Йоханнес Йенсен Во мраке

Старые люди еще помнят эту историю, ее всегда рассказывают одинаково, с одними и теми же подробностями.

Среди холмов Химмерланда с запада на восток тянется долина. Река уютно и неторопливо извивается там словно змея, которая ползет в поисках чего-то и хочет захватить и унести все, что встречается ей на пути. На крутых берегах реки раскинулись луга, а на пологих склонах тянутся пашни. Выше всего ландшафт поднимается к югу. Почва там тощая, земля испещрена каменистыми грядами, поросшими вереском; там-то и лежит селение Гробёлле.

Два поколения тому назад стояла в Гробёлле усадьба Йенса Андерсена. Хотя никто об этом не знал, он был человек состоятельный. Правда, крыши построек на его усадьбе прохудились, обнажая стропила, похожие на ребра бедняцкой клячи.

Однажды утром Йенс Андерсен, будучи в дурном расположении духа, колотил своего мальчишку-работника.

Дочь его Карен, стоя у корыта, перемешивала «кислую глину» – глиняную кашу, чтобы залепить ею промежутки между балками фахверкового строения. Время от времени она посматривала со стороны на происходящее. Парень мотался туда-сюда и тихонько вскрикивал. Йенс Андерсен, держа парнишку за шиворот, прохаживался по его спине дубовой палкой. Парень извивался, его тупое лицо блестело от слез.

Глиняная каша была готова, Карен сунула в нее свои голые руки и принялась кидать большие горсти месива на стену дома. Это была рослая, кряжистая, ширококостная девица; из-под подоткнутой юбки виднелись стройные, твердо стоящие на земле ноги.

Йенс Андерсен выместил наконец весь свой гнев на работнике; парень, всхлипывая, заковылял в конюшню, а Йенс Андерсен побрел к дому, его длинные руки в кожаных нарукавниках еще дрожали.

Головной платок, который виднелся за мелкими квадратиками окна во время экзекуции, скрылся в доме. Йенс Андерсен поставил палку в углу галерейки, открыл дверь и вошел в горницу. Немного погодя испуганная и взъерошенная цепная собака вынырнула из бочки, куда она укрылась от бури.

Карен выпрямилась и, далеко отставив перед собой измазанные глиной руки, прислушалась: да, отец уже «хозяйничал» в доме, она слышала, как он ожесточенно бранился и ворчал.

Затем все стихло. Карен продолжала работать, она окунала пучки веревки в корыто и втыкала их между балками в те места, где были дыры и щели, после чего замазывала все отверстия глиной.

У колодца с журавлем кудахтали негромко куры, разгребая землю.

Через четверть часа в дверях конюшни появился работник, он огляделся по сторонам, намереваясь украдкой шмыгнуть за калитку усадьбы.

– Антон, – вполголоса позвала Карен. Парень медленно подошел к ней и грустно уставился светлыми глазами на здоровенную девицу, настороженно ожидая, что она скажет.

Карен выпрямилась и вытерла лоб тыльной стороной руки.

– Не горюй, заживет, – тихо сказала она.

Она утешала его совершенно спокойно. Парень снова расплакался и съежился, запахнув свою одежку, длинный и нескладный. Ноги его все еще дрожали.

Карен усердно шлепала глиняную кашу, мелкие пятнышки глины высыхали на ее нечистой коже и бесцветных волосах. На самом краешке нижнего века одного глаза сидела круглая капелька глины.

– А теперь ступай и приведи скотину, – равнодушно сказала Карен, подняв голову. Но сквозь это равнодушие явно сквозила доброжелательность.

– Наплюй на этого нищего.

Антон еще немного постоял, глядя, как руки Карен уверенно швыряют грязные комья глины так, что они расплющиваются там, где нужно. Он моргал водянисто-голубыми глазами. Под конец он глубоко и прерывисто вздохнул, повернулся и ушел.

Карен было немного жаль Антона, ведь это из-за нее так распоясался отец.

У нее был дружок, о котором отец ее и слышать не хотел.

Звали его Лауст, и жил он по другую сторону долины.

У Нильса Лаустсена, его отца, был маленький заложенный и перезаложенный арендованный хутор. Лауст был единственным сыном, но ему все равно ничего бы не досталось в наследство. Люди правду говорили, будто Нильс-старик был богат, но так прижимист и жаден, что в его усадьбе, бывало, хоть ты гори, даже колеса не подмажешь, если случится проезжать мимо. Так что Йенс Андерсен знал, должно быть, что делает, и ни о каких любовных шашнях дочери с этим парнем слышать не хотел.

Обстановка за обедом была тяжелой и зловещей. Йенс Андерсен сидел в конце стола и со злостью чистил картофелины, быстро сметая шелуху с края столешницы.

Никто не произносил ни слова.

Хозяйка, повязав голову и рот платком, ходила взад-вперед; ее старое лицо совершенно ничего не выражало.

Антон не смел протянуть руку к подливе, он молча ел картофелины с салом.

– Макай! – прорычал Йенс Андерсен, вогнав рукоятку ножа в столешницу.

Антон аж подскочил на скамье. Его нож с насаженным на него плоским ломтиком картофеля тут же осторожно окунулся в миску с подливой.

Карен ела с угрюмой решимостью. Всякий раз, когда она глотала, губы ее раздвигались, обнажая мелкие, крепкие зубы, а спина сгибалась, она заглатывала большие куски еды зараз.

Солнце скудно освещало герани на подоконнике. На дворе жалобно скулил голодный пес.

После обеда они принялись возить навоз. Карен, стоя у навозной кучи, загружала повозку. Она работала за двоих. Антон водил волов, а Йенс Андерсен сам разбрасывал навоз. Над усадьбой повис тяжелый запах аммиака, большие навозные кучи сыпались со старой повозки, камышовое ярмо волов поскрипывало.

К вечеру хозяин прекратил работу и коротко заявил, что хочет поехать в город. Натянув пальто, он заковылял вверх по холмам. Рот его злобно подергивался.

Через пять минут Антон с толстым ломтем хлеба из просеянной муки в руке вышел из калитки и спустился вниз к речке. Когда награда за труды была съедена, он пустился бежать сытой рысью и исчез внизу в долине.

Через полчаса появился Лауст, в чем был, в залатанном платье и деревянных башмаках. Это был высоченный, гвардейского роста парень в брюках, плотно облегавших его длинные тощие ноги, безбородый, с впалыми щеками и недовольным взглядом маленьких глазок. Карен взяла его за руку и повела в горницу.

– Добро пожаловать! – сказала хозяйка, какие-то признаки жизни появились в той крошечной части ее хитроватого лица, которое виднелось из-под платка.

Они молча уселись за стол. В горнице было почти темно. От кроватей в боковушах исходил сладковатый тошнотворный запах, запах обжитой горницы и уюта.

Хозяйка тут же перешла к делу, говорили они приглушенно, то громче, то тише.

Немного погодя она вышла и принесла насаженную на шпенек свечу, которую поставила на стол.

Они пришли к выводу, что с хозяином им не сладить.

Карен угощала своего друга пивом, водкой и выставила на конец стола хлеб, масло и баранину.

– Да, раз так, я пойду, – решительно заявил под конец Лауст и поднялся.

– Поешь, – удрученно произнесла Карен и положила как следует нож и вилку.

– Нет!

Лауст стоял, переминаясь с ноги на ногу и размахивая, словно маятником, шляпой. На толстых складках рукавов его рубашки играли тени; руки были широченные в запястье. Он был парень сильный, это читалось и во взгляде хозяйки, когда она щурилась, глядя на него. Время от времени старуха поправляла платок и смотрела попеременно то на него, то на дочь. Карен стояла, потупившись.

Они молчали в нерешительности.

Какие-то подергивания появились на невыразимо хитром лице хозяйки в тени платка. Подняв одну руку, она сказала:

– Вот что, Лауст, не хочу я так говорить, но все же попробуй, если не оробеешь.

Взяв их обоих за руки, она, прищурившись, переводила взгляд с Лауста на дочь. Карен снова потупилась, Лауст недовольно приподнял верхнюю губу и улыбнулся.

– Он сделает справедливое дело, – сказала хозяйка, многозначительно кивнув головой, и усердно стала пододвигать к нему посуду.

– Ешь-ка, Лауст!

Задумчиво сев за стол, Лауст принялся за еду.

Послышался тяжелый стук деревянных башмаков по камням.

– Хозяин! – в ужасе прошептала Карен, схватив Лауста за плечо.

Тут дверь с громким скрипом отворилась, и в горницу вошел Йенс Андерсен, пригнувшись под низкой притолокой. Лауст, отложив в сторону нож и вилку, прожевал пищу и посмотрел на него снизу вверх. Йенс Андерсен молча стоял в дверях, онемев от гнева. Жена начала тихонько убирать со стола, ее лицо по-прежнему ничего не выражало, словно лицо покойницы.

– Сидишь тут и жир нагуливаешь, дерьмо ты этакое! – дрожа от злости, разразился бранью Йенс Андерсен, – да я тебя... Вон отсюда! Тебе тут делать нечего, оборванец! Да такую козявку, как ты, пальцем можно убить. Чтоб тебя! A ну давай отсюда, да поскорее!

Войдя в горницу, Йенс Андерсен стал негромко стучать палкой по глиняному полу, он весь дрожал от ярости. Лауст надел шапку и, обойдя беснующегося старика, пошел к двери. Там он обернулся.

– Сам ты оборванец! Ты, верно, не станешь драться, – сказал он горячо. – Ясное дело, не посмеешь. Да я вообще не подойду больше к этой твоей дочери! Ха!

Он вышел, хлопнув дверью.

Тут настал черед домочадцев.

Йенс Андерсен ударил жену и наконечником палки сорвал с ее головы платок: ее почти лысая круглая голова предстала во всей своей жалкой неприглядности. Муж хорошенько отдубасил ее в полном молчании, она покорно принимала его побои, только время от времени коротенько покряхтывала, когда ей доставался слишком жестокий удар.

Карен со скучающим видом сидела на откидной кровати. Ей много лет приходилось присутствовать при подобных сценах, и при этом никогда и в голову не приходило вмешаться. Ведь этот человек приходился ей отцом.

Внезапно Йенс Андерсен отпустил жену и повернулся к Карен.

– А теперь ты получишь взбучку!

– Нет, отец! Не надо...

Здоровенная женщина дрожала с головы до пят.

Йенс Андерсен немного постоял, откашливаясь и испепеляя ее взглядом, потом презрительно фыркнул, вышел на галерейку и поставил палку, после чего подвинулся к концу стола.

– Только попробуйте позвать его еще хоть раз! – скрежеща зубами, сказал он. – Козявка! Чтоб я его больше не видел! Дрянь! Дерьмо!

Жена спокойно укутала платком свое лицо мумии и начала готовить ужин.

Она подрезала фитилек огарка свечи медными свечными щипцами, с заостренными в виде рожков кончиками, для того чтобы вытаскивать ими фитилек; она постояла немного, щипцы дребезжали у нее в руках.

Она ходила взад-вперед, грубые складки ее юбки были неподвижны, она походила на кеглю, поставленную на тонкие ножки.

Вошел Антон и как можно незаметней плюхнулся на скамью. Они сели есть молочную кашу, все до одного похожие на прожорливых, недоверчивых, кровожадных собак. Антон безостановочно моргал глазами.

После так хорошо удавшейся ему хитрости Йенс Андерсен внимательно следил за своими домашними. С Карен он вообще не спускал глаз. Антона прогнали, чтобы хозяину было легче наблюдать за дочерью; он вместе с Карен справлял всю работу и по дому, и в поле.

Так прошло два месяца; Лауст и Карен так ни разу за это время и не виделись.

Лауст понял, как обстоят дела, по-своему: он хотел заработать много денег, чтобы стать достойным женихом Карен.

Осенью он нанялся погонщиком волов одного из больших гуртов, который гнали в Голштинию. Собирали его в Хобро и перегоняли на большую ярмарку в «Иссехов»[1]. Там можно было заработать хорошие деньги, и кто знает, как еще все может повернуться. Кроме того, жизнь у погонщика веселая.

Они гнали длинными кнутами стадо волов днем и ночью и проходили мимо чужих городов. Бесконечными дождливыми ночами они медленно тащились по размытым дождем дорогам, маялись, топча сапогами на деревянной подошве пашни, рыскали в темноте по рвам и канавам, чтобы собрать отбившихся от стада животных. Товарищи Лауста были веселые парни с хриплыми голосами; черными, как вороново крыло, ночами они орали песни и перекликались друг с другом. Постоянно днем и ночью брели они, оглушенные топотом копыт, мычанием и маханием хвостов. Порой, в разное время, они отдыхали в кабачке, пили водку и спали в копнах свежей соломы.

Однажды поздней ночью они пришли в кабачок к северу от Сканнерборга. Стадо пригнали в поле и обвязали его длинной веревкой.

Лауст старался изо всех сил, щелкал бичом и хлестал волов по спинам; под конец он тоже управился и пошел к кабачку. Усталый и голодный, он вдруг услыхал дикую, грубую брань, пронзительные крики и побежал на шум. Перед кабачком он различил в темноте толпу людей. В тот же миг дверь кабачка отворилась и оттуда вышел какой-то человек с фонарем. Свет плясал по грязным лужам, и в самой слякоти лежал один из погонщиков в страшных судорогах.

Лауст поднял голову и услыхал отдаленный топот огромных сапог, которые быстро шлепали по дороге: то был преступник, убегавший во тьму.

Погонщика внесли в кабачок, и вскоре он умер. Делать было нечего. Устроили допрос и учинили розыск.

Однажды утром, несколько дней спустя, Лауст выбрался тайком из соломы и удрал. Два дня добирался он домой и наконец снова очутился в родных краях.

Прошло несколько месяцев, и все оставалось по-прежнему. Йенс Андерсен думал, что все обстоит хорошо. Он слегка ослабил надзор за дочерью и стал чуть более сносным, более покладистым. Мало-помалу он начал приглядывать лучшего мужа для Карен.

Однажды в ноябре вся семья отправилась в церковь.

Вот тут-то Карен после долгой разлуки снова встретила Лауста. Они украдкой долго толковали меж собой у ризницы, и отец ее ничего не заметил.

В следующее воскресенье Карен одна собралась в церковь, и Йенс Андерсен разрешил ей пойти.

Она долго беседовала с Лаустом, а потом он проводил ее вниз, к реке.

В воскресенье вечером Лауст поднялся в усадьбу. Кто-то видел, как он много часов подряд бродил в темноте взад-вперед по берегу бухты, прежде чем перебрался через гать.

Йенс Андерсен сидел один в горнице при свече и ужинал. Жена его вышла на кухню, он слышал, как она переламывала коленом плитки торфа. Свет падал на оконные стекла, за ними скрывался мрак, и они были похожи на черные доски.

Вдруг щеколда двери заскрипела, и когда Йенс Андерсен поднял глаза, в горнице он увидел Лауста, как-то чудно смотревшего на него.

– Ах ты оборванец! – в дикой ярости воскликнул хозяин. – Да я тебя...

Но тут Лауст вытянул из-за спины руку, в руке у него был зажат плотничий топор.

Лицо Йенса Андерсена застыло, глаза его словно приросли к топору, он протиснулся вдоль стола и толкнул кухонную дверь, благо она была совсем рядом. Только он повернулся к ней лицом, как получил удар по носу и по губам. Жена стояла во мраке, держа в руках кочергу.

– Иисусе Христе! – вскричал Йенс Андерсен и закрыл лицо длинными, волосатыми руками.

Лауст, выйдя вперед, замахнулся, чтобы ударить Йенса обухом по голове, но удар пришелся по шее, и Йенс склонился перед топором.

Издав громкий крик, Йенс Андерсен зашатался, втянул голову в плечи, ринулся к наружной двери и рванул ее на себя. Там во мраке стояла Карен с лопатой в руках; она ударила его под подбородок. В тот же миг Лауст кинулся на него и ударил острием по затылку.

Хозяин рухнул в дверной проем и издал тихий стон. Но стонал он только один миг. Потом он перевернулся на бок и затих.

Лауст отшвырнул топор, перешагнул через Йенса и схватил Карен. Правой рукой он обхватил одну ее ногу, окутанную юбкой, другой обнял ее за шею, поднял и быстро понес к сараю.

Жена Йенса Андерсена медленно вошла в горницу из кухни. Она смотрела на мужа, который лежал недвижимо. Она не подошла к нему, а лишь взяла свечные щипцы и отщипнула фитилек свечи. В горнице стало светлее.

Эти щипцы... Она остановилась, держа их в руках. Долгие, долгие годы господь искушал ее. Острие щипцов должно было пронзить его глаза, это было словно предопределено свыше. Но так никогда и не осуществилось.

А теперь, верно, уже поздно...

Немного подумав, она все же положила щипцы на подсвечник.

Долгое, бесконечное затмение разума не разрешилось ничем, ей стало так хорошо, и она так устала. Наверху, над столом, на полке стоял псалтырь, она потянулась за ним, взяла, села и стала читать.

Открытая дверь тонула во мраке галерейки. Свеча горела, словно маленькая желтая капля. Платок торчком стоял на голове старухи, бросая тень на ее лицо. Она дрожала и шептала слова псалма...

На следующий день всех троих арестовали и препроводили в Хобро. Убийство было совершено столь жестоко и безо всяких мер предосторожности, что дело можно было закончить в кратчайший срок; кроме того, все трое чистосердечно признались. Лауст Нильсен был приговорен к смерти, мать и дочь – к пожизненному заключению.

Тихим, белоснежным январским днем Лауст был казнен на вересковой пустоши в Гробёлле. Множество людей со всей округи собралось поглазеть на это зрелище.

Когда голова Лауста упала с плеч – а он безумно плакал последние часы перед смертью, – его отец, Нильс-старик, который был среди тех, кто стоял совсем близко, протиснулся к месту казни. Старик был одет в некрашеную сермягу, на голове – пожелтевшая войлочная шляпа. Он немного дрожал от старости.

Нильс-старик поднял свое заросшее седой щетиной лицо к уездному фогту и спросил тихо и вкрадчиво:

– А можно взять его деревянные башмаки?

Деревянные башмаки казненного были почти новые, с добротными шипами. Но, согласно обычаю, они достались палачу, которому оказались впору.