"Королевство Белок" - читать интересную книгу автора (Тулянская Юлия, Михайлова Наталья)

Часть IV

Пахло гнилью, сыростью и землей. Сновали крысы. Душа Зорана то погружалась во мрак, то выныривала из мрака. Прошло много времени, а он все никак не мог умереть. Надо же, как долго… Ему вспоминалось, как плакала над ним Иллесия. «Зоран, не уходи. Я ведь правда тебя люблю!» Он успел проговорить в ответ: «И я…» Впадая в забытье, думал, что уже не придет в себя.

Зорана сбросили в катакомбы, на городскую свалку. Когда-то здесь добывали алмазы, теперь отработанные шахты обвалились, осыпались, сюда сваливали мусор и тела умерших рабов.

«Иллесия, Илла… – звал Зоран шепотом. – Где ты?» Ему чудилось, что она садится рядом, отирает ладонью его лоб, утешает. У Зорана на глазах выступали слезы и сразу скатывались по вискам, потому что он лежал, запрокинув голову.

Он не стал бы бороться за жизнь, если бы не Илла. Зоран устал. Придя в себя очередной раз, он ощупал грудь и охнул, наткнувшись на конец стрелы слева под ключицей. Зоран с усилием повернулся на бок, подогнул ногу и потянулся к своему сапогу. Он привык носить нож за голенищем. Рука нащупала рукоять. «Я уж очень здоров, опять меня не добили…»

Поднявшись на ноги, шатаясь, держась стены, Зоран побрел в глубь катакомб. «Как больно… Илла, ты слышишь?!» В подземном тупичке ему удалось отыскать сочащуюся с потолка воду. В эти часы и поседела его борода – когда Зоран сам вырезал ножом наконечник стрелы из своей раны. Он остановил кровь известным ему способом, по старинке: липкой мазью, которую сделал, смешав паутину с землей.

А потом потянулись тяжелые дни между жизнью и смертью. Сперва Зорану не так была нужна пища, как вода. Несколько суток он прятался в глубине, в полузасыпанной шахте, где по стене стекала струйка. Когда у него начинался жар, он несколько раз сам отворял себе вену на руке, понимая, что, если потеряет в это время сознание, то уже не очнется.

Зоран не пытался найти людей. Не опасно ли просить у них помощи? Не выдадут ли его этим всадникам, которые уже один раз без причины пытались его убить? Что теперь с Энкино, с Хассемом, с Берестом, с Ирицей, с Иллой? Как сложилась судьба купца Ринселла и матросов? И даже серый кот пропал… В бреду, в сырой шахте Зоран шептал: «Я буду жив… Никто не знает, что я жив… Я выручу Иллу». Ему часто чудилось, что рана его уже зажила и он выбирается из катакомб в город, точно заимодавец к должнику, чтобы предъявить счет за свои обиды и муки под землей, за своих друзей, за Иллу и за кота.

Он прятался в шахтах, ел крыс и летучих мышей, если удавалось их поймать, и то, что находил на городской свалке, спал, зарывшись в кучу тряпья. Кроме ножа, у него остались огниво и кремень. В костре горели тряпки, кости и мусор. Зоран выздоравливал медленно, исхудал как щепка, простыл. Рана медленно заживала, но Зорана стали мучить приступы кашля. Сил выйти наружу и пробраться в город у него долго не было: он не мог без одышки пройти и десятка шагов. Наконец, когда Зоран стал крепнуть и уже всерьез подумывал о том, чтобы сунуться на разведку, из города до свалки долетел шум боя и дым пожарищ. Зоран выбрался на поверхность и пошел к центру города, по дороге отняв у попавшегося ему навстречу раба в колодках лом (вернее, раб бросил лом от страха при виде огромного, оборванного, косматого человека). Зоран хрипло кричал, повторяя имена своих спутников: «Илла! Берест! Купец Ринселл! Хассем! Иллесия!» Тогда-то он и наткнулся на отряд наемников, которым сказал, что до ранения и сам кормился, продавая свой клинок на службу. Ему рассказали, что наемное войско прислали уничтожить «гнездо демонопоклонников». Город был разграблен и сожжен – маленький пятачок в поросших лесом предгорьях, ничья земля.

Зоран договорился с бывшим сослуживцем. Он собрался уйти из разоренного княжества вместе с наемничьим обозом. Шмель клялся, что для Сокола сделает все, и хвастал перед молодыми наемниками былыми подвигами.

– Зоран – лучший воин, которого я знал. Мы вместе служили еще в Соверне. Не родился еще человек, который сладит с Соколом один на один. А когда мы штурмовали Флагарно, их конники сделали вылазку. Мы их преследовали. Они въехали в город и хотели опустить решетку ворот. Что бы вы думали? Сокол принял ее на плечи и держал на себе, сидя верхом, пока мы не проскакали под ней!

– У меня были хорошие доспехи, – сказал Зоран. – От них отскакивали стрелы.

Молодые наемники с удивлением смотрели на Сокола, о котором и вправду слыхали немало, больше всего о его невероятной силе и храбрости и о способности снять с себя для приятеля последнюю рубашку. Они, переглядываясь, говорили между собой: «Совсем не такой…» И на самом деле, исхудавший, обросший, грязный, больной человек перед ними совсем не походил на того, кто держал на своих плечах решетку крепостных ворот, пока от его доспехов отскакивали вражеские стрелы.

Прячась в шахтах, Зоран не видел себя со стороны. Он впервые разглядел свое лицо в осколках витражного стекла и взялся за бороду: ее делила пополам широкая проседь. Волосы, сплошь белые и спутанные, падали на плечи.

– Ты же старый пес… – шепотом сказал себе Зоран.

И вглядываясь в грубые черты своего лица, в страдальческую морщинку, которая начиналась под левым глазом и, прорезая щеку, уходила в бороду, Зоран испугался. Опоздал… Разве нужно Иллесии в мужья старого пса?

В разоренном городе Зоран отыскал всех своих. Иллу и серого кота первыми. Вместе они нашли Хассема на мельнице, где он продолжал вертеть ворот и ничего не знал о разгроме высших. Потом они с помощью Шелена и его сослуживцев разыскали Береста и Ирицу в одном из покоев Замка. Энкино сам пришел к ним к уже к вечеру: от наемников он узнал, куда идти.

Грабеж продолжался еще три дня. Захваченный город перетряхнули. Зоран уже знал, что наемникам за этот поход было обещано не жалование, а лишь доля от захваченной добычи. С обозом угнали скот и многих рабов, которых собирались потом перепродать на рудники и каменоломни богатого соседа – Анвардена. Зоран твердил своим:

– Мы тоже уйдем с обозом, я договорился со Шмелем.

Но они не ушли. Зоран чувствовал, что хлопочет впустую. Он просил, Чтобы на телеге дали место больному и двум женщинам. Он имел в виду Береста, Ирицу и Иллу. Берест так и не приходил в себя. Он неподвижно сидел в углу покоя на тяжелом ларе, бессильно сложив руки. Зоран отвел глаза, увидев, как Ирица поднесла к его губам плошку с водой, потому что без нее он и напиться бы сам не смог.

– Мы никуда не поедем, – сказала Ирица Зорану.

Он понял по ее тону, что «мы» – это не все они, а только она и Берест… Иллесия, наоборот, твердила, что бросать Береста с женой одних никуда не годится, надо уговорить их ехать. Илла тоже говорила «они», «их», как будто Берест еще мог что-то решать. Зоран развел руками:

– Так ты бы и уговорила!

Илла подошла, обняла Ирицу за плечи:

– Ты что, подруга? Слышишь, что мой-то говорит? Надо ехать, пока нас берут в обоз. А то засядем тут навсегда.

Зоран, расслышав, как Илла говорит о нем «мой-то», неожиданно для себя смущенно ухмыльнулся в бороду. Ирица не упрямилась. Энкино готов был ехать. Хассем, сунув в рот щепотку дикого корня, ожидал, когда велят собираться. Зоран вглядывался в его лицо. Он не видел своих почти полгода, и ему казалось странным, что у Хассема над верхней губой – тонкие черные усы.

Они не уехали, потому что никто так и не сдвинулся с места. Куда на самом деле было им ехать? Где их кто ждет? В разгромленном городе, по крайней мере, есть крыша над головой. Зоран вообразил, как Берест с таким же безучастным лицом сидит на краю переполненной хламом обозной телеги, а рядом с ним – Ирица, мерцающая глазами, как кошка, едва кто-нибудь из наемников подойдет слишком близко…

Зоран не знал, куда везти своих спутников. Обоз возвращался в Мирлент, в один из уделов Годеринга. Как там обустроиться шестерым бродягам, из которых у одного помутился разум? Где найти кров, где наниматься на работу, чтобы выжить вшестером? Зоран вспомнил, как в Богадельне к своему скудному поденному заработку прибавлял тайком от Иллы немного сбереженных раньше денег, чтобы она не боялась потратить на себя лишний грош. Теперь их будет шестеро – и никаких сбережений.

Зоран не знал мирных ремесел. Он умел так-сяк даже сшить рубашку и сапоги, но не был ни стоящим портным, ни сапожником. Выше поденщика ему не подняться, а если повезет устроиться в кабак вышибалой – это будет верх мечтаний для поседевшего хромого вояки. Хассем – просто чернорабочий. На постоянный заработок ему нет расчета. Вдобавок Зоран знал, что такое дикий корень. Корешок сломает парня за год – за два. Энкино мог быть и писцом, и секретарем, и переводчиком у купцов, и учителем, и даже актером. Но это все не такие места, на которые может попасть любой с улицы. Ни вельможи, ни купцы не подпускают к своим бумагам пройдох без единого рекомендательного письма, а актеры сами часто сидят без хлеба. Иллесия станет мыть посуду в кабаке… А как приживется в городской нищете лесовица, Зоран и представить себе не мог. Уж наверное, ничего хорошего не случится, если в ней узнают лесную тварь. Вседержитель не наделял таких, как она, даром слова и не велел выходить замуж за людей…

Зоран повторял: едем, пока Шмель берется нас пристроить в обоз! Но когда подошло время выезжать, оказалось, что в дорогу никто даже не собрался. Обоз ушел без Зорана и его друзей. На прощанье Зорана разыскал Шелен, обнял его, похлопал по плечам:

– Вы же пропадете тут, Сокол!

– Ничего, как-нибудь будем, – отвечал Зоран. – Окна вставим, приберемся. Пропасть-то везде легко: и тут, и в Годеринге. Приезжай когда-нибудь в гости.

Раньше у Снодрека была одна мысль: как бы стать доблестным рабом? Снодрек был статный голубоглазый парень с тяжелыми кулаками, но и других рабов отбирали в казармы по росту и стати. Он был только одним из многих. Чтобы подняться над остальными, нужен был особый дар, особая свирепость, как у Хидмара. И Снодрек оставался одним из тех ребят, которые мечтают заслужить на ристалище звание доблестного раба, а на самом деле погибают в первых же поединках.

Когда в казарме появился Берест, тоже взятый за силу, рост и стать, Снодрек настороженно присматривался к нему на ристалище – хотел оценить, насколько хорошо тот обучен. Снодрек, как и другие рабы, втайне желал, чтобы сосед не оказался лучше. Все бойцы были соперниками, потому что только сильнейшие могли рассчитывать на поблажки от господ. Но потом пошел другой счет.

Снодрек помнил, как Берест говорил своей десятке: «Не бойся, но и храбростью не хвались – стой надежно, защищай соседа. Верх будет наш, в обиду не дадимся». Берест учил, как надо, защищая друг друга, побеждать на ристалище высших. С ним те, что слабее, одолели тех, что были сильней.

Снодрек жалел только, что в бою один на один не действует наука Береста. Хидмар и другие доблестные рабы обособились, с презрением говоря, что поединок все равно покажет, кто чего стоит. Отрядный бой считался забавой для молодежи высших, а единоборства – делом чести, испытанием духа. Бой не в одиночку не был славным уже потому, что потом воин мог бы получить упрек: «Хоть ты и одержал победу, но не благодаря себе, а с помощью других».

И все-таки Снодрек думал уже по-своему. «Десять на десять мы сильнее высших! А если бы мы все однажды взялись за мечи?» – искушала его странная мысль.

Когда Берест провинился и был прикован к столбу на площади, Снодрек сперва упал духом. За своим вожаком он пошел бы в огонь. Мысль, что можно побеждать без него, что не Берест был главным условием победы, казалась ему невозможной. Но выбора не было, и сам Снодрек теперь говорил своим: «Защищай соседа, не кидайся на врага в одиночку, не беги назад. Верх будет наш, не дадим себя в обиду!» Снодрек стал вожаком вместо Береста, и рабы одолели высших в новом бою.

Вскоре в город пришли чужаки и перебили высших. Снодрек думал лишь об одном: как сохранить своих выживших ребят. Их осталось семеро.

Снодрек увел их, и они спрятались в катакомбах. Потом они вооружились оружием, снятым с убитых. Снодрек не знал, куда идти и как устраиваться в разрушенном городе. Он увидел дым из разбитого окна замка – дым не от пожара, а от костра – и решил заглянуть, кто там поселился. Теперь это был настоящий маленький отряд, и Снодрек чувствовал себя уверенно: при случае отобьемся!

Они вошли в просторный покой, в котором прямо на каменном полу горел костер.

При виде семерых вооруженных бойцов, которых вел высокий голубоглазый парень, Зоран, Хассем и Энкино встали плечом к плечу. Илла тряпкой схватила с костра котелок и с угрозой замахнулась, готовая плеснуть кипятком. Ирица заслонила собой неподвижно сидящего мужа.

Снодрек внезапно узнал его:

– Берест! Берест! – воскликнул он. – Это ты?!

– Откуда ты его знаешь? – спросила Илла и поставила котелок, который сквозь тряпку жег ей руки, обратно на огонь.

– Это же Берест! – повторил Снодрек. – Он нас… научил… – Снодрек запнулся, не понимая, в чем дело. – Берест, ты меня не узнал?

Ирица настороженно сверкнула зелеными глазами, когда он шагнул к ее мужу.

…Снег на улицах присыпал тела убитых, но запах разложения стоял над городом. Похоронить в мерзлой земле или сжечь всех мертвецов было невозможно. Зоран, Хассем и ребята Снодрека очистили от трупов только замок, сад и ближайшие улицы.

Зима перевалила за середину. Зорану нездоровилось. В груди у него что-то хрипело, и от внезапных долгих приступов кашля он хватался за стену, чтобы не упасть. Илла поила его горячим, и Зоран покорно пил из кружки кипяток, даже если его нечем было заварить. Он уверял, что выздоравливает, но шрам у него на груди воспалился. Илла, прежде бойкая и веселая, стала грубой и резкой.

Энкино отгородился от всех неприступной стеной и только твердил, что это «мертвый город» и что надо уходить. Хассем тоже замкнулся. Ирица знала свойство каждой травы, она предупредила: «У дикого корня нет своей силы, он не дает тебе ничего, ты просто быстрее тратишь собственную жизнь». Хассем виновато признался: ему очень плохо по утрам, так плохо, что если без корня, то легче руки на себя наложить. «Кому будет польза, если и я сейчас свалюсь с ног?» – как бы оправдываясь, добавил он.

Ирица, занимаясь убогим «хозяйством» замка, часто подходила к Бересту, по-прежнему сидевшему в углу большой залы. Иногда она брала обеими руками его ладонь. Знакомая, тяжелая ладонь бессильно лежала в ее руках. Ирица прижимала эту широкую ладонь к щеке. Так раньше сам Берест, лаская ее, прислонял к своему лицу ее руку. Теперь он не узнавал Ирицу и смотрел мимо.

– Так плохо никогда не было, даже в плену, – призналась как-то она Хассему.

Во дворе замка ветер мел снежное крошево. Илла, в разношенных мужских сапогах, выплеснула помои. Стоять во дворе Иллесии было холодно, но назад в залу полуразрушенного, опустошенного замка, в которой они наспех устроили себе жилье, возвращаться не хотелось. Зала была просторной, неуютной и пустой. Сквозь выбитые окна наметало снега. Зоран и Снодрек заделали их: забили оконные проемы и завесили тканью. Стало темно.

Илла услышала, как кто-то подошел и встал за ее спиной. По привычке дернулась, готовая защищаться. Но это был Энкино. Кутаясь в плащ, он стоял и смотрел на вечернее небо.

– Опять звезд не видно, – пробормотал он.

– С ума все посходили! – процедила Илла сквозь зубы. – Чего ты-то маешься все, братец? На что тебе звезды?

– Проклятое место, – ровно сказал Энкино. – Надо уходить. Сразу надо было уйти, с войсками.

Резкость и вспыльчивость Иллы уже никого не удивляла: все привыкли.

– Куда? – бросила Иллесия. – Как, по-твоему, Ирица Береста поведет? Он хуже ребенка малого, ничего не видит и не соображает. Милостыню просить?

Энкино не ответил.

«Вот тебе и воля», – думала Илла.

Пора было возвращаться домой. Вернувшись в зал и поставив в угол ведро, Илла поискала взглядом Зорана. Тот с шилом в руках чинил разинувшие рот сапоги. Кот подбежал к ногам Иллы, стал вертеться у ее сапог и тереться о них.

Ирица варила похлебку. Не отходя от котла, лесовица то и дело поглядывала в сторону ларя, на котором сидел Берест. Сейчас рядом с ним был Хассем. Целыми сутками Хассем был на ногах. Он все время был занят чем-нибудь по хозяйству и, казалось, совсем не ложился спать. На ходу он по прежнему жевал «дикий корень»: он сходил на свою бывшую мельницу и нашел там целый ящик с этим зельем, из которого надсмотрщик ежедневно выдавал рабам долю. Половину оставил напарнику, а половину взял себе.

Напарник Хассема так и остался на мельнице. Скоро Хассем забежал проведать его и нашел мертвым. Зоран сказал, что парень жевал слишком много дикого корня, заснул и не смог проснуться, умер во сне.

Илла подошла к костру и стала греть руки. Разговаривать не хотелось даже с подругой.

Ирица налила ей похлебки:

– Поешь?

– Не могу на еду смотреть… Просто с души воротит, – выдавила Илла.

– Ты больна… дай я посмотрю, что с тобой.

Илла только махнула рукой: а кто не болен?

Но Ирица увела ее в угол подальше от всех, взяла ее руки в свои и замерцала глазами.

– Ну? – мрачно спросила Илла, когда Ирица выпустила ее руки.

Ирица медленно кивнула.

– Ты родишь ребенка.

Для лесовицы в этом не было ничего особенного: хотя она сама родилась не от другой женщины и ее лесные сестры тоже не рожали детей, она знала, как звери в лесу зачинают и рождают детенышей.

Илла вскочила.

– Проклято будь все! Ненавижу! – прошипела она.

«Я ведь догадывалась, только верить не хотела. А Ирица, лесная колдунья, не может ошибиться». Илла закрылась в чулане в дальнем конце пустого замка и решила не выходить оттуда, пока все не уснут. Она не могла представить, что будет, когда она опять увидит Зорана. Он скажет: «Пресветлая княжна», посмотрит преданным, восхищенным взглядом… «Ведь мы уже хотели наконец пожениться, а теперь…» – Илла стиснула зубы. Кот пробрался в чулан за ней. «Иди, убирайся к своему хозяину!» – Илла выставила его и закрыла дверь. Кот долго обиженно мяукал, потом, видно, ушел.

А Зоран в это время бродил по замку, разыскивая Иллесию. Ему обо всем рассказала Ирица. Лесовица не поняла, почему Илла вскрикнула, выругалась и убежала. Ирице чудилось, она просто прячется, как прячутся и волчица, и зайчиха, и кошка, ощущая, что у них будут детеныши. Но Зорану надо было рассказать, потому что ему предстоит защищать Иллу и детеныша и заботиться о них.

Ирица почувствовала неладное только тогда, когда, выслушав ее, Зоран схватился за голову:

– Илла… Куда она пошла?! Ох, Илла…

Он сейчас же отправился ее искать, прихрамывая и отмахнувшись от всех вопросов.

…Иллесия узнала походку Зорана. Она слышала, как он открывает дверь в чулан, как неуклюже опускается на пол рядом. Илла сидела, отвернувшись лицом к стене. Зоран глубоко вздохнул сзади нее, может, нарочно, на случай, если она не заметила, как он подошел. Илла оглянулась.

– Что ты таскаешься за мной как пришитый?!

– Ну, послушай… – Зоран попытался ее обнять. – Я знаю, что у тебя будет ребенок.

Илла двумя руками уперлась ему в грудь.

– Тебе-то какое дело? Ведь не от тебя!

Зоран бросил на нее бессмысленно-виноватый взгляд, какой, наверное, бросает на хозяйку большой пес, если она срывает на нем досаду и наказывает ни за что. Иллесии стало жалко его. Она подумала, что последнее время все время была не в духе и в самом деле обращалась с ним хуже, чем с собакой, а он смотрел таким взглядом и еще больше боялся не угодить. Илла хотела обхватить, прижать к груди его косматую голову, говорить: «Зоран, прости меня, я тебя больше не обижу, ты мудрый, ты взрослый, а я глупая девчонка, прости!» Но Илла вспомнила, что носит ребенка от одного из тех ублюдков, которых даже не помнит в лицо. Тогда злость Иллесии вспыхнула с новой силой. «Такой добрый, да? Любишь меня?!»

– Убирайся, Зоран! – разгневанно крикнула она. – Думаешь, мне очень нужен такой старый плакса? Что ты на меня смотришь? Лучше бы я пса себе завела! Не смей надо мной причитать, все равно от тебя еще больше тошно.

Зоран опустил голову, потом поднял на Иллесию покрасневшее, темно-медное лицо, грозное и угрюмое. Илла его ни капельки не боялась.

– Убирайся, говорят тебе! – велела она.

Зоран неохотно поднялся и, сопя, вышел тяжелой походкой.

Илла замерла, прислушивалась. Он сел за порогом, прислонившись спиной к стене. Илла опять разозлилась. Ей так и представилось, что там, за дверью, лежит огромный косматый пес с гремучей цепью на шее, которого только что прибила под горячую руку хозяйка. Она в сердцах плюнула: «Хоть ночуй тут, не выйду».

Зоран говорил, что, если не похоронить мертвецов, начнется мор. Но люди умирали на улицах каждый день. Бывшие рабы бродили по разоренному городу в поисках пищи, а по ночам забивались в свои прежние нетопленые бараки. Больше им некуда было деваться.

«У нас есть оружие, а они его боятся», – думал Снодрек. Он позвал своих семерых молодцов, и они без труда выловили на ближайших улицах пятерых рабов. Те действительно боялись оружия. «Пленных» рабов Снодрек сдал Зорану и сказал:

– Будут нам помогать хоронить, пока все вокруг не очистим.

Пятеро «пленников» в сером рванье с невыразительными серыми лицами, заросшими щетиной, переминались с ноги на ногу. Илла только вздохнула, глядя на них, и чуть не спросила Снодрека: «А поплоше нигде нельзя было найти?»

– Надо их хотя бы сперва накормить, – проворчала она.

Скрепя сердце Иллесия выделила им долю из скудных запасов. Рабы сразу перестали трястись от страха. Дело было знакомое: работать за кормежку, как и при высших. За три дня с помощью Зорана и Снодрека с его бойцами они выдолбили в мерзлой земле, согревая ее кострами, большую яму, и наконец похоронили всех мертвецов, которых нашли на пожарищах, на припорошенных снегом улицах и на площади, где когда-то у столба был прикован Берест.

Илла решила, что всем надо перебраться в другой зал – просторный, с камином: жечь костер на полу было грязно и дымно.

Зал был разгромлен, мебель сожжена в очаге, витражные стекла выбиты. Черепки ваз и осколки стекол хрустели под ногами. Двустворчатая дверь тоже пошла на топливо. На полу валялись птичьи кости и комки перьев. Наемники во всем городе перебили и съели птицу, а скот угнали с собой. Они вылакали и вино из погребов, которые нашли и взломали.

Илла с утра в закатанных по колено штанах, с засученными рукавами и взъерошенными короткими волосами носилась по замку, как вихрь, хлопая дверьми – там, где они еще оставались. Она сердито искала все, что уцелело, а за ней по пятам ходили Хассем и Снодрек, которых она взяла с собой: вдруг придется тащить что-то тяжелое. Хассем, у которого с утра все тело было точно деревянное, еле поспевал за ней.

В зале Энкино скрупулезно подметал пол метлой. Несколько бывших рабов заколачивали окна. Зоран, который понемногу умел все на свете, чинил скамьи, лари, стол и кровати, которые Снодрек с Хассемом притащили в зал.

Илла, обмотав тряпкой еще одну метлу, с ожесточением билась с паутиной. До потолка она не доставала, а пауков боялась.

– Эй, Снодрек, залезь-ка на ларь да протри вон там как следует. Вдарь по тому пауку. Вон сидит, видишь?

Снарядив его вместо себя на бой с пауками, Иллесия намочила тряпку и принялась ожесточенно тереть пол. «Вот и хорошо! – твердила она про себя. – Думают, что я несчастная, а я – нет. С какой еще стати? У меня здесь все будет блестеть!»

Она вспоминала, как в Богадельне плакали девчонки, когда парни бросали их беременными. Одна даже отравилась. «Пусть не ждут, что я буду так же плакать! Не дождутся!»

И хотя Илла сама прогнала Зорана, и плакать было впору ему, она все повторяла про себя: «Не дождутся!» – и, борясь с грязью в каждом углу зала, принималась громко петь отрывки из уличных песенок. Воины Снодрека смотрели на нее удивленно и переглядывались.

– А вас петь не учили? Только драться? Хорошо, я буду учить вас петь – а вы меня драться потом научите, – смеялась Иллесия, подмигивая ребятам.

Изредка она поглядывала на Зорана. Зоран, косматый, с широкой проседью в бороде, делал что-то мелкое. Похоже, приделывал петлю к крышке ларя. Он сидел на низенькой скамеечке и занимал весь угол. Как всякий большой человек за мелкой работой, он казался неуклюжим и очень старательным. Илла вспомнила, что он умет и шить, и тачать сапоги, и с каким бесконечным терпением вдевает иголку в нитку. «Да, хороший, хороший. Лучше всех прямо! – с горечью думала Иллесия. – Только я и без тебя, такого хорошего, не пропаду!»

Ирица вздрагивала всякий раз, когда кто-то, громко разговаривая, проходил мимо безучастно сидящего у стены Береста. Ей казалось, другие беспокоят его тем, что равнодушно шумят и занимаются своими делами рядом с ним. «Если бы пришло лето, – думала Ирица, я увела бы его в лес, и мы там были бы вдвоем. Я бы скрыла его от всех и ждала, когда он вернется…»

Ирица понимала, что несправедлива к остальным. У них было много забот. Труд, который они брали на себя, освобождал ей время, чтобы она могла заботиться о Бересте. Хассем, как брат, постоянно бывал под рукой, готовый выполнить любое ее поручение.

Ночью, когда все утихали, Ирица сама переставала тревожиться и садилась рядом с мужем. Он не всегда спал по ночам, и она наклоняла его голову себе на плечо и пыталась волшебством погрузить его в сон. Но душа Береста больше не откликалась на ее магию, и Ирица просто гладила Береста по голове, надеясь, что ему будет спокойнее.

Она думала: что он чувствует в пустоте, куда обращен его взгляд? Как, наверно, ему одиноко и страшно там, в таких местах, которым она и названия не знает… Ведь он живой, он страдает, хотя этого и не видно. А она не может пойти за ним, он закрыл ей дорогу, замкнул от нее свою душу.

Ирица обняла Береста обеими руками и заплакала. Она не вытирала слез и с трудом сдерживала рыдания, чтобы не разбудить остальных. Ей чудилось, руки Береста дрогнули, пошевелились, крепче обняли ее. Казалось, он наклоняется к ней, шепчет:

– Ирица, милая… Что ты плачешь? Кто тебя обидел, неужто я?

Ей казалось, она чувствует даже, как шевелятся его губы около ее уха. Он говорит:

– Родная моя, что с тобой?.. – и с сомнением: – Это из-за меня? Я ничего не помню… Пьян я, что ли, был? Ирица, ну, скажи?

Ирица неожиданно поняла, что его руки в самом деле поддерживают ее, что она слышит над ухом его голос и чувствует его дыхание. Она с замирающим сердцем подняла голову и встретила взгляд Береста. Живой, осмысленный взгляд. Его глаза осветились и потеплели.

Они говорили шепотом до самого рассвета. Ирица рассказывала, а Берест вспоминал, слушал, утешал. Ирица рассказала, как смертельной хваткой сжимали друг другу руки он и Князь Тьмы, воплощенный в человеческое тело. Как сама Ирица сидела возле мужа, изнемогавшего в этой борьбе двух воль, и клала ладони ему на грудь, чтобы своим волшебством поддержать в нем жизнь.

– Ты все время была со мной?

– Да, Берест, да.

– Я сказал тебе спрятаться в саду.

– А я не спряталась.

– Ты глупая белка, Ирица! А если бы мне конец?

– Я бы и тогда была с тобой.

– Как же осталось бы без тебя твое Королевство белок? – укоризненно произнес Берест. Он вспомнил, как он когда-то бежал с каменоломен, а она показалась ему в зарослях: лесная королевна, у которой белки едят из рук, а в волосы вплетены цветы ирицы.

– О чем ты говоришь? – с горечью ответила она. – Какое королевство… без короля.

Они сидели, обнявшись. Ирица отдыхала от страха за него, от своего одиночества.

– Мне иногда кажется, что до тебя я и вправду была только белкой. Это было весело. Весь «беличий хвост» (она говорила о своих длинных волосах) был утыкан цветами. И листьями. Каждый день новыми! Я нарочно искала поляны, где растут еще и новые цветы, чтобы сплести из них такой венок, какого у меня не было. А потом ты позвал меня. И с тобой все равно лучше, все равно больше по-настоящему, чем было до тебя…

Берест ничего не ответил… Молодая королевна вышла замуж за бродягу-короля, и он увел ее от ее подданных-белок, от высоких лесов и богато убранных полян… «Без тебя я никогда бы не стал бороться за жизнь так отчаянно. Я люблю этот мир, потому что люблю тебя. Если только мы вернемся назад в наше королевство, я найду тебе золотое дупло, Ирица». Они скоро уснули – она первая, потом и он – оба уставшие от своих тревог, от разлуки и радости наступившей встречи.

Утром Хассем стал разводить огонь, чтобы вскипятить воду. Он мельком бросил взгляд на сидевшего в углу Береста и Ирицу, которая спала, прижавшись к мужу. Тот поднял голову и вдруг встретился с Хассемом ясным взглядом…

Это была первая радость за много дней. Берест словно и впрямь вернулся из дальних краев: расспрашивал о новостях, удивленно озирался. Днем Берест отправился в город. Ирица так боялась его отпускать, что даже хотела идти с ним. Но вызвался Снодрек. Он торжествовал и не мог наглядеться на своего вожака.

Новостей для Береста было много, больше всего неутешительных. Илла храбрилась, делая вид, что с ней все в порядке, и на Зорана смотрела исподтишка… У Хассема помутнели глаза, он был странно возбужден, говорил быстро и горячо и дышал учащенно. Энкино, возмужавший и незнакомый, взял руку Береста и посмотрел на свет. На ладони у Береста остались не сходящие, как след от ожога, следы чужих пальцев.

– Что он еще с тобой сделал? Ты помнишь, что с тобой было… там? – спросил он.

Берест повел плечом. Ему не хотелось сейчас говорить.

– У тебя не болит сердце? – вдруг подозрительно спросил Энкино.

Берест покачал головой.

Они со Снодреком вскоре ушли и вернулись после полудня. Берест устал. Он отвык ходить и ослабел. За полдня он узнал все, к чему остальные уже привыкли, посмотрел свежим взглядом на мертвые улицы, вымерзшие бараки, одичавших, голодных людей. Ирица тревожно оглядывалась на дверь, прислушивалась к шагам, и первая вышла навстречу Бересту. Он ощутил ее незримое прикосновение: на душе вдруг потеплело. Ирица поймала его признательный взгляд – вот и весь разговор.

Из бережливости ели теперь один раз в день, ближе к вечеру. Илла и Ирица закончили готовить, стали раздавать ужин.

– Садитесь ужинать! – позвенела ложкой о котелок Илла. – Хассем, не зевай!

Все стали рассаживаться за столом.

Берест молча принял из рук жены миску с похлебкой. Он думал: у нас еще есть еда, а в городе уже настоящий голод. «Люди в городе едят кошек и крыс, начинается мор. Они не догадываются даже сговориться и сделать запасы из того, что находят», – думал Берест.

За едой Энкино сказал:

– Теперь мы можем уйти.

– Потеплеет – и двинемся, – подтвердила Иллесия.

– Мы нашли пекарню, – невпопад произнес Берест. – Там никто не работает. А мука на мельнице была. Ее просыпали, растоптали. А еще они едят муку и зерно прямо так…

Хассем и Илла, оба недавно жившие в рабских бараках, стали объяснять: рабы всегда получали пищу от надсмотрщиков. Чье дело было готовить, те умели готовить, а остальные ни разу даже не видели, как замешивают тесто или варят крупу.

– Весь город вымрет, – сказал Энкино. – Я знал, что так будет.

Все разом посмотрели на него.

Энкино поднял тонкие брови:

– А разве трудно было догадаться? – и быстро, с гневом нахмурился. – Все равно надо было выжечь это гнездо!

Ему никто не возразил, только Зоран вздохнул.

– Надо – что?.. – вдруг отрывисто обронил Берест. – Надо собрать людей, кто жив. И припасы, какие еще остались. На сколько их хватит для всех? Из чего их можно пополнить? Ну, кроме крыс и кошек, – он погладил Зоранова кота.

Илла стала собирать со стола и, наклонившись к Бересту, спросила:

– Ты что, хочешь собрать в замке все запасы, чтобы кормить всех?

Энкино недоверчиво посмотрел на обоих. Берест молчал. Снодрек насторожился.

– В набат ударить, – предложил Берест. – Собрать людей…

Зоран удрученно покачал головой:

– Какой тебе набат?

– И пожарной каланчи нету?

Этого никто не знал.

– Подождите… – горькая усмешка скользнула по губам Энкино. – Вы что, решили остаться навсегда?

– Да нет, мы уходим. Не в крысятнике же этом жить, – тряхнула головой Илла.

– Помните, мы в Богадельне думали, куда нам идти? – Берест обвел взглядом своих. – Илла с Зораном собирались остаться где-нибудь в Соверне. Мы с Ирицей и Хассемом – в Даргород. Ты, брат, тоже на юг? – уточнил он, поглядев на Энкино. – Я не знаю, что вы надумали сейчас. Мы с Ирицей… – Берест поймал ее взгляд, и она мысленно разрешила ему: «Говори». – Мы с Ирицей не хотим, чтобы мы все расставались. Сейчас не время. Сейчас нам не выжить поодиночке. Нам всем нужно одно пристанище.

Хассем молча кивнул. Ему идти было некуда, никто его нигде не ждал. Береста и Ирицу, а потом и остальных своих спутников, он привык считать семьей. Где будут они, там и он.

– Но почему именно здесь? – спросил Энкино.

– А где? – пожал плечами Зоран. – Из нас всех только у Береста есть дом, но очень далеко отсюда.

Горькая усмешка Энкино становилась все заметнее.

– И вы обыщете город, соберете все припасы, которые сумеете найти, а потом начнете кормить этих людей… Нас… – он огляделся. – Нас меньше двух десятков. Положим, охранять запас будет нетрудно, поставить хоть Снодрека и его воинов. Тут даже толпы с камнями не дождешься. Но кормить всех… Сколько нужно дров, сколько Илле и Ирице придется возиться у котлов, даже с нашей помощью? Хорошо, котлы вы возьмете на кухне: должны же где-то здесь быть кухни, которые кормили рабов? А что мы все будем делать, когда запасы кончатся?

– Нас меньше двух десятков, – повторил Берест. – Но люди сами будут работать. Им некуда идти точно так же, как и нам. С нами Снодрек, его ребята… Есть же люди! И будут еще! Зачем куда-то идти? Хватит искать, надо здесь строиться.

– Проклятое место, – подал голос Энкино.

– Было проклятое – будет наше пристанище, – сказал Берест.

Ирица молчала. Они с Иллой собрали у всех пустые миски и стали мыть над лоханью.

…Эта земля теперь называлась Пристанище. Сначала просто пристанище, а потом и Пристанище. Миновала зима, голодная весна. Кончалось лето.

Полгода назад Зоран приволок молот и наковальню в заснеженный двор замка и начал стучать молотом – вместо набата. Зоран гремел по наковальне полдня, весь взмок, и бывшие рабы понемногу подтягивались к замку поглядеть, что же там происходит? Илла и Ирица велели им подходить к котлу, в котором кипела похлебка, пусть жидкая, но все же настоящая горячая похлебка. Бывшие рабы – их набралось всего за два десятка – вспомнили, что так было при высших, и не очень удивились. Их накормили, и Берест начал говорить: чтобы выжить, нужны дрова, для всех нужно теплое жилье, нужно чинить выбитые двери и окна, сломанные столы и лавки, нужны исправные инструменты, а к весне нужны плуги и бороны, косы, лопаты… Берест так и не понял, слушают его эти люди или нет. Они стояли перед ним неровным рядом, в лохмотьях, с одинаково серыми лицами.

В руинах то и дело находили замерзших людей. Некоторые из них были живы, но сильно простужены. Ирица попросила мужчин очистить от хлама и битого стекла еще одну большую залу – для больных. Залу надо было отапливать. Зоран стал называть ее «лазаретом» – он сам во время наемничьей службы несколько раз с тяжелыми ранами попадал в лазарет. Хассем стал помогать Ирице в «лазарете»: он привык ухаживать за больными еще во время мора в каменоломнях.

По вечерам Хассему частенько приходилось выслушивать жалобы Зорана. Тот, большой, сильный, грустный, все больше похожий на одинокого цепного пса, признавался:

– Я, может быть, умом тронулся. Просто не знаю, что мне делать с собой. Целый день только об Илле и думаю. Я ей надоел, Хассем. Ведь Илла – гордая, смелая, насмешница. А я гляжу на нее – и у меня слезы на глазах.

Зоран, удрученный и озабоченный, кажется, на самом деле верил, что чуток съехал.

– Она и говорит, – продолжал он. – «Зачем ты мне, старый плакса?» Я, Хассем, не знаю, сколько мне лет. Не помню, когда родился. Только ведь шкура-то у меня совсем седая. Раньше хоть борода была черная, а теперь погляди! – Зоран задирал свой заросший подбородок.

Они с Хассемом шептались в углу, чтобы не мешать спящим. У жителей замка теперь было много забот. Берест решил: все, что уцелело или что можно починить, надо спасти. Это были дни собирания. И холодные зимние ночи… В камине мерцали догорающие угли. Хассем в темноте хорошо видел широкую проседь в Зорановой бороде: она отсвечивала серебром при слабом отблеске луны в окне.

– Она – моя княжна ясная, – продолжал Зоран, и у него даже голос начинал дрожать.

Хассем не перебивал его и вообще ничего не говорил, только кивал. Ему было жалко Зорана с его несуразной любовью. «Ясная княжна» Иллесия, исхудавшая, с уже заметным животом, совсем перестала быть той бойкой красавицей, в которую без памяти влюбился Зоран в Богадельне. Но он видел ее в серебряном венце, прекраснее звезд небесных, как в тех сказках, что рассказывал детям.

У Зорана были слушатели: горстка детей, которых нашли в развалинах и приютили в замке. Послушать сказки приходил и Хассем. В них бедный бродяга, иногда даже бывший наемник, иногда даже седой и хромой, приходил в страну, где правил злой чародей. Но прекрасная княжна, дочь чародея, успевала полюбить бродягу. И когда советник выдавал их чародею, княжна помогала своему суженому выполнить все задачи, с помощью которых ее отец хотел его погубить: и вырастить урожай за одну ночь, и добыть золотые яблоки, и пройти насквозь подземное царство. Хассем догадывался, что княжну зовут Иллесией, хоть Зоран и не называл ее имени. Хассем привык к его сказкам, кажется, как к дикому корню, но они у Зорана становились грустнее день ото дня, богатырю и ясной княжне все дороже доставался счастливый конец, жар-птицы и молодильные яблоки. Хассем слушал, точно в полусне, и ему виделись говорящие волки и кони, мечи из склепа и мосты через огненную реку.

В середине зимы, в те самые «дни собирания» впервые появился в окрестностях замка бывший доблестный раб Хидмар. Он зарос, обносился, и непонятно было, чем он жил. Оставаясь во дворе, на утоптанном грязном снегу, смешанному с золой от пожарища, он стал звать Береста на поединок. Берест слишком мало прожил в казарме рабов-воинов, чтобы понять, что нужно Хидмару. Снодрек с тревогой сказал своему вожаку:

– Он хочет, чтобы все видели – он сильнее тебя. Он сильный, как были высшие. Он думает, его будут слушаться, если он тебя победит. У нас есть еда и крыша над головой, а у него нет…

Берест вышел на сохранившееся в целости парадное крыльцо замка.

– Хидмар, иди лучше к нам. Сам посуди, какой еще поединок? – хмурясь так, что между бровей пролегла складка, ответил Берест. – Что за радость, если я буду ранен или убит, а у нас тут полно работы и каждые руки на счету? Ясное дело, я не пойду драться: мне не горит.

Хидмар угрюмо молчал. В прежние времена доблестный раб знал, что в конце концов его прикончат на ристалище. Зато он пользовался славой и особым положением. Он смотрел на мир так же, как и господа, хотя был по другую сторону от них. Хидмар ждал, что убьет Береста или тот подчинится ему, как высшему, чтобы сохранить себе жизнь.

На крыльцо вслед за Берестом вышли Снодрек, несколько бывших рабов-бойцов и какой-то седой великан с добродушно-свирепым, заросшим лицом. Хидмар скорее почувствовал, чем догадался, что Береста ему не достать: эти не просто так вышли вслед за ним. Доблестный раб помнил, как Берест научил рабов драться в отрядном бою, так что перестали действовать извечные, прочные законы и более слабые с преимуществом начали побеждать сильных.

– Я убью тебя потом, – пообещал Хидмар.

В это время с крыльца спустилась очень молодая светловолосая женщина.

– Ирица! – вырвалось у Береста.

Она обернулась:

– Сейчас.

В руках у женщины были сухарь и миска с похлебкой.

– Вот, – сказала она Хидмару, – приходи, когда захочешь есть.

Хидмар взял сухарь и миску и ушел.

Он всерьез не думал о том, чтобы на самом деле пойти жить в замок. Там надо было работать вместе с рабами, признавать слабейших равными себе. Но в замке была еда, было тепло. Хидмар рыскал вокруг, бесцельно, как голодный зверь, не зная толком, что сделает в следующую минуту.

Берест подумывал, не должен ли он строго поговорить с женой за то, что она подошла к Хидмару. Берест готов был сбежать с крыльца вслед за ней, но остерегся: тогда, догадавшись, кто эта женщина, доблестный раб чего доброго и нашел бы применение тяжелому мечу, который держал в руке. Когда Ирица вернулась, Берест вздохнул и вдруг понял, что затаил дыхание, пока она шла. Он ждал жену с выражением хмурого упрека на лице. Она с участием встретила глазами его взгляд и, подойдя, не боясь его угрюмого выражения, чуть улыбнулась. Берест промолчал.

Он ничего не сказал ей про Хидмара и поздним вечером, когда они тайком сошлись в том чуланчике, где когда-то пряталась от Зорана Илла. Все уже спали.

– Ирица, ты здесь? – раздался шепот Береста:

В темноте засветились ему в ответ глаза лесовицы.

– Как же я соскучился по тебе!

Ирица не успела ответить: он нетерпеливо прижался губами к ее губам, и даже в этом поцелуе было что-то от его жалобы: «Я скучаю по тебе'» Она схватилась за него обеими руками. Когда Берест отстранился, Ирица тихо ответила ему:

– Я тоже… мой хороший.

– Ну почему мы с тобой встречаемся украдкой? Ведь я твой муж, – продолжал Берест. – Похоже на сказки Зорана. Как будто я прихожу в твое королевство…

– В Королевство Белок? – улыбнулась Ирица.

– Ну да. А твой отец, лесной король, говорит: «Я тебя ни за что не отдам за чужака». И вот мы встречаемся тайком.

– Он лесной король? – Ирица опять улыбнулась, слушая, как Берест шепчет ей на ухо свою сказку. – Лесные короли так не говорят. Он говорит: «Если ты любишь этого человека, то иди с ним, не покидай его, и владейте вместе с ним всеми белками в моем лесу».

Берест засмеялся:

– А дворец наш будет в дупле самого высокого дерева?

– И самого теплого, – пожелала Ирица.

– Тебе холодно? – догадался Берест.

Нигде в замке, кроме зала с камином, который служил теперь жильем для всей маленькой общины, не топили. Зимой лесовица привыкла спать вместе со своим лесом или сидеть в дупле, присыпанном снегом, и прясть к будущей весне одежду для новых лесовиц и дубровников. Это была первая зима, которую Ирица пыталась прожить как человеческая женщина. Она чувствовала себя очень усталой.

Берест обнял ее крепче, чтобы согреть, и взволнованно продолжал:

– Ирица, я скучаю по тебе.

Они сели на старый ларь. Берест опять наклонился к лицу Ирицы и почти коснулся губами ее губ, но она начала говорить, и он замер.

– Илла скоро родит, – сказала лесовица.

– Когда?

– В начале лета.

– Все будет хорошо?

– Да…

Берест снова готов был коснуться губами губ своей жены, но вдруг сказал сам:

– Зорана жалко. Что-то Илла не привечает больше его. А он впрямь как помешался на ней… Знаешь, по ночам, я видел, он по ней плачет. Правда, Ирица. Я однажды среди ночи проснулся. Он лежит рядом. В лицо светит луна. Глаза у него закрыты, а на щеках слезы. У меня у самого комок в горле встал. Думаю: «Ах, бедняга!» Ирица, ты бы поговорила как-нибудь с Иллой… И Зоран, и даже его кот без нее совсем осиротели. У Зорана – золотое сердце, зачем она его мучает?

– Мой хороший… – ответила Ирица. – Я говорила… Она и сама мучается.

Берест вздохнул. Обеими руками прижав к себе жену, он наконец ощутил губами ее губы. Ирица чувствовала, как сполз с ее плеча плащ, краем которого укрывалась она, а краем – Берест. Но она согрелась около Береста. Сквозь рубашку, которая была на нем, она чувствовала тепло его тела.

Громкий возглас в коридоре поблизости, шум борьбы, женский крик…

Ирица отшатнулась, Берест вскочил с ларя. Ирица хорошо видела в темноте, она разглядела его обиженное, раздосадованное лицо.

– Подожди меня, – шепнул он Ирице.

Берест бросился на шум, уронив плащ, которым они вдвоем укрывались от холода. В коридоре перед входом в зал ночами горели два факела. Пламя на них трепало сквозняком. Берест остановился. Он увидел три фигуры: один человек упал на колени, опираясь рукой (Бересту почудилось, что он был сбит с ног ударом), другой, сжимая кулаки, стоял перед ним, спиной к Бересту. Третья фигура, в женском платье, была отчетливо выхвачена из полумрака факелом. Девушка отвернулась лицом к стене, ее плечи сильно вздрагивали.

Берест, схватив за плечо, развернул того, кто стоял спиной к нему, и изумленно отшатнулся:

– Это ты, Энкино?!

Человек, упавший на колени, одной рукой водил по лицу. Берест не разглядел в полумраке: наверное, вытирал кровь.

– Энкино, это ты его? – не понял Берест. – За что?

Лицо Энкино в мерцающем свете казалось чужим. Недавно пробившаяся черная бородка, тонкие черты лица передавали ощущение какой-то непримиримой, почти высокомерной замкнутости.

Энкино застал эту парочку в углу, девушка кричала и отбивалась. Он ударил парня кулаком в лицо. Парень, из бывших рабов, был сильнее его, но даже не подумал защищаться.

Берест подошел к девушке, которая плакала у стены. Он хотел утешить ее, но она вдруг вскрикнула и тоже упала на колени, вся дрожа и не поворачивая головы. Вблизи Берест узнал ее и вспомнил имя: Лин. Все имена рабов из бараков были не длиннее одного слога, и женские и мужские. Только бойцы из казарм носили обычные человеческие имена.

Берест наклонился, чтобы помочь девушке встать, но она так забилась в его руках, что он сам отпрянул.

Из темноты вышла Ирица, кутаясь в плащ. Берест вспомнил, что сказал ей: «Подожди меня». Теперь он обрадовался, что она не послушалась. Ирица обхватила девушку за плечи – ей Лин не противилась, – и повела ее с собой.

Берест оглянулся, и Ирица, махнула ему рукой в сторону «их» чуланчика. Береста царапнуло по сердцу: вот тебе и свидание… Он посмотрел на насильника, который затравленно сжался на полу, закрывая голову руками. Берест с силой отвел обе его руки:

– Ты кто? Вестр…

Тот дернулся, но не двинулся с места.

Энкино подошел поближе. Вестр тупо смотрел на обоих. Энкино пожал плечами. Он знал о нравах рабов в бараках, судьба Иллы была у всех на виду. Парень даже не понимает, за что его… Ведь эта девочка – не высшая, а рабыня.

Берест закусил губу, глядя на Вестра.

– Что у тебя, стыда нет?

Он чувствовал себя беспомощным. Вестр не понимал его. Бересту захотелось махнуть на все и уйти. Надо было что-то делать. Энкино ничем не помогал: просто стоял и смотрел. Надо бы, верно, наказать парня, чтобы он не смел больше…

– Ну, вставай, что ли, да иди уже… – наконец произнес Берест, наклоняясь к Вестру.

– А что со мной… теперь? – голос не слушался парня.

Он попытался встать, опираясь рукой об пол, но так ослабел от страха, что снова тяжело сел.

Берест поднял его:

– Иди… спать.

– Меня… убьют? – выдавил из себя Вестр, отступая к стене.

– Иди спи, – сказал Берест. – Иди… ничего.

Ему было теперь жаль парня, точно так же, как и девчонку Лин.

Вестр медленно двинулся по коридору.

– Идти? – оглянулся он на «высших».

Берест махнул рукой. Он ждал, пока парень уйдет, чтобы снова заглянуть в чулан, посмотреть, как там Ирица с Лин. Но Вестр сделал по направлению к общей зале шаг, другой, оглянулся – и, прислонившись к стене, зарыдал, как недавно рыдала обиженная им девушка.

…Берест приоткрыл дверцу чулана, глаза Ирицы блеснули зеленым светом в темноте. Судя по ровному дыханию, Лин уже успокоилась и чувствовала себя в безопасности.

– Отвел его спать, – сказал Берест, не дожидаясь вопроса.

В руках Берест держал снятый со стены факел.

– Я за вами. И вам пора ложиться.

Ирица ласково сказала Лин, продолжая неизвестный Бересту разговор:

– Вот видишь, Берест совсем не страшный.

«Я убил Хидмара, – записал Энкино. – Я бы никогда не справился с ним, мне просто повезло. Но я бы не сказал, что это вышло случайно. Во всяком случае, я сделал все, что от меня зависело, чтобы его убить».

Энкино стал вести эти записи с тех пор, как в одной из комнат библиотеки нашел бумагу и письменные принадлежности. Он нашел и книги без переплетов. Наемники, разграбив замок, просто сорвали дорогие переплеты с книг, а сшивки листов побросали на пол. Энкино попали в руки даже труды наставника Мирта.

Энкино собрал и спрятал в шкаф все, что нашел. Это надо будет прочесть, когда появится время. Зачем? «Чтобы знать». Энкино не нужно было другой причины. Прочесть, чтобы знать.

Он начал вести записки не так давно, со слов: «Берест основал поселение, которое все у нас зовут Пристанищем…»

«Мы с Хидмаром столкнулись неподалеку от катакомб. Я думаю, он там жил и прятался, – писал Энкино за мраморной конторкой, крышку которой пересекала тонкая трещина. – Мы – я и Эльхи. Мне хотелось посмотреть на катакомбы, потому что я их еще не видел. Эльхи обещала мне показать».

Эльхи сидела в библиотеке и смотрела, как пишет наставник Энкино. Это была маленькая дочь высших из Серебряной ветви. После гибели города уцелело несколько десятков детей. Их находили в руинах обмерзших и изголодавшихся, тех, которые еще не успели умереть без пищи и крыши над головой. Сначала дети едва ли понимали, кто их подобрал и зачем. Они даже почти не разговаривали. Илла велела Зорану натаскать воды в большой котел и вместе с другими женщинами отмывала грязных найденышей, расчесывала им волосы.

Однажды холодным утром, когда дети столпились у огня в ожидании сухаря, который давала каждому Иллесия, она услышала за спиной тонкий, но твердый и уверенный голосок:

– Откуда вы взялись?

Илла обернулась и увидела девочку лет десяти с каштановыми волосами, которые она сама только вчера тщательно промывала и расчесывала. Девочку полуживой принесли из руин, но она на удивление быстро встала на ноги.

Девочка отделилась от кучки детей и стояла перед Иллой в длинной мужской рубахе.

– Вы люди или высшие?

Тонкие черты лица, живые, осмысленные глаза, гордая осанка. Их таких было у очага десятеро, которые раньше ничем не выделялись из прочих. Теперь, когда они стояли все вместе, было видно, что это не дети рабов. Они испытующе смотрели на Эльхи и Иллесию.

К Эльхи подошел Энкино.

– Вы учились чему-нибудь?

– Ты наставник? – серьезно спросила девочка.

Энкино ответил:

– Да.

– У нас теперь опять будут занятия?

– Будут, – Энкино присел перед с ней. – По вечерам. Иди, скажи остальным, что завтра мы начинаем.

Эльхи вернулась к ребятам, чтобы сообщить им известие: у них вместо Мирта будет другой наставник, Энкино.

Энкино беспокоило, как отнесется к его затее Берест. Он назвался учителем, чтобы помочь растерявшейся «сестрице» Иллесии. Они до сих пор звали друг друга «братец» и «сестрица». Энкино не был уверен, что сейчас в самом деле время учить детей. Кому это нужно в маленьком Пристанище, где еще долго главным делом мужчин и женщин будет земледелие и самое необходимое ремесло, прежде чем появится нужда в артисте или ученом? Но Берест не возразил, что Пристанищу нет нужды в ученых, а наоборот, кивнул головой:

– Учи. Пусть у нас в будущем тоже будут книжники.

Энкино удивился, в какое далекое будущее верит Берест.

…Может быть, это сказалась привычка доверять учителю. Дети «высших» точно с таким же изумлением, как дети рабов, слушали рассказы Энкино о звездном небе и дальних землях, отрывки из классических поэм. Энкино казалось, он рассказывает им о том, о чем не успел когда-то досказать Лодии. О звездах они с ней так ни разу и не говорили. Вернее, нет, один раз. Она спросила: «Как ты найдешь дорогу?» Он ответил: «По звездам».

Дети высших прижились в замке, как и все остальные. Жизнь внезапно и слишком круто изменилась вокруг них, чтобы им хватило сил держаться за прошлое. Всем жителям Пристанища приходилось трудно, и это всех уравняло. Мальчишка из высших точно так же, как сын раба, убирал хлам и искал по городу солому и тряпки, в которые можно было завернуться на ночь, и деревяшки, чтобы их расколоть на дрова. Ведь без этого было не согреться ночью, не сварить похлебку в большом закопченном котелке, который чистили по очереди. Энкино по вечерам рассказывал, как велик мир, и чертил на полу созвездия. Мир велик… Это казалось ему теперь важнее всего. Его ученики толпились вокруг, заглядывали друг другу через плечо. В последние месяцы им на самих себе пришлось испытать слишком много нового, чтобы не верить.

Потом Энкино убил Хидмара.

«Я собирался посмотреть на катакомбы, – писал Энкино за конторкой в библиотеке. – Сейчас мы все обследуем городские руины».

Поверх одежды он носил темно-синюю хламиду служителя, которая хорошо оберегала от пронизывающего ветра. С ним была Эльхи, закутанная в ушитый взрослый плащ и платок.

Из развалин вышел Хидмар. Когда он остановился напротив Энкино, то казалось, что это столкнулись человек и зверь. Хидмар одичал, зарос и оборвался, он был одновременно и страшен, и жалок. У Энкино недавно отпущенная борода и волосы, которые падали на плечи, создавали впечатление черной рамки вокруг бледного и строгого лица…

Хидмар жил, как и люди Пристанища, тем, что удавалось отыскать в развалинах. Когда-то, благодаря своей силе и свирепости, он поднялся так высоко, как только мог подняться невольник: стал «доблестным рабом», над ним были только сами высшие. Хидмар не сомневался, что, пока не убьют, он будет цениться дороже прочих. Он никогда ни в ком не нуждался и в свое время так же высокомерно, как и высшие, отзывался о «рабском бое», придуманном Берестом. Хидмар даже сказал ему в то время: хоть ты и победил, но не в поединке, а для поединка с великим воином ты слаб.

Теперь Хидмар прятался в катакомбах. Он голодал, ел крыс. Как все бывшие рабы из казарм, он ничего не умел, только драться. Когда Хидмар нашел в какой-то уцелевшей кладовой мешок с крупой, он не понял, что это едят. Иногда он вспоминал хрупкую светловолосую женщину из Пристанища, которая дала ему похлебки и хлеба. У них в Пристанище была еда и женщины. Хидмар боялся туда идти, чтобы взять все это. Он думал, что одолеет в поединке их вожака, и Пристанище подчинится ему. Но Пристанище не желало, чтобы его судьбу решал поединок.

Хидмар рыскал вокруг. Однажды он убил человека из Пристанища, которого повстречал на улице. Убитого нашли, и Снодрек с воинами, знакомыми Хидмару еще по казармам, прочесали развалины. Хидмар подстерег еще одного, седого бородатого великана с серым котом на руках. Тот медленно опустил на землю кота и разогнулся. Хидмар заметил, что он хромой. Хидмар хотел убить и его: старик не мог быть трудной добычей для доблестного раба. Но бородач с хрипом выдохнул воздух, как разъяренный бык, и со страшной силой встретил клинок Хидмара своим – у него тоже был меч, оружия после гибели города хватало на всех.

Хидмар испробовал несколько любимых боевых ухищрений, но бородач был неуязвим. Кроме того, Хидмар никогда не сталкивался раньше с человеком такой немыслимой силы: это был матерый взбешенный вепрь с густой седой гривой. Хидмар еще не встречал человека сильнее себя. Он пятился, потом упал, увернулся от удара, вскочил и, отбежав, перелез через какую-то уцелевшую стену. Он думал только о том, что хромой не сможет гнаться за ним по развалинам.

Это поражение и бегство не усмирили Хидмара, а сделали его еще опаснее. Хидмар больше не был сильнейшим. Его одолел хромой богатырь, у которого был серый кот. С тех пор Хидмар без всяких мыслей и загадов на будущее прятался в катакомбах, выходил оттуда в развалины и считал свой жертвой все, что было ему по силам: и крыс, и птиц. Он несколько раз убивал для еды людей: однажды – мужчину и два раза детей, но к концу зимы в городе не осталось живых людей, которые жили бы вне Пристанища. Пока была зима и он находил замерзшие трупы, он ел и их – не потому, что умирал с голоду, а потому, что эту пищу ему легче было найти. Он больше не брезговал ничем. Он сошел с ума.

Энкино не писал, он стоял за конторкой, пристально глядя перед собой.

По пути в катакомбы его остановил Хидмар. Энкино схватился за нож. Он не носил меча – не умел держать его в руках. Шагнув вперед, он заслонил Эльхи:

– Беги в Пристанище!

А сам, чувствуя, как перестало течь время, думал: весенние ручьи такие черные, наверное, оттого, что вода несет золу старых пожарищ.

Хидмар не говорил ни слова, и Энкино казалось, что так и надо: если бы это существо заговорило, он бы даже удивился, как будто Хидмар не должен был уже обладать даром речи. Бывшему доблестному рабу оставалось два-три шага… Энкино с удивлением отметил, что он может определить даже число шагов.

Занесенный клинок Хидмара блеснул на солнце, и на лезвии солнечный луч расщепился вдоль надвое. Энкино успел уклониться. Клинок рассек ему правое плечо, почему-то совсем не причинив боли. За спиной Энкино неподвижно стояла Эльхи в своем длинном, наскоро ушитом плаще. Она смотрела, как ее наставник отбивается от страшного, точно во сне, заросшего до глаз человека.

Энкино стоял, схватившись левой рукой за правое плечо. Он только теперь спохватился, что даже не попытался пустить в ход свой нож. Хидмар медленно шагнул к нему.

– Эльхи, беги!

Взгляд Хидмара засветился, бессмысленное лицо ожило. Он тяжело дышал и, казалось, опьянел от одного вида своего беспомощного противника.

Энкино вдруг с яростью выпрямился. Что он о себе думает, этот безумный человек с мечом?!

Энкино властно крикнул:

– Стой, Хидмар!

Хидмар застыл, как завороженный. Перед ним был один из высших – бывший раб узнал этот взгляд сверху вниз, гневное лицо с правильными, тонкими чертами и гордый окрик… Энкино ударил его снизу вверх под ребра ножом, который так и не выпустил из руки – его рана была просто глубоким порезом.

Меч Хидмара воткнулся в землю. Бывший доблестный раб упал на колени и завалился на бок у ног повелителя в синей хламиде.

Эльхи чувствовала, что у нее от страха подгибаются ноги и все холодеет внутри. Она прижалась к закопченной стене разрушенного здания. Энкино подошел и, держась за сердце, сел у стены рядом с ней.

Весной они засеяли поле. От этих посевов зависела жизнь Пристанища. Если к осени не будет урожая, поселение придется покинуть. Сеять снова было бы нечем.

Это понимали все. Зорану, который прослужил в разных войнах почти два десятка лет, работники из Пристанища напоминали отряд, решившийся биться насмерть.

Вечером Ирица, уединившись в чулане, нарезала на узкие ленты небольшой кусок яркой ткани. Она делала это и улыбалась, перед глазами у нее стояли картины родного леса. Она вспоминала саму себя, когда у нее еще не было имени и когда она любовалась на свое отражение в темных ямах с водой. Спрятав ленты у себя в поясе и все еще улыбаясь, она подошла к Бересту.

– Пойдем, мы с тобой обойдем поля, чтобы родился урожай.

Было поздно, работники уже вернулись в замок и ложились спать.

– Куда мы теперь пойдем, зачем? – удивился Берест.

Ирица взяла его за руку и повела с собой. Стояла теплая, темная весенняя ночь, цвели тут и там уцелевшие в разрушенном городе вишневые и яблоневые сады.

– Ты хоть скажи, что ты хочешь? – весело выспрашивал Берест.

Он ничего не понимал, и не понимал, отчего ему весело.

– Увидишь! – обещала Ирица.

За перелеском начиналось поле. Ирица замерла в зарослях и сделала Бересту знак: тише. Она показала рукой на поле. Берест не поверил своим глазам и от неожиданности крепко сжал другую руку Ирицы. На поле, прямо на свежих всходах, под огромной луной танцевали девушки. Их было около дюжины. В длинных белых платьях, подпоясанных веревками, свитыми из травы, с распущенными волосами без лент, они кружились в каком-то быстром танце – не в хороводе и даже не соединяя рук, а каждая по отдельности, но было видно, что все они чувствуют друг друга и танец этот – общий.

– Кто это? – выдохнул Берест.

– Они живут в поле, зимой спят, а сейчас проснулись…

– Твои сестры! – догадался Берест. – Полевицы? Почему же я никогда раньше их не видел?

Ирица с улыбкой ответила:

– Когда я стала твоей женой, я стала почти как люди. Зато и ты можешь многое, что могу я. Видеть моих братьев и сестер…

«Слабый человеческий маг». Берест вспомнил, что так его назвал Князь Тьмы. Он видел полевиц, хотя они обладали той же силой, что и лесовица среди деревьев: могли слиться с полем, смешаться с движением всходов под ветром и стать невидимыми для чужого взгляда. Берест понял, что теперь и впрямь в чем-то подобен Ирице, своей волшебной жене.

Глядя на ночной танец, он вспомнил и еще кое-что…

Это было среди зимы, в самую страшную ее пору, когда в развалинах находили больных и умирающих людей. Ирица лечила их, они с Хассемом проводили с больными целые дни.

Парень, которого принесли в тот день, перевернулся на бок и кашлял кровью. Ирица чувствовала, что его легкие сильно воспалены и он уже почти не может дышать. Он горел в жару, хрипел, Ирица старалась приподнять его голову, чтобы напоить целебным настоем. Хассем подал кружку, и больной стучал зубами о ее край.

Ирица села так, что голова больного лежала на ее коленях.

Парень начал стонать и метаться, его вновь сотряс приступ кашля. Ирица сжала его голову обеими руками. Он несколько раз дернулся и затих, стал дышать ровнее. Лесовица положила обе руки ему на грудь и замерцала зелеными глазами. Дыхание больного становилось все легче, хотя оставалось хриплым. Ирица не прерывала своего магического лечения. Но она тоже совсем ослабела. Неожиданно Ирица ощутила, что рядом с ней есть источник силы, богатый, как сам лес. Это была живая, светлая сила, и Ирица взяла ее дар, чувствуя, как возвращается к жизни больной, как оживает она сама.

Рядом с ней на полу, возле ложа больного, сидел Берест. Больной спокойно спал. У Береста побледнело лицо, и на лбу блестели мелкие капельки пота. Лесовица прислонилась к нему утомленная, обессилевшая. Берест еще раз бросил взгляд на спокойно спящего человека, который несколько мгновений назад был на пороге смерти, и молча обнял Ирицу. Прижавшись к нему, она вдруг заметила, что он тихо смеется: оба так растратили силы, что теперь не могли подняться на ноги. Ирица тоже засмеялась, пряча лицо у него на груди.

Теперь на краю поля Берест завороженно смотрел на танец загадочных полевиц, таких же, как его жена, которые танцевали под луной на полях Пристанища. Они больше не были для него невидимы.

Только через миг Берест испугался:

– А посевы… они вытопчут их!

– Никогда! – успокоила Ирица. – Это же полевицы. Где они пляшут, там все только лучше растет. Ну, пойдем. Видишь, у них волосы не подвязаны, не украшены. Еще мало цветов и травы высокой нет…

В ярком лунном свете Берест и Ирица вышли на открытое место. Девушки сразу прервали танец, замерли, глядя на них.

Берест молча смотрел, как его жена подходила к каждой полевице и протягивала им ленты.

– Они не могут говорить словами, им никто не дал имени, – тихо пояснила Ирица мужу, вернувшись к нему. – Они все – то же самое, что это поле. Обратись к ним мыслями, подумай о них. Скажи, что мы будем благодарны за урожай, а когда уберем его, то подарим им еще лент – ведь у них тогда снова не будет, чем украсить волосы. Пусть рвут цветы, которые вырастут во ржи, а рожь сберегут для нас. Ты слышишь, что они думают?

Полевицы, стоя полукругом, смотрели на Ирицу и Береста и думали о том, что прежде боялись выходить на поля, потому что эти земли ограждала от них страшная темная граница. Берест попробовал отозваться: теперь их никто не обидит, пусть пляшут себе на здоровье. Вдруг от какой-то из полевиц пришел мысленный ответ: перед его внутренним взглядом предстало поле со спелыми колосьями.

По дороге назад, в Пристанище, Берест оглянулся. Полевицы, украсив волосы подаренными лентами, снова начали свой дикий танец без музыки на засеянном поле.

– Скажи, Берест… князь Берест, – усмехнулся Энкино. – Это именно то, что тебе было нужно?

Они возвращались с поля. Был конец лета, косили траву для скота.

Привыкший быстро шагать, Берест оказался впереди остальных косарей. Энкино догнал его. Энкино иногда звал Береста князем, то ли в шутку, то ли всерьез – князем Пристанища.

– Мы взяли верх, – сказал Берест. – Пристанище теперь наше. Это было трудно… – обронил он, стараясь смягчить прозвучавшую в голосе гордость.

Его светлая борода стала гуще и жестче, сам он заматерел и утратил все юношеское в сложении. Энкино замечал, что Ирица рядом с ним казалась теперь совсем хрупкой.

– Мы взяли верх? – переспросил Энкино. – Мы просто выжили… Мы просто выжили, – повторил он. – А что дальше? Понемногу мы обстроим и обживем весь город. Я хотел спросить тебя: и что? Мы в самом деле будем новыми высшими?

– Не выдумывай, – повел плечом Берест. – Ведь все хорошо.

Энкино качнул головой:

– Сейчас мы для них высшие. Те, кто ближе к тебе. Например, я, Зоран, Хассем или Снодрек. Твои подданные нас слушаются. Да-да, твои подданные. А уйди ты сейчас и перестань ими управлять, перестань говорить, что делать, – и этот город скоро зарастет травой.

Берест оглянулся назад. Он видел то, что хотел. Зоран выделялся среди других своим огромным ростом. Рядом с ним, тоже с косами в руках, бывшие рабы, теперь – жители Пристанища. Если не знать, кто – кто, все похожи: у всех обветренные лица, пропотевшие, оборванные рубашки.

– Но это еще ничего, – продолжал Энкино. – Если так дальше пойдет, считай, что нам повезло. У твоих подданных, Берест, нет выбора. Они не знают, что такое богатство, власть. Представь, если у тебя будут подданные, у которых окажется выбор. Из которых кто-то сам захочет быть одним из высших?

Берест в упор недовольно поглядел на Энкино.

– И я буду рад, если захочет! – резко ответил он. – Посмотри! – он развернулся так, чтобы Энкино мог видеть разошедшийся у него на рубашке шов; Ирица несколько раз зашивала ему рубашку, но истлевшая от пота ткань не держала ниток. – Так вот я тебе ручаюсь, что я – последний, у кого в Пристанище будет новая рубашка.

Энкино грустно улыбнулся.

– Последний, у кого будет новая рубашка и целые сапоги, и первый, кто останется голодным, если не хватит на всех, – князь Пристанища? Хочешь жить наоборот, не так, как все люди?

Берест сильно нахмурился:

– Что мне за дело до других? В Пристанище всегда будет один закон: князь ест последним.

Энкино в ответ удивленно приподнял брови: Берест впервые сам назвал себя князем.

Зоран по-прежнему был нездоров и по ночам часто кашлял, отвернувшись к стене. Тогда Илла плескала в кружку кипяток и, заварив травы, с сосредоточенным и мрачным видом ждала, пока заварится отвар. Она подходила к Зорану, неловко совала ему в руки кружку.

– На, пей. Совсем тяжко тебе, а? – и поддерживала кружку, когда он пил, точно боялась, что он ее уронит.

Зоран смотрел на Иллу преданным, благодарным взглядом.

Но когда он возвращал кружку, Илла молча поворачивалась и шла спать. Даже кот уже давно не подходил к ней ласкаться.

Илла часто, нахмурившись, закусив губу, прислушивалась к тому, как в ней шевелится ребенок. Она расхаживала по зале с независимым видом, так что все должны были понять: соваться к ней с сочувствием себе дороже! Илла не опускала головы, шутила, пела. И только перехватив печальный взгляд Зорана, она чуть не взрывалась от бешенства.

– И что смотрит, сил моих нет!

А по ночам, когда не могла уснуть, сидела часами на топчане, положив на живот руки, и думала: «Я ведь за это и злюсь на ребенка, что он не от Зорана. И на Зорана за это же самое… Как все могло быть хорошо!»

Около полудня у Иллесии начались первые схватки. Зоран отвел ее в лазарет. Ирица собиралась принимать роды. Она ни разу в жизни не видела, как появляются на свет человеческие детеныши, но знала, как это бывает у зверей, – и знала, что когда-нибудь и ей самой предстоит то же.

Звери в лесу обычно рожали легко. Но Ирица чувствовала, что с Иллой так просто не обойдется. Последнюю неделю Зоран тревожно посматривал на лесовицу. Он и надеялся на нее, и не был вполне уверен, что она сделает все как надо. В конце концов Зоран решил, что сам будет помогать при родах.

– Я в своей жизни столько крови повидал, что не испугаюсь, – заверил он.

Ирица не знала человеческих обычаев на этот счет. А вот Илла удивилась изрядно. Привстав и опираясь на локти, пытаясь шуткой заглушить пока еще не сильную боль, Илла подмигнула Зорану:

– Значит, ты смелый? Обычно мужики как зайцы разбегаются. У нас в Богадельне как было? Сожительница рожать, а мужчина в кабак. Пока она прокричится, он столько успеет выпить! Соседки уже знают, где искать потом такого – надо же сказать, сын родился или дочь. Трусы они все, – добавила Илла сквозь зубы и умолкла совсем, схватившись за живот.

Началась очередная схватка. Когда она прошла, Илла продолжала.

– Ну, это цветочки, Зоран, потом страшнее будет… но ты не уходи, ладно?

Часа через два схватки были настолько сильными, что Илла уже не находила себе места. Она то порывалась встать и ходить – ей казалось, что так будет легче, – то снова лечь.

– Еще нескоро, – сказала Ирица Зорану: она это чувствовала.

Но Илла не кричала. Во время схваток она затихала, стискивала зубы и смотрела остановившимся взглядом. Ирица понимала, что сейчас не надо ее жалеть. Она заставила Иллу лечь на бок и растирала ей поясницу. Иллесии делалось легче. Но когда накатывала новая волна боли, Илла стискивала обеими руками руку Зорана. Он сидел рядом с ней, пока шли схватки.

Наступил вечер, потом ночь, а Илла все не родила. Забегал Берест – спросить у жены, не нужно ли чего. Она его прогнала.

Ирица чувствовала, что ребенок идет правильно, как и нужно – головой, но медленно, а у Иллы уже кончались силы. Пока еще шли схватки – сильные и частые. Иллесии не хватало даже минуты, чтобы отдохнуть, но она по-прежнему не кричала, только кусала губы, а потом начала петь обрывки уличных песенок.

Илла в глубине души боялась, что Зоран растеряется, смутится и в последнюю минуту сбежит. Но Зоран оставался рядом, держал ее за руку, и на его лице не было ни страха, ни растерянности. Когда схватки ненадолго утихали, Илле становилось смешно, как он глядит на нее – измученную и растрепанную – растроганным взглядом.

Только к утру мокрая от пота, совсем обессилевшая Илла, так ни разу и не крикнув, с трудом родила девочку. Ирица перерезала пуповину, Зоран сам обмыл ребенка и завернул в чистую ткань.

– Уф! – фыркнула Илла, как только Ирица помогла ей лечь поудобнее, сменила под ней холст и накрыла ее чистым одеялом. – А что за девчонка, дайте хоть посмотреть?

Зоран осторожно и бережно поднес ребенка, сел рядом и положил девочку Иллесии на сгиб руки.

– Ух, какая, – Илла вгляделась в лицо младенца, но оно было невыразительным, как у всех новорожденных. Было только ясно, что девочка, в отличие от матери, не «черномазая». – Ты молодец, Зоран! – у Иллы на глазах впервые показались слезы. – Ты еще любишь меня?

Зоран с надеждой посмотрел на нее.

Илла с трудом подняла руку и погладила его по заросшей щеке.

– Зоран, я тебя правда люблю.

Дочь Иллы была первым ребенком, который родился в Пристанище. Ее назвали в честь матери Зорана – Яриной. Когда Илла окрепла после родов, в зале с камином накрыли стол. Это была свадьба Иллы и Зорана и одновременно праздник в честь рождения их дочери.

Кроме фруктов и овощей, которые созрели в достатке, на столе были только тонкие лепешки из оставшейся с зимы муки. Нового зерна еще не намолотили. Но после пожаров и грабежей в одном из подвалов уцелело несколько бочек вина. До сих пор вино было только для больных. Но теперь Ирица с другими женщинами расставляли на столе высокие глиняные кувшины.

Иллесия, с черными волосами и глазами, в ярком красном платье, которое сшили они вместе с Ирицей к празднику, казалась совсем девчонкой, и было странно видеть у нее на руках новорожденную дочку. Она вынесла показать ребенка, а потом уложила его спать и вернулась к столу.

Зоран коротко остриг бороду. Роскошная седая грива рассыпалась у него по плечам. Иллесия посматривала на него с нежностью и гордостью. Когда-то Зоран ей говорил: «У женщины, которую ты любишь, слово имеет силу заклятья. Скажет она: «Ты хромой бродячий пес» – и будешь псом всю жизнь. А скажет: «Ты прекрасный витязь» – и будешь прекрасным витязем». Илла тогда со смехом ответила: «Ну, всякая девчонка захочет с прекрасным витязем жить, а не с «бродячим псом». Так что если она не дура, то и назовет как надо». Но теперь, вспомнив этот разговор, она глубоко вздохнула.

Ирица тихо переговаривалась с Лин. Они подружились после той ночи, когда девушку напугал Вестр. Лин спрашивала, что такое свадьба, но Ирица и сама мало что знала: они с Берестом просто однажды назвали друг друга мужем и женой на берегу реки.

Привычки к праздникам в Пристанище ни у кого не было. Бывшие рабы сидели тихо и робко, почти не переговариваясь. Они до конца не понимали, что происходит. Только дети высших как будто вернулись в прошлое, когда в Доме Воспитания устраивались торжества в честь выхода старших учеников во взрослую жизнь.

Негромко перебирал струны лютни Энкино. Бывший актер нашел ее в одном из покоев замка и настроил. Эльхи сидела рядом с ним. Между ними завязалась какая-то особенная дружба: молодой наставник вызывал у Эльхи такую искреннюю любовь и восхищение, что она ни на минуту не выпускала его из виду.

Энкино придержал рукой струны.

– Сестрица! – окликнул он.

Иллесия улыбнулась:

– Тебе что, братец?

Энкино давно уже улыбался редко, и сейчас он сказал очень серьезно.

– Зоран на днях говорил со мной о тебе. Он просил меня рассказать тебе о его любви. Я не думаю, что расскажу о ней лучше него самого. Но Зоран хотел, чтобы я нашел для его любви какое-нибудь особое выражение, например, в стихах или в песне. Я искал, что бы такое спеть, и случайно вспомнил одну народную песню, она еще называется песней южанки. Эта песня словно нарочно придумана про вас.

Иллесия удивленно и радостно взглянула на Энкино, потом на Зорана.

– Про нас? А что за песня?

– Про то, как девушка ждет своего милого друга, – сказал Энкино. – Ну, как это часто в народных песнях… Я ее перевел, не судите строго.

Он негромко запел.

Энкино когда-то мастерски владел и голосом, и инструментом. Теперь его руки огрубели от работы, и он давно не пел. Из-за этого песня была простой, без прикрас. Энкино начал играть медленным перебором. Только в середине его голос зазвучал сильнее и звонче. Но мелодия сделала переход, и – все тише и медленнее, мягко перебирая струны, он закончил петь.

Когда Энкино замолчал и опустил лютню. Иллесия, обнимая обеими руками тяжелую голову своего мужа, шепотом обещала ему:

– Зоран, ты мой прекрасный витязь. Я тебя никогда больше не обижу, Зоран!

Праздник длился допоздна. Под конец от вина оживились все, Илла пела уличные песенки, Энкино вспомнил несколько старинных баллад. На родном языке, так что никто ничего не понял, спел что-то лихое Берест – что-то наподобие плясовой, которой остальные даже притопывали в лад. И Илла не усидела. Она вскочила и закружилась в быстром танце, смеясь и заставляя подняться с места всех, кто попадался ей по дороге, по только немногие женщины последовали за ней. «В красном платье, с черными волосами – она похожа на цветок мака», – мелькнуло у Энкино.

Только когда все устали и веселье пошло на спад, к Бересту подошел Вестр. Смущенно и вместе упрямо он произнес:

– Я хочу жениться на Лин, как Зоран – на Илле, князь.

– Понравься ей! – весело сказал Берест. – Тогда, когда соберем урожай, мы с Ирицей вас обвенчаем.

– Я нравлюсь ей, – сказал Вестр. – Хочешь, Берест, я позову ее и спрошу при тебе?

– А ну, давай!

Лин подошла вместе с Ирицей. Они только что о чем-то говорили, глаза у Лин радостно блестели, она застенчиво посмотрела на Береста и бросила украдкой взгляд на стоящего рядом с ним Вестра.

Берест окинул веселым взглядом обоих. Спросил:

– Что, правда, что ли?

Лин без объяснений поняла и полушепотом подтвердила:

– Правда.

Дикий корень все меньше помогал Хассему собраться с силами. Теперь он должен был жевать его горькую мякоть, только чтобы держаться на ногах.

За обедом Хассем медленно доедал похлебку. Хассему чудилось, что он видит всех остальных со стороны, как будто сам был не за общим столом, а глядел откуда-то из угла сверху.

Еще через несколько дней Хассем понял, что уже не работник. Ноги подгибались, руки не могли удержать даже самых легких вещей. Вставать по утрам было невыносимо тяжело.

– Я сейчас, я с вами, – бормотал он.

Но Ирица, посмотрев на него, сказала, чтобы его больше не ждали.

– Лежи…

– Я отлежусь… только один день, – обещал Хассем.

Он не мог шевелиться, голова кружилась. К полудню дикий корень все-таки возвращал его к жизни. Но еще чаще приходили видения.

Хассем все реже спал по ночам, иногда, измучившись бессонницей, вставал и бродил по разоренному замку. Порой ему начинало казаться, что прежние хозяева не погибли, а затаились где-то. Хассему чудилось, что за углами и поворотами коридоров скрываются демоны Подземья, а в подвалах бродит, набирая силу, сам их Князь.

Страшно. В городе мертвецы, вон и огромная луна светит в окно, аж глаза режет, как на кладбище. Рука потянулась за корнем… Запас в мешочке у пояса. Хассем пожевал. Ощутив знакомый прилив сил, на время успокоился. Но потом сердце стало биться быстрее и быстрее. Должно что-то случиться, думал Хассем. Или где-то уже случилось. Все спят… Может, с детьми или с больными в лазарете? Надо проверить.

Кроме дикого корня, он хранил возле своего топчана и меч. Сжимая в руке клинок, Хассем стал красться вдоль стены. Враги были где-то здесь. Они затаились, они умели становиться невидимыми, но Хассем ощущал их присутствие – холодок страха по спине, стук крови в висках. Он прижался спиной к стене и тревожно озирался по сторонам.

Враг вышел из стены совсем рядом с ним. Хассем даже ощутил дуновение зимнего ветра.

Хассем замахнулся, ударил мечом и продолжал рубить воздух, отступая вдоль стены, и даже не закричал, а замычал или захрипел.

Хассем почувствовал, как стальной обруч сомкнулся вокруг его груди, поверх рук, так, что он не мог высвободиться. Он отчаянно боролся, тщетно стараясь разорвать этот обруч. Огромная тяжесть потянула его вниз, Хассем упал, все еще отбиваясь.

– Не бойся, это я, это я, – глухо отдаваясь в голове, гудел над ним чей-то низкий голос. – Разбудишь всех! Хассем, это я, Зоран.

Хассем вырывался, пока не обессилел. Руки Зорана были не хуже стальных оков. Зоран оглянулся. На его плечо легла ладонь Иллы:

– Что с ним?

Своей борьбой они с Хассемом разбудили остальных. Снодрек воинственно озирался вокруг. Зоран видел, как светятся в темноте глаза Ирицы и глаза кота, которого лесовица держала на руках, а рядом с ними различил высокую фигуру Береста.

– Горячка у него, – сказал Зоран. – Дикий корень… я знаю, я видел: кто его жует, тому чудится всякое, только я вам раньше не говорил…

Зоран замолчал. Хассем, казалось, был в забытьи. Но Зоран все равно не добавил ни слова, пока Ирица, догадавшись, не подошла и не наклонилась к нему, чтобы он мог прошептать ей на ухо:

– Не говорил, потому что ему не жить, если он бросит…

Ирица была права: корень просто помогал ему быстрее сжигать собственную жизнь, меньше нуждаться в еде и отдыхе, чем другие. Теперь Хассем чувствовал, что силы его вычерпаны почти до дна. Дикий корень съел его душу, и теперь он видит то, чего нет. Иногда из темноты выплывали лица мертвых: напарник с мельницы, ловец с каменоломен Крот, которого он убил. «Наверно, они зовут меня», – думал Хассем. Потом приходил в себя и твердил, что это просто морок, что не мертвые зовут его – а он сходит с ума. Было страшно кончить свою жизнь безумным.

Но видения приходили не только страшные, про мертвецов. Хассем помнил и хорошие: можно летать, можно бродить по лесам, можно убивать врагов и чувствовать себя сильным. Иногда кажется, что все можешь, как сам Творец. И можно умереть во сне, как напарник с мельницы, который жевал слишком много дикого корня.

Хассем, тяжело опираясь на руки и борясь с головокружением, сел на постели. Он достал из-за топчана свой драгоценный запас.

Он сел и потряс головой. Опираясь локтями о колени, вцепился руками себе в волосы. Корень – это рабство. Это плен. Это хуже, чем ходить по кругу и вращать колесо мельницы. Хассем вспомнил, как дважды Берест пускался с каменоломен в почти безнадежный побег, а в третий раз увел оттуда его самого. Каждый раз Берест мог сложить голову. Но из рабства надо бежать, даже если – в смерть. Он знал, что Берест, который угоден Творцу, поступал так – и много раз побеждал. А под конец он изгнал в Подземье даже самого Врага. Это означает, что Творец на стороне тех, кто борется. Хассем помнил, Энкино однажды сказал: «Это не так просто – встать с колен». Хассему тоже было непросто встать со своего топчана. Хватаясь рукой за стену, а в другой руке держа мешок с «диким корнем», он медленно побрел к очагу.

Хассем протянул руку с запасом «дикого корня» над огнем и перевернул мешочек. Огонь ярко вспыхнул. Хассем выпустил мешок из рук.

Вечером он сказал Бересту.

– Если я буду просить Ирицу пойти в лес и набрать мне снова «дикого корня» – не разрешай. Хоть запирай – но не пускай. Ладно, Берест?

Берест кивнул и крепко сжал его руку.

– Ладно, брат…

Хассем почувствовал: он все понял. Все, что сам Хассем передумал за долгий день, Берест понял с полуслова. «Он на самом деле брат», – подумал Хассем, чувствуя в руке горячую, жесткую ладонь Береста.

«С каким же злом мы столкнемся потом? С каким злом, если мы все выживем и проживем еще лет двадцать, столкнутся Эльхи и се сверстники, дочка Иллесии, будущие дети Береста и Ирицы?»

Энкино писал за мраморной конторкой в библиотеке. Он только что закончил одну из своих работ: переписал по именам всех жителей Пристанища – сколько детей, сколько мужчин, женщин, стариков…

«Не будет такого зла, которое люди во всем мире зовут злом, – водя пером, рассуждал Энкино. – Рабов и господ не будет больше никогда. Но, пожалуй, появится новое зло и добро, не во всем такое, как везде в мире. Не рабство, не нищета. А иное, о котором люди еще даже не подозревают. Сейчас людям кажется, что если человек не вор – он уже святой. Если нет нищих – это уже сказочное королевство. Все привыкли, что одни живут за счет других. Поэтому невозможно представить, что, кроме рабства, самовластия господ и нищеты, на свете очень много другого зла и несчастий».

Энкино перестал писать. Он закончил вступление, но мысли, которые раньше казались ему ясными, на поверку были расплывчаты. Он подумал, легко касаясь пером губ: «А ведь я и сам не знаю до конца, какое зло есть на свете, кроме нападения врагов, жестокого правителя, господина, который волен в твоей жизни и смерти? Что будет, если выкинуть из жизни борьбу за кусок хлеба и зависимость от господ? Если жизнь людей не будет идти по раз и навсегда установленной колее раба и хозяина?

Пожалуй, те, кто вырастет в Пристанище, станут совсем другими людьми. Обычно люди трусливы. Большинство из них загнаны в угол, боятся потерять работу, кусок хлеба, боятся начальников и господ. Из-за этого они ведут себя тихо, их особенные черты дремлют в душе, они все похожи друг на друга. Голод, приниженность заставляют их смиряться со всем, что установили высшие».

«Предположим, у нас получится, как думает Берест, сделать так, что ни один из нас не будет бояться остаться без хлеба. Никто не будет иметь над собой господ. Какими же станут люди? Они станут, пожалуй, не только не смиренны, а еще с детства научатся быть требовательны к себе, к жизни и к остальным. К себе… Кто рос на свободе, без страха, нужды, без преклонения перед богатством – каким он будет? В чем будет проявляться добро и зло среди нас?» – Энкино сам не заметил, как снова начал записывать свои мысли.

«Итак, будет проявляться все то добро и все то зло, которое есть в душе человека, без скидки на покорность, страх перед господином или свое бессилие. И мы еще не знаем ясно, каким может быть это зло, мы не знаем и путей борьбы с ним. Что станет высшей ценностью? Сейчас это свобода, безопасность, хлеб. Когда и то, и другое, и третье будет обеспечено людям с рождения, как само собой разумеющееся, как неотъемлемая основа жизни, что будет для них важнее всего тогда? В чем они будут друг другу завидовать, за что бороться? Появятся ли новые, еще неведомые нам причины для соперничества и вражды – или наоборот, людям не за что станет ненавидеть друг друга? Что будет считаться подлостью? Предательством? Подвигом?» – Энкино пытался сам себе ответить на эти вопросы.

«Защита границ, сношения с другими странами еще долго будут делом опасным. Так что на наш век и на век наших детей хватит не только мирного труда, но, боюсь, и войн. Как-то мы уживемся еще с внешним миром…»

«Падший мир, – вспомнилось Энкино. – Нет, думаю, до этого не дойдет. Мы не хотим обособиться и закрыться от всего до полного неведения о том, что происходит вокруг. Иначе наступит вырождение…»

Многое тревожило Энкино в будущем. И неизвестность, и то, что он уже сейчас мог предвидеть, и чего опасался.

«Для кого я пишу? – думал он, прерываясь. – Успеют ли вырасти те, для кого я это пишу, и будут ли они такими, как я о них думаю?»

Сожженные дома вокруг замка зарастали кустами и травой. Вместо голых закопченных стен его окружали теперь дичающие сады и зазеленевшие, диковинные руины. Впрочем, садам старались не давать одичать, просто у поселенцев не до всего доходили руки. Прошел год.

Замок был обжит целиком. Он до сих пор служил домом для всех, но не один общий зал, как когда-то, а расположенные рядом покои.

Женщины варили во дворе в большом чане грушевое варенье. Неподалеку, как в деревенском дворе, сушилось на веревках белье. Дети вертелись поблизости от котла, чтобы не упустить пенки. За этой веселой работой Ирица была рассеяна и невесела. Прошло то время, когда она, лесовица, не знала, что такое ухват. Она умела все, что умела любая женщина. Пряхой же Ирица оказалась самой искусной в Пристанище, потому что это искусство было у нее прирожденным.

– Не грусти, подруга. Они скоро вернутся, – с сочувствием сказала Ирице Лин.

Словечко «подруга» женщины Пристанища подхватили от Иллы. Ирица отвела взгляд.

– Скучаешь по мужу? – шепотом спросила Лин.

Ирица старалась не подавать виду: не одна она скучала по любимому. И все же иной раз она не могла заставить себя думать ни о чем другом. Берест был теперь далеко…

Он не знает даже того, что у них с Ирицей скоро родится сын. Ирица поняла, что зачала мальчика, лишь спустя неделю после его отъезда.

Зимой Берест с друзьями много говорили о том, что Пристанище не может быть закрытым, затерянным княжеством, каким был удел Князя Тьмы.

Это был непростой разговор. Бывшие рабы, Снодрек и его маленькая дружина, – они ничего не знали о большом мире. Выбор им все равно приходилось делать вслепую. Тем тяжелей ложилась ответственность на самого Береста и его советчиков: Энкино, Зорана, Иллесии, все еще тяжело больного Хассема.

Берест не устраивал никаких совещаний. Он привык разговаривать на ходу: и по дороге с поля, и когда строили новый амбар, и когда разбирали на доски старый, и когда вскапывали сады. За короткой передышкой и за едой он подходил к друзьям.

– Смотри, Зоран, что… Мы живем на чужой земле. И разбойники, и любой сосед может сунуться к нам, и нам не у кого будет искать защиты. Нам защита – только наши клинки, а нас мало. Наемники из Мирлента уже проведали к нам дорогу. Пристанищу нужен договор с соседями о мире.

– Со слабыми не заключают договоров о мире, – отвечал Зоран, покачав головой.

– Замок – наша единственная крепость, – продолжал Берест. – Да мечами владеют только десятка три – те, что раньше были невольниками для боев на ристалище. Учить остальных некогда: встанет вся работа, а мы не то чтобы богаты… Но я не хочу, чтобы мы оказались легкой добычей для любого, кто на нас наткнется. А еще… – в раздумье говорил Берест, – еще там, в большом мире, искусные мастера, книги, корабли. Нам все это надо.

Энкино усмехался краешком губ: «Нам все это надо!»

– Если бы найти просвещенного сюзерена… – предположил он. – Возможно, мы бы могли платить подать или нести умеренную воинскую повинность. Король Годеринга, например, наш сильнейший сосед. Объяви он, что признает Пристанище как вассальное княжество… Но, Берест, тут много тонкостей, – объяснял Энкино. – Годеринг верен Вседержителю. Я не знаю, как с точки зрения канонического вероисповедания будет расценен твой брак с лесовицей. И вот это, – он коснулся ладони Береста, на которой навек остался отпечаток хватки Князя Тьмы. – И еще я не очень ясно понимаю, что за вера у нас в Пристанище? – Энкино пожал плечами. – Конечно, полевицы, которые пляшут ночами во ржи, и лесовицы, и прочие порождения земли для нас не боги. Мы учимся жить с ними в согласии, но едва ли наш обычай дарить им ленты можно ставить в один ряд с мессой Вседержителю. По сути, у нас нет веры или есть у каждого своя, какая кому по сердцу. И я не исключаю, что после заключения вассального договора с Годерингом там не одобрят, как мы верим тут. Точно так же, Берест, я не знаю, как тебе самому понравится, если Пристанищу придется отдать последнюю корову, чтобы заплатить подать лорду, или идти на войну в чужие земли, которые Годеринг намерен присоединить.

Берест кивал. Живя открыто, Пристанище не может не делать уступок мировому порядку. Но пока Пристанище принадлежит всего лишь самому себе, никакой закон не ограждает его от порабощения. Князь Тьмы держал свой город в магическом круге. Но когда Князь был отвлечен битвой со «слабым человеческим магом» Берестом, и невидимая граница ослабела, город пал. Теперь, без магического круга, даже любая шайка разбойников была опасна Пристанищу точно так же, как большому княжеству – вражеская рать.

Берест думал, что безопасность Пристанища не в том, чтобы сделать попытку затеряться в лесах и в столетиях вновь, а в том, чтобы объявить о себе открыто и воззвать к правде.

Берест, Энкино, Зоран и Снодрек с тремя своими бойцами – это и было первое посольство Пристанища в Годеринг.

Они вышли в дорогу пешком. Маленький отряд рассчитывал в каком-нибудь большом селе продать мечи и купить лошадей или обменяться. В Пристанище – бывшем княжестве рабов и воинов – оставалось много лишнего оружия даже после разграбления города наемниками.

Хассем остался в Пристанище.

Отказавшись от дикого корня, он на несколько месяцев обрек себя на такие муки, что ему не раз чудилось – душа расстается с телом. Ирица не могла исцелить Хассема – ей хватало сил только облегчить ему невыносимую боль. В бреду Хассем часто просил кого-нибудь найти для него в лесу ту траву, корень которой, раньше придавал ему силы. Но Берест держал слово. Все знали: он никому не позволит принести Хассему его зелье. Две самые трудные недели Берест стерег своего друга, не выходя из его покоя, и забросил на это время все остальные дела. Он, неподвижно сидя на краю постели и опустив голову на руки, думал о той минуте, когда окажется один на один с собой: борьба Хассема окончится смертью, а он, Берест, останется навсегда с тем, что не позволил никому облегчить его последние дни ради пустой, призрачной надежды на выздоровление.

Наклоняясь к Хассему, Берест прислушивался, о чем он говорит в бреду.

– Никто не сдвинет его… – с горечью шептал тот. – Некому сдвинуть…

Бересту чудилось в этом что-то знакомое, но он не мог догадаться, что видится Хассему.

А Хассему все казалось, что его ведут в каменоломни. На обочине – огромный валун. На валуне часто сидит, сутулясь, большой ворон, старый воронище. Хассему виделся Берест, который клялся: если камень окажется сдвинут – это знак, что Хассем скоро будет свободен. Но сколько бы раз с толпой кандальников Хассем ни проходил мимо камня, камень лежал на месте.

…Хассем лежал в маленькой полутемной каморке: свет его беспокоил. Возле его деревянной кровати Ирица поставила на скамейку кувшин с водой и склянку с отваром, который позволял приглушить боль: смерть приходила нелегкая… За время болезни лицо Хассема так осунулось и побледнело, что над верхней губой был отчетливо виден каждый волосок редких усов. Проваливаясь в забытье, Хассем снова и снова переносился душой к камню у обочины. Неужели никто так и не столкнет его с места? Ворон сидит, сутулясь, на валуне, смотрит и что-то знает… Но не может быть, чтобы он никогда не сдвинулся, этот проклятый камень! Разве камень сильнее воли Творца, который создал людей не для рабства, а для свободы? Хассем в гневе смотрит на камень. «Не можешь ты так лежать! Ты сдвинешься, и я буду свободен!» Под взглядом Хассема камень вдруг становится оранжево-красным, и его охватывает пламя… Ворон с криком, хлопая крыльями, взлетел. Хассем не отводит взгляда… И камень рассыпается, испепеленный дотла, а на клочок выжженной земли под ним, медленно, кружась в воздухе, опускается черное перо, которое обронил ворон.

Хассем, часто дыша, открыл глаза. Берест сидел рядом с ним на кровати, низко опустив голову. Хассем видел его сбоку: свесившиеся пряди волос, очертания бороды, усов и губ, носа, лба. Берест слегка обернулся, они встретились глазами. В маленьком покое сильно пахло целебными травами.

– Ну, брат, хуже тебе или лучше? – наклонившись к Хассему, чтобы расслышать ответ, спросил Берест.

Хассем чуть улыбнулся.

– Я вернулся, Берест. Совсем…

Взгляд Хассема был пугающе проницательным – это мог быть взгляд старика:

– Я видел, что мы способны изменять этот мир. Мы угодны Творцу, Берест. Помни…

Берест собрался в Годеринг, чтобы заключить вассальный договор. Детям сказали, что занятий у них в это время не будет: наставник Энкино тоже едет с посольством. «Для представительности», – пояснил Зоран. И он и Берест на западном наречии говорили свободно, но неправильное произношение выдавало в них чужеземцев-северян. Что до Снодрека и его дружинников, те и вовсе пользовались смешанным и диким для непривычного слуха языком, который сложился из жаргона рабов и надсмотрщиков в древних алмазных копях.

Берест по дороге старался наверстать упущенное. Они наконец купили лошадей, и по пути, в седле, он твердил наизусть священное писание: и чтобы освоить грамотную речь, и чтобы лучше понять, чем живут верные Вседержителю народы.

– Смотри, – в раздумье говорил он. – Много стихов о том, что надо быть послушным и что власть от бога. Написано: «если господин велит тебе делать злое, не давай своего согласия: Вседержитель отвергнет тебя и твое зло». А не написано: если хозяин велит делать злое, то не только не соглашайся, но и противоборствуй, если велит кому-нибудь другому.

– Нет, Берест, – пояснял ему стих из писания Энкино. – Если ты хочешь это понять, то ты должен понять, что богатство и власть освящаются верой. Господа держат ответ только перед своей совестью и богом, но не перед стоящими ниже. Миропорядок Вседержителя вовсе не в корне отличается от порядка, который установил в своем княжестве Его Враг. По-настоящему разница только в том, сколько позволяется рабам или простонародью. Под властью Князя Тьмы им не позволяли иметь ни семей, ни домов, ни куска хлеба досыта. Их держали в колодках. Под властью Вседержителя им можно иметь семьи и дома и, если повезет, заработать на верный кусок хлеба, и их не держат в цепях или взаперти. Однако суть в том, что они всем обязаны своим «высшим». Таков миропорядок…

– Как ты скажешь, Энкино: если я назовусь князем Пристанища, то в Годеринге тоже будут считать, что меня поставил над людьми сам Вседержитель? – задумчиво спросил Берест, оглядываясь вокруг: узкая дорога вела через лес. – Хассем все говорит: ты угоден Творцу…

– Не очень-то верится, – прищурился Энкино. – Ведь князья воюют друг с другом. Если бы они в самом деле считали друг друга избранниками Творца, то с чего бы? Вот простонародье, пожалуй, должно будет и тебе кланяться, если тебя признают.

Берест только сдвинул брови. Со времен основания Пристанища он всегда думал о том, как должны жить люди, чтобы добро не исходило ко всем от воли и милости некоторых.

– А у Хассема какой-то свой Создатель, – продолжал Энкино. – Я про такого нигде не читал. Хассем говорит, что его можно познать только через откровение. На Вседержителя он мало похож. Мне кажется, что Творец Хассема – это наши же надежда, любовь, правда, сострадание, воля к борьбе за добро, но только если их представить отдельно от нас…

Его прервал Зоран. Тяжело повернувшись в седле, так, что оно заскрипело, он сказал:

– Дымком пахнет. Жилье рядом.

В деревне был маленький закопченный трактир – бревенчатый дом, в котором окрестные мужики пили, а редкие путники останавливались на ночь. По дороге, припорошенной снегом, всадники въехали в трактирный двор.

– Хозяин! – позвал один, соскочив с коня. – Эй, хозяин! Прими у нас лошадей!

Трактирщик появился из боковой пристройки: сперва осторожно выглянул, потом вышел.

– Куда вас столько… – проворчал он. – Мне и лошадей-то поставить больше негде. Ехали бы дальше.

– Неужто ярмарка рядом? Столько народу понаехало, что нам и места нет? – спросил высокий, седой человек с еще не старым, смелым лицом. – Куда нам дальше ехать? Мы нездешние, а уже поздно. Дай нам поесть. Если у тебя занято, мы пойдем по домам проситься, чтобы поставили наших лошадей и самих пустили ночевать.

– Мы заплатим, – заверил черноволосый парень, с виду южанин.

– А за кого воюете? – спросил трактирщик, подозрительно оглядывая их, и быстро добавил. – За кого бы ни воевали, у меня сейчас стоит лорд Эрвуд из Вельдерна. Двух ваших лошадей я поставлю у себя, а вас накормлю, но ведите себя потише.

– Подожди, хозяин! – бородатый русоволосый парень подошел к трактирщику. – А что, Годеринг разве нынче воюет? С кем? Кто такой лорд Эрвуд?

Трактирщик велел жене и дочери сидеть тихо на жилой половине и не высовываться. Пятнадцать вооруженных латников, сопровождение лорда Эрвуда, были недовольны ужином, но лучшего бедному трактирщику негде было взять. Сам лорд, высокий молчаливый светловолосый человек лет тридцати, сидел во главе длинного стола. Он молчал, и никто не смел к нему обращаться. Пламя камина отражалось в его латах и светло-серых глазах.

Эрвуд, прославленный многочисленными победами на турнирах и военной доблестью, был личным телохранителем самого лорда Вельдерна.

В трактирном дворе раздался топот копыт и чужие голоса, среди которых выделялся один низкий и хриплый. Лорд Эрвуд неторопливо поднялся и вышел на порог. За ним столпились его латники.

Вельдерн, давний вассал Годеринга, взбунтовался еще полгода назад. Лорд Вельдерн быстро набрал наемников – быстрее, чем из столицы успели заметить увеличение его войск, – и объявил себя независимым властелином своих земель. Эрвуд получил ранение в одном из боев и остался лечиться в захваченном городишке. Теперь, выздоровев от раны, он возвращался к своему господину.

Нахмурив брови, он стоял на пороге трактира, молча глядя на чужаков. Приезжие были в легких доспехах, без шлемов. Тот, кто общался с трактирщиком, выговаривал не по-здешнему. Похоже было, это наемники, но свои или Годеринга? Из распахнутой двери вырывались клубы морозного воздуха. «Где-то набрали крепких ребят, – оценил лорд Эрвуд стать приезжих, особенно одного, со свирепым и простодушным лицом, великана. – Кто их предводитель?»

Чужаки гурьбой столпились у крыльца, потому что лорд Эрвуд загораживал им дорогу. Лорд все искал глазами их предводителя: может быть, кто-то из рыцарей Вельдерна случайно оказался на той же дороге, что и он сам? Но никакого главаря у приезжих, казалось, не было: ни один из них не был одет лучше других и не имел никаких отличительных знаков.

– Кто ваш предводитель? – требовательно спросил лорд.

– Я, – вышел вперед русоволосый парень.

Брови Эрвуда поднялись чуть выше.

– Имя?

– Меня зовут Берест.

Эрвуд слегка пожал плечами – среди наемников могло быть много людей с иноземными именами.

– Кому ты служишь? – оценивающе смерил он Береста взглядом.

– Никому, – отвечал тот.

– Годерингу? – так же невозмутимо продолжал спрашивать лорд Эрвуд.

– Мы никому не служим.

– Значит, едете наниматься в войско, – это был даже не вопрос, а заключение.

– Посмотрим еще, – прямо сказал Берест. – Пока что мы сами по себе, а там будет видно.

– Откуда вы взялись?

– Из Пристанища.

Эрвуд усмехнулся и слегка развел кисти рук в стороны. Менее сдержанный человек развел бы руками, но он ограничился этим движением.

– Как зовут вашего лорда?

– Берест и зовут, – вдруг весело и насмешливо улыбнулся юноша-южанин, нижнюю челюсть которого обрамляла черная бородка. – Он и есть князь Пристанища. О войне, господин, мы узнали только сейчас. Мы ни на чьей стороне.

– Я найму вас, если вы того стоите, – подумав, решил лорд Эрвуд.

Семеро крепких вооруженных парней на собственных лошадях – их можно было прихватить с собой.

– Мы не нанимаемся, господин, – миролюбиво повторил Берест. – Деньги или воинская слава – не наше дело. Нам все равно, кому из лордов служить, лишь бы он был в силах дать мир и защиту Пристанищу.

– Зато мне не все равно, какому из лордов вы будете служить, – Эрвуд бросил пренебрежительный взгляд на князя Пристанища, с виду похожего на крестьянина. – Я не намерен отпускать вас живыми, чтобы вы могли присоединится к врагу моего лорда. Или вы с нами, или я поступлю с вами, как на войне поступают с неприятелем.

Бересту стало досадно. Потерять убитым кого-нибудь из своих в случайной, нелепой стычке? В Пристанище и так мало людей, а других таких, как эти шестеро, вовек не нажить.

– Мы вам не мешаем, господин, – сказал Берест. – Если что – ладно, поедем искать себе другой ночлег. Худой мир лучше доброй ссоры.

Берест сделал знак своим, чтобы шли назад к лошадям. Он чувствовал, что его спутники хотят драться, и краем глаза видел, как у Энкино гневно подрагивают губы: он всегда был вспыльчивее других и готов броситься на сильнейшего. Но Бересту было жаль потерять хоть одного из них еще больше, чем скряге – золотую монету.

– Стой, холоп! – приказал ему господин Эрвуд.

Берест остановился. Одним кивком Эрвуд дал приказ своим латникам, и они высыпали во двор.

– Не хочешь добром отпустить? – задорно бросил Берест. – Так чем за людьми прятаться, давай я тебе один на один по шее надаю.

– Грязному наемнику я заткну рот по-своему, – ровно сказал Эрвуд, подходя к нему. – Просто выбью зубы, а потом вас всех вздернут на воротах!

Не доставая меча, Эрвуд замахнулся кулаком.

– Ну, пес… – выругался Берест, уклонившись.

Но он мог бы и не увертываться от удара: руку рыцаря еще раньше перехватил стоявший рядом Снодрек…

…В обеденной зале ярко горели свечи и камин. Были ранние зимние сумерки. Огоньки свечей отражались в столовом хрустале. По обычаю, стол правящей семьи стоял на небольшом возвышении, вокруг замерло несколько слуг, готовых переменить блюдо или налить вина. Лорд Эйтол, король Годеринга, обедал в кругу семьи. Жена лорда, две его дочери – все три почти одинаково стройные, светловолосые, – двенадцатилетний сын и молодой брат жены.

– Отец, – сказала младшая дочь лорда, разглядывая отражение свечи в бокале вина. – Из-за войны не будет зимних празднеств?

Лорд вздохнул. Война затягивалась, ее исход был неясен, более того – затраты на войско опустошали казну. Становилось не до зимних турниров.

– Все эти восстания вассалов имеют свойство затягиваться, – сказал родственник лорда. – Они нанимают воинов, потом не могут с ними расплатиться, и воины рыскают по всей стране, чтобы набить кошелек. За ними приходится гоняться бог знает по каким дорогам. Правда, потери Вельдерна не могут не радовать. Лорд Эрвуд убит…

– Так что на самом деле за слухи о его гибели? – вскинула брови жена лорда Эйтола.

– Бесславно пал во дворе деревенского трактира. Проезжий рыцарь со свитой – человек восемь или десять – полностью разгромил весь его отряд. До Вельдерна добралось несколько уцелевших латников, чтобы донести весть о кончине его любимца, – с удовольствием сообщил лорд Эйтол.

– Кто-то из наших рыцарей? – спросила старшая дочь.

Лорд Эйтол весело пожал плечами:

– Ума не приложу. Какой-то князь Берест. Вельдерн рвет и мечет и объявил награду за этого «проклятого вассала Годеринга».

– Но среди наших вассалов такого нет, – пожала плечами супруга лорда.

– Это не мог быть кто-то под чужим именем? – с волнением спросила дочь.

У двери показался оруженосец лорда.

– Что там, друг мой? – приветливо окликнул его лорд Эйтол.

Оруженосец подошел к своему лорду и замялся, видимо, не решаясь говорить при всех. Лорд дал ему знак наклониться, и юноша прошептал ему на ухо несколько слов.

Лорд негромко рассмеялся.

– Ну что, – обратился он к своему семейству. – Хотите увидеть наших героев в лицо? Свиту пусть покормят, – сказал лорд оруженосцу, – а князя зови сюда.

– Тот самый загадочный вассал? – догадалась леди.

– Сейчас мы на него посмотрим… – кивнул ей муж. – Что-то очень уж неожиданно и таинственно.

– Наверно, какой-нибудь воин, предкам которого твой отец или дед давным-давно пожаловали рыцарство и небольшой клочок земли, а ты и забыл, – предположила жена.

Через миг в дверь вошел высокий светловолосый человек с перевязанной головой. В пропахшей лошадью одежде, с осунувшимся, усталым лицом, он хмуро и застенчиво огляделся.

«Похоже, князь-то из простонародья?» – мелькнуло у лорда.

– Приветствую, друг мой, – мягко произнес лорд Эйтол. – Итак, передо мной тот самый князь…

– Берест из Пристанища, – сказал раненый.

Он все оглядывался, как-то тревожно, непривычный к богатым палатам.

«Что за медвежий угол это Пристанище? И ведь наверняка мой дед о нем знал, а я даже представления не имею, – мелькнуло у лорда Эйтола. – И что мне теперь делать с этим героем? Князья там, как видно, одичали, работают в поле вместе с мужиками (он заметил, как выглядят руки Береста), дороги туда нет, непроходимые леса или горы, и теперь этот наследник милостей моих предков является ко мне и наверняка потребует за свои подвиги еще милостей, дополнительных. Впрочем, он, похоже, неприхотлив. При дворе ему делать нечего, а небольшая сумма из казны…»

– Слава бежит впереди тебя, – улыбнулся Бересту лорд. – Подойди ближе.

Берест подошел и молча остановился, опустив руки. Губы у него чуть кривились: от тряски в седле болела рана. Сын и дочери лорда смотрели на него с веселым любопытством, как на введенного в комнаты зверя.

Юный наследник тем временем оторвал взгляд от Береста и негромко прошептал младшей из сестер несколько слов. До того места, где стоял Берест, донесся только обрывок – «мышь в кувшине!». Видно, это было давней семейной шуткой и Береста никак не касалось, но он сам почувствовал, что от смущения на его лице появляется раздосадованное и суровое выражение. От этого ему стало еще больше неуютно.

– А что за могучий боец был с вами? – продолжал лорд. – Кто-то один уложил четверых и дрался двумя мечами – своим и отнятым у врага?

Берест вдруг отмяк и чуть улыбнулся:

– Это Зоран. Ему под руку лучше не попадаться, но и добрее человека не сыщешь.

– Ты приехал за наградой? – спросил лорд. – Я рад буду пожаловать тебе столько золота, сколько лорд Вельдерн обещал за твою голову. Подайте ему вина!

Двое слуг тотчас наполнили для Береста огромный охотничий рог. Один поднес рог, другой на серебряном подносе – целую груду хлеба и мяса. Берест поблагодарил почтительным кивком головы и в три глотка осушил кубок, потом отломил корку хлеба. Лорд наблюдал за ним со снисходительным одобрением.

У Береста было еще трое раненых, но все нетяжело. Хуже всех пришлось самому Бересту и Снодреку, у которого левая рука теперь безвольно висела на перевязи. Лошадью Снодрек правил одной рукой и шенкелями, но неплохо справлялся.

Схватка в трактирном дворе была отчаянной. Лошади испуганно ржали и всхрапывали на конюшне. Берест хотел прорваться к лорду Эрвуду, но тот и сам не ушел из первых рядов – они одновременно кинулись друг на друга. Это был поединок в свалке: ни Бересту, ни лорду не оставалось времени смотреть за опасностью, исходившей не от них самих. Они рубились почти вплотную, и некуда было отступать: мешали и свои, и чужие воины. Их было две дюжины на тесном дворе трактира. Берест не защищался, нанося удары мечом так, что лорд Эрвуд успевал только отбиваться. Наконец клинок Береста опустился не на подставленный в ответ клинок, а прямо на голову лорда. Тот, как и Берест, был без шлема: не надел его перед боем из пренебрежения к горстке наемников.

– Бегите! Кто побежит – не тронем!.. – громко крикнул Берест латникам Эрвуда.

Вдруг его голос оборвался. Берест не понял, что произошло: он был в забытье раньше, чем упал – от удара сбоку, которого не видел.

Друзьям показалось, что он убит. Из-за этого схватка страшно ожесточилась. Потерявшие предводителя латники, хотя еще были в большинстве, сопротивлялись все слабее. Но оруженосец Эрвуда приказал им отступать к трактиру, и они там заперлись.

У своих руководил теперь Снодрек. Его левая рука уже повисла, а лицо побледнело от потери крови. Но ему хватило бы задора начать высаживать дверь. Однако Снодрек всегда верил Бересту и поступил по его: обещал латникам, что никого не тронет, пускай седлают лошадей и убираются восвояси.

Пока он вел переговоры, Зоран убедился, что Берест жив. Зоран стоял на вытоптанной, схваченной заморозками земле на коленях, поддерживал его голову. Тот был без памяти, и щека с одной стороны залита кровью. Зоран достал дорожную фляжку и наклонил, поливая его лицо водой. Берест глубоко вздохнул и открыл глаза.

– Ничего, – сказал Зоран, наклонившись ниже. – Глаз у тебя цел, а лоб заживет.

Когда латники Эрвуда подобрали своих убитых и раненых, в том числе лорда, и выехали со двора, маленький отряд Береста сам разместился в трактире. Трактирщик с женой во время боя спрятались и долго не показывались. Зоран сам огляделся и выбрал, где уложить Береста (остальные раненые были на ногах, но Берест с трудом сам дошел до порога). Объявившийся трактирщик подал ужинать, а потом вдруг рухнул в ноги Бересту, вернее, возле лавки, на которую его уложили, укрыв плащом.

Чувствуя, что трактирщик ловит его руку, чтобы поцеловать, Берест повернул к нему голову с болезненно опустившимися уголками губ.

– Уезжай, князь, сделай милость! – стал молить трактирщик. – Лорда Эрвуда убил ты, а подожгут-то за это мой двор…

Трактирщика била дрожь при мысли о том, что лорд Вельдерн сочтет его виновным.

– Меня вздернут на моих же воротах, когда узнают, что вы потом еще и жили у меня. Уезжай, сделай милость! Пожалей, у меня жена, дочь…

У Береста губы подергивались от боли, ему холодно стало под плащом.

– Хозяин, худо мне… – признался он. – Дай поспать. Не задержимся мы… Завтра после полудня поедем.

Трактирщик стал благодарить и опять целовал обмякшую в его руках ладонь князя Пристанища. Берест наконец отнял ее и сказал:

– Ты, хозяин, пойди, попроси Энкино. Такой черноволосый… Скажи, пусть напишет тебе грамоту: мол, лорда убил Берест, отвечать за это ему.

Свиту князя Береста в замке лорда Эйтола поселили вместе в помещении для воинов и замковой охраны. Бересту отвели особый гостевой покой. С ним, князем, должен был оставаться слуга или оруженосец. Эта роль досталась Энкино, единственному из всех, кто знал, как вести себя в господских хоромах. С ним Берест чувствовал себя не таким беспомощным перед предстоящими ему переговорами с лордом Эйтолом.

Для князя и его дружинников согрели воды, чтобы они могли вымыться с дороги, и лорд прислал им в подарок чистую одежду.

На другой день Зоран, Снодрек и другие «княжеские дружинники» отправились в город, точнее – до ближайшего кабака. Стычка с лордом Эрвудом, по военным законам, обеспечила их добычей: несколькими лошадьми. Они продали их по дороге, дешево и второпях, как всегда продается военная добыча.

Энкино потом жалел, что не пошел в кабак с ними. Берест на переговорах с лордом Эйтолом справился сам, и даже когда лорд процитировал ему древнего автора, не растерялся – кивнул и подтвердил меткой пословицей с тем же смыслом.

Зато Зоран напился в кабаке до одури. Его хмель был тем коварен, что свалить Зорана с ног не хватило бы вина у кабатчика. На ногах Зоран остался крепок и говорил внятно, только глаза помутнели, а голос, сорванный в боях, стал более хриплым. И все же он был мертвецки пьян.

Под вечер в кабаке стало шумно. Снодрек с друзьями тоже поднабрались, но не пытались угнаться за богатырем Зораном. В это время до них донесся громкий хохот. Давно засевшая за соседний стол компания мастеровых потешалась над одним из своих друзей.

– Вот-вот, ступай домой, а то жена за вихры оттаскает! Ты смотри – пришла мужа из кабака забирать!

Жена, молодая бойкая девчонка с растрепанными темными волосами, пыталась перекричать собутыльников мужа:

– Чтоб вам пропасть! Если вашим женам все равно, то это их дело! А мы только-только своим домом зажили… Нечего ему наливаться. Идем домой, слышишь, сейчас же, – она потащила за руку захмелевшего мужа.

Ее слова тонули в дружном хохоте. Муж, крепкий мужик с круглым лицом и маленькими глазками, мотал головой:

– Не пойду! – и вдруг стукнул кулаком по столу. – Сказал – буду сидеть, отстань!

– Пойдем, – уговаривала его жена, как ребенка, желая пристыдить. – Ты же бешеный, когда выпьешь, тебе море по колено, еще подерешься опять с кем-нибудь. Ну пойдем, слышишь? – она стала еще настойчивее, силком поднимать его из-за стола.

Муж приподнялся, глаза его налились кровью.

– Убирайся отсюда! – заревел он на жену. – Когда хочу, тогда и приду.

Собутыльники хохотали, вокруг парочки собрались сочувствующие.

– Ты же на бровях придешь или под забор свалишься. Сам же завтра будешь жалеть!

– Пошла вон! – рассвирепел муж, встал, размахнулся и сильно ударил женщину в плечо.

Она вскрикнула и пошатнулась, а он сжал кулаки:

– Сейчас еще не так получишь!

Разошедшийся мастеровой толкнул ее, и она упала на колени на заплеванный пол.

Зоран неуклюже вскочил с лавки и встал между ними. Он был выше обидчика на голову, намного шире в плечах, и в исходе стычки сомневаться не приходилось. Но мужу, видно, и правда море было по колено, когда он пьян. Он развернулся к Зорану.

– А тебе чего надо?

– Что ты обижаешь свою хозяйку?! – Зоран засопел и нахмурился. – За это надо душу из тебя вытряхнуть!

Черноволосая девчонка, которая хотела увести мужа домой, чем-то напомнила ему Иллу. От Зорана сильно пахло крепким вином. Его грозные, наставительные слова вызвали в кабаке новый взрыв веселья.

– А я сейчас и тебя угощу! – парень наотмашь ударил Зорана по щеке.

Зоран только слегка мотнул головой, как будто сгоняя муху, с хрипом выдохнул и страшно сказал:

– Ну, все… Теперь я твои кишки на кулак намотаю.

В какой-то миг пьяный буян протрезвел и запоздало понял, что седоволосый громила еще пьянее и бешенее его. В трактире в одно мгновение повисла тишина. Снодрек быстро встал перед Зораном, но тот ладонью оттолкнул его так, что Снодрек отступил сразу на несколько шагов.

– Убьет! – выкрикнул кто-то.

И тут девчонка, которая уже оправилась от последнего тумака мужа, с криком «Не смей!» кинулась на Зорана. Так кошка бросается на косматого пса, чтобы защитить котят. Она вцепилась Зорану в рубашку. Тот остановился как вкопанный. Рубашка треснула и порвалась, а растрепанная молодая женщина с безумным лицом колотила его в грудь обеими маленькими руками. «Не смей!..»

Зоран отступал, что-то растерянно бормоча и бережно отводя ее руки. Загнав его в угол, женщина бросилась к мужу, который сидел на скамье. Его залитые вином глаза стали теперь большими от страха и изумления.

Женщина потянула мужа за руку. На этот раз он послушно встал и побрел за ней к выходу. Жена пропустила мужа вперед, точно боясь, что он опять заупрямится, и даже слегка подтолкнула его в спину. Через плечо бросила негодующий взгляд на Зорана – «Ух ты мне!» – и вышла следом за мужем, хлопнув дверью.

Только тогда подвиг этой маленькой кошки нашел своих почитателей. Кабак сотрясся от хохота. Зоран молча сел на скамью и стал одергивать разорванную рубаху. Черноволосая отчаянная девчонка, которая бросилась в драку за своего дурака-мужа, по-прежнему напоминала ему Иллу. Зоран повесил голову, ему захотелось домой. Так, с опущенной головой, Снодрек и привел его назад в замок.

Берест хотел рассказать им о своем разговоре с лордом, но увидел поникшего Зорана. От него несло вином, и Берест посмотрел укоризненно. Снодрек стал рассказывать, что случилось. Берест хмурился, и губы у него крепко сжимались, а на лбу прорисовалась складка. Зоран скучал по дому, по дочери и жене. А Берест только что заключил с лордом Эйтолом договор, что приведет на помощь Годерингу полсотни клинков, снарядив их сам (большей частью на те деньги, что пожаловал ему недавно лорд Эйтол). Такова была цена, по которой Годеринг объявлял Пристанище вотчиной князя Береста и брал его под свою защиту.

В середине зимы маленький отряд вернулся в Пристанище.

Семеро всадников въехали во двор замка поздним вечером, почти ночью. У Береста сжалось сердце, когда он увидел в окнах огни. Пристанище, никем не охраняемое, было одиноко и беззащитно.

Ирица первой услышала ржание коней. Она всегда подолгу засиживалась за прялкой. В ее покое тускло горела лучина. Лесовице хватало света, и глаза ее по-кошачьи поблескивали в полумраке. Ирица никогда не пела за прялкой, как Илла, но любила прислушиваться к жужжанью веретена. И вдруг ржание коней во дворе… Ирица вскочила, а с улицы уже долетел громкий крик:

– Мы вернулись!

Это был голос Береста. Через несколько мгновений, сбежав с крыльца, она уже прижалась к его груди, к холодным пластинам доспеха. Он замер, сомкнув руки, не выпуская ее. Ирица слышала, как, наклонив голову, Берест шепчет ей на ухо:

– Соскучилась? Лесовица моя, а я-то еще больше…

Закрыв глаза, Ирица не видела, но чувствовала, как на холоде из его губ вылетают клубы теплого пара. В это время во дворе замелькали факелы. Приехавших встречали, принимали у них вспотевших коней, чтобы выводить их и поставить в денники, Зоран громко звал: «Иллесия! Илла!»

Илла, громко смеясь, повисла у Зорана на шее. Он подхватил ее на руки молча, с таким счастливым лицом, что, глядя на них, засмеялся и Энкино.

– А до меня тебе совсем нет дела, сестрица?

– Погоди, братец, потом и тебя поцелую! – пообещала Иллесия.

А Ирица все не поднимала головы от груди Береста, затихнув в его объятиях. Она чувствовала, что ему тревожно и грустно, что на сердце у него лежит тяжесть, но он хочет быть веселым, как все, и не портить радости встречи.

Наутро Береста никто не тревожил. Возвратившимся путникам дали отдохнуть. Усталый Берест крепко проспал всю ночь, несмотря на свою тревогу. Ирица хорошо разглядела свежий рубец, наискось рассекавший ему левую бровь и лоб. Она проснулась раньше и, сидя на кровати, смотрела на спящего мужа, стараясь разгадать, что за груз у него на душе.

Когда Берест умылся и, с еще мокрыми прядями волос сел есть, Ирица уже разгадала: приближается новая разлука.

Берест поел, и она села напротив него.

– Вчера было время для добрых вестей, и все радовались. Одному тебе было печально, – она ласково взяла его за руку обеими руками. – Расскажи теперь о плохих новостях. Нам опять придется расстаться?

Берест начал рассказывать. Говорил, что не знает, верное ли принял решение. Его пришлось принять одному, сразу, на месте. Из полусотни бойцов, которых обещал Берест своему покровителю в Годеринге, не все снова придут домой. Вернуться к весенней запашке и вовсе нету надежд. А хорошее ли это дело – воевать в чужих краях за «вотчину князя Береста»? Пристанище останется без защиты, потому что взять с собой придется самых молодых, сильных и смелых. Из них только три десятка умеют держать в руках оружие. Правда, это отборные бойцы – бывшие невольники из казарм. Но недостающих придется набирать из добровольцев, которые еще год назад были рабами высших. Эти люди ничего не слыхали о большом мире. Как они пойдут в бой, до сих пор не смевшие поднять головы? Какую цену они заплатят?

И князь Пристанища, который назначил эту цену за всех, в беспокойной тоске опустил голову.

– А как хорошо было, Ирица, когда мы с тобой были королем и королевой только в Королевстве белок, – вздохнул Берест.

– Ты устал, – сказала Ирица, читая в его душе. – Потом, когда ты вернешься, ты отдохнешь. Я буду ждать… Ты прав, я чувствую, что ты прав. Не бойся.

– Я не буду бояться, – тихо пообещал Берест.

Внутренним взором Ирица увидела, как в глубине его души блеснула радостная искра надежды, которую сумела она заронить.

Днем была первая в Пристанище сходка. Жители собрались во дворе замка. Берест стал рассказывать, почему для защиты Пристанища, по его разумению, придется сперва послужить лорду Эйтолу. Берест не был уверен, что его вполне понимают. Он спрашивал себя, что будет, если двух десятков добровольцев не наберется? В дружине, в бывших рабах из казарм, он был уверен. Эти, люди неробкие, не видали большой беды ехать воевать.

Берест вспомнил, как в дни основания Пристанища он собрал во дворе замка бывших рабов и хотел дознаться, есть ли среди них кузнец – он был нужен тогда для работы, а сам Берест не знал кузнечного дела. Люди стояли, молчали – и никто не выходил вперед. Тогда Берест стал спрашивать каждого поодиночке и наконец нашел кузнеца, хмурого мужика с толстыми руками. Берест догадался, что страх выйти одному из толпы мешал ему отозваться. Они, недавние рабы, не умели выходить вперед.

И теперь, когда Берест кликнул добровольцев, у него замерло сердце. А люди топтались и переглядывались, глазами спрашивая друг друга: «Ты пойдешь?» Берест хотел дать им подумать и собирался отложить решение. Но тут из-за чужих спин выступил Вестр:

– Берест, я хочу!

На мгновение повисла тишина, а потом вышел еще один парень:

– Я тоже с тобой поеду.

Эти двое словно пробили какую-то брешь. Добровольцы выходили кто молча и даже будто стесняясь, кто с коротким, подтверждающим решимость, восклицанием. Их набралось больше двух дюжин.

Берест почувствовал, что у него перехватило дыхание. Он обводил взглядом свой отряд из Пристанища – отряд сделавших шаг вперед. Вчерашняя искра надежды в душе горячо вспыхнула. Берест понял, что верит в них и верит в будущее как никогда.

В Годеринге, получив награду за победу над лордом Эрвудом, Берест позвал Зорана и Энкино: они обошли все окрестные книжные лавки. Роль Зорана и самого Береста сводилась, правда, к тому, чтобы донести купленные книги, если их окажется много. Выбирал, само собой, Энкино. Книгопродавцы таращили на посетителей глаза. Энкино не видел книжных лавок несколько лет, с тех самых пор, как попал в кухонные рабы в Анвардене. Теперь он был в каком-то смятении и, оглядываясь, называл незнакомые Бересту имена, как будто здоровался с незримо присутствующими в лавке людьми:

– О! Сардоник! Тернарий! Смотри, это Ренино!

Схватив за руку Береста или Зорана, или самого книгопродавца, Энкино начинал говорить:

– Поэма «О природе вещей», в ней, в частности, вот что говорится об облаках… – он взволнованно вспоминал цитату, но сбивался, потому что взгляд натыкался на следующий корешок книги. – О! «Царь-скиталец»! Это трагедия о разбитом в бою и раненом древнем царе, который, переодевшись нищим, странствовал по своей захваченной врагом стране и искал приюта… Что это? «Механизм природы», «История»…

Однако в конце концов Энкино пришлась сделать разумный и скромный выбор: он купил те книги, которые были корнем современного образования и которые сын учителя с юных лет знал почти наизусть.

В Годеринге у Береста появилась упрямая мысль. Он увидел академию и стал спрашивать Энкино, мог бы он так научить детей из Пристанища, чтобы хоть кого-то из них приняли?

– Ты один у нас книжник, – говорил Берест Энкино. – Случись что с тобой – где мы другого возьмем? Воевать с нами не поедешь. Ребят книгам учи.

– Детям простолюдинов нельзя учиться в академии, – ответил Энкино.

Берест нахмурился:

– А ты говорил, в Соверне был какой-то философ – погонщик ослов?..

– Да, в Соверне может учиться всякий, кто заплатит известную цену.

– Цену заплатим. Пускай едут в Соверн. И ты, брат, с ними, доучивайся, чему тебе надо. И южному наречию ребят учи…

Энкино задумчиво улыбнулся и покачал головой:

– Берест, ты знаешь… Глядя на тебя, я и в самом деле почему-то верю, что мы это сделаем. Ты всегда задумываешь странные вещи. Но они почему-то воплощаются.

Берест все еще хмурился. Ему чаще и чаще казалось, что он грудью идет против ветра. У него падало сердце при мысли о том, как другие верят ему. И отдалось где-то в глубине души: «Цену заплатим…»

Добровольцев в дружину оказалось немного больше, чем нужно. Берест объявил, что в Пристанище останутся семейные.

– У нас в Пристанище пока мало семей, – сказал он. – Нам не нужны вдовы.

Ирица грустно улыбнулась, слыша его слова. Ее муж, конечно, уедет… Негодующему Вестру, который первый вызвался в добровольцы, пришлось остаться с Лин.

Берест решил оставить в Пристанище и Зорана. Он заглянул к ним с Иллесией вечером. Зоран старательно украшал резьбой детскую кроватку. Ярина с радостным смехом и писком тискала размякшего серого кота. Кота было не узнать. В прошлый голодный год котище совсем отощал и погрустнел, и стало видно, какой он старый. Но теперь Илла откормила его, счастливый кот вконец обленился. Он больше не охотился, зато спал целыми днями в кроватке Ярины и стал ее первой игрушкой.

Зоран помолодел. Чудилось, для него в самом деле пошло назад время. Раненый, прячась в катакомбах, Зоран сильно сдал и исхудал не хуже кота. Но Илла вылечила его больную, застуженную грудь. Теперь Зоран снова стал таким же мощным и даже грузным, как до ранения. Он приобрел своеобразную красоту зубра или дикого вепря. Илла нарадоваться не могла: видели бы сплетницы из Богадельни, которые болтали, что Илла вышла за хромого старика, какой он у нее на самом деле молодец!

Берест поздоровался и сказал:

– Ты и так навоевался за свою жизнь, Зоран. Поживи немного под своей крышей, хватит тебе уже спать у костров.

Глаза Иллы заблестели от радости. С этого дня они с Зораном участвовали в общих сборах с каким-то особенным рвением. Зоран чинил лошадиную сбрую, для прочности подбивал сапоги воинов скобами и гвоздями, Илла помогала снаряжать обоз.

– Как здорово, что тебе не надо ехать на войну! Знаешь, мы с дочкой так скучали! Да тут без тебя всем было плохо, – убеждала Иллесия мужа. – Столько работы, а такого умельца, как ты, поискать!

Вечерами она заваривала ему крепкий свежий отвар, хотя кашля у Зорана давно уже не было и в помине: на всякий случай. Зоран не возражал. Он позволял Илле тормошить себя как угодно – как большой пес позволяет хозяйке делать с ним все, что ей вздумается.

Илла за последний год ничуть не повзрослела. Ее черные глаза все так же весело блестели, и ради Зорана она носила красное платье, в котором была на их свадьбе, похожее на прежнее, времен Богадельни.

Зоран был бы безоблачно счастлив, если бы не какое-то смутное сомнение на душе. Он был лучший воин Пристанища – со своим опытом, выдающейся силой, искусным мечом и сокрушительным кулаком. Даже в стычке с людьми лорда Эрвуда его участие решило все. Многие из добровольцев вернулись бы домой живыми, если бы в их маленьком войске был Зоран. Он знал походную жизнь, умел перевязать рану, вправить кость, мог не спать сутками. Он мог присмотреть за неопытными бойцами, впервые покидающими Пристанище – их было большинство. В душе Зоран сознавал: Берест не прав – ему еще рано себе позволять оставить дома такого воина, как Зоран.

Но у него не хватало духу заговорить об этом с Иллой.

До отъезда отряда оставалось всего пару дней. Илла была уже не так оживлена, как раньше, часто замолкала, рассеянно гладила кота и вглядывалась в лицо мужа. Когда взгляды их встречались, она быстро отводила глаза и начинала очередной рассказ о здешних делах или о ребенке…

Когда-то давно Берест отправился на войну пешим даргородским ополченцем.

Теперь он вел маленькую дружину сражаться с Вельдерном, о котором, в сущности, ничего не знал. Тамошний князь хотел стать независимым хозяином вельдернских земель и ради этого поднялся против Годеринга. Во время свой первой поездки Берест колебался: может быть, поддержать Вельдерн? Если князь борется за свободу и народ его любит, то не постоять ли за него? Он будет рад подкреплению, а иметь под боком доброго соседа – чем не награда для Пристанища? Как ни рискованно это было, Берест, быть может, решился бы принять сторону восставшего вассала. Но, расспрашивая людей, он подметил, что войска Вельдерна – рыцари и наемники: не похоже на народное восстание, и дело, видно, касается только интересов лорда. Простонародье, по слухам, своего князя Вельдерна побаивалось. Тогда Берест решил, что в господской усобице нечего искать правых и виноватых. Он присягнул Годерингу, потому что это было выгоднее Пристанищу.

Наступил день отъезда. Ирица собрала мужа в дорогу так заботливо и просто, как будто надолго расставаться было им уже не впервой. Они обнялись на прощанье, в последний раз – прямо на крыльце замка, и Берест отстранился, бегом подбежал к своему коню: маленькое войско уже ждало его, готовое двигаться. Ирица долго стояла на крыльце с опущенными руками, неподвижно, смотрела вслед отъезжающим, не подавала голоса, не махала рукой. Так замирают лесовицы в лесу, сливаясь с деревьями, и становятся незаметными для человечьего взгляда. На ее непокрытые волосы падал снег, но Ирица не замечала холода. «Возвращайся скорее, – думала она вслед мужу. – Я желаю тебе скорой победы. А если не убережешься, то пусть твоя смерть будет легкой. Я почувствую, что тебя больше нет. Но я не дам тебе уйти одному во мрак Подземья. Если туда лежит дорога людей после смерти, то и я пойду с тобой туда. Кто бы ни решал твою судьбу, пусть сам Князь Тьмы, я не отступлюсь от тебя…»

Во дворе замка дети играли в бабки.

Их научил Берест. Ни дети высших, ни дети рабов не умели играть. Они хорошо помнили свое удивление, когда Берест спрашивал их про бабки и про горелки, не понимая, почему никогда не застает детей за игрой. Потом однажды он вырезал биты и показал, как, отойдя на двадцать шагов, одним броском сбивать сложенные чурбачки. Кроме Береста, эту игру знал только Зоран. Но у Береста был на памяти еще его мальчишеский опыт: и лобовым ударом, и верховым, и с перекосом, и с недолетом он неизменно выбивал чурбачки за проведенную черту. Глядя на эти состязания, первым не выдержал наставник.

– Дай попробовать, – попросил Энкино.

А тогда захотелось бросить биту и Эльхи, и уже отбоя не было от желающих. С тех пор со двора часто доносился стук чурок, разбиваемых деревянной битой, и крики: «Заступил!» – «Нет!» – «Не считается!», если игрок нечаянно заступал за черту и оказывался ближе к цели, чем полагалось.

Игра шла вовсю. Зима на западе не бывала снежной. На припорошенной замерзшей земле были сложены из чурок «ворота», и сбивать их надо было ударом с перекосом. Хлоп – и чурки вылетели за черту. Эльхи гордо смотрела на свою биту, лежащую теперь на месте «ворот». Девочка чувствовала себя сильной и смелой. Когда несколько дней назад Пристанище проводило свою маленькую дружину на войну, Эльхи твердо решила: случись военный поход через несколько лет – она непременно будет среди тех, кто верхом и в доспехах отправится в большой мир.

Лорд Эйтол распахнул окно. Только что оруженосец дал ему знать, что в столицу воротился князь Пристанища. Маленькую дружину пропустили во двор замка. Из окна лорд Эйтол увидел всадников и пеших, которые сгрудились возле обозных телег. Лорд удивленно, но одобрительно хмыкнул, тронув тонкими пальцами чисто выбритый подбородок. Всадники были как на подбор: высокие, крепкие, молодые. Не только бедняк князь Пристанища, но и сам лорд Эйтол не отказался бы от такой личной дружины. Они были в легких доспехах, без шлемов, но вооружены, видно, неплохо. Лорд даже различал у всадников седельные арбалеты. Пешие были уже не такими отборными молодцами, но нисколько не походили и на испуганную чернь, которую набрали силой. Они, правда, смотрелись совсем неотесанно и оглядывались по сторонам, разинув рты, но чего еще было ждать от войска, прибывшего в столицу из медвежьего угла?

Лорд Эйтол приказал разместить дружинников и позвать князя Береста. Вскоре в покой вошел князь, в бороде и русых волосах которого еще не растаяли мелкие крошки снега. Лорд ощутил, что Берест нравится ему: лицо бесхитростное, похоже, верный и смелый человек. Такие служат честно и ценят себя недорого. Лорд Эйтол подумал, что стоит его пригреть. Со своим маленьким Пристанищем он неопасен, а преданный слуга всегда пригодится.

Лорд отпустил Береста привести себя в порядок с дороги и пригласил отобедать. «Надо будет сделать ему какой-нибудь подарок, – думал лорд Эйтол. – Драгоценную фибулу с моим гербом… А потом пусть отправляется и покажет себя у Каменного Брода. Посмотрим, как его люди будут драться».

Ирица, кутаясь в плащ, в сумерках глядела сквозь ветви, как на темно-синем небе зажигаются звезды. Пришла весна. До первых листьев было далеко, деревья в саду стояли мокрые, оттого что оттаяли обледеневшие ветви. Сад всегда давал Ирице силу. Здесь, под деревьями, они с Берестом часто встречались украдкой, когда в замке все еще жили вместе и им негде было уединиться. Здесь Берест называл ее грустной белкой. Он клялся, что весной украсит цветами беличий хвост.

– И повяжу тебя лентой, – добавлял он, – чтобы, если ты и правда превратишься в лесную белку, я мог бы узнать, какая из белок моя.

– Та, которая будет смотреть на тебя преданным взглядом, – это я и есть. Смело бери в руки и уноси домой, – отвечала Ирица.

Приходя сюда одна, она вспоминала их встречи. Иногда она чувствовала беспокойство мужа. «Вдруг у лесовицы вообще не может быть человеческого ребенка? Они же сами выходят на свет из зарослей своей травы или из дерева», – мелькало у Береста. Он ничего не говорил Ирице, но догадывался, что она понимает его тревогу.

Недавно Берест вернулся из поездки в Годеринг, а вскоре вместе с дружиной ушел в поход. Но в те краткие дни, пока он был дома, Ирица зачала.

Берест не знал об этом. Он был слишком далеко, чтобы лесовица могла явиться ему во сне и рассказать весть. Ирица чувствовала в себе зародившуюся душу ребенка, ощущала, как он берет жизненную силу ее и деревьев, чтобы расти. Это будет мальчик. Она улыбалась, глядя на звезды. Ей казалось, что не только растения, но и само звездное небо, и весь мир поддерживают ее в тяжелой разлуке с мужем и одновременно хранят Береста там, в опасном походе. Она грустно улыбалась, когда вспоминала, что сам Берест называл таких, как она, маленькими земными богами. «Будь я богиней, как о нас думают люди, я бы сама была с ним и хранила его, а я могу только ждать и носить его ребенка».

Каменным Бродом называлась переправа в узком месте реки Эанвандайн. В этом месте река была каменистой. Если она мелела, то огромные крутобокие валуны поднимались над водой даже на середине.

Здесь дружина Береста приняла бой под знаменем лорда Ганеста из Мирлента, родича и военачальника годерингского короля. У Береста теперь было и свое собственное знамя. У дружины должен быть стяг, по которому полководец узнает ее на поле боя. Знаменем Пристанища стало белое полотнище с вышитой ветвью дуба. Это то, что успели сделать женщины к отъезду дружины.

Безвестного чужака лорд поставил под лобовой удар вельдернцев. Он часто пользовался этой стратегией: вперед гнали насильно набранную в деревнях чернь, неопытных и плохо вооруженных людей, чтобы, врубившись в их толпу, враг увяз и выплеснул силы. Тогда к середке подтягивались свежие войска, теперь уже из искусных рубак, твердых, как мельничные жернова, чтобы перемолоть нападавших.

Но маленькая дружина безвестного князька оказалась крепким орешком. Как ни нажимали на нее передовые отряды Вельдерна, совсем дожать не могли. Там в первых рядах оказались бойцы как на подбор, каждый из которых врезался в память тем, кто их видел. Двое молодых парней, светловолосые мечники, похожие, как братья, держались по правую и левую руку богатыря с разметавшимися седыми волосами и всклокоченной бородой. Наступающий враг разбивался о них, как волна о камень, а с ними плечом к плечу бились и другие стойкие бойцы. Если кто падал – другой сразу же заступал его место, и особенно грозной была их слаженность и крепкая связка между собой.

Бывшие рабы из казарм с детства приучены были, что, не дожив и до первого седого волоса, падут на ристалище. Смерть их не пугала, а рядом с ними, не боящимися смерти, держались и добровольцы, никогда прежде не проливавшие крови. Передовые сшибались друг с другом, разбрызгивали речную воду, звенели клинками, орали во всю глотку от надежды выжить и желания подбодрить товарищей – и от боли, когда кого-нибудь подрезал смертельный удар. Горстка бойцов Береста выстояла, перемалывая вельдернцев без помощи лорда Ганеста, и только тогда он опомнился и скорее послал подмогу, чтобы не упустить переломный миг.

Тогда, оказавшись на острие удара, дружина Береста сама перешла в наступление…

А потом у костра раздевшийся до нижней рубашки Зоран (рубашка взмокла от пота, точно на покосе, и ему было жарко) перевязывал раненых. Восьмерых убитых положили в стороне, чтобы обмыть тела и похоронить. Берест на коленях стоял около умирающего, которому в живот всадили клинок. Парень дрожал и хрипел, потом затихал и снова хрипел и вздрагивал, из угла губ выплескивалась кровь. Берест пытался отыскать в себе целительную силу – за нее Князь Тьмы называл его слабым человеческим магом. Но, видно, Берест и в самом деле был слаб: раненый больше не хрипит, но не потому, что ему легче, а потому, что не бьется больше его сердце. Берест встал, пошатнувшись, лицо побелело, а руки в чужой крови. Теперь погибших девятеро…

«Их было бы больше, – за своими хлопотами о выживших думал Зоран. – Если бы не Илла, их было бы больше».

Женщины в Пристанище, особенно кто помоложе, сшили себе яркие платья. Илла учила их одеваться на свой лад. От нее они научились петь. А когда Берест собирал дружину, Илла подошла к своему мужу с ребенком на руках. Ярина потянулась к его бороде. Илла сказала: «Зоран, мы тебя отпускаем, – и голос у нее зазвенел. – Мы обе тебя будем ждать, и кот, конечно. Я знаю, ты первый в любом бою, мой Сокол. Без тебя никак, наши ребята – ну как они без тебя справятся? Так что ты иди, защищай нас и возвращайся. Не вздумай не вернуться, слышишь?! Зоран… я правда тебя люблю!» – поставив на землю ребенка, Иллесия обняла его так крепко, точно и не хотела отпускать – и знала, что должна отпустить.

Лорд Ганест послал в Годеринг гонца с донесением о победе. Войско стояло станом за Эанвандайном. Бездельничая, воины пропивали деньги и вещи у торговцев, шедших с обозом, чинили одежду и сапоги, разбредались по лагерю, играли и бились об заклад. Снодрек с любопытством приостановился около кучки наемников. Там посередке худой, среднего роста парень, подвижный, с темными собранными в хвост волосами что-то рассказывал, помогая себе жестами, а остальные покатывались со смеху.

– Да ладно врать, Аллес!

Парень ответил:

– Я никогда не вру. У моей тетеньки взаправду была такая свинья. Когда по улице проходил благородный воин, то она всегда выбиралась из лужи и смотрела на него с верноподданническим видом, – Аллес состроил рожу. – У нее даже глаза выпучивались от верности. Вот жалко, думаю, что она не человек. Будь она человеком, такой свинье у лорда цены не было бы!

Наемники дружно ржали. Им третий месяц не платили жалования и, обиженные на начальство, они срывали злость.

Снодрек стоял в стороне, чувствуя, что, по незнанию их жизни, не понимает шуток, но ему нравилось смотреть, как гримасничает молодой наемник.

Неожиданно наемники притихли, косясь на остановившегося поблизости высокого человека. Куртка у него на груди была распахнута, и между ее краев на шнурке болталась засушенная кроличья лапка. По этому талисману даже те, кто не знал его в лицо, узнавали Меченого. Из-за «счастливой» лапки, которую он не снимал никогда, он и получил свое прозвище. За храбрость и воинское мастерство Меченый слыл любимцем самого лорда Ганеста. Это был угрюмый человек с неизвестным прошлым; без друзей, легко сгибающий своим взглядом чужие.

– Что ты сказал про свинью? – он пробил плечом кучку наемников и остановился около зубоскала.

Паренек тоже притих. Снодрек понял, что Меченого все боятся. Наконец, побледнев, но еще куражась, молодой наемник ответил:

– Прости, Меченый, если что не так! Я бы не стал так плохо говорить о тетенькиной свинье, если бы знал, что ты примешь это близко к сердцу.

В тот же миг Меченый без лишних слов схватил его за шкирку. Аллес дернулся, когда почувствовал, что тяжелая рука пригибает его к земле. Но Меченый всадил кулаком ему под ребро, и парень сразу обмяк, хватая ртом воздух.

Меченый широким шагом, волоча за собой молодого наемника, подошел к берегу и зашел в реку. Когда река стала ему выше колен, он макнул Аллеса лицом в воду и, вытащив, отчетливо произнес:

– За эти слова я бы утопил тебя в выгребной яме, щенок. Но поскольку ты щенок, то я и проучу тебя, как щенка. Зато в другой раз спущу тебе шкуру.

Аллес стал отбиваться, но новый тычок под ребро осадил его, и Меченый опять пригнул его голову в воду.

– Проси пощады, – сказал он наконец, вытаскивая паренька из воды, чтобы дать ему глотнуть воздуха.

Аллес закашлялся, захрипел, выдавливая ответ, в котором не было ни крупицы смысла:

– Я сам тебя утоплю в выгребной яме!..

Сейчас же Меченый макнул его опять.

Снодрек стиснул зубы. Перед ним был высший. Однажды точно так же надсмотрщик во дворе казармы пригибал голову провинившегося раба в бочку с водой, пока тот не захлебнулся. До сих пор Снодреку никогда не приходило в голову, хочется ли ему отомстить высшим за свое рабство? Невольник из казарм Снодрек, живое мясо для воинских потех, так легко и быстро уступил место Снодреку из Пристанища, доброму товарищу и смелому человеку, что он не успел оглянуться. Но в Меченом, который в наказание макнул мальчишку-наемника головой в воду, Снодрек узнал высшего. Его повадка, чувство собственного превосходства были знакомыми чертами господина. Расплескивая ледяную воду, Снодрек вошел в реку, крепко схватил Меченого за запястье и заставил его вытащить руку, которой он держал голову Аллеса в воде. Аллес уже так наглотался воды, что даже не сразу закашлялся: не мог вздохнуть. Потом захрипел и стал отплевываться, пытаясь между приступами кашля вставить ругательство и вывернуться из все еще державшей его железной руки.

Но Меченый смотрел не на него, а на Снодрека, и наконец разжал пальцы, сжимавшие Аллесову шею. Снодрек бросил взгляд на сушеную заячью лапку, висевшую на широкой груди Меченого. Не придумав, чем оскорбить высшего, Снодрек, как мальчишка, ломающий игрушку обидчика, сорвал амулет с груди Меченого и забросил далеко в реку.

Наемники сгрудились у воды. Аллес, шатаясь, выбрался на каменистый берег, споткнулся, упал на колени и сразу же вскочил на ноги. Мокрый, дрожащий, злой, стуча зубами, он в недоумении смотрел, как парень из чужой дружины сцепился с его врагом.

Снодреку казалось – он опять на ристалище. Он дрался один на один с высшим. Рабы ценились по свирепости. Хидмар вырвал печень умирающему врагу. Наемники на берегу, подталкивая друг друга, с изумлением показывали руками на храбреца, который посмел схлестнуться с Меченым. Расплескивая речную воду, они топтались одни против другого, то сходились, то расходились, наносили удары и уклонялись, оступались, выпрямлялись снова.

На ристалище Снодрек дрался как загнанный зверь, испуганный и разъяренный, которому некуда бежать. Сейчас он схватился с Меченым, потому что Меченый в его глазах был высший, и Снодрек впервые по своей воле поднял руку на высшего.

У реки вскоре собралась целая толпа. А Снодрек уже не дрался, он слепо избивал своего слабеющего противника: извернулся, уходя от его кулака, и с коротким замахом ткнул в межреберье, выпрямился, всадил коленом в опустившееся лицо, сцепил руки в замок и уронил, как молот, на затылок. Меченого совсем повело, он стоял на ногах, но уже не мог разогнуться. Снодрек не знал пощады: на ристалище его учили только убивать.

Аллес застыл у кромки воды, как вкопанный. Он забыл о холоде и своем унижении, у него перехватило дыхание. Казалось, Меченый сейчас найдет смерть в реке, где топил Аллеса. Парень не сводил с них глаз, с мокрых волос стекала вода.

Сквозь толпу протиснулся Берест. Он уже услыхал, что его дружинник подрался с кем-то из воинов лорда Ганеста, и бегом побежал к реке. Не годится во время войны убивать сослуживца. Изловчившись, он схватил Снодрека сзади и оттащил в сторону, а опомнившиеся наемники выволокли на берег Меченого.

Аллес развернулся и, дрожа на холодном ветру, быстро пошел прочь. Он знал, что ему сейчас нужно. Просто необходимо! Добравшись до своего походного мешка, брошенного недалеко от костра, он вытряхнул его прямо на землю. Он искал что-нибудь ценное. Может быть, что-то и было – он тупо смотрел на разбросанные по земле вещи и не мог понять, что из этого взять. Дрожащими руками он беспорядочно запихал все обратно, взял свой плащ, и через короткое время обозный торговец увидел перед собой бледного, с синими губами парня, которого мог принять за утопленника.

– Самогона бутыль. Плащ отдаю, – выдавил из себя «утопленник».

Получив бутылку, парень на месте выхлебал чуть ли не четверть залпом, задохнулся, потряс головой… Потом – пока еще твердой походкой – пошел в сторону от лагеря. Торговец покрутил пальцем у виска и покачал головой, складывая только что приобретенный плащ в мешок.

Аллес отошел и сел прямо на землю, вздохнул и влил в себя еще четверть бутылки. Закрыл глаза и стал ждать, когда придет опьянение, чтобы все поплыло в голове и чтобы стало тепло. Это блаженное состояние долго не наступало. Аллес встал, пошел дальше, куда глаза глядят, продолжая прикладываться к бутылке. Наконец-то стало жарко. Аллес засмеялся. Хорошо! Двое незнакомых дружинников попались ему навстречу. Он даже не посторонился, чтобы уступить им дорогу.

– Я между вами… пройду! Мне надо! – потребовал он, отодвигая одного из них рукой со своего пути.

Воины расступились, пропуская насквозь мокрого, еле державшегося на ногах молодого наемника с почти пустой бутылью, лишь на донышке которой плескалась мутная жидкость.

– Эк набрался, – покачал головой один.

– А, свалится где-нибудь, проспится, – сказал другой.

Аллес упорно шел куда-то вперед. Голова была пустой и легкой. Несколько раз он спотыкался и падал, но больно ему не было. Однажды он не сразу встал, посидел и посмотрел на звездное небо. Ему показалось, что оно куда-то едет. А когда поднялся на ноги, то ехала уже земля.

– Побили его, – бормотал Аллес на ходу, язык его плохо слушался. – Вот оклемается – и я тоже ему морду начищу. Думает – можно в воду, как щенка? А все смеялись…

Ему вдруг захотелось увидеть чужого дружинника, который побил Меченого. «Я же ему даже спасибо не сказал! – вспомнил Аллес. – Вот свинство!..»

Он думал даже не о том, что тот чужак, дружинник какого-то князя Береста, помешал Меченому его утопить. Аллесу вспомнилось, как незнакомец дрался с Меченым: так дерутся за самого себя, или за брата, или за лучшего друга. Аллес побрел туда, где стояла лагерем дружина Береста, почему-то уверенный, что не заблудится, и иногда с сожалением отхлебывая из почти опустевшей бутыли.

Уже начинало смеркаться. В полумраке ярко горели костры. Сколько их, Аллес так и не понял: пожалуй, в глазах у него не только двоилось – так много плясало в них огней. Сидящие у костров люди прекратили свои разговоры, когда из темноты вышел, нетвердо держась на ногах, мокрый, взъерошенный парень. Снодрек сразу узнал наемника, которого искупал Меченый.

– Это… – у Аллеса подкосились ноги, и он упал на колени перед костром. – Зараза… – выругался он, опираясь рукой. – Я не на колени хотел, – пробормотал он, оценивая обстановку и пытаясь встать. – Я хотел сесть… на чем все сидят.

Снодрек и его товарищи вытаращили на гостя глаза.

– А где тот… который Меченого побил? – продолжал, не узнавая Снодрека, Аллес.

Зоран покачал головой:

– Ты же простудишься до смерти, дурень.

В это время Снодрек подвинулся к Аллесу и тряхнул его за плечо. Парень на сей раз узнал своего защитника.

– А, я как раз к тебе. Ты его хорошо! – стал говорить он. – Погоди, я хотел сказать… спасибо! Ты за меня – как за себя. Я не понял… Почему – как за себя? А, дошло! – хлопнул себя по лбу Аллес. – Ты друг, да? У меня там, – он махнул рукой в сторону своего лагеря, – тоже друзья. Только таких друзей… знаешь… я им больше руки не подам. Трусы. Лихорадку им в бок! Я вообще оттуда уйду. Совсем. Только набью морду Меченому.

У Аллеса заплетался язык. Парень хотел встать, и тут же почувствовал, как его поднимают под мышки чьи-то сильные руки.

– Ты куда меня? – отбиваясь, рассердился Аллес.

Он обиженно подумал: что это меня сегодня весь день таскают туда-сюда?

Но Зоран без лишних слов оттащил его в походный шатер. Снодрек тоже влез под полог.

– Стяни с него сапоги, – велел Зоран. – Надо же, как набрался, бедняга. Да на нем сухой нитки нет! Давай, раздевай совсем.

– Смотри, – продолжал Аллес объяснять Снодреку, одновременно стараясь помешать ему стащить с себя сапог. – Когда за шкирку… смешно, да? Я бы его ногой двинул, но он хрена с два дал. Он сильнее. Но я все равно пойду и буду с ним драться, вот сейчас. Сам буду драться. Ты не думай, что я за тобой спрячусь. Я только сказать хотел – спасибо, друг.

Когда Аллес очередной раз говорил Снодреку «спасибо», по его грязным щекам начинали течь слезы.

– Зараза, – вытирая их рукавом, удивлялся наемник. – Этого еще не хватало. Они зачем? Пойду я… Нет – пойду! – сопротивлялся Аллес, чувствуя, что кто-то стягивает с него куртку. – У вас выпить еще есть? Нет? Ну, ничего…

Аллес скоро совсем перестал понимать, что с ним делают, и прекратил всякое сопротивление. Зоран, укоризненно приговаривая над ним, растер тело водкой. Вместе со Снодреком они переодели своего непутевого гостя в сухое, и Аллес крепко уснул в чужом шатре, укрытый чужим плащом.

Приближался рассвет. Лучина в светце чадила. Ирица, хорошо видевшая в полумраке, не поднимала головы от шитья. Ей надо было спешить. Гонец сказал, что уедет утром. Гонец, который привез в Пристанище вести от Береста.

В сказках Зорана, которые Ирица, бывало, слушала вместе с детьми, говорилось о девице: за одну ночь ей надо было исполнить трудное задание, чтобы выручить своего суженого. Ирице казалось, что и ей так же важно успеть до утра. Делая стежок за стежком, она повторяла про себя: «Пусть он почувствует, как я его люблю. Пусть бы вся моя сила перешла в эту рубашку, защитила его в бою лучше всякой брони. Пусть в него никакая стрела не попадет. Пусть будет ему тепло… как будто я с ним». Ирица при мысли о Бересте вытирала слезы – мешали видеть мелкие стежки – и улыбалась.

«А что я ребенка жду – не скажу, – говорила она себе. – Пусть не тревожится за меня. Если узнает, будет рваться сюда – а ведь с войны не уедешь. Вот рожу – тогда пусть узнает. А если раньше приедет домой – увидит сам».

Гонец прискакал весной. Это был один из ребят Снодрека, беловолосый парень по имени Горт. Он был весь заляпан дорожной грязью. Жители Пристанища сбежалось его встречать, мальчишки вопили: «Горт приехал!»

Уставший до упаду гонец сунул в руки Энкино письмо, и его повели отдыхать. Энкино во дворе замка влез на широкую плаху, на которой кололи дрова, и стал читать. Это было послание Береста Пристанищу.

Читая, Энкино узнавал руку Береста: крупные, понятные буквы с бесконечным терпением выведенные неуклюжими пальцами. Берест в письме перечислял имена погибших и раненых.

«Мы сражаемся за Годеринг потому, что Годеринг обещал нам защиту, – читал вслух Энкино. – Мы сражаемся за Пристанище. Скоро мы вернемся домой и будем жить мирно. Пахать вам нынешней весной придется без нас. Держитесь, стройте Пристанище, а мы будем его защищать».

Лошадь Горта поставили в денник, самого его накормили. Гонец сказал, что обратно собирается выехать завтра утром.

Наставник Энкино, прочитавший людям письмо гонца, шел по длинным коридорам замка. Он шел, наверное, к себе, в свой покой рядом с библиотекой. Его подстерег Рен, один из учеников, преградил дорогу. Энкино остановился. Юноша вдруг упал на колени, не помня себя от отчаяния:

– Наставник, уговори Береста, чтобы не посылал меня в Соверн! Я не хочу в большой мир, я не хочу уезжать из Пристанища! Я там умру!

Энкино остановился. Этот парень на коленях, бледный, сбивчиво умоляющий о помощи, пробуждал в нем какое-то неприятное, загнанное в глубь души воспоминание.

– Все проще, чем ты думаешь, Рен, – сказал Энкино. – Встань. И не езди… – помолчав, он с затаенной обидой добавил. – Мне казалось, тебе нравится учиться. Южное наречие дается тебе лучше, чем другим.

Рен поднялся с колен, покраснев и опустив голову.

– Мне ничего не будет за то, что я не хочу ехать?

– Иди к себе, – хмуро велел Энкино. – Лучше подумай, что ты теряешь. Впереди еще много времени. Что такое тяготы пути, если каждый день ты будешь встречать что-нибудь новое?

– Я не хочу в большой мир, я не смогу… – у Рена перехватило горло, он повернулся и пошел прочь по коридору. – Никогда не смогу… – вздрагивая от слез, повторял он уже сам себе.

В памяти юноши одно за другим звучали имена тех, кто уехал с Берестом из Пристанища и о ком гонец привез нынче весть, что они не вернутся назад.

Аллес не мог позабыть, как пришел в стельку пьяный в стан чужой дружины, как утром проснулся – и увидел, что его заботливо переодели в сухое, согрели, смутно вспомнил, как накануне грозился набить морду Меченому и рыдал, пытаясь сказать Снодреку «спасибо». Наутро он готов был провалиться со стыда и сбежал.

В стане Береста Аллес решил больше не показываться. Но о дружине из Пристанища вскоре пошла молва. Многие удивлялись, где князь из безвестной земли набрал таких храбрых воинов, а главное, что за обычаи, которых они держатся? Князь ничем не отличался от своих дружинников, ел, что они, и жил, как они. Аллес узнал, что седой громила, который уложил его спать на свое место, был раньше прославлен среди наемников под кличкой Сокол. Парень не удержался, чтобы не сбегать посмотреть на него еще раз. А потом Аллес услыхал от Снодрека необычайную историю Пристанища. «Неужели вот эти ребята были рабами?!» – удивлялся молодой наемник. Он видел их в бою и у костра – в них не было ничего от рабов. Не было между ними и лжи, зависти, мелких дрязг, желания помериться силой и показать слабому его место.

Скоро Аллес стал частым гостем в стане Береста. С Меченым парень больше не сталкивался. Избитый Снодреком, тот скоро отлежался, но не пытался отомстить. Меченый сам был хорошим бойцом, он видел: Снодрек выше его по выучке и не слабее силой, затеять с ним драку второй раз – не значит изменить ее исход. Но это связало Меченого по рукам. Он понимал, что, зацепи он кого другого, пойдут разговоры: Меченый, скажут, храбрый с теми, кто не может дать сдачи, а пусть бы лучше сперва побил Берестова дружинника.

Но лорд Ганест был задет, что его воин уступил чужаку. Еще молодой, сухощавый, с надменно опущенными уголками губ, он любил каждую мелочь, которая касалась его самого: перстень на пальце, серебряный кубок для вина, своего коня, свои сапоги. Когда лорд Ганест шел по своему стану, иногда скользя взглядом по встречным и брезгливо кривя губы, словно ступая среди отбросов, не один наемник отворачивался, бормоча про себя ругательство. Постоянное войско тоже его не жаловало. У лорда было несколько любимцев: он питал слабость к таким, как Меченый, кто мог позволить себе роскошь сплюнуть в любую сторону, не глядя заранее, кто там стоит.

Когда Снодрек побил Меченого, лорд был недоволен. Ему не нравилось, когда выскочка из толпы берет верх над тем, кого долгое время все боялись и признавали. Снодрек казался лорду Ганесту такой же швалью, как и большинство. Меченый должен был поставить его на место!

Точно таким же выскочкой был для лорда Ганеста и сам Берест. Князь Пристанища привлекал сердца тех, кто для лорда подходил под емкое обобщение: сброд.

Войско Вельдерна было измотано боями. Оно отступало к укрепленному замку. Лорд Ганест не давал врагу оторваться, надеясь у него на плечах войти в крепость. Он сметал все оставленные на пути заслоны.

Уже в виду замка вельдернцы были вынуждены дать бой. Ганест послал дружину Береста и часть своей конницы в наступление. Остальное войско стояло в готовности, ожидая приказа.

Аллес и его пешие товарищи напряженно следили за схваткой. Неожиданно конница Ганеста повернула назад, а Берест и его горстка всадников увязли – передовой отряд, зажатый со всех сторон и брошенный без поддержки. Они рубились изо всех сил, стараясь перестроиться и вырваться, но засели, как в болоте. Полотнище знамени металось в воздухе, как крона деревца, которое треплет буря. Лорд Ганест медлил, хотя его войско, потрясенное явным предательством, волновалось.

– Что они делают? Сдурели?! – бормотал Аллес, сжимая меч. Он оглядывался на своих товарищей-наемников, которые с недовольными лицами смотрели, как враги зажали в тиски дружину Береста.

– Отдал им парня на растерзание наш лорд!

– Это же… что он там телится?!

– Он не первый раз… маневрирует, – сплюнул один из опытных воинов. – Знаю его…

Им не терпелось, чтобы лорд Ганест послал войско в поддержку Бересту – но приказа не было. Было ясно, что если в ближайшие минуты к Бересту не придет помощь, все будет кончено. Но приказ запаздывал.

– Ах ты гнусь! – прошептал Аллес и рванулся вперед. Развернувшись на ходу к наемникам, он крикнул:

– Ребята! Что вы смотрите? Этот гад, наш лорд, нарочно своих положить хочет! Давайте за мной, у кого совесть есть!

Казалось, наемники только того и ждали. Как камень, сорвавшись с горы, может вызвать обвал, так и выкрик Аллеса и его порыв увлекли за ним сперва горстку, потом весь отряд наемников. Не обращая внимания на Ганеста и войсковое начальство, на их крики: – Стоять! Приказа не было! – наемная пехота вслед за Аллесом пошла в наступление.

Постоянное войско Годеринга еще колебалось, но лорд Ганест уже понимал, что проиграет бой, если не поддержит атаку.

Вельдерн пал.

В награду за военные подвиги Берест был посвящен лордом Эйтолом в рыцари. Пристанище теперь окончательно закреплялось за ним, как его родовой удел. Лорд пожаловал князю Бересту герб.

На серебристом щите герба была изображена белка. Щит был увенчан короной и обрамлен листьями вяза, который в Даргороде чаще звался берестом.

А Аллес сообщил сослуживцам, что переходит на службу к князю Пристанища. За свою отчаянную атаку в бою под Вельдерном парень не был ни наказан, ни награжден. Сообщая в Годеринг о сражении, лорд Ганест писал, что сам отдал приказ о наступлении.

За время войны дружина Береста обновилась почти наполовину. Он предупреждал, что не платит желающим у него служить ни деньгами, ни добычей. «Мы сражаемся за Пристанище. Если кому нужно пристанище, то сражайтесь и вы», – говорил он. К дружине прибивались разоренные крестьяне, ребята вроде Аллеса, племянники неизвестной тетки, на дорогу получившие пожелание «чтоб ты пропал!», или седые рубаки, наподобие Зорана, на закате дней не знавшие, где голову преклонить. «Я ищу пристанища», – были слова, по которым они узнавали друг друга.

Берест был посвящен в рыцари. Он должен был избрать себе оруженосца. Понятия рыцарской чести Берест так-сяк усвоил. Лорд Эйтол велел ему пойти в храм и очистить душу перед Вседержителем раскаянием во всех прошлых грехах. Потом лорд без особой помпы провел над ним обряд посвящения, заповедал ему отныне верно служить правящей семье Годеринга, а затем снова отправил в храм слушать проповедь. Но об оруженосце в проповеди ничего не говорилось, а лорд сказал, как известную вещь, что Берест должен его себе избрать.

Услыхав, что выбор князя Пристанища пал на Аллеса, лорд поморщился: безродный, конечно? Но лорд Эйтол понимал, что отдать знатного мальчика на службу бедняку-князю, чья родовитость сама, по себе вызывает сомнения, было бы обидой для семьи оруженосца. Лорд думал: «Мой новый рыцарь увезет парня в медвежий угол, и эта история забудется, а у меня будет верный вассал, который умеет драться и не полезет в политику».

Вокруг ристалища пестрели шатры. С самого утра за город стягивался народ. Лорд Эйтол устраивал турнир в честь победы над мятежным Вельдерном. Берест не был дома с зимы, а на дворе уже стояла осень. По окончании войны дружину он отпустил в Пристанище. Но сам Берест, недавно посвященный в рыцари, не мог отказаться от участия в турнире.

С ним остались только Снодрек, Зоран и Аллес. С улицы тянуло дымом: у входа в шатер Зоран развел костер и кипятил воду для травника. Снодрек сам перед боем осматривал оружие и доспехи Береста.

Берест взял кожаный мешочек, развязал завязки и высыпал содержимое себе на ладонь. Он широко улыбнулся. Давным-давно он обещал Ирице, что подарит ей ленты и настоящие бусы вместо тех, что она умела делать из ягод. И вот Берест держал горсть стеклянных бус и серебряное кольцо с бирюзой. Он купил все это в городе, в лавке. Лавочник смотрел, как парень в простых доспехах – таких много было в Годеринге после войны – осматривается в лавке, заранее комкая в правой руке потертый кошелек. Лавочник выложил перед ним ворох лент. Берест стал выбирать: красную, голубую… «Диво мое лесное, разве я не скучал по тебе? – думал он. – Вот так муж у тебя, правду сказать! Два года ты моя жена, а первый раз покупаю тебе гостинец. И где ты только нашла такого? Все, чем я владел, когда мы с тобой повстречались – кандалы да колодки. Поженились в кустах у реки. У тебя с тех пор большое хозяйство: наша с тобой доля. Помнишь ли ты там, в Пристанище, как я тебя люблю? Спряди мне скорее дорогу назад, лесная пряха…»

Глядя, как покупатель повесил голову, медленно перебирая ленты в руках, лавочник, сам молодой парень, с пониманием спросил:

– Невеста дома?

– Жена, – сказал Берест и вдруг широко улыбнулся. – Ждет меня дома. Я шатаюсь тут по свету, а она ждет в Пристанище.

Берест даже смутился, чувствуя, что его лицо просияло от счастья. «Вот дурак-то», – подумал он о себе.

Теперь, сидя в своем шатре, он перебирал бусы и любовался лентами, которые недавно купил.

Полог шатра распахнулся и появился довольный Аллес. Он поболтал с другими оруженосцами и разузнал все, что касалось его будущей роли на турнире.

– А что я долго шлялся – это меня задержали. Народу, между прочим, – яблоку негде упасть.

– Что задержали-то? – спросил Снодрек.

– Как узнали, что я оруженосец Береста, – обступили, чуть не разорвали мой новый плащ. Небось решили, что мой плащ тоже волшебный, как его рубашка, – весело сказал Аллес, садясь на застеленном конской попоной земляном полу.

В народе ходили слухи, что у князя Береста – заговоренная рубашка. Будто бы вельдернский воин, позарившись на награду за голову князя Пристанища, пробрался в самый его стан и, застав Береста без доспехов, в упор метнул нож. Нож пролетел мимо: об этом рассказывал сам незадачливый убийца, которого Берест отпустил, верней, дал бежать, не подняв тревоги.

Боя «князя-простолюдина» ждали и толпа, и рыцари. Говорили, что он отчаянно храбр, но достаточно ли искусен в поединке? Ему бросил вызов Неизвестный. Все удивлялись появлению незнакомца в шлеме с опущенным забралом. Берест дивился не меньше прочих. Он припоминал, когда успел нажить себе мстителя? Но у Береста была совесть мирного пахаря: сколько ни ворошил он ее, не мог отыскать, кто мог желать ему смерти сильнее, чем любому из рыцарей Годеринга, воевавших с Вельдерном?

С одной стороны ристалища были сооружены помосты для лорда Эйтола, его семьи и знати. С другой оно было ограждено цепью, за которой толпилось простонародье.

– Князь Берест из Пристанища! В его гербе белка на серебряном поле! Берест из Пристанища принимает вызов Неизвестного! – крикнул глашатай.

Берест в тяжелом доспехе, с длинным копьем, верхом ждал вызова на краю ристалища, неподалеку от своего шатра. Позади него стоял Аллес в серой матерчатой куртке.

Поединщики разъехались и сшиблись. Берест принял удар тяжелого, как таран, копья Неизвестного. Щит прогрохотал, но Берест удержался в седле. Оказавшись уже на другом конце ристалища, он развернулся. Неизвестный тоже остался в седле. Аллес подбежал, чтобы поддержать Бересту стремя, и подал ему меч. По правилам, оба рыцаря, не добившись победы копьем, должны были продолжать бой пешими.

– Кто ты такой?! – крикнул Берест, тяжелым шагом приближаясь к Неизвестному.

– Я скажу тебе, – обещал его враг, бросаясь в схватку, – когда ты будешь захлебываться в крови!

Они рубились с ожесточением, топчась на взрыхленном копытами коней ристалище, под крики толпы. Берест удержал меч Неизвестного своим и вдруг зарычал по-звериному, страшно, как рычал в драке рассвирепевший Зоран. На какой-то миг его поединщик дрогнул, и Берест, проскользнув под его руками и сам выпустив меч, подцепил его за подколенные сгибы, толкнул плечом и опрокинул на землю. Неизвестный тяжело рухнул. Берест подхватил с земли свой меч раньше, чем поединщик поднялся, и плашмя ударил его по правой руке. Пальцы Неизвестного, до сих пор упрямо сжимавшие рукоятку клинка, разжались: Берест отбил ему руку.

Толпа плескалась восторженными кликами. Перекрикивая народ, с соизволения лорда Эйтола глашатай объявлял победителя. Берест слышал, что победителем объявляется Берест из Пристанища, у которого в гербе белка на серебряном поле.

– Кто ты такой? – спросил он своего поединщика, наклоняясь к нему. – Сдается, меня оклеветали перед тобой, не иначе.

Незнакомец левой рукой стащил с головы шлем. Берест вгляделся в его лицо и не узнал. Какой-то парень чуть старше Аллеса, со слипшимися от пота светлыми волосами, тяжело дыша, с отчаянием бессильной ненависти смотрел на него.

– Ты кто? – повторил Берест, наклонившись ниже.

– Я оруженосец лорда Эрвуда! Будь ты проклят, грязный холоп! Хочешь меня пощадить?! – парень плюнул ему в лицо.

Берест отшатнулся, отер бороду свободной рукой – в другой еще оставался меч – и погрозил кулаком:

– А, чтоб тебя!.. – он выругался еще выразительнее. – Да что же это ты делаешь?!

На подмостках, где сидела знать, и в толпе повисло недоуменное молчание. Оруженосец лорда Эрвуда тоже вытаращил на Береста глаза: кажется, он совсем не того добивался. Но раздосадованный Берест, закончив браниться, поклонился в сторону подмостков и пошел к своему шатру.

На другой день вместе с Зораном, Снодреком и Аллесом Берест выехал домой в Пристанище. Лорд Эйтол больше не удерживал его. Знать смеялась над выходкой Береста на турнире, над тем, что он не умеет держать себя благородно и оставил неотомщенной свою принародно оплеванную бороду. Лорд замечал, что посвящение Береста в рыцари приближенные считают его прихотью. Он и сам полагал, что князю-простолюдину лучше не задерживаться в столице.