"Групповые люди" - читать интересную книгу автора (Азаров Юрий Петрович)

22

Будучи технократами, они проектировали в своем сознании людей, похожих на роботов.

Кто сказал, что видения как литературный жанр и как абсолютная реальность исчезли с лица земли! Поговорите с теми несчастными, кто шагает по улицам, яростно жестикулируя и разговаривая с собой! Здесь мы имеем дело с особым человеческим феноменом, нет, не с грезами, не со снами наяву, а именно с видениями, ибо разговаривающий проигрывает свои роли в широком социальном контексте. Это не сумасшествие. Но определенно какой-то маньяческий сдвиг. У меня этот сдвиг проходил в двух планах: в историческом и в сиюминутном. Причем оба эти плана как бы перекрещивались: в картинах повторялись одни и те же сюжеты – пытки, допросы, обвинения, улики, доказательства, опровержения, реабилитации и прочие аксессуары современной нашей жизни. Иногда мне казалось, что маньячеством такого плана охвачено большинство людей – исторический шок вошел в души людей, заполнил повседневную жизнь, иначе чем объяснить, что везде и всюду – в очередях, в постели, в общественных туалетах, в судах и на предприятиях, на стадионах и в ресторанах, на улицах и в театрах – стали говорить только об этой чертовщине: кто кого убил, реабилитировал, осудил, ославил – и одни и те же имена: Сталин, Бухарин, Каменев…

У меня дело с этими видениями до того дошло, что однажды в столовой я ковырнул ложкой, а из борща вдруг вылез в натуральную величину Иосиф Виссарионович, да, да, в генеральской форме, с усами, с трубкой, естественно; я еще удивился и сказал:

– А все говорят, что вы маленький человек.

– Это вы очень точно заметили,- ответил он.- Сталин очень-очень маленький человек. Но он лучше других знает все плутни оппозиционеров и видит всех насквозь. Что ты, Миша, задумался?- обратился он к всенародному старосте.

– Нет, нет, ничего, все в порядке.

– Скрываешь? Нехорошо, Михаил, скрывать, у меня от тебя никогда не было секретов. Ну скажи, признайся хоть раз, о чем ты думал, отдельно, когда у нас такая дружба за столом…

– По жене заскучал, едрена вошь,- это Климентий Ефремович пошутил…

Через два дня жену Калинина арестовали. Снова застолье у вождя. Не явиться нельзя. И хмуриться за столом нельзя. Надо ликовать вместе с вождем, вместе с трудовым рабочим классом и с трудовым крестьянством. И все же всенародный староста хмурится.

– Что это ты, товарищ Калинин, опять чем-то недоволен?

– Нет-нет, Иосиф, все хорошо…

– А что-то глаза у тебя невеселые? Что у него глаза такие, Клим?

– Не успел похмелиться, едрена вошь.

– Так налейте ему, налей ему, Лаврентий. Что тебе налить, Миша? Налейте ему самого крепкого!

Калинин отталкивает протянутый бокал.

– Ну зачем же обижать старых друзей,- смеется Берия.- Боишься, думаешь, отравленное. Смотри, я пробую при всех. Так, а теперь можно и выпить.

Общий смех. Улыбается и Калинин.

– Мы тебя любим, Миша, имей это всегда в виду. Всегда ты будешь с нами, Миша.

И Калинин расплывается в улыбке, в подобострастии:

– Спасибо. У меня нет ничего в жизни, кроме вас, кроме партии.

– Вот это ты хорошо и чистосердечно сказал. Товарищи, выпьем за нашего бессменного всесоюзного старосту! – Сталин поднял бокал. Все, как по команде, протянули руки с фужерами в сторону Сталина.- Ну зачем же со мной чокаться, надо с Михаилом Ивановичем, за него я тост поднял…

Странно, Заруба как две капли воды похож на кормчего. Он первым подошел к Михаилу Ивановичу. Я подумал: а если бы не было усов, был бы похож Заруба на вождя всех народов? И ответил себе: непременно. А Заруба между тем сказал:

– Я, как и вождь, одинок. У меня нет никого, кроме партии и родного коллектива. А враг скрывается везде. Я и сам свою жену задушил бы, так она мне была противна. И Квакин едва не убил свою жену. Наша первая задача – вырастить достойных жен. Достойных детей, достойную смену.

Михаил Иванович уклонился от контакта с Зарубой, но Сталин сказал:

– Нельзя так относиться к простым людям. Не узнаю тебя, Миша!

И Калинин выпьет с Зарубой на брудершафт. А потом здесь же в застолье будут утверждены расстрелы, ссылки, конфискации имущества, награды, и каждый будет ликовать от сплоченности, от партийного единства, и Заруба поклянется создать нового человека, даже если для этого надо будет похоронить заживо всю колонию дробь семнадцать!

Нет, не Сталин и не Заруба придумали эту философию, не скопировали ее у Робеспьера или какого-нибудь Кромвеля. Эта великая философия рождалась злобой темных низов, она пеленалась и вскармливалась в бандитских притонах, она вспыхивала, как сыпняк, в ненависти оскорбленных чувств, и помутненный будто бы чистый и великий разум заключал:

– Нет ничего выше и прекраснее Революции! За нее, если потребуется, надо отдать и жизнь!

Эта простейшая мысль-агония была принята поколением. Она с виду была справедливой, доказательной, величественной. Она заменила собой все дальние чаяния, все близкие побуждения народа, она заменила собой Бога, заменила упование на последнее будущее. Она стала верой и правдой человека, половины человечества. И уж в чем никто не сомневался, так это в том, что каждый отдаст, когда это потребуется, за революцию и родного сына, и родную дочь, и родных внуков, отцов и матерей, одним словом, все… впрочем, кроме собственной жизни.