"Гибель и возрождение" - читать интересную книгу автора (Пирс Йен)

Придя в офис, Флавия застала Джулию в расстроенных чувствах. Девушка не могла себе простить, что Мэри Верней так легко обнаружила ее слежку. От огорчения Джулия даже забыла, что решила уйти из полиции.

— Не устраивай трагедию из-за ерунды, — сердито сказала Флавия, когда Джулия передала ей разговор с Мэри Верней и разразилась слезами. — Такое случается, и я сама виновата, что не предупредила тебя: эта женщина не так простодушна, как кажется на первый взгляд. Все, хватит лить слезы.

Флавия прикусила язык, почувствовав, что разговаривает с девушкой почти как Боттандо. Но он бы по-отечески пожурил ее, а она высокомерно отчитала. Конечно, Джулии было от чего расстроиться: первый раз за все время практики ее отправили на задание, и она его провалила.

— Сейчас ты пойдешь и напишешь рапорт, а потом я, возможно, дам тебе еще задание. Не переживай, еще наберешься опыта. Кто сейчас с ней?

— Никого.

— О Господи!

Флавия встала и потянулась к своей сумке.

— Где она? В гостинице?

Джулия посмотрела на часы.

— Она сказала, что с утра пойдет по магазинам и мы сможем найти ее на виа Кондотти.

Ворча про себя, что такая работа никуда не годится, Флавия отправилась затыкать образовавшуюся дыру. «Передай Боттандо, — сказала она Джулии, уходя, — чтобы после ленча прислал мне кого-нибудь на замену. Я позвоню и скажу, куда приходить».

Она отыскала Мэри Верней в обувном магазине — та примеряла пару весьма недешевых туфель. Легкая гримаска на ее лице говорила о том, что туфли не впору. Мэри заметила Флавию и помахала ей рукой.

— Вы решили заменить Джулию? — спросила она.

— Пришлось.

— Чудесно. Надеюсь, вы не станете притворяться, будто мы не знакомы.

— Зря вы так обошлись с ней, — холодно заметила Флавия. — У бедняжки все утро глаза не просыхают от слез. Вы же видели: она совсем молоденькая.

— Извините, — сказала Мэри Верней, всем своим видом показывая, что ей действительно жаль. — У меня было очень плохое настроение и хотелось на ком-нибудь отыграться. Она попала под горячую руку. Позже я извинюсь перед ней. Но вы тоже поступили со мной не лучшим образом: приставили ко мне «хвост». Мне казалось, я заслуживаю лучшего обращения.

— Если бы мы вас арестовали, это было бы действительно плохим обращением. А наблюдение — всего лишь предупредительная мера.

Ладно, по крайней мере нам не придется все утро играть в прятки. Раз уж вы пришли, помогите. Я заметила, у вас хороший вкус. Мне нужно пальто. Что-нибудь не слишком дорогое и не очень вызывающее. Я хочу, чтобы оно соответствовало моему возрасту и не вызвало пересудов в нашей сельской глуши в Норфолке. Мне не хочется выделяться из толпы. Что вы посоветуете?

Флавия порекомендовала магазин, в который наведывалась ее мать, когда приезжала в Рим. Она была немного старше и полнее миссис Верней, но продолжала тщательно следить за своей внешностью. Для начала можно сходить туда. Мэри Верней примерила еще несколько пар туфель и в конце концов потеряла надежду найти удобные и одновременно элегантные. Такие вещи всегда трудно найти.

— Какой дорогой город, — пожаловалась она, выйдя на улицу. — Не представляю, как вы здесь живете, Флавия. Ведь вам не так уж много платят.

— Как-то выкручиваюсь.

— Я ужасно обрадовалась, узнав, что вы с Джонатаном по-прежнему вместе. Когда, вы сказали, собираетесь пожениться?

— Осенью. По крайней мере так планируем.

— Замечательно. Но на приглашение я, очевидно, рассчитывать не могу?

— Пожалуй.

Мэри печально вздохнула:

— Так я и думала. Вы ужасно сердитесь на меня?

— Нет, но только потому, что сама не захотела узнать о вас всей правды. В противном случае я, наверное, рассердилась бы.

— Но вы больше не доверяете мне.

Флавия усмехнулась. Она не могла устоять перед обаянием Мэри Верней.

— Ни на йоту. Я не знаю, зачем вы приехали сюда. Вы сказали, что хотите просто отдохнуть. Возможно, это правда: ворам тоже нужно когда-то отдыхать. Но меня терзают сомнения.

— Конечно, у вас есть основания не доверять мне, но в этот раз я приехала в Рим как абсолютно благонадежная туристка. Это я могу гарантировать.

Они ходили по магазинам все утро. В конце концов Мэри Верней купила пальто, которое, по ее словам, ей понравилось, и пару туфель, которые были не нужны, но оказались такими удобными, что она не смогла устоять, а также кожаную сумочку — безумно дорогую, но ужасно симпатичную. Потом они направилась в ресторан, где просидели очень долго, но — Флавия должна была это признать — с удовольствием. Потом Мэри заказала бренди, а Флавия пошла звонить в офис, чтобы ее заменили. Конечно, она предпочла бы тайное наблюдение за английской гостьей, но теперь уж ничего не поделаешь. Чтобы не отрывать от работы других сотрудников, она позвонила Джулии.

— О, об этом не беспокойся, — устало сказала она, когда девушка поинтересовалась, в какой точке ей нужно перехватить наблюдение. — Мы сидим в «Аль Моро». Подходи прямо к столику.

Когда она вернулась, Мэри встретила ее лукавым взглядом. Как выяснилось, она уже расплатилась за обеих.

— Вы хотите, чтобы меня обвинили в коррупции? За нами повсюду следят шпионы из своих. Я же говорила вам.

— Это всего лишь счет. Правда, довольно большой. Не волнуйтесь. Ваше имя нигде не всплывет. Я угощаю.

— Мне не нужно угощений.

— Вы его заслужили. В конце концов, вы целых три часа таскались со мной по магазинам…

— Я получала от этого удовольствие.

— Ну что, мы можем идти?

— Нет. Нужно подождать Джулию. Она пробудет с вами до вечера.

— Как мило! Вот как надо путешествовать. Жаль, что я не догадывалась об этом раньше.

— Мы не всегда так работаем. А вот и Джулия. Девушка с опаской приблизилась к их столу и серьезно нахмурила бровки.

— Пожалуй, мне следует принести вам свои извинения, Джулия. Флавия очень рассердилась за мой вчерашний поступок. Признаю: я поступила необдуманно.

— О, ничего, все в порядке, — ответила удивленная практикантка, которая была слишком хорошо воспитана.

— Чудесно. Теперь Флавия может вернуться к работе. А мы с Джулией проведем замечательный день. Я собиралась навестить старых друзей по торговле картинами. Но некоторые из них немного… вы согласитесь побыть моей племянницей на сегодняшний вечер? Мы же не хотим никого напугать, верно?

Флавии удалось спрятать улыбку при виде растерянного лица Джулии.

— Ладно, развлекайтесь, — сказала она на прощание.

— Мы постараемся, — ответила Мэри Верней. Джулия с сомнением посмотрела на нее.

После завтрака Аргайл отправился в монастырь Сан-Джованни — взглянуть на Менциса и Караваджо. В глубине души у него теплилась слабая надежда, что ему удастся разгадать тайну происхождения этой картины. Тогда он мог бы опубликовать о ней статью, и не важно, кто окажется автором — Караваджо или другой художник.

Заодно Джонатан надеялся узнать что-нибудь полезное для Флавии. Он понимал, что надежды эти очень призрачны, но по крайней мере экскурсия в монастырь внесет какое-то разнообразие в его жизнь. Преподавание — не самое скучное на свете дело, но он покривил бы душой, если бы сказал, что от предвкушения встречи со студентами кровь в его жилах начинает бежать быстрее. Такое случалось, только когда он перед самым началом занятий обнаруживал, что забыл дома свои конспекты. Хотя едва ли студенты могли это заметить.

День выдался великолепный — вовсю светило солнце. Маршрут автобуса, следующего в Авентино, был настолько извилистым и долгим, что не было никакого смысла ждать его на грязной остановке. Мысль о пешей прогулке привела Джонатана в отличное настроение. Он перешел по мосту на другую сторону реки и прогулялся по самым красивым местам Авентино, потом поднялся на холм и, попетляв по тесным улочкам и аллеям, остановился у входа в монастырь Сан-Джованни.

Ворота обители удивили его своей скромностью. Стиль барокко в самой своей основе противоречит духовному смирению, однако архитектору каким-то чудом удалось совместить несовместимое. На воротах с облупившейся терракотовой краской имелись все необходимые завитушки, но рисунок их был столь незатейлив, словно изначально они были призваны украсить обычный частный дом. Зато двери отлично справлялись со своей задачей: защищать обитателей монастыря от вторжения порочного мира. Выцветшие от солнечных лучей дубовые панели для большей прочности обили еще и металлом, а маленькое окошко забрали массивной чугунной решеткой. Единственным современным элементом ворот являлся звонок. «Орден святого Иоанна» — гласила надпись на табличке, прибитой над звонком. Аргайл нажал кнопку.

Он ждал, что сейчас послышится шарканье ног, после чего в окошке за дверью появится согбенная фигура старика в сутане, с выбритой на голове тонзурой. Однако ему не довелось увидеть столь живописное зрелище: с тихим жужжанием двери медленно разъехались в стороны. И здесь цивилизация, подумал Аргайл, шагнув на территорию монастыря. Никакой романтики.

Чем хорош Рим, так это тем, что в нем никто — даже тот, кто, казалось бы, изучил его вдоль и поперек, — не застрахован от сюрпризов. Любая улица города, какой бы убогой она ни казалась на первый взгляд, может таить в себе бриллиант, мимо которого ты будешь ходить неделями, не замечая, пока в один прекрасный день не застынешь перед ним в изумлении. Иногда это может быть игрушечных размеров часовня времен Возрождения, вокруг которой строитель из века двадцатого нагромоздил современный многоэтажный дом или которую он воткнул в центр транспортной развязки. Иногда — руины ромайского дворца между стоянкой для грузовиков и железнодорожными путями. Или собор, превращенный в обычное жилое здание, но с колоннами по периметру мощенного булыжником двора и с фонтаном, украшенным скульптурными изображениями нимф и богинь, приветствующих по вечерам усталых жильцов тихим звоном прозрачных струй.

Обитель джованнистов (Аргайл нашел это название в путеводителе) была одним из таких мест. Монастырь располагался на тихой, ничем не примечательной улочке. На одной ее стороне стояла пара многоэтажных зданий, а рядом зияла пустотой огромная площадка, раскатанная бульдозером. Перед закладкой фундамента здесь обязательно поработают археологи. В общем, самая обычная улица. Если не считать очаровательной архитектурной группы, красивее которой Аргайлу не приходилось видеть. Это была точная копия монастыря в миниатюре: с настоящей часовней — более древней, чем остальные здания; с башней, которая, по идее, должна была упираться в небо, но не выполняла этой задачи из-за скромных размеров; с жилыми помещениями — двухэтажные домики с крышами, покрытыми зеленой и оранжевой черепицей, напоминали сельские коттеджи. Чуть поодаль виднелось административное здание, в котором, судя по всему, находились библиотека, зал собраний и подсобные помещения.

Должно быть, архитектора вдохновил ландшафт — во всяком случае, он использовал его особенности при создании ансамбля, благодаря чему вся композиция казалась необыкновенно гармоничной. Приятное впечатление дополняли классические статуи, очевидно, найденные во время закладки сада, и ухоженная клумба с яркими однолетниками. Аргайл глубоко вдохнул и улыбнулся, восхищенный увиденным.

— Доброе утро. Я отец Поль. Чем могу быть полезен?

Аргайл вздрогнул. Вместо шаркающего старого монаха в шлепанцах, с ногами как спички, перед ним выросла фигура высокого, необычайно красивого негра. Рост мужчины составлял не меньше семи футов; он был прекрасно сложен, имел четкие, правильные черты лица и обладал великолепной кожей, излучающей здоровье. Белая одежда — льняная рубашка, льняные брюки и даже льняные туфли — еще больше подчеркивала его темную кожу. Маленький золотой крестик, висевший у него на шее, был единственным намеком на то, что мужчина имеет отношение к монастырю. Рядом с этим черным великаном Аргайл почувствовал себя тщедушным и бледным, тем более что таким он, собственно, и был.

— А… — сказал Джонатан, оправившись от потрясения. — Да, доброе утро. Меня зовут Аргайл.

Отец Поль вежливо кивнул, но продолжал смотреть на него, давая понять, что одной фамилии недостаточно. Однако озвучивать эту мысль он не стал.

— Я пришел повидаться с мистером Менцисом.

Аргайлу показалось, что по лицу нефа скользнула мимолетная тень, из чего он сделал вывод, что тот не испытывает к мистеру Менцису особой приязни. И тут же усомнился в своем впечатлении: когда отец Поль заговорил, голос его звучал ровно и глубоко.

— Боюсь, он еще не пришел. Может быть, вы подождете его и выпьете чашечку кофе?

— Спасибо, вы очень любезны. Я уже позавтракал. Можно мне зайти в часовню и взглянуть на его работу?

— Пожалуйста, только там пока не на что смотреть. Мистер Иенцис отгородил большую часть нефа для своих нужд и забаррикадировал вход. Но вы можете осмотреть остальную часть церкви. Мне говорили, она очень красива.

— А вы так не думаете?

— Возможно, вы заметили, что я вырос в стране с другими традициями, сэр. Для меня такие вещи не очень много значат.

Аргайл понимающе кивнул.

— Я думаю, дверь церкви сейчас откроют. В последнее время нам приходится запирать ее на ночь, — продолжил отец Поль.

— Да? А почему?

«Потому что боитесь, что у вас украдут ваше маленькое, но очень ценное сокровище?» — мысленно продолжил он.

— Год назад нас ограбили, и полиция порекомендовала нам запирать двери, если мы не хотим лишиться всего, что у нас осталось. По моим понятиям, у нас нечего красть, но, если верить полицейским, воры берут все, что можно унести. Короче говоря, нам посоветовали навесить замок. Не могу сказать, что мы восприняли это нововведение с восторгом. Вступая в орден, все мы даем клятву отказаться от материальных благ, поэтому некоторые братья считают, что запирать церковь от бедных и страждущих ради сохранения своих богатств неправильно. Это противоречит нашим убеждениям. Тем более что, повторюсь, у нас нет ничего ценного. Аргайл кивнул:

— Вашим убеждениям противоречит почти вся история церкви.

Отец Поль кивнул:

— Я уже начал об этом догадываться.

— А где вы сейчас проводите службу? Ведь Менцис, насколько я понимаю, оккупировал вашу часовню?

— О, мы перебрались в трапезную. Иногда проводим службу в библиотеке. Надо сказать, там гораздо удобнее: в часовне сыровато, особенно зимой. Поскольку многие братья уже не первой молодости…

— Понятно. Для них это — истязание плоти.

— Простите?

— Нет, ничего.

— Пожалуйста, можете ждать его в часовне. Потом расскажете мне, чем он там занимается. Хорошо? Нам он не позволяет смотреть на свою работу раньше времени.

Аргайл остался один и, чтобы убить время, пошел осматривать церковь. Она оказалась очень красивой — по крайней мере когда-то была красивой. По самым грубым прикидкам она была возведена не позднее пятнадцатого века. Дэн Менцис оставил в ней достаточно свободного места, чтобы Аргайл смог оценить простоту и изящество старинной церкви — несмотря на скромные размеры, в ней присутствовали и величие, и гармоничная красота.

В семнадцатом веке строение, судя по всему, подверглось модернизации, но и здесь чувство меры не изменило архитектору. Его херувимы и ангелы на потолке, позолоченный лиственный орнамент и завитушки не нарушили оригинального стиля. Аргайл вздохнул с облегчением. В принципе он являлся ярым приверженцем барокко, но иногда в результате стараний отдельных представителей этого направления прелестные здания превращались в безвкусные постройки нуворишей.

Изучив архитектуру церкви, Аргайл перешел к живописи. В первую очередь его интересовал Караваджо. К разочарованию Аргайла, на стене висела пустая рама, но даже по размерам ее он мог с уверенностью сказать, что это не Караваджо. Тот не писал таких больших картин. В гигантском соборе Сан-Андреа-делле-Валле или в Сан-Агнезе это полотно казалось бы совсем небольшим, но здесь оно выглядело огромным. Глядя на него, можно было подумать, что стены церкви возвели только для того, чтобы художник смог водрузить на них свое мрачное нравоучительное произведение. Картина была здесь столь же неуместна, как завывания плакальщиц на свадебном пиру. И конечно, размеры — восемь на двенадцать футов. Такую не очень-то и украдешь. Хотя, на взгляд Аргайла, церковь от такой утраты только выиграла бы. Единственное полотно, которое здесь действительно на своем месте, подумал он, так это маленькая «Мадонна» в боковом приделе.

Небольшая картина, вернее, даже икона, сильно потемнела от времени, он с трудом разглядел образ женщины с младенцем, вольготно раскинувшимся у нее на руках. Тяжелый золотой оклад шел по контуру изображения, от головы к плечам и ниже. Как ни странно, перед иконой не было ни одной зажженной свечи. Аргайл не переносил, когда кто-нибудь страдал в одиночестве, всеми заброшенный и забытый. Бросив в ящик для пожертвований монетку, он зажег и поставил перед «Мадонной» свечу. «Вот так, любовь моя», — подумал он.

— Спасибо, синьор, — произнес тихий женский голос — такой нежный и мелодичный, что подверженный суевериям Аргайл аж подпрыгнул.

— Простите, я испугала вас.

Аргайл обернулся и увидел перед собой женщину средних лет. В руках у нее были щетка и пластиковое ведро.

— Нет-нет, ничего, — быстро сказал он. — Я не слышал, как вы подошли. Кто вы?

— Я убираюсь в церкви, — сказала она. — Мы всегда следили здесь за порядком.

— «Мы»?

— Моя семья.

— О-о…

Повисла непродолжительная пауза, в течение которой они с любопытством разглядывали друг друга. Женщина была плотная, приземистая, с чем-то неуловимым в осанке, что выдавало в ней истинную римлянку — всех жительниц Вечного города отличают гордая посадка головы и уверенная поступь. У женщины было доброе лицо и загрубевшие от постоянного контакта с холодной водой руки. Поверх поношенного домашнего платья в цветочек она набросила дешевенькое пальто — должно быть, чтобы уберечь платье от грязи. На ногах у нее красовались чудные розовые шлепанцы с помпонами — вероятно, благодаря этим шлепанцам она и сумела подкрасться так неслышно.

— Моя госпожа, — сказала она, указывая на икону и приседая в легком поклоне.

Странно, подумал Аргайл. Обычно говорят «Наша госпожа». Или у римлян так принято? Раньше он не обращал на это внимания.

— Она обладает огромной силой.

— Что вы говорите? — с вежливой отстраненностью откликнулся Аргайл.

— Она охраняет тех, кто к ней добр, и наказывает плохих людей. Во время войны войска оккупантов подошли совсем близко к нашему кварталу, и тогда народ собрался в церкви и стал просить у нее помощи. В этой части города не упало ни одной бомбы.

— Вам повезло.

— Везение здесь ни при чем.

— Конечно, — быстро поправился Аргайл. — Только мне кажется, икона висит здесь какая-то… заброшенная.

Женщина прищелкнула языком, выказывая свое огорчение и осуждение в связи с этим фактом.

— Мы живем в проклятое время. Что уж говорить про других, когда даже священники от нее отвернулись?

Разговор начал утомлять Джонатана. Подобные речи всегда вызывали у него нечто вроде приступа клаустрофобии. Он вдруг страстно захотел мгновенно перенестись в какое-нибудь другое место. Опасаясь подтолкнуть женщину к дальнейшим излияниям и в то же время не желая показаться грубым, он равнодушно произнес:

— Да, в самом деле.

— Они перестали пускать сюда людей; это так грустно и так неправильно. Церковь должна быть открыта, чтобы все желающие могли прийти к ней и попросить ее заступничества. Или поблагодарить.

— Э-э…

— Сейчас сюда могу входить только я. Я ухаживаю за ней…

— Доброе утро!

Голос прогремел как пушечный выстрел, отразившись эхом по каменным стенам. Одновременно с ним сумрак церкви пронзил яркий сноп света. В двери вошел Дэн Менцис.

— Чао, синьора, — бодро приветствовал он уборщицу. — Как себя чувствуете сегодняшним утром?

— Доброе утро, синьор, — вежливо ответила уборщица и, подхватив свое ведро, принялась за работу.

Менцис состроил Аргайлу гримасу и пожал плечами. С некоторыми людьми очень трудно общаться, казалось, говорил он.

— А вы кто будете?

Аргайл начал объяснять. Менцис тем временем достал из кармана связку ключей и махнул ею в сторону перегородки, отделявшей его временную мастерскую.

— А я вас уже встречал — в университете, точно? Проходите, проходите. Поглядите мою мазню, если вам так надо. Хотите доказать, что это настоящий Караваджо?

— Или наоборот.

— Вот это ближе к истине, на мой взгляд.

— Почему вы так думаете? Менцис покачал головой:

— Стиль в принципе соответствует. Но по мастерству не дотягивает. Впрочем, с чем сравнивать? Оригиналов почти не осталось, все переписано в девятнадцатом веке. Кстати, почему бы вам не написать на эту тему диссертацию? О том, как девятнадцатый век практически уничтожил все итальянское искусство? Они столько напортачили, сколько не смогли все современные реставраторы. Чтобы о нас ни говорили, мы очень бережно относимся к оригиналам по сравнению с тем, что было тогда.

— Я обдумаю ваше предложение. Пока я разрабатываю более скромную тему.

— Ваш девиз: напечататься или умереть? Ха.

— Не совсем так.

— Ну, вот она. Не пугайтесь, я еще не закончил, хотя уже близок к завершению, несмотря на все усилия отца Ксавье мне помешать.

Менцис распахнул перед Аргайлом дверь.

— А кто это — отец Ксавье?

Он здесь за главного. Вбил себе в голову, что Караваджо могут украсть. Видать, полицейские нагнали на него страху. Они приезжали сюда. Вы можете себе представить: этот недоумок предложил мне скатывать холст каждый вечер в рулон и запирать его на ночь в шкафу. Я пытался объяснить ему, что это невозможно, но вы же знаете, какие идиоты эти люди. Откровенно говоря, мне трудно представить, чтобы кому-нибудь захотелось иметь у себя это произведение, даже если бы оно находилось в отличном состоянии. Абсолютно не в моем вкусе. Тем более сейчас. Взгляните. Я зажгу свет.

Внезапно холодный сумрак алтаря залил резкий, ослепительный свет. От неожиданности Джонатан ахнул.

— О Господи! — вымолвил он.

— Что уж так реагировать? — нахмурился Менцис. — Вы разве совсем не знакомы с реставрацией?

— Да как-то не очень.

— Ну так поинтересуйтесь. По-моему, нелепо заявлять, что ты разбираешься в искусстве, не зная азов важнейшей части живописного ремесла.

Аргайл хотел сказать, что всегда считал важнейшей частью живописного ремесла написание картин, но никак не реставрацию, однако в спор вступать не захотел.

— Я знаю только, что сейчас картина выглядит как после драки в пивной, — сказал он, защищаясь. — Все кругом заклеено пластырем…

— Господи, как же я ненавижу дилетантов! — с ожесточением воскликнул Менцис. — Дальше вы скажете, что нужно уважать первоначальный замысел автора.

— Разве это не является основой вашего ремесла?

— Конечно. В том случае, если вам известно, каков он был, этот замысел. Но по большей части вы его не знаете. Как правило, мы имеем дело с квадратным метром отслаивающейся краски. Зачастую наложенной поверх оригинала кем-то еще. Вы же не думаете всерьез, что сам Караваджо пририсовал этому мужчине в углу бакенбарды, которые начали носить в девятнадцатом веке?

— Ну, не знаю…

— А я знаю. Не мог он этого сделать. Но сто лет назад кто-то смыл лицо, написанное художником, и намалевал совершенно другую физиономию. По моим прикидкам, это произошло вскоре после того, как картина попала сюда.

— Разве она не была написана специально для этой церкви?

— О нет. Конечно же, нет. Вы только взгляните на нее. Она абсолютно не вписывается в архитектуру.

— А как же она здесь появилась?

— Не все ли равно? Меня это не волнует.

— Как вы думаете: кто-нибудь может это знать?

— Наверное. Если вам это интересно, поищите в архиве. У них тут, по-моему, хранятся тонны бумаг. Нет, но это лицо! Когда я удалил верхний слой, под ним ничего не оказалось. Теперь мне придется придумывать что-то самому, исходя из общего стиля. Ей-богу, просто «угадай-ка» какая-то! Но лицо нужно написать, никуда не денешься. Конечно, все эти разговоры о минимальном вторжении в мир художника очень хороши, но, как правило, об этом говорят люди, абсолютно не разбирающиеся в том, о чем берутся судить.

— Я больше интересуюсь историей живописи.

Менцис пожал плечами:

— В таком случае вам — в архив. Спросите отца Жана. Сейчас он заведует архивом, хотя не думаю, чтобы он успел как следует его изучить. Вот старикан, который был до него, тот был дока.

Аргайл пошел искать отца Жана. Им снова овладело нетерпеливое желание перебирать страницы старинных манускриптов и чувствовать запах вековой пыли в своих волосах.