"Христофор Колумб" - читать интересную книгу автора (Йенсен Йоханнес Вильгельм)

САН-САЛЬВАДОР

Никогда ни одна ночь не длилась так долго, никогда ожидание не было столь напряженным. Курс был изменен, взят на юго-запад, где показалась земля, и корабли шли всю ночь при свежем ветре.

Но когда, наконец, солнце взошло у них за кормой, оно озарило совершенно пустынные волны всюду, куда только хватал глаз; там, где вчера виднелась полоски земли, сегодня не было видно ничего, кроме отчетливой линии встречи пустого далекого неба с дальним краем моря, в котором кишели червями волны; синяя пустыня сверху и снизу, со всех сторон!

Прямо сил не хватало перенести это разочарование. Люди были как бы раздавлены мыслью, что полоска, показавшаяся им вчера полоской берега, была лишь миражем, жестокой насмешкой над надеждами бедных, измученных мореплавателей. Долго ли еще терпеть им разочарование?!

Наконец, мертвую тишину нарушает один голос; кто-то ходит между упавшими духом людьми и пытается уговорить, подбодрить словами их и себя, – он сам упал духом; это адмирал; но никто не слушает его, он и сам вряд ли верит своим словам, но надо же сказать что-нибудь.

Полуобращаясь к ним, а скорее к себе, он, понурясь, объясняет, что виденный имя берег не может быть не чем иным, как только островом св. Брандана. Из легенды известно, что это был плавучий остров, менявший свое место в море; св. Брандан плыл к нему день заднем и все не мог достигнуть его, остров все удалялся, маня его за собою, как мираж, но все же, в конце концов, святой достиг его; и, собственно говоря, надо благодарить Бога за то, что они увидели этот остров; это доказывает, что он существует, и с Божьей помощью они его также достигнут…

Люди отворачивали от него свои помертвелые лица или бросали на него полупотухшие взгляды, выражавшие одновременно злобу и бессилие, как у пойманных в капкан кошек; некоторые меряли его с ног до головы, этого старого болтуна, чернокнижника и обманщика, поддельного адмирала с его святыми и вельможными знакомыми, щеголявшего теперь в рваных башмаках! Глядели ему вслед, оттопыривая верхнюю губу, ненавидели его спину, его затылок, его богатырский рост, – преимущество, которое этот бродяга тоже, небось, украл!.. И адмирал ушел один наверх, на свой мостик, и остался там, а вся команда внизу погрузилась натощак в тупое отчаяние.

Ложная земля, виденная 25 сентября, вызвала сильнейший упадок духа не только у команды, но и у Колумба. А им предстояло плыть еще целых две недели!

Как удалось ему побудить их к этому, как оказалось это возможным после такого крушения всех надежд, какое они пережили? Вдобавок разочарование повторилось; еще раз раздался крик: з е м л я! – и все опять поверили, и опять обманулись. Но Колумбу все-таки удалось увлечь их дальше.

Положение вообще сильно ухудшилось; одно время, и не малое, всякие сношения между кормовой башенкой и палубой были прерваны. Конец пришел школе и приятельски-поучительным беседам адмирала с командой; он оставался у себя наверху, неустанно шагая на вахте день и ночь; не диво, что он износил башмаки! А внизу команда вела себя так, как будто никто ею не командовал.

Плавание все-таки продолжалось; курс снова был взят на запад, но команда самочинно устраивала сходки, собиралась кучками там и сям, перешептывалась; пока что единства не было, мнения и предложения сталкивались и расходились, но из них не было ни одного в пользу адмирала. Черная голова Диего, озабоченного, разгоряченного, размахивающего руками, мелькала в разных группах; он, понизив голос, словно вбивал свою программу кулаками в сознание слушателей.

У него начала разыгрываться фантазия; кровь бросалась в голову, под коленками щекотало, как перед прыжком; адмирал становился в его глазах быком, окутанным облаком пыли, и Диего так и подмывало броситься на чудовище, хотя он и был в сравнении с ним козявкой, перепрыгнуть через него в буквальном смысле слова, вонзить ему между рогами жгучую стрелу, поиздеваться над ним, покрутить ему хвост и, наконец, всадить в него на целый аршин, вплоть до самого сердца, свой острый кинжал!..

Таков был Диего, любивший из всего создавать зрелище, другие смотрели на дело более трезво. Адмирала нужно было устранить, но без шума или открытого бунта. Может ведь случиться несчастье, человек очутится за бортом; адмирал по ночам измеряет высоту звезд, не сводя глаз с неба, подойдя вплотную к низенькому фальшборту… Долго ли оступиться и полететь головой в море? Никто и знать не будет, когда это произошло, а у него самого спрашивать объяснений уж не придется. Тогда они спокойно повернут домой, без адмирала…

Но в этом плане был один пункт, вызывавший страстные споры и чуть не драку: найдут ли они дорогу домой без него? Мало-мальски сведущие в морском деле полагали, что это не так уж трудно; правда, придется долго лавировать против ветра, несколько недель, может быть, даже месяцев,—корабль очень неповоротлив и медлителен на ходу; но ведь и адмирал имел все-таки в виду обратный путь, и никакого иного способа вернуться на родину и у него не было. Другие, морща лоб, не желали скрывать от товарищей того, чего и нельзя было скрыть, а именно, что адмирал при всех своих несносных качествах все-таки, без сомнения, отличался замечательными, даже сверхъестественными способностями; простого знания морского дела тут, пожалуй, мало; нужны некие тайные знания, и их-то он унесет с собой в могилу; не мешает быть осторожнее и не погубить самих себя, устраняя его!

Наконец, кое-кто совсем отказался принимать участие в заговоре против адмирала; например, Педро Гутеррес, белоручка; Хуан де ла Коса также, к досаде многих; очень важно было иметь его сообщником. Но Хуан де ла Коса, хоть никогда ни одной минуты не верил в смысл этого плавания, а теперь еще меньше, чем когда бы то ни было, заявил все-таки, что, невзирая ни на что, сложит свои кости там же, где Колумб; вся эта затея столь нелепа, что жизнь покажется ему пресной, если он не дождется естественной развязки. Что ж, он имел право держаться такой точки зрения, но это было не по-товарищески!

Борьба мнений шла, пока, наконец, одно из них не взяло верх над другими: смертный приговор был произнесен.

Взрыв произошел, но адмирал сам вызвал его – как раз когда план созрел для исполнения. Он давно замечал происходившее брожение, и однажды когда все были в сборе на палубе, разбившись на кучки, в состоянии крайнего возбуждения, он вдруг спустился вниз и очутился среди них, безоружный, решившись серьезно поговорить с ними.

Его встретили бешеными, криками: в одно мгновение палуба стала очагом бунта, все были заодно; никакой пощады ему, и раз он сам идет на смерть, тем лучше! Кто-то прыгнул из рядов, как кошка – Диего, бывший во главе заговорщиков – сверкнул клинок… Схватка… Рукопашная… Какой-то вихрь закрутился по палубе… Никто в себя прийти не успел…

Но вот и результат: адмирал крепко держит в руках Диего – как же это вышло?! – ломает находящийся у того в руках клинок, вырывает у него обломки и, держа его одной рукой, хватает другою его за предплечье и дает ему его же собственною рукой две пощечины, а затем, отшвырнув его от себя с гадливостью как скверное насекомое, выпрямляется и идет к толпе…

Не совсем не прав был Диего, представляя себе адмирала быком; в гневе он действительно чем-то напоминает быка: большая голова, сопящие ноздри, вся поза, грудь колесом… Кровь бросилась ему в голову, и глаза сверкают белками на багровом лице. Вот он горбится, выталкивает вперед могучие руки, словно хочет вытолкнуть их из плечевых суставов; ноздри раздуваются, он сопит, волосы дыбом придают ему еще более дикий вид; в руках у него громовая стрела, голос становится рыканием… И он отчитывает их!

Вот он перед ними, их кормчий, ведущий их в царства, никогда еще ими не виданные; и хотят они или не хотят, они эти царства увидят, – свидетель Бог всемогущий! Никогда не скажет про него всякая мразь, что он изменил своему высокому господину и повелителю, королю Фердинанду Испанскому с королевой его Изабеллой, по поручению которых он отправился в этот путь. Никогда и никакая сила не может помешать ему исполнить это поручение! Он моряк, самим небом избранный для спасения душ язычников в тех странах, куда он едет, и он спасет их, хотя бы ему пришлось плыть к ним на край света! Пока существуют души, обретающиеся во тьме, никогда не слыхавшие благой вести спасения, он будет искать их хоть всю жизнь! Он простой смертный, но он орудие в руке вечного, всемогущего Бога… У кого же хватит силы остановить его на его пути?

Он окинул толпу взглядом, каким кабан озирает свору собак. Но никто не пикнул.

Гневное напряжение разрешилось глубокою скорбью; борода у него запрыгала, и великан разразился страшными рыданиями, отвернулся, прикрыл лицо локтем и, шатаясь, как слепой, стал подыматься по трапу. Лучшей мишени для арбалетов[18], чем его спина, и желать было нечего, когда он подымался к себе наверх, но он был теперь в безопасности от выстрелов, – у всех оставшихся на палубе руки повисли как плети. Они видели, как он вошел в свою каютку на корме и затворился там, желая быть наедине со своим горем. А они стояли, с тупым напряжением моргая глазами; пожалуй, их все-таки было слишком много, чтобы дразнить быка! Кое-кто заметил, что ладони у него в крови после схватки с Диего.

Ни словом не перемолвились между собою оставшиеся на палубе. Но очередные рулевые в тот день делали свое дело необыкновенно старательно и точнейшим образом держали курс – прямо на запад.

Те, что раньше обращали внимание на рваные башмаки адмирала, заметили в один из следующих дней, что они заплатаны, но кем? Может статься, кто– нибудь из матросов, рано утром, пока адмирал еще спал, взял да починил их, а, может быть, адмирал сам сделал это ночью, при свете фонарика, свет которого виднелся из его каюты всю ночь?

Корабли неслись вперед, подгоняемые упорным загадочным ветром, у которого как будто была какая-то таинственная цель. Настроение команды, однако, не отвечало попутному ветру: оно было мрачное, гнетущее, как у приговоренных к смерти. Признаки близости земли то появлялись, то пропадали, будили надежду, не вливавшую сил в души, проученные горьким опытом, и оставляли все более и более глубокие борозды разочарования на хмурых морщинистых лицах.

Люди начали терять твердые представления о мире, принесенные с собою, забыли Испанию, почти забыли – кто они сами; мир вставал перед ними в каком– то странном тумане, озаренный изменчивым светом, превращался в наваждение, и они все более и более подпадали под его чары, чувствовали себя в каких-то особых условиях существования, далеких от действительной, знакомой им жизни,

и не удивились бы, если бы вдруг из облаков спустилась птица Рок[19] и унесла один из кораблей в своих когтях, или из глубины волн вынырнули бы морские чудовища; их скорее удивляло, что ничего такого не случалось.

Неприязнь к адмиралу то и дело проявлялась вновь, но была какая-то вялая, бесхарактерная, – люди уже не находили в себе сил для борьбы, да и стали так ненавистны друг другу, что ни о каком сговоре не могло быть речи. С ними произошло то, что должно происходить с любым скопищем мужчин, собранных в одном месте, лишенных общества женщин и всякой возможности избегать друг друга, – они надоедают друг другу до отвращения. Матросы перестали даже разговаривать между собой, только злобно разевали рты, глядя друг на друга, – зевали, как больные, грустные хищные звери; им даже языком ворочать было слишком тяжело. Всякий старался, по возможности, поворачивать товарищам спину, избегать всякой встречи с ними на узком пространстве корабля. Некоторые забирались на кливербом и, сидя там верхом на перекладине, держась руками за тонкую веревку, наслаждались сознанием, что их отделяет от других расстояние в несколько саженей, или всласть обливались в своем одиночестве горькими слезами. Прятались также в трюме,

между балластом, или на снастях, или висели, держась за конец линя, спущенный за борт, словно вялясь на солнце, – словом, шли на все, лишь бы не видеть друг друга. Увы! Путешествие и долгое совместное сожительство открыли им глаза на самих себя!

Всякая муштровка с них соскочила; они делали свое дело лишь ровно настолько, чтобы корабль мог плыть, а это были сущие пустяки в хорошую погоду. Судно стало похоже на запущенную конюшню; матросы сами спотыкались о разбросанные всюду обглоданные кости; спать валились, где попало, почесывались, где кусало, рычали, не раскрывая глаз, если на них нечаянно наступали.

Бывали дни, когда дух жизни в них пробуждался урывками, – в дни, когда показывались птицы, или что другое напоминало им о давно покинутом и погибшем для них мире, в котором они когда-то жили, или когда адмирал снова, как заведенный автомат, болтал о земле, —идиот, а не командир, к которому они привыкли, как привыкают к голосу; в такие дни люди развлекались, загадывая: если вон тот таракан, сидящий неподвижно там-то, побежит туда-то и туда-то, то они увидят землю сегодня же, до наступления вечера; загадав, замирали, как неживые, и горе тому, кто вздумал бы потревожить таракана и тем помешать проявлению божественной воли! Бешеный рев отпугивал всех тех, кто пытался приблизиться к кучке, занятой гаданием, которое могло длиться часами, если таракан оказывался смирным и малоподвижным. Если же он бежал и бежал, куда следовало, они до вечера тешили себя надеждой, уверенные, в то же время, что она не сбудется, а если бежал не туда, надежда сразу лапалась, как и следовало.

Те из команды, в которых еще осталось нечто человеческое, ударились в набожность, не выпускали из рук распятия и обливали его слезами; покрывали поцелуями изображения Богородицы, давали благочестивые обеты. Куда-куда только не совершат они паломничества, если когда-либо вернутся в Испанию! Во вретище, босые! Не пожалеют расходов и на восковые свечи! Некоторые доходили до того, что обещали Деве Марии целых двадцать золотых, двадцать! Неужто устоит?.. Но ничто не помогало. Святая Дева устояла…

Адмирал тяжело шагал по мостику, как бык на привязи у кола; все тот же грузный мерный шаг, под которым гнулись и трещали доски и который отдавался во всех углах корабля. Чисто животное, невыносимое, тупое упрямство! Башмаки-то опять лопнули у этого быка! И весь он зарос волосами; кроме гривы да бороды, ничего и не видно; лицо стало еще непроницаемее. Как это он не додумается проверять пройденное расстояние по числу выросших у него за это время волос!

Вот где было слабое место адмирала, источник его внутреннего огорчения, которое он, разумеется, скрывал от всех: в его вычисления вкралась какая-то ошибка! Расстояние до Индии, вычисленное им заранее, не совпадало с пройденным ими расстоянием. Атлантический океан оказывался значительно шире, чем он представлял себе. Есть ли ему вообще конец? Что думать? Чему верить?

Вначале команда опасалась, что они, плывя все вперед да вперед, проткнут носом корабля небо, на них посыплются обломки, и произойдут, Бог весть, какие беды; теперь этот суеверный страх у них прошел. О, теперь они уже не верили, что есть где-нибудь край света; нет, можно плыть и плыть бесконечно, без всяких несчастий и катастроф, но зато вечно – пожалуй, до самого дня страшного суда! Как знать, может быть, они уже осуждены скитаться по морям изо дня в день, из года в год, из века в век за то, что дерзновенно попытались разгадать тайну моря? Может быть, они уже перешли из времени в вечность и не могут никогда умереть, обреченные глядеть друг на друга, плавать вместе на этом корабле веки вечные; плыть, плыть, плыть… О-о!..

Мясо свалится у них с костей лица, они будут глядеть друг на друга пустыми глазницами и все-таки не смогут умереть. И «Санта-Мария» станет древним кораблем, – она уже и теперь стара, – с исщербленной палубой, выбеленными солнцем парусами, размохнатившимися, изъеденными червями пеньковыми канатами, заржавевшим якорем… Но и это все останется вечным; старое корыто будет бесконечно бороздить волны, покачивая своими покривившимися мачтами и поскрипывая обшивкой, покрываясь слизью морских водорослей; будет плавать, плавать, хо-хо! пока, наконец, сатана, если не Бог, уже позабывший их, не сжалится над ними и не разверзнет перед ним щель, в которую провалится это трухлявое корыто вместе с ними – в преисподнюю!

А он все не сдается! Каждый день своим вразумительным дружеским тоном плетет и плетет им вздор, доказывает близость земли, пока люди не взмолятся о пощаде, сложив руки крестом на груди. Пусть это чудовище замолчит, пусть лучше надает им пинков, убьет их! Он все еще возится со своей астролябией и угломерами и замалчивает сегодня то, что с преступною самонадеянностью нагородил вчера, и что, как всегда, оказалось вздором!..

Выбросить бы им его за борт в тот раз, когда еще не было поздно, когда они еще могли решиться на это! Теперь он жалеет даже кормить их как следует, посадил на паек; жиры все съедены или испортились, в остатках завелись черви, крысы бегают ночью по головам людей; кончится тем, что придется им, как собакам-язычникам, сожрать крыс, – если не случится наоборот. Пресная вода в бочонках протухла; хоть бы он поскорее подох, чтобы не слыхать больше этого скрипа досок у себя над головой, чтобы можно было валяться без помехи, не вставая, с закрытыми глазами, не видеть опротивевших грязных лиц товарищей, лежать и ждать смерти…

Жара все увеличивалась и увеличивалась. О-о-о!

И вот, когда они дошли уже до последней степени душевной расслабленности, а корабль превратился в настоящий госпиталь, надежда опять начала понемногу просачиваться в их души, – долгое время против их воли, потому что порождала ее все та же ненавистная, убийственная болтовня о приметах, доказывающих близость земли; и чем больше об этих приметах было разговору, тем тошнее становилось людям. Но под конец они и сами невольно стали присматриваться.

Однажды утром в начале октября они услыхали, что адмирал напевает, расхаживая у себя наверху на мостике, находясь один с Богом и восходящим солнцем. И они поняли, что он, наконец, поверил, по-настоящему, а не наружно только, как до сих пор, когда вера и надежда жили у него лишь на языке, а не в сердце,– о, их не проведешь! Теперь он получил уверенность. И скоро они не могли не разделить ее с ним. В течение этого дня и следующих, вплоть до 11 октября, приметы близости земли усилились настолько, что никто уже не мог больше сомневаться. И люди стали приходить в себя, оправляться, как оправляются после болезни, не сразу входя в силу для жизни телом, но оживая душою; тихие слезы катились у них по щекам; да, теперь уж не оставалось никаких сомнений!

Еще 7 октября адмирал изменил курс на юго-западный. В течение нескольких дней перед тем, они видели пеликанов, а в этот день увидели большие стаи каких-то других птиц, летевших с севера на юго-запад. Колумб знал, что португальцы нашли землю, плывя по тому же направлению, по которому теперь летели птицы, и последовал за ними. Он начал предполагать, что прошел со своими кораблями мимо тех островов, которые ожидал встретить в море, или между ними, не заметив их, и потому решил теперь плыть прямо к материку. На острова они всегда успеют вернуться. 11-го признаки близости земли стали вещественными: матросы с «Пинты» выловили из воды отструганную палку, а с «Ниньи» увидали плывущую по воде свежесорванную ветку с ягодами и невольно вспомнили оливковую ветвь в клюве голубки, севшей на крышу Ноева ковчега после потопа. Видели также буревестников, а шли в тот день с все крепчавшим ветром и по довольно бурному морю, что отвечало их собственному волнению, вызываемому уверенностью и нетерпением; теперь уж скоро-скоро – может быть, через несколько часов – они увидят землю!

А всего за день до того адмирал выдержал последнюю стычку с командой, опять впавшей в нелепые страхи и сомнения – как раз теперь, когда неуверенность уступила место полной уверенности. Именно эта уверенность и возбудила команду: силы вернулись к людям, когда мир вокруг них стал опять похож на настоящий; вернулись поразительно быстро, и они обрушились на адмирала со своими опасениями. Без сомнения, они скоро пристанут к берегу, но к какому? В лучшем случае это будет Индия, но тогда не безумие ли заходить в тыл царствам Великого Могола с тремя жалкими кораблями и с командой численностью меньше ста человек?! Если адмирал не подумал об этом раньше, так есть еще время подумать и вернуться. Теперь местоположение земли установлено, и можно будет вернуться сюда, но уже с настоящим флотом и войском. Они посланы были на разведку и перенесли невероятные испытания, выпадающие на долю первых разведчиков в новых неведомых морях, но теперь – коротко и ясно – они хотят вернуться на родину за подкреплением, ни за что не согласны подвергать себя опасности быть убитыми на чужом враждебном берегу и загубить все результаты экспедиции, если ни один из них не вернется домой, чтобы рассказать о ней!..

– Да, всего сто человек, но зато испанцев! – возразил адмирал.

Все выпрямились; грудь колесом; адмирал умел польстить и попал в точку. Но… и опять весь разговор сначала; не обошлось и без намеков на то, кто здесь многочисленнее и сильнее и кто не остановится перед тем, чтобы воспользоваться этим. Шум, крик; Диего прыгает вперед, как леопард из джунглей, болтая в воздухе руками и ногами, все орут за раз: до сих пор они плыли с адмиралом, обеспечивая ему успех; теперь ни одной мили дальше!

Кончилось тем, что адмирал просто и спокойно объяснил им, что он со своей стороны решил продолжать путь, пока не достигнет Индии. Не стал на этот раз выходить из себя, метать на них громы и молнии; зато в словах его сквозила некоторая доля презрения, что пришлось им не по вкусу, – во всяком случае части команды. Вообще же в его поведении было столько решимости, что они поняли: только перешагнув через труп его, могут они повернуть обратно.

Итак, ему снова удалось расколоть их единодушие, вызвав мстительные выкрики, угрозы и разные безвредные проклятья со стороны одних, молчание и раздумье со стороны других. Новая отсрочка, напряженное ожидание; волнение на море и на корабле; но ветер попутный, и суда быстро подвигаются вперед. А на следующий день настроение команды уже переменилось; безусловно, верные признаки близости земли увлекли всех; плавание в течение всего дня 11 октября было триумфальным плаванием. Солнце село и в тот вечер в пустынное море, как 35 вечеров подряд, но этот его пламенный закат был полон всемогущего обещания.

Ночь на 12 октября выдалась темная; луна, находившаяся в последней четверти, должна была взойти в 11 часов. А около 10 часов вечера адмирал со своего наблюдательного поста увидел первое непосредственное свидетельство близости земли – огонек, колыхавшийся во мраке то вниз, то вверх. Огонь был первым приветом ему с этого незнакомого берега! Очевидно, это был факел, мерно колыхавшийся в руке идущего человека. Колумб позвал Педро Гутерреса, которому доверял, и спросил его: видит ли он огонь. Тот подтвердил, и адмирал пригласил в свидетели Родриго Санчеса, королевского представителя на корабле.

Около двух часов ночи, когда уже светила луна, один из матросов «Пинты» отличавшийся хорошим зрением, различил на горизонте береговую линию. Звали его Родриго из Трианы. «Пинта» салютовал из пушки, и пока все сбегались наверх, берег – низменная полоса – обозначился уже настолько ясно, что все могли разглядеть его. Паруса убрали, усталые много потрудившиеся паруса, затвердевшие в швах, как дерево, – их ведь ни разу не свертывали. Оставили болтаться лишь две-три тряпки, – достаточно, чтобы удерживать корабли более или менее на месте. Теперь оставалось только дождаться утра.

Какая ночь! Никогда еще напряженное ожидание, чувство торжества, страх перед неизвестным, любопытство, сознание роковой важности события не поднимали в умах и сердцах такой бури. И не мудрено. Приспело время: здесь, вот в этом пункте, должна была произойти встреча двух миров, столь обособленных, непохожих один на другой. Им предстояло встретиться, неся друг другу все, что имел каждый из них, столкнуться и выжечь друг на друге свою печать: идти друг на друга целыми полчищами, переродиться внутренне, перестать быть такими, какими они были. Вот отчего так бурно бились в ту ночь сердца в груди людей; они не могли предвидеть всего этого, но что-то тосковало и радовалось и торжествовало у них внутри в ту долгую бессонную, полную ожидания ночь.

Проведена она была не праздно. Шли лихорадочные приготовления к завтрашней высадке. Некоторые умывались при слабом свете луны, другие давали подстригать себе волосы. Не отстал от других и адмирал, которому Педро Гутеррес остриг, как умел, и бороду и волосы на голове. Удивительно, однако! Голова-то у него оказалась совсем маленькой, когда сняли с нее гриву. Точильный камень визжал всю ночь и плескался в своем корыте; люди точили оружие и в ожидании, что принесет им завтрашнее утро, осторожно проводили мизинцем по лезвию, плевали себе в кулак, между ладонью и рукояткой меча, пробовали гибкость кисти, чертили клинком в воздухе круги… Только свист стоял в воздухе.

И разговоры не умолкали. Хорошо было поговорить, высказаться, разредить мысли, от которых становилось тесно. Случилось ведь все-таки то, что должно было случиться. Адмирал – настоящий герой; подобного ему и не сыскать! Они это всегда знали! Да, в час радости, завидя землю, они совсем потеряли голову от умиления и благодарности; некоторые на коленях ползли к нему, через всю палубу, целовали край его камзола; смирялись перед ним, как перед духовным своим отцом. Дешевое смирение! Это были те самые, что всех больше скандалили во время пути. Другие держались несколько в сторонке, не желая напоминать о себе слишком назойливо. Сам адмирал был очень растроган и, крепко сжимая руки, долго, безмолвно благодарил Бога. Но вообще он удивительно спокойно отнесся к развязке, как будто в самом деле был все время уверен, что так оно и будет, что не может быть иначе. И нельзя не признать, что он был прав; ничего мудреного во всем этом не было; в сущности каждый мог додуматься до этого и совершить это. Плыть все прямо, прямо на запад, только и всего; плыть как по линейке, и, наконец, свернуть. Ни бурь, ни мелей, ни запутанного фарватера; поперек океана, в течение 35 суток! С завтрашнего дня он настоящий адмирал и вдобавок вице-король… тсс!.. Да, ему вся честь и слава, а им?.. Между тем это они, в сущности, несли всю работу на корабле; это они, так сказать, блюли судно, следили за парусами, правили рулем и, вдобавок, еще терпели страх! Он-то почти ведь и не боялся вовсе.

Много пар глаз устремлялись в ту ночь на неясно проступавшую вдали линию берега, довольно низкого, а не крутого, без гор и без острых скал. На этот берег высадиться не трудно… Но знать бы, кто живет там?.. Ну, да, если они не провалились по дороге в тартарары, и небо на них не обрушилось, и магнитная гора их к себе не притянула, и солнце не спалило, и морские чудища не проглотили, то, наверное, и на берегу этом они встретят самых обыкновенных людей! Стало быть, и в этом смысле подвиг адмирала оказывается не так велик.

Слышно, где-то во мраке курлычет высочайшим фальцетом Диего, как перепел весеннею ночью. Кто спит в эту ночь там, на берегу, разметавшись в жарких грезах?.. Скоро, скоро он увидит е е! Она уж существует, дремлет, освещаемая тою же луной, что и он, и, может быть, так же рвется к своей судьбе, как он… Знала бы она, что судьба ее так близка!..

По командорскому мостику шагает адмирал; голова у него стала меньше, достоинства больше; завтра утром он в полном параде и в доспехах водрузит на берегу знамя Кастилии. О чем он думает? Грудь его переполнена чувством глубокой признательности небу. Голова занята великими мыслями и планами, осуществимыми и неосуществимыми, в то время как корабль покачивается на волнах, волны плещут о нос, вершины мачт чертят что-то в звездном небе. Судно кружится на месте, с ним кружится и звездное небо, кружится и голова адмирала, кружится весь мир, кружатся мысли. Что ждет его на этом берегу?..

Ночь удивительно тепла и тиха; бриз улегся, и ветерок с берега несет в море тепло, ароматы, смесь многих странных запахов – пряных, смутных и резких; пахнет огнем, илом, травами, тяжелым ночным потом земли; это запах тропиков, он плащом перекидывается с земли на море, терпкий, тучный, дивный запах самой жизни.

Какой жизни? Голова кружится у адмирала. В последние дни, когда их курс больше отклонился к югу, в воздухе повеяло как будто чем-то хорошо знакомым, хотя и забытым, – мягким, летним приветом, обновляющею силою, весною детства, вечным маем, небом, тишиною неба и моря…

Неужели это возможно? Неужели он, когда настанет утро, действительно приплывет с тремя своими кораблями в страну блаженства и вечной юности, в земной рай?.. Неужели он узрит ее?..

Дух захватывает. Колумб останавливается, с трудом преодолевает свое волнение. Это не невозможно. Но об этом нельзя думать прежде, чем это сбудется; человек не должен, не смеет предвосхищать.

Ночь идет, и мысль снова возвращается; он подавляет ее, заставляет себя думать о том, что возможнее и ближе: что это берег Индии брезжит там в лунном свете, а, может быть, и острова, предлежащие материку, ожидаемая Антилия, пряные острова, откуда идут в Европу все драгоценные снадобья и курения. Каким-то особым запахом тянет с берега; чувствуется, что там родина пряностей и благовоний; и это не противоречит представлению о стране блаженных. Но в ней должно бы гореть больше огней, он же видел пока лишь один одинокий факел!..

Силой заставляет он себя вернуться на стези человеческие. Насильно убеждает себя, что это – Антилия, и заставляет себя думать обо всем, что с этим связано, обо всем, что предстоит ему здесь и чем он должен здесь заняться.

Невольно вспоминает Испанию – всех этих маловерных, кривые их усмешки, и – в нем просыпается человек. Внизу слышат, как фыркает адмирал, словно жеребец, грызущий свои удила… Грозен стал он теперь, адмирал и вице– король!

А по мостику носовой башни шагает молодой Педро Гутер-рес; у него опять ночная вахта. Он молчалив, пытает взглядом луну, пытает берег. Книга судьбы темна для него, как эта ночь; но кровавым инициалом горит на ее фоне красный рог месяца. Что предчувствует Педро Гутеррес? Во всяком случае, о н не знает, что его не будет среди тех, кто снова увидит коричневые берега Испании. Не видеть ему больше Гвадалквивира!

Восходит солнце 12 октября; длинный, низкий зеленый остров ярко освещен; до него еще добрая миля. Паруса поднимаются, шуршат канаты, весело подпевают матросы, начинается праздничное плавание!

Во главе «Пинта» – быстроходный парусник, устойчивый, рассекающий волны мелкими уверенными скачками; за ним «Нинья» с обычной грацией, в широком кружеве пены, по-девичьи приседает в волнах; и сзади всех неуклюже прядает «Санта-Мария» с горбатым корпусом, похожая на четвертушку колеса, клюет носом и ненужно глубоко пашет море; но и она не отстает, да без нее и нельзя обойтись.

День ясный, голубой, море голубое, небо голубое, перед кораблями порскают, выпрыгивая из глубоких прозрачных волн, летучие рыбы, словно авангард мокрых серебристых морских духов, а между кораблями резвятся дельфины, похожие на хвостатых морских дев; они тоже галопом скачут к берегу, верхом на пенногривых волнах, —все вместе картина, апофеоз моря и счастливого мореплавателя.

Скоро они увидели хижины на острове, признаки человеческих поселений; перед взором медленно развертывается панорама рощ и зеленых лужаек; это настоящий остров, окруженный рифами и бурунами, отчетливо очерченный, отличный остров. Адмирал стоит высоко на кормовом мостике, в полном параде с самого утра, в массивных доспехах, на которые наброшен пурпурный плащ; жарко ему, должно быть! Люди обтирают пот с лица и находят, что слишком он обременил себя, надев холщовые штаны да латы прямо на голое тело. Но ничего не поделаешь! Парад имеет не одни приятные стороны, приходится и потерпеть немножко ради общего вида. На Колумбе, кроме железа, стали и парадного плаща, еще шлем, обвеянный страусовыми перьями, вероятно, вывезенными им из его африканских поездок. Весь этот наряд он, значит, захватил с собою и припрятал до соответствующего случая, – вот как был он уверен в своем успехе! На ногах у него новые морские сапоги из оленьей кожи. Можно представить себе размеры этих сапожищ, сшитых по его ноге! Другой такой пары не найти во всем мире! В каждый можно насыпать с тонну пшеницы! Стоило же ехать в чужие края, смотреть тамошние чудеса, когда у них есть свое такое чудо!.. Да, адмирал расстался-таки со своими старыми, заплатанными, остроносыми башмаками. Кстати, куда он их девал? Не следовало ли сохранить для потомства эти обноски? В сущности, ведь это реликвия! А вернувшись к сапогам, позволительно спросить: не забавно ли, что весь морской путь адмирал проделал в башмаках, а на берег съезжает в морских сапогах! (Это все вольнодумец Диего болтает.) Адмирал слышит смех и веселый говор внизу на палубе, а сам глубоко серьезен. Не слишком ли серьезен в столь радостный день, когда все кругом поют и улыбаются?

Если бы кто наблюдал за адмиралом рано утром, когда восходившее солнце постепенно озаряло очертания острова, то заметил бы тень на его лице; чем ярче выступал ландшафт, тем мрачнее становился о н. И после того он остался серьезным.

Но вот он выпрямляется, выпячивает грудь и кивком подзывает своих ближайших подчиненных. Оказывается, что раньше, нежели высадиться, нужно дать острову имя. Пусть он называется Сан-Сальвадор[20].

Высоко стоит адмирал на мостике, под голубым небом, и смотрит на землю, моргая отяжелевшими от бессонницы, распухшими веками; он видит, как дыбятся у берега буруны и, подобно белым призракам, выскакивающим из моря, держатся с секунду стоймя и вновь рушатся вниз; издали – немая сцена, хорошо знакомая морякам: духи моря всегда, всегда стремятся к земле. Кругом гудит орган моря, как гудел в течение стольких недель плавания, да и в течение большей части жизни Колумба; это основной ее тон, частица его души; ветер берет глухие аккорды на струнах такелажа; и эти аккорды часть души Колумба; звуки гудят, свистят, поют в нем и вокруг него; голубой день дышит такой силой; у бугшприта рождаются из света и пены разноцветные духи и вновь исчезают, рассыпаясь радужными брызгами; за кормой плывет по небу утреннее солнце, а впереди сияет день.

Он стоит; над ним веют вымпела и флаги; корабли салютуют друг другу; жерла пушек изрыгают пламя, море и ветер заглушают короткий звук выстрелов; пороховой дым плывет в воздухе; летящие птицы испуганно шарахаются в сторону и взлетают повыше, а с палубы подымаются ввысь звуки хора, – весь корабль поет. Он стоит и смотрит на новую землю, грудь его расширяется, он видит перед собой новую жизнь; та старая, бессильная, позади; лишь теперь начнется его настоящее плавание!

Но оно было окончено. Много уже перенес он; однако пришли годы еще более тяжелые, чем оставшиеся позади маленькие победы и огромные разочарования – письмена, глубоко врезавшиеся в скрижали истории.

Тень, лежавшая на его лице в то утро, уступала место светлой надежде и вновь затмевала ее, пока надежда не была стерта окончательно, и лицо его не стало маской, ничего не говорящей формой, которую смерть дает взаймы человеку.

Его ждали впереди труд, заботы и разные невзгоды, как всякого человека; подвиг же его, как орудия века, был окончен. Силой своего духа он двинул свой век вперед, заставил своих современников обогнать самих себя, но теперь они кинутся за ним, по его следу, и обгоняв его, благо путь открыт.

Там, позади, в оставленной им Европе, люди, тесня друг друга, жались к морским берегам; теперь они начнут сталкивать друг друга в море и перебрасываться через море, – перевозчик показал путь. Тяга вдаль, сидевшая в крови древних предков Колумба, завела их далеко, на юг; теперь он открыл своим потомкам путь на другую сторону земного шара.

Завоевание земель и покорение народов должны были взять на себя другие; эту тему история разработала без помощи Колумба. Сам он лишь еще короткое время преследовал временные цели смертных, но с той минуты, как он увидел огонек в ночной тьме, окутывавшей новую землю, и перебросил мост через Атлантический океан, самая сущность его вышла из-под власти времени, стала достоянием вечности.