"ГЧ [Генератор чудес]" - читать интересную книгу автора (Долгушин Юрий Александрович)

ГЛАВА ВТОРАЯ ОСОБНЯК НА ОРДЫНКЕ

Весенняя гроза бушевала неподалеку от столицы. Черный купол ночного неба, будто под исступленными ударами какого-то невидимого гиганта, грохотал и содрогался. От этих ударов тонкие трещины змеились по куполу, и сквозь них стремительно бросался к земле едкий голубой свет. Ливень падал на землю непрерывными мерцающими струями.

В такие ночи вылетают из гнезд и пропадают во мраке птицы, ослепленные блеском молний. В такие грозы лопаются надвое крепкие стволы многолетних дубов. Но редко бывают эти сильные грозы в наших северных широтах.

По гладкому асфальту шоссе Энтузиастов, протягивая вперед световые щупальцы, мчался от города блестящий лимузин, омытый щедрой небесной влагой. Асфальт шипел под колесами, бросался случайными камешками и брызгами разбиваемых вдребезги луж. Дождь бил по верху кузова слитным барабанным гулом.

Белая стрелка спидометра, медленно приближалась к цифре «80». Скорость становилась опасной. Какое несчастье или неотложное дело заставило людей броситься из города в эту бурную ночь.

Рядом с шофером, напряженно и неподвижно устремившим взгляд на летящую под колеса дорогу, сидел человек лет пятидесяти в легком пальто и с обнаженной головой. Пряди седеющих волос спадали на лоб, и он то убирал их назад беспокойным движением руки, то энергично приглаживал небольшую лопатообразную бородку. Возбуждение отражалось и в глазах, ясных, серых, энергичных, делающих лицо человека необычайно красивым.

Больше никого в автомобиле не было.

Да, профессор был возбужден. Он внимательно следил за каждой новой вспышкой молнии, потом ждал удара грома, смотря на часы.

— Она впереди, Слава, километров десять-пятнадцать, не больше…

Он поднял руку с часами к лампочке шофера.

— Видишь, пятьдесят восемь минут от заставы… скажем час… тогда было тридцать километров. А мы прошли…

— Сорок шесть, — сказал шофер.

— Так… Она уходит… В общем, расстояние сократилось приблизительно вдвое. При той же скорости мы нагоним ее еще через час. Это будет поздно, Слава… Все кончится, — произнес он с огорчением.

Шофер, едва сдерживал улыбку, видя с каким нетерпением профессор следит за движением стрелки спидометра. Он слегка прибавил газ. Стрелка поползла вправо.

— Вот, вот… давай еще, — довольно забормотал профессор, — откидываясь на спинку сиденья.

Это был предел допустимого. На задорном лице молодого шофера отразилось еще большее напряжение. Пальцы крепко сжали баранку руля. Еще бы — любое неточное движение — и катастрофа неизбежна.

Вдруг ослепительный удар света поглотил лучи фонарей, смахнул тьму. Далеко впереди стали видны, как днем, шоссе, канавы, телеграфные столбы, лес… Молния впилась в высокую березу у дороги, метрах в ста от машины, и мгновение, пульсируя, билась над своей жертвой.

Профессор, вне себя от восторга, весь устремившись вперед и дергая шофера за полу пиджака, выкрикивал сквозь грохот грома:

— О-о-п! Во! Во-о-о! Смотри, смотри, Славка! Ах, ты… Черт возьми! Видал?!

Мускулы шофера, как взведенные курки, ожидающие только легкого нажима, сделали свое дело почти в самый момент удара. Опасность миновала, машина пошла тише.

Молнии грохотали теперь по сторонам и где-то позади. Дождь продолжал лить. Профессор взъерошил волосы, откинулся назад так, что бородка его торчала почти вверх, и закрыл глаза с видом человека, удачно завершившего сложную, утомительную операцию.

— Теперь тише, Слава. Так держать, — сказал он. — Ну, повезло нам сегодня! Это же редчайший случай — поймать такой разряд, можно сказать, в двух шагах! Чувствуешь, какой воздух? Это озон. Ах, хорошо!.. Дыши, Славка, пользуйся случаем.

Всякий раз, когда старый, обрамленный резной ореховой оправой анероид обнаруживал резкое падение атмосферного давления и на горизонте показывались свинцовые тучи, профессор Ридан, известный физиолог, бросал работу. Несколько лет назад он опубликовал свою теорию биологического действия разрядов атмосферного электричества. Она была принята в ученом мире довольно равнодушно. Произошло то, что случалось нередко с научными гипотезами: все с интересом познакомились с очередной «новостью науки», и никто ничего возразить не смог, но вскоре о ней забыли, и никаких практических выводов не сделали. А на них-то именно и настаивал ученый. Теория эта была лишь одним из побочных результатов его большой, далеко еще не законченной работы. Но так как этот результат уже имел вполне самостоятельное практическое значение, профессор не счел себя вправе задерживать его опубликование. А то, что его коллеги не выразили по этому поводу особого восторга, Ридана нисколько не смутило. Профессор хорошо знал ученый мир. «Не дошло, — говорил он весело и колко. — Каждый занят своим делом. Ничего, со временем дойдет. А пока сами попользуемся…»

И он пользовался. Заметив сигналы барометра, он звонил в метеорологическую обсерваторию, узнавал все, что можно, о движении главного очага грозы, выбирал по карте окрестностей Москвы нужное направление и мчался туда на своей машине, стараясь попасть в самый центр грозового района.

«Грозовые ванны» были страстью профессора Ридана. Он знал им цену! Физическая усталость, подавленное состояние от неудач в научной работе, досадные недомогания, напоминающие о возрасте, — все это улетучивалось после грозовых ванн На смену им приходили бодрость, энергия, веселость, необычайная свежесть и острота восприятия окружающего мира. Он чувствовал, что весь организм наполняется кой-то новой жизненной энергией, которой потом хватало надолго.

Но это не всё. Профессор никому не говорил еще об одном замечательном явлении, которое он заметил. Если что-нибудь не ладилось в трудной научной работе, не давалось правильное обобщение или не приходил на ум исчерпывающий, изящный эксперимент, стоило «выкупаться» в грозе, как именно это самое главное затруднение как-то само собой разрешалось внезапным блеском мысли, похожей на молнию…

Вот почему сегодня с таким упорством он догонял грозу.

Работа профессора Ридана подошла к тому пределу, когда решается уже судьба самого ученого. Крупный физиолог, анатом и искуснейший хирург, профессор Ридан посвятил свою жизнь изучению структуры и функций живого организма. Изумительные операции сердца и мозга, которые он производил, сделали его имя известным не только на родине, но и за границей. Он почти не знал неудач и, казалось, настолько овладел человеческим организмом, на создание которого природа бросила все свои творческие ресурсы, что на этом можно было остановиться и целиком посвятить себя хирургической практике.

Но вот подошла катастрофа. Умерла жена. Ридан-человек, Ридан-муж был подавлен горем. Ридан-ученый был ошеломлен, обескуражен. Как же так? На спасение этой жизни, самой дорогой ему, он бросил все свои знания, весь опыт врача. Никакой ошибки он не допустил. И все же его наука оказалась бессильной предотвратить конец.

С потрясающей ясностью Ридан понял, как несовершенна еще эта наука, и тут впервые, несмотря на все прежние успехи и удачи, он усомнился в правильности ее основ. Знаний Ридана оказалось недостаточно, чтобы получить власть над больным организмом, значит в организме действуют силы, роль которых никому еще не известна. Ученый спрашивал себя, мог ли он когда-нибудь в своей практике заранее сказать: «человек будет жить». Нет, никогда этой уверенности не было. Что же это за наука?! Где же настоящий путь?

Страшные дни переживал тогда Ридан. Даже самые, казалось бы, надежные, много раз проверенные положения физиологии стали вдруг сомнительными. Бесконечные «случайности», «индивидуальные особенности», как сказочные привидения, целыми толпами наступали на него и требовали новых объяснений, новых гипотез. Из глубин памяти выплывали давно замеченные «подозрительные» факты и явления. Понемногу Ридан начал угадывать их новый смысл, и вот, наконец, встала перед ним идея об электрических процессах, управляющих жизнью.

Профессор Ридан круто изменил курс. Практику хирурга он оставил со свойственной ему решительностью, несмотря на энергичные протесты врачебного мира.

Небольшой двухэтажный особняк в одном из тихих переулков Ордынки, превратился в институт электрофизиологии. Правительство не пожалело средств, чтобы обставить этот институт согласно всем требованиям Ридана.

Странное это было учреждение, спрятанное от шумов улицы за старыми липами, густыми зарослями душистого жасмина и высокой каменной оградой с железной решеткой. Большую половину нижнего этажа занимал «зверинец». Здесь жили бесчисленные кролики, собаки, морские свинки, лягушки, птицы, обезьяны, над которыми Ридан со своими сотрудниками проделывал опыты. Отдельно стояли ряды специальных клеток с оперированными животными. Какие-то странные намордники, шлемы, повязки и станки сковывали их движения.

Хозяином «зверинца» был молчаливый, долговязый татарин Тырса, — холостяк, человек строгий и необщительный, но явно умевший разговаривать с животными и вечно бормотавший что-то невнятное. Ридан высоко ценил способность Тырсы понимать животных, разбираться в их поведении и настроениях, его исключительную наблюдательность и аккуратность. «Зверинец» содержался всегда в образцовом порядке, и Тырса никого в него не пускал без специального разрешения Ридана.

Широкая лестница с мраморными перилами вела во второй, верхний вестибюль, откуда можно было попасть в квартиру профессора или в коридор, вдоль которого располагались лаборатории. В каждой из них работали один или два сотрудника. Они приходили ежедневно в восемь часов утра и уходили в три. Ридан строго запрещал им оставаться дольше. Сам он обычно работал в своей лаборатории, примыкавшей непосредственно к его кабинету.

Редко кто посещал эту таинственную комнату. Тут всегда теплилась жизнь — тихая, странная, заключенная в замысловатые никелированные станки или стеклянные сосуды, схваченная металлическими щупальцами аппаратов. Тут бились сердца, извлеченные из тел, шевелились собаки, лишенные сердец. Головы, отделенные от туловищ, медленно вращали глазами. А электрические приборы заглядывали своими проводами в живые препараты органов, в черепные коробки животных и, вкрадчиво шелестя, что-то отмечали на клетчатых бумажных лентах.

Тишину лаборатории нарушали только падающие капли каких-то фильтратов и выделений желез оперированных животных, да тиканье аппаратов, автоматически регистрирующих процессы обнаженной «физиологической» жизни.

В соседней небольшой комнате, обставленной, как больничная палата, с одной койкой, иногда появлялись больные с пораженными нервами и мозгом. В этой комнате не было ни одного лишнего предмета, который мог бы обратить на себя внимание пациента. Но если требовалась операция, Ридан нажимал какие-то рычажки и из стен, превращенных в объемистые шкафы, появлялись операционный стол, шкаф с инструментами, осветительные приспособления.

И во всех случаях к голове или спине больного протягивались тонкие бронированные кабели, пропущенные сквозь стену, а рядом, в лаборатории Ридана, начинали работать аппараты, регистрирующие на фотографической ленте электрическую жизнь больного мозга.

Мозг, мозг! Вот что командует сложной человеческой машиной! Вот куда сходятся все сигналы внешнего мира, все нити управления каждым мускулом, органом и каждым процессом, обусловливающим работу организма, его развитие, жизнь. Но что же происходит в мозгу? В чем состоит напряженная, никогда не прекращающаяся деятельность в этом неподвижном веществе? Что в действительности представляют собой эти «возбуждения» и «торможения», эти «связи», угаданные великим Павловым по их внешним проявлениям в организме, какова их физическая природа? Ответов на эти вопросы еще нет. Но они должны быть найдены; только тогда человек получит полную власть над собственным организмом.

Весь опыт, огромные знания, страстная энергия ученого устремились к новой цели Ридан действовал так, как будто он уже знал решение, правильность которого нужно только доказать.

Одним из первых он начал изучать токи, возникающие в мозгу. Тонкие серебряные иглы, проникая в трепанированный череп, нащупывали центры, ведающие каким-нибудь определенным чувством животного — зрением, слухом, обонянием. От иглы шел провод к усилителю, оттуда — к чуткому осциллографу, который обнаруживал присутствие едва уловимых электрических напряжений дрожанием маленького светового зайчика. Падая на движущуюся светочувствительную ленту, зайчик чертил на ней своеобразные кривые, изображающие электрические импульсы мозга.

Вот она, электрическая жизнь организма! Ридан ежедневно производил десятки таких записей — цереброграмм. Выяснились замечательные вещи. Каждый участок мозга в спокойном состоянии давал свой характерный рисунок кривой. Рисунок менялся в известных пределах при внешних раздражениях или при заболеваниях. Каждому виду и степени раздражения соответствовали вполне определенные изменения в характере электрических импульсов мозга.

Внимательно изучая полученные кривые, Ридан заметил, что толщина самих линий, изображающих колебания тока, никогда не была постоянной, а все время менялась. При этом след светового зайчика очень редко был таким же тонким, как сам зайчик. Он почти всегда был несколько толще, а местами толщина следа во много раз превышала диаметр зайчика.

Это, казалось бы, незначительное обстоятельство, на которое другие исследователи не обращали внимания, стало для Ридана целым откровением. Объяснение могло быть только одно. Чтобы проверить свою догадку, профессор сменил механизм, передвигающий светочувствительную ленту перед зайчиком. Новый аппарат вертел бобинку со скоростью, в двадцать раз большей, чем прежде. Теперь лента длиной в десять метров сворачивалась с одного валика на другой в течение всего двух секунд.

С нетерпением, волнуясь, ждал Ридан новой пробы. Несколько дней институтские техники изготовляли и налаживали новый механизм. Наконец, все было готово, и Ридан включил на осциллограф токи мозга кролика…

Ну, конечно! Его догадка подтвердилась! Отрезок кривой, который прежде умещался на десяти сантиметрах ленты, теперь растянулся на два метра, и было видно, что весь он состоит из более мелких зигзагов, которые раньше, при медленном движении ленты, сливались и образовывали утолщения линии. Значит, колебания тока в мозгу происходят с гораздо большей частотой, чем думали до сих пор!

Но что это? Профессор склонился над новой цереброграммой. Да, да: линии опять не были одинаковой толщины. Они тоже слагались из еще более быстрых колебаний светового зайчика! Но ведь это… — профессор быстро прикинул возможную скорость новых колебаний — это радиочастота! Значит, должны быть и волны, лучи!

Вот, вот!.. Ничего неожиданного и тем более невероятного не произошло. В глубине сознания Ридан давно уже догадывался, что так и должно быть.

Картина электрической жизни мозга становилась все более ясной. Теперь понятно, откуда взялись эти сравнительно медленные колебания тока, которые так ясно фиксировались на фотографической ленте и сбивали с толку всех исследователей. Это были так называемые в электротехнике «биения». Они получались в результате одновременного действия на приемный аппарат нескольких — и, очевидно, весьма многих, — волн разных частот. Их колебания то совпадали по направлению, складывались, и тогда на ленте получались усиленные, высокие, медленно спадающие взмахи, то, наоборот, действовали в противоположных направлениях и поглощали одно другое, постепенно затухая.

Правда, «биения», изображенные на цереброграммах, дают некоторое представление о деятельности мозга. Эти физические суммы колебаний все-таки характерны для каждого раздражения, для каждого состояния. По ним можно изучать мозг, определять расположение и границы его отдельных областей. Но «биения» — это только случайное отражение действующих в мозгу электрических сил. Действуют же те элементарные волны, из которых слагаются эти «биения». Ими-то и нужно овладеть, чтобы получить власть над организмом.

Теперь когда Ридан убедился, что токи в мозгу пульсируют со страшной скоростью — не меньшей, чем миллионы, может быть, миллиарды колебаний в секунду, — он был уверен, что существует и излучение мозга. Оно не могло не существовать! Такие токи создают вокруг себя электрические и магнитные поля, порождают электромагнитные волны, которые должны неминуемо распространяться вокруг.

Их, очевидно, можно поймать, хотя бы на самом коротком расстоянии. Никому из ученых еще не удалось этого сделать.

Поймать! Только тогда можно будет окончательно убедиться в правильности всех выводов.

Ридан почти не сомневался, что контрольный опыт подтвердит его предположения.

Он обнажил участок зрительной области мозга кролика и закрепил приемную иглу на расстоянии всего двух миллиметров от мозгового вещества. Все остальное пространство вокруг иглы — этой импровизированной серебряной антенны — было заэкранировано свинцом, чтобы никакие случайные волны извне не могли подействовать на иглу.

Полная темнота. Кролик не должен ничего видеть. Нажимом кнопки профессор включил осциллограф и вслед за этим дал две вспышки маленькой электрической лампочки перед глазами кролика.

Через двадцать минут Ридан держал в руках проявленную ленту.

Ровная, прямая линия пересекала ее по всей длине. Никаких колебаний…

Несколько раз Ридан повторил опыт, но неизменно получал ту же невозмутимую ровную линию.

Значит… излучения нет?

Потянулись дни напряженных размышлений. В чем ошибка — в логике самого вывода или в методе проверки? Десятки раз Ридан проверял свои рассуждения, менял условия опыта. Результат был тот же. Никаких волн около мозга его приборы не обнаруживали.

Это были дни мучительных творческих исканий и сомнений. В жизни ученых нередки такие тяжелые этапы, когда мысль бьется в тупике, из которого во что бы то ни стало должен быть найден выход. Мобилизуются все внутренние и внешние ресурсы — знания, изобретательность, технические средства.

Ридан и так уже вышел за пределы своего круга знаний. Он штудировал волновую механику. Теперь он чувствовал, что не хватает знаний по радиотехнике.

— Нельзя же все знать! — восклицал он в минуты отчаяния.

В эти дни Ридан испытывал нечто вроде угрызений совести. Он обвинял себя в невежестве. Пусть его не обучали как следует физике в университете, — тогда это не считалось нужным, а биологи и физики рассматривались почти как разные породы людей, — но сам то он давно должен был понять, что это — абсурд, что каждый исследователь природы обязан знать физику, особенно электричество, досконально, от гальванизма до радиотехники!

Бичуя себя, Ридан со свойственной ему горячностью увлекался, преувеличивал свой «профанизм» и забывал, что солидную часть этой обетованной электрической страны он все же успел покорить.

Не был Ридан и одиноким в своей работе. Напротив, его общительность, склонность «обговаривать» свои мысли и «творить вслух» приводили к тому, что все сотрудники, вплоть до техников и лаборантов оказывались в курсе его идей и затруднений, всех он заставлял думать, искать, оспаривать, опровергать его. Ридан подбирал свой коллектив осторожно, расчетливо. В него вошли серьезные, уже показавшие себя самостоятельными исследователями физиологи, гистологи, цитологи, биохимики, причем не только сторонники ридановских идей, но и скептики и, даже, противники — их Ридан особенно ценил.

Но главного — физиков — не было. Еще в самом начале, намечая штаты, Ридан думал заполнить их преимущественно биофизиками, и потому немедленно раскинул свои сети в соответствующих «водах» науки. Улов оказался скудным и тощим. Это были слабоватые физиологи, со слабой физической подготовкой. Они «изучали биотоки», но никаких идей, никаких творческих исканий в их работе Ридан не обнаружил и сразу от них отказался.

Тогда была организована облава на «чистых» физиков — электриков-волновиков. «Ну этими-то хоть пруд пруди», — говорил Ридан, радуясь теперь, что освободился от биофизиков. К этому времени он уже знал, что ему нужны электрики именно такого профиля. Однако и тут ничего не вышло. Ни один дельный физик-волновик не пожелал переключиться на изучение физиологических проблем. У них было достаточно своих интересов, своих идей. Ридан не оставил надежды, продолжал искать, хотя и не так энергично, как прежде. Поиски эти в какой-то степени облегчили положение, образовался круг новых знакомых, которые охотно помогали Ридану советами в трудных случаях.

Так было и теперь. Один из физиков, даже не зная как следует, в чем дело, и не подозревая, каким откровением звучат для Ридана его слова, сказал ему просто:

— Если вы уверены, что эти излучения существуют и что они неопределенно малы, почему бы вам не попробовать применить недавно изобретенный динатронный усилитель? Он ведь как раз предназначен для очень слабых начальных токов.

На другой же день Ридан, не желая никому поручать такое ответственное дело, оказался сам в Ленинграде, у изобретателя этого замечательного электронного прибора. Скромный инженер совершенно покорил профессора своим произведением Это была небольшая изящная трубка; едва уловимые первоначальные токи, проходя через нее усиливались в десятки миллионов раз. Без всяких ламп! Трубка могла работать и в качестве фотоэлемента; она усиливала токи, возникавшие в ней под действием самого слабого света извне.

Изобретатель показал Ридану несколько поразительных «фокусов». Трубка включала свет в комнате, когда профессор, стоя в темноте на расстоянии нескольких метров от нее, раскуривал, задыхаясь и кашляя с непривычки, папиросу. Радиоприемник, снабжённый этой трубкой, не требовал тока для накала и мог работать от любого источника света в комнате. Соединенная с микрофоном и репродуктором трубка делала слышными на всю комнату «шаги» мухи, бегавшей в папиросной коробке.

Восхищенный, Ридан рассказал инженеру о своих затруднениях. Можно ли использовать трубку для усиления биотоков? Инженер не сомневался в этом и объяснил, как это сделать.

Окрыленный надеждой, с драгоценным свертком в руках, Ридан вернулся в Москву и тотчас же принялся со своими помощниками устанавливать чудесную трубку.

Вот, наконец, все готово. Ридан снова почувствовал знакомое волнение перед решающим опытом.

Опять появились кролик с трепанированным черепом, серебряная антенна, свинцовый экран.

Тишина. Тьма. Две вспышки маленькой лампочки…

Когда принесли готовую лентy, профессор развернул ее сразу, порывистым движением руки.

— Ага, есть!

Лента была сплошь исчерчена неправильными, прыгающими зигзагами. Прищурив глаза, чтобы выделить из хаоса этих прыжков преобладающее направление кривой, Ридан разобрал знакомый рисунок электрических импульсов, которые всегда появлялись в мозгу при внезапном действии света на глаза.

Волны мозга были пойманы!

Теперь становилась понятной одна из загадок, которую давно уже тщетно старались разгадать физиологи: как перескакивает возбуждение с одного нерва на другой, или с одной нервной клетки на другую, когда между ними нет непосредственного контакта.

Не нужно никакого контакта! Он совсем необязателен для электромагнитных волн, которые могут распространяться и без всяких проводников.

Так, настойчиво, неуклонно, уверенно двигался Ридан по намеченному пути.

С утра профессор ставил опыты, обходил лаборатории, проверял работу сотрудников и давал им указания. Вечером он обычно расстилал на своем столе последние цереброграммы и углублялся в их изучение. Что-то вычислял, записывал в свою большую книгу-тетрадь, иногда чертил на миллиметровке какие-то кривые и вклеивал эти чертежики в ту же тетрадь. Цереброграммы давали богатейший материал для размышлений и новых идей, которые на следующее же утро проверялись новыми сериями опытов.

После одиннадцати, перед сном, Ридан читал. Советские и иностранные журналы, по которым он следил за работой других исследователей биотоков, отнимали довольно много времени. Вначале эти сведения помогали Ридану ориентироваться, он находил в них полезные для себя указания. Но уже через год стало ясно, что он обогнал своих заграничных коллег. Работы Бергера, Эдриана и других стали пройденными вехами на пути Ридана.

С некоторыми из них он переписывался. Однажды Джеспер прислал ему письмо, в котором восхищался выводами Ридана о связи определенных рисунков биотоков со структурой различных зон мозговой коры у высших животных. Он поражался, как Ридан в такой короткий срок мог провести эту удивительную работу, и с сожалением констатировал, что не обладает такими средствами, чтобы приобретать в течение года хотя бы двух обезьян, десяток собак и штук тридцать кроликов.

Ридан усмехнулся, перебирая кипу бумаг, лежащую на углу его письменного стола. Он вытащил листок. Это была копия сметы, которую он недавно отослал в Академию. Уголок листка пересекала резолюция: «Утвердить». Ридан теперь с особенным удовольствием прочитал знакомый список:

Профессор описал Джесперу условия, какие предоставляет правительство Советского Союза ученым и научным учреждениям, и приложил эту копию сметы в качестве иллюстрации.

Ридан видел, что идет впереди всех других электрофизиологов, и это удесятеряло его кипучую энергию. Кроме того, он чувствовал, что приближается к цели…

И все же интересы науки не заслоняли от него весь остальной мир. Рано утром, когда приносили почту, он прежде всего схватывал газеты и, поставив одну ногу на кресло, склонялся над свежими листами, жадно вылавливая сообщения о событиях, за которыми следил он изо дня в день.

Днем приходили с занятий Анна и Наташа. После смерти жены у Ридана не осталось ни одного близкого человека кроме дочери. Тогда это был долговязый, несколько угловатый подросток, замкнутый, настойчивый и пытливый. И вот он начал превращаться в девушку. С осторожным вниманием Ридан следил как природа отделывает свое произведение, как сглаживаются углы и совершенствуются линии этого бесконечно дорогого существа.

Профессор не был склонен видеть в Анне «гениального ребенка» что свойственно многим родителям. Он хорошо знал эту распространенную болезнь, знал как губительно сказывается она на формировании характера ребенка, и старался быть предельно объективным и сдержанным в оценке свойств и способностей Анны. В этом не было ни равнодушия, ни суровости. Их взаимная любовь, глубокая и внимательная, стыдливо избегала внешних, сентиментальных атрибутов.

Вот Анна выросла.

Не без тайной гордости наблюдал Ридан результаты своей воспитательной работы. Девушка входила в жизнь легко, радостно. От угловатости и замкнутости ребенка не осталось и следа.

И все же Ридан частенько подвергал сомнениям свои «объективные оценки». Знает ли он дочь? Какова она? С удивлением отец убеждался, что он не может ответить даже на такой, казалось бы простой вопрос: хороша ли она внешне, красива ли? Все «детали» он, конечно, мог оценить. Рост — хороший, средний. Сложение — правильное, нормальное, она достаточно развита физически, сильна — не в ущерб изяществу и женственности. Сочетание каштановых волос с крупными светло-серыми — в точности отцовскими — глазами, несомненно ярко и оригинально, это то, что в ней прежде всего обращает на себя внимание. Нос, пожалуй, великоват, и если бы кончик его не был слегка вздернут, казался бы слишком тяжелым… А в общем?..

А в общем из всех этих деталей не складывалось для отца то главное, что так просто определил однажды в Анне Викентий Сергеевич, один из старинных, еще со студенческих времен, друзей Ридана: «светлая личность», сказал он. Почему «светлая»? А ее принципиальность, настойчивость, доходящая до упрямства, ее порой жестковатая прямота?

Но нет. Анна была именно «светлой». Свет шел от спокойных движений, от ее непосредственности…

Во всяком случае две важные черты, которые Ридан особенно старался развивать в дочери, свойственны ей несомненно. Честность…

У профессора был свой взгляд на это. Что такое честность? Быть честным — значит ли это только говорить правду и не обманывать чужого доверия? Нет, это значит — думать правду и верить людям. Это значит — уметь видеть мир и людей такими, каковы они есть и любить их. Это особая система мышления, смелого и простого, свободного от тумана той лживой морали буржуазного мира, что исподволь обволакивает людей едким налетом неискренности, отчуждения, вражды.

И честность всегда руководила поступками Анны, влекла к ней всех, кто ее знал.

Второй чертой была самостоятельность. Теперь Ридан видел: в трудном положении Анна сумеет найти сама правильный выход. Все реже она обращалась к кому-либо за советом — как поступить. Зато многие обращались с этим вопросом к ней, и чем дальше, тем больше, потому что Анна увлекалась общественной работой и уже чувствовала, что нужна людям.

А несколько месяцев назад Анна была избрана в комитет комсомола. Ридан понял, что получил «отлично» за свою воспитательную деятельность И эту оценку он принял с гордостью, тем более глубокой, что лишь немногие из близких друзей догадались поздравить его по этому поводу.

Не все, однако, было так гладко и безоблачно в отцовской деятельности Ридана. С раннего детства Анны он втайне мечтал пробудить в ней склонность к тому кругу явлений, который занимал его самого. В будущем он видел ее идущей по его стопам, надежным, близким соратником, наконец, — в еще большем отдалении, — уходящим от него дальше — вперед.

Со временем Ридану пришлось отказаться от этой мечты. Он не нашел в дочери сколько-нибудь преобладающих склонностей для такого будущего. «Пусть так, — думал он. — Но что же в ней главное? Что увлечет ее? Кем она будет?»

Время шло. Ридан ждал, присматривался. Анна ко всему в жизни обнаруживала поразительно одинаковый интерес. Училась она охотно и легко, в очень редких случаях обращалась за помощью к отцу, с увлечением занималась музыкой, много читала, любила общественную работу, спорт… Ридана поражали ее цепкая память и способность быстро все осваивать. «Что за странный универсализм! — с тревогой думал Ридан. — Этак она никогда не найдет себя…»

Наступили последние дни учебы в школе. Куда же идти? Разговоры на эту тему, все более удручавшие обоих, ни к чему не приводили. Анна не могла ни на чем остановить выбор. Вот уже и аттестат в руках. Вот уже — каникулы… Снова затеплилась надежда у профессора. Раз уж ей действительно «все равно», почему бы не заняться медициной?.. Анна слегка поморщилась, но согласилась… Надо же на что-то решаться. Дальше в разговоре возник вопрос о том, что, возможно, придется оставить или, во всяком случае сократить занятия музыкой…

И тут вдруг все определилось само собой, неожиданно и так чудесно! Анна заупрямилась. Как?! Оставить музыку? Да ни за что! Она готова никогда больше не слышать о математике, о физике, — о любой школьной науке, она согласится бросить коньки, плаванье, что угодно, только не музыку!.. Да еще теперь, когда она уже сама сочинила две вещи — романс и песню!..

Ридан смотрел на дочь с тихой улыбкой и внутренне издевался над собой, — надо же было столько лет наблюдать, искать и не заметить того, что лежало на самом виду!

…В консерваторию Анна Ридан была принята без экзаменов, если не считать небольшого «концерта» перед строгими экзаменаторами, которые и решил ее судьбу.

Быстро и незаметно мелькали дни; накапливались годы новой, насыщенной исканиями работы.

Электрическая жизнь мозга понемногу открывалась Ридану. Одно за другим неясные раньше явления покорно укладывались в рамки новых закономерностей, из которых начинали уже заманчиво проглядывать контуры смелого ридановского обобщения.

Но чем дальше шел профессор, тем больше возникало загадок. Невероятная сложность и исключительное совершенство конструкции мозгового аппарата иногда пугали его.

Хорошо, мозг производит высокочастотные колебания, волны, Но что же такое эти волны?

Может быть, это «волны вещества», те самые электромагнитные волны, которые всегда разбрасывает вокруг себя всякая «мертвая» материя и частота которых столь же разнообразна, как сами виды материи? Тогда источником мозговых волн служат просто вещества, входящие в состав мозга, а непостоянство колебаний объясняется химическими реакциями в живом мозге.

Нет! Ридан хорошо знал химию мозга. Количество веществ, составляющих его, очень велико, но оно все-таки значительно меньше того бесконечного разнообразия влияний — мгновенных и точных, — которое мозг способен оказывать на организм. Одно другому не соответствует. Значит, волны мозга не «просто» излучения его вещества.

А если так, то, значит, эти волны — результат какой-то особой деятельности мозга, его функция. Пусть количество мозговых волн бесконечно велико, но ведь и разнообразие функций организма, управляемых мозгом, безгранично. Можно предположить, что каждой волне, излучаемой мозгом, соответствует своя, определенная функция организма.

Каким же путем, каким неизвестным пока физике способом мозг-генератор производит эти волны?

Из всех вопросов, на которые пока не было ответа, Ридан выделил один, главный, требовавший ясности в первую очередь. Вот перед вами сотни цереброграмм, изображающих кривые токов у разных животных при разных раздражениях. Вот записи, сделанные при звуковых воздействиях, вот световые, осязательные, вкусовые, двигательные, болевые…

У всех животных одни и те же внешние воздействия вызывают в общем сходные рисунки электрических колебаний. Значит ли это, что, например, боль от укола — это и есть именно вот такая дрожащая и спадающая внезапными, периодическими срывами вниз кривая колебаний тока? Есть ли это электрическое состояние — то самое, что организм ощущает, как боль, или же электрические явления только сопровождают какие-то «болевые» процессы в организме?

Если бы можно было каким-либо физическим путем воспроизвести такое же точно электромагнитное поле и подвергнуть его воздействию соответствующий участок мозга, вопрос был бы решен. Человек почувствовал бы укол.

Нет, физика, техника пока не в состоянии сделать это, ибо все эти фиксируемые колебания, как установил Ридан, слагаются из множества каких-то других ультравысокочастотных колебаний, которые только и могут дать нужный эффект. А воспроизвести их человек не может. Значит, чтобы выяснить вопрос о существе этих электрических импульсов, нужен какой-то другой путь.

Снова начались поиски неизвестного.

Как всегда в таких случаях, Ридан не прекращал других работ, даже форсировал их: ведь все было связано нитями общей идеи и в любой побочной работе мог вдруг обнаружиться ключ к решению главного.

Но проходили недели, утомленная мысль начинала метаться, возвращалась назад, к истокам сформировавшейся задачи. Ридан, по своему обыкновению, вновь и вновь проверял правильность исходных положений. Все оказывалось верным, решение — необходимым, но путь к решению не находился.

Необычайно жаркий май подходил к концу, когда над Москвой разразилась короткая, но редкая по силе гроза, которую Ридан с таким страстным упорством догнал километрах в пятидесяти к востоку от столицы.

Около часу ночи лимузин профессора рявкнул у ворот.

Анна и Наташа не спали. Это было горячее время, когда советские люди в возрасте от одиннадцати и чуть ли не до пятидесяти лет сдавали экзамены, оценивали знания, приобретенные за год.

Наташа была маленьким, невзрачным дичком, когда лет десять тому назад, судьба в образе сердобольной тетки, работавшей в столовой ридановского института, забросила ее из родной деревни в столицу: нужно было подкормить отощавшую девятилетнюю девчушку, — а дальше — «видно будет».

Шустрая и сметливая, Наташа быстро освоилась в новой обстановке и стала деятельным помощником почти всех работников институтского «цеха питания» — кухни и столовой. Вскоре она стала появляться в квартире профессора, помогая уборщице или официантке приносившей завтраки и обеды из столовой.

Увидев ее однажды, Ридан вдруг насторожился, ласково поговорил с девочкой, потом расспросил о ней тетку-повариху… Появление Наташи поставило перед ним важную проблему.

— Она совсем еще не тронута культурой. Это дикий человеческий детеныш, — говорил он в тот же день дочери. — Но какой бойкий, смышленый и симпатичный. И подумай, Анка — она неграмотна. Ей учиться нужно, а не картошку чистить на кухне. Слушай-ка. А что, если мы возьмем ее к себе? Пусть живет у нас. Обучим ее грамоте, воспитаем, определим в школу, сделаем из нее настоящего культурного человека. Давай возьмем?..

Ридан хорошо понимал, что замысел этот имел и другой смысл. Есть восточная поговорка: «очень хорошо — тоже нехорошо». Вот и у Ридана было так. Он был хорошим отцом, Анна — хорошей дочерью. Пожилой человек и дочь-подросток — разве это семья? Что тут говорить — семьи не было. Не хватало того множества незаметных беспокойств, участий, оценок, сочувствий, конфликтов и огорчений, — которые обогащают красками и тонами жизнь обыкновенной семьи, как скрипка окрашивает обертонами и делает прекрасным простой звук струны.

Профессор не ошибся. Понемногу Наташа стала настоящим членом семьи; Анна обрела младшую сестру и воспитанницу, Ридан — вторую дочь. Совсем иной стала жизнь в доме. Уже не глухое безмолвие, так угнетающе напоминавшее о смерти жены, встречало профессора на пороге всякий раз, когда он возвращался из своих лабораторий домой. Нет, теперь он еще издали слышал живые девичьи голоса, смех, песню, иногда — спор. И даже тишина в комнатах перестала быть мрачной, наполнилась иным смыслом; она говорила о сосредоточенности, о напряженной работе мысли там, за дверями, и это бодрило и радовало Ридана.

И вот Наташа уже переходила в последний класс школы. Трудно было бы узнать в этой изящной, хорошенькой девушке прежнюю маленькую замухрышку, как ее называли тогда — «цыганочку». Между тем все основные черты остались в ней — такая же была она тоненькая, смуглокожая, быстроглазая. А смешные косички, когда-то торчавшие в разные стороны, теперь гордо венчали ее задорное личико тяжелым черным венком.

В эти дни перед экзаменами (Анна сдавала за третий курс консерватории) девушки работали упорно и методично, строго соблюдая распорядок дня, намеченный вместе с отцом. Сейчас программа была нарушена: Ридан еще не вернулся, и девушки решили дождаться его, продолжая занятия.

Они сидели в столовой, за большим столом, обложившись книгами и тетрадями. Из открытых настежь окон тянуло ароматом каких-то цветов и мокрой после дождя земли.

Шум автомобилей, проносившихся по мокрому асфальту переулка, то и дело отвлекал внимание Анны; она начинала тревожиться. Уже три часа, как отец уехал, а по рассказам Славки она знала, что погоня за грозой иногда связана с немалым риском.

Наконец на улице прозвучал знакомый сигнал. Вот хлопнула внизу дверь и раздался голос профессора. Напевая, он быстро шагал по лестнице.

— Приехал! — облегченно вздыхая и закрывая книгу, сказала Анна. — Ну, Ната, держись. Наукам конец!

Ридан установил правило: в редкие часы, когда они встречаются, — никаких занятий, никаких дел; эти часы должны быть временем отдыха, движения, игр.

Профессор шумно влетел в комнату, стал в позу и, властно подняв руки, начал дирижировать, продолжая напевать:

Девушки, привыкшие к бурным налетам профессора, оживились, весело подхватили песню полным голосом.

переделывал Ридан на свой лад.

Тем временем книги исчезли со стола. Наташа, продолжая петь, доставала из буфета чайную посуду.

— Внимание! — прервал вдруг Ридан. — Кто из вас завтра экзаменуется?

— Завтра — никто. Послезавтра…

— Прекрасно! Я вас обеих арестую. Принудительные работы на час, не больше. Договорились? Нужно поставить один опыт.

Он лукаво взглянул на Анну. Она поняла:

— Гроза помогла?

— Ну конечно! И на этот раз, кажется, блестяще помогла. Вот сейчас увидим… А какой разряд мы со Славкой поймали! Чуть ли не в голову. Барабанные перепонки — вдребезги! Зрительные нервы — на кусочки!.. Жаль, что вас не было когда я уезжал, я бы вам зубрить не дал, взял бы с собой… Ну, давайте скорей закусим, действуйте тут, а я пойду подготовлю кое-что… По местам! — скомандовал Ридан и скрылся в своей лаборатории.

Минут через десять все сели за стол.

— Как кончим питаться, — говорил Ридан, — идите вниз, будите Тырсу и принесите трех кроликов. Номера восемьдесят четыре, восемьдесят пять и восемьдесят шесть. Они в наголовниках, с электродами.

— Не даст, Константин Александрович, — сказала Наташа. — Ни за что нам не даст без записки. Помните, я ходила за совой? Так ведь не дал.

Она положила перед профессором блокнот и карандаш.

— Не было такого случая, — промычал Ридан, отправляя в рот половину бутерброда.

— Ну, смотрите! — всплеснула руками Наташа. — Вы же сами тогда возмущались Тырсой…

Ридан мычал и отрицательно мотал головой.

Анна, не подозревая подвоха, выступила на защиту:

— Это было приблизительно месяц назад, неужели ты забыл, папа? А кто назвал тогда Тырсу звериным бюрократом?

Профессор продолжал мычать и отрицать. Девушки возмущались, напоминали… Наконец Ридан проглотил последний кусок, запил чаем и, хитро улыбаясь, сказал:

— Сами вы «совы». Это был филин; Бубо Максимус — его имя и отчество…

Девушки набросились на него с двух сторон; Ридан вскочил, началась шумная возня. Падали стулья, полетела на пол чашка…

— Сдаюсь! Отставить! — закричал профессор, вдоволь насладившись этим переполохом.

Пока девушки наводили порядок, он присел к столу и написал распоряжение Тырсе:

«Выдать трех кроликов №№ 84, 85 и 86. И капусты».

— Ну, приготовились! Пошли! Жду в лаборатории.

Ученый, как всегда, войдя в свою лабораторию, надел белый халат. Вынул очки, медленно протер стекла.

Эксперимент всегда требует большого внимания. Все должно быть заранее предусмотрено и учтено, размещено по своим местам. Самое незначительное, казалось бы, упущение, может привести к ложному выводу. Ридан перед опытом преображался, как бы собирался в тугой напряженный комок. Осторожные, размеренные движения приходили на смену порывистым жестам. Разговоры уступали место коротким, точным распоряжениям и вопросам. Только в глазах, живых, серых, резко очерченных глазах Ридана, кипела сложная, беспокойная жизнь.

Девушки принесли кроликов в небольших клетках и молча остановились среди лабораторных приборов, чувствуя робость в этом святилище ученого.

То, что придумал Ридан, возвращаясь после погони за грозой, было просто и как будто должно было решить сложный вопрос. На этот раз техника почти не участвовала в опыте. Никаких аппаратов не было.

Около самой стены, отделявшей лабораторию от небольшой операционной комнаты, оборудованной для работы над животными, Ридан поставил на стол специальную клетку, экранированную от всяких электрических влияний извне свинцовой сеткой. Две такие же клетки были помешены по другую сторону стены, в операционной.

Тонкий, бронированный кабель выходил из первой клетки, проникал через отверстие в стене и там, раздваиваясь, исчезал в двух других клетках. На верхних крышках всех клеток возвышались небольшие выключатели. Исследуя мозг, Ридан обычно присоединял к кабелю усилитель и осциллограф. Теперь эти приборы отсутствовали.

— Давайте кроликов, — сказал Ридан. — Одного сюда, двух — в операционную.

— А что это за намордники? — тихо спросила Анна.

Ридан вынул одного из зверьков и, отстегнув ремешок, снял с его головы нечто вроде кожаного шлема. К ним подошла Наташа.

— У этих кроликов, — сказал он, — в те области мозга, где сосредоточено управление функциями питания, вживлены тончайшие серебряные электроды. Концы их выходят на поверхность черепа вот тут, видите, через отверстие, в центре этого маленького фарфорового диска, и кончаются небольшими колечками. К ним мы сейчас и присоединим провод, выходящий из кабеля и соединяющий все три клетки. Таким образом, если мы повернем рычажки вот этих выключателей направо, — слушайте внимательно и запомните, ошибаться нельзя, — если направо, то мозговые центры всех трех кроликов будут соединены между собой общим проводом. Вот и все. А это не намордники, а наголовники, шлемы такие: они прикрывают выход электрода из черепа, чтобы кролики не могли лапкой чесать это место и сорвать колечко. Теперь мы шлемы снимем, а кроликов заключим вот в такие станочки. Нужны они для той же цели.

Ридан ловким, привычным движением укрепил легкий деревянный станочек на кролике.

— Видите, он может двигаться, ходить, есть; только почесаться ему нельзя. А электрод обнажен. И сейчас мы его присоединим к кабелю…

Микроскопический зажим на конце тонкого мягкого шнура, свисающего с потолка клетки, вцепился в колечко электрода на черепе кролика. Такие же манипуляции были проделаны и с остальными зверьками.

— Ну, все готово… Итак… Вы понимаете, что происходит? Один кролик — тут, и два — там, за стеной. Питательный центр мозга этого кролика соединен обыкновенным электрическим проводом с такими же центрами тех кроликов. В этой цепи, кроме выключателей, нет никаких приборов, никаких источников тока. Ничего нет. Ничего! Поняли? Теперь — по местам. Ната, становись около этой клетки, вот так. Когда я скажу, открой дверцу и положи в клетку капусту, сразу всю. Пусть ест. Ты, Анка, иди сюда. — Он повел ее в операционную. — Становись к этой клетке, руку положи на выключатель, стой спокойно и внимательно следи за кроликом. Будешь говорить мне, что он делает, как себя чувствует.

Сам Ридан стал рядом с Анной у третьей клетки. Несколько секунд длилось молчание. Ридан скользнул рукой по волосам, заметил на рукаве какую-то торчащую ниточку, выдернул ее, сбросил на пол.

В окне светлело бледное, предрассветное небо. Девушки молча ждали распоряжений.

— Начинай, Наташа, — сказал Ридан.

— Есть, положила, — ответила она из другой комнаты.

— Выключатель направо!

— Есть!

— Что он делает?

— Нюхает, сопит. Уши наставил. Подходит к капусте…

— Анка, включай, — тихо сказал Ридан.

— Есть.

— Ну, что он?

— Ничего, сонный какой-то.

— Начал есть, — раздалось из лаборатории.

И тотчас же заметила Анна:

— Нюхает… Жует, жует!..

— Жует?!

Ридан быстро, бесшумно шагнул к Анне, прильнул к клетке. Присев на корточки, профессор старался рассмотреть морду кролика снизу.

Кролик ел. Ел, хотя никакой пищи перед ним не было! Он деловито тыкался мордой в пространство перед собой, подхватывал быстрым, мокрым язычком что-то невидимое; смешно обнажал желтоватые резцы, кусал воздух, потом быстро жевал. Капли слюны мягко падали на чистое дно клетки.

Это было зрелище необычайное, похожее для любого наблюдателя на цирковой номер, результат искусной дрессировки: кролик как бы играл, притворяясь, что ест. Ни одно животное в естественных условиях никогда не совершает таких очевидно «бессмысленных», ничем не обусловленных движений.

С предельной остротой и подлинным волнением Ридан представлял себе и смысл, и значение события, которое он сам вызвал к жизни. Конечно, это новый этап в познании живого. Этот эксперимент войдет в историю науки. Вот он — перед его глазами. Вот он впервые совершается сейчас, сию минуту… Вот капает слюна! Ридан поймал себя на том, что именно эти слюнные капли взволновали его больше всего другого в поведении кролика. Условный рефлекс в мозгу самого профессора! Ведь каждый физиолог привык с особенным уважением относиться к слюнному рефлексу, который стал знаменитым с тех пор, как Павлов превратил его в основу метода изучения мозга! Тогда тоже начался новый этап в физиологии… А теперь Ридан начинал следующую главу. Но слюна уже не играла здесь той роли…

— Как, Ната, ест?

— Ест, ест.

— А ну, Анка, выключи… О!.. Видишь? Перестал жевать. Прекрасно, Анка, прекрасно! Теперь брось следить за этим. Попробуем моего. — Они подошли к третьей клетке. — Ната, оставь все, как есть, и иди к нам. Пусть ест спокойно… Теперь смотрите: мой почти заснул. А вот включаю… Видите?

Кролик энергично двинул головой, как бы стараясь что-то схватить…

Картина «еды без пищи» повторилась во всех подробностях и с этим зверьком. Ридан уже не соблюдал осторожности в жестах, свободно двигался, говорил громко, даже пробовал постукивать по клетке пальцем. По движениям глаз и ушей кролика можно было заключить, что он нормально видит и слышит, но все эти воздействия уже не могли нарушить основного, сильного, как гипноз, влияния другого мозга, которое струилось по тонкому проводу из клетки за стеной.

— Выключаю.

Кролик моментально застыл в прежней позе. Ридан некоторое время ждал, молча переводя взгляд с одной клетки на другую, потом вскочил.

— Конец, бросайте вахту, довольно! Все ясно. Понимаете ли вы, зубрилы, что это значит?.. Это величайшее открытие! Ну — ура!

— Ура-а-а!.. — загремело в комнате.

— А теперь спать — и никаких разговоров! Если хотите, завтра поговорим.

Помощницы переглянулись и покорно ушли. Профессор «выключил» кроликов из этой удивительной цепи, рассадил по своим клеткам и, разделив между ними остатки капусты, ушел к себе.