"Сон в начале тумана" - читать интересную книгу автора (Рытхэу Юрий Сергеевич)

Тэгрынкеу собирался уезжать ранним утром, пока наст твердый.

Джон рассказывал Пыльмау о разговоре в яранге Орво, когда в чоттагине раздался топот и на вопрос, кто там, отозвался Тэгрынкеу, и тут же его голова вместе с головой Орво показалась внутри полога.

– Прежде чем уехать, я хотел зайти, – сказал Тэгрынкеу. – Хочу спросить: ты за революцию или против? Всех иностранцев, кто против, мы выселяем с чукотской земли.

– Я всегда стоял за разумное развитие человечества, – уклончиво ответил Джон. – Но я недостаточно понимаю цели русской революции, чтобы сразу ответить. То, что ты сказал сегодня, ничего этого не нужно нашему народу, Ни грамоты, ни врачей. Это только усложнит жизнь, а связи с большими народами ускорят исчезновение маленьких народов с лица земли… Вот скажи сам, Тэгрынкеу, зачем тебе грамота?

– Как зачем? – растерянно пробормотал посланец Советской власти. – Грамота – вещь очень нужная… – Тэгрынкеу быстро овладел собой и продолжал твердым голосом: – Большевики – это единственные люди, которые сказали нам, чукчам: вы такие же люди, как все, вы должны быть такими, как мы: грамотными, знать, что такое мир и кто работает в моторе – дух или что-то другое. Ленин сказал: мы должны вырваться из дикости и сообща строить новую жизнь…

– Как бы не пришлось строить новую жизнь уже на ваших костях, – грустно заметил Джон.

– Это мы еще посмотрим, – уверенно сказал Тэгрынкеу. – Слишком долго нас считали недостойными человеческого звания. Я это пережил на собственной шкуре. И вот Орво тоже это испытал. Мы хотим быть прежде всего людьми! Так скажи, Сон, ты за революцию или против?

– Да что вы к нему пристали? – вмешалась молчавшая до сих пор Пыльмау. – Разве не видите, что Джон всегда был за нас, за наш народ, за настоящих людей! Как вы можете сомневаться в этом?

– Глазное – за революцию он или против? – настаивал Тэгрынкеу.

– Успокойся, Мау, – ласково прервал Джон жену. – Но ты правильно сказала: куда бы ни пошел наш народ, я всегда буду вместе с ним.

– Пока и так можно, – облегченно вздохнул Тэгрынкеу. – Беда с этими чужеземцами, – сказал он, обращаясь к Орво.

Головы Тэгрынкеу и Орво исчезли, и в пологе воцарилась тишина. Джон приблизился к Пыльмау, обнял ее и шепнул:

– Не бойся, все будет хорошо. Я буду всегда с вами.

Тэгрынкеу уехал, и разговоры о его пребывании в Энмыне, особенно его странные речи о том, что чукчи должны стать на равную ногу с белыми людьми, долго еще передавались из уст в уста.

Всякое случалось в этом селении, происходили такие события, которые сохранялись в памяти людей на многие годы, становились легендами, устной историей. Приезжали всякие люди – капитан Бартлетт с эскимосом Катактовиком, Руал Амундсен, Готфред Хансен с товарищами, приезжала, наконец, мать Джона Макленнана, но мимолетный визит Тэгрынкеу как-то особенно запечатлелся в головах энмынцев.

«Поневоле мне пришлось стать экспертом по коммунистическому движению, о котором я не имею ни малейшего понятия, – записал в своем уже основательно потрепанном блокноте Джон. – Люди приходят и спрашивают о будущем, о том, когда же наступит такая жизнь, о которой так красочно говорил Тэгрынкеу. Но он уехал, вселив в головы энмынцам тревожные мысли… Удивительно вот что: мои земляки не такие простаки, чтобы их можно было надолго завлечь какой-нибудь необычностью. Они уже не спрашивают о шарообразности земли, за исключением разве только Гувата. Их волнуют гораздо более насущные проблемы, вроде тех: кому будет принадлежать добыча, можно ли держать личное оружие, к которому привык охотник, и будут ли обучать грамоте и взрослых людей.

Я уверен: будь приезжий агитатор русским или какой-нибудь иной национальности, разговоры о его обещаниях давно бы затихли. Но в том-то и дело, что это был свой человек и рассказывал он не сказки и не слухи, а то, что уже начинается на этой земле… К сожалению, с моими предостережениями о будущих невзгодах, которые принесет с собой так называемый прогресс, они не считаются и в лучшем случае вежливо выслушивают… Боже, если ты еще остался, помоги нам избежать гибели и полного исчезновения с этой земли».

Яко сидел поодаль, возле второго жирника, и делал вид, что мастерит эплыкытэт. Но он зорко следил за действиями отца, и, когда Джон захлопнул блокнот и вынул карандаш из своей держалки, мальчик с дрожью в голосе, словно это была его затаенная и давняя мечта, сказал:

– И я скоро буду по-взаправдашнему учиться писать…

Яко впервые отправлялся так далеко от родного дома. И на этот раз на морском берегу Энмына было оживленно: родные пришли провожать охотников. Байдары были поставлены на нарты – каждая на трое, длинные упряжки то и дело запутывались, и надо было следить, чтобы не началась всеобщая свалка. Собачий визг и лай смешивались с пронзительными голосами женщин, окликавших детей.

Деревянный вельбот так и не удалось приобрести, и в пролив пришлось отправляться флотилией, состоящей из одних кожаных байдар, на одной из которых был мотор, купленный в самый удачный год жизни Джона на этой земле.

Мужчины стояли чуть поодаль, а Орво шептал заклинания и держал на вытянутых руках деревянное блюдо, наполненное жертвоприношениями. Все было привычно, знакомо. Только один человек – молодой оленевод Нотавье – глядел во все глаза, оробевшие перед огромным пространством воды и льда.

Ребятишки сопровождали суда до ледовой кромки.

Достигнув открытого океана, байдары сгрузили на лед, разъединили упряжки, и нарты наперегонки двинулись обратно в селение, подскакивая на торосах, взметая воду на подтаявших снежницах.

Солнечные лучи отражались от припая, от отдельных плавающих льдин. Те, кто сохранил защитные очки, надели их, а Нотавье достал узкую ременную полоску с горизонтальным разрезом и приладил на лице, заставив улыбнуться Джона: бывший оленевод стал похож на участника маскарада.

Стоял безветренный день, и все байдары пристегнули буксиром к передней, на которой стоял мотор. С мотором движение все-таки было намного быстрее, чем на веслах, и поэтому караван энмынцев прибыл в Уэлен, не заходя в Инчоун.

В Уэлене еще держался узкой полоской припай, но уже непрочный, готовый оторваться даже при дуновении слабого южного ветра.

Гэмалькот встретил гостей почтительно и отвел им полог, в котором раньше останавливался Роберт Карпентер. За чаем Орво сразу приступил к расспросам. Гэмалькот отвечал односложно, казалось, он был недоволен проявлением интереса к новой власти.

– Да, это верно, начали наши дети постигать грамоту… Большевики чесотку лечить пытаются…

После чаепития гости отправились поглядеть селение.

Над деревянным зданием школы трепетал красный флаг. Орво и Джон заглянули в лавку. Под опустевшими полками сидел Гэмауге и скоблил мездру песцовой шкурки.

– Где торговец? – спросил Орво.

– Я и есть торговец, – ответил Гэмауге, не прекращая работы.

– Чем же ты торгуешь? – с улыбкой спросил Орво, разглядывая пустые полки.

– Пока ничем, – спокойно ответил Гэмауге. – Но если у вас что-то есть для продажи, могу принять и записать в книгу.

На прилавке лежала толстая амбарная книга. Джон полюбопытствовал и заглянул, а Гэмауге объяснил:

– Вы отдаете мне пушнину, а я записываю в книгу. Осенью, когда корабль привезет товары, я оплачу все, что будет записано.

– А Поппи делал наоборот, – напомнил Орво. – Он давал товар вперед, а потом, когда была добыча, тогда и брал шкурки.

– Поппи все делал наоборот, – согласился Гэмауге. – Все, кто уехал с нашего берега, спасаясь от новой власти, взяли свои семьи, а Поппи бросил всех, даже новорожденного сына.

Все записи были сделаны пиктографическим письмом, которое, видимо, изобрел сам Гэмауге. Каждый сдатчик пушнины имел свой особый символ, отличный от всех остальных. Против каждого символа были нарисованы шкурки или с удивительной наглядностью изображены песцы, лисицы, росомахи и белые медведи. Кроме того, были еще какие-то значки, понятные одному пишущему.

– Кто-нибудь учил тебя? – спросил Джон.

– Сам учился, – с гордостью отеетил Гэмауге. – А с осени пойду в школу учиться настоящей грамоте.

– Многие думают, что грамота вредна нашему народу, – заметил Орво.

– Пусть думают, – ответил Гэмауге, продолжая скрести шкурку. – А мне без грамоты никак нельзя. Торговать трудно.

– Однако без товаров торговать еще труднее, – заметил Джон.

– Товары будут, – уверенно ответил Гэмауге, – может быть, они уже плывут сюда на большом пароходе.

– А пока власть бедных, – проговорил Орво, окидывая пустые полки.

– Да, власть бедных, – оживился наконец Гэмауге и отложил шкурку. – В нашем селении организовали товарищество по совместной охоте. Все теперь будут вместе охотиться.

– А раньше разве врозь охотились? – спросил Орво.

– Тоже вместе, но не так, – туманно ответил новый торговец. – Нынче все не так, как было раньше. Кто не работает, тот не ест.

– А если у человека имеется и еда и он не желает работать, что же – не есть ему? – ввязался в спор Джон.

– Ко-о [43], – уклончиво ответил Гэмауге.

Орво и Джон пошли дальше. Возле деревянного здания с флагом они в нерешительности остановились, но тут на крыльцо вышел Тэгрынкеу и позвал:

– Заходите, заходите! Чего топчетесь?

В комнате, где сидел Тэгрынкеу, было все так, как рассказывал Ильмоч. Только на рукаве Тэгрынкеу не носил больше красной повязки. Кроме Тэгрынкеу, в комнате находилось еще двое русских, которые сразу же с нескрываемым любопытством уставились на Джона Макленнана.

– Наши большевики – Алексей Бычков и Антон Кравченко. У нас и третий есть, но он в отъезде. Антон – учитель.

Оба русских были примерно того возраста, как Джок десять лет назад. Они пытались говорить на смешанном русско-чукотском языке, но, кроме привыкшего к этому Тэгрынкеу, никто их не понимал.

– Может, кто-нибудь знает английский? – спросил Джон.

– Я немного говорю, – отозвался Антон Кравченко.

– Вы учились английскому? – спросил Джон. – Где?

– Я учился в Петербургском университете, – ответил Кравченко. – Изучал этнографию полярных народов.

– И вы действительно большевик? – с интересом спросил Джон.

– Да, – твердо ответил Кравченко.

Джон почувствовал некоторое разочарование. Представитель легендарной революционной партии, свергнувшей в России власть самодержавия, а потом и правительство буржуазной республики, по мнению Джона Макленнана, совершенно не походил на революционера. Таких ребят полным-полно в Торонтском университете. Бычков же похож на обыкновенного молодого рабочего. Может быть, все дело было в том, что они и впрямь самые обычные ребята? Ведь вся причина огромного влияния Тэгрынкеу на земляков была в том, что он был таким, как все.

– Но мне не удалось закончить курса, – пояснил Кравченко.

– Вы намереваетесь возвратиться в университет? – вежливо спросил Джон.

– Разумеется, – сразу ответил Кравченко. – Коммунисту, как никому другому, нужны знания.

– И вы думаете, что знания, получаемые вами в университете, пригодятся вам здесь? – спросил Джон.

– Еще как! – воскликнул Кравченко. – Я уже сейчас ощущаю их недостаток. А ведь пока мы организовали всего два Совета.

– Ну, разве только в таком смысле, – заметил Джон. – Надеюсь, что ваши знания будут служить улучшению жизни моих земляков.

Разговаривая с Джоном, Антон Кравченко все время чувствовал какую-то невидимую преграду, мешающую обыкновенному человеческому разговору. Может быть, виной этому облик самого Джона Макленнана, одетого в плащ из моржовых кишок, в торбаса и… разговаривающего на прекрасном английском языке.

Кравченко заговорил медленно, подбирая слова:

– Я много слышал о вас и каждый раз очень разное. Роберт Карпенгер, которого мы выслали из-за его контрреволюционной агитации, предупреждал, что уж если кого высылать, так это вас. Однако здешние люди в один голос хвалят вас и утверждают, что, кроме пользы, от вашего пребывания среди них они ничего от вас не видели… Так где же правда?

– А это уж вам решать, – уклончиво ответил Джон. – Смотря что считать правдой и кого слушать.

– Наверное, довольно разговаривать, – вмешался Орво, который отлично чувствовал, какая огромная опасность таится в этом на первый взгляд дружелюбном разговоре. Из их разговора он понимал столько же, сколько и Тэгрынкеу, но он хорошо знал игру глаз своего друга Джона Макленнана. Орво отлично знал, что Джон не одобряет поведения новых пришельцев, он против того, чтобы большевики входили в жизнь чукотского народа. Конечно, с точки зрения извечного соперничества белых людей и не стоило бы Орво вмешиваться в разговор, но сердцем он почувствовал, что пора…

Когда Орво и Джон вышли из дома, Алексей Бычков тут же метнулся к товарищу:

– О чем вы толковали?

– О разном, – махнул рукой Кравченко. – Пожалуй, с ним будет куда труднее, чем с Робертом Карпентером. Там хоть все было ясно, а тут…

– Враг он? – напрямик спросил Алексей.

– В том-то и дело, черт его знает! – Кравченко обратился к Тэгрынкеу: – А как ты думаешь?

– Он не хитрый, только слишком добрый, – немного подумав, ответил Тэгрынкеу. – Слишком добрые люди другим всегда кажутся немного сумасшедшими.

– Черт вас всех разберет! – сердито сказал Бычков. – И того не понять, и тебя, Тэгрынкеу, и даже Антон заговорил с сомнением. Эх, жаль, не знаю языка, а то бы с ним потолковал!

– Вот что я тебе всегда и говорил! – подхватил Кравченко. – Знание языка необходимо в первую очередь. И не одного чукотского. Неплохо бы тебе и английский подучить.

– Погоди, и до изучения иностранных языков дойдем! – бодро заявил Бычков. – А пока положение такое: пограничную охрану на постоянное жительство нам пока не дают и посылают только одного милиционера. Он едет с семьей на пароходе. И еще – сообщают, что военное судно будет время от времени в течение всей навигации проходить Беринговым проливом на север столько, сколько будет позволять открытая вода… И последнее: бензина и патронов у наших охотников нет. Выгнали мы торговца и не подумали, на чем и чем будем охотиться на весеннего моржа, – сказал Бычков.

– Что же делать? – Тэгрынкеу с надеждой посмотрел на Кравченко, а тот вскинул глаза на Бычкова.

– Есть два выхода, – немного подумав, сказал Кравченко. – Первое: вспомнить древние способы добычи зверя или же… обратиться за помощью к американским торговцам. Придется сделать так. Посудите сами: кто теперь помнит древние способы лова моржей? Да и в то время моржа было куда больше, и он не был так пуглив… Да никто всерьез и не захочет сейчас охотиться по-старинному.

– Но как можно обращаться к помощи американского капитала? – пожал плечами Бычков.

– А если спросить Сона? – воскликнул Тэгрынкеу. – Мы же не собираемся брать патроны и горючее задаром. За все будет платить Гэмауге из запасов пушнины. А Сона пошлем в Ном.

– Удерет этот Макленнан вместе с пушниной, – проворчал Бычков.

– Этого никак не может быть, – уверенно сказал Тэгрынкеу. – Всякое можно про него сказать, но так плохо – нельзя!

– А почему? – возразил Бычков. – Капиталисты – это такой народ! Родную мать не пожалеют, чтобы урвать копейку. – Алексей остановился передохнуть и уже спокойнее сказал: – Ну ладно, я согласен, пусть едет. Но только как вы его уговорите? Для революции он, по роже видно, ничего делать не будет.

В знакомой комнатке, кроме Тэгрынкеу, Бычкова и Кравченко, находился и новый торговец Гэмауге с конторской книгой в зеленом переплете.

– Мы пригласили вас, мистер Макленнан, чтобы попросить съездить в Ном и привезти нашей фактории товары, – торжественно начал Кравченко. – Вы видите, в каком положении оказались охотники: без патронов и без бензина. Если так будет продолжаться, то людей ожидает голодное лето. А пароход, по нашим сведениям, доберется до Уэлена не раньше конца августа. У нас есть достаточно пушнины, кроме того, некоторое количество валюты в английских фунтах и американских долларах. Уэленский Совет выдаст вам соответствующие документы…

Джон не ожидал такого предложения. С одной стороны, он не видел другого выхода, а с другой – это был удобный случай показать чукчам, чего стоят широковещательные посулы представителей новой власти. Но Джон быстро подавил в себе растущее чувство раздражения. Он только сказал:

– Прежде чем экспериментировать с людьми, надо было подумать наперед о том, что они будут есть.

– Я не хочу сейчас вступать с вами в спор. Я просто спрашиваю: согласны ли вы помочь людям, которых считаете своими братьями?

– Вы ставите вопрос так остро, потому что знаете, что я никогда не откажусь от малейшей возможности помочь своим братьям, чем бы мне это ни грозило, – с достоинством ответил Джон.

– На этот раз вам ничего не грозит, кроме приятного свидания со старым знакомым, – с улыбкой заметил Кравченко.

Кроме Джона и Гэмауге с его запасом пушнины, аккуратно упакованной в полотняные мешки, и нерпичьим портфелем с валютой, в Ном отправлялись Орво, Тнарат, Гуват и Тэгрынкеу.

В дорогу Уэленский Совет выдал из остатков товаров немного сахару и чаю, чтобы не приезжать в Ном с пустыми руками.

Отчалили от берега ранним утром, когда над проливом стоял прозрачный весенний туман. То и дело попадались стада моржей.

За островом Малый Диомид стали встречаться вельботы американских эскимосов. Они плыли в отдалении и были заняты промыслом.

К исходу долгого весеннего дня показались низкие дома столицы прибрежной Аляски и множество судов, стоящих в обширном, плохо защищенном от ветров заливе Нортон.

Джон держал под мышкой румпель и с нарастающим волнением всматривался в силуэты корабля. Вдруг что-то знакомое появилось в поле зрения. Да никак это «Белинда»? Впрочем, «Белинда» – ведь это типовая двухмачтовая шхуна. Но рука сама невольно направила вельбот так, что корабль оказался довольно близко по правому борту. Да, теперь никаких сомнений не было. Это та самая «Белинда», которая привезла Джона Макленнана на берег Чукотского полуострова. Она была подлатана и походила на постаревшую красавицу, которая с помощью обильной косметики пыталась еще держаться в поле зрения внимательных глаз… Совсем молодой, полный надежд Джон Макленнан поднимался на борт этого корабля более десяти лет назад. А потом вспышка полярного сияния перед глазами… Боже, да было ли все это на самом деле?

– Орво, помнишь этот корабль? – Джон показал глазами на «Белинду», которая уже оставалась за кормой.

Старик пристально всмотрелся и кивнул Джону. Может, сделал вид, что узнал, а может, и просто равнодушно отнесся к старой знакомой – ведь между прошлым и настоящим уже нет никакой связи, кроме воспоминаний. «Даже то, что только что произошло, это уже прошлое», – вспомнил Джон любимую присказку Орво.

Джон направил вельбот в ту часть гавани, где обычно высаживались туземные вельботы и байдары. На прибрежном галечнике белели две палатки и рядом – подоткнутые кольями два вельбота.

Джон опасался придирок со стороны таможенных властен. Но пока все было спокойно. Вельбот тихо причалил к берегу, где собрались лишь обитатели этих двух эскимосских палаток: ни один человек не вышел из домов, где шла своя цивилизованная жизнь.

Вельбот закрепили специальными подпорками и поставили палатки. На большом костре сварили чайник крепкого чая и позвали соседей.

Американские эскимосы по сравнению с азиатскими были одеты несравненно лучше. Но это превосходство было скорее кажущимся и объяснялось пестротой одежды. Почти каждый носил на голове яркий светозащитный козырек, несмотря на довольно пасмурную погоду. Вместо нерпичьих штанов, приличных в эту пору, почти все, за исключением старика Аюка, натянули на себя грубые матерчатые брюки с таким количеством карманов, что штаны были уже не штаны, а карманы, налепленные на ноги. С обувью было то же самое – резиновые высокие башмаки вместо традиционных камиков, и трудно было решить, хорошо это или плохо… Во всяком случае, по своему опыту Джон знал, что нет ничего лучше для охоты и жизни в этих широтах, как та одежда, которую носило местное население, и именно из тех материалов, которые были испытаны веками.

Разговор за чаем шел вокруг моржового промысла в проливе. Вельботы пришли из залива Коцебу продать часть свежих клыков и кое-что купить – главным образом боеприпасов и горючего.

– Сейчас торговля хорошая, – объяснял Джону по-английски Аюк. – Торговцы не хотят ездить на вашу сторону, боятся большевиков. Говорят, появился у чукчей сильный новый вождь Ленин, то ли русский, то ли якут. Никто его не видел, но власть у него великая, даже больше, чем у Солнечного Владыки.

Джон хорошо помнил Ном, да и городок остался совсем таким же, каким увидел его Джон одиннадцать лет назад, когда впервые поднялся на борт той самой «Белинды», которая стояла на рейде Номского залива. Разве что городок немного постарел. Постарел как-то по-человечески: расшатались деревянные тротуары, дома давно как следует не ремонтировались, хотя и поддерживались в приличном состоянии. Ном был похож на человека, который сознавал свой возраст и не хотел казаться моложе, чем он есть на самом деле. Одежда у него была приличная, но ничего нового, яркого…

Так размышлял Джон Макленнан, шагая с Тэгрынкеу по скрипучим, почти утонувшим в болотистой почве деревянным настилам. Позади домов в мусорных кучах копошились городские собаки, потомки ездовых собак той поры, когда в здешних кабаках загодя, еще на изломе зимы, снаряжались нартовые караваны в поисках такой же золотоносной песчаной косы, как Номская.

Вдруг сонную тишину городка нарушил какой-то шум, похожий на пулеметную стрельбу. Из переулка вынырнул открытый форд. Спутник Джона да и сам он инстинктивно прижались к стене ближайшего дома. Автомобиль притормозил, и к своему величайшему удивлению все узнали в человеке за рулем своего старого знакомого – Роберта Карпентера!

– Джон! Тэгрынкеу! – закричал Карпентер, выпрыгивая из машины. – А я ищу вас по всему городу! Как я рад вас видеть!

Джон с удивлением разглядывал преображенного Карпентера. Кэнискунский торговец был чисто выбрит, кожа на лице лоснилась и даже слегка побледнела. На голове красовалась черная фетровая шляпа, снежно-белый воротничок подпирал сытый подбородок.

– Вы должны быть моими гостями! – продолжал восклицать Карпентер. – Только моими гостями – и больше ничьими!

Джон сообразил, что Роберт может оказаться полезным, знает здешний торговый мир и, видно, ладит с местными властями.

Карпентер усадил гостей на заднее сиденье, на скрипучую, узорно прошитую кожу, и, нажав гудок, хотя на всей улице, кроме редких любопытствующих в дверях, никого не было, покатил по улице, не переставая болтать.

– Мне не терпится расспросить вас о моих близких. Надеюсь, с ними ничего не случилось?

– Здоровы, – коротко ответил Тэгрынкеу, которому становилось не по себе от всего этого. Он слишком хорошо помнил тяжелую руку Карпентера и его пронзительный от гнева голос.

Машина остановилась у небольшого двухэтажного дома. Карпентер выскочил из машины и открыл дверцу перед гостями.

– Прошу вас, дорогие гости и земляки.

На первом этаже рядом с небольшой прихожей располагалась столовая, она же и гостиная, а направо – кухня, в которой хозяйничала молодая миловидная эскимоска.

– Элизабет! – крикнул Карпентер. – Оленьи отбивные для гостей!

Пока Элизабет готовила мясо, Роберт открыл вместительный буфет и поставил на стол две большие бутылки.

– Безалкогольное пиво! – торжественно произнес он. – Пусть стоят на столе для отвода глаз.

Пройдя в угол, он ловко, у самой стены, отвернул дощечку, просунул руку и вытащил плоскую бутылку, которую, однако, не поставил на стол, а спрятал в кармане.

– Никогда не думал, что сухой закон – такое неудобство! Ведь все равно все тайком пьют, каждый держит под столом изрядный запас спиртного. Но – закон! Ставят для виду на стол безалкогольное пиво, а набираются от него так, что на ногах не стоят. Сам я никогда не пью без меры и без причины, но вводить такой закон, по-моему, это варварство и неуважение к собственным гражданам… Надеюсь, большевики не повторят этой ошибки? – учтиво обратился он к Тэгрынкеу.

Эскимоска внесла в комнату дымящееся блюдо с сочными оленьими отбивными, потом еще одно блюдо – с лососьими брюшками прошлогоднего засола.

– Большевики будут строить совершенно новую жизнь! – громко ответил проголодавшийся Тэгрынкеу. Он посмотрел на толстую, покрытую рыжеватыми волосами руку Поппи, и спина вспоминала тяжелые удары…

Карпентер подмигнул Джону и вытащил из кармана бутылку. Едва он потянулся горлышком к стакану Тэгрынкеу, как тот поспешно прикрыл его ладонью:

– Довольно! Больше не буду!

– Да ты что! – притворно вознегодовал Карпентер. – Столько не виделись, а ты хочешь испортить встречу. Когда еще нам придется опять увидеться… Нехорошо поступаешь, Тэгрынкеу! Я к тебе с открытым сердцем, а ты… Ну, раз не будешь, то и мы воздержимся…

С видом глубокого сожаления Карпентер принялся медленно прятать бутылку в карман. Тэгрынкеу вопросительно посмотрел на Джона и вдруг весело сказал, громко хлопнув ладонью по столу:

– Ну, так и быть!

– Вот это другоз дело! – обрадовался Карпентер.

Тэгрынкеу уже с первой рюмки захмелел, а вторая совершенно его развезла, и он стал громко выговаривать хозяину:

– Нехорошо ты сделал, что покинул своих детей и жену… Нехорошо. У тебя здесь хороший дом, вместительный. Почему бы тебе не перевезти их к себе? Если надо, поможем.

Роберт Карпентер при упоминании о детях и жене расчувствовался и даже вытер глаза уголком белого платочка.

За столом Джон рассказал о цели своего приезда.

– Ну, конечно, помогу! – воскликнул Роберт Карпентер. – Своим да не помочь! Да я буду последний подлец, если не приложу всех усилий, чтобы вы выгодно продали пушнину и закупили все необходимое. У меня вполне лояльное отношение к Советской власти, и я готов посодействовать всем, чем смогу. И наш патрон Свенсон тоже… Скорее всего, вы будете вести переговоры с его представителем.

Разговаривая, Роберт Карпентер не забывал подливать неразбавленного спирта. Тэгрынкеу не был привычен к вину и сильно захмелел. Когда пришла пора отправляться в контору Аляскинского отделения «Гудзон бей Компани», Джон выразил сомнение, сможет ли Тэгрынкеу идти с ними.

– Не! – решительно мотнул головой Тэгрынкеу. – Как представитель Советской власти, я должен идти! А вдруг они что-нибудь вздумают сделать? Ты, Сон, не знаешь, какой это зверь, Поппи, – Тэгрынкеу перешел на чукотский язык. – Он бил меня по спине палкой, которой отмеряют ткань. Нет, я не оставлю тебя наедине с ним!

Тэгрынкеу еще вполне прилично держался на ногах, к тому же Джон надеялся, что свежий воздух выветрит из головы винные пары.

На улицах Нома в этот час было оживленно. Возле широкой стеклянной двери парикмахерской стоял хозяин в черкеске и громко переговаривался с мясником на другой стороне улицы.

– Слышал, Джим? Большевики высадили десант в нашем заливе! Под видом туземцев приплыли казаки! Вот потеха-то будет!

– Что ты болтаешь, Магомет! – вмешался Роберт Карпентер. – Не стыдно тебе распускать сплетни! Вот он, десант, со мной идет. Это почтенные и заслуживающие доверия джентльмены, которые приехали за товарами.

– Знаем мы их товар! – воскликнул парикмахер Магомет, поправляя на поясе кинжал в серебряных ножнах. – Одни красные лисицы вместо пушнины!

Голос Магомета еще долго слышался позади. Завернув за угол, они наткнулись на рослого полицейского, который, как гончий пес, тут же поднял нос и принюхался. Протянув широченную лапу, он схватил Тэгрынкеу за плечо и грозно спросил:

– Пил?

– Пил, – покорно и весело ответил Тэгрынкеу. – За встречу с друзьями.

– Можешь считать, что и за расставание, – злорадно произнес полицейский и потребовал: – Пройдемте со мной!

Роберт Карпентер попытался вступиться за Тэгрынкеу:

– Что вы делаете! Это же иностранец, гражданин Советской республики, приехавший по делам. Вы рискуете возбудить международный скандал!

– Это меня не касается, – отрезал страж порядка. – Я исполняю приказ о задержании любого лица в нетрезвом виде. Особенно туземцев.

– Он не туземец! – воскликнул Карпентер. – Он представитель Советской власти на Чукотке.

– Тем более! – воскликнул полицейский.

Он крепко держал бедного Тэгрынкеу за рукав камлейки и тянул за собой. Не оставалось ничего другого, как следовать за ним.

– Надо что-то сделать, – с тревогой сказал Джон, видя, что с полицейским не договориться.

– Поговорим с комиссаром, – сказал Карпентер.

Но в полицейском управлении комиссар наотрез отказался освободить Тэгрынкеу.

– Единственное, что я могу сделать, это возбудить судебное дело и отпустить вашего спутника перед выходом судна в море.

– Но тогда наши торговые переговоры не могут состояться! – заявил Макленнан.

– В таком случае можете отправляться сию же минуту, – ответил комиссар. – Я бы рад для вас что-то сделать, но закон… Закон-то нарушили вы, а не я. Случись это с нашим туземцем, ему пришлось бы отсидеть положенный срок в тюрьме либо заплатить крупный штраф.

От случившегося Тэгрынкеу совершенно протрезвел.

– Я побуду здесь, – сказал он Джону. – Вы делайте дело, это самое главное. Обо мне не беспокойтесь.

– Пожалуй, это резонно, – грустно заметил Карпентер. – Мы сделаем все, чтобы вызволить тебя отсюда, Тэгрынкеу, – пообещал он, порылся в бумажнике и положил перед полицейским комиссаром несколько долларов: – Я хочу, чтобы ему приносили приличную еду.

– О'кей! – ответил комиссар и сгреб деньги в ящик письменного стола.

По дороге в контору торгового представительства Джон с тревогой думал о своем товарище. Видя его беспокойство, Роберт утешал его.

– Не беспокойтесь, ничего с ним худого не случится.

– Не надо было его так поить, – попрекнул Карпентера Макленнан.

– Помилуйте, – развел руками Карпентер. – Никто его насильно пить не заставлял.

Самого Свенсона в конторе не было. Как выяснилось, он уехал в Сан-Франциско договариваться о концессии на торговлю по чукотскому побережью. Переговоры вел худощавый, поджарый чиновник, одетый слишком тщательно для такого города, как Ном. Роберт Карпентер вызвался на своем автомобиле перевезти пушнину и тут же исчез.

Чиновник предложил Джону сигару.

– Вы не могли бы проинформировать нас о политическом положении в России? – учтиво спросил чиновник, окутываясь ароматным дымом.

– Я сам ничего не знаю, – растерянно ответил Джон.

– Как вы думаете: большевики прочно обосновались на Чукотке?

– И этого не могу сказать, – сказал Джон, чувствуя, как ему неуютно становится от проницательного взгляда, пробивающегося сквозь голубой дым.

– Я имею в виду вот что, – чиновник дунул, рассеивая дым. – Поддерживает ли местное население большевистскую доктрину?

– Во-первых, местное население знает о большевистской доктрине столько же, сколько и я, во-вторых, я не понимаю, к чему все эти вопросы?

– Не волнуйтесь, мистер Макленнан. Вы человек образованный и, надеюсь, поймете меня. Вовлечение забытых богом окраин нашей планеты в лоно цивилизации – это задача просвещенного человечества. Думаю, что большевики, не имеющие опыта государственного управления, могут в данном случае оказать малым северным народам худую услугу и существование этих народностей будет поставлено под сомнение. Думаю, что нет надобности приводить вам примеры. Ваш приезд к нам – это уже доказательство того, что все крикливые лозунги о всеобщем благоденствии при социализме – пустой звук.

– Но ведь у большевиков все только начинается, – нерешительно возразил Джон. – Они только что приплыли на Чукотку. Возможно…

Чиновник впился глазами в Джона, обратившись весь в слух и внимание.

Джона вдруг охватил гнев:

– Какое вам дело до этих маленьких народов? Позвольте им жить так, как им хочется. Не превращайте их в предмет грызни и распрей! Они этого, поверьте мне, не заслуживают.

– Поймите меня правильно, – голос чиновника стал вкрадчивым, словно шел по трубе, обитой бархатом. – Нам нет дела до внутреннего устройства чукотской общины. Мы не помешаем им жить так, как им захочется, но… Есть интересы большой политики. Чукотка расположена так, что во все времена она будет служить предметом если не спора, то тайных вожделений великих держав. Кто держит ключи Чукотки, тот господствует над огромными пространствами Северной Азии, которые даже при беглом взгляде слепят глаза несметностью своих богатств. Так или иначе, но Чукотка всегда будет под контролем великой державы.

– Но ведь она принадлежит России, – напомнил Джон.

– Разумеется, формальная принадлежность – это серьезный вопрос, – заметил чиновник. – Но есть тысячи способов обойти эту формальность и наконец обрести полный контроль… А потом ведь и Аляска в свое время формально принадлежала Российской империи.

– Но Российской империи больше нет, – сказал Джон.

– Вот поэтому и предоставляется случай, когда мы, нация, завоевавшая уважение тем, что мы умеем не только обживать землю, но и делать ее прибыльной, гложем заполнить тот вакуум, который образовался. Вы можете оказать нам услугу, которая будет по достоинству оценена.

– В какой форме?

Чиновник, видимо, не ожидал услышать сразу такое, но он быстро взял себя в руки и с достоинством сказал:

– В той форме, в какой вы захотите.

Джон задумался. По существу, это такое же предложение, какое в свое время ему делал Роберт Карпентер. Но тогда предложение исходило просто от торговой фирмы, а на этот раз организация, видимо, серьезнее и солиднее. Во всяком случае, речь идет не о сотрудничестве в торговых делах, а об оказании услуг, которые имеют значение для большой политики.

– Вас затрудняет форма вознаграждения? – с улыбкой спросил чиновник.

– Нет, – быстро ответил Джон. – Я только думаю, что же я буду делать для вас и гожусь ли я для сотрудничества.

– Прежде чем мы обратились к вам, мы многое о вас узнали, – поспешно ответил чиновник. – Лично вам ничего не придется делать, но время от времени мы будем просить вас оказать содействие нашим людям, которые будут попадать в ваши края.

Чиновник был явно обрадован поворотом дела. Он даже как-то расслабился и вытянул ноги из-под кресла.

– Теперь, если позволите, я бы хотел сказать несколько слов, – попросил Джон.

– О, конечно! – воскликнул чиновник.

– Когда я поселился среди чукчей, я решил стать таким, как они, ничем среди них не выделяться, как бы раствориться в них…

– Это великолепно! – обрадованно сказал чиновник.

– Вот именно поэтому я ничем не могу быть вам полезен, – насильно улыбнувшись, сказал Джон. – Я останусь таким, как все они. И я всегда буду против любых действий, направленных против моего народа.

– Но действия, которые мы предлагаем, направлены как раз на благо народа, – возразил чиновник.

– То же самое говорят и большевики, – заметил Джон.

– Но с ними-то вы сотрудничаете! – воскликнул чиновник.

– Я сотрудничаю с народом, а не с большевиками, – ответил Джон.

– А привезли главного чукотского большевика Тэгрынкеу!

– Он для меня просто чукча.

– Поймите меня правильно, мистер Макленнан, – стараясь быть спокойным, продолжал чиновник. – Советская власть – власть временная. Она насквозь пронизана идеями, которые никогда историей не проверялись, и вообще их никогда не было, разве только в утопических романах сумасшедших писателей. Человеческой природе противопоказан тот тип общества, который они предлагают построить. Они не могут продержаться долго. Вот почему Соединенные Штаты, как страна, стоящая на реальных позициях, не признают Советскую республику.

– Меня это не интересует, – сказал Джон Макленнан. – Я бы хотел знать, скоро ли мы приступим к делу, ради которого приехали, и скоро ли освободят Тэгрынкеу?

– Вас ждут в торговом представительстве «Гудзон бей Компани», – сухо сказал чиновник и встал.

Поднялся со своего стула и Джон.

Чиновник распахнул дверь, выпустил Джона и показал дом наискось:

– Вот там вас ждут, всего хорошего.

– До свидания, – сказал Джон.

В тесной комнатке торгового представительства несколько человек тщательно осматривали шкурки, подносили к окну, дули на шерсть, встряхивали и осторожно складывали на широкий стол. У стены сидели Гэмауге с Тнаратом и с наслаждением курили. Гэмауге держал на коленях свою конторскую книгу и сквозь табачный дым внимательно следил за действиями приемщиков, время от времени что-то отмечая огрызком карандаша.

– А мы вас заждались! – весело сказал Роберт Карпентер. – Шкурки отличного качества! Несмотря ни на что, я остаюсь патриотом Чукотки и убежденным сторонником того, что лучшая пушнина на азиатском берегу. Очевидно, тут играют роль природные факторы…

Заметив, что Джон почти не слушает его, Роберт Карпентер понизил голос и таинственно сообщил:

– Тэгрынкеу обещают скоро выпустить… Я уже разговаривал с полицейским комиссаром.

Шкурки пересчитали, оценили, и Джон Макленнан извлек из кармана лист бумаги с перечнем нужных товаров. Когда зашел разговор о патронах, Карпентер замешкался:

– Наше правительство категорически запретило продавать оружие и боеприпасы для революционных целей.

– Но не вам объяснять, для каких революционных целей предназначены винчестерные патроны, – заметил Джон.

– Постараюсь что-нибудь сделать, – пообещал Карпентер. – Лично для вас я готов нарушить инструкцию.

Он вышел из домика, и через минуту застрекотал его форд.

Вернулся Карпентер довольно быстро.

– Договорился! – объявил он прямо с порога. – И еще одна новость! Тэгрынкеу уже ждет на берегу. Его освободили под мою ответственность.

На складе купленные товары перевезли на берег на небольшом грузовичке. Тнарат, Гуват и Гэмауге важно восседали на ящиках и бочках с горючим и крепко держались друг за друга, боясь вывалиться из кузова.

То ли цены на пушнину повысились, то ли хозяева «Гудзон бей Компани» постарались показать, что они не прочь хорошо поторговать с чукотскими охотниками, но куплено было почти все, что требовалось, даже горючее и патроны.

Перед отъездом чукчи пригласили соседей эскимосов на чай.

Роберт Карпентер не отлучался до самого отхода и все старался остаться наедине с Джоном.

– О чем-нибудь договорились с мистером Гарвеем? – спросил он наконец.

– С каким Гарвеем? – удивился Джон. – Ах, этот!.. А он даже мне не назвался. Ни о чем.

– Жаль, – сжал губы Карпентер. – Впоследствии он мог бы оказать вам большую услугу.

– Спасибо и за это, – ответил Джон, кивнув на товары.

– Я имею в виду вашу личную выгоду, – уточнил Роберт.

– Давайте не будем об этом говорить, – устало произнес Джон. – Вы же знаете мое отношение ко всему этому.

– Рано или поздно мы вернемся к этому разговору, – сказал Карпентер, но тут же переменил тон: – Я тут кое-что приготовил для своих детей. Не откажите в любезности передать.

– Конечно, – ответил Джон Макленнан.

Карпентер перенес на вельбот два плотно увязанных бумажных пакета.

Кончилось чаепитие, и чукчи столкнули вельбот в воду.

Мотор был заправлен, опробован, и вельбот взял курс на азиатский берег. Джон сидел на рулевой площадке.

На берегу стояли эскимосы Аляски и среди них Роберт Карпентер, который махал долго и старательно. Вельбот на малом ходу прошел мимо стоящих на якоре судов. Проплыла у борта старенькая «Белинда», обдав Джона лавиной воспоминаний.

Обогнули мыс, закрывший низкий аляскинский берег, Джон передал румпель Гувату и пробрался к Тэгрынкеу, который сидел в отдалении от всех и молча переживал свое неприятное приключение в Номе.

– Ты ни в чем не виноват, – мягко сказал ему Джон. – Я уверен, что все было подстроено нарочно.

«Сказать ему, о чем со мной толковал мистер Гарвей? – промелькнуло в голове Джона. – Не стоит, пожалуй… Кому это нужно?»

– В рот не возьму больше спиртного! – мрачно заявил Тэгрынкеу и уселся лицом к морю, давая понять, что ни о чем больше говорить не хочет.

Джон отодвинулся от него и еще раз взглянул на аляскинский берег. «Нет, никогда больше сюда не вернусь», – подумал он, следя за широкими расходящимися волнами от вельбота, держащего курс на мыс Дежнева.

Беспокойство за исход поездки Джона Макленнана с Тэгрынкеу разделяли только трое: Алексей Бычков, Гаврила Рудых и Антон Кравченко, Для остальных жителей Уэлена поездка в Ном была делом привычным.

И все же, когда на горизонте показался вельбот, почти все уэленцы собрались на берегу. Вместе с ними на берег пришли и многочисленные охотники, приехавшие на весенний моржовый промысел.

Антон Кравченко и Алексей Бычков рвали друг у друга бинокль Гэмалькота, а тот, как всегда, безмолвно и почтительно стоял поблизости.

– Все налицо! – радостно воскликнул Бычков.

– А ты думал! – заметил Антон Кравченко.

Он знал, в ком сомневался товарищ. Да и сам Антон Кравченко так и не составил себе ясного представления об этом странном человеке, при взгляде на которого у него всегда возникало ощущение какого-то маскарада. При этом вспоминался случай, происшедший в Петрограде летом семнадцатого года.

Бурлил Петроградский университет. Возбужденные студенческие толпы собирались в длинном коридоре главного здания.

Среди множества плакатов, призывов, извещений о предстоящих митингах Антон как-то увидел самодельную афишу, возвещавшую о «шаманском действе», которое должно было состояться на эстраде Румянцевского сада. Внизу мелкими буквами было приписано, что шаман прибыл с низовьев Подкаменной Тунгуски. Румянцевский садик находился недалеко от университета, и в назначенный час Антон был у дощатой, давно не крашенной эстрады. Жиденькая толпа ожидала объявленного представления. В толпе сновал студент в поношенном студенческом мундире. Антон с удивлением узнал Кешу Соловьева, своего однокурсника, который полтора года назад уехал в долгосрочную научную командировку. Из поспешных объяснений Кеши Антон узнал, что тот недавно прибыл из Сибири, остался без копейки и решил подработать таким способом, благо весь арсенал шаманских принадлежностей еще не был сдан в Музей этнографии. А по части достоверности у него имелся десяток толстых тетрадей с описанием самых разных шаманских действий. Антон прошел за Кешей и обнаружил за эстрадой еще двоих студентов и старенького гримера Михайловского театра, который иногда приходил стричь студентов. Шаманское действо было поставлено действительно со знанием дела. Два Кешиных товарища усердно били в бубны. Они были наряжены в соответствующие костюмы, отлично загримированы, а сам Соловьев обнаружил такие поразительные актерские способности, что вскоре ушел в какую-то актерскую студию, предварительно сдав шаманское снаряжение в Музей этнографии, а свои научные наблюдения в рукописный отдел.

И когда Антон Кравченко впервые увидел Джона Макленнана в одежде чукотского охотника, с острым ножом в кожаных ножнах на поясе, в торбасах, идущего широкой, слегка пружинящей походкой человека, который знает, что такое кочковатая тундра под ногами или предательский морской лед, – он сразу же вспомнил Кешу Соловьева в шаманском наряде, кружащегося на скрипучей эстраде Румянцевского сада и разрисованного гримером Михайловского театра. Светлые волосы, голубые глаза, красноватая кожа на щеках – все это так резко отличалось от всего, что привык видеть тут Антон, что это невольно рождало в душе какое-то подсознательное сопротивление. Впечатление это усиливалось еще и безукоризненным чукотским языком Макленнана, его специфическим произношением жителя северного побережья Чукотского моря.

Вельбот на малом ходу приближался к берегу.

Уэленцам были хорошо видны ящики, мешки, какие-то тюки и окрашенные в яркую красную краску бочки с бензином.

– Видно, все в порядке, – облегченно сказал Бычков, протягивая Гэмалькоту ставший ненужным бинокль.

Вельбот ткнулся о гальку, и тотчас десятки рук ухватили причальный канат и послышались оживленные приветствия.

Тэгрынкеу грузно спрыгнул на берег и подошел к Кравченко.

– Нам нужно поговорить.

– Обязательно! – весело ответил Кравченко, не сводя глаз с людей, которые уже начали выгружать на берег товары.

– Срочный разговор, – повторил Тэгрынкеу.

Кравченко глянул в его лицо и окликнул Бычкова:

– Пошли!

Джон Макленнан увидел, как, переваливая через намятые прошлогодними волнами галечные гряды, поднимались трое. Он сделал было шаг вслед за ними, но что-то остановило его, и он вернулся к своему вельботу.

Тэгрынкеу, войдя в комнату Совета, кинул шапку на стол и тихо сказал:

– Я оказался самым плохим большевиком.

И рассказал обо всем, что случилось в Номе.

– Я уверен, что это провокация, – жестко сказал Бычков, – Враги революции прибегают к самым грязным методам, чтобы дискредитировать представителей Советской республики.

– Говори чуть-чуть проще, – взмолился Тэгрынкеу, вытирая шапкой выступивший на лбу пот.

– Алексей говорит, что это было нарочно подстроено, – пояснил Кравченко. – Они воспользовались твоей слабостью и подпоили тебя.

– Но все пили одинаково, – оправдывался Тэгрынкеу, – и Поппи, и Сон.

– Может быть, и канадец заодно с ними? – предположил Бычков. – Что-то больно много они привезли. Подозрительно щедры оказались американцы.

– Нет, – возразил Тэгрынкеу. – Сон все время был за меня и даже громко разговаривал. Требовал, чтобы меня освободили, как председателя Совета.

– Хитрил, – заметил Бычков.

Он попытался представить себе, что случилось в Номе, и ему упрямо приходила мысль о том, что Джон Макленнан был в сговоре с американцами.

– Черт знает, что за человек этот Макленнан! – с раздражением сказал он. – Чувствую, что с ним нам придется повозиться куда больше, чем с неграмотными оленеводами… Выселить его отсюда!

– Это нельзя! – покачал головой Тэгрынкеу. – У него семья, и он женился на Пыльмау согласно очень старинному и уважаемому обычаю…

– В науке этот обычай называется левират, – заметил Кравченко.

– Значит, можно выселить в порядке борьбы со старыми обычаями, – сказал Бычков.

– Но это очень хороший обычай! – взволнованно возразил Тэгрынкеу.

– Пережиток родового строя, – уточнил Кравченко.

– Да, Тэгрынкеу, – сказал Бычков. – Тут мы должны быть непримиримыми. Помнишь, ты учился петь эти слова «Интернационала»:

Тэгрынкеу задумчиво посмотрел в окно, увидел идущих рядом Джона Макленнана и Орво.

– А что делать с семьей? Вспомните несчастных детей Роберта Карпентера и его жену. Он послал им подарки, – сказал Тэгрынкеу.

– Разве в подарках дело? – заметил Кравченко. – Ведь может оказаться так, что наши подозрения к Джону Макленнану никакого основания не имеют? Тогда мы зря погубим человека, разрушим семью.

– Твой гуманизм, Антон, вот где у меня, – Бычков показал почему-то на свой затылок.

Его длинное веснушчатое лицо с рыжеватой щетиной вокруг стало жестким, словно заострилось, а в молочно-белых глазах зажегся огонек.

– А все-таки наказать тебя придется, Тэгрынкеу, – сказал он Тэгрынкеу. – От имени нашей партячейки. Выговор, что ли, ему закатим?

Кравченко задумчиво сказал:

– Не меньше, поскольку это случилось на территории иностранного государства.

– Чтобы пить, Тэгрынкеу, говаривал наш старый поп, географию надо знать, – заметил Бычков.

– Что такое поп, я знаю, – ответил Тэгрынкеу, – а вот что такое география – нет.

– Описание Земли, – пояснил Кравченко. – Книги есть такие, где рассказано о всех реках, горах, равнинах, обо всей Земле.

– Интересно…

– Значит, голосуем за выговор члену партии большевиков товарищу Тэгрынкеу за недостойное поведение в Соединенных Американских Штатах? – спросил Бычков, усевшийся за стол писать протокол, – Кто «за»?

Кравченко и Тэгрынкеу почти одновременно вскинули руки.

– Ты можешь не голосовать, – заметил Бычков. – Выговор веда тебе выносим.

– Но я ведь тоже согласен, – обиженно сказал Тэгрынкеу.

– Пусть голосует, – сказал Кравченко. – Запиши в протокол: решение принято единогласно.

Купленные в Америке товары уже были перенесены в старый склад из гофрированного железа, который раньше принадлежал торговой фирме Караева и где теперь обосновался Гэмауге со своей конторской книгой.

У склада уже толпился народ, и почти все усердно курили, получая угощение от тех, кто ездил в Ном.

Все внимательно слушали Гувата, который, отчаянно жестикулируя, рассказывал о пребывании в Номе:

– И подъезжает нарта, запряженная огнедышащими собаками. Нарта на колесах, а наверху сидит – кто вы думаете? – сам Поппи и держится за черный кружок, чтобы не упасть! Поездили мы на этой повозке, даже надоело. Трясло так, что зад до сих пор болит.

– Чем же Поппи кормит огнедышащих собак?

– Какие собаки? – возразил кто-то. – Мотор там.

– Мотор – верно, – тут же согласился Гуват. – Зато Поппи поил нас потаенной дурной веселящей водой.

Толпа заинтересованно загудела.

– Дурную веселящую воду там пьют тайком и держат бутылки под полом. Считается за большой грех появиться на улице даже чуть навеселе. Люди с ружьецами на поясах ходят по Ному и обнюхивают всех, кто подозрителен. Как унюхают, так сразу хватают и тащат в сумеречный дом, а на руки надевают цепочки, как на озорных щенят…

Гуват, увидев подходивших Бычкова, Кравченко и Тэгрынкеу, вдруг смутился.

В полутемном, без окон, помещении склада Гэмауге заносил в конторскую книгу принятый товар.

– Главное – раздать патроны и завтра выходить на промысел, – деловито сказал ему Тэгрынкеу. – Чай, сахар, муку и другие продукты распределим по вельботам и байдарам.

– И с нами поделиться бы надо, – заметил Орво.

– Поделимся, – пообещал Тэгрынкеу, – поделимся не только сейчас, но и осенью, когда пароход придет. Поделимся не только товарами, но и учителем, и тогда организуем Совет в вашем селении, проведем выборы.

– Главное – и нам бы патроны и бензин… – продолжал Орво.

Распределение товаров, по мнению Джона, да и всех остальных, было справедливым. Тот, кто не мог сразу заплатить пушниной, взял товары в кредит, а боеприпасы и горючее отдали главам байдарных и вельботных команд.

Еще десять дней провели энмынцы в Уэлене. Потом перебрались в Наукан, а оттуда Джон решил съездить в Кэнискун и отвезти посылку Роберта Карпентера его семье.

Байдара обогнула мыс Дежнева и вскоре за поворотом показался низкий берег и на некотором возвышении десяток яранг. Жилище Карпентера стояло на прежнем месте, и из трубы вился дымок.

Джон с берега направился к знакомой яранге-домику.

В чоттагине заметны были следы запустения и неряшливости.

Джон потоптался, и со стороны полога послышалось хриплое:

– Мэнин?

Джон ответил, и из-под полога показалась взлохмаченная голова Элизабет. Она откинула со лба спутанные волосы и пристально вгляделась в гостя.

– Это правда вы? – нетвердым голосом спросила женщина.

– Да, это я, – ответил Джон. – Я привез добрые слова и подарки от вашего мужа.

– Дети! – вдруг закричала Элизабет. – Слышите, дети? Отец не забыл о нас и послал нам подарки! Кыкэ вынэ вай! [44]

В чоттагин высыпало все потомство Роберта Карпентера. Джон невольно принялся считать. Детей оказалось всего шестеро, но младшие так громко вопили, что создавалось впечатление большой детской толпы.

Джон положил на земляной пол чоттагина пакеты, и детские ручонки немедленно разорвали бумагу.

– Дети, дети! – Элизабет пыталась урезонить их, но, убедившись в тщетности своих попыток, ворвалась в детскую кучу, отобрала пакеты и, швырнув за полог, встала у входа.

– Мери! Катрин! Поставьте чайник!

Девочки кинулись к потухающему костру, вмиг раздули пламя и подвесили над ним чайник.

Младшие угомонились и расселись в разных углах чоттагина, устремив огромные красивые глаза на гостя. «Отличная наследственность у этого плута!» – невольно подумал про себя Джон, вглядываясь в ребячьи лица. И тут же в памяти возникли лица собственных детей и мелькнула мысль о том, что было бы, если бы он оставил Пыльмау с малыми детьми. Сердце дрогнуло от жалости.

Элизабет расставила на столике давно не мытые чашки, потом, спохватившись, достала тряпку и вытерла их.

Тягостно было Джону сидеть в этом чоттагине, смотреть в вопрошающие глаза Элизабет, в голодные лица ребятишек. Он знал, что кэнискунцы при малейшей возможности делятся с покинутой женщиной, но ведь в этом году охота была неважная, так что же доставалось этим малышам, которые привыкли к сравнительно сытной пище?

– Я думаю, что все обойдется, – сказал Джон. – Роберт выглядит бодрым, дела его тоже, видно, идут хорошо.

– Был бы здоров, – с дрожью в голосе произнесла Элизабет. – Это он только на вид здоровый! А на самом деле больной. Иногда он просто обмирал, особенно когда затяжная пурга задует. Тогда ему было трудно дышать, и он лежал, словно рыба, выброшенная на берег. Мне его так жалко. Кто будет за ним смотреть?

– Да вы не беспокойтесь, – пытался успокоить женщину Джон. – Он выглядит здоровым и на здоровье не жалуется.

– Был бы здоров, – еще раз вздохнула Элизабет. – Мы-то уж как-нибудь проживем, выдержим… Может быть, даже дождемся его… Только так почти никогда не бывает.

Элизабет вдруг всхлипнула.

– Белые никогда не возвращаются к брошенным женам, – сквозь слезы произнесла она.

– Не надо отчаиваться, – с надеждой в голосе сказал Джон. – Не все такие…

На всем пути от Уэлена до Энмына он вспоминал эти глаза – детей и Элизабет, а потом в памяти возникали глаза собственных детей и Пыльмау…

Джон собирался покрыть новой кожей ярангу. Сначала Пыльмау расщепила моржовую кожу весеннего убоя на широкой доске и натянула для просушки на специальную раму. Недели две кожа провисела, принимая на себя щедрое весеннее тепло и сухой ветер из тундры.

Утром с помощью Яко и Пыльмау Джон содрал старые кожи.

Они так высушились на ветру, что, падая на землю, гремели как жестяные. Чоттагин обнажился, оголились деревянные стойки, которым, наверное, было по сотне лет. Они были так отполированы и прокопчены смолистым дымом костров и жирников, что напоминали своим видом самые дорогие сорта красного дерева.

Когда яранга Макленнана освободилась от старой крыши, сюда потянулись соседи. Первым пришел аккуратный Тнарат, приведя с собой взрослых членов своего многочисленного семейства. За ним пришли Орво и Армоль. Последним явился Гуват, дожевывая на ходу завтрак.

– Хорошо, что не начали без меня! – закричал он еще издали. – Может, нам подождать покрывать ярангу моржовой кожей?

– Это почему же? – удивился Орво.

– Лучше брезентом, – ответил Гуват, проглотив с гримасой не дожеванный кусок.

– Все знают, что лучше крыть брезентом, но где его возьмешь? – сказал Орво.

– А я видел.

– Где?

– В Уэлене на полке в старой лавке, где теперь рисует Гэмауге, лежит свернутый брезент. Я спрашивал его – кому он принадлежит, а Гэмауге говорит, что не знает. Прежний торговец бросил его, а новая власть еще не взяла, потому что нечем замерить его.

– Да ну тебя! – отмахнулся Орво. – Всегда такую глупость сморозит, что хочется дать затрещину, как напроказившему мальчишке.

– А что я сказал такого? – невинно заморгал редкими ресницами Гуват. – Я только стараюсь сделать, как новые власти делают: брать для трудового народа все, что принадлежало богатым.

Армоль, Тнарат и Джон полезли на остов яранги. Деревянные стойки поскрипывали, старые ременные крепления, похожие своей чернотой на старинные чугунные узоры, зашевелились и роняли на ровный пол чоттагина толстые пластины многолетней сажи.

Стоящие внизу привязали ремнями рэпальгин [45] и подали концы взобравшимся на крышу.

– То-гок! – скомандовал Армоль, и широкая моржовая кожа, звеня, поползла на ребра яранги, поднимаясь все выше, пока не покрыла целиком оголенные стойки и не обернулась вокруг всего конуса жилища, оставив свободным лишь дымовое отверстие на макушке, откуда торчали, словно вихор непослушных волос, концы деревянных жердей.

Завернув края рэпальгина, подогнав их друг к другу так, чтобы дождевая вода стекала на землю и не просачивалась внутрь яранги, Армоль, Тнарат и Джон поползали вокруг всей крыши, разравнивая вздувшиеся бугры, плотно прижимая моржовую кожу к стойкам.

Орво отошел на несколько шагов от яранги, оглядел ее и издали отдавал распоряжения.

После того как рэпальгин был плотно подогнан, снизу подали длинные ремни из моржовой кожи. Их положили на рэпальгин, а к концам, свисающим почти до земли, привязали большие камни, чтобы ветер не сорвал крышу и держал ярангу. На этом основная часть работы была закончена. Оставалось только закрыть тонкими дощечками мелкие дырочки – следы от пуль и гарпуна. Но это делалось уже изнутри.

Вошли в чоттагин, окрашенный желтоватым светом, проникающим сквозь новую крышу. На земляном полу уже играли Билл-Токо и Софи-Анканау, выкладывая из мелких тюленьих зубов какие-то фигурки. Они были так поглощены своим занятием, что не обращали внимания на гостей, шумно рассаживающихся вокруг низкого столика, плотно придвинутого к бревну-изголовью.

Пыльмау, как всегда, аккуратно одетая и гладко причесанная, безмолвно подавала еду и время от времени вполголоса призывала расшалившихся детей к тишине.

Свет в чоттагине напоминал Джону свет в высоком зале католической церкви в Порт-Хоупе, проникающий сквозь высокие витражи из желтых стекол.

Неужто не наступит такое время, когда он совсем позабудет былое? Почему подчас самые незначительные намеки тут же вызывают такой поток воспоминаний, словно былое не притаилось в глубине сердца, а стоит тут же, за порогом? Вот и сейчас за приглушенными голосами разговаривающих слышится бормотание проповедника и звуки органа, возносящиеся к желтому свету витражей…

– Сколько осталось у нас моржовых кож? – спросил Орво Тнарата.

– Двенадцать.

– Пожалуй, на крыши больше никому не надо, – сказал Орво. – Остальные могут пойти на смену байдарных покрышек. А кто хочет поменять крыши, пусть берет старые байдарные кожи.

– Пожалуй, так будет хорошо, – отозвался Армоль. – Мне бы дали кожу с большой байдары.

– Ты же получил в прошлом году, – напомнил Орво.

– Не для себя беру, – отозвался Армоль. – На подарки оленным.

– Так ведь и другим нужно на подарки оленным, – сказал Орво.

– Но на большой байдаре кожа моржа, которого убил я, да и саму-то байдару мой отец мастерил…

– Ты хочешь сказать, что и байдара твоя? – тихо спросил Орво.

– Разве этого никто не знает? – Армоль самодовольно оглядел сидящих вокруг столика.

Да, все отлично помнили, что большую байдару делал отец Армоля, и кожа на ней была с того большого моржа, которого загарпунил Армоль. Но в Энмыне так уж повелось исстари: никто никогда не вспоминал о принадлежности вещей, которыми пользовались сообща – ведь не мог же Армоль один охотиться на такой большой байдаре, да и справиться с большим моржом одному не под силу. Надо, чтобы в байдаре или на вельботе сидели товарищи: один надувает пыхпыхи, другие держат конец гарпунного линя и гребут или ставят парус… Но не забывали и личную охотничью доблесть, ибо в ней был жизненный опыт, нужный для потомства. Но в Энмыне бывало редко, чтобы кто-то сам напоминал о том, что сделал. Это случалось в других селениях, таких, как Уэлен, где личная собственность росла и каждый соревновался с соседом в количестве припасенного и купленного.

Вот почему после такого заявления Армоля все долго молчали, стараясь не смотреть друг другу в глаза.

Особенно был взволнован Орво. Он сердито посмотрел на Армоля и вдруг громко сказал:

– Ты стал совсем несносным. Все и так видят, как ты живешь. У тебя все есть: большая яранга, полный мяса увэрэн, одежда у твоих домочадцев теплая и целая, у тебя хорошее оружие и ты молод… И всего этого тебе мало?

– А разве то, что у меня есть, я добыл нечестно? – невинным тоном отозвался Армоль. – Пусть все работают, как я, тогда у всех будет столько, сколько у меня. А то ведь и впрямь у нас, как у тех большевиков, власть бедных. Сколько ни бей зверя, сколько ни старайся – а все надо делиться с другими.

– Это древний обычай, – стараясь сдержать себя, сказал Орво. – На том вся жизнь нашего народа держится. Если мы не будем помогать друг другу, то исчезнем с лица земли, как потухший костер. И некому тогда будет плавать на твоей большой байдаре! Вспомни своего отца. Разве он сказал хоть одно слово, когда смастерил такую байдару?

– Да я ничего не говорю! – отмахнулся Армоль. – Не нужна мне ваша гнилая кожа со старого судна.

Гости разошлись, день кончился, но в яранге Джона Макленнана долго еще не ложились спать. Трудно было уйти из нарядно освещенного чоттагина, из желтого теплого света, который так ласкал глаз.

Детишки пристроились играть на земляном полу. Яко вытащил граммофон, наставил деревянный раструб в дверь и завел заунывную негритянскую песню, пользовавшуюся в Энмыне особой популярностью.

Пыльмау пристроилась под светлым дымоходом, распластала на доске кусок лахтачьей шкуры и принялась очищать его от шерсти. Она насыпала на шкуру мелко толченный каменный порошок, слегка втирала ладонью, а потом каменным скребком, насаженным на палку, сбривала жесткие волоски лахтака.

Джон сначала разобрал магнето подвесного мотора, просушил его и снова собрал. А потом достал изрядно потрепанный блокнот и принялся писать.

«…Поездка в Ном, несмотря на желание быть твердым к прошлому, всколыхнула все у меня на душе. Я крепился изо всех сил, но нельзя остановить биение сердца. Старая «Белинда», как волшебный фонарь, показала мне молодого Джона Макленнана, для которого будущее было ясно и лучезарно… А теперь мне просто не представить, что будет здесь совсем скоро, может быть, даже этой осенью, когда большевики получат подкрепление и начнут претворять в жизнь свои утопические планы. Они откроют школы, заставят избирать «советы», словом, начнут разрушать то, что создавалось здесь веками, и то, что давно уже опробовано и испытано ценой человеческих жизней… Что же мне делать? Что делать моему бедному народу? Моей семье, моим детям?»

Джон остановился и вопросительно уставился на Пыльмау, которая ритмично раскачивалась над доской с распластанной лахтачьей шкурой. Почувствовав на себе взгляд Джона, Пыльмау прекратила работу.

– Ты что-то спросил?

– Ничего, – смутился Джон.

Пыльмау, однако, почувствовав что-то неладное, отложила каменный скребок, насаженный на палку.

– Много ты писать стал, – заметила она. – Когда ты пишешь, мне кажется, что ты разговариваешь с кем-то чужим.

– Да нет же, – слабо возразил Джон.

– Правда, – настаивала Пыльмау. – Как будто кто-то чужой входит в ярангу, невидимый, садится рядом с тобой и шепчется. Я ведь вижу, что иногда ты даже шевелишь губами, когда водишь пачкающей палочкой по белым листам.

– Не беспокойся, Мау…

– Правду ты говорил, что умение наносить и различать следы на бумаге – вредное дело. Лучше бы ты этого больше не делал… Конечно, ты можешь не послушаться меня, это твое дело, но все же… Или делай это так, чтобы я не видела и не тревожилась, глядя на тебя.

– Хорошо, больше не буду, – неуверенно пообещал Джон.

– Но если это тебе приятно… – засомневалась Пыльмау. – Может быть, это необходимо тебе для здоровья?

Джон засмеялся и захлопнул блокнот. Но потребность общения погнала его в ярангу к Орво.

Старик занимался своим любимым делом – мастерил сеть из нити, купленной в Номе. Две его жены о чем-то мирно переговаривались, а оленный жених Нотавье точил нож. Тынарахтына шила новую кухлянку, благо теперь в яранге было достаточно оленьих шкур, которые подарил будущий свекор Ильмоч.

– Етти! – приветливо поздоровался Орво.

– Тыетык, – ответил Джон и опустился на услужливо поданный Нотавье китовый позвонок.

Парень то ли отъелся на моржовом мясе, то ли наконец почувствовал себя относительно свободным, вырвавшись из-под родительской опеки, но, во всяком случае, выглядел куда самостоятельнее и взрослее, чем в тундре. Тынарахтына тоже, видно, была довольна своим новым положением невесты. Интересно все же, спит ли жених со своей будущей женой или все годы отработки довольствуется положением жениха? Джон давно порывался спросить об этом Орво, но ему было неловко. Однако сейчас любопытство его так разобрало, что он невольно повернул разговор на это, продолжая искоса наблюдать за Тынарахтыной и Нотавье.

– Я слышал об этом обычае, – заговорил Джон, – когда женихи живут в доме будущего тестя… Наверно, это хороший обычай…

– Каждый обычай хорош по-своему, – уклончиво ответил Орво. – Не могу припомнить, откуда он пошел. Наверное, очень старый. Но не часто им пользуются. Когда мужчина захочет заполучить жену, он старается сделать это как можно быстрее.

– Но тогда откуда же этот обычай? – спросил Джон. – Ведь он противоречит естеству человека.

– Это ты верно сказал, – при этих словах Орво тревожно взглянул на Тынарахтыну. – Думаю, что этот обычай выдумали богатые оленеводы. Ведь на нашей скудной земле богатый человек – редкость. Бывает, что у него нет оленей. А в яранге нужен сильный мужчина. И тогда он кидает клич – кто, дескать, хочет жениться на его дочери. И юноши идут. Поселятся в его яранге, и каждый старается доказать, что именно он и есть тот человек, который продолжит род и сохранит нажитое…

– Значит, бывает, по нескольку женихов отрабатывают невесту? – с удивлением спросил Джон.

– Чаще всего так и бывает, – спокойно ответил Орво. – Кто окажется проворнее и милее, тот года через три становится девке настоящим мужем.

«Прямо тебе конкурс женихов», – подумал про себя Джон и спросил, отбрасывая деликатность:

– Но ведь мужчина не может так долго оставаться в такой опасной близости к девушке. Они даже иной раз спят вместе. Так неужели у них до самой настоящей женитьбы ничего не случается?

– В моей яранге, – помолчав, ответил Орво, – все зависит от Тынарахтыны, ну и немножко от Нотавье.

Орво понял, что хочет знать Джон, деликатно удовлетворил его любопытство и, чтобы снять неловкость, продолжал:

– Ты знаешь, что в чукотском языке слово «жениться» и «взять женщину» – одно и то же. Тот, кто взял женщину, тот и муж.

– А кто будет решать – стать ли Нотавье настоящим мужем или он еще должен доказать это? – спросил Джон.

– Приедет на следующий год Ильмоч, с ним и решим, – ответил старик.

По словам охотников, которые ходили в тундру выслеживать песцовые норы, чтобы зимой около них заложить приманку и расставить капканы, Ильмоч бродил где-то поблизости, но почему-то не решался зайти в селение. Что-то у него случилось в стаде, или же он так испугался новой власти, что даже в Энмын боялся показаться.

Те же охотники рассказывали, что видели каких-то людей, обросших бородами, похожих на тэрыкы, но с ружьями. Они неожиданно появлялись, но тут же исчезали, растворяясь в прозрачном тундровом воздухе.

Было тревожно. В спешке били моржа на лежбище. На этот раз зима надвигалась с небывалой быстротой. С той же скоростью, с какой шли льды, на Энмын одна за другой наваливались невероятные новости. И среди них главная, которая застала врасплох Джона, не дав ему ни минуты на раздумье: он получил письмо! За все время существования Энмына от его древнейших времен до начала двадцатого века – это было первое письмо, полученное жителями селения. Привез его проезжавший по первому снегу колымский каюр Маликов. Он на ходу кинул его Джону и унесся, словно за ним кто-то гнался.

Письмо было запечатано в плотный конверт и надписано на английском и русском языках: «Энмын, Джону Макленнану».

Новость облетела селение, и в чоттагин набилось народу, словно хозяин убил белого медведя. Под взглядом десятка глаз Джон в волнении распечатал конверт и вынул исписанный лист бумаги.

«Уважаемый мистер Макленнан, – написано было в письме, – в этом году в Энмыне предполагается открытие школы и медицинского пункта. Просим Вас, как человека грамотного и понимающего всю важность задачи, поставленной Советской республикой в деле поднятия культурного уровня местного населения, подготовить помещение для школы, приспособив какую-нибудь большую ярангу, составить список детей, а также подумать о квартире для учителя. Председатель Уэленского Туземного Совета Тэгрынкеу».

После корявой подписи председателя Совета шла приписка от Антона Кравченко:

«Уважаемый мистер Макленнан, вероятнее всего, приеду я. До скорой встречи! Антон Кравченко».

Сначала Джон прочитал письмо про себя, потом обвел взглядом собравшихся и медленно перевел содержание письма на чукотский язык.

Никто не задал ни одного вопроса, никто не шелохнулся в чоттагине.

– Что же вы молчите? – спросил наконец Джон.

– Интересная новость, – пробормотал Гуват.

– Какую же ярангу можно им дать? – пожал плечами Тнарат. – У нас таких и нет.

Джон посмотрел на Орво, ожидая, что скажет старик. Но тот молчал. Подобрав с земляного пола щепочку, он принялся ковырять в трубке.

Вот оно, то самое, чего больше всего опасался Джон. Большевики перешли от разговоров к делу. По слухам, дошедшим до Энмына, в Уэлене разгрузился большой пароход, который привез не только товары, но и новых людей, среди которых был и милиционер, человек, как передавали, весь увешанный оружием и видом своим до того красный, что волосы у него были огненного цвета.

– Что ты скажешь, Орво? – осторожно спросил старика Джон.

– Мы ждем от тебя слово, – сказал тот.

– Вам же решать, вам сооружать новую ярангу, ваши дети пойдут в школу, – едва сдерживая раздражение, возразил Джон.

– И у тебя есть дети, – тихим голосом напомнил Орво.

– Ты знаешь, что я думаю об этом, – возразил Джон. – Мои дети в школу не пойдут.

– Значит, и наши останутся дома, – заключил Орво и с силой дунул в трубку.

– А ничего нам за это не будет? – зябко передернув плечами, спросил Гуват.

– Это дело добровольное, – сказал Джон. – Никто даже в мире белых людей не заставляет насильно обучаться грамоте.

– Тогда нам и подавно не к чему учиться, – подал голос Армоль. – Какая выгода от того, что наши дети будут сидеть и смотреть на бумагу? Учить наших детей должны сами родители, а не чужие люди. И учить тому, что пригодится в нашей жизни.

– Ты верно сказал, Армоль, – кивнул Джон, и тот просиял от удовольствия…

Однако не минуло и трех дней, когда по едва установившемуся нартовому следу в Энмын пришел целый караван собачьих нарт. Четыре упряжки тащили тяжело нагруженные товарами нарты, впереди восседал сам Гэмауге, торговый человек из Уэлена.

У яранги Орво расположились десятки привязанных собак. Остолы были крепко вбиты в подмерзшую землю, и звон цепей не умолкал, потому что энмынские собаки так и старались куснуть чужаков.

С разрешения хозяина Гэмауге открыл походную лавку прямо в чоттагине Орво. Он даже соорудил нечто вроде прилавка, положив на две пустые деревянные бочки широкие доски. На доски он выложил рулоны тканей, ящики с патронами, связки капканов. Остальные товары были разложены прямо на разостланных кусках моржовой кожи.

– У кого пока нет пушнины, может брать в долг, – объявил Гэмауге и положил на прилавок свою неизменную книгу.

Увидев вошедшего Джона, Гэмауге попросил:

– Хочешь помочь мне?

– Нет, но сам хочу кое-что у вас купить, – сдержанно ответил Джон.

Он принес две росомашьи шкурки и несколько пыжиков, предназначенных для нижней зимней кухлянки. Однако в доме больше ничего не нашлось, а Джону не хотелось залезать в долг к новой власти. Зато остальные жители Энмына предпочли кредит и набирали постольку, что Гэмауге вынужден был объявить:

– Товары, которые я везу, не только для вашего селения.

Большинство необходимых товаров у Гэмауге были. Собственно, русских вещей было немного, но зато попадались такие экзотические вещи, как бразильский кофе в зернах, упакованный почему-то в Гонконге. Этот товар явно предназначался Джону Макленнану. Он не удержался и взял банку. Винчестерные патроны, капканы были американского производства, а ткани – японского и китайского.

Закончив торговый день и аккуратно заполнив несколько страниц торговой книги своеобразными значками, Гэмауге уселся за долгое чаепитие, окруженный жителями Энмына. Он рассказывал о советском пароходе, о том, что в Уэлен привезли огромное количество букв русского алфавита, с помощью которых будут печатать лист новостей, газету, называл имена учителей, отправившихся в Наукан и Кэнискун.

– А правда ли, прибыл еще и вооруженный отряд? – задал вопрос нетерпеливый Гуват.

– Один человек приехал, – степенно ответил Гэмауге. – Милиционер Драбкин. Бывший партизан.

– Что такое партизан? – переспросил Гуват.

– Охотник на врагов, – коротко ответил Гэмауге.

Множество вопросов задавали Гэмауге жители Энмына, и Джон вдруг почувствовал в них затаенную зависть: что-то значительное и важное происходит в Уэлене, а тут – почти ничего, если не считать злополучного письма и приезда самого Гэмауге.

– Тэгрынкеу велел спросить, как насчет школы, – обратился Гэмауге к Джону.

– А ничего нет! – воскликнул со своего места Гуват.

– Почему? – Гэмауге озабоченно посмотрел на Джона.

– Жители Энмына решили не учить своих детей грамоте, – ответил Джон, стараясь быть совершенно спокойным и бесстрастным. – Ни к чему она нам.

– Зря так думаете, – деловито ответил Гэмауге. – Разве не видно, как нам худо без грамоты? Да вот хоть бы в торговом деле.

– Не все же будут торговцами, – сказал Джон. – Кому-то надо охотиться.

– Это верно, – согласился Гэмауге. – Однако, думаю, и охотнику понадобится грамота. Потом. А то, что вы не исполнили просьбу председателя Совета Тэгрынкеу, – на революционном языке называется «саботаж». Говорят, за это расстреливают.

Гэмауге говорил совершенно спокойно, даже тихо, но какой-то зловещий холодок вдруг повеял над головами собравшихся в яранге.

– Люди, которые противятся новой жизни, называются капиталистами, – продолжал Гэмауге, – кровопийцами народа. С ними надо бороться.

– Силачей-то у нас нет, чтобы бороться, – заметил из своего угла Гуват.

Но больше никому не было охоты разговаривать. В полном молчании энмынцы помогли Гэмауге и его каюрам запрячь собак. Озабоченные люди долго смотрели вслед удаляющимся упряжкам, пока они не скрылись за Восточным мысом.

Лагуна замерзла, но море еще не успокоилось, и волны не позволяли морозу сковать ледяную шугу, колыхавшуюся у самого берега.

Джон поднялся задолго до рассвета, осторожно оделся, чтобы не разбудить детей и, главное, Пыльмау, и вышел из яранги. Небо было черное и низкое, словно над всем водным пространством навесили полог из старой почерневшей моржовой кожи. В этой покрышке не было ни одной дырочки, чтобы позволить звездам заглянуть на землю.

Резкий ветер, просоленный и холодный, хлестнул Джона по лицу, заставил пригнуться. Преодолевая его напор, Джон зашагал к морскому берегу, навстречу крупным каплям соленой воды. Ноги скользили по осколкам льда, по замерзшей, покрытой ледяной коркой гальке. Несколько раз Джон едва не упал, чудом удержавшись на ногах. Он пожалел, что не взял посох.

С возвышенной, намытой волнами гряды он увидел море, светлое пространство, слабый отблеск ледяной шуги. Большие светлые волны у самого берега рвали непрочный покров и кидали на берег осколки льда. Напрягая зрение, Джон вдруг заметил множество собак, торопливо перебегающих с места на место, что-то жующих и урчащих друг на друга.

Джон подошел ближе к волнам, нагнулся низко над землей, и руки его нашарили кучку мелкой рыбешки – вэкын. Прядка из рыбьих тушек тянулась вдоль всей прибойной черты. Очевидно, большой косяк вэкыпа попал в прибрежное течение и волны выбросили его на берег. Некоторые рыбки были еще живы, но большая часть смерзлась. Джок взял рыбку и откусил с хвоста. Вкус свежей рыбы пробудил дремавший голод. Джон двинулся по берегу. Светящаяся полоска тянулась бесконечно.

Джон бегал от яранги к яранге, стучал в двери, кричал прямо с порога:

– Анкачормык вэкын! Анкачормык вэкын!

И люди выскакивали, торопливо одевались, потому что знали, какая это неслыханная удача, когда косяк выбрасывает на берег. Значит, можно запастись вкусной рыбой, но главное, песцы, почуяв морской подарок, кинутся к берегу. Если выбросило большой косяк, человеку не собрать всю рыбу, и песцы будут кормиться на берегу, выкапывая рыбу из-под смерзшейся гальки, а потом из-под самого снега до той поры, пока не станет снежно-белой их шкура. Песец сам будет отмечать путь тропинками на снегу. На этих тропах охотники и выставят капканы.

Энмынцы хватали все, что попадалось под руку, – большие кожаные мешки для переноски мяса и жира, ведра, дорожные баулы, а иные набирали вэкын просто в подолы камлеек и складывали подальше от воды.

К рассвету на берегу выросли внушительные кучки собранной рыбы. Собаки так отъелись, что даже не смотрели на рыбу. Они ушли с берега и разлеглись возле яранги, переваривая плотный завтрак. Сытые псы совершенно не годились для упряжки, поэтому люди сами впряглись в нарты и перевезли рыбу на лед лагуны, где сложили ее в большие общие кучки, которые обложили снегом. Каждый энмынец снес свою рыбу в общую кучу, и Джон удивленно спросил Орво: