Глава 3

Уже днем 22 июня принципиальные ошибки, допущенные месяц назад при реконструировании властных структур, стали не только слишком очевидными, но и крайне опасными по своим неминуемым последствиям. Созданные на случай экстремальных условий триумвират и БСНК по различным причинам оказались явно неработоспособными. Они не только утратили инициативу, но просто бездействовали именно тогда, когда от принимаемых ими решений буквально зависела судьба страны. И потому, чтобы в столь ответственный момент сохранить возможность воздействовать на положение дел и не потерять управления окончательно, что стало бы катастрофой, ПБ пришлось срочно учредить еще один центральный орган, Ставку Главного Командования, и с ее помощью попытаться вернуть себе руководство, связав воедино решения, относящиеся как к проведению фронтовых операций, так и к обеспечению Вооруженных Сил всем необходимым.

Верхний уровень Ставки — Тимошенко (председатель), Жуков, Сталин, Молотов, Ворошилов, Буденный, Кузнецов — фактически подменил собою прежний состав Главвоенсовета, что являлось в сложившихся условиях наиболее целесообразным. Правда, с одним весьма серьезным изменением — партию в нем представляли теперь не Жданов и Маленков, а Сталин и Молотов. Второй же уровень, образованный «постоянными советниками», призван был исполнять функции КО — являться посредником между Верховным Главнокомандованием и правительством. Именно потому он включил как военачальников — Шапошникова, Кулика, Мерецкова, Жигарева, Воронова, Ватутина, так и БСНК почти в полном составе — Микояна, Кагановича, Берия, Вознесенского, Жданова, Маленкова, Мехлиса[1].

Своеобразным дополнением Ставки стала образованная через день, 24 июня, еще одна властная структура, ограниченная конкретными рамками поставленных перед нею задач, — Совет по эвакуации. Его председателем утвердили Кагановича, заместителями — Косыгина и Шверника, а членами — замнаркома обороны Шапошникова, замнаркома внутренних дел Круглова, председателя исполкома Ленсовета Попкова, замнаркома путей сообщения Дубровина и заместителя председателя Госплана Кирпичникова[2].

Принимая столь быстро важные и весьма необходимые решения, узкое руководство не сделало только одного — не определило взаимоотношения, соподчиненность всех теперь существовавших властных органов, старых и новых, — БСНК, Ставки, Совета по эвакуации, не разграничило их функции. Видимо, узкое руководство понадеялось, что именно оно, формально выступающее как ПБ, и окажется этим требующимся прочным связующим звеном и объединит всех своим личным присутствием в каждом из них. И потому оно продолжало — опять же от имени ПБ или СНК СССР и ЦК ВКП(б) — принимать решения, уже, казалось бы, находившиеся в компетенции им же созданных чрезвычайных органов, на практике дублируя, подменяя их.

Хотя имелась группа постоянных советников Ставки — членов БСНК, узкое руководство, как бы не доверяя им, по-прежнему занималось оборонной промышленностью: вводом в действие мобилизационного плана по боеприпасам, производством грузовиков и вездеходов, арттягачей, танков KB, T-34, Т-50, танковых брони и дизелей. А после создания Совета по эвакуации — порядком вывоза и размещения людских контингентов и ценного имущества, вывозом из Москвы драгоценных металлов и камней, Алмазного фонда Оружейной палаты, перебазированием заводов Наркомата авиационной промышленности из Ленинграда и Москвы на восток, созданием на Урале и в Сибири новой базы танковой промышленности, переводом из Москвы наркоматов и главных управлений в отдаленные районы[3].

Вместе с тем узкое руководство, не ведая, что творит, ликвидировало фактически собственно Ставку, ее военное ядро. Отчаянно пытаясь спасти положение на фронте, прорванном немецкими войсками на многих направлениях, остановить разраставшееся беспорядочное отступление Красной Армии, оно принимало одно за другим поистине самоубийственные решения. Вечером 22 июня Г.К. Жуков был направлен на Юго-Западный фронт, двумя днями позже К.Е. Ворошилов, Г.И. Кулик и Б.М. Шапошников — на Западный, а 24 июня, в довершение всего, дана санкция на арест К.А. Мерецкова. Когда же Жуков возвратился в Москву, из нее тут же командировали С.К. Тимошенко на Западный фронт и Н.Ф. Ватутина — на Северо-Западный.

После этого Ставка оказалась парализованной, продолжала существовать лишь на бумаге. Оставшиеся в столице начальник Генштаба Г.К. Жуков, командующий ВВС П.Ф. Жигарев и начальник ПВО Н.Н. Воронов при всем желании не могли осуществлять должным образом руководство и работой НКО, и операциями всей действующей армии.

Столь же непоследовательно поступил и член «триумвирата», второй секретарь ЦК Жданов. Откровенно пренебрегая обязанностями одного из трех высших руководителей страны, он 24 июня, во время краткого пребывания в Москве, настоял на признании того, что для него самым важным является работа в Ленинграде, которому в те дни пока еще не угрожала прямая опасность.

Сохранить спокойствие и выдержку сумели немногие, в их числе Молотов. Он настойчиво делал все возможное для поиска столь необходимых стране союзников. Правда, в том ему в немалой степени помогло два обстоятельства. Первое — прежняя политика по отношению к Германии, которая и позволила доказать всему миру: Советский Союз стал жертвой ничем не спровоцированной агрессии. И, второе, то, что былые подозрения по отношению к Великобритании, к счастью, не оправдались.

Утром 22 июня Уинстон Черчилль выступил по радио с речью, вселившей уверенность — СССР не останется одиноким в своей борьбе. Британский премьер заявил: «Мы окажем России и русскому народу всю помощь, как только сможем. Мы обратимся ко всем нашим друзьям и союзникам во всех частях света с призывом придерживаться такого же курса и проводить его так же стойко и неуклонно до конца, как это будем делать мы… Опасность, угрожающая России, — это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам, точно так же, как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом, — это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара…»[4]

Убежденность Черчилля в возможности быстрого создания широкой антигитлеровской коалиции оказалась вполне обоснованной. Буквально на следующий день исполняющий обязанности государственного секретаря США Самнер Уэллес расценил нападение на Советский Союз как «вероломное», признав вместе с тем, что безопасности Соединенных Штатов будет способствовать «любая борьба против гитлеризма». А 24 июня уже президент Рузвельт выразил готовность оказать СССР «всю возможную помощь». И хотя он оговорился, что пока еще неясно, в какой форме это можно сделать, его администрация тут же объявила о весьма важных решениях — о выдаче генеральной лицензии на расходование тех советских депозитов, которые были заморожены в январе 1940 года в связи с финской кампанией, и о том, что по отношению к Советскому Союзу не будут применяться ограничения, предусмотренные актом о нейтралитете[5].

Тем временем союзнические отношения с Великобританией даже до заключения договора начали обретать конкретные черты. 27 июня в Москву возвратился С. Криппс, но не один, а в сопровождении облеченных всеми необходимыми полномочиями миссий — военной и экономической, возглавлявшихся генерал-лейтенантом М. Макфарланом и Л. Кадбюри. Три дня Молотов вел с ними напряженные переговоры, уточняя размеры, детали, сроки широкомасштабной, как намечалось, помощи вооружением, техникой, стратегическим сырьем, способы их доставки. Тогда же, 29 июня, после встречи наркома с послом США Л. Штейнгардтом аналогичные по содержанию консультации начались и с администрацией Рузвельта.

Однако для того, чтобы все ожидаемые поставки действительно смогли принести пользу Красной Армии и оборонной промышленности СССР, следовало прежде всего тщательно продумать, в чем же действительно нуждается страна, и не только в настоящее время, но и на ближайшее будущее. А для этого требовалось срочно навести порядок во властных структурах, органах управления.

Страна буквально за неделю оказалась на грани полного поражения помимо прочего и из-за существовавшей системы руководства — многоликой, многоступенчатой, донельзя запутанной, но остававшейся слишком жесткой и потому сковывавшей любую инициативу исполнителей. Усугубила положение и наглядно проявившаяся неспособность Сталина, Вознесенского и Жданова предвидеть события, заблаговременно принимать верные решения, мало того, их очевидное теперь широкому руководству настойчивое стремление вообще уклоняться от каких-либо решений, перекладывать их на других, для чего и создавались, собственно, всевозможные чрезвычайные органы, лишь дезорганизовывавшие работу наркоматов, дополнительно вносившие в нее и без того царившую там путаницу.

Десятилетний опыт, приобретенный Молотовым на посту главы правительства, и бесспорный талант политика подсказали ему единственно возможный выход. Следовало срочно создать новый, принципиально иной и по составу, и по задачам центральный властный орган, который подчинил бы себе напрямую не только исполнительные структуры, как это было до образования БСНК, но и обе ветви реальной власти — государственную и партийную — и взял бы, совершенно официально, всю ответственность за судьбу страны, народа, строя.

Задуманное выглядело как переворот, и, по сути, являлось таковым. Ведь предстояло отстранить от власти либо весьма значительно ограничить в полномочиях не только Вознесенского, Жданова, но и Сталина. Молотов, как никто другой искушенный в кремлевских закулисных интригах, отлично понимал всю опасность подобного предприятия, знал, что в одиночку ничего сделать не сможет. А потому и решил обязательно заручиться полной и безусловной поддержкой тех, за кем была реальная сила, кто согласился бы с его оценкой ситуации и предлагаемыми действиями. И, естественно, разделил бы с ним и власть, и ответственность.

30 июня днем к себе в кабинет Дома Совнаркома в Кремле Молотов пригласил Берия, возглавлявшего госбезопасность, и Маленкова, который после отъезда Жданова фактически вновь стал контролировать аппарат партии. Изложил им свое мнение и встретил с их стороны полное понимание и поддержку[6]. Договориться о формальной стороне дела оказалось легко. Над названием нового органа долго не думали, взяли старое, близкое по смыслу — Комитет обороны, лишь добавили, чтобы подчеркнуть не просто его полную самостоятельность, но и абсолютное верховенство, слово «государственный». Не вызвало также споров ни обоснование — «В целях быстрой мобилизации всех сил народов СССР для проведения отпора врагу», ни функции — «Сосредоточить всю полноту власти в государстве», «Обязать все партийные, советские, хозяйственные и военные органы беспрекословно выполнять решения и распоряжения Государственного Комитета Обороны»[7].

Столь же просто, логично был определен и состав ГКО (ГОКО). Разумеется, включили в него самих себя, однако не забыли и Сталина, без имени которого акция действительно приобрела бы черты откровенного переворота, еще больше усилила бы хаос, обязательно вызвала бы раскол в обществе и не достигла бы потому своей цели. Но, чтобы вождь не почувствовал себя ущемленным, одиноким, лишенным опоры, в ГКО добавили Ворошилова, заведомо зная, что тот не будет играть никакой самостоятельной роли, останется лишь фиктивным членом комитета.

В таком решении не было, как может показаться на первый взгляд, ни властолюбия, ни тщеславия. Молотовым, Берия и Маленковым двигало, без сомнения, иное: отчаянная решимость, стремление только к одному — спасти страну. Члены узкого руководства, вызванные к Молотову и ознакомившиеся с проектом, сумели понять это. Затем, уже все вместе, они отправились в Волынское — на «ближнюю дачу» к Сталину.

Тот не стал возражать, ибо ничего при новой конструкции власти не терял — ни привычной роли высшего руководителя, оставленной ему, ни престижа, так как истину о создании ГКО никто не собирался раскрывать. Сталин только чуть подправил текст — добавил слова «всех граждан» в последнем пункте, заменил слово «хозяйственные», уже подразумевавшееся предыдущим «советские», на «комсомольские». Последнее должно было подчеркнуть и некую самостоятельность ВЛКСМ, и значимость молодежи, составляющей основную массу призываемых в армию[8].

Но четко и определенно полномочия каждого из членов ГКО письменно фиксировать не стали, просто устно договорились: чисто военные, оперативные вопросы отойдут в ведение Сталина. Молотов же, Маленков и Берия, в дополнение к своим прямым обязанностям, возьмут на себя еще и проведение мобилизации, формирование новых частей, доставку их на фронт, немедленное подчинение всей экономики страны одному — нуждам обороны, максимальному обеспечению армии и флота вооружением и боеприпасами, продовольствием и обмундированием[9].

Первыми воспользовались обретенной властью Молотов, Маленков и Берия. Сделали, прежде всего, самое важное, основополагающее, по их мнению. На следующий день, 1 июля, они провели через Совнарком постановление «О расширении прав народных комиссаров СССР в условиях военного времени», предоставив руководителям ведомств значительную самостоятельность, возможность решать самим многие вопросы, прежде находившиеся в компетенции БСНК, распоряжаться материальными ресурсами подчиненных им наркоматов — распределять их «между отдельными предприятиями и стройками», а начальникам последних предоставлялась возможность «выдавать из своих ресурсов другим предприятиям необходимые материалы». Были расширены возможности распоряжаться финансами — «перераспределять капиталовложения по сверхлимитным строительствам», «резервировать… до 5% от утвержденного фонда зарплаты», «разрешать списание сумм с расчетных счетов подведомственных хозорганов и предприятий», «производить затраты по восстановлению разрушенных военными действиями предприятий и жилищ», «производить списание числящихся на балансе убытков». Наконец, у наркомов появилось и право «допускать частичные отступления от утвержденных проектов и смет», «разрешать пуск в эксплуатацию строящихся предприятий и их отдельных частей»[10].

18 июля действие этого важного постановления, исподволь ломавшего прежнюю жесткую систему управления экономикой, было распространено на народных комиссаров РСФСР и УССР[11].

Только позже Молотов, Маленков и Берия наглядно продемонстрировали всем истинные размеры своей власти, назначив остальных членов узкого руководства всего лишь уполномоченными ГКО, что явилось беспрецедентной мерой, подчеркнувшей откровенно подчиненное их положение. Уполномоченными по воинским перевозкам стал сначала Каганович, а затем Андреев, по формированию новых частей — Ворошилов, формально член ГКО, по вооружению и боеприпасам — Вознесенский, по снабжению — Микоян. Новым председателем Совета по эвакуации назначен Шверник[12].

Серьезность таких назначений усилили еще тремя актами: 3 июля ликвидировали незадолго до того созданные при БСНК комитеты по снабжению армии (председатель Микоян) и по вооружению и боеприпасам (председатель Булганин); 4 июля поручили Вознесенскому, Сабурову, Первухину с привлечением наркомов оборонных отраслей разработку «военно-хозяйственного плана обеспечения обороны страны, имея в виду использование ресурсов и предприятий, существующих на Волге, в Западной Сибири и на Урале, а также ресурсов и предприятий, вывозимых в указанные районы в порядке эвакуации»; 11 июля утвердили новый план эвакуации промышленных предприятий [13].

Той же цели — установлению прямого контроля над промышленностью — послужило и начавшееся уже в июле формирование собственной, неформальной структуры управления ГКО. Она постепенно складывалась из уполномоченных комитета по краям и областям, отдельным предприятиям и отраслям.

…Само по себе создание ГКО, то, что в узком руководстве все же нашлись отчаянные люди, не побоявшиеся в столь критическую минуту разделить высочайшую, но вместе с тем и тяжкую ответственность, наверняка приободрило Сталина, вывело его наконец из прострации, вселило былую уверенность в себе, вернуло твердость духа. Вождь отважился на то, на что он так и не смог решиться в первый день войны.

3 июля Сталин выступил по радио с обращением к гражданам страны. Нашел в себе мужество признать неудачи на фронте и тот факт, что в ближайшее время серьезных перемен не предвидится, отступление будет продолжаться. И потому Сталин призвал народ, уходя за Красной Армией на восток, оставлять после себя опустошенную землю, угонять паровозы, вагоны и скот, вывозить хлеб и ценное имущество, а в занятых врагом районах создавать партизанские отряды. Сказал о необходимости укреплять тыл, перестраивая всю работу на военный лад, а армии и флоту «отстаивать каждую пядь советской земли».

Сталин не преминул вернуться к тому, что, видимо, мучило его больше всего, — к проблеме советско-германского пакта. Вновь, как и 5 мая, он сделал попытку оправдать его, но явно вразрез с данной вначале трезвой оценкой положения на фронте — потерей всего за десять дней территории Литвы, большей части Латвии, западных областей Белоруссии и Украины. Сталин заявил: благодаря пакту Советский Союз получил «возможность подготовки своих сил для отпора». Ну а все неудачи в полном противоречии с элементарной логикой он объяснил тем, что война «началась при выгодных условиях для немецких войск».

В конце речи Сталин не смог не упомянуть, но в первый и последний раз в своей жизни, о ГКО, его задачах и целях. И тут же призвал весь народ «сплотиться вокруг партии Ленина—Сталина, вокруг Советского правительства»[14]. Из этих слов можно понять, что комитету он не очень доверял, даже опасался его.

Спустя неделю Сталин затеял очередную реорганизацию руководства армии — преобразовал Ставку Главного Командования в Ставку Верховного Главнокомандования и несколько изменил ее состав. Теперь сам, как председатель ГКО, возглавил ее, заменил в ней Кузнецова на Шапошникова. Был воссоздан Главпур во главе с Мехлисом, перестроена система оперативно-стратегических армейских объединений. Взамен существовавших четырех фронтов — Северного, Западного, Юго-Западного и Южного через ГКО был проведен приказ о создании трех направлений: Северо-Западного, Западного и Юго-Западного. А заодно было сменено и командование в действующей армии — назначены главкомами направлений соответственно те маршалы, в счастливую звезду которых Сталин продолжал верить и на кого полностью полагался, — Ворошилов, Тимошенко, Буденный. И к ним членами военных советов назначили Жданова, Булганина и (с 5 августа) Хрущева.

Такая кадровая перестановка привела к закономерно ожидаемому. В Ставке, как и две недели назад, осталось только двое профессиональных военных — Жуков и Шапошников. Но теперь подобное решение являлось не шагом отчаяния, а результатом трезвого расчета, служило необходимой подготовкой для осуществления весьма нелегкого, но крайне важного лично для него, Сталина, замысла — во что бы то ни стало вернуть прежнюю власть, полностью восстановить свой незыблемый авторитет, продемонстрировать народам Советского Союза, всему миру: он обрел былую энергию, волю. Но сделать это можно было лишь в тех пределах, которые позволяло ему ограниченное поло-. жение в ГКО, а осуществить задуманное следовало как можно скорее.

19 июля Сталин без каких-либо объяснений занял пост наркома обороны и за несколько дней практически полностью обновил состав своих заместителей. Ими теперь оказались: С.К. Тимошенко, Г.К. Жуков, Л.З. Мехлис, Е.А. Щаденко, Я.Н. Федоренко, А.В. Хрулев, П.Ф. Жигарев, И.Т. Пересыпкин. Шапошников был направлен начальником штаба Западного направления.

29 июля завершилась перетасовка кадров. Шапошникова возвратили в Москву, вновь назначив начальником Генштаба, а Жукову поручили командование резервными армиями Вяземско-Ржевской линии.

8 августа Сталин объявил себя Верховным Главнокомандующим. С того момента Ставка утратила свою первоначальную роль, фактически превратившись в своеобразный совещательный орган.

Взяв на себя всю ответственность за дальнейшие операции армии и флота, Сталин поначалу вынужден был опереться на довольно незначительный боевой опыт времен Гражданской войны — обороны Царицына, похода на Львов. Потому-то он и окружил себя хорошо знакомыми конармейцами — Буденным, Ворошиловым, Хрулевым, Щаденко. Остальным заместителям доверил недостаточно известные ему рода войск — военно-воздушные, автобронетанковые, связь. Не слишком полагаясь на способности, выучку младшего комсостава, еще 16 июля, загодя, Сталин указом ПВС СССР восстановил институт военных комиссаров, поставил под их неусыпный контроль командиров рот и батальонов, батарей и артдивизионов.

Однако и такие меры не изменили положения на фронте к лучшему: армия продолжала отступать, вела бои уже под Ленинградом, в Смоленске, Запорожье…

Не пренебрег административными решениями и Берия, правда, в гораздо меньших масштабах и, главное, с иной, прагматической целью. Он постарался максимально освободить себя как наркома, чтобы иметь больше времени для чисто экономических проблем, прежде всего — увеличения производства танков и самолетов.

13 июля Берия провел решением ГКО назначение генерал-лейтенанта П.А. Артемьева, командира Особой дивизии НКВД имени Дзержинского, командующим войсками Московского военного округа[15]. И тем самым предусмотрел весьма возможное — прорыв вермахта к столице, что могло породить панику, хаос, потерю управления. 17 июля было преобразовано Третье, контрразведывательное управление НКГБ в Управление особых отделов для «борьбы со шпионажем и предательством в частях Красной Армии и ликвидации дезертирства в непосредственно прифронтовой полосе»[16]. Во главе управления стал B.C. Абакумов с первым замом С.Р. Мильштейном, одним из руководителей НКВД при Ежове, вот уже полтора года пребывавшем в должности замнаркома лесной промышленности[17]. А 30 июля Берия добился слияния подведомственных ему НКВД и НКГБ в единый Наркомат внутренних дел, одновременно упростил его структуру, сократив число управлений, но восстановив такие, как транспортное и экономическое. Однако прежнее руководство он сохранил, дополнив его только А.П. Завенягиным, которому было поручено курировать все вопросы, связанные с использованием принудительного труда[18]. А заодно Берия начал предпринимать необходимые меры на случай вынужденного перевода высших органов страны в Куйбышев и Уфу, уже 20 июля он направил туда две тысячи сотрудников[19].

В отличие от остальных членов ГКО, Молотову пришлось сосредоточить все усилия главным образом на том, что и являлось, собственно, его прямыми обязанностями как наркома иностранных дел. Требовалось срочное решение жизненно важной задачи — вывод Советского Союза из той изоляции, в которой он пребывал около двух лет, налаживание самых тесных и прочных отношений со всеми странами, ведшими борьбу с Германией.

Первым бесспорным успехом здесь стало соглашение с Великобританией, подписанное в Москве 12 июля. Инициаторами его явились Молотов и Сталин, предложившие идею такого рода декларации во время встречи с Криппсом 8 июля[20]. Истинным же мотивом появления этого поворотного для отношений двух держав документа оказалось стремление окончательно развеять прежнюю взаимную подозрительность, боязнь того, что новый партнер не будет бороться до победы. Об опасениях советской стороны уже говорилось выше. То же недоверие, и достаточно долго, сохранялось и у Лондона. И далеко не случайно Черчилль даже 10 июля, адресуясь к военно-морскому министру А. Александеру, писал буквально следующее: «Если бы русские смогли продержаться и продолжать военные действия хотя бы до наступления зимы, это дало бы нам неоценимые преимущества. Преждевременный мир, заключенный Россией, явился бы ужасным разочарованием для огромного множества людей в нашей стране»[21]. Именно поэтому соглашение, заложившее краеугольный камень в фундамент антигитлеровской коалиции, содержало лишь два лапидарных обязательства: «оказывать друг другу помощь и поддержку всякого рода в настоящей войне против гитлеровской Германии» и, более существенное, «не вести переговоров, не заключать перемирия или мирного договора, кроме как с обоюдного согласия»[22].

Вслед за тем с 18 июля по 7 августа при активном посредничестве посла в Великобритании И.М. Майского СССР восстановил дипломатические отношения с правительствами стран, ставших жертвами нацистской агрессии, — Чехословакии, Югославии, Польши, Греции, Норвегиии, Бельгии, а вместе с тем и престиж собственного государства. Практически одновременно удалось заключить важные соглашения с Чехословакией и Польшей о формировании из их граждан, находившихся на территории Советского Союза, воинских частей, вооружение и обмундирование которых брала на себя Москва. Правда, при этом пришлось пойти на очень серьезную уступку польской стороне — официально заявить об отказе от содержания секретных протоколов советско-германского пакта: «Правительство СССР признает советско-германские договоры 1939 г. касательно территориальных перемен в Польше утратившими силу»[23].

Не менее значимыми оказались и действия Наркоминдела, предпринятые для обеспечения безопасности южных границ Советского Союза. После неоднократных предупреждений тегеранскому правительству, сделанных по дипломатическим каналам — 26 июня только Москвой, 19 июля и 16 августа Москвой и Лондоном совместно, — о необходимости «пресечь враждебную деятельность немцев», последовала военная акция. В соответствии с ранее достигнутой договоренностью советские и британские войска 25 августа вступили на территорию Ирана, заняв всего за двое суток согласованные зоны. Сложившееся стратегическое положение не позволяло отныне Турции даже мыслить о возможном союзе с Германией, превращало Закавказье в тыловой район, создавало возможность беспрепятственного функционирования трансиранской железной дороги как линии поставки в СССР британской и американской помощи.

Тогда же, в августе, через ГКО было проведено столь же серьезное решение — о возобновлении военной помощи Китайской республике самолетами, авиамоторами, запасными частями к ним, боеприпасами и другими материалами через город Кульджу в Синьцзяне[24]. Но так как подобные действия могли быть истолкованы Японией как нарушение пакта о ненападении, поставки приходилось осуществлять тайно.

Второй жизненно важной задачей, столь же успешно решенной Молотовым, явилось развитие всесторонних отношений с Великобританией и США, достижение соглашений с ними о помощи. Той самой, в которой Советский Союз остро нуждался на период, прежде всего, эвакуации предприятий в глубокий тыл, до резкого увеличения мощностей оборонной промышленности, и в первую очередь — танковой, авиационной, боеприпасов.

Начало положила британская экономическая миссия Кадбюри, посетившая Москву в конце июня. Однако до поры до времени практический результат ее оставался чисто символическим: прибытие в Архангельск корабля «Аргус» с грузом военных материалов в июле и двух эскадрилий — сорок истребителей «харрикейн» — в первых числах августа[25]. Дело пошло только после подписания Микояном и Криппсом 16 августа в Москве советско-британского соглашения о товарообороте, кредите на 10 млн. фунтов стерлингов и клиринге. А 6 сентября оно было дополнено весьма важным для СССР решением Лондона о поставках на условиях ленд-лиза.

Первый британский конвой, под кодовым названием «Дервиш», состоявший из семи судов с самолетами, танками, каучуком и оловом, вышел из военно-морской базы Скапа-Флоу 21 августа и пришел в Архангельск десять суток спустя[26]. Несколько позже начала действовать и южная, иранская линия коммуникаций.

Значительно труднее оказалось достичь аналогичного соглашения и получить военную помощь от США. Несмотря на твердые заверения в поддержке, сделанные Уэллесом и Рузвельтом, рассмотрение вопроса растянулось на три месяца. Правда, до некоторой степени положение смягчилось после трехдневного визита в Москву, начиная с 30 июля, главного уполномоченного президента по вопросам снабжения Гарри Гопкинса. Во время бесед со Сталиным и Молотовым он затрагивал в равной степени как масштабы и размеры возможных поставок в СССР, так и общеполитическую ситуацию в мире, особенно — ближайшие вероятные действия Японии. Все возраставшая потенциальная угроза интересам США в Тихоокеанском регионе, судя по всему, и способствовала тому, что прямым следствием переговоров оказалось продление на год старого, заключенного еще в 1937 году советско-американского торгового соглашения.

Не удовлетворенный достигнутым, Молотов продолжал настойчиво добиваться иного, более существенного. Используя все возможные средства дипломатии, он стремился к намеченной цели: получению долгосрочного кредита в 500 млн. долларов при трех процентах годовых, закупкам в пределах этой суммы вооружения и техники. Однако военно-промышленная программа США, предусматривавшая оказание помощи лишь Великобритании и Китаю, пока не позволяла достигнуть желаемого.

Сдвиг наметился только после 24 сентября. В тот день, когда СССР совместно с Великобританией, Польшей, Чехословакией, Бельгией, Нидерландами, Люксембургом, Югославией, Грецией, Норвегией и Свободной Францией принял участие в Лондонской межсоюзнической конференции. Более того, было объявлено о присоединении к Атлантической хартии. «Советское правительство, — отмечалось в декларации, зачитанной А.Е. Богомоловым, послом при союзных правительствах в Лондоне, — выражает свое согласие с основными принципами декларации президента Соединенных Штатов Америки Рузвельта и премьер-министра Великобритании Черчилля, с принципами, имеющими столь большое значение в современной международной обстановке»[27].

Спустя пять дней, 29 сентября, в Москве открылась еще одна конференция, но уже только трех стран, в коммюнике впервые названных «тремя великими державами». Гарриман, специальный представитель президента США, лорд Бивербрук, министр авиапромышленности Великобритании, и Молотов, как главы полномочных делегаций, наконец окончательно согласовали все вопросы первоочередной помощи Советскому Союзу. В секретном протоколе были зафиксированы и сроки, и размеры поставок: начиная с 10 октября по 400 самолетов, 500 танков ежемесячно; 152 зенитных пушки, 756 противотанковых орудий, 5000 «виллисов» и грузовиков в течение девяти месяцев; сырье — алюминий, олово, никель, каучук; металлорежущие станки, различное промышленное оборудование; пшеница, сахар, какао-бобы; армейское обмундирование; многое другое, столь же необходимое, за то же время[28].

Чтобы обеспечить быструю доставку этих стратегических грузов, советскому руководству в дополнение к уже действовавшим транспортным коммуникациям — морским на Архангельск и Владивосток, сухопутной через Иран, — пришлось создать еще одну, воздушную — «Восточный маршрут». Вскоре он связал Аляску через Уэлен, Анадырь и Якутск с Красноярском [29].

Тогда же новым лидерам удалось завершить, как они полагали, и реконструкцию властных структур, изменившую расстановку сил в узком руководстве. Еще 10 июля был выведен из БСНК и назначен членом военного совета Западного фронта Булганин. А 20 августа решилась и судьба Вознесенского. Принятым в тот день постановлением ГКО его освободили «от всех текущих дел по Совнаркому СССР», его прежние обязанности возложили на Микояна, Малышева и Первухина. Теперь бывшему триумвиру отводилась весьма скромная роль — ответственного за выполнение промышленных планов производства боеприпасов[30], то есть куратора всего лишь одного наркомата.

Неожиданное возвышение Микояна, сменившего Вознесенского на посту председателя Комиссии по текущим делам БСНК, объяснялось, вероятнее всего, тем, что одному из немногих старых членов ПБ удалось отлично проявить с первых дней войны свои организаторские способности — и в должности уполномоченного ГКО по вопросам снабжения обозно-вещевым имуществом, продовольствием и горючим, и в Совете по эвакуации. Правда, новый пост Анастаса Ивановича в весьма значительной степени утратил прежнюю значимость. Впрочем, как и Совнарком в целом, функции которого после 30 июня существенно ограничивались. Он полностью сосредоточился на решении только тех задач, которые ставились перед ним ГКО, да и то лишь по мобилизации трудоспособного населения вместо призванных в армию для работы в сельском хозяйстве, местной промышленности, торговле, в сфере образования…

Берия и Маленкову пришлось всерьез отрешиться от привычных прежних дел, полностью погрузиться в совершенно незнакомые, узкопрофессиональные проблемы оборонной промышленности, входить во все детали организации производства в целом по отраслям, по отдельным предприятиям, каждому из видов продукции. Предстояло заняться и самым насущным, не терпящим ни малейшего отлагательства, — эвакуацией и пуском заводов на новых местах с непрерывным наращиванием производства.

Маленков, ставший со 2 сентября ответственным за «производство танков всех видов»[31], начал с реформирования управленческих структур и выделил танковую промышленность, подобно авиационной, в самостоятельное ведомство. Здесь было сконцентрировано производство брони, моторов и самих машин, прежде разъединенное, плохо взаимосвязанное. Закреплено такое положение было решением ПБ от 11 сентября о создании пятого по счету оборонного наркомата во главе с В.А. Малышевым при заместителях И.И. Носенко[32] и А.И. Ефремове. В Наркомтяжмаше на две освободившиеся должности замнаркомов назначили С.А. Акопова и Каплуна, а Наркомат станкостроения был временно упразднен.

При первом разграничении полномочий между членами ГКО, 29 августа, Берия поручили контролировать «выполнение и перевыполнение планов производства всех видов вооружения» [33], но почти сразу же признали непосильным для одного человека подобный круг обязанностей и ограничили его наблюдением за выпуском прежде всего самолетов.

Специфика и сложившиеся на протяжении ряда лет особенности авиапромышленности заставили Берия пойти своеобразным путем. Сначала вынести на рассмотрение ГКО и утвердить срочно подготовленный план выпуска продукции, учитывавший размеры неизбежных потерь на фронте; добиться резкого роста производства уже к концу года: истребителей ЛаГГ-3 — в семь раз, штурмовиков Ил-2 — в шесть раз, истребителей Як-1 и пикирующих бомбардировщиков Пе-2 — в три раза, что позволило ежемесячно отправлять на фронт в среднем по 1750 боевых машин.

Одновременно, уяснив для себя важность не только количества самолетов, но и их типов, конструкций, способности противостоять люфтваффе в воздухе, Берия принял ставшее тогда закономерным, даже привычным, решение. Он получил 23 сентября от ПБ санкцию на полную реабилитацию — со снятием судимости, возвращением всех государственных наград — А.Н. Туполева и его четырнадцати сотрудников[34], создавших перед тем вскоре запущенные в серию бомбардировщик Ту-2 и его модификации Ту-6, Ту-8, Ту-10.

Тогда же, в сентябре, но уже двоим, Берия и Маленкову пришлось отвлечься для решения другой проблемы — ускорения формирования новых частей Красной Армии. Они убедили Сталина немедленно заменить на посту начальника Главного управления формирований НКО, оказавшегося неспособным справиться с возложенными на него обязанностями Кулика более решительным, даже жестким Щаденко[34]. Через четыре дня, когда кадровый вопрос удалось спокойно разрешить, они участвовали в проведении второй общей мобилизации — военнообязанных 1890—1904 и 1922—1923 годов рождения, срочном комплектовании 85 стрелковых и 25 кавалерийских дивизий, тут же отправленных на фронт. Благодаря тому что общую численность армии довели до 7,4 млн. человек, а поставки оружия и военной техники сделали не только постоянными, но и все возраставшими, удалось сформировать 50-тысячные воздушно-десантные войска — с 10 сентября и 44 танковые бригады — с 13 сентября[36].

В те тяжелейшие для Советского Союза недели лидерам ГКО пришлось вмешаться и в то, что являлось исключительной компетенцией Сталина, принять, хотя и кратковременно, непосредственное участие в организации обороны Ленинграда, которую с 10 июля возглавляли Ворошилов как главнокомандующий и Жданов как член военного совета Северо-Западного направления.

Ворошилов и Жданов, располагая более чем полумиллионными силами Северного и Северо-Западного фронтов, Балтийского флота, не сумели предотвратить опаснейший прорыв немецких войск. 21 августа части вермахта перерезали Октябрьскую железную дорогу, заняв Чудово, 30 августа замкнули кольцо блокады, окончательно лишили город связи со страной, захватив станцию Мга и выйдя к Неве и Ладоге..

Еще 26 августа, предвосхищая развитие событий и как бы заранее смиряясь со сдачей города, Жданов направил в Москву телеграмму, которую нельзя было не расценить как паническую. В ней содержалась настойчивая просьба разрешить немедленную эвакуацию самых крупных оборонных предприятий Ленинграда — Кировского и Ижорского заводов, переведенных на выпуск танков. ГКО, на всякий случай дав предварительное согласие на такую крайнюю акцию, в тот же день направило в осажденный город Молотова и Маленкова. А вместе с ними А.Н. Косыгина, призванного рассмотреть вопросы снабжения населения и личного состава воинских частей продовольствием в сложившихся условиях, наркома Военно-Морского Флота Н.Г. Кузнецова и начальника артиллерии Красной Армии Н.Н. Воронова для уточнения истинного положения на фронте.

Ознакомившись с состоянием дел на месте, члены ГКО не согласились с мнением Жданова и решительно поддержали его оппонента А.А. Кузнецова, второго секретаря Ленинградского обкома и горкома партии, считавшего не только необходимым, но и возможным отражение натиска врага. Двое суток спустя, 28 августа, сразу после возвращения Молотова и Маленкова в Москву, ГКО категорически отвергло собственное, данное ранее согласие на эвакуацию заводов[37].

И все же неуверенность в себе, даже страх перед будущим, вновь обуявшие Сталина из-за резко ухудшившейся обстановки в районе Одессы, Киева, под Москвой, вскоре заставили ГКО внести серьезные коррективы в принятое, как казалось, окончательно решение и направить 13 сентября замнаркома внутренних дел В.Н. Меркулова в Ленинград для подготовки совместно с противником намеченных мер — А.А. Кузнецовым «взрыва и уничтожения предприятий, важнейших сооружений и мостов на случай вынужденного отхода наших войск»[38]. Тогда же, но лично Сталиным был отдан приказ и о минировании кораблей Балтийского флота[39]. Наконец, 4 октября — было признано необходимым приступить к эвакуации заводов, только теперь не двух, а трех — Кировского, Ижорского и № 174, что полностью осуществить не удалось.

Преодолевая пессимизм и чувство бесперспективности дальнейшей обороны Ленинграда, охватывавших многих членов узкого руководства, но главное — Сталина, лидерам ГКО все же удалось добиться решений и прямо противоположного характера: об отзыве Ворошилова, вновь продемонстрировавшего вопиющую бездарность полководца, в распоряжение НКО, о назначении — 8 сентября — командующим Ленинградским фронтом Жукова[40], о направлении в блокированный город наркома торговли РСФСР Д.В. Павлова уполномоченным ГКО [41] для безотлагательного налаживания максимально возможного и желательно бесперебойного снабжения осажденных продовольствием.

И хотя снять блокаду или прорвать ее ни тогда, осенью 1941 г., ни много позже Красная Армия так и не смогла, но немцев остановила. Символ Октябрьской революции врагу не сдали. Но на том результаты поездки Молотова и Маленкова в Ленинград не ограничились. Вмешавшись в организацию его обороны, они невольно восстановили Жданова и против себя, и против Кузнецова, что проявилось, притом с весьма серьезными последствиями, много лет спустя.