"Розовый куст" - читать интересную книгу автора (Файбышенко Юлий)

Глава IV

Утром была оперативка. В бригаду по особо тяжким пришел Клейн.

– Товаричи, – сказал он с мягким своим акцентом, – вчера ми продольжали выполнять задуманное. Притони на Рубцовской прикрити. Взято трое знакомих – налетчики. С поличным попались содержатели этих уютных уголков. Это звено в большой цепи чистки города. Это есть так. Но о Коте мы ничего не выяснили, хотя ребьята из второй бригады очьень интересовались именно им. Теперь о вашем вчерашнем промахе. Кто докладчик?

Стас встал.

– Это я виноват, – сказал он. – Куцый нас провел. Я думал, что, раз нас подсадит Ферзь, Куцый примет за своих. Была хорошая идея выдать нас за блатных, которые хотят взять с Кота и его парней за кого-то из своих, кого те будто бы убили. – Стас замолчал, поглядел в стол и стал алым до корней волос. – Я ему сказал, что это мы банк в Новочеркасске очистили. Но Куцый раскусил нас. Когда он пообещал быть через час на Вознесенском рынке с Красавцем, мы поверили. Вернее, я поверил. – Стас опустил кудлатую голову и замолчал, потом вновь поднял глаза на остальных. – Мы взяли трех оперативников из дежурной группы. Но на пустыре никто так и не появился.

Климов сидел, не поднимая глаз. Он вспоминал, как они ринулись со Стасом по коридору, как он оглянулся и увидел Таню, безвольно повисшую на руке гиганта в коричневом костюме. Нет, теперь уже она никогда не простит ему. Она не простила Клейну, когда он выступил на собрании и не защитил ее. Теперь не простит Климову, хотя бы сто Красавцев проходило на расстоянии трех метров от него. Женщины не прощают… Он посмотрел на Клейна. Тот внимательно слушал, что говорил Клыч, но глаза у него были далекие, отсутствующие. В густых волосах Клейна уже засеребрилась седина, и вообще в последнее время начальник как-то высох и ушел в себя, раньше он любил пошутить на оперативках, теперь этого почти не случалось.

– На полундру хотели взять, – говорил Клыч, постукивая пальцами по столу. – А Кота на полундру не возьмешь. Это хищник матерый. Мы же почти раскрыли карты. Кот знает, что его ищут, и будет вдвойне хитер. Селезнев, что у тебя накопилось по убийству Клембовских?

– Поначалу я вот о чем, – пригладил волосы Селезнев. – Товарищей наших, устроивших вчерашнюю панику и получивших кукиш в результате, полагаю, надо наказать. – Он взглянул на Клейна.

Клейн холодно и любезно улыбнулся.

– Рад услышать ваше мнение, но постараюсь решить это сам.

– По делу Клембовских, – озлобляясь от тона Клейна и как-то сразу старея от этого, продолжал Селезнев, – никаких новостей нет. Факт, что действовали Кот и его шайка. Надо его брать, в этом все дело. Прибавилась лишь одна деталь: дочь Клембовских непрерывно шляется по подозрительным местам, сводит знакомство с самой жуткой бражкой. Не она ли навела Кота на папашу? Предлагаю установить за ней наружное наблюдение.

Клейн помолчал. Потом положил на стол сухую длиннопалую руку и поиграл пальцами, как на фортепьяно.

– Товарич Клич, – сказал он, – товаричи. За вчерашнюю ошибку сотрудникам Ильину и Климову виношу взискание. По поводу вашей работи могу сказать одно: мало психолегии, товаричи. Товарич Селезнев говорит: не могла ли Виктория Клембовская участвовать в убийстве своих родителей? Я отвечаю: не могла. Почему? Потому что чем больше знакомишься со свидетелями, тем вернее узнаешь, что Клембовские очень любили дочь и она любила родителей. В семье били, я би сказал, нежные отношения. Эта версия отпадает совершенно. Далее, по действиям Ильина и Климова заметна польная недооценка психолегии преступника. Блатной всегда подозревает. Он подозревает всех: знакомых, товаричей, родную мать и отца, даже пьяний, или, скорее, пьяпий в особенности. Искать Красавца надо било медленно и серьезно, всеми путями немного больше вияенив о нем. Пути у нас есть. Блат внутри себя не мольчит. Он говорит. А у нас есть источники информации. Теперь о будучих действиях. Считаю, что у нас есть возможности вийти на Кота, прежде всего через Тюху. Тюха знал и местни, и столични блат. Что у нас с Тюхой, товарич Клич?

– Молчит, – сказал Клыч, грызя ногти, – никак не подъеду.

– Надо думать, – мягко сказал Клейн. – Сначала думать, потом действовать.

Позвонил телефон на стене. Филин встал, взял трубку.

– У нас, – сказал он. – Товарищ начальник, вас.

Клейн подошел, послушал, потом сказал:

– Пришлите его в первую бригаду. Там и поговорим. Надо заставить заговорить Тюху, – сказал Клейн и потер двумя пальцами лоб. – Нет смысла повторять вам, что только средствами морального принуждения…

Открылась дверь.

– Сюда, – сказал дежурный.

Вошел длинный высушенный старик с горбоносым белым лицом, с седой головой.

– Садитесь, гражданин Шварц, – сказал Клейн. – И вот здесь, среди товаричей, излежите снова то, что ви мне говорили вчера. Ви ведь по тому же делу?

– Я по тому же делу, – уныло сказал старик и сел на подставленный Климовым стул. – Граждане из угрозыска, я очень прошу вас… – Он склонил голову, и пряди длинных седых волос свесились вдоль щек. – Бандиты приходили ко мне, а не к Клембовским. Клембовские – случайная жертва. Я прошу вас выставить охрану у моего дома. Я боюсь за свою семью.

– Но какие доводы у вас? – спросил Клейн. – Почему я дольжен виставить охрану к вам, а не к остальным ста тисячам граждан нашего города?

– Вы не понимаете! – закричал, внезапно багровея и начиная задыхаться, Шварц. – Что думают люди? Они думают, что Шварц – богач. Эта публика не понимает, что я лишь маленький ремесленник. Я могу оправить бриллианты, но я не владею ими. А кто такой бандит? Разве он умный человек? Он такой же! И он думает, что Шварц богат, как четыре испанских короля. Они придут! Я знаю…

Все молча смотрели на него, Филин фыркнул и отвернулся. Остальные молчали.

– Смеются, – с горечью сказал Шварц, – он смешон, старик Шварц! Он так боится за свою драгоценную жизнь! Но старик Шварц боится не за свою драгоценную жизнь, уважаемые. Он умрет, а его семье надо кушать. А кто будет кормить четырех пожилых женщин, для которых я работаю? Без меня им долго не протянуть. Приставьте ко мне охрану, гражданин главный начальник, я заплачу.

– Гражданин Шварц, – медленно сказал Клейн, – я понимаю вас… Но ми не можем приставить охрану к вам или вашей квартире. Не можем.

Шварц опустил голову, долго думал, потом встал.

– Они убьют меня, – сказал он, – это здесь. – Он приложил ладонь к сердцу. – Я знаю, я не придумал это. Они убьют меня. А вам будет стыдно. – И сгорбленный, длинный, он медленно вышел в коридор. Филин захохотал:

– Вот чучело!

Клыч и Клейн одновременно взглянули на него, потом друг на друга и опустили головы.

– Товарищ Клич, ко мне, остальным на работу! – приказал Клейн и вышел из комнаты.

На обед Стаса и Климова повел Потапыч. Старик почему-то был привязан к этим двоим. Решили идти не в нарпитовскую столовую, а в «Культурный отдых» Семина. Место было подозрительное, но кормили там хорошо.

В плохо освещенном помещении столы стояли далеко друг от друга. Поэтому было здесь приятно разговаривать о делах интимных и конфиденциальных. За столами, округло обходящими кухню и буфетную стойку, оживленно беседовали люди в толстых пиджаках, в брезентовых плащах, сплошь в пыльных сапогах – приезжие. В трактире этом собирались по большей части лошадиные барышники и конокрады.

– И по расстегайчику! – говорил Потапыч, нежно поглядывая па полового.

– Выпить чего не прикажете?

– Чаю! – отрезал Потапыч. – И поторопись, любезнейший.

Половой исчез.

– Эх, Потапыч, Потапыч, – сказал Стас. – Он член профсоюза небось, а вы ему, как при царизме, «любезнейший».

– Это не оскорбление, – отбился Потапыч. – А потом, милостивые государи, я человек старый, и перековать меня полностью невозможно.

Подали первое. Климов и Стас так навалились на щи по-крестьянски, что некоторое время не могли принимать участия в беседе. Потапыч же ел мало, зато много рассуждал.

– Война, как и всякий долговременный период насилия, порождает огромное количество человеческих отходов, шлаков – всякого рода злодеев, вот хоть того же Кота… Вот скажи мне, ты за любую революцию? Где бы она ни была? Какая бы ни была?

– А как же! – чувствуя какой-то подвох, сказал Стас. – Но за пролетарскую, конечно.

– А не кажется тебе, что революция – это только средство, а цель – совсем иное.

– Какое средство? Чего ты мне поешь? – обиделся Стас. – Революция – это цель!

– А разве не цель – счастье людей?

– Ну и это! – сказал Стас. – Оно сюда входит…

– Никуда оно не входит, – сказал Потапыч. – Счастье – это свобода, равенство, братство, материальное благополучие. А если это цель, то ее в разных условиях можно достигать разными путями, и эволюция тут ничем не хуже. К тому же при ней меньше затрат, меньше погибает людей и культурных ценностей.

– Оппортунист ты, Потапыч, – сказал Стас. – Да сколько ждать-то ее, твою эволюцию? Раз одни могут ждать до упаду, а другим остается лишь с голоду дохнуть, выход один – революция. Она-то и дает и счастье, и свободу, и равенство, и братство.

– Поглядите-ка, братцы, в угол, только не очень пристально, – прервал их спор сидевший лицом к двери Климов.

Стае, сделав вид, что хочет позвать полового, оглянулся, потом тоже будто бы за этим, помахав рукой, обернулся Потапыч. За столиком около двери сидел Гонтарь и уныло прихлебывал пиво. Заметив глядевших на него товарищей, он едва заметно покачал головой. Они отвернулись. Климов, у которого осталась возможность наблюдать, комментировал.

– О, – сказал он, – ребята, а ведь он знаете кого «ведет»? Клембовскую!

В дверь трактира действительно вышла Клембовская в сопровождении женщины лет пятидесяти в длинном платье и шляпке. Через секунду исчез и Гонтарь.

– Значит, Клейн установил за ней наблюдение, – сказал Климов.

– Но почему наших на этих делах используют?

– Начальник знает, что делает, – ответил Стас. – У ребят из других бригад тоже дел по горло.

Возвращаясь в управление, они зашли во двор и обнаружили там спортивные состязания. Филин боролся около конюшни с рослым парнем из третьей бригады. Филин зажал противника двойным Нельсоном, потом перебросил через себя и после недолгого сопротивления припечатал лопатками к траве. Во дворе стоял закрытый экипаж для перевозки заключенных. У дверец томились двое охранников, а в помещении бригады за своей перегородкой Клыч кого-то допрашивал. Скоро стало ясно, что начальник допрашивает Тюху.

– В ограблении и убийстве Филипповых? – спрашивал голос Клыча.

– Было дело, участвовал, – солидно соглашался Тюха, – это, гражданин начальник, как на духу.

– Ладно. Налет на лавку потребкооперации в Жорновке?

– Ни единым пальцем. Это мне, начальник, не клей.

– Значит, Ванюша руководил?

– Как есть он.

– Пал Матвеич, – с укоризной говорил Клыч, – ты вот твердишь, что в бога веруешь. А по библии врать-то – грех. Ранен перед этим Ванюша был. Другой налетом-то руководил.

– Може, кто и другой, я запамятовал, начальник.

– От статьи бережешься, Пал Матвеич, а уберечься-то нельзя. Вот читай.

За стенкой замолчали, слышно было, как сопел Тюха, шелестя листами. Просунула в дверь голову секретарша.

– Филин, к начальнику!

Филин затянул галстук на распахнутом вороте, отряхнул брюки и вышел за дверь.

– Так как, Пал Матвеич? – опять спросил голос Клыча. – Будем и дальше вола за хвост вертеть?

– Да пиши, начальник, пиши! Сопляков похватали, они варежки и раззявили! Суки!

– Так и пишем: принимал участие в нападении на лавку потребкооперации в селе Жорновка. Ладно, теперь сам добавь, что еще не записано.

– Я себе не враг, начальник.

– Тебе, Пал Матвеич, стесняться нечего, и того» что есть, хватит.

– Мне что вышка, что пышка, начальник! Кто за наше дело берется, тому жизни мало остается.

– Дурное ваше дело, Пал Матвеич.

– Оно и ваше не больно хорошее. Легавое ваше дело, начальник.

– Зато не душегубы.

– Замолчь! – вдруг фистулой вскрикнул Тюха. – Чего душегубством мне тычешь? Ты людей же губил?

– Задаром? Опупел, бандюга?

– А на войне?

– То не людей, а врагов, – сказал серьезный голос начальника. – Это другое дело.

– А окромя врагов, так ни одну невинную душу и не кокнул?

За перегородкой засопели. Потом Клыч сказал:

– Ладно, скажу. – Он на секунду смолк и медленно заговорил снова: – В восемнадцатом сполнял я решение трибунала. Приговор. Офицерика в расход пускал. Молоденький офицерик. Стоит, слезы катятся, а смотрит гордо. Пожалел я его, вражину: «Давай хоть глаза завяжу». А он: «Стреляй, – говорит, – твое дело собачье». Оскорбил он меня. Не собачье мое дело было, человечье. Был он мне классовый враг. Уж сгнил он небось, дьявол глазастый, – сорвался вдруг голос начальника, – я ночи из-за него не сплю. Снится мне. Слезы его снятся. Думаю: оголец ведь. Не будь войны, перековался бы, понял… А на войне какая же жалость…

Опять наступило молчание. Слышалось тяжелое дыхание Клыча. Потом он сказал подчеркнуто ровно:

– Последний к тебе вопрос. Расскажи о шайке Кота.

Вы там поблизости орудовали.

– Про Кота пущай он тебе сам расскажет, – хохотнул Тюха. – Он дюже разговорчивый.

Опять помолчали, потом Клыч сказал:

– Ладно, Пал Матвеич, ты иди, мы еще с тобой потолкуем.

– Прощевай, начальник.

Тюха, коротконогий, крепкий, в арестантской робе, но в своей пока еще кепке, вышел из-за перегородки. За ним показался бледный Клыч.

– Ильин, – сказал Клыч, – проводи.

Тюха помедлил, оглядывая присутствующих, потом, сопровождаемый Стасом, доставшим свой кольт, прошел к двери, издевательски раскланялся со всеми:

– Нашего вам со звоном! – и вышел.

Немедленно после этого просунулась в дверь голова

секретарши.

– Товарища Клыча к начальнику.

– Есть! – Клыч прошел через комнату, с силой саданул дверью.

Вернулся Стас. Светлые волосы его стояли дыбом, все лицо выражало изумление.

– Филина взяли!

– Что? – к нему повернулась вся бригада.

– Только сейчас сунули в конвойку Тюху, смотрю, ведут Филина. Я только рот раскрыл.

Вошел Клыч. Он смотрел себе под ноги. Прошел к своей конурке и встал у дверей в нее. Не оборачиваясь, глухо сказал:

– Товарищи, наш с вами сотрудник Филин оказался злостным нарушителем революционной морали. Своей сожительнице, содержательнице тайного притона Анастасии Деревянкиной, он выболтал все наши секреты. Операцию по чистке Горнов сорвал он. Кроме того, шпана слишком многое знает о нас. Филин и Деревянкина арестованы. Будем проверять, по глупости он все это насовершал или с целью.

Клыч прошел за перегородку и засел там. В комнате установилось пасмурное настроение.

– Как же он мог? – недоумевал Стас. – Жил с нами, в операциях участвовал…

– Да в нем всегда мелкий буржуйчик проглядывал! – резал Селезнев. – На ипподроме играл, порицание получил. То гимнастический зал мечтал открыть…

– Селезнев всегда рад другого вымазать, – зло посмотрел на него Климов. – Филин с тобой вместе Тюху брал. Жизнью рисковал не меньше остальных. Об этом забыл?

– Жизнью рисковал! – усмехнулся Селезнев, – Жизнь, брат, копейка! Вопрос, на какой кон ее ставить! А он, видно, не на наш ставил, раз с такой связался!

– Надо узнать, потом говорить, – жестко сверлил глазами крутоскулое, зло-насмешливое лицо Селезнева Климов. – Не обязательно предательство, может, просто глупость!

– Да уж умом не блистал дружок твой! – захохотал Селезнев. – Если б за глупость прощалось, многим бы можно амнистию объявить.

– Ладно, – сказал Климов, – я не обижаюсь. Пусть он мой дружок. Он им не был, но раз тебе нужно – пусть. Но скажу тебе, Селезнев: мужик ты храбрый, но дурной.

– А мне плевать, что там обо мне твои мозги сварят! – сказал Селезнев, презрительно усмехаясь. – Кто ты мне, Климов? Товарищ по ячейке? Соратник по идее? Всего-навсего сослуживец. Нынче ты здесь, завтра тебя нет! Так что чихал я, что ты там обо мне думаешь!

И тогда неожиданно поднял голос Стае.

– Я твой соратник по идее, Селезнев, – сказал он своим глухим от застенчивости голосом, – а говорю тебе так же, как друг мой Климов: дурной ты человек! И плохой товарищ!

– Вот об этом поговорим в другом месте, сказал Селезнев, и серые глаза его с открытой враждой осмотрели обоих собригадников. – Но и тебе отвечу: мне неважно, что обо мне вы думаете! Я живу для идеи, а все, что болтают разные обывательские элементы, от меня, как дробь от брани, отскакивает! – и, увидев, что Стас опять было открыл рот, отрезал: – Все! Разговорчики… Ваш дружок продавал. А не мой! Тут не ячейка, и я слушать вас не собираюсь!

В этот момент ворвался Гонтарь. Он хрупал огурцом и расплывался всем своим мускулистым лицом с привздернутым сапожком носа. Нечесаные темные патлы свисали на уши.

– Братцы! – сказал он, падая на стул. – Слыхали? Цирк наш выезжает, – он откашлялся. – Оглашаю: «Борьба борьбе». «Развившаяся в городе цирковая борьба приняла за последнее время нездоровый уклон и разлагающе влияет на рабочие массы.

Сами рабочие указывают на вред и разлагающее влияние борьбы в массовых письмах в редакцию и заявлениях в горсовет. Учтя волю рабочих, президиум горсовета обратился в губком РКП(б) с просьбой воздействовать на соответствующие организации в деле принятия ими мер к скорейшему удалению из городского цирка борьбы и оздоровлению цирка художественно-сатирическим репертуаром», – Он засмеялся: – Нет, граждане, уважая горсовет, я все же против этого постановления. У нас в городе даже пьяные перестали драться, стали бороться! За что бороться с борьбой? Нет, это огорчительно, братцы-новобранцы!

– Филипа арестовали, слыхал? – спросил Селезнев.

– Фи-ли-па? – в изумлении привстал Гонтарь.

– За разглашение служебной тайны, – пояснил Стас. – Он своей любовнице проболтался. Из-за пего операцию в Горнах отменили.

Гоптарь сокрушенно помотал лохматой головой и несколько минут сидел молча. Но вот зубы опять блеснули на загорелом лице, опять заискрились глаза.

– Нет, граждане, жизнь удивительная штука, как сказал поэт! Топаю сегодня за Клембовской. Надоело хуже горькой редьки. Куда эта мамзель лезет, чего она ищет? Во все притоны суется, отовсюду ее или деликатно выпрут, или вышибут. Просто жаль становится. Физиономия отчаянная, а чуть что – глаза на мокром месте, и все же опять рвется, я иду позади, индифферентно держу дистанцию и думаю: «Барышня, чего вы хотите от шпаны? Спросите у меня, старого сыскаря, я вам все выложу на голубом блюдечке». И целый день ходит как ненормальная… Впрочем, ребята, не вру, а она немного тае… чего-то в ней есть этакое… Из палаты номер шесть.

– И понятно, – сказал Климов. – Я как вспомню тех-четверых у нее на квартире, аж озноб берет. Ну и волк этот Кот. Такого мы еще и не брали.

– Ничего, найдется и на этого волка своя Красная Шапочка, – сказал Гонтарь. – Прижмем гада! – и запел, похлопывая ладонями по столу. Он весь так переполнен был ощущением силы и здоровья, что просто не мог воспринимать ни дурных, ни печальных известий.

Зазвонил телефон. Гонтарь кинулся к нему, взял трубку.

– Яшка? Ну да, я. Где? На Камчатке, у бакалеи Нилина? Ладно. А она не выйдет? А то вы скроетесь, я вообще вас не найду. Ладно. Возьму пролетку. Выезжаю. – Он дал отбой и повернулся к остальным: – Адью и аванти. Сменщик ждет. Опять буду шлепать за красоткой Клембовской, вдруг она выведет нас на след Кота или какого-нибудь тигра! Не хнычьте, парнишки! Жизнь продолжается. – Он грохнул дверью и исчез, унося с собой свою улыбку и неистребимую жизнерадостность. Снова зазвонил телефон.

Стас снял трубку.

– Что? Разборчивее говорите. Так, – он жестом руки вызвал к себе внимание Климова и стал тыкать в сторону перегородки: «Зови Клыча».

Климов сбегал за Клычом, тот подошел и стал рядом.

– Передаю инспектору бригады, – сказал Стас.

Клыч взял трубку, выслушал первые булькающие звуки, весь построжел, подтянулся.

– Подробнее, – сказал он.

Минуты две он слушал не перебивая, потом повесил трубку, дал отбой и обернулся к остальным:

– При перевозке в тюрьму Тюха вышиб в дверь конвойного и попытался бежать. Филин кинулся за ним и свалил его. Тюха все же отбросил Филина и побежал. Второй конвойный выстрелил. Ранил его под левую лопатку. Пуля пробила легкое. Ранение тяжелое, может быть, смертельное. Оба заключенных доставлены в тюрьму.

Клыч оглядел всех и чуть улыбнулся:

– Во всей этой истории одно небезнадежно, братишки: Филин вел себя, как подобает сотруднику угрозыска. Пусть и бывшему.

Он ушел за свою перегородку. Пришел Потапыч.

– Старость не младость, судари мои, – сказал он, садясь за стол Гонтаря. – И приходят всякие неутешные мысли. Например, правильно ли распорядился я со своими шестьюдесятью четырьмя годами? Мог ли я прожить по-иному и лучше?

– Ну и? – спросил Стас, поднимая голову. – Ведь если бы ты, Потапыч, был революционером с юности, разве это было бы не прекраснее?

– Революционером? – поразмыслил Потапыч и по привычке подул на концы усов. Секунду они парили в воздухе. – Нет, – сказал он, – рискуя вызвать в вас, молодые люди, полное отвращение, должен сказать, что я не хотел быть революционером. Понимаете, я участвовал в студенческом движении, сидел в «Крестах». Правда, всего три дня, нас потом выпустили. На этом революционная часть моей биографии кончается. Ни темперамент мой, ни характер не подходили для этого рода деятельности. Не то любовь к человечеству во мне выражена очень узко, не то честолюбие отсутствует. Мне отчего-то обнаружение преступников всегда казалось не менее важным делом, чем любое общественное переустройство.

– Нет, ты, дед, все-таки договоришься когда-нибудь, – прищуренно вонзился в него Селезнев серыми клинками глаз. – Все, что ты тут несешь, – сплошное буржуазное разложение. И я как марксист…

– Вы, друг мой, весьма самоуверенный и нетерпимый человек, – спокойно сказал Потапыч, – вы уже не способны выслушивать изложение чьих-либо мыслей. И потом: откуда такая самонадеянность – «я марксист»? Выучить десять цитат из Маркса и потому уже считать себя умнее других? Согласитесь, образованному человеку это несколько смешно.

– Я вот соберусь как-нибудь и позвоню в ГПУ, – безмятежно сказал Селезнев, – и попрошу знакомых ребят порыться в твоей анкете. Похоже, там кое-что интересное для них отыщется.

– Селезнев, – спросил Потапыч, закуривая трубку, – скажи, что бы ты делал, если бы тебя и таких вот, как ты, перестали бояться? Твоя жизненная функция, на мой взгляд, была бы исчерпана, ты предстанешь голым для посторонних взглядов, и тогда окажется, что ты лишь свирепое ничтожество, которое способно в этой жизни делать лишь одну работу: пугать!

Климов не выдержал и торжествующе захохотал, Стас слушал задумчиво, и как-то непонятно было: одобрял он Потапыча или осуждал.

– Что ж, – сказал, вставая и распрямляясь во весь свой далеко не гвардейский рост, Селезнев. – Я ведь не так уж рвался, ты вынудил меня к этому, старик. – Он пошел к телефону, но тот в этот миг прорвался звонком.

Селезнев снял трубку и тут же закричал:

– Тревога! Товарищ начальник, машина ждет!

Клыч кинулся из-за своей перегородки к дверям, на ходу доставая из кармана галифе кольт.

– Селезнев на месте. Принимает сообщения. Остальные – за мной!

Они с грохотом пронеслись по коридору, ураганом слетели по лестнице. «Фиат» уже тарахтел во дворе. Трое сотрудников из других бригад теснились на задних сиденьях. Стас и Климов еще потеснили их. Клыч вскочил на подножку.

– Жми!

Мотор взревел. Вахтер отскочил с дороги, ринулся навстречу ветер. Авто пронеслось мимо толпы у цирка, прогрохотало по мосту, распугивая игравших в лапту ребятишек, пролетело по улицам Сосновой слободки. Уже слышны были хлопки выстрелов. Выехали на поросшую травой площадку у старой часовни, и шофер затормозил. В пыли между двумя рядами глухих заборов лежало тело женщины, в нескольких шагах от нее катался и корчился мужчина, третий все время приподнимался, упираясь рукой в землю, и падал вновь. Прижавшись вплотную к доскам забора, какой-то человек в штатском стрелял в другой конец тупика, а оттуда, изредка высовываясь, отвечал ему второй.

Человек у забора, обернувшись на звук мотора, замахал рукой.

– Товарищи, за ним!

– Гонтарь! – крикнул Стас, узнав того, кто катался в пыли.

Они с Климовым выпрыгнули через борта, не ожидая, пока распахнутся дверцы. И, едва выпрыгнув, услышали треск выстрелов. Они дружно кувыркнулись в пыль, вырвали из карманов пистолеты и приподняли головы. Бандит, высунувшись из-за угла, прицельно бил в сидевших в машине. Оттуда ему ответило сразу несколько пистолетов. Тогда, отпрянув за угол, бандит еще раз выстрелил, и тот раненый, который все время пытался встать, вскрикнул и упал.

– Гони! – услышал он команду, и «фиат» ринулся к тупичку. Все сидящие в нем стреляли наперебой. «Фиат» почти врезался в забор, с него спрыгнуло четверо. Один – на заднем сиденье – не поднялся. Голова его лежала на коже заднего валика. Клыч и остальные исчезли за забором. Климов и Стас кинулись к раненым. Женщина лежала, запрокинув голову в канаву. Климов бегло осмотрел ее. Это была Клембовская. Она дышала. Золото волос потемнело от крови. Климов разорвал носовой платок, положил ее голову на колени и стал перевязывать. От угла возвратился Клыч. Остальные копошились в машине возле оставшегося на сиденье. Клыч подошел к третьему, упавшему в пыль лицом, перевернул его и сел перед ним на колени. Клембовская что-то пробормотала. Климов приложил ухо к ее губам:

– Пи-ить!

– Сейчас, – сказал он, – погоди минутку.

Он снял с коленей ее голову и вновь положил на траву, затем бросился к Стасу. В руках того бился огромный Гонтарь, ладонями он хватался за живот, раскрывал горячие глаза, на животе его, присыпанном пылью, сверкала черная густая влага.

– Ма-а-ма! – мычал Гонтарь костенеющим языком, и глаза его были полны ужаса и неистовой жажды жизни. – Ма-а-ма-а!

Всех их положили в машину, где уже вытянулся на заднем сиденье мертвый сотрудник из второй бригады Ленька Ухачсв. Климов и Клыч встали на подножки, Стас и два других сотрудника остались опрашивать население и выяснять подробности. Машина взревела и мягко тронулась.


В помещении бригады все сидели по своим столам и молчали. Только Селезнев злобно ругался между затяжками. Слышно было, как ходит за перегородкой Клыч, изредка сквозь простенок слышался тягостный, как мычанье, стон.

Через час после возвращения опергруппы в бригаду пришел Клейн. За ним – невысокий парнишка с рукой на перевязи. Климов узнал в нем того парня, что перестреливался с бандитом, когда они примчались к часовне.

– Товаричи! – сказал Клейн, дождавшись, когда вышел и сел на стул Клыч. – Мы несем потери. Это тяжело. Замечательни люди били Миша Гонтарь и Леня Ухачев из второй бригады. Храбри, честни и верни своему дольгу товаричи. Война окончилась для всех, но не для ГПУ и не для нас. – Он оглядел сидящих. Все они бледны. У Клыча на лбу испарина. Клейн потер висок, закрыл веки. – Товаричи, Миша Гонтарь умер. – Он встал, встали все. Минуту помолчали. Потом Клейн продолжал: – Товаричи, сотрудник угрозыска не имеет права относиться к смерти товарича или собственной как к чему-то из ряда вон виходящему. Ми на войне, а на ней стреляют. И убивают. Перехожу к делу. Важни подробности. Гольцев, сообчайте.

– Я сменщиком с Гонтарем ходил, – сказал парень с перевязанной рукой. – Как раз Клембовская в дом одна вошла и не выходит. Я и позвони Гонтарю: Миш, мол, смени. Его очередь подходила. Ну, он на извозчике и приехал. Только я ему сдал, значит, смену, глядь, она выходит и идет себе. Ну, я задержался. Дальше. Смотрим, из тупика выходят двое. Она мимо нас, они навстречу. Один на другую сторону перешел – такой дохленький, рыженький, а второй идет встречь Клембовской и, как она поравнялась, чем-то ей ка-ак рубанет по затылку. Я-то еще губами шлепал, а Гонтарь как кинется. Тот-то хотел, видно, уже лежащей ей добавить, но Гонтарь его раз – и сломал. Тот упал, а второй с той стороны бежит, и я бегу. Он в меня трах – я и остановился, а он к Гонтарю. Тот еще только руку в карман, а этот почти в упор ему в живот. Я раз стреляю – мимо, второй – мимо, а он ширк – за тупичок, оттуда в меня и бьет, главное, зараза, до чего точно. Мишка катается там, Клембовская лежит. Гляжу, тот, дружок энтого, стал вставать – я в него. Упал. Тут постовой откуда-то взялся. Я кричу: давай, мол, браток, беги звони в розыск, я пока отобьюсь. Минут через пять вы… Вот…

– Наделал этот рыжий делов, – сказал Селезнев. – Значит, тебя в руку, Гонтаря совсем, Ухача из второй бригады совсем, Клембовскую ранил…

– Товаричи, – сказал Клейн. – Сейчас ваша бригада становится оперативки группой. Ночевать будете здесь. Пока у нас только неудачи. Но вот удача – человек, которого взяли рядом с Клембовской. Он дважды ранен, но в сознании. Говорить отказался. По тому, как его напарник питался вивести его из игры, заключаю, что он теперь становится чрезвычайно опасним для них. Вполне возможно, что он не из их шайки, а биль нанят для убийства Клембовской. Но знать о них он кое-что дольжен. Так что первий успех, пусть и добитый тяжелой ценой, у нас есть. Какие предложения?

– Надо было дом тот обыскать, откуда Клембовская вышла, – сказал Клыч. – Теперь как бы поздно не было.

– Селезнев, возьмите двух людей из второй бригады. Ви проводите! – кивнул Клейн раненому. – Действительно, странная связь: почему они покушались на Клембовскую именно у этого дома? Идите, товаричи.

Селезнев и раненый ушли.

– Клембовская ранена неопасно, – сказал Клейн. – Завтра уже сможет говорить… Очень странная комбинация, очень странная… Зачем она им понадобилась? Впрочем, я подозреваю зачем.

– Когда Мишу хоронить будем? – спросил Клыч.

Клейн посмотрел на него, опустил голову.

– Через два дня, Степан Спиридонович.

Все помолчали.

– Все, – Клейн встал и вышел.

Клыч ушел за перегородку. Опять нависло молчание. В конце рабочего дня приехал Селезнев.

– Убита, – сказал он входя, – тяжелым предметом в висок Прасковья Моисеевна Кубрикова, торговка.

Клыч вышел из-за перегородки, усы топорщились, глаза блестели.

– Бешеная собака, – сказал он. – Братишки, жизни надо не пожалеть, но такую гадину уничтожить.

– Ему все равно вышки не миновать, – сказал Селезнев, садясь. – Вот и стреляет, режет.

– Чего он эту-то? – спросил Стас. – От нечего делать, что ли?

– Разгадка у Клембовской, – сказал Клыч. – Предполагаю, дело в ней. И вообще… Не вмешивайся эта деваха, неизвестно, как и куда нас бы увело, а сейчас, по всему видно, дело тянет к концу. Скоро будет ему амба!

– Коту?! – усмехнулся Селезнев. – Возьми его вначале.

– Возьмем, – сказал Клыч и обвел всех запавшими, горячечно блестящими глазами. – Не знаю, кто останется жив, но этого дикого Кота мы возьмем, братишки. И по всей форме представим правосудию. Вот тогда я посмотрю, как он повертится, сволочуга.

– Сначала надо взять, – сказал Селезнев, – а потом хлестаться.

– Ребята, у нас три часа свободного времени, – не обращал внимания на слова Селезнева, распорядился Клыч. – В девять быть здесь как штык.

Стас и Климов, накинув пиджаки, пошли к дверям.