"Христофор Колумб" - читать интересную книгу автора (Йенсен Йоханнес Вильгельм)

ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ

Таково было положение, когда Колумб открывал путь из Европы на Запад, где он предполагал найти Индию и где оказалась (он так этого и не узнал никогда!) совсем новая часть света, отделенная от Индии Великим океаном.

Целое столетие понадобилось на то, чтобы только разобраться в местонахождении огромного материка, который назвали Америкой, и несколько столетий на то, чтобы проникнуть в глубь этой новой части света, протянувшейся через все климатические пояса от одного полюса до другого. Острова, открытые Колумбом, стали называться Вест-Индией, а туземцы – индейцами в вечное напоминание о заблуждении, лежавшем в основе открытия Колумба. По следам его потянулась целая вереница исследователей, с большими шансами на удачу, чем были у него, а за ними по пятам – авантюристы и завоеватели конкистадоры[28]. Европу словно прорвало, расширение владений европейцев в Новом Свете шло быстро, скачками.

Но для туземцев это нашествие с востока имело сперва одно только значение: они видели в этом второе пришествие белого бога.

Какая, однако, разница между первым пришествием Кецалькоатля и нынешним вторым! Насколько он сам и его племя изменчивых успели измениться за те века, что протекли со времени последней встречи.

Да и туземцы были уже не прежними дикарями; во многих отношениях они шагнули вперед, – по-разному в различных областях; но в общем они жили все еще как на заре времен, поклоняясь тем же стихийным силам в образе грозного Попокатепетля, олицетворявшего и огонь и рок. О их быте сохранились подробные сведения в исторических источниках, описывающих их встречу с белыми – главным образом, с точки зрения последних; описана и история гибели американских туземцев, как народности. Но более верный взгляд на эту встречу двух совершенно разных культур, хотя и произошедших от одного общего корня, можно усвоить себе, рассматривая события с точки зрения туземцев, на какой они стояли д о встречи.

Центр американской туземной культуры, с которой столкнулись и которую разрушили конкистадоры, находился в Мексике, древнем государстве ацтеков, находившемся почти посередине внутренней части материка, между двумя его половинами. Мир, открытый Колумбом, лежал вне материка, на островах, расположенных в океане у входа в Мексиканский залив, так далеко от столицы ацтеков Теночтитлана, что весть о прибытии Колумба достигла туда значительно позднее; зато древняя вера в Кецалькоатля давно распространилась оттуда до самых отдаленных островов, и потому Колумб был встречен как белый бог, уже при высадке его на Гуанахани; до Теночтитлана же эта великая весть дошла лишь вместе со слухами о приближении Кортеса[29]. Описание обеих встреч, как ни были различны между собою эти два мужа, следует рассматривать под одним углом зрения.

Вулкан Попокатепетль как раз действовал в те годы, когда европейцы появились в Новом Свете, также как и Тенерифа в покинутом ими Старом; казалось, что обеим сторонам посылались грозные и роковые предзнаменования.

В Теночтитлане царила большая тревога: владыка Попокатепетль зевал, изрыгая пламя, и жутко было по ночам наблюдать над горою подымавшийся к звездам столб дыма и блуждающее зарево, то появлявшееся на зубчатых стенах пуэбло[30], то исчезавшее. Что такое случилось с дымокуром Попокатепетлем, который, сколько могли припомнить жрецы и другие здравомыслящие люди, всегда мирно покуривал в небо, за что и получил свое имя? Теперь он извергал днем черные клубы дыма, сверкал молниями и окутывался чадом, а по ночам пускал пузыри огненной лавы, так что даже сидевшие по своим углам жители Теночтитлана видели блики зарева у себя на дверях и на потолке и не могли уснуть. Попокатепетль словно давал представление: выпускал из своей круглой пасти чудовищные кольца дыма, и они затем медленно укладывались на его вершине – по ночам словно освещенные изнутри. Вулкан как будто венчал себя огненными венцами, которые держались у него на макушке, в то время как вокруг чела его обвивались змеями молнии. Или это он гневался на звезды? Какие огненные планы роились в его голове? Люди попроще подумывали, что Попокатепетль попросту поссорился со своею супругою Ицтаккикуатль – соседнею горою с белоснежной головой, оттого и бушевал, рычал и весь сотрясался, рождая громовые раскаты; обыватели стараются всегда и всему подыскать объяснения из узкого круга собственного опыта. Вдобавок, глядя на жрецов, люди не могли не заметить, что те бледны и потрясены, а нововведения в религиозных обрядах показали всем, что дела обстоят совсем неблагополучно.

Вначале жрецы усердно применяли старинное испытанное средство примирения с разгневанным божеством: раскуривали с горой трубку мира! Простая и неоспоримая логика диктовала священнодействие, граничившее с правовым актом: люди на земле курили вместе с божеством, и до тех пор, пока они на земле курили умеренно, должен был курить умеренно и великий дух в небесах; это был почти уговор, соглашение, и гора до самого последнего времени не нарушала его. Жрецы в полном составе, с первосвященником во главе, подымались на верхние террасы своих храмов и курили на виду у Попокатепетля; чем больше было народу, тем скорее можно было напомнить горе о договоре; они пускали дым кверху и махали каменными трубками: дескать, гляди, здесь дым мирный, здесь помнят свои обязательства! Но все было тщетно. И вот, когда и трубка мира не помогла, все поняли, что мир нарушен. И тогда не оставалось ничего другого, как прибегнуть к кровавым жертвоприношениям. Попокатепетль пылал красным огнем, и сотни алтарей у его подножия в Теночтитлане пылали красными огнями.

Сама природа была храмом ацтеков, а боги были символами их поклонения этой природе; все представления первобытного человека, как и ребенка, проистекают из священного уподобления. Мексиканец жил как бы на вершине гигантского храма, воздвигнутого самою природой – на плоскогорье, высоко над равниной; подножие этого храма упиралось в тропики, а террасы его, подымаясь ввысь, проходили постепенно все пояса растительности; над плоскогорьем, в разреженном воздухе, стихии кондора на родине алоэ и кактусов, высились многочисленные и мощные вулканы, горы на горе или сами боги, обитающие на высотах по представлению наивно мудрого дикаря, сливавшегося с могучей природой, поклонявшегося ей; так рождались в его уме образы, облекавшиеся в божественную форму; так создавался храм ацтеков.

Он представлял собой высокое сооружение без внутренних покоев, состоявшее из террас и площадок со ступенями, обнесенное стеной; прежде по этим ступеням поднимался весь народ, теперь одни жрецы. На платформе самой верхней пирамиды возвышались две башни, в которых находились изображения богов. Перед башнями пылали неугасимым огнем два алтаря; на всех террасах тоже были воздвигнуты алтари, и в общем более шестисот огней пылало денно и нощно над глиняными кровлями пуэбло в долине Теночтитлана, а между двумя главными алтарями стоял жертвенный камень. Весь храм в постройке своей являлся подражанием природе – строению плоскогорья; религиозные обряды совершались под открытым небом у всех на виду, как бы на самой горе, во всяком случае на ее подобии, и это подобие самого Попокатепетля Великого, хотя и сооруженное людьми, само по себе обладало могуществом, как всякое подобие божества.

И раз волновался Попокатепетль, волнение передавалось всему городу. Дурные предзнаменования предшествовали пробуждению горы: за несколько лет перед тем большое соленое озеро Теночтитлана без всяких видимых причин вышло из берегов, – не было ни бури, ни землетрясения, – и смыло большую часть пуэбло; наблюдалось появление комет, сгорела одна из башен главного храма от самовоспламенения, – во всем был виден перст божества! И наконец, совсем недавно, на востоке показалось небесное знамение, подобное огненной пирамиде, увенчанной звездами: несомненно с востока надвигались важные события или же близился конец мира. Необходимо было умилостивить богов и, если возможно, изменить их настроение соответствующими дарами.

До семидесяти тысяч жертв из военнопленных и прочих обреченных, которых сажали в клетки и откармливали для этой цели, было принесено в жертву богам; жертвенные процессии растягивались на целую версту в длину и медленно-медленно подвигались к храмам по мере того, как передние ряды его пожирались – десятками в день и тысячами за год; людей не жалели. Нож из обсидиана – вулканического стекла, добытого на склоне Попокатепетля и составлявшего часть его плоти, работал без отдыха; жрецы, в красных одеяниях или завернутые в кожу, содранную с свежезаколотых жертв, изнемогали и едва могли двигаться от облеплявшей их сверху донизу запекшейся крови, но на следующий день боги снова давали им силу двигать руками и совершать то немногое, что им полагалось в то время, как их помощники укладывали жертвы спиной на выпуклый жертвенный камень, отчего живот у них выпячивался, – жрецам оставалось только всадить в жертву нож, вырезать еще трепещущее сердце, показать его божеству и кинуть в жертвенный сосуд. Тело жертвы сбрасывалось по ступеням на нижнюю площадку, где происходило свежевание убойны, поджаривание ее на храмовых кострах и пожирание во славу божества – своего рода таинство причащения. Многие так усердствовали в этом служении божеству, что ходили словно в кровавом угаре и едва не валились с ног от приступов рвоты – миниатюрных извержений, наподобие вулканических! В жертву приносились даже дети…

Кровавый ужас! Творились дела и еще более отвратительные, о чем сохранилось достаточно печатных сообщений; но все это выходит гораздо безобразнее в рассказах посторонних людей; те же, кто это проделывал, были движимы наивной верой, и в сущности было даже нечто прекрасное в их безграничной преданности высшим силам, для выражения которой они ни перед чем не останавливались; природа была так необъятна и непонятна, а люди так простодушны. Прекрасно было преклонение дикаря перед огнедышащей горой и солнцем, этими великими чудесами природы, на которые цивилизованный человек глазеет равнодушно: природа еще владела его сердцем, а не была вне его. Правда, и зверь еще был силен в нем, но разве в современном цивилизованном человеке зверь окончательно умер?..

Несмотря, однако, на все старания и жертвы, дурные предзнаменования не ослабевали, и в действительности оправдались в еще большей мере, чем ожидалось.

И вот, на фоне всех этих зловещих явлений в природе и напряженной тревоги самих ацтеков, в них все больше укреплялась вера во второе пришествие Кецалькоатля.

К древним священным преданиям, передаваемым из рода в род и поддерживаемым жрецами Кецалькоатля, его храмами и изображениями, к преданиям великим, но далеким, понемногу присоединились новые, неизвестно откуда бравшиеся слухи. Они носились в воздухе, рождались словно сами собою, от дыхания уст людей, как это бывает среди примитивных народов, – расстояния велики, а память коротка! И слухи все росли и крепли: Кецалькоатля уже видели воочию!

Говорили, что он уже на берегу, где-то на дальних островах, и прибытие его на материк только вопрос времени. Да, да, пусть прибудет! Чем скорее, тем лучше! Вицлипуцли жесток; даже тот, что усерднее всех пекся о жертвоприношениях ему, сам Монтесума, верховный жрец и полководец, не мог не вздыхать, не тяготиться прожорливостью божества; пусть же скорее приходит более кроткий бог!

Прошло десятка два лет, пока вести о появлении белого человека (Колумба) достигла Теночтитлана, наподобие того, как свет звезды достигает иногда земли, когда самой звезды уже не существует больше. Колумб успел умереть к тому времени, когда Кецалькоатль, наконец, догнал слухи о себе, распространявшиеся с островов на материк, и явился к ацтекам уже не в образе мореплавателя Колумба, а в образе завоевателя Эрнана Кортеса.

Волнение, вызванное появлением Колумба, скоро улеглось, как круги на воде от брошенного в нее камня; он не сумел отличиться, как другие после него, да и те, с кем он вошел в сношения, не представляли серьезного интереса. Туземцы, встреченные им на коралловых островах, среди береговых рифов в океане, были только бедные пожиратели крабов, неимущие, слабые, неспособные даже на проявление большого восторга; и все же встреча вышла величественная; настолько-то они все-таки были приобщены к цивилизации, чтобы понять, кто явился к ним в тот день, когда с моря прокатился гром и среди бела дня сверкнула молния, а три крылатых чудесных существа обогнули остров с севера и остановились под защитой западного берега, – сам давно обещанный им Кецалькоатль!

Величественные впечатления ослепили и поразили тех, кто оказался в силах смотреть и воспринимать, ибо большинство показало слепой тыл и бегом бросилось в кусты. Женщины, как всегда созерцавшие издали украдкой, что творилось в мире мужчин, порешили, что на этот раз несомненно случилось какое-то большое несчастие, – может быть, море разбилось вдребезги о рифы? Вот ужас!..

Нашлись также, как всегда, смельчаки из тех, кого непреодолимое любопытство может увлечь заглянуть даже в пасть самой смерти, лишь бы увидеть ее добычу; такие остались на берегу и даже пошли навстречу богу и его свите, когда те высаживались на берег. Когда первое волнение улеглось, и они в состоянии были видеть все ясно, то пришли в настоящий восторг, как всегда, когда люди делают заключение о неведомых явлениях, руководясь знакомыми представлениями: да, ведь это же большие челны, дивные, невероятно огромные челны: просто глазам не верится, а все-таки челны, без сомнения!.. На них росли деревья с крыльями, которые теперь складывались; высота деревьев была такая, что до верхушки их не могла бы долететь стрела, пущенная из лука. И вдруг, челны выбросили из своих утроб детенышей, диковинных малюток, которые оттолкнулись от матерей и, барахтаясь, поплыли к берегу. Было вполне понятно, что боги, явившиеся с океана, живут в больших челнах и возят с собою громы и молнии, – богов по этим приметам и узнают! И вот, сейчас люди увидят самого Кецалькоатля!..

Он ступил на берег; за плечами у него развевались дивные пестрые крылья, а лицом он был точь-в-точь таков, каким представляли его себе все люди от мала до велика: светлое и широкое, с густой золотистой бородой; никаких сомнений, это он! Глаза под цвет неба, крылья под цвет моря, зеленоватые с отливом лазури, как крылья гигантского навозного жука… И то сказать, чем жук не бог?.. В руке у него был длинный, длинный нож, но не из бамбука, а из чего же? Из пламени, из воздуха! Самый смелый из стоявших впереди туземцев поплатился за свое любопытство, когда дерзнул схватиться за этот нож, простертый к нему рукою бога в знак приветствия, – он сильно порезал себе об него пальцы.

Великие белые гости исполнили какую-то диковинную пляску: становились на колени, воздевали руки к небу, откуда только что явились, говорили хором, испуская громкие протяжные звуки, а самый высокий и белый из них воткнул свои крылья в прибрежный песок и приказал писать что-то на белых досках. Все это были совсем непонятные для дикарей церемонии, и меньше всего догадывались они о том, что с этих пор они уже не хозяева своего собственного острова.

Кроме крыльев, или как там назывались эти трепыхающиеся штуки, белые воткнули на берегу еще столб с перекладиной, на котором висел пригвожденный человек, очевидно казненный; это было только изображение, но совсем как живое, и в руках у белых дикари заметили подобные же орудия казни, с трупами, только размерами поменьше. Дикари качали головами…

У одного из качавших головой в носу было продето золотое кольцо, и белые гости заметили это…

Да, вот как они встретились, эти двое братьев после многовековой разлуки: один нагой, в чем мать родила, с душой ребенка, еще погруженный в сладкий сон в опочивальне матери-природы, другой – облаченный в кольчугу, закутанный в одежды, как требовали условия его жизни. Первый увидел во втором посланца небес, но обман зрения должен был скоро обнаружиться; второй явился с запасом искусственных иллюзий и обрел действительность, которой не оценил.

На всех островах, куда Колумб заходил впоследствии, его принимали за белого бога, пока он и в особенности его команда не постарались образумить туземцев. Колумб не был жесток с ними и даже, когда ему пришлось управлять открытыми им колониями в качестве вице-короля и губернатора, не превышал по тогдашним понятиям своих прав завоевателя, но ему самому не очень повезло. Он торговал помаленьку рабами из туземного населения, не оскорбляя современной морали; всюду, куда он являлся, он очищал землю от золота и сумел изменить отношение туземцев к этому желтому металлу, который до тех пор ценился ими только потому, что он своим цветом напоминал Кецалькоатля; теперь они поняли его действительную ценность, видя, как белые дрались из– за него между собой, дрались так ожесточенно, что невольно возникал вопрос: во что ценится рыжая борода по сравнению с тяжелым золотым песком?..

Благоговение к посланцам небес получило трещину, и архангелы, оставленные Колумбом в укрепленном лагере на Гаити, были все перебиты раньше, чем он сам успел добраться домой; правда, все это были каторжники да грубые солдаты, способные только ловко вырывать из ушей туземцев золотые серьги и, не задумываясь, шагавшие через барьер грязи, сала и вони, который отделял их от туземных женщин; но в их числе погиб и бедный молодой Педро Гутеррес, поставленный во главе лагеря. О! эти белые боги оказались весьма и весьма смертными? Падали на землю, совсем как все другие люди, и от удара бамбукового ножа в сердце, и от удара дубинкой по голове, и от стрелы, пущенной в спину; в особенности, когда на одного белого накидывалось десятка два туземцев.

Вернувшись, Колумб нашел несколько скелетов, закопанных там и сям в земле и объеденных муравьями, а голову одного он разыскал в корзинке в хижине одного из туземцев. Дело осложнилось.

Сохранилась малозначащая подробность об одном дикаре с Гуанахани, с которым Колумб встретился во время своего дальнейшего путешествия между островами и которого, из политических соображений, осыпав дарами, он отпустил, чтобы тот разносил повсюду добрую молву и располагал в пользу пришельцев население тех мест, куда кораблям Колумба предстояло заходить. Этот туземец вез с собою в челноке (опись инвентаря сохранилась в документах самого Колумба): кусок туземного хлеба величиною с кулак, калабассу с водой, комок красной глины, измельченной в порошок и затем замешанной в тесте, и несколько сухих листьев растения, «которое здесь, по– видимому, очень ценится, так как я получил уже такие листья в дар на Сан– Сальвадоре» (табак); еще при нем оказалась корзинка туземного плетенья, в которой хранилось ожерелье из бус и две монетки, из чего Колумб заключил, что туземец этот с острова Сан-Сальвадора, где получил все эти подарки от него лично в отплату за хлопок, попугаев и копья, которые туземцы добровольно жертвовали белым богам. Стоит представить себе этого нагого туземца, изо всех сил спешащего по морю в своем валком челне на другой отдаленный остров, где у него есть друзья, чтобы поскорее показать им свои несметные сокровища и поведать о щедром божестве, одарившем его из собственных рук…

Наивные дикари вначале совсем теряли голову от счастья при виде всех этих заморских чудес, выпадавших на их долю. Даже теперь, четыреста лет спустя, до нас доносится словно из призрачного мира волшебный звон бубенчиков и колокольчиков, которыми Колумб, а за ним и все другие завоеватели очаровывали туземцев; звон идет от старых документов, относящихся к истории открытия Америки, и воскрешает память о звоне, вводившем туземцев в неменьший соблазн, чем бусы, красные тряпки и маленькие зеркальца; получая последние, туземцы тотчас же запускали лапу за волшебное стекло, в надежде поймать там своего таинственного двойника.

Бубенчики, имевшие такой успех, были не что иное, как бубенчики, прикреплявшиеся обыкновенно к лапкам охотничьих соколов, чтобы они звенели, когда соколы бросались с налету из-под облаков на цаплю, и тем радовали бы охотничьи сердца. Подобный бубенчик можно видеть на картине Гольбейна, изображающей дворянина с соколом; упряжные бубенчики того же происхождения, а маленькие бубенчики на детских игрушечных вожжах в наше время являются их последними потомками. Пристрастие средневековой Европы к звону бубенчиков, которыми одно время даже обшивали одежды, передалось затем дикарям и создало новый рынок сбыта. О, как счастлив и горд был бедный людоед, когда к его жалким украшениям, вроде кости в носу и серег в ушах, прибавился вплетенный в волосы бубенчик! Этой соблазнительной музыкой можно было подманить к себе дикарей довольно близко; они останавливались, словно вкопанные, и прислушивались: маленькое божество, блестящая штучка, так сладко пела, что рот дикаря невольно растягивался до ушей, показывая два полных ряда белых звериных зубов, и очарованного людоеда можно было связать одним волоском, когда рука его тянулась к божественной игрушке – так хотелось ему заполучить ее в полное свое владение!

И вот, белые заставили его просеивать золотоносный речной песок; проработав две недели, он тащил им целый мешок, весь сгорбясь и едва не падая под его тяжестью, получал в награду свой бубенчик и уходил. По его походке видно было, как он был счастлив! Старые закаленные к а с и к и[31], с седыми волосами на ногах, ковыляли издалека, чтобы послушать говор бубенцов, и были счастливы на склоне лет услыхать столь чудесные звуки. Молодежь, естественно, гонялась за новинкой, но и умудренные опытом люди не в силах оказывались устоять; ведь это был не мираж, но истинное вещественное чудо!

Такой эффект произвели бубенчики. А за ними зазвонили колокола! Недалеко было то время, когда с колоколен фундаментальных церквей над коралловыми берегами и мангровами[32] загудел благовест, на удивление птицам, возвещая утреннюю и вечернюю зарю, как в Старом Свете…

Ну да, совсем как за несколько веков перед этим, когда первые отважные латинские миссионеры проникли в дебри Средней и Северной Европы и соблазнили диких туземцев в коровьих шкурах молитвенным колоколом. И там началось с бубенца, а кончилось огромными громогласными колоколами кафедральных соборов.

Что ж, пожалуй, эти колокола уже состарились и отжили свой век в Европе,

– вот их заблаговременно и решили выгодно сбыть за океан дикарям?

Во всяком случае, намерения были самые лучшие, и такой человек, как Колумб, никогда не вздумал бы применять, для обращения темных дикарей и спасения их душ, какие-либо крутые меры.

Но конкистадоры держались других взглядов. Иначе для чего же были даны им пушки? Спасение языческих душ… Сперва надо запрячь их в хомут, а потом уже допустить к причастию! Да и сами туземцы на материке были совсем не такие безобидные, как счастливые обитатели глухих океанских островов. Первые же белые, столкнувшиеся с мексиканцами, отведали их маквауитля – меча с деревянного рукояткой и обоюдоострым клинком из обсидиана, ужасное оружие! Мексиканцы во многом оставались еще людьми каменного века, но пропороть человеческую шкуру – на это они были мастера, и их многочисленность делала их врагом, с которым считались; зато с ними очень мало церемонились при обращении их в христианство.

Мексиканцы впервые столкнулась с великими чужеземцами в лице Хуана Грихальвы[33], который показался у их берегов со своими кораблями. Завоевание началось с Кубы, где сел наместником Диего Веласкес, один из многочисленной семьи Диего, которые начали стекаться в Новый Свет и расселяться там. До Грихальвы в этих местах уже побывал другой гидальго[34] Кордова, охотившийся за невольниками и высадившийся на полуострове Юкатане. Название это означает: «что такое?» и является исковерканным вопросом туземцев: «тектетан», с которым они обращались к белым, не понимая их языка. Название это сохранилось до сих пор. Кордова нашел на полуострове большие прочные постройки, не чета ветхим пальмовым шалашам островитян, и сами здешние туземцы, люди грубые, до неприличия хорошо владели оружием и без всяких церемоний снимали с белых головы. Грихальва едва не угодил в мученики у этих берегов, встретив такой отпор, что вынужден был поскорее уйти в море с остатками своей команды.

Среди его людей был Берналь Диас, который в старости, сидя в Гватемале,

написал свои воспоминания – труд несравненный. Это был замечательный человек, участник и свидетель всего завоевания Мексики, храбрый, скромный, благородный, истинный испанец, притом мастерски владевший пером; о нем рассказывали, что он даже в мирное время не мог спать иначе, как в кольчуге и на голом полу; могучий неугомонный дух принудил его, когда он сошел с арены, написать труд, объемом и силою содержания не уступающий бессмертному произведению Гомера.

Да, лишь «Илиада» может сравниться с «Историей завоевания Мексики»[35]; только время действия гораздо ближе к нам, а действие полно того же героизма, и сами герои почти знакомы нам. В самом деле, разве мы так далеко ушли от того времени?.. Нас разделяют всего лишь 13—14 поколений, и устные предания, передаваемые от деда к внуку, вполне могли бы непосредственно дойти до нас, если бы их не заменили письменные источники. Голос Берналя Диаса, донесшийся до нас из глубины времен, заставляет нас почтительно склониться перед его трудом и указать на него всем, кто хочет пережить завоевание Теночтитлана. Здесь мы только попытаемся сделать кое-какие извлечения, которые могут осветить встречу между первобытным дикарем и белым человеком.

Сохранилось имя того индейца, который первый побывал на кораблях Грихальвы и сообщил о них в Теночтитлане.

Звали его Пинотль: он был один из сборщиков податей Монтесумы. К нему явился другой туземец и рассказал, что на море видны движущиеся крылатые башни. Лазутчики, высланные на разведку, донесли, что видели в море две такие башни, и что с одной из них был спущен челнок с какими-то человекоподобными существами, белолицыми и бородатыми, одетыми в диковинные блестящие брони. Тогда Пинотль сам поспешил на берег, и ему посчастливилось встретить чужеземцев; он даже побывал на борту одной из башен, побеседовал с людьми, – по всей вероятности, с помощью мимики и разнообразных жестов со стороны гостей, —и понял, что светлые существа едут в гости к великому господину большого города по ту сторону гор, о котором они много слыхали…

Он верно очень богат? Сколько у него золота? Они разводили руками и жестами предлагали Пинотлю тоже развести руками, чтобы показать, сколько золота у его господина.

Башни поплыли дальше, вдоль берегов, приставая в разных местах, и в одном Грихальву чуть не искромсали на куски туземными мечами, что заставило его бежать от берегов, а Пинотль пустился в путь и не отдыхал ни днем ни ночью, пока не добрался до Теночтитлана, где предстал пред Монтесумой и всем его Советом и объявил им, что видел богов и говорил с ними. Со слов Пинотля, мексиканскими иероглифами составлены были описания и нарисованы на бумаге из алоэ изображения богов и их морских дворцов, и все это было предложено на рассмотрение Совета.

Если бы мы могли видеть их теперь! Если бы у нас была в руках подобная иллюстрация к ужасной кровавой трагедии, которая должна была вскоре разыграться! По этим описаниям и рисункам можно было бы судить о том, как ацтеки представляли себе и как изображали испанских рыцарей, которых принимали за богов; это могло бы быть мерилом суждения о них самих. Но, должно быть, все эти ценные материалы погибли вместе с другим горючим материалом в костре под котлом, в котором тот или другой солдат разогревал себе ужин; много было таким образом уничтожено этими потомками вандалов! Сколько золотых украшений, бесценных произведений мексиканского искусства побросали они в плавильный тигель. В том числе и сокровища Перу, захваченные Писарро[36]: вазы и золотые колеса, которыми был завален целый зал длиною в одиннадцать, шириною в восемь и высотою в четыре с половиною аршина – выкуп за Атауальпу[37], которого затем тут же прикончили; сокровища, о художественной ценности которых европейцы и не подозревали, а Писарро, бегло окинув их свирепым солдатским глазом, приказал сначала расплющить их, чтобы они занимали поменьше места, и потом расплавить. Палач не подозревал, что их антикварная ценность превышала стоимость их чистого веса. Впоследствии это золото в виде толстых цепей в четыре ряда обвивало бычачьи шеи разных испанских грандов[38] шестнадцатого столетия, и его можно видеть на сохранившихся фамильных портретах той эпохи. Европа наводнялась золотым потоком, а сказочная Америка утопала в трупах погибающих народов. Но это уже история Писарро, истребителя инков, древних властителей Перу, одна из побочных глав кровавой книга конкистадоров.

Нужно известное мужество, чтобы отказаться от сурового суда над этими ужасными завоевателями, в руках которых оказались судьбы стольких людей, для чего природа совсем их не подготовила. Эти солдаты-полководцы отличались отвагою, безумно рисковали своей жизнью, и нужно чувствовать себя их достойным противником, чтобы даже теперь, много времени спустя, решиться указать им их место!

Сами они знали свое место, эти железные люди, и заставляют поневоле взирать на них с удивлением и перекладывать всю вину на самое себя уничтожающую природу, породившую их на гибель многим и для увековечения собственной их памяти…

Их даже нельзя назвать дурными людьми. Писарро пал на старости лет в неравной борьбе с приверженцами Альмагро, предательски напавшими на него на пороге его собственного дома; он отбивался от врагов, как лев, и восхитительно ругал их, а уже лежа на полу, начертил пальцем, омоченным в собственной крови, знамение креста и поцеловал его прежде, чем испустить дух. Итак, сердце у него было не сплошь каменное, а с тайничком внутри, где он хранил образ своего бога! Так же и Кортес, невзирая на все свои злодеяния, привлекает к себе сердца своей необыкновенною веселостью, бьющей через край жизнерадостностью воина и спортсмена, товарищескою общительностью и остроумною шутливостью. Ведь все они были молоды, эти головорезы, выпущенные на волю в Новый Свет! И, вечно рискуя собственной жизнью и не щадя жизней своих врагов, значительно превосходивших их силами, они не могли устоять перед искушением побалагурить по-солдатски или вкусить от тех плодов, которыми так манила их страна. И Кортес и Писарро, оба были эстременосы, то есть уроженцы Эстремадуры, где население вело свой род от древних готов и мавров, могучей помеси, делающей понятным их характер, в котором смешались: рыцарское благородство и полное презрение к человеческой жизни, страсть к роскоши и жестокость, богатая фантазия и полное отсутствие нервов, стойкость и коварство,—почти все качества человеческие, за исключением слабости, и породили жизнеспособную, но свирепую породу.

Нужно отдать справедливость Кортесу и прежде всего не забывать, что он с войском в 610 человек отправился в страну, представлявшую природную крепость с миллионным населением и с войском из сотен тысяч дьяволов, и вступил в нее, предварительно сжегши свои корабли, чтобы победить или умереть! Но у него было 10 пушек и 16 лошадей! Зато в тылу у него были враги – свои же земляки, – губернатор Кубы, облеченный авторитетом власти и завидовавший его успехам. В решительную минуту Кортесу пришлось обернуться лицом к этому врагу, – эпизод с Нарваэсом, – имея за спиною всю Мексику, но он победил соперника и пополнил свои ряды его людьми, извлек пользу из самой неудачи своей и пошел дальше своим кровавым путем, прокладывая себе пушками дорогу к сказочному городу Теночтитлану.

Сообщение Пинотля заставило Монтесуму и всех остальных посвященных поверить в появление Кецалькоатля. И когда, год спустя, явился Кортес, ему был оказан достойный белого бога почетный прием, но не без некоторых колебаний и сомнений; за протекший промежуток времени к сохранившимся преданиям о доброте белого бога примешались новые черты, не совсем вязавшиеся с прежними представлениями: сначала беспощадная война Кортеса с тласкальцами, врагами ацтеков, а затем союз с ними, поступок, непохожий на Кецалькоатля и чрезвычайно опасный для города Теночтитлана.

Но в общем почти не могло быть сомнений в том, что если это и не сам Кецалькоатль, то его потомки, во всяком случае, тейлы – сверхъестественные существа и божества грома; это было ясно, подтверждалось на деле, а не основывалось только на слухах; достаточное количество людей слышало и видело в их руках орудие грома, страшные трубы, изрыгавшие пламя и дым, как пасть Попокатепетля, и причинявшие разрушение и смерть на расстоянии, подобно молнии. Деревья разлетались в щепки за много шагов от того места, где они громыхали, а в туземных войсках открывались кровавые бреши задолго до приближения самих тейлов; людей разрывало на куски массами, даже Попокатепетль не мог нанести такого урона своим каменным дождем и молниями. В отдельных случаях на земле находили эти громовые стрелы, совсем уже охладевшие; но даже и омертвевшие, они были страшны – круглые, тяжелые, с диковинною твердою корою, отливавшей холодным синим блеском, – по-видимому, из того же вещества, как их голубоватые тонкие мечи, метавшие молнии издалёка и беспощадно рубившие в рукопашном бою, или как их брони, непроницаемые ни для какого оружия, покрывавшие во время боя все их тело с головы до пят, оставляя лишь маленькие отверстия для глаз.

И как жалки были все ухищрения мексиканцев обкурить тейлов! Они было пошли встречать корабли белых, неся в руках свои курильницы, в которых дымился копал[39]. В этой церемонии они подражали вулкану и рассчитывали на ее мистическое воздействие на тех, кому они курили, надеялись этим ароматным дымком подчинить их своим богам. Ах, нужен был попутный ветер, чтобы донести дымок до чужих кораблей! Да и не летели вслед за ним тяжелые круглые убийственные штуки, чтобы усилить колдовство и произвести опустошения в рядах противника. Нет, ацтеки были только люди, а чужеземцы дети солнца!

Ксикотенкатль, предводитель тласкальцев, сделал было решительную попытку перехитрить тейлов: раз они дети солнца, то, надо полагать, и сильны лишь днем, пока светит солнце; и он последовал мудрому совету – напасть на них ночью. И что же? Он нашел их бодрствующими и знавшими обо всех подробностях тайного плана нападения. О! они оказались всеведущими, и бесполезно было долее бороться с богами! Советчикам выпотрошили внутренности и на их место насыпали перцу, в знак угрызений совести, а Ксикотенкатль вступил в союз с сынами солнца, избрав благую честь, поскольку этот выбор был ему предоставлен.

Старый слепой отец Ксикотенкатля, человек, пользовавшийся большим влиянием в стране, выпросил себе по заключении мира разрешение ощупать Кортеса, которого не мог видеть. И то, что он мог ощупать, дало бы, пожалуй, наилучший материал для характеристики Кортеса, если бы можно было выразить ощущения старого слепого индейца словами; но он унес эту тайну в могилу на концах своих пальцев.

Были и другие очевидные признаки божественности белых, убеждавшие в этом кактласкальцев, так и ацтеков. Например, Кортес приказал своим людям подняться на Попокатепетль, притом как раз во время извержения; подъемом руководил известный Ордас с неизбежным именем Диего, и безумная ватага без всяких церемоний попирала чело Попокатепетля, к ужасу мексиканцев и к их глубокому неудовольствию: ведь если в них нет страха, то хоть постыдились бы! Но неслыханное совершилось, и гора стерпела это, – новое доказательство их божественности хоть и противные, но боги! Кортес прехладнокровно велел достать из кратера вулкана серы для приготовления пороха, – неоспоримое доказательство тождества этих двух разрушителей!

В распоряжении тейлов были не только громы и молнии, у них были еще и луки со стрелами, похожие на все человеческие луки; но в их руках это была страшная божья кара, – летя по воздуху, они издавали неприятный визг, и тогда поздно уже было прыгать в сторону, они пронзали тело насквозь, так что раненый, перед тем как свалиться, мог ощупать конец стрелы у себя на спине. Эти смертоносные штуки имели наконечники из того же синеватого небесного металла, из какого были сделаны круглые тяжелые громовые стрелы. Последних и огонь не брал; наоборот, они питались им; такой шар начинал светиться в огне и горел под конец таким же ослепительным пламенем, как само солнце, частью которого он несомненно был; и здесь, как везде, было новое чудо.

А чего стоили лошади! Впервые видя всадника, всякий воображал, что это одно существо; тяжеловесные, выезженные на турнирах испанские скакуны, тоже закованные в латы и кольчугу, как и сидящий на них, бряцающий железом человек, казались одним фыркающим существом с шестью конечностями, и зрители ахали, падали, старались уползти прочь на четвереньках, но не могли; страх превращал их в ползучих жаб, в аксолотлей, вытащенных из воды; от страха они облегчались разом с обоих концов, подобно некоторым птицам перед полетом; в тот день, когда они впервые узрели всадника, они и познали настоящий ужас! А каково было, если всадник вдруг переламывался пополам?! Случалось ведь, что всадник отделялся от коня, и тогда из одного чудовища получалось два! Будь эти злосчастные зрители взаправду пресмыкающимися, они бы потеряли свои хвосты, дойдя до крайнего предела ужаса; но они были только люди и могли лишь распластаться от страха, что они и проделывали.

Судя по рассказам Берналя Диаса, Кортес, искусно использовал ужас, который внушали вначале ацтекам лошади, чтобы произвести впечатление на посольство из туземцев, явившееся к нему в лагерь. Он приказал спрятать кобылу неподалеку от того места, где должно было стоять посольство, и откуда должен был дуть ветер. Когда же настал нужный момент, был выпущен жеребец, который тотчас стал на заднее ноги и пошел, с развевающейся гривой и мечущими искры глазами, с громким ржанием, перебирая в воздухе подкованными копытами, прямо к тому месту, где стояли послы; одновременно был дан выстрел из пушки! Предполагаемое психическое воздействие было вполне достигнуто.

Как интересно было бы иметь изображение лошади, сделанное руками самих мексиканцев, под влиянием первого впечатления, или если бы можно было стать на их место и проникнуться их представлениями! Как жаль, что это невозможно,

– тогда мы имели бы верное представление о лошади.

Кортес и его банда из молодых гидальго и десперадо от души забавлялись этим зрелищем. После того как место, где стояло посольство, опустело, а туземцы рассеялись, словно сметенные ураганом, они разразились громким хохотом; Кортес, закрутил усы кверху, держа в каждой руке по одному усу, и едва не опрокинулся на спину, выделывая обеими ногами выкрутасы. Хо-хо-хо! Они-то знали свое дело! А как хохотал Альварадо! Альварадо – долговязый счастливчик, любимец всего отряда и впоследствии излюбленный герой исторических хроник; мексиканцы тоже обращали на него особое внимание, боялись его и любовались им больше, чем кем-либо, потому что он был совсем светлый, великан, с головой словно из золота и солнечного сияния, чистокровный гот. Они прозвали его Тонатиу – сын солнца, и в нем скорее всего готовы были видеть Кецалькоатля или его потомка, даром что он вовсе не был вождем. Он был только храбрый солдат с неиссякаемым запасом веселости, запевала лагеря, всегда готовый подать сигнал к общему хохоту над какой-нибудь остроумной шуткой, – шутить в отряде умели и словами не стеснялись! Об Альварадо сложился целый роман, длинный и увлекательный, словно скачущий в галоп, то ярко красочный, то циничный, но неизменно героический, где отведено особое место женщинам. Своей пылкостью он чуть было не погубил все дело завоевания Мексики, но оставил по себе память навеки своею личной храбростью; впоследствии он стал завоевателем Гватемалы.

После эпизода с жеребцом, имевшего место вскоре после высадки Кортеса на берег, на арену выступила еще одна личность, сыгравшая решающую роль в завоевании Мексики: это былаженщина, донья Марина, или, как ее чаще называли, Малина. Она попала к испанцам в числе невольниц, присланных испуганными послами для умилостивления чужеземцев; была она из племени ацтеков и потому могла оказать испанцам ценные услуги в качестве толмача и шпиона, когда они вышли на плоскогорье и направились к Теночтитлану. По рассказам, она была очень красива и к тому же умна, скоро вошла в личные сношения с Кортесом, став его секретарем, а потом родила от него сына, – живое свидетельство того, что боги могут смешивать свою кровь со смертными. Скоро вся страна наполнилась полубогами!

В противоположность другим историческим и полуисторическим героиням, —

например, Юдифь, Ильдека[40] – переходившим к врагу за тем лишь, чтобы погубить его и спасти народ свой, Малина, напротив, предала врагу свой народ; в Новом Свете все было по-новому.

Ее не приходится судить строго; только женщине позволительно истреблять народонаселение, потому что она в состоянии наплодить новое. Ее поступками руководит природа, – держите ее на привязи! Малина и была связана, но червь случая перегрыз ее путы, и она, вырвавшись на свободу, очутилась между двух сил, стремившихся навстречу одна другой, как поток лавы и прилив морской, и поползла между ними, извиваясь змеей, демоном огненной стихии, сжигая, сверкая страстью, украшенная лишь бронзового наготою своего дивного тропического тела, да одним-двумя перышками попугая в волосах, сладострастно жаждущая крови – таинственная, самоистребляющая душа своего народа!

Она провела Кортеса в Теночтитлан, переводила ему речи своих соплеменников, – у Кортеса она выучилась испанскому языку, – терлась между ацтеками и разнюхивала их планы, а потом выдавала их своевременно Кортесу и тем давала ему лишние козыри в руки. Она обладала изумительной способностью женщин подслушивать, быть одновременно всюду и ловить все новости, носящиеся в воздухе. Не сообщала ли она в то же время того, о чем говорили Кортес и его друзья своим близким в Теночтитлане, близким по крови и по родству?.. Нет, этого нельзя о ней сказать, этого Малина не делала, – она слишком любила Кортеса.

И вот, она сновала всюду, чарующая и смертельно опасная, – смесь змеи и хищного зверька, в роде ласки, куницы или оцелота[41]. Она была источником тех божественных сил, которые обнаруживал Кортес, когда заранее разгадывал тайные планы и чуть ли даже не мысли ацтеков; она выдавала их ему, она, их собственная плоть и кровь, она была силою его силы! В своем страстном поклонении ему, она готова была положить весь свой народ к его ногам, перегрызть горло всем людям и бросить окровавленные жертвы ему под ноги! Как, должно быть, она любила его! Диас рассказывает, что Кортес был слегка кривоногий, что еще до этого похода он расхаживал с видом полководца, нацепив султан себе на шлем и медаль на грудь, величался заранее; вообще много невыгодных сообщений можно привести о Кортесе, но не стоит этим заниматься; достаточно сказать, что он был любим Малиной.

Как ни напуганы были ацтеки оружием и конями испанцев, не говоря уже о их божественном происхождении, все же и они могли кое-чем удивить Кортеса. Не численностью, не страшною боевою раскраскою и не варварским оружием: Кортеса не беспокоило, что ему приходилось воевать с полчищами в тысячу раз многочисленнее его отряда, не раздражали и не пугали его жужжавшие в воздухе стрелы из отточенного обсидиана, как не страшил и визг и вой врагов, катившихся на него адской лавиной; нет, но… они были людоеды!.. Это оскорбляло религиозное чувство Кортеса. Почти в самом начале его похода с побережья в горы, один по-своему очень благочестивый касик приказал зарезать в честь Кортеса с полсотни пленных и угостил белых богов лепешками, замешанными на человеческой крови. Кортес был искренно возмущен. Это было противно христианству, являлось тягчайшим из всех грехов, хотя о нем и не упоминалось святой церковью в числе смертных грехов, – никто ведь не представлял себе даже возможности такого греха! Кортес подходил к вопросу антропофагии с чисто теологической[42] точки зрения и чувствовал себя официально призванным положить конец этому еретическому обычаю во что бы то ни стало, всеми средствами – хотя бы с помощью жесточайших военных мер. Кортес испытывал непреодолимое личное отвращение перед такою формою че– ловекоистребления, готов был стыдиться за все человечество и, как ни был вообще силен, с чувством своим в данном случае едва мог сладить, поддаваясь чисто нервному движению, как женщина, увидавшая паука; его всего передергивало – брр! брр!.. он начинал говорить дискантом и впадал в какое– то расслабленное состояние, которое проходило, лишь когда ему удавалось провести день – другой на поле битвы да скосить пушечными выстрелами несколько полчищ этих дикарей.

Это чувство он испытывал в течение всего похода; оно постоянно подогревалось и росло под влиянием доходивших до его слуха новых примеров ужасной греховной кровожадности ацтеков. И в той же пропорции уменьшалось благоговение мексиканцев перед белыми. Никто уже не считался серьезно со старым радостным пророчеством о втором пришествии Кецалькоатля, это одно суеверие; сомнительно даже предположение, что это тейлы; большинство туземцев вполне ясно сознавало, что это самые обыкновенные грязные и хищные люди. Лошади, которых сперва так боялись, как раз и стали причиною открытия смертности пришельцев, – ацтекам удалось умертвить парочку этих диковинных существ! Испанцы поспешили закопать первых убитых лошадей, чтобы скрыть от туземцев истину, но она все же обнаружилась.

На алтарях ацтеков находили затем кое-какие остатки жертв, принесенных ими в первое время войны; между прочим, найдены были: подкова, фландрская шляпа и письмо – предметы, которые красноречиво говорят нам о положении вещей. Ясно, что так дело продолжаться не могло.

Но даже после того, как Кортес и его свита утратили выгоды положения богов, на их стороне оказалось большое преимущество – остаться людьми, внушающими ужас.

Апостольское рвение Кортеса обострилось еще ошеломляющим впечатлением, произведенным на него богатствами Мексики и, главным образом, не природными, а сокровищами, накопленными людьми. Началось с того, что Монтесума вежливо отправил ему навстречу посольство с дарами, когда Кортес был еще на пути к городу. Эти мелочи, мало достойные внимания божества, как вежливо выразились послы, были в глазах испанцев целым состоянием из золота, драгоценных камней и произведений искусства; последние расплющивались или переплавлялись новыми владельцами. Но если это были «скромные» дары, то какие же несметные сокровища ожидали завоевателей в самом городе? Это не могло не разжигать их воинственного пыла, и участь ацтеков была решена.