"Что-то остается" - читать интересную книгу автора (Кузнецова Ярослава)

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Редда повела ушами, Ун приподнялся.

— А это мы! — от двери.

Я обогнул печку, отворил дверь.

Они пришли вдвоем — инга и всезнайка.

— Сегодня мы его уже разбудим, — сказала всезнайка и улыбнулась.

Хорошо она улыбается, деловитая лираэночка.

Пристроилась на своем месте — в головах кровати, инга привычно размотала повязки. Вместо аристократочки сегодня у нее был я.

— Мазь подай. Да не эту, вон ту. Ага… Подержи руку… Приподними… Хорошо. Ну, все.

Всезнайка чуть шевельнулась и открыла глаза.

— Готово.

Я не сразу понял, о чем она. Потом дошло. Парень. Она его разбудила.

Век кадакарский житель не поднимал, но дыхание изменилось. Напряженное сделалось дыхание.

Неудивительно. Очнулся непонятно где, кругом — чужаки, последнее, что помнит — как били его. В плену очнулся, среди врагов. А, коли слышит любопытство наше жадное — так еще хуже. Навообразит себе черт знает что…

— Как ты себя чувствуешь? — всезнайка легонько тронула его за плечо, и парень дернулся, будто по щеке хлестнули.

— Не бойся. Мы не причиним тебе вреда. Мы — марантины. Лекарки. Меня зовут Леттиса, а ее — Ильдир. А это — Сыч, он отнял тебя у толпы.

Парнишка все также лежал, не шевелясь, теперь уже откровенно зажмурившись.

Я подвинул марантин. Парень, подумал я. Ты ведь слухучий. Так услышь меня. Услышь. Прикрою. Ото всех и от всего. И не бойся. Никто не посмеет тебя обидеть, стангрев из Кадакара. Между тобой и бедой твоей встану. Не бойся меня.

Но ничего не изменилось. Только — шевельнулся он. Повернул голову к печке. Ясней ясного. Не трожьте. Уйдите. Один побыть хочу.

— Ладныть. Барышни марантины, откушайте чаю, — Сыч-охотник махнул рукой в сторону стола, — Горяченький, свеженький. Для вас готовлено.

Девицы — они тоже не дуры. Всезнайка, вздохнув, оторвалась от пациента.

— Спасибо, любезный. Пойдем, Иль, действительно…

А инга усмехнулась, глянув на меня, и бодро изрекла:

— Желаю горяченького. Мы с тобой заработали.

Они прошли к столу, уселись. Налил им чаю.

— М-м! — улыбнулась всезнайка, — Отличный чай, Сыч.

А инга сказала:

— Ты вот что. Работа у нас, Сыч. Много работы. Так что какое-то время мы приходить не будем.

Я кивнул. И к лучшему, по правде говоря. Парнишка-то стеснительный оказался. Меньше народу — скорее привыкнет…

Всезнайка добавила:

— С тем, что есть, Альсарена нормально справится. А если вдруг что серьезное — зовите нас. Прибежим.

— Оно понятно.

— Альсарена попозже зайдет, — инга отставила пустую кружку, — Спасибо, Сыч. Очень вкусный чай. Пошли, Летта.

Всезнайка оглянулась на закуток. Личико ее было грустным. Ну, конечно. Только-только привели пациента в относительный порядок, сейчас бы с ним пообщаться…

Но ты уж извини, дорогуша, не годится он пока для разговоров. Не доверяет нам парень. Не понимает, чего мы от него хотим.

— Пошли, — вздохнула всезнайка.

И они отправились восвояси.

А я занялся приготовлением второго завтрака для господина гостя. То бишь вытащил из мешка живого зайца, стукнул башкой об угол стола, спустил кровь в чашку. Подошел к койке.

Парень смотрел на меня огромными от ужаса глазищами. Пробормотал что-то неразборчивое, затряс головой, обеими руками делая отталкивающий жест.

— Ну, не хочешь — как хочешь.

В сени отнесу. На обед съешь.

— Э, а может, тебе меду дать, приятель?

Он снова отвернулся лицом к печи, и никак не реагировал на меня.

Ну, пусть. Пущай — того, привыкает. Напугался чего-то. Можа, вид у Сыча-охотника слишком звероподобен?

Извини, друг. Я, конечно, мог бы побриться, да только последним днем моим тот день станет, когда примусь я по свету разгуливать побритый да как полагается одетый. Да и тебе, тварочка кадакарская, в тот день не поздоровится.

Я согрел себе похлебку. Поел. И задумался. Че таперича делать, с парнем-то? Не понимает он лираната. Как пить дать — ни в зуб ногой. Может, найлерт попробовать? Или привлечь скудные мои запасы тильско-сканско-ингско-араготской мешанины? Слышит ли он? Вдруг, когда по голове попали — отбили чего? Может, несчастное это существо не чувствует ни моей неуклюжей преданности его лергоподобию, ни радостно-азартного марантинского интереса? Может, думает он, что его собираются убить? Не оттого ли испугался — дескать, и его — как зайца?.. Ну-ну, Сыч. Эт' ты, братец, хватил.

В закутке мне почудилось шевеление.

Так и есть. Парнишка, в чем мать родила, сидел, свесив с койки ноги, неловко подвернув зажатое лубком крыло.

— Выйти тебе? — махнул рукой, — Во двор, да?

Он угрюмо кивнул.

Я полез в сундук, достал теплый плащ из овчины, запасную обувь — мягкие ингские чуни. У него ж пальцы замотаны, сталбыть, Сычова обувка ему акурат впору придется.

— Давай-ка, накинь.

Осторожно обул, набросил на худые плечи плащ. Парень не сопротивлялся. И то хлеб.

— Вот та-ак. Ну, пошли теперь.

Его шатало. Бедняга вынужден был опереться о мою руку.

Вышли. Обогнули дом.

Парень отстранил меня — дескать, дальше сам.

— Сам, сам. Кто спорит. Вот, я отвернусь даже. Иди.

Он уковылял.

Обождав — ну, так, сколько положено, — я заглянул за угол. Мало ли что, вдруг гостюшке помощь требуется, руки-то тоже перебинтованы…

Э!

Гостюшка мой очень целеустремленно, раскорячив крылья, иногда заваливаясь в снег, куда-то шкандыбал. Небось, самому ему казалось, что он двигается уверенным быстрым шагом.

Я догнал его.

— Эй! Ты, парень, никак рехнулся? Куда направился? Замерзнешь к чертям!

Он вырывался, выкрикивая что-то по-своему. Я разобрал нечто вроде «таген».

— Во-во! Именно. Тагено аруат!

— Аррие! — взвизгнул он, — Онг аррие!

Что ему «хорошо»?! Истерика. Тьфу, черт.

Сгреб брыкающийся сверток из овчинного плаща в охапку. Стангрев потрепыхался малость, но Сыч-охотник заправил пташечку, добычу свою, подмышку.

— Цыц, недоносок. Регх. Регх, ясно?

— Такенаун! — бесновалась добыча, — Тууа, такенаун!

Щ-щенок. Дрыгайся-дрыгайся, да не визжи. Зажал ему рот, и эта тварь пребольно тяпнула меня за пальцы. Ах ты, пакость! Дал в лоб паразиту.

Что нашло на него? Зачем — удирать, в мороз, в снег, одежды же никакой — под первым кустом…

А, черт. Меня вдруг резко повело в сторону, в глазах потемнело. Что это?

Стангрев!

Стангрев, мать твою так…

И, не дойдя до крыльца шагов десяти, я ткнулся носом в пуховый свежий снежок…

Тишина. И в этой тишине — резкий, неприятный звук. Скрип снега под сапогами.

Голос. Боги, до чего знакомый голос!..

— Вставай.

Нет, Даул. Не встану. Я мертвый, разве не видишь? Стангрев из Кадакара сделал вашу работу.

Он бросил кому-то:

— Кончайте с ним.

И в уши ударил отчаянный крик парня, и я вскочил, и бросился…

И кулак Даула Рыка остановил зарвавшегося ученика, и презрительное:

— Щен-нок недоделанный, — было — как приговор.

Парню. И — мне.

Боль в вывернутых руках.

Туман, туман, густой, вязкий. Голос Даула:

— Сыч, значит? Охотник? Ну-ну. Мешок давайте.

И — на белом-белом снегу — комок черно-пестрый.

И красные пятна…

Вот ты и умер второй раз, Лерг. И опять — из-за меня. А я даже имени твоего не знаю, кадакарский житель… Легкой дороги… И впустую, впустую — четыре года и вся жизнь… Легкой дороги… Прости, парень. Прости, если сможешь…

Руки стянули за спиной. Я даже не пытался воспользоваться каким-нибудь из фокусов Тана и Рейгелара. Зачем? Пусть. Пришла пора платить. За Лерга. За этого беднягу из Кадакара. За веснушчатого новичка, что стоял на воротах тогда. Тогда, тогда…

Его имени тоже не знаю… Нашли ли его — тогда? И как его звали?

Серая мешковина прижималась к лицу, мешала дышать. Но мне было все равно. Все равно, что будет со мной. Мешок равномерно потряхивало — у этой лошади хорошая рысь…

Вот и кончится глупый бессмысленный бунт, вот и станет Энидар тем, кем хотел…

Лица, лица, лица кружились передо мной в странном танце.

Мама — вздыхает:

— Ах, Ирги, Ирги…

Отец — усмехается:

— Да будет тебе известно, арвараны — эмпаты. Впрочем, от ошибок никто не застрахован.

Великолепный Алуш — улыбается, как всегда:

— Не грызи себе печенку. Что было — было, что будет — впереди.

Эгвер — молчит. Хмурится неодобрительно.

Рыжий новичок:

— А мешок зачем?..

Зачем, зачем, зачем… Зачем ты спросил, мальчик? Зачем — нож в руке моей? Зачем оседаешь ты в пыль, и удивленно распахнуты твои глаза?..

Зачем все, зачем?..

Ну вот, кажется, и приехали. Мой мешок снимают и несут. Я слышу голоса:

— …неплохо спрятался.

— Да уж. Пришлось повозиться.

— Хозяин уже здесь?

— Со вчерашнего вечера.

— А знаешь, он все-таки не утерпел. Оброс.

— Ну да? Женой, детишками?

— Нет. Собаками и тварью какой-то. Представляешь — вроде как человек, только с во-от такими крыльями.

Собаки. Значит, их тоже… Ун, Редда… И закипает внутри бессильная ярость.

Меня вытряхивают из мешка, ставят у стены. По бокам — Тан и Даул.

Открывается дверка, и входят Рейгелар, Ойлан, его подручный. И, конечно, Энидар. Хозяин. Глава Семьи.

Энидар важно кивает и усаживается в глубокое кресло.

Рейгелар сочувственно качает головой и кладет на низенький столик обтянутый черной кожей ящик.

— Значит, Сыч-охотник? — говорит он, — Ну что ж, Сыч-охотник, побеседуем?

И открывает ящик.