любимый вопрос:

– Марек, ты приготовил уроки?

– Какие тут занятия, – разозлился я, – когда пан Фанфара все время трубит над ухом? Неужели ты думаешь, что в таком шуме можно заниматься!

– Нужно было заткнуть уши ватой.

– От ваты свербит в ушах, и я не могу сосредоточиться. Даже пан Фанфара никогда не затыкает ушей ватой, а надевает наушники.

– Значит, нужно было попросить у пана Фанфары наушники, – сказал отец, – у него, наверное, есть запасные.

Я покачал головой:

– Пан Фанфара никогда никому ничего не одалживает – ни наушников, ни виолончели. Сколько раз приходил к нему знакомый музыкант и просил одолжить виолончель, но пан Фанфара всегда говорил, что она испорчена. А сегодня он сказал, что если пан Цедур опять придет за виолончелью, чтобы я как-нибудь его спровадил. Ну, наврал бы, что пан Фанфара заболел тифом и что... – Я хотел рассказывать дальше, но отец рассердился.

– Хорошо, хорошо. Принимайся лучше за уроки. Я вернусь к восьми и все проверю. С сегодняшнего дня буду проверять каждый вечер. Матери, конечно, это не под силу, но я за тебя, дорогой мой, возьмусь! Надоело краснеть перед учителями. Четыре двойки за четверть! Это уж ты хватил через край. Из-за тебя мать заболела, и ее пришлось отправить в санаторий.

Тут я не выдержал:

– И вовсе не из-за меня, а из-за тети Доры. Мама сама говорила, что во всем виноваты пилюли тети Доры.

Отец смущенно кашлянул:

– Какое это имеет значение? Все равно я тебя приберу к рукам. Хватит бездельничать. Понял?

– Понял, папа.

– Ну и отлично, – грозно сказал отец.

Пробило шесть. Не знаю почему, но мне захотелось спать. Я зевнул и с тоской принялся листать учебники. Но тут раздался звонок, и я услышал громкие шаги и смех за дверью. В комнату ворвались четверо ребят с мячом.

– Привет, Марек! – крикнули они. – Почему ты не идешь на футбол? Собирайся скорей!

– Никуда я не пойду: надо готовить уроки.

– Вот ненормальный, он собирается готовить уроки! – загалдели они, стараясь перекричать друг друга.

До чего же они громко орали!

– Тише вы, – зашипел я, – разбудите пана Фанфару, он вам покажет.

Только теперь они заметили, что в комнате кто-то спит, и на цыпочках подошли к пану Фанфаре.

– А что это за тип на койке? – спросил Длинный Янек.

– Это пан Фанфара, наш новый жилец.

– А почему он днем спит? – спрашивает Янек.

– А когда ему спать? – говорю я. – Ночью он выступает в ресторане, а утром упражняется на виолончели.

– Он что, артист?

– Артист.

– А это что за щетки? – захихикал Длинный Янек и двумя пальцами взял с кресла усы пана Фанфары.

Я сердито вырвал их у него из рук:

– Никакие это не щетки, это усы пана Фанфары.

– Усы? – удивленно переглянулись они.

– Пан Фанфара выступает в ресторане как мексиканец, ему необходимы черные усы...

– И такая шляпа? – Длинный Янек надел сомбреро пана Фанфары и принялся рассматривать себя в зеркале.

– Да, – сказал я, стараясь сохранять спокойствие,– это называется сомбреро. Такая шляпа с широкими полями защищает лицо от южного солнца, а «сомбра» по-испански значит «тень».

– Ага, – хмыкнул Длинный Янек, – шляпа что надо! Я видел такую в одном фильме. Эй, Марек, а почему твой Фанфара спит в наушниках, или это тоже по-испански?

– Дурак! Он спит в наушниках, чтобы ничего не слышать. Иначе он не смог бы уснуть.

– Он такой чувствительный?

– Да, он очень чувствительный, – вздохнул я. – А теперь уходите.

В ответ разбойник Янек схватил саксофон и пронзительно затрубил над ухом пана Фанфары. Пан Фанфара привскочил на постели, обвел всех непонимающим взглядом и, как колода, снова повалился на подушки.

– Лоботрясы, – закричал я, – убирайтесь!

К счастью, их не пришлось выгонять, они сами испугались и удрали. Я сел опять за уроки, но едва успел написать в тетради дату, как за окном раздалось громкое кваканье. Я сразу догадался: это Чесек и Гжесек – они всегда меня так вызывают. Ну, думаю, пускай себе квакают сколько влезет. Я не двинусь с места. Должен же я наконец приготовить эти несчастные уроки. Смотрю, а они уже ставят свои копыта на подоконник. Я сижу, как пришитый. Чесек подошел ко мне и спрашивает:

– Ты что, Марек, оглох? Что же ты сидишь?

– Проваливайте, – говорю. – Мне некогда. Я делаю уроки.

– Перестань дурака валять, – смеется Гжесек, – мы принесли блох. Ну, тех самых блох…

– Блох?

– Ну да, блох. Мы же должны завтра подбросить их семиклассникам. Ты что, забыл?

Где там забыть! Все правда. Был у нас такой уговор. Вчера на арифметике семиклассники напустили нам в класс майских жуков, и был страшный скандал: учительница подумала, что это наша работа. Вот мы и решили им отомстить… Но я притворился, будто ничего не помню.

– Мы обыскали во дворе всех собак, – рассказы вал Гжесек. – У нас в пробирке сто пять блох. Больше не удалось набрать. Как думаешь, хватит? – И он сунул мне под нос стеклянную пробирку.

– Пожалуй... пожалуй, хватит, – пробормотал я.

– Как ты думаешь, не подохнут они до завтра? – засомневался Чесек.

– С чего бы они вдруг подохли?

– Ну, например, от голода.

– Ничего, блохи народ закаленный.

– А чем вы пробирку заткнули?

– Пробкой.

– Лучше бы ватой, – сказал я, – вата пропускает воздух.

– Правильно, – обрадовался Чесек. – Давай вату. А ты, Гжесек, вынимай пробку, только смотри, чтобы блохи не выскочили.

Что мне было делать. Я достал из аптечки вату и протянул Чесеку. Тем временем Гжесек безуспешно трудился над пробкой.

– Не поддается, проклятая, слишком туго заткнули.

– Дай сюда. – Чесек отобрал у него пробирку. – Марек, у тебя есть пробочник?

Мне было уже все равно, и я протянул ему штопор. Чесек начал энергично ввинчивать его в пробку, и вдруг – о ужас! – пробирка лопнула, стекло брызнуло на пол, и по комнате заскакали сто пять блох.

– Что ты наделал? – не своим голосом крикнул Гжесек – Лови их, лови!

– Вся комната в блохах, – простонал я. – Меня уже кусают!

– И меня! – заверещал Гжесек.

Мы лихорадочно принялись скрестись, но все напрасно. Сто пять блох – это не шутка. Один Чесек не терял хладнокровия.

– Перестаньте чесаться. Это не поможет. Давайте попробуем их переловить.

Ползая на коленях, мы пытались поймать скачущих по полу блох.

–Чтоб вы провалились с вашими блохами! – обрушился я на ребят. – Ну что за идиоты!

– Это же была твоя выдумка, – нахально сказал Гжесек.

– Моя? – Я чуть не задохнулся от возмущения. – Это Чесек.

– Я? Я же советовал муравьев, – нагло заявил Чесек. – А вы придумали блох.

– Я просто пошутил, – усмехнулся Гжесек.

– Ага, пошутил? А кто достал пробирку? Может, не ты?

Не знаю, чем бы кончился наш спор. Еще минута, и, наверное, началась бы драка, но тут вдруг пронзительно задребезжал звонок.

– Кто-то идет, – всполошился Чесек.

– Это тетя Дора, – сказал я. – Тетя Дора всегда звонит как на пожар. Лучше уходите, пока не поздно. С тетей шутки плохи.

Чесек и Гжесек уже кое-что слышали о тете Доре. Они вскочили как ошпаренные и бросились к выходу. В дверях они столкнулись с тетей. Тетя Дора уставилась на них грозным взглядом, так что оба с перепугу были готовы сквозь землю провалиться.

– Марек, здравствуй, как поживаешь, детка?

– Так себе, тетя.

Я поцеловал ей руку.

– А это что за шантрапа? Опять привел каких-то босяков! – Тетя замахнулась на Чесека и Гжесека зон тиком. – Ну, что вы уставились, убирайтесь! Из-за вас ребенок заниматься не может.

Чесек и Гжесек нырнули в дверь, а тетя снова повернулась ко мне:

– Я всегда удивляюсь твоей матери, как она позволяет тебе водиться бог знает с кем. А где же родители?

– Папа вышел, а мама уехала.

– Уехала? – удивилась тетя. – Что ты говоришь, детка? Почему же я ничего об этом не знаю?

– Мама поехала в санаторий, лечиться.

– Что ты говоришь, Маречек! В санаторий! Ах, эти нынешние врачи! Я так и знала, что этим кончится. Если бы она, бедняжка, слушалась меня! Но твоя мать… Ты тоже что-то неважно выглядишь, детка. – Тетя внимательно посмотрела на меня. – Иди-ка сюда.

Я в ужасе отпрянул.

– Нет, тетечка, я совершенно здоров, это вам только кажется.

Но от тети не так-то легко было отделаться. Она прижала меня к стенке и вынула из сумки ложечку.

– Не бойся, детка, покажи язык. Скажи: а-а-а…

– А-а-а...

Тетя энергично запихнула мне в горло ложку, у меня глаза полезли на лоб, и я поперхнулся.

– Ну конечно, – кивнула она головой. – Опять миндалины увеличены. Это у тебя, детка, наследственное. Вы все такие болезненные.

Но я ее уже не слушал. Блохи принялись за меня с новой силой, и я не мог удержаться от почесывания. Тетя это сразу заметила.

– Почему ты так страшно скребешься, детка? – заботливо спросила она. – У тебя зуд? А ну, подойди поближе...

– Нет, ничего... Это я так.

– Снимай рубашку!

– Тетя, у меня уроки, – простонал я.

– Здоровье прежде всего, Маречек. Раздевайся! – приказала тетя и, несмотря на мои протесты, стащила с меня рубашку. – А это что? – Она нацепила очки и с интересом уставилась на мою спину. – Какая-то гадкая сыпь и краснота. Немедленно в постель.

В отчаянии я залез под одеяло, а тетка принялась ощупывать мой живот. Сначала было просто щекотно, и я захихикал, но потом тетя взялась за дело всерьез и стало больно.

– Ой, ой! – захныкал я. – Не давите, мне больно!

– Вот видишь, больно, – обрадовалась тетя. – Не иначе как аппендицит. Это у тебя, Маречек, тоже наследственное. Но откуда взялась сыпь? Должно быть, какое-то осложнение. – Тетя вынула из сумочки таблетку и сунула мне в рот. – Прими на всякий случай. Сейчас мы измерим температурку. – Тетя Дора уселась поудобнее, достала термометр и сунула мне под мышку. Пока я держал градусник, она, поглядывая на часы, с недовольным видом осматривала комнату.

– Как вы живете... как вы живете, детка! – вздохнула она.

Неожиданно взгляд тети Доры упал на спящего. Она надела очки и с минуту в тревоге присматривалась к нему.

– А это что еще за новая личность?

– Наш жилец, пан Фанфара.

– Наверное, какой-нибудь музыкант или клоун.

– Артист, тетя.

– Артист! – Тетя с укоризной покачала головой. – Какой у него неопрятный вид. Все артисты – неряхи. Скажи мне, он хоть умывается иногда?

– Умывается.

– По-моему, он болен, – заметила тетя.

– На всякий случай, я дам тебе еще таблетку.

Она начала было рыться в сумочке, но тут произошло нечто удивительное. Тихонько вскрикнув, тетя вскочила и закружилась на одном месте.

Я удивленно вытаращил глаза:

– Что случилось, тетя?

– Со мной происходит что-то странное, – слабым голосом проговорила она. – Это какой-то кошмар. Наверное, я заразилась твоей сыпью... Извини, Маречек, но мне придется уйти...

– Уже кусают, тетя? – деловито спросил я.

– Что ты сказал, Маречек?

– На вас напали блохи, – у нас тут сто пять блох.

– Что такое?

– Да этот болван Чесек принес блох, и они разбежались.

– Блохи! – в отчаянии завопила тетя. – Ох... спасите!

И со словами: «Умираю – блохи», упала на стул.

Я вскочил с постели, отшвырнул термометр, выплюнул таблетку и забарабанил кулаками в дверь к сестрам.

– Ядзя! Криська! Спасайте тетю Дору!

В дверях появились мои драгоценные сестрички.

– Что случилось? – Они с тревогой смотрели то на меня, то на тетку.

– Не видите? У тети Доры обморок!

– Ах, боже мой! Что с тетей? – Они бросились к тете и стали приводить ее в чувство. – Марек, беги за водой и валерьянкой.

Когда я вернулся с водой и валерьянкой, они уже выводили еле живую от страха тетю Дору на свежий воздух.

Я облегченно вздохнул и сел за уроки. Записал условие задачи и стал обдумывать решение. Вдруг снова звонок. Не успел я подняться со стула, как в комнату гуськом вошли три боксера с перчатками через плечо. Это были члены боксерской команды Буба I с братом и Муха Чопек.

– Привет, Марек, – сказал Буба I, – пан Алек назначил нам тренировку.

– Алека нет дома, – буркнул я в ответ.

– Ничего. Начнем без него, – сказал Муха Чопек, и все трое стали стаскивать спортивные костюмы. Вид у них был весьма решительный.

Прежде чем я успел открыть рот, Буба II ударил по тренировочному мешку с такой силой, что мешок грохнул меня по голове. Я почувствовал, что вместе со стулом лечу в какую-то темную пропасть. Когда я пришел в себя, то увидел, что надо мной с любопытством во взоре склонились Буба I, Буба II и Муха Чопек.

– Совсем увял, – сказал Буба I. – Этот прямой тебе удался. – Он одобрительно похлопал Бубу II перчаткой по плечу.

– Дай-ка воды! – скомандовал Муха Чопек, Буба I направился к столу и подал Мухе вазу с цветами. Муха выбросил цветы и вылил мне воду на голову. Я вскочил как ужаленный.

– Негодяи! – закричал я, отряхиваясь. – Убирайтесь сейчас же!

– Спокойно, малыш, не нервничай. – Буба I снисходительно похлопал меня перчаткой по лицу.

Я с яростью оттолкнул его:

– Эй, ты, убери лапы, а то как стукну!

– Ну что же, малыш, попробуй.

– На! – Основательно прицелившись, я дал Бубе в ухо.

Буба I покачнулся от удара, отлетел к стене, но тут же оттолкнулся от нее и бросился в атаку. На минутку ему удалось прижать меня к стене, но тут я пришел в ярость. Во мне взыграла кровь предков, бившихся под Грюнвальдом и Рацлавицами. Я ринулся в контратаку и ударил Бубу в челюсть. Буба пошатнулся, закачался, как пьяный, и рухнул на виолончель. Она разлетелась в щепки.

Пан Фанфара вдруг открыл глаза и сел на постели.

– Ударные, молчать! Пианиссимо! – пробормотал он и, в полном изнеможении упав на подушку, снова заснул.

Мы замерли, в испуге уставившись на разбитую виолончель. Первым пришел в себя Муха Чопек. Он наклонился над инструментом и с ужасом принялся его осматривать.

– Все в щепки.

– Утиль, – буркнул Буба II.

– Негодяи! – воскликнул я в отчаянии, чувствуя, что еще немного — и я разревусь. – Он нам этого не простит. Это все его имущество и... и... вообще... он говорил, что виолончель его жена.

– Не волнуйся, – сказал Буба I, – у нас в доме живет столяр – он склеит.

– Думаешь, сумеет? – Насчет этого у меня были большие сомнения.

– Факт! – заверил меня Буба I. – Он даже пианино полирует. Отнесу ему этот ящик, и он склеит.

– А успеешь вернуться до того, как пан Фанфара проснется? – беспокоился я.

Прежде чем Буба успел ответить, раздался звонок. Мы замерли в испуге.

– Кто-то идет, – шепнул Буба II.

– А ну, ходу! – скомандовал Буба I.

Он схватил инструмент и вместе с Бубой II выскочил в окно. Муха Чопек не успел. Он секунду озирался и наконец с решимостью отчаяния спрятался в футляр виолончели.

В прихожей раздались шаги, и на пороге появился пан Цедур, коллега пана Фанфары, элегантный мужчина с пышной шевелюрой.

– Как поживаешь, piccolo?[1] – приветливо махнул он мне рукой и огляделся. – А где же мэтр Фанфара... Ах, мэтр изволит почивать. – Пружинящим шагом он направился к постели. – Эй, Анатоль, ты все еще в объятиях Морфея? Вставай, лысый Аполлон!

– Пожалуйста, не будите его, – подскочил я к пану Цедуру. – Пан Фанфара заболел. У него сыпной тиф.

– Тиф, у такого ковбоя? – удивился пан Цедур. – Ты, наверное, шутишь, мой bambino[2]. Извини, мой мальчик, но я должен сказать ему пару слов по делу, не терпящему отлагательств, – на карту поставлены судьбы искусства.

– Знаю, знаю, – сказал я, стараясь не подпускать пана Цедура к пану Фанфаре, – вы, наверное, пришли за виолончелью.

– Угадал, bambino mio, – ответил пан Цедур с изысканной улыбкой, стараясь отодвинуть меня в сторону. – Именно это привело меня к вашему бунгало.

– Не выйдет, – сухо ответил я. – Виолончели нет.

– Как это — нет? – поднял брови пан Цедур.

– Нет... нет, – проговорил я, – потому что... потому что пан Фанфара отдал ее склеить.

– Склеить? – пан Цедур приободрился. – Что за чепуху ты мелешь, piccolo bambino!

– Да, отдал склеить, – врал я уже напропалую, – потому что виолончель треснула вдоль и поперек.

– Да вот же она! – Пан Цедур вырвался из моих рук и подбежал к футляру. – Скажи своему maestro doloroso[3], что я верну ее, как только он выздоровеет. Тифозные не играют на музыкальных инструментах.

– Не трогайте! – закричал я. – Пан Фанфара велел ничего вам не давать, вы и так обслюнявили у саксофона весь мундштук.

– Так и сказал? О лысый diavolo[4]! Это ничего не меняет. Виолончель для артиста – рабочий инструмент. Великий Паганини в порыве творческого экстаза три раза вдребезги разбивал свою скрипку. А тут... подумаешь – обслюнявили мундштук!

Рассуждая таким образом, он все ближе подходил к футляру, и не успел я опомниться, как он схватил его, поднял – и охнул:

– Что за черт, как я ослаб!

Он постоял в раздумье, потом попытался вскинуть футляр на плечо.

– О, per Bacco[5]! – громко воскликнул он. Футляр с глухим стуком упал на землю. В ту же секунду изнутри донесся пронзительный вопль Мухи Чопека:

– Ай, ай... спасите!

Испуганный, пан Цедур отскочил от футляра.

– Что это? Ты что-нибудь слышал, bambino mio? С минуту он прислушивался, потом подошел и с опаской приоткрыл футляр. Оттуда вывалился Муха Чопек.

– Ой... ой... моя нога! – завопил он и тут же выскочил в окно.

Пан Цедур остолбенел от удивления.

– Что это за шутки? – спросил он, вытирая лоб платком. – Пан Анатоль, видно, решил позабавиться? Ну, подожди, fratello mio[6], я тоже умею шутки шутить.

С этими словами он бросился к телефону и набрал номер.

– Алло, «скорая помощь»?! Тяжелый случай тифа... Анатоль Фанфара, саксо-виолончелист, улица Липовая, двенадцать. В доме Пегусов... Да, сыпной тиф. Полное беспамятство, с приступами буйного бреда. Кто вызывает? Цезарь Цедур – музыкант. – Он бросил трубку и погрозил пану Фанфаре. – Придется объясняться со «скорой помощью», лысый Аполлон. А тебя я беру в свидетели, – бросил он мне и выбежал из комнаты.

Я упал в кресло и уже не пытался раскрыть учебники. Я ждал звонка. И что вы скажете? Не прошло и минуты, как в дверь позвонили. На этот раз пришли двое. Знакомый парень из модельной мастерской – Теось и его товарищ в длинном плаще. Они влетели как бомбы.

– Марек, взгляни, что у нас! Покажи ему, Горбач.

Парень, названный Горбачем, откинул полу плаща.

Блеснуло что-то металлическое. Я сделал вид, что мне и смотреть неинтересно. Но это их нисколько не обескуражило.

– Мы смастерили бомбу, – объявил Горбач. – Не веришь? Посмотри. – И он вытащил что-то похожее на фляжку. – Настоящая бомба. Конструкция простая. Оболочка из алюминиевой фляжки, в середке пирогектатритол. Разнесет любые стены. Давай фитиль, Теось!

Теось с энтузиазмом полез в карман и вытащил темный провод.

Горбач схватил его и начал лихорадочно прикреплять к фляжке.

Это было уже слишком. Я вскочил со стула:

– Что вы хотите делать?

– Не бойся, – буркнул увлеченный своим делом Горбач. – Сейчас проведем небольшой опыт.

– Здесь, в квартире?

– Ну да. Мы решили опробовать ее именно у тебя, потому что у вас самые толстые стены, – объявил Теось. – Старинный дом.

– Вы что, с ума сошли? – Я схватил его за шиворот.

– А ты не волнуйся, – успокаивал меня Горбач. – Наука требует жертв. Эйнштейн, например, ради науки последние штаны продал. А у нас эпохальное изобретение.

– Убирайтесь! – закричал я. – Я не хочу стать жертвой...

– Поджигай фитиль, Теось, – хладнокровно скомандовал его друг.

Я подскочил к нему, но было уже поздно. Затрещал фитиль, побежала искра... Я ринулся гасить, но меня держали железной хваткой. Я с воплями вырвался.

– Погасите, сумасшедшие!.. Спасите... . спа... – Но тут мне сунули в рот кляп из платка.

Как видно, у них все было продумано.

– Не дергайся, уже поздно... считай, Теось, – буркнул Горбач, – при счете «семь» дадим ходу. При счете «десять» взорвется.

– Сумасшедшие... в постели... человек... – мычал я, но из-за кляпа ничего нельзя было разобрать.

три...

            четыре...

                        ПЯТЬ…

                                    ШЕСТЬ...

При счете «семь» они толкнули меня к двери, но так неудачно, что я споткнулся о половик и растянулся во весь рост. Теось и Горбач свалились на меня.

– Девять... десять... Мы погибли, не успеем! – взвыл Теось.

Уставившись на фитиль, я замер.

Фитиль догорел до конца, и вдруг... из бомбы потекла какая-то белая жидкость.

Теось и Горбач, онемев, смотрели друг на друга.

– Что это... не взорвалось, – побелевшими губами прошептал Теось.

– Что это там течет? – удивился Горбач. Они осторожно приблизились к бомбе.

– Что-то белое. – Горбач окунул палец в лужицу, понюхал и облизал. – Попробуй! – подставил он палец Теосю.

– Похоже на молоко, – сказал Теось. Горбач, вытаращив глаза, оторопело потирал лоб.

– Что теперь будет... – простонал он.

– Что с тобой? – забеспокоился Теось.

Горбач вскочил как ужаленный.

– Что будет... Я перепутал фляжки! Это отцовская фляжка с молоком...

– А отец, наверное, пошел с нашей бомбой на завод... – прошептал Теось.

– Бежим скорее! – крикнул Горбач и бросился к двери.

– Куда ты?

– На завод! Отец обычно греет молоко в печи. А вдруг взорвется?

Они умчались как сумасшедшие.

Я сидел за столом, подперев голову руками, и тяжело дышал. Не знаю, сколько времени я так просидел, как снова раздался стук в дверь. Но я не двинулся с места. Постучали еще раз, потом дверь тихонько приотворилась и появилось длинное бамбуковое удилище, а вслед за ним – толстячок в резиновых сапогах. В руках он держал ведерко.

– Можно? – вежливо спросил он.

– Нет... нет! – заорал я, вскакивая со стула. Вежливый толстячок, видно, не совсем меня понял.

Деликатно прикрывая за собой дверь, он нежно проворковал:

– Уроки готовишь... Только не отвлекайся, мой мальчик.

И в ту же секунду, не замечая этого, заехал мне в лицо удилищем. Я отшатнулся и схватился за лицо.

– Папа дом? – ласково спросил он. – Мы с ним должны условиться насчет рыбалки. В воскресенье...

Стиснув зубы, я замотал головой.

– А... он еще не вернулся, – просопел толстячок. – Ну ничего, я подожду. Ты только не отвлекайся, мой мальчик.

Я сел за книжки. Рыболов, видно, решил устроиться поудобнее. Он потянулся за стулом и, нечаянно зацепив длинным концом удилища занавеску, разодрал ее надвое.

Огорченный, он принялся поправлять занавеску и тут же другим концом удилища задел саксофон, который с грохотом покатился по полу. Я вскочил, чтобы поднять его, но добряк ласково удержал меня.

– Не отвлекайся, не отвлекайся, мой мальчик. Поднимая саксофон, он умудрился смахнуть удочкой с буфета хрусталь и несколько тарелок. Я пришел в ужас:

– Может быть, вам лучше поставить эту удочку куда-нибудь в угол?

– Ты совершенно прав, мой мальчик, – ласково согласился добряк, – я ее прислоню к стене.

Он бодрым шагом двинулся к стене, но по дороге зацепил люстру и разбил лампочку.

– Что вы наделали?!

– Не отвлекайся, мой мальчик, – просопел он, – сейчас я сменю лампочку.

Вывернув лампочку из ночника у постели пана Фанфары, он пододвинул к себе стул.

– Не надо! – крикнул я, предчувствуя недоброе. – Я сам вверну.

– Не отвлекайся, мальчик, – улыбнулся добряк.

С обезьяньей ловкостью он взобрался на стул, продавил сиденье, провалился и тут же вскочил. На плечах у него был обруч от стула. Я хотел ему помочь, но он запротестовал:

– У тебя уроки, не отвлекайся.

Громко сопя, толстяк выбрался из обломков и подставил себе второй стул, влез на него, стал на цыпочки. И не успел я опомниться, как он уже схватился за люстру.

Люстра угрожающе закачалась и рухнула. Раздался страшный грохот и треск. В воздухе мелькнули ноги толстячка, и воцарилась мертвая тишина.

Я бросился к нему на помощь, но при этом перевернул стол и залил чернилами книги и тетради.

Толстячок неподвижно лежал под обломками тяжелой люстры. Я подбежал и в отчаянии дернул его за руку. Он открыл глаза и пробормотал:

– Не отвлекайся, мой мальчик.

Я не знал, что делать. К счастью, раздался звонок. В комнату вошли два санитара с носилками.

– Где больной? От вас звонили в «скорую помощь»? – спросил первый санитар.

– Да. Этого пана придавило люстрой.

– А нам сообщили, что у вас кто-то болен тифом, – заметил второй.

– Нет, тут только этот больной, – сказал я, – пожалуйста, заберите его.

– Нет, тут должен быть кто-то с тифом, – уперся второй санитар.

Но первый только рукой махнул.

Они унесли рыболова.

Я сел на люстру и вытер лицо. Мне уже ничего не хотелось. Вдруг начали бить часы. Они пробили восемь раз, Я испугался, вскочил и выпрыгнул в окно. Теперь вы знаете все.

***

– Ты, наверное, шутишь, Марек, – сказал я. – Неужели это все так и было?

– Вот вы и удивляетесь. А сами обещали, что не будете удивляться.

– Что правда, то правда! – тяжело вздохнул я.