"В долине Маленьких Зайчиков" - читать интересную книгу автора (Рытхэу Юрий Сергеевич)

11

С того дня, когда на Коравье было совершено покушение, прошел почти месяц.

На первом же допросе Арэнкав и Мивит во всем сознались. Милиционер Гырголтагин гордился, что ему раньше других пришлось снять допрос с таких опасных преступников.

Судили Арэнкава и Мивита в Торвагыргыне. На судебное заседание, длившееся три дня, приехали пастухи из колхозных бригад, жители стойбища. Из далекого прибрежного села прибыли старики, которые когда-то хорошо знали покойного Локэ и его друга – американского торговца.

Праву внимательно ознакомился с делом. Он присутствовал на допросах и изумлялся искусству, с каким оплел души пастухов-оленеводов Локэ. Людям, жившим в вечном страхе перед голодом, Локэ представлялся избавителем и благодетелем. Ведь именно он дал возможность есть столько, сколько пожелает желудок, не беспокоиться о будущем. Локэ кормил их, а они служили ему надежным заслоном от мира, которого он избегал.

Жители стойбища Локэ жестоко осуждали Арэнкава и Мивита, однако, когда началось судебное заседание, гнев сменился жалостью и сочувствием. Росмунта просила Праву, чтобы он воздействовал на русских.

– Ты же видишь, что на суде не только русские, но и чукчи, – ответил Праву.

– Эти чукчи все равно что русские, – возразила Росмунта. – Пусть Арэнкава и Мивита судит наше стойбище. Преступление ведь было совершено в нем, а не в Анадыре, и эти люди не знают, какова наша жизнь.

За Коравье прилетел санитарный самолет, чтобы отвезти его на лечение в окружной центр. Праву пришел в медпункт попрощаться. Коравье тоже обеспокоенно спросил:

– Что с ними будет?

– С кем? – спросил Праву, хотя отлично понимал, о ком идет речь.

– Ты знаешь, о ком я говорю, – ответил Коравье.

– Скорей всего посадят в тюрьму.

– Если их осудят на то, чтобы отправить куда-нибудь подальше от чукотской земли, – это будет хуже, чем смерть.

– Но вы же сами просили, чтобы их заточили в сумрачный дом?

– Сумрачный дом на родине – это совсем другое, Он светлее любого жилища на чужбине, – медленно проговорил Коравье.

– Я тебя не понимаю, – рассердился Праву. – Они напали на тебя, хотели убить. Они против новой жизни и всегда будут против – ты это знаешь…

– Они меня не убили, – сказал Коравье.

– Хотели убить.

– Но не убили, – повторил Коравье. – Они виноваты передо мной и перед людьми нашего стойбища. Пусть выслушают наше мнение, наш суд.

– Закон этого не может позволить, чтобы Мивита и Арэнкава судило только ваше стойбище. Они совершили преступление против всего советского народа, против новой жизни…

– Что ты мне твердишь: новая жизнь! новая жизнь! – взволнованно сказал Коравье. – Кто сейчас сомневается, что к старому возврата нет. Но ведь отжившую кожу со старой раны надо снимать осторожно, иначе может пролиться кровь…

На суде Арэнкав и Мивит не запирались и соглашались с каждым словом государственного обвинителя и защитника. Такое поведение еще больше прибавило сочувствия к ним со стороны земляков, которые приехали из стойбища в Торвагыргын.

Во время суда в перерыве к Праву подошел доцент Смоляк. Праву в суматохе совершенно забыл о приезжих ученых, а они, оказывается, все еще оставались в Торвагыргыне, и Геллерштейн не переставал заботиться о них.

– Теперь я вижу, что нам не нужно ездить в стойбище, – сказал Смоляк. – Решили не терять времени, двинуться на побережье к эскимосам…

Праву с признательностью пожал руку Смоляку и его спутнику-антропологу.

Праву летел в Анадырь.

В сугробах исчезли, берега рек, и на многие километры вокруг протянулась белая снежная тундра. Как острова в океане, высились отроги горных хребтов с черными скалами, на которых не задерживался снег, сдуваемый ураганными ветрами.

Время в полете протекло в размышлениях о стойбище Локэ, которые часто прерывались мыслями о предстоящем свидании с Машей Рагтытваль. Перед отъездом Праву долго колебался, нужно ли везти ей что-нибудь? Он изучил в небогатом торвагыргынском магазине все товары, которые могли служить в качестве подарков, побывал на строительстве комбината, но так ничего и не купил и даже испытал облегчение, потому что, будь куплен подарок, возникла бы другая, не менее трудная задача – как вручить его Маше.

…Несмотря на ненастный день и мороз, возле здания аэропорта была много народу. Все ждали вылета. В поселках, в тундровых стойбищах, рудниках и геологических партиях этих людей ждали неотложные дела, а изменчивая северная погода то обнадеживала, то повергала в уныние.

На попутном вездеходе Праву переехал Анадырский лиман. По дороге в гостиницу он подавил желание завернуть тут же в типографию.

Умывшись и переложив в портфель подарки Росмунты и других торвагыргынцев для Коравье, Праву спустился по обледенелой деревянной лестнице в старый Анадырь, где возле занесенного снегом устья речки Казачки высилось здание окружной больницы.

Праву облачился в белоснежный халат и с волнением переступил порог палаты. Больные, одинаково серые, несмотря на белизну постельного белья, разом повернулись к нему, и он не сразу узнал среди них Коравье. Тот лежал у стены и удивленно-радостно смотрел на Праву, прижимая к груди черные наушники.

– Праву! – крикнул он на всю палату.

Лицо Коравье стало почти белым, потеряв глянец коричнево-красного загара, который не сходит с настоящего оленевода ни зимой, ни летом.

– Пришел, Праву! – еще раз сказал Коравье и крепко обнял друга.

Он вдыхал запах одежды Праву, вглядывался в глаза, будто в запахе его одежды мог почуять тундру, а в зрачках увидеть своих близких. Но от Праву пахло самолетом и множеством других запахов, присущих машинам. В глазах отражалась другая забота, вспыхивающая живым огнем, как только Праву оставался хотя бы на секунду со своими мыслями.

– Ты думаешь о чем-то радостном? – спросил его Коравье, когда Праву кончил рассказывать торвагыргынские новости и передал ему подарки.

– Откуда ты знаешь? – в замешательстве проговорил он.

– Вижу по твоим глазам и разговору.

Праву только и оставалось подивиться проницательности Коравье.

– Как ты тут живешь? – спросил Праву.

– В разговорах только и живу, – вздохнул Коравье. – Слушаю разговоры товарищей, слушаю радио. Иногда в хорошую погоду выхожу на волю и смотрю на дальние горы, и тогда мне так хочется стать птицей, чтобы перелететь через хребты! Одна только и радость, когда меня во сне посещают Росмунта, Мирон… Ты тоже очень часто приходишь ко мне…

В этих словах слышалась такая тоска, что Праву пообещал:

– Я поговорю с доктором. Может быть, он согласится отпустить тебя со мной.

Лицо Коравье вспыхнуло радостью и надеждой:

– Сделай это! Ты мне подаришь большую радость!

Главный врач в ответ на просьбу Праву сказал:

– Выписать его можно, но ведь за ним еще нужен надлежащий уход, у вас же его не смогут обеспечить.

– Я ручаюсь, что ему будет хорошо. В нашем поселке есть хороший врач – Наташа Вээмнэу. Она, думаю, справится.

– Разве Наташа у вас работает? Не знал. Ну, если она будет ухаживать за больным, можете забирать через неделю своего героя.

Праву вернулся в палату и сообщил Коравье радостную весть.

– Семь дней! – блестя глазами, выкрикнул Коравье. – Семь дней! – повторил он, и лицо его стало печальным.

– Что ты, Коравье! Только семь дней.

– Только семь дней, – кивнул Коравье. – Это и скоро, и очень долго.

– Немного осталось терпеть, – подбодрил его Праву. – Увидишь, эти семь дней пролетят незаметно, ты даже не успеешь как следует поскучать.

– Ладно, – согласился Коравье. – Все-таки семь дней, если поразмыслить, не так уж много.

Встречу с Машей Рагтытваль Праву отложил на вечер, хотя его так и подмывало бросить все дела в окрисполкоме, в окружкоме партии, в Чукотторге и пойти в типографию. Тем временем о его приезде узнал Слава Тымнет, земляк и соученик по Анадырскому педучилищу… Несмотря на энергичные протесты дежурной в гостинице, он забрал из номера вещи Праву и перенес к себе на квартиру.

Когда Праву вернулся в гостиницу, чтобы переодеться, его встретила разгневанная дежурная.

– Такой хулиган, а еще называется журналистом и корреспондентом! – ругалась она. – Надо сейчас же пойти в милицию!

Праву успокоил ее и отправился к гостеприимному Тымнету.

– Тебя приходится силой загонять в гости, – проворчал Тымнет, вводя Праву в сияющую чистотой квартиру. – Знакомься с моей женой!

Жена Тымнета вытирала пыль с большого радиоприемника, стоявшего на цветастой салфетке. Она подала Праву руку и тут же убежала на кухню готовить ужин.

Тымнет усадил гостя на диван и принялся расспрашивать:

– Расскажи, что у вас случилось? Говорят, нашли какое-то контрреволюционное гнездо убийц? Верно ли, что жена Коравье оказалась иностранной шпионкой неизвестной национальности?

– Кто болтает такие глупости?! – возмутился Праву. – Никакой организации там нет. На Коравье было покушение – это верно. А что касается Росмунты – все сплошная выдумка. Да, она дочь американского торговца. Но ничего о нем не знает. Выросла в чукотском стойбище и даже иной раз переживает, что отличается от земляков.

Пока Праву рассказывал, жена Тымнета хлопотала над угощением. Вскоре на столе не осталось места, куда бы еще можно было поставить тарелку. При виде мороженого мяса, нарезанного аккуратными ломтиками, и строганой, затвердевшей на морозе рыбы у Праву потекли слюнки.

За ужином Праву придумывал, как бы спросить о Маше Рагтытваль. Наконец решился:

– Как работает новая машина для производства клише?

– А, ты знаешь об этой новинке! – воскликнул Тымнет. – Вот машина! Теперь мы сами делаем клише. Скажем, сегодня сделали снимок, а через полчаса типография получает уже готовое клише… А раньше месяцы ждали, пока изготовят его на материке.

– Кто же работает на ней?

– Наши работают, – ответил Тымнет. – Ты ешь… Дай налью тебе… Завтра, если хочешь, я покажу тебе машину. Очень интересно!

– А те, кто в Магадане осваивал машину, вернулись в Анадырь? – спросил Праву.

– Вернулись, – ответил Тымнет.

– И Маша Рагтытваль?

– И Маша. Куда она денется?

На следующее утро Праву напомнил Тымнету, что тот обещал сводить его в типографию.

– После обеда, – сказал Тымнет. – Мне нужно срочный материал сдать. Извини меня…

– Ладно, – скрывая досаду, согласился Праву.

Он решил побродить по Анадырю, смутно надеясь на случайную встречу с Машей.

Идя по занесенным снегом улицам, обходя разворошенные автомобилями и вездеходами сугробы, Праву удивлялся новым домам, выросшим здесь за пять лет. На пустынном раньше холме высился большой поселок с двухэтажными домами, а старый Анадырь робко жался обветшалыми домишками к лиману, уступая высоту новому городу.

Праву дошел до колхозного поселка и повернул обратно, решив наконец зайти в редакцию газеты.

Он нашел Тымнета грустно сидящим за пишущей машинкой. У него был вид человека, страдающего зубной болью. Тымнет молча показал Праву на стул и принялся с остервенением колотить по клавишам. Во время короткой паузы Праву заметил:

– Ты работаешь, как заправский журналист.

– Не говори, – ответил с несчастным видом Тымнет. – Не выходит статья. Возвратили из секретариата. Черт знает, что со мной происходит. То пишешь и не нарадуешься на себя – все идет гладко и быстро, слова так и лезут из тебя… А то находит такое – ну ни слова выдавить не можешь. Проклинаешь тот день и час, когда пошел в редакцию, обзываешь себя бездарностью…

Тымнет стиснул зубы и яростно уставился на лист, вложенный в машинку.

Отворилась дверь, и кто-то вошел в комнату.

Праву не успел повернуть голову, как услышал знакомый голос:

– Подписи под клише готовы?

Это говорила Маша Рагтытваль. Праву с усилием повернулся к ней – шея вдруг будто стала железной, а шейные позвонки заржавели.

– Здравствуй, – удивленно сказала Маша. – Приехал в Анадырь?

– Да, – выдавил из себя Праву. – Я приехал в Анадырь.

Маша смущенно улыбалась и вертела в руках какую-то прозрачную пластинку.

Тымнет сердито передвинул каретку.

– Вот что, товарищ Маша, – строго сказал он. – Я не забыл, что мне нужно сделать подписи к фотографиям. Но в настоящее время я занят более важным делом.

В эту минуту Тымнет был воплощением строгости и официальности.

– Я тебя попрошу, Маша, – заговорил он мягче, вспомнив о Праву, – покажи Николаю свою машину. Будь добра. Он очень интересуется.

– Да, мне бы хотелось посмотреть, – кивнул Праву. Он пришел в себя, увидев, что Маша еще больше, чем он, смущена неожиданной встречей.

Маша повела его в цех.

Первое, что увидел Праву, нечто большое, будто живое, закутанное в темно-синий материал, цвета халатика Маши Рагтытваль. Праву сделал вид, что внимательно осматривает машину, но на самом деле все время невольно поглядывал на девушку.

Он ждал, что вот-вот она заговорит о том, как рада его приезду, как счастлива, что видит его снова. Сердце билось часто, будто Праву долго-долго бежал к ней…

– Мы закладываем сюда хорошо отретушированную фотографию, а здесь ставим чистую пластинку из особой пластмассы. Перед фотографией стоит фотоэлемент, а перед пластмассовой пластинкой резец, – не глядя на Праву, объясняла Маша.

– Как ты живешь, Маша? – перебил ее Праву.

– Ничего, – бросила девушка и продолжала чуть изменившимся голосом: – Фотоэлемент улавливает тональность рисунка фотографии…

– Ты меня ждала? – Праву чувствовал, как холодеет в груди.

Маша запнулась и опустила глаза.

– Я не собрался тебе написать, – сказал Праву. – Прости меня… Хотел написать очень хорошее письмо, а все получалось не так… Но в голове, по ночам, когда не спалось, сочинил столько писем, что не хватило бы всех командировочных вечеров, чтобы пересказать их… Маша! Не сердись…

Он взял ее за руку и потянул к себе. Маша упиралась и по-прежнему прятала глаза. Какой-то комок подступил к горлу Праву. Надо сказать, что любит, что счастлив видеть ее…

Распахнулась дверь, влетел Тымнет.

– Вот подписи к снимкам, – и повернулся к Праву: – Посмотрел машину?! Пошли обедать!

Праву кинул отчаянный взгляд на Машу, но она стояла, отвернувшись к окну, и внимательно читала листки, которые ей дал Тымнет.

– Ты идешь, Праву? – нетерпеливо спросил Тымнет.

Праву медленно пошел за ним.

В столовой было много народу, но Тымнета здесь хорошо знали, и приглашения подсесть сыпались со всех сторон.

Когда они остались вдвоем за столом, Праву сказал:

– Неужели ты не мог подождать с обедом?

Тымнет невозмутимо ответил:

– У нас обеденный перерыв только час… К тому же мне показалось, что времени, которое вы провели вместе, достаточно, чтобы не только объясниться в любви, но и договориться о свадьбе.

– Не могу же я сразу все выложить ей, – простодушно признался Праву. – Мы так долго ждали встречи. Обижается, что не писал. Я бы на ее месте тоже сердился… Когда мы учились в школе, она была совсем другая.

Взгляд у Тымнета был какой-то странный, и Праву настороженно спросил:

– Ты что-то скрываешь от меня?

Тымнет аккуратно сложил одна на другую грязные тарелки.

– Может быть, пойдем отсюда?

На улице он долго молчал, и Праву нетерпеливо посматривал на него. Лицо Тымнета выражало углубленную работу мысли. Наконец он заговорил:

– Дело в том… Если посмотреть на это спокойно, без эмоций… Словом, Маша Рагтытваль выходит замуж за корректора Иякука.

Праву резко остановился, как будто споткнулся.

– Что ты сказал?.. Это неправда… Она же… Она же…

Но вспомнил ее лицо, голос, каким она рассказывала о работе машины, и сказал:

– Все ясно.

– Вот и хорошо, – облегченно произнес Тымнет. – Никакой трагедии нет. Я, например, сколько раз влюблялся в молодости, много раз был отвергнут, страдал… И ничего, вышел в люди, женился на той, которая все же оказалась единственной… Будь мужчиной, Праву, – в жизни бывают похуже положения!

– Замолчи! – крикнул Праву и зашагал быстрее.

Тымнет тоже прибавил шагу и некоторое время шел рядом. Но, поняв, что его утешения только расстраивают Праву, сказал:

– Ладно, побудь один. Смотри не очень напивайся с горя.

Праву круто свернул с улицы и пошел к морю.

Ноги, обутые в расшитые торбаса – подарок Росмунты, – проваливались в глубокий снег, больно стукались об острые края торосов, скрытые под снегом. Но Праву, не обращая внимания на боль, машинально вытаскивал ноги и шагал дальше.

Лицо Маши Рагтытваль, ее улыбка назойливо стояли перед ним. Он слышал ее голос, вспоминал слова, которые она говорила, видел, как она шла по длинному коридору магаданской гостиницы.

Дойдя до середины лимана, Праву остановился и оглянулся. Отсюда дома Анадыря казались совсем крошечными. Над всем поселком висело черное покрывало дыма.

Праву повернул обратно по накатанной автомобильной дороге. Он шел медленно и, когда слышал позади себя сигнал, покорно отходил в сторону, как во сне. Машины обгоняли его, а некоторые останавливались: шоферы предлагали подвезти и недоуменно смотрели на чудака, который предпочитает идти пешком по морозу, вместо того чтобы ехать.

Недалеко от берега Праву снова шагнул в глубокий снег, сторонясь машины.

«Победа»-вездеход остановилась. Шофер опустил стекло и выглянул:

– Садись!

Праву заинтересовал шофер-чукча, и он, обойдя машину, открыл дверцу.

– Куда вас везти? – спросил парень привычным тоном человека, имеющего дело с начальством.

– Куда ты поедешь, туда и я, – безразлично ответил Праву.

Шофер озадаченно посмотрел на него и сказал:

– Повезу в гостиницу. Это рядом с гаражом.

Праву промолчал.

Машина ныряла в снежных выбоинах, и Праву несколько раз стукнулся лбом о переднее стекло.

– Как тебя зовут? – спросил он, любуясь, как парень лихо крутит баранку.

– Кымытэгин, – с готовностью ответил шофер, словно только и ждал этого вопроса. – Работаю в окрисполкоме.

Через несколько минут Праву уже знал несложную биографию Кымытэгина. Родился в прибрежном селении. После семилетки работал в колхозе мотористом промыслового вельбота, затем ушел в армию. Там стал шофером. После демобилизации его уговорили работать в окрисполкоме.

– Теперь вожу начальство, – с деланным огорчением говорил Кымытэгин. – Работа не пыльная, как говорят русские. Зимой еще есть куда поездить, а летом вовсе некуда. Так и сижу в гараже. Иногда, когда становится совсем тошно, сажусь на бульдозер. Но ничего, жить можно! Зарплата приличная. Вот сегодня отвез заведующего финансовым отделом окрисполкома на аэродром, завернул в магазин, купил чего надо. Поставлю машину в гараж и пойду отдыхать. Жены нет, комната есть, никто над тобой до следующего утра не командует.

В свою очередь Кымытэгин поинтересовался, чем занимается Праву.

– Слышал, – сказал Кымытэгин, когда Праву сообщил, что работает в Торвагыргыне. – Много раз говорили о вас. Собираются выдвигать. Председатель ругался: кадров местных не хватает, а человека с высшим образованием держат в глуши, не дают расти…

Кымытэгин оказался человеком очень осведомленным в делах окружного комитета партии.

Подъехали к гаражу. Праву вышел из машины.

– Может быть, составите компанию? – Кымытэгин выразительно показал на две бутылки спирта, лежавшие рядом с ним на сиденье.

Праву вспомнил слова, сказанные Тымнетом: смотри не напейся. Он взглянул на Кымытэгина, колеблясь.

Внутренний голос подсказывал отказаться от выпивки, но тут же примешивался другой и очень убедительно внушал, что в его положении нет ничего лучше, как хорошенько выпить. В самом деле, испокон веков ведется прибегать в таких случаях к спасительному вину – для забвения, видимо. Праву не первый и не последний… Что же делать? Идти к Тымнету, который все знает и будет утешать, не понимая глубины его обиды и разочарования? Или пойти в кино?.. Нет, лучше уж к Кымытэгину.

Жилище шофера оказалось в одном из новых домов, выстроившихся рядком в верхнем Анадыре. Одну из комнат в двухкомнатной квартире занимал Кымытэгин.

Хозяин скинул спецовку, тщательно умылся и принялся готовить закуску. Достал откуда-то две огромные замороженные нельмы и положил на стол.

– Мы не будем их строгать, – сказал он, принеся из кухни топор. – Мы их побьем. Так вкуснее.

Он разложил на газете рыбины и сильными ударами обуха топора расколотил их. Потом поставил несколько банок с консервами и гордо сказал:

– Китайское мясо. Курица и утки. Но сварены так, что не разберешь, где утка, а где курица. Правда, живую курицу я видел в бухте Провидения, но ел ее только в консервированном виде… Садитесь на диван. Это хороший диван. Раньше он стоял в приемной председателя окрисполкома.

Стол, на котором разложил еду Кымытэгин, тоже, должно быть, когда-то стоял в учреждении: из боковых планок еще торчали лохмотья сукна.

Кымытэгин разлил спирт по стаканам и спросил:

– Вы пьете какой: чистый или разведенный?

– Разведенный, – уверенно сказал Праву.

Чокнулись стаканами.

– За что пьем? – спросил Праву.

– Первый тост за Чукотку, – предложил Кымытэгин. – Так всегда начинает заведующий окружным плановым отделом Нацваладзе.

– Хорошо, – согласился Праву и выпил. Спирт обжег внутренности, и Праву поперхнулся.

– Скорей! Скорей! – Кымытэгин протянул ему большой кусок мерзлой рыбы, обсыпанный солью.

Прошла горечь во рту, а в желудке зажегся маленький костер, который погнал тепло по всем жилам.

Праву обвел потеплевшими глазами комнату и спросил:

– Что ж ты не женишься? У тебя хорошая специальность, комната есть.

– Разве тут женишься? – презрительно протянул Кымытэгин, наливая по второй. – Здесь все девушки ждут каких-то необыкновенных женихов. Я разочаровался. Вот перееду в колхоз – там другое дело. А здесь какая-нибудь фифа, завитая как каракуль, все фыркает, пфукает, будто родилась не в яранге, а во дворце, в худшем случае в доме командира полка. Я спрашиваю одну: «Кто тебе возит лед?» А она: «Чукчи привозят». Хохотал я. Спрашиваю: «А кто ты сама такая? Неужели не чукчанка?» Так она рассердилась. Вот вы не знаете: есть такие, которые стыдятся родного чукотского языка, выдают себя за чуванцев и черт знает еще за кого! – Кымытэгин разгорячился: – А меня нипочем не оторвать от Чукотки… Все дело в том, что цивилизация портит людей! – Он пытливо посмотрел на Праву. – Это точно! – продолжал он. – Я читал. В книге Амундсена об эскимосах. Он там говорит, что не пожелал бы никогда эскимосскому народу встречаться с цивилизацией.

– Ну, ты тут не разобрался как следует, – возразил Праву. – Амундсен имел в виду капиталистическую цивилизацию.

– Может быть, я не прав, – кивнул отяжелевшей головой Кымытэгин. – Но обидно, когда мне говорят: какой же ты чукча, раз живешь в хорошем доме, водишь машину и правильно говоришь по-русски?

– Кто же так говорит?

– Есть такие, – уклончиво ответил Кымытэгин и снова наполнил стаканы.

Дальнейшее Праву помнил плохо. Сквозь провалы в памяти перед ним маячило лицо Кымытэгина, вспотевшее и красное. Потом Праву очутился на диване, который когда-то стоял в приемной окрисполкома.

Пробуждение было мучительным. Когда Праву открыл глаза, он увидел над собой покачивающийся потолок. В ужасе зажмурился, но покачивание продолжалось. Вчерашнее представлялось мрачным и позорным. Праву краем глаза взглянул на стол и быстро отвернулся: растаявшие куски сырой рыбы, окурки, натыканные в консервные банки, бутылки внушали отвращение.

Праву невольно застонал. Тотчас откликнулся Кымытэгин:

– Проснулись?

– Ох, голова болит.

– Сейчас поправим! – Кымытэгин легко вскочил с пола, где спал, подстелив старую шинель.

Через несколько минут он принес кипящий чайник.

Праву уже сидел на диване.

– Где можно умыться? – спросил он.

– На кухне.

– Там есть кто-нибудь?

– Нет, – ответил Кымытэгин, доставая чистое полотенце.

Праву умылся и причесался. Он боялся взглянуть в зеркало, которое висело над умывальником.

Когда он вернулся в комнату, на столе было прибрано, а по стаканам разлит оставшийся спирт.

– Осталось спирта опохмелиться, – радостно сообщил Кымытэгин. – Это у меня редко бывает.

Праву взглянул на стакан, и тошнота подступила к горлу.

– Я не могу, – выдавил он.

– От этого лучше станет, – заверил Кымытэгин. – Сразу все пройдет.

От подступивших к горлу спазм Праву не мог произнести ни слова и только отгораживался рукой от стакана.

– Ну, как хотите, – вздохнул Кымытэгин. – А я выпью.

Пока он пил, Праву стоял отвернувшись.

После стакана горячего чая ему стало легче.

– Здорово мы вчера выпили.

– Пустяки, – заметил Кымытэгин. – Даже оставили.

Праву неловко было смотреть в глаза собутыльнику, но он все же осторожно спросил:

– Я, наверно, вел себя плохо?

– Пустяки, – повторил Кымытэгин. – Как всякий пьяный. Правда, несколько раз вспоминали одну девушку, но с кем этого не бывает! Я мог бы припомнить десяток, но не хочу. А Машу я знаю. Тоже мне – леди Гамильтон! Не стоит о ней жалеть.

– Что ж я говорил? – допытывался Праву.

– Ну что может пьяный говорить, то и говорили, – невозмутимо ответил Кымытэгин. – Честно говоря, я тоже плохо помню.

Он посмотрел на часы.

– Мне пора на работу. Может быть, вы останетесь? Отдохнете? А ключ занесете в канцелярию.

– Нет, пойду, – сказал Праву.

Коравье едва не плясал от радости, когда его выписывали из больницы. Надевая собственную одежду, он любовно, как обнову, разглаживал ее.

– Вот теперь я снова стал оленеводом! – сказал он, облачившись в кухлянку, торбаза и бережно натянув на голову малахай с голубой бисеринкой, пришитой к макушке.

Еще по дороге в аэропорт Коравье заговорил о своих планах:

– Уговорю все стойбище вступить в колхоз. Будем много работать, хорошо пасти стадо. Наши олени будут самыми жирными! Их будет много!.. Тогда мы перегоним колхоз «Пионер». Со мной лечился один пастух из этого колхоза. Все хвастал, что они первейшие оленеводы Чукотки и стадо у них самое большое…

Праву слушал Коравье вполуха, а в мыслях возвращался к вечеру, когда впервые в жизни напился. Прошла уже неделя, а казалось, будто все произошло только вчера. Он ругал себя за то, что прибег к спирту в трудную минуту. К тому же, как оказалось, выпивка нисколько не уменьшила обиду, а к горьким мыслям прибавила еще и стыд.

Уже сидя в самолете, Праву поймал себя на том, что мысли его блуждают далеко от того, что происходит вокруг, от того, что говорит Коравье. И тогда Праву охватил испуг, вроде того, какой он однажды испытал в Ленинграде. Был вечер в Доме учителя, что на Мойке. В большом зале шел концерт, а опоздавший Праву пробирался по каким-то пустым, большим комнатам. В одной из них он увидел молодого человека, который двигался ему навстречу между колоннами. Праву едва не налетел на него. Оказалось, что это его собственное отражение в огромном зеркале, занимающем весь простенок. Праву долго стоял перед самим собой. Ему начало казаться, что это не он, а кто-то другой, малознакомый, стоит за зеркалом и с не меньшим любопытством разглядывает своего двойника – живого, настоящего Праву… С той поры Праву испытывал точно такое же чувство раздвоения всякий раз, когда старался посмотреть на себя и свои поступки со стороны…

– Что ты делал в больнице? – спросил Праву, отгоняя от себя неприятное чувство.

Коравье растерянно посмотрел на него.

– Как что делал? Лечился, – ответил он неуверенно.

Праву смутился, понимая, что обидел невниманием Коравье.

– Нет, я спрашиваю о том, что ты делал помимо лечения?

– Разное, – ответил Коравье. – Мы больше лежали и дремали. И слушали радио. Я так к нему привык, что чуть не забросил чтение. Вовремя спохватился. Читал разные книжки, учился говорить по-русски. Но тоска была такая, что ничего в голову не лезло, мысли путались, возвращались к дому… А то лежал с закрытыми глазами и старался представить, что происходит в Торвагыргыне, в стойбище… В больнице лежали и русские. Больные русские совсем не отличаются от чукчей. Так же стонут, как и мы, тоскуют по родным.

– Ты прав, Коравье, – сказал Праву. – Люди по нутру ничем не отличаются друг от друга. Все различия происходят от жизни… Вот Росмунта, чем была бы она хуже нашей председательницы, если бы росла не в стойбище Локэ?.. И совсем бы хорошо стало на земле, если бы среди всех людей существовало согласие, что первейшая обязанность человека – доставлять радость другим людям. Может быть, даже каждому давать план, как дают план бригаде пастухов на сохранение телят? Вот, скажем, тебе, Коравье, нужно доставить радость стольким-то людям… – Праву, разговорившись, отвлекся от своих неприятностей.

Внизу медленно проплывала покрытая снегами гористая тундра. С высоты трех тысяч метров эта земля может показаться постороннему глазу безлюдной, безжизненной пустыней. Но Праву знал, что в долинах, на перевалах, по берегам замерзших озер и рек живут и работают его соплеменники. Эта земля тянет к себе любого чукчу, и многие люди отдают ей часть своей сердечной теплоты.

Праву долго смотрел в окно. Настроение улучшалось, и поступок, который он совершил перед собственной совестью, не казался больше таким страшным, хотя Праву дал себе клятву никогда в трудных случаях не прибегать к вину.

Коравье прикорнул в кресле и тихонько посапывал во сне.

Праву поглядел на него и заботливо прикрыл шарфом след от ножа, оставшийся на шее.