"Групповые люди" - читать интересную книгу автора (Азаров Юрий Петрович)

16

Я вспоминал то время, когда был в числе завороженных гнуснейшими аксиомами типа: всюду надо искать противоречия, ибо они моторы развития, или:, историю ворошить не следует, потому что там много крови и грязи, или: жертвы были нужны, потому что не было выхода, надо было строить социализм в одной стране, или: Бухарин, Каменев, Зиновьев и другие безусловные враги, поскольку они допускали экономическое сотрудничество со странами капитала, ратовали за приглушение классовой борьбы, которая по мере продвижения к социализму разрастается…

На каждую из этих аксиом нанизаны человеческие жизни. Этими аксиомами опоясаны тысячи концентрационных лагерей, в которых умирали миллионы ни в чем не повинных людей. Эти аксиомы дали десятки миллионов сирот. Эти аксиомы охранялись армией, войсками специального назначения, тайной милицией, развращенной властью вверху и внизу, справа и слева. Кровавый пожар выжег из душ все то, что свойственно человеческой духовности. И вместо душ образовалось некое состояние страха, ненависти, зависти, предательства и жажды уцелеть.

Первый носитель зла, с которым меня свела моя жажда погружения в прошлое, был историк и публицист Илья Кронов. Он знал не столько историю, сколько факты из нее. У него была уйма старых журналов, книжек, изданных в двадцатые и тридцатые годы, любопытнейшие зарубежные издания, каким-то чудом проникшие к нему: это были книги о репрессиях и «красном терроре», о выдающихся деятелях партии. Я не только читал эти книги, но и написал на их основе несколько статей под общим заглавием «Земли родной минувшая судьба». Разумеется, я главным образом стремился исследовать то, как сталинизм повлиял на социальную психологию людей, как исказил души моего и новых поколений. Я убеждался в том, что молодежь, которая не знала Сталина, но жила в последующую эпоху, теперь названную эпохой застоя, воспроизводила в себе те отвратительные черты, которые «великий кормчий» со своими многочисленными соратниками, или, точнее, сподвижниками, стремился внедрить в сознание народа. Эти свои труды я читал в кругу моих близких друзей, среди которых был, разумеется, и Кронов. Он и предложил сделать мне десятка два ксерокопий. Он дал и мотивировку: «Для обсуждения». Действительно, на одной исторической секции, на которой присутствовало не более двенадцати человек, состоялось обсуждение моих статей. В общем обсуждение прошло достаточно спокойно, и в этой спокойности я ощущал, будто еще что-то стоит за кадром. Кронов пояснил:

– Это нужно было сделать. Ты официально раздал оттиски, которые сделаны в достаточно почтенном учреждении, и никто не придерется к тебе, если рукопись опубликуют «там».

– Как это «там»? Где это «там»?

– За рубежом, разумеется. Надо подумать, где лучше: в Штатах или в Париже.

– Я бы не хотел, чтобы рукопись была где-то опубликована.

– А что ты сделаешь, если ее уже туда переслали?

– Я соберу розданные экземпляры.

– Но могли же сделать оттиски и с твоих розданных экземпляров?- Кронов улыбнулся.

– Помоги мне сделать так, чтобы не было публикаций там,- взмолился я, едва не плача. Он меня понял, сказал:

– Хорошо. А вообще ты дурак. Полный. Я заранее все рассчитал.

– Я попытаюсь опубликовать у себя…

Кронов расхохотался. А я все же предложил рукопись нескольким редакциям. Со мною поступили по-доброму. Это я так считаю теперь. Один критик, заведующий отделом публицистики, стал зевать и, не глядя в мою сторону, вернул рукопись:

– Я совершенно не понял, о чем это…

– Неужели не ясно?

– Абсолютно не ясно.

Другой заведующий в другом журнале протянул мне разгромную рецензию на мои статьи, где я обзывался конвергентом, идеологическим диверсантом. Я попытался оправдаться, но он остановил меня:

– Это нам не подходит. В нашем портфеле две тысячи шестьсот пятьдесят пять статей. Пусть лежит, если хотите, может, лет через пять что-то и удастся использовать. Может быть, в порядке полемики… Не хотите – как хотите.

В третьем журнале меня обняли и на ушко сказали:

– Ну вы и дали! Блеск, но реакционно,- и улыбка,- может быть, Би-би-си возьмет? – Мою рукопись заведующий сунул мне в портфель и пожал на прощание руку.

Кронов смеялся, но уже отправить за рубеж мою рукопись не предлагал. А через месяц Кронов уехал в Америку навсегда. Он стал работать в редакции «Голос Америки». И однажды,- я сам передачи не слышал,- мне сообщили, что Кронов в одной из своих передач рассказал о моей рукописи, расхваливал меня на все лады, выражал надежду на то, что я еще дам о себе знать. После этой передачи буквально через три дня ко мне на троллейбусной остановке подошел человек в штатском, удостоверился, что я действительно Степнов, предъявил мне документ, в котором он значился как старший лейтенант Карнаухов Игорь Васильевич. Я взглянул на него: он был похож на философа Карнаухова, который выступал однажды против меня. Этот Карнаухов был такой же курносый и рыжеватый, только на этом была чистая рубашка с синим галстуком и серый с блестками костюм. Философ Карнаухов почему-то ходил в грязных рубашках, и пиджак на нем был из серого в елочку сукна, потертый на рукавах, и пуговица одна уже стала отрываться.

– А я знал другого Карнаухова,- сказал я. Мне было неприятно, что я задержан. Я видел, как рядом стояли незадержанные граждане и пристально глядели на меня.- Он точь-в-точь на вас похож, только рубашки носит грязные.

– Не любит переодеваться,- ответил, улыбаясь, Карнаухов.- Бывало, жена даст ему свежую сорочку, а он все равно найдет свою в ванной, наденет и пойдет, хотя она и будет достаточно помятой. Он, знаете, как Спиноза, всегда говорит, что наше бренное тело не достойно чистых одежд.

– А вам, значит, Спиноза ни к чему? Наплевать на него? Это не по-братски, товарищ Карнаухов,- сделал я ему замечание, чтобы окончательно утвердить равенство в нашем микроколлективе.- Так что же вы, транспорт подадите или мы пешком пойдем?

– На троллейбусе, здесь две остановки,- сказал Карнаухов.- Пять минут езды.

– Дело тут не в пяти минутах, а в том, что нарушение, можно сказать. Где это слыхано, чтобы задержанных городским транспортом доставлять в нужное место? Да и еще за свой счет.

– Билет я вам куплю,- ответил Карнаухов, хмурясь.

Когда мы сели в троллейбус, я первым опустил гривенник и оторвал два билета. Шепнул на ухо Карнаухову. «Впервые, наверное, катитесь на средства задержанного». Слово «задержанный» на этот раз я произнес громко, так что дама, сидевшая напротив, уставилась на меня зелеными глазами, и я ей улыбнулся.

– А вы, оказывается, юморист,- сказал мне Карнаухов, когда мы вышли из троллейбуса.

– Юмор – это свобода,- ответил я.- Это все, что у меня осталось.

– Напрасно вы так. Вас никто ее не лишает.

– Кстати, мною уже занимался один ваш человек. Чаинов. Что же, его сместили с должности или я ему разонравился?

– Я из другого отдела. У него запрещенные издания, а у меня массовые средства контрпропаганды.

Обстановка, в которой состоялась наша беседа, была вполне располагающей. Он предложил мне стакан чаю. И я стал рассказывать. Мне даже было интересно. Он не только слушал, но и всем ходом беседы давал понять, что знаком с самыми разными источниками, которых я так или иначе касался. Я не называл фамилий, он не настаивал на том, чтобы я это делал. Я говорил о технологии государственной власти, о ее связи с духовным состоянием отдельного человека в этом государстве, а он – я это ощущал – понимал, что я отрицаю некоторые подходы к этой проблеме, изложенные одним из советологов США, но не настаивал, чтобы я назвал имя этого советолога. Больше того, он уловил, что я занимаю принципиально иную позицию в этом вопросе. Да и меня интересует чисто психологическая сторона, возникающая от соприкосновения человека с государством. Он даже поощряюще заметил мне в связи с этим:

– Вы считаете, что можно поставить знак равенства между отношением к себе и отношением к обществу?

– Это не я так считаю,- ответил я.- Это утверждал даже Платон. Он говорил, что в государстве и в душе каждого отдельного человека имеются одни и те же начала и число их одинаково. Как и в чем сказалась мудрость государства, так же точно и в том же самом она проявляется и у частных лиц. Я исследую негативные процессы, которые имеют место в жизни наших людей, в частности у молодежи, мне нужно знать об истоках этих негативных явлений. Вы считаете, что мое обращение к истории неправомерно? Вредно? Надо покарать за это?

– Зачем же вы за меня отвечаете? – улыбнулся Карнаухов.- Я так не считаю. Меня несколько насторожил ваш интерес к таким фигурам, как Троцкий и другие.

– Объясню,- сказал я.- Когда мои коллеги по работе, или студенты, или рабочие, с которыми я сегодня встречаюсь в разных аудиториях, говорят: «Мы хотим знать правду. Всю правду», они фактически отвечают на вопрос: «Как жить завтра?» Они хотят быть истинными. Понимаете, нельзя истинное в неправде носить. Люди хотят избавиться от груза той лжи, которая закралась в сознание, мешает ощущать те великие завоевания, которые сделаны страной, которые нисколько не побледнеют, напротив, лишь окрепнут, если мы будем хозяевами в своем доме, если в основании нашего бытия будут искренность, совесть, справедливость и благородное отношение к прошлому, к тем «вычеркнутым» лидерам, которые немало сделали для революции. Среди «вычеркнутых» главная фигура – Троцкий. Некоторые товарищи справедливо ставят вопрос: «Почему, собственно, даже дореволюционные работы нельзя прочесть в библиотеке?» И отвечают: «Никакой целесообразности в этой усиленной охране нет, а нецелесообразности очень много. Нецелесообразен страх перед собственной историей. Нецелесообразны любые запретные плоды, нецелесообразна неполнота информации».

Не знаю, как у других, а у меня еще совсем недавно складывалось такое мнение: «Бухарина уж точно реабилитируют, а вот что касается Троцкого – то это заклятый враг…» Он чуть ли не изначально стал заниматься революцией только лишь для того, чтобы потом реставрировать капитализм, поэтому вдогонку ему и премерзкие прозвища: иудушка, проститутка, двурушник.

– У вас насчет Троцкого есть другое мнение?

– К сожалению, я придерживаюсь того же стереотипа, что и все: Троцкий – агент гестапо и прочее. Но вот Сталин, скажем, в 1918 году был принципиально иного мнения о Троцком. Он в праздничном номере «Правды» (6 ноября 1918 года) опубликовал статью под названием «Октябрьский переворот» (заметим: не революция, а переворот!), где сказал о том, что Ленин был вдохновителем восстания, «а вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградск. Совета т. Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-Революционного Комитета партия обязана прежде всего и главным образом тов. Троцкому. Товарищи Антонов и Подвойский были главными помощниками Троцкого». И далее – 19 ноября 1924 года – Сталин уже разоблачал: никакой, дескать, особой роли в Октябрьском восстании Троцкий не играл и играть не мог.

И, наконец, я хочу вам задать один маленький вопрос. Как вы считаете, можно ли было медлить с Октябрьским восстанием? Я прошу вас ответить.

– Нет,- улыбнулся Карнаухов.

– А вы знаете, кто выступал против ленинской идеи немедленного свержения Временного правительства? Сталин. Именно он настаивал на том, чтобы восстание провести после съезда Советов. Подобная фальсификация и со штрейкбрехерством Каменева и Зиновьева.

В 1924 году, когда Каменев и Зиновьев были подключены Генеральным Секретарем партии для борьбы с Троцким, Сталин писал о том, что раскола не было, а разногласия длились всего несколько дней потому, и только потому, что мы имели в лице Каменева и Зиновьева ленинцев, большевиков.

А потом, как вы знаете, был тридцать четвертый год, то есть XVII съезд партии, на котором оба бывших лидера признали свои «неслыханные ошибки», а потом их расстреляли, как расстреляли тысячи других невинных людей. И вы хотите, чтобы я этим не интересовался?

– Я этого не говорю,- ответил Карнаухов.- Я вас пригласил только с одной целью – узнать, через кого вы передали свои статьи в редакцию зарубежного радио.

– Я же вам сказал, что не передавал, что сам готов протестовать против этой передачи, готов об этом заявить в любом месте…

На этом наша первая беседа будто и закончилась. Я говорю «будто», потому что такого рода беседы тянутся долго. У меня было такое впечатление, что этот Карнаухов вставил в меня самораскручивающийся механизм, который будил меня по ночам, полностью отключал где-нибудь в автобусе или за чтением книг, он вдруг настоятельно давал о себе знать, тормошил мое сознание, задавал вопросы, смысл которых был в общем-то одинаков: «Какова мера твоей лояльности? Как ты относишься к государству? К обществу? К тому ведомству, в котором служит Карнаухов?» Были и другие вопросы: «Для чего тебе эта история? О чем ты говоришь с другими, когда будто бы говоришь об истории?» Все эти вопросы в чем-то видоизменили меня. Видоизменили мое психологическое состояние.