"В стране наших внуков" - читать интересную книгу автора (Вайсс Ян)ОТ КОЛЫБЕЛИ К СИМФОНИИOзаренная летним солнцем, вдоль озера вьется Аллея колясок. В развесистые кроны лип вплетаются цветные стекла и белый мрамор. Это Аллея статуй и скульптурных групп, изображающих эпизоды из жизни ползунков. Здесь рассказывается о первых нетвердых шагах, о протянутых к маме ручках-подушечках, об обряде кормления, о скривившихся ротиках, готовых вот-вот зареветь, о сидении на круглом троне горшочка. Статуи окаймлены кустами распустившихся георгин, названных именами ребятишек, но для описания оттенков их окраски не хватает слов и человеческой речи. Это - аллея колясок и материнской гордости. Здесь прогуливаются со своими младенцами мамаши, совсем не похожие на матерей - такой у них свежий и юный вид, можно подумать, что это старшие сестры малышей... Одни из них идут весело, легкой походкой, так и кажется, что они того и гляди начнут танцевать или прыгать. Другие шествуют величаво, ибо нет более торжественного обряда, чем везти коляоку со спящим человеческим детенышем, который вступает в жизнь, подобную чуду. - Я вас здесь еще не видела,- обращается русоволосая мамаша с тройней в широкой коляске к брюнетке с одним младенцем.- Я Гана. - А я Ленка!- представляется брюнетка с алой лентой в волосах.- Я здесь всего лишь третий раз, но вашу коляску я уже знаю, как можно ее не знать! Вчера я заглянула в нее, проходя мимо вас, но ничего не увидела... - Я сейчас вам представлю их! Пани Гана наклонила коляску - задние колеса приподнялись. Теперь дети лежали на дне ее в наклонном положении. - Вот это Ганичка. Ту в середине зовут Яна. А вон та, третья, Аничка... - Как вы узнаете их? - удивилась пани Ленка.- Ведь их нельзя различить! - А я и в темноте их различаю! Они совсем не похожи друг на друга. Только глаза у всех одинаково голубые. - Как и у вас... - У нас вся семья голубоглазая,- смеется блондинка и закидывает свою соломенную шляпу с голубой лентой за спину.- Мне хотелось бы какойнибудь другой цвет, но ничего не выходит... - Ну, еще не поздно! - утешает ее Ленка. - У вас может быть еще и черноглазка... - Что поделаешь, я не могу налюбоваться на вашего младенца! - Я могу дать вам адрес доктора Вагнера, позвоните ему,- советует ей Ленка.- Он производит опыты с пигментацией. Те матери, которые обращаются к нему за врачебной помощью, путем взаимного обмена приобретают для своих малюток желаемый цвет глаз и волос... - Да, я знаю его,- легкомысленно улыбается Гана.- В прошлом году мы с мужем были в Евпатории. Природа там делает чудеса. Наверное, поэтому и родились трое, - залилась она звонким смехом. - А как ваша работа, хорошо идет? - спрашивает Ленка, потому что справиться о работе является признаком хорошего тона. - Я работаю на заводе "Галата" - два часа в день, больше у меня нет времени. Я помощник садовника в зимнем саду. На моем попечении пальмы и цветы в вестибюлях - я расставляю вазы и горшки с цветами везде, где только можно их поставить. В шутку меня прозвали пани Вазочка, но я не обижаюсь и сама смеюсь над этим. - А ваш муж? - О, он боксер! А как ваша работа? - Спасибо, не могу пожаловаться, дел выше головы! Утром я работаю заведующей теннисными кортами на Розовом лугу, а вечером посещаю биологический семинар. На два раза в неделю у меня запланирована вот эта прогулка с моим маленьким... Посмотрите-ка скорее!.. Издавая гармонические звуки клаксона, к ним приближалась электрическая коляска. Ее белоснежные, без единого пятнышка покрышки сверкали уже издали. Сзади удобно восседала мамаша в спортивном шелковом костюме, похожем на костюм автогонщика. Да и элегантная, обтекаемая форма коляски тоже напоминает об автомобильных гонках - это было, пожалуй, несколько смелое сочетание детского гнездышка, охраняемого от всяких невзгод, с представлением о головокружительной скорости. Еще один аккорд клаксона - и коляска остановилась прямо перед новыми приятельницами. Обе они с нескрываемым изумлением рассматривали ее. - Какая замечательная коляска! - воскликнула Ленка, стараясь скрыть за возгласами восхищения свое неодобрение. - Это вы сами, милая, выдумали? - спрашивает пани Гана, мысленно подыскивая оправдание для такой экстравагантности. - Оригинал Ривьера! - сказала гонщица, удивленная тем, что они до сих пор не знают об этом. - Мы с мужем каждую зиму живем на Ривьере, без таких колясок там просто нельзя обойтись! Обе приятельницы молча кивали головами. Вдруг на одной стороне коляски вспыхнул красный огонек - сигнал, что ребенок проснулся. В это же время зазвенели колокольчики. Занавески раздвинулись сами собой, и пани Гана заглянула внутрь коляски. Там в полумраке из кружевных подушечек, точпо красная луна из-за облаков, выглянула круглая рожица с носиком-пуговкой. Два сжатых кулачка потянулись к сверкающей разноцветными блестками погремушке. Нажав кнопку, владелица автоколяски спустила верх, выставляя напоказ свое сокровище. Наши приятельницы воздали должное ее ребенку, ожидая, что и она в свою очередь обратит внимание на их потомков. Но мать не видела дальше своей коляски. - Я помню, - старалась она завязать разговор, - в прошлом году осенью, когда мы приехали в Ниццу, там как раз проходил конкурс на самую лучшую коляску. Пора было бы и у нас устроить нечто подобное. "Самая красивая и самая удобная!" Соединить красоту с удобством для ребенка... - Зачем же откладывать? - улыбнулась пани Гана своей приятельнице Ленке, - Тут же на месте можно приступить к голосованию! Я предлагаю первую премию присудить вот этому изобретению! - она показала на шикарную коляску. - Я подаю голос за эту же коляску! Итак, первая премия присуждена! воскликнула пани Ленка, чтобы доставить удовольствие новой знакомой, и в ее голосе не было ни тени насмешки. Ребенок в автоколяске захныкал - не помогли ни звоночки, ни блестящие погремушки, ни сухие пеленки, он хотел совсем другого, что может угадать только мать. Волей-неволей мамаше пришлось слезть с коляски. В то время как она наклонялась к ребенку, обе приятельницы поспешно отошли от нее и направились к ротонде, которая сияла своим белым куполом в конце аллея. - Человеческая глупость еще не вымерла! - с сожалением сказала пани Гана, а пани Ленка добавила: - Существует санаторий для лечения характера там излечиваются гордость и эгоизм, лживость и леность, но глупость, как мне кажется, очень трудно поддается излечению, хотя она я исчезает постепенно... Ожи свернули в сторону - навстречу им приближалась всем известная коляска пятерни. Она двигалась во всю ширь аллеи со спущенным передним стеклом серебряного верха. На дне ее лежало пять спящих бутончиков вперемежку голубых и розовых. А за коляской с брильянтовым орденом многодетности на груди выступает мать, готовая вот-вот вознестись от гордости. Как алтарь на колесиках, везет она свою гигантскую коляску. Все останавливаются, в знак приветствия в воздухе реют платочки. Матери выражают ей свои симпатии и восхищение. Когда обе женщины подъезжали к воротам ротонды, пани Гана вдруг остановилась и показала приятельнице на открытое окно, в котором от дуновения легкого ветерка развевались белые кисейные занавески. Окно было полускрыто за галереей, увитой фиолетовыми кистями глициний. Но внимание пани Ганы привлекло не окно и не глицинии, а молодая женщина в черном платье. Она стояла у окна и каждый раз, когда ветерок откидывал длинный край занавески, с жадностью заглядывала в комнату. Когда же занавеска опускалась, женщина, словно обессилев, падала на скамейку, стоящую в галерее. - Вот странно! - сказала пани Гана. - Я уже несколько дней наблюдаю за ней. Она всегда делает одно и то же - или заглядывает внутрь, или сидит на скамейке. У нее такой трагический вид. - Очевидно, с ней случилось какое-нибудь несчастье. Может быть, у нее умер ребенок. - Ну что вы? Этого не бывает. - Почему же, вполне возможно! Недавно по радио передавали, что из семейного самолета выпал ребенок. Мать, правда, выбросилась вслед за ним. - Пойдемте к вей! - предложила пани Гана.Мне хотелось бы ее утешить, если это возможно. Когда они приблизились к ней, ветер как раз раздвинул занавеску, и незнакомка, поднявшись на цыпочки, заглянула внутрь. Услышав за собой шаги, она пугливо оглянулась. - Вы ждете кого-нибудь? - приветливо улыбнулась ей пани Гана. - Может, кого позвать? Я иду туда. - Нет, спасибо, я никого не Жду, - oтветила незнакомка. - Я просто так заглядываю. На ее загорелом энергичном лице не заметно было никаких следов горя. Возможно, оно скрывалось в строгом взгляде ее глаз - они не ответили на приветливую улыбку Ганы. Темные волосы прямыми прядями опускались на плечи это не шло женщине и старило ее. Было видно, что она не обращает внимания на свою внешность, и, пожалуй, только это и указывало на какой-то душевный кризис. - Почему же вы не заходите внутрь? - спросила Гана. - Пойдемте с нами. - Я... не могу, - ответила незнакомка. - Почему не можете? Все матери могут. - Я не мать. Пани Гана испугалась, что сказала такую глупость и, возможно, оскорбила этим незнакомую женщину. - Я хотела сказать, все женщины могут входить туда! Каждая женщина является матерью или будет ею. - Кроме меня. Я не мать и не буду ею. "Я говорю глупости", - подумала Гана, когда прошло первое удивление. Она поняла, что своим неуместным усердием сделала еще хуже. Ленка посмотрела на нее с укором. Только незнакомка оставалась спокойной. - У меня нет детей и никогда не будет, - продолжала она, как бы упиваясь своей горькой участью. - Но почему же? - наивно выспрашивала Гана; ей никогда еще не приходилось встречаться с женщиной, у которой, несмотря на ее желание, не могло быть детей. - Спросите камень, почему он не родит. А я тоже как камень. - Я дам вам совет, моя дорогая, - перебила ее до сих пор молчавшая пани Ленка. Она страшно любила давать советы и не преминула воспользоваться случаем.- В Крконошах есть санаторий, - сказала она, - в котором и камень родит! Это лечебница доктора Кубата в Гаррахове. Аэротакси доставит вас туда за полчаса. - Спасибо за совет, но мне ничто не поможет. Во время разговора незнакомка поминутно устремляла свой взгляд на Ганину широкую коляску. Она то смотрела на нее, то отводила глаза в сторону, как бы боясь чего-то. Пани Гана поняла, что незнакомке хочется взглянуть на ее девочек. Она подвезла коляску и показала ей своих малюток, не обратив внимания на предостерегающий взгляд приятельницы, говорящий, что этого делать не следовало бы. - Три! - воскликнула незнакомка.-Сразу три! В ее голосе одновременно слышались восхищение и зависть, изумление и негодование. Однако в ту же минуту она подавила волнение и спокойно произнесла, не сводя глаз с тройни: - Какое счастье!.. Пани Гана вдруг ясно представила себе всю чудовищную несправедливость происходящего. Она увидела свою полную счастья коляску и рядом с ней женщину, у которой нет никого и никогда не будет - ни сына, ни дочери. От жалости и сострадания у нее сжалось сердце. И вдруг ее осенила мысль: - Знаете что, милочка? Возьмите себе одну из этого трилистника! Женщина непонимающе уставилась на нее. - Зачем вы так шутите? - Но я ведь говорю серьезно. - Вы могли бы... - Берите! - настойчиво предлагала пани Гана. - Берите, пока я даю, или, может быть... - и она нахмурилась, словно ее оскорбила разборчивость незнакомки, - может быть, они для вас недостаточно хороши или вам не нравятся голубоглазые? Теперь уже не оставалось сомнений. Женщина поверила. - Дайте мне одну, - просто сказала она, - я буду ей матерью. - Вот это Ганичка, Яничка и Аничка, - показывала по очереди Гана. - Но все-таки, - снова усомнилась незнакомка, - если... - Выбирайте же! - почти резко сказала Гана. - Я не буду смотреть. Мне самой было бы трудно - все они одинаково мои! Женщина бросилась к коляске, дрожащими руками жадно потянулась к лежащему с краю ребенку. Но ее опять охватило сомнение. - Я не смотрю! Скорее! - воскликнула со слезами в голосе мать тройни.Берите, скорее берите, выбирайте - возьмите хоть всех! В голосе Ганы вдруг прозвучали отчаяние и ужас от того, что она наделала. Ленка поняла состояние Ганы, подошла к ней и крепко обняла ее. Незнакомка ничего не видела и не слышала. Она схватила ребенка, который лежал ближе всего к ней, подняла его, нежно поцеловала, так неслышно и осторожно, как можно целовать только спящих детей. Ее движения были уверенны и ловки, казалось, что она делает это каждый день. Схватив свою добычу, она пустилась бежать, словно испугавшись, что мать, отдавшая ей свое дитя, в последнюю минуту раздумает. Но в несколько прыжков Гана догнала ее, вырвала у нее из рук ребенка и крепко прижала к себе. Незнакомка побледнела, буззвучно опустила голову, покоряясь своей участи. Пани Ленка, наблюдавшая до сих пор с ласковой улыбкой обряд дарования и принятия ребенка, с гневом отвернулась от приятельницы. Она остро переживала разочарование этой чужой женщины; оскорбление, нанесенное ей, жгло пани Ленку, словно оно было нанесено ей самой. Чтобы успокоиться, она устремила взгляд в приятный полумрак своей коляски, на дне которой лежало ее дитя. Но в этот момент пани Гана протянула незнакомке девочку и передала ее ей как святыню. - Мы же должны были попрощаться - большая Гана с маленькой Ганичкой. Ее зовут так же, как и меня. Вы взяли Ганичку, зовите ее так, если, конечно, вам нравится это имя. А завтра в это же время на этой же аллее мы с вами снова встретимся, панн... - Я обещаю вам - это так же верно, как что меня зовут Бедржишка! Новая мама теперь уже уверенно уносила свое сокровище домой. А пани Ленка, стоя у подножия мраморной статуи Матери многодетности, крепко обняла и расцеловала Гану. - Милая! Хорошая! Добрая! Кто другой мог бы так поступить! А я, глупая, чуть было... В ротонде все уже знали о поступке Ганы. Щедрую мамашу окружили сестры, врачи и матери, они обнимали ее и обеих ее малюток, которые остались у нее в коляске. В среду, в назначенный час, пани Гана в широкой соломенной шляпе нетерпеливо поджидала коляску со своим ребенком. Втгрочем, это был уже яе ее ребенок - у Ганички была новая мама. Нет, нет, пани Гана не раскаивается в своем поступке, хотя она и поняла вдруг, что из всего трилистника она больше всех любила Ганичку. Как ни странно, но только теперь она почувствовала, что именно Ганичку... Все время она думает о ней, о своей крошке синеглазке, самой красивой из всех детей, сколько бы их ни было под солнцем! А как, наверное, обрадовалась эта бездетная! В какой восторг она пришла от такого подарка! Как она понеслась с ним домой! Как все несправедливо устроено на свете в отношении детей! Представив себе терзающий сердце, сиротливый вид той несчастной, когда она склонилась над ее коляской с тройней, Гана поняла, что поступила правильно, что поступить иначе она не могла. Это был самый большой ее подарок. Пани Гана вообще очень любила делать подарки и чувствовала себя счастливой, если ей удавалось кому-нибудь что-нибудь подарить, хотя бы мелочь, пустяк, букетик или вазочку, книжку стихов, которые ей особенно понравились, вышивку, сделанную ею самой. Дарящие часто испытывают большую радость, чем получающие подарки, и порой принимать подарки бывает труднее, чем делать их. Стоило только в ее доме что-нибудь похвалить, сказать, что эта вещь мне нравится, взять что-нибудь в руки, даже просто взглянуть на это - и Гана моментально отдавала эту вещь. Ее муж, боксер мушиного веса, часто приносил домой хрустальные кубки и другие прелестные вещицы, сделанные из дорогих материалов, - награды за победы в международных соревнованиях. В своей щедрости пани Гана несколько раз посягнула и на эти сокровища мужа и начала раздаривать их. Прославленный борец вскоре сообразил, куда исчезают его статуэтки и кубки. Он знал о страсти своей супруги, но еще больше, чем все эти драгоценные вещицы, он любил ее сердце, сделанное из самого дорогого материала. - Раздавай все, что есть вокруг тебя, над тобой и под тобой, вcе что угодно! - сказал он ей. - У тебя столько прекрасных вещей! Дари ковры или люстры, если они кому-нибудь понравятся, раз это тебе доставляет удовольствие! Но призы оставь в покое, очень прошу тебя, только я знаю им цену! Так он сказал ей тогда. "Раздавай, все что угодно". А теперь ее мучит совесть. Она подарила Ганичку. Что скажет на это Ольда, когда вернется из Амстердама? Он невероятный добряк, и все же он, наверное, не мог предположить, что она начнет раздаривать и своих собственных детей, - нет, больше она никогда не сделает этого! Она выпросит у него прощение. Муж, конечно, поймет, что она не могла не сжалиться над этой несчастной. А, может быть (он такой забывчивый!), может быть, он просто не заметит, не обратит внимания, когда заглянет в кроватку, что там на одну девочку меньше... Пани Гане все больше и больше было жаль Ганичку. Она нетерпеливо смотрела по сторонам, вглядывалась вдаль - все было напрасно. В страшном беспокойстве она ходила взад и вперед со своей коляской. Ей хотелось плакать. Наконец она стала на краю аллеи, чтобы лучше видеть все дефилирующие мимо нее коляски и всех матерей. Ведь она же обещала, что придет! Неужели она боятся за ребенка? Боится, что я возьму его обратно? Но как она может бояться, если я ей подарила его? Passe я хоть раз взяла назад подаренное? Где теперь Ганичка? А что, если она плачет и никто не слышит ее? Может быть, она голодна? Может, ей холодно или, наоборот, жарко? Не раскрылась ли она? Пани Гана с тоской посмотрела на свою коляску, в которой теперь столько, столько свободного места. Аня и Яна лежали там, развалившись. И вообще, кто эта женщина, которой я отдала самое дорогое, что у меня есть на свете? Ведь я ее совершенно не знаю! Что, если она не заслуживает моего доверия? Что, если она злоупотребила им?.. Но в следующий момент пани Гане стало стыдно. Как я могу о ней думать что-нибудь дурное, раз я ее не знаю? Имею ли я вообще право сомневаться в человеке? Разве меня когда-нибудь и кто-нибудь подвел или обманул? Что-то не помню! Я верю в человека, верю, что он хороший, - человек сияет человеку, как звезда, и, если меня хоть на один миг охватило сомнение, значит, я сама плохая и мне следует лечить мой подозрительный характер. И, как бы в подтверждение того, что человеку можно верить, Гана увидела Бедржишку - она как раз выезжала со своей коляской из открытых дверей ротонды. Она это или не она? Гана не узнала бы ее, но женщина сама бросилась к ней навстречу. Как мало она походила на вчерашнюю незнакомку! Вся ее фигура выпрямилась и помолодела, лицо стало красивее, а прическа, платье - все на ней было новое и свежее. Вчера прямые пряди волос покаянно опускались на плечи, а сегодня ее круглая коротко подстриженная головка ничем не отличалась от остальных. Сияющая и преисполненная счастьем, Бедржишка крепко обняла Гану и начала ее целовать то в одну, то в другую щеку. - Вы для меня... а что я вам... Я могу только благодарить вас, еще и еще раз благодарить, благодарить до самой смерти, всей жизни не хватит для этого. - Не нужно. Мне вполне хватит первой вашей благодарности вчера! Обещайте мне, что это было в последний раз. Но мне хочется посмотреть на мою, то есть на вашу, маленькую... Гана высвободилась из объятий Бедржишки и заглянула в коляску. Да, она лежала там, ее голубка, ее розовый цветочек - листик, оторванный от трилистника. Но - о ужас! - ребенок лежал на твердом волосяном матрасике, под головой у него была жесткая подушечка, такая упругая, что на ней не образовывалось никакого углубления. Вместо пухового одеяльца грубое одеяло из верблюжьей шерсти. Это было не уютное, выстланное чем-то бело-розовым гнездышко для человеческого детеныша, а скорее какое-то заячье логово. Пани Гана едва не, закричала от ужаса. Но ребенок спал, невзирая ни на что, его глубокий, безмятежный сон, казалось, не могли нарушить никакие житейские невзгоды. Вместо того чтобы плакать, жаловаться и криком добиваться своих прав, ребенок спокойно спал, как розовый бутон, брошенный в канаву. Заметив ужас на лице пани Ганы, Бедржишка спокойно объяснила: - Да, это жесткая коляска! И в самом деле, Гана совсем забыла, что наряду с мягкими колясками существуют и жесткие, что имеется и другой лагерь матерей, которые не признают изнеживания младенцев и отдают предпочтение спартанскому воспитанию потомков. Пани Гана всегда восставала против этих "жестоких" матерей и не понимала, что и они могут гордо выступать за своими аскетическими колясками, лишенными всякого очарования. Если бы она только предполагала, где очутится ее Ганичка, она ни за что не сделала бы такой подарок. Жесткая коляска означает и жесткие объятия матери и все остальное, что связано с этим бесчеловечным способом воспитания. - Доченька моя! - воскликнула она и уже протянула руки. Только сон ребенка удержал ее и не позволил схватить и прижать его к себе. - Она привыкла лежать на пуховой подушечке. Она же до крови натрет себе ушко! Сжальтесь над ней! -стала она молить пани Бедржишку. - Не сердитесь, пани Гана - сказала самоуверенно и е чувством своей правоты пани Бедржишка. - Но я буду воспитывать ее по-своему. Теперь это мой ребенок! "Смотрите, как изменилась за ночь эта плакса! - подумала пани Гана с горечью. - Как сразу стала задаваться, получив то, что хотела..." В это время в ее коляске внезапно раздался плач. Сначала запищала Яничка, а вслед за ней и Аничка, словно заразившись от нее. Мать склонилась над ними, желая найти и устранить причину их недовольства. Не известно почему, но она почувствовала себя пристыженной тем, что две ее девочки, окруженные такой заботливостью, именно теперь, так некстати начали плакать. Пани Гана предпочла бы, чтобы крик и жалобы неслись из жесткой коляски. Ей хотелось, чтобы Ганичка своим плачем помогла ей протестовать против тех несправедливостей, которые ей готовит новая мать. Против жестких поверхностей и острых углов в жизни, которые начинают ее давить уже теперь, в коляске. Словно угадав, о чем думает Гана, пани Бедржишка стала ей объяснять: - Ганичка тоже плакала ночью, пока не привыкла. Все дело в привычке! Я не отвергаю вашу систему, ведь сама я еще проверить не могла. Но я слежу за тем, что пишут обе стороны. Те и другие восхваляют свои результаты, а общий контроль осуществляет Академия детского здоровья. Она исследует результаты обеих систем воспитания по душевным и физическим качествам поколений, выращенных в мягких или жестких колясках. Статистические данные подсказали мне, что правильнее склониться к мнению лагеря "спартанок".., Оказалось, что обе девочки были мокрые. Лани Гана переменила им пеленки, и они успокоились. - Ганичка тоже бывала в это время мокрая, - вздохнула Гана, жадно заглядывая в чужую коляску. - Я их кормила в одно и то же время. Пани Бедржишка просунула руку под Ганичку и сказала добродушным тоном, словно желая утешить большую Гану: - Под ней тоже лужица. Но она так крепко спит. Если бы она не спала, я дала бы ее вам подержать. Пани Гане страстно захотелось этого, она просто сгорала от желания прижать к себе и покрыть поцелуями свою малюточку, которую она предала. - Нет, нет! Хорошо, что она спит. Мне вполне достаточно, что я вяжу ее. - Я понимаю вас, очень хорошо понимаю, - сказала Бедржишка сочувственно и подала ей руку. - Вы будете видеть ее каждую среду и субботу. Не бойтесь, вы не соскучитесь по ней... - Мне некогда скучать, - мужественно ответила Гана. - У меня дома еще два карапуза. И все же я чуть не плачу - такая я уж неисправимая, эгоистичная мама. Чти. б со мной ни делали, Ганичку я буду любить болйше всех... На прощание пани Бедржишка оказала Гане: - Я воспитаю из нее прекрасного и гордого человека - это я могу вам обещать... С тех пор они встречались дважды в неделю на Аллее колясок. Расположенное невдалеке отделение Центрального института искусственной погоды обеспечивало этот район погожими днями. Правда, иногда институту не вполне удавалось выполнить заказ, и люди посмеивались, что обещанный "легкий ветерок" срывает у мужчин шляпы и поднимает юбки у женщин. Но все же не раз институту удавалось отгонять суровые ветры, рассеивать туман и вырывать у осени еще несколько золотистых дней. Да здравствует солнце! Выманить у него последние лучи, необходимые для всех детенышей, в каких бы колясках они ни лежали! Пани Гана ревниво наблюдала за Ганичкой и каждый раз старалась определить, идет ли ей на пользу спартанское воспитание. Она уже не боялась вынимать девочку из коляски и брать ее на руки, но никогда не забывала внимательно осмотреть ее: не отлежала ли она спинку и не натерла ли ушко. Девочка одинаково приветливо улыбалась обеим мамашам. Наверное, она будет хохотушкой. Но Ганичка ничем не отличалась от своих сестер - тщетно пани Гана с материнской придирчивостью искала на ее личике какую-нибудь особую, отличительную чёрту, старалась уловйть, не меняется ли его выражение в новых домашних условиях, под иным солнцем материнских забот, отражая сияние другого лица. Но ничего такого пани Гана не могла найти, и это ее успокаивало. И все же порой ее охватывало желание взять ребенка к себе домой, хотя бы только на один день. Ей страстно хотелось уложить всех троих вместе в их широкую кроватку, понежничать с Ганичкой, поласкать и приголубить ее, дать ей то, что она, по мнению пани Ганы, может получить только от настоящей матери. Однажды Гана дала подержать Бедржишке свою Аничку. - Скажите, дорогая, заметили бы вы, если бы вам подменили девочку? - Действительно, - ответила, ничего не подозревая, Бедржишка, - они так похожи, что их невозможно различить. Три одинаковые писанки. Но одна из них моя! - А что, если бы вы оставили у себя на один день Аничку, - предложила ей Гана. - А я взяла бы на ночь к себе Ганичку. Завтра мы опять их обменяли бы. Но теперь уже пани Бедржишка поняла скрытые замыслы Ганы и быстро положила обратно в коляску Аничку. - Мне кажется, что это было бы нехорошо, - сказала она. - Ганичка уже привыкла ко мне и к своему режиму. Лучше оставить каждую в своей коляске. Когда они подрастут и начнут ходить, я с Ганичкой приду к вам в гости, а потом вы ко мне... Осень постепенно угасала. Утро вставало в тумане, который днем поднимался вверх и закрывал солнце. Напрасны были усилия специалистов и сотрудников института, тщетно они устанавливали могучие прожекторы и полосовали ими затянутое небо на много километров ввысь. Над парком не прояснялось, ветрозащитители не могли больше сопротивляться напорам вихрей, которые обходили их и нападали со всех сторон. Ветер перемешивал опавшие листья лип, кленов и каштанов и устилал аллеи разноцветным ковром. Ударил первый морозец и опалил георгины. Только поздние зимние розы упорствовали, но и в их бутонах таилось тоскливое предчувствие, что уже поздно, что они уже не расцветут в этом году. Озеро у берегов покрылось тонким ледком, и водяные птицы перекочевали в глубь заповедника, на более теплые озера. И все же парк не совсем затих. Как только небо немного прояснялось, появлялись тепло одетые мамаши с жесткими колясками. В знак приветствия они обменивались улыбками, как бы поддерживая друг друга в своей стойкости. Но и они бежали с колясками согреваться в ротонду, если начинал дуть холодный резкий ветер. Иногда выдавались ясные, прозрачные дни, увенчанные солнцем. Тогда выходили на прогулку и самые заботливые и осторожные хмамашн с самыми теплыми колясками. Парк снова оживал, появлялись и совершенно новые младенцы в новых колясках. В один из таких искристо-ясных дней в аллее снова встретились пани Гана и пани Бедржишка. Достаточно было одного-едннственного взгляда, брошевного на коляску, чтобы пани Гана оцепенела от ужаса. Ганичка была укрыта только тонким одеяльцем, и обе ее ручки, красные как раки, высовывались наружу. - Она же простудится! - простонала перепуганная Гана. - Я вам дам что-нибудь из своих вещей. И, действительно, у нее было что раздавать. Пуховые одеяльца почти доверху наполняли ее коляску, на дне которой едва виднелись две закутанные головки. - Не простудится, - улыбнулась Бедржишка. - Для этого я и закаляю ее. Как видите, она не имеет ничего против. "Ты заморозишь моего ребенка! У тебя вместо сердца кусок льда! Верни мне ее, пока она еще не замерзла!" -рвалось у Ганы из сердца, но она не имела права произнести эти слова. Ребенок принадлежит атой мерзавке, она может с ним делать, что хочет; хоть бы девочка заплакала - а она, Как нарочно, не плачет. - Идемте скорее греться! - закричала Гана. Обе они направились к ротонде, где их ждали тепло, музыка и закуска и где об их малютках позаботятся сестры-врачи. Но уже издали они заметили, что там творится что-то необыкновенное. В круглом вестибюле суетятся матери с детьми на руках, их глаза полны ужаса. Одни устремляются по лестнице на верхнюю галерею ротонды, другие в смятении спускаются вниз. А где же знакомые сестры и студентки, кто возьмет наших малышей в свои бархатистые руки? Куда девались врачи и фельдшерицы со своими улыбками и одобрительными словами? Малыши, привыкшие к тому, что их ждало в эту пору и на этом месте, начали плачем добиваться восстановления привычного порядка. Гана и Бедржишка быстро поднялись на второй этаж. Белая дверь кабинета директора распахнута настежь. Там масса народу - им не пробраться... Что такое происходит? Что случилось? - Там лежит замерзший ребенок! - Нет, он еще не умер! - Еще, говорят, двигается! - Но как он мог замерзнуть? - Наверное, какая-нибудь спартанка... - Закалила его до смерти! Пани Гапа бросила на Бедржишку уничтожающий взгляд. Но послышались новые голоса, доносившиеся из глубины комнаты. - Сестра Марта нашла ребенка на лестнице! - Он пролежал там всю ночь! - Он был как сосулька! - Ребенок на лестнице! Какая же мать?.. - Это была пе мать... Из кабинета неслись все новые вести: - Это мальчик! - Крепкий и здоровый мальчик! - Вы говорите, крепкий и здоровый? - Какой хорошенький! - Как крепко спит... И вдруг раздался чей-то пронзительный криК, который потряс всех матерей до глубины души. - У него же нет глаз! В то время как сестры занимались с малютками и укладывали их в кроватки, матери собрались в аудитории, чтобы выслушать сообщение старшего врача. Только что закончился медицинский совет. Публично было объявлено о найденном ребенке, и теперь он, трагически величественный, лежал разверйутый на белоснежной кроватке. Временами он дрыгал ножками и размахивал ручками, довольно агукал, но веки у него оставались закрытыми, словно он спал. Матери осмотрели его. Любопытство было удовлетворено, теперь заговорило сердце. Скатилась не одна слеза, не одна рука потянулась к нему, губы задрожали от рыдания. Так это было ужасно, так невероятно... Матери уселись на скамьи, расположенные амфитеатром в виде подковы. Внизу на возвышении заняли места за столом члены коллегии. Председательствовала старший врач пани Шипурватти, индийка с черными, тронутыми сединой волосами и жгучими круглыми глазами. - Матери,- сказала она спокойным, по внушительным голосом,- здесь перед вами лежит ребенок, у которого нет глаз! Аудитория заволновалась, раздались возгласы: - Возможно ли это! - Почему ребенок родился без глаз? - А что же мать? - Успокойтесь, пожалуйста,- продолжала пани Шипурватти.- Мы все испытываем одинаковое чувство боли и стыда. Нам стыдно и грустно, что на свете живет мать, которая снимает с себя заботу о ребенке так же просто, как снимает перчатку. Разве она не знала, что ребенок является не только достоянием родителей, но принадлежит и всему обществу? Разве она не знала, что мы можем ей помочь? Своим поступком она сама вынесла себе приговор. Найдется ли среди вас мать, которая могла бы защищать ее? Слово взяла высокая женщина, худая и бледная, с черными волосами, в которых резко выделялась белая как снег прядь. Она сказала: - Хотя она и проявила трусость своим поступком, но я беру на себя смелость защищать ее! Представьте себе ее ужас и горе, когда она установила, что у ребенка нет глаз. Что делать? Нам теперь стыдно за нее, но и она переживала, кроме других мучительных чувств, и чувство стыда - стыда перед обществом, которое спросит ее, почему у ее ребенка нет глаз. Она боялась и собственного ребенка, который однажды задаст ей тот же вопрос. Несчастная хорошо завернула маленького, чтобы защитить его от холода, и положила его на порог нашего храма. Она знала, что мы подумаем о его судьбе, возьмем его под свою охрану, что он будет жить. Но, избавившись от ребенка, она тем самым лишила себя права быть его матерью. Никто никогда не узнает о ней, как будто ее вообще не было. У ребенка нет матери. Ребенку нужна новая мать. Подбрасывая его, она, наверное, плакала. Вот все, что я хотела сказать в защиту этой матери! Женщина села. Лицо ее приняло спокойное и выжидательное выражение. После нее снова заговорила старший врач, пани Шипурватти: - Вернемся к ребенку. На нашем консилиуме раздался голос за то, чтобы от нас исходило предложение о безболезненном усыплении ребенка. (По аудитории, подобно электрической искре, пронеслось волнение.) Я сообщаю вам об этом только для полноты отчета, так как данное предложение моментально было отклонено. Его автор говорил, что, дескать, общество не может взять на себя ответственность за воспитание человека, который один среди всех будет несчастным... Поднялась буря негодования: - А кто же говорит, что он должен быть несчастным? - Мы дадим ему все блага мира! - Он будет иметь все остальное, так что глаза не понадобятся ему! - Он так полно будет воспринимать жизнь другими органами чувств, что будет вполне счастлив! - Он будет видеть посредством музыки, через вкус и запах... - И руками! - Мы научим его работать - в этом вся мудрость и счастье жизни! - А что, если скрыть от него, что он слепой? - высказал кто-то несмело свою мысль, но никто не поддержал ее, настолько она была нелепа, и голос сразу же замолк. Старший врач пани Шипурватти продолжала свою речь: - Все дефекты зрения, как вам известно, можно излечить. Мне кажется, в нашем обществе уже не найдется человека; слепого на оба глаза. В прежнее время было так много незрячих, что для них устраивались специальные приюты. На улице такого человека сопровождала собака, его печальным отличительным знаком была белая палка. Теперь не существует приютов, в которых слепой мог бы жить вместе с подобно ему обиженными судьбой. Итак, что же делать с ребенком? Что предпринять немедленно, прежде чем о нем будет вынесено окончательное решение? Вот он лежит здесь - вы все его видели. Он здоров, просто поразительно - он еще ни разу не заплакал; это тоже говорит о его хорошем состоянии, если принять во внимание, как он провел ночь. Но он будет плакать, он должен плакать - так уж изъясняются младенцы... - К чему эти длинные разговоры,- раздался голос матери с белой прядью волос в черных кудрях. - Я беру его к себе. Но тут поднялись и другие матери. Аудитория зашумела голосами: - Дайте его мне! У меня только один... - Нас восемь - ему будет весело... - Я буду любить его, как своего собственного... - Я дам ему все, даже собственные глаза... - А я... - воскликнула еще одна, но не договорила и побежала к кроватке, видя, что и другие матери устремились туда. Их было много, а ребенок один; к нему тянулось столько рук, посягавших на его безопасность! Пани Шипурватти преградила матерям дорогу. - Ребенку нужна мать, но только одна мать, - сказала она. - Так кто же из вас? - Я! - закричала пани Гана, протолкавшись вперед почти к самой кроватке.- Прошу вас, выслушайте меня! - Я знаю, что вы хотите сказать! - поддержала ее пани Шипурватти.- Вы правы! - Доктор Шипурватти,- возбужденно начала пани Гана,- вы ведь знаете моего ребенка, или, правильнее, моего бывшего ребенка! Я отдала его женщине, у которой не было детей! Вы хвалили меня за этот подарок, но в моем сердце образовалась пустота, трилистник разорван, ему не хватает одного листочка! Я прошу, очень прошу вас, отдайте мне этот бутончик, хотя бы только потому, что и я умела отдать... - Действительно, ни у кого нет на него такого права, как у вас,- ни минуты не раздумывая, ласково сказала старший врач.- Мы дадим его вам... Жепщины вполне согласились с этим решением. Но вдруг вперед протолкалась пани Бедржишка и бросилась прямо к кроватке. И, прежде чем кто-либо смог помешать ей, она схватила ребенка на руки. - Он мой! - сказала она твердо.- С этим условием я возвращаю Ганичку на ее место! - И она высоко подняла барахтающегося младенца. - Мальчонка улыбнулся! - воскликнула в восхищении одна из матерей, а за ней стали восхищаться и остальные. - Он машет лапочками, смотрите! - Смеется. Он смеется - и ручками, и ножками! - Ничего не видит, и все же ему весело! - Ему нравится, когда его поднимают вверх - ему это приятно... - Дайте же мне его на минутку... Ребенок переходил с рук на руки. Каждой матери хотелось хоть минутку подержать его, приласкать, назвать теми нежными и бессмысленными именами, которыми матери любовно величают собственных малышей. Пани Бедржишка стояла с чуть приподнятыми руками, напряженно наблюдая, как ребенок то приближался, то удалялся на волнах объятий. Неожиданно к ней бросилась Гана и заплакала от счастья. Она спрятала у нее на плече лицо, чтобы никто не видел ее рыданий. Она чувствовала, что. наверное, выглядит сейчас безобразной, еще более безобразной, чем ее всхлипывающие малютки. С детства она ни разу не плакала и даже не представляла, что и взрослые могут плакать, что это приходит само собой, если в их жизнь врывается счастье, кажущееся непереносимым. - Спасибо вам,- рыдала Гана.- Я принимаю Ганичку обратно, но мне так стыдно! Так ужасно брать назад подарок. Я эгоистка, а вы, вы такая добрая... Вскоре матери со своими колясками возвращались домой, В мягкой коляске пани Ганы снова лежал трилистник голубоглазок - наконец они опять были все вместе! Но Ганичка неистово визжала, и ее никак не удавалось успокоить. Неблагодарная, она оплакивала свое возвращение в мягкое гнездышко, как будто с ней поступили бог весть как несправедливо! Поэтому пани Гана торопилась поскорее добраться с детьми домой... Далеко позади Ганы во главе торжественного шествия шла пани Бедржишка. Ее коляска была украшена зелеными веточками и цветами из оранжереи ротонды. Пани Шипурватти надела ей на шею венок, а другие матери увенчали ее голову короной из белых анемонов. Ее восхваляли, напутствовали советами и пожеланиями. Столько было всяких разговоров, но все единодушно признавали, что справедливость восторжествовала. Однако пани Бедржишка словно ничего не слышала. Она шла твердым, почти строгим шагом, сжатые губы задумчиво улыбались, а глаза заботливо смотрели на дно коляски. Она шла, как полноправная, признанная мать после своей коронации. А царством ее было слепое дитя... Солнце уже не грело. Его косых лучей едва хватало для того, чтобы осветить это торжественное шествие, заиграть в красочных одеждах матерей и яркой расцветке колясок. Шествие медленно двигалось к выходу из парка, а потом широкой рекой разлилось во всех направлениях... Долго, очень долго они ие встречались. Прошла зима, в парке снова появилась со своей широкой коляской пани Гана. Но напрасно она искала пани Бедржишку. Ее не было видно в течение весеннего сезона, в праздничные "дни бутонов". Не появлялась она и летом, во время традициоггного карпавала колясок; ни осенью, в дни прогулок отцов, когда только отцы возили коляски, в то время как матери угощались в ротонде. О Бедржишке и о ее слепом мальчике не было ни слуху, ни духу... Пришла пора, когда девочки начали становиться на ножки и им было уже тесно в коляске. А потом они стали ходить, и прогулкам в парке пришел конец. Пани Гана постепенно стала забывать о своем осеннем приключении - столько других забот и радостей было у нее; жизнь проходила между яслями, детским садом, школой и заводом, и дни неслись, как водопад... Только Ганичка порой напоминала ей об этом. Временами матери казалось, что девочка чем-то отличается от своих сестер. Такая же и все-таки другая. Пани Гана не могла бы точно сказать, чем именно. Все они должны быть разные, хотя они и из одного гнезда. Но у Яны и Ани так много общего, чего нет у Гагшчки, а у нее есть в свою очередь то, чего нет у ее сестер. Она была чуточку выше и крепче и, пожалуй, даже умнее. Возможно, так получилось потому, что она первая появилась на свет, должна же была одна из них быть первой, даже если это и была тройня... И все-таки, все-таки иногда папи Гане казалось, что девочка "отмечена" чужой матерью, чужой коляской, теми несколькими неведомыми ей неделями, когда она по собственной вине потеряла девочку из виду, когда ребенок стал подарком... А через три года появился новый ребенок, а с ним и новые прогулки и новые знакомства... А через следующие три года... Прошло семь лет, прежде чем матери снова встретились. Встреча опять состоялась в Аллее колясок. В широких кронах старых лип трепетали нежные, еще светлые листочки, такие трогательные на сморщенных телах этих старух. С одной липы на другую перелетали стаи воробьев, увлеченные какой-то неистовой игрой в птичьи пятнашки. И только аллея из белого мрамора и почти прозрачного аэролита с нежностью и юмором рассказывала о событиях в жизни малюток. Ребенок, купающийся в ванночке, как будто растворяется в хрустальном воздухе внезапно совершенно исчезает, а потом снова появляется, вынырнув из ничего, все это происходит по капризу солнца и атмосферы и зависит от места, с которого смотришь. И вдруг... - Это вы!..- в изумлении воскликнула пани Гана, когда узнала жесткую и безжалостную коляску и только потоад- пани Бедржишку. Ее лицо, казалось, еще больше помолодело, но коляска - коляска была старая, и если не та самая, то, во всяком случае, очень похожая на нее. Введенная в заблуждение этим сходством, Гана заглянула в коляску - что делает слепой младенец. В эту минуту она была почти уверена, что увидит его там, забыв совершенно, что прошло семь долгих лет. На волосяной подстилке лежал совсем другой ребенок. Он тихо и спокойно смотрел на мир своими огромными темными глазами, которые словно говорили, что все обстоит благополучно и что ему пока нечего к этому добавить. Пани Бедржишка тоже откинула занавесочку и заглянула в Ганину коляску. Там, в полумраке, обложенная подушками, лежала розовенькая девочка с темно-голубыми глазками. - Это ваша? - Это ваша? Одновременно спросили они и одновременно кивнули головой. Обеим так хотелось поговорить, столько нужно было сказать друг другу... - Опять девочка! - сказала скороговоркой Гана.- Но у нас за то время, что мы не виделись, появился и мальчик. Саша с темными глазами - вы не поверили бы. А это опять голубоглазка. Наш папа любит голубой цвет. А вы...вспомнила она вдруг.- А где же тот мальчик? - Я оставила его дома. Он уже большой и такой умница, наш Ян, улыбнулась Бедржишка в сторону дома. Гана еще раз заглянула в коляску, а потом вопросительно посмотрела на Бедржишку. - Вы тогда говорили... я только потому и подарила вам Ганичку... - Это было так благородно с вашей стороны.. - Да нет, я не о том. Я хочу сказать: это тоже чей-то подарок? - Это дар моей жизни,- прошептала пани Бедржишка и покраснела, как девочка.- Наконец это случилось, хотите верьте, хотите нет - скала дала воду... - Как только вы могли сомневаться тогда... - Ян принес мне счастье, - доверительно проговорила Бедржишка,- о котором я и мечтать не могла. Дни мои наполнены радостью, каждый день приносит мне новую радость. - И мне тоже. Вставая утром, я с улыбкой ожидаю, что он даст мне хорошего, а когда ложусь спать, прямо не знаю, кого мне благодарить за все. - А как ваша Ганичка? Я часто вспоминаю о ней. Наверное, она уже большая? Соберитесь какнибудь к нам в гости и возьмите ее с собой! Дети поиграют вместе. Пани Гана с удовольствием приняла приглашение. Ей очень хотелось посмотреть на Яна, но в глубине души она опасалась, как бы смышленая Ганичка не слишком забивала слепого мальчика. Она такая любопытная и непосредственная, скажет что-нибудь и огорчит его... - Ваш Ян ходит в школу? - спросила она. - Не он ходит в школу, а школа ходит к нему! - ответила пани Бедржишка.- Я понимаю, чего вы боитесь, но вы не бойтесь. Его все хотят учить! Когда стало известно, что у меня слепой мальчик, отбою не стало от учителей. Предлагали свои услуги педагоги и доценты, мне приходилось спасать Яна от их чрезмерного усердия. Мы могли выбрать лучших преподавателей. Знаменитый Маркалоус учит его игре на рояле. А какой Ян сообразительный! По дому он ходит так же уверенно, как и я. Он знает, где что стоит или лежит, а случалось даже, что он находил вещи, которые и я не могла найти. Иногда мне кажется, что он просто притво ряется слепым. Но, как только он попадает на улицу, он совершенно теряется... Они договорились, что сначала пани Гана навестит пани Бедржишку. И вот однажды пани Гана позвала Ганичку в свою комнату и сказала ей: - Сегодня, Ганичка, мы с тобой пойдем к одному мальчику, который не видит. - А чего он не видит? - спросила Ганичка. - Ничего не видит. Совсем ничего! - А он живой, мама? - Такой же, как иты. Ты будешь играть с ним, но должна быть с ним ласковой! - Я так рада, что ты мне его покажешь, мама... - Радоваться нечему, Ганичка. Может быть, этот мальчик грустит, ему скучно, и ты должна будешь его развеселить. Это - большое несчастье... - Какое несчастье? - непонимающе спрашивала Ганичка. - Я же тебе говорю. Он ничего вокруг себя не видит. - Разве у него нет глаз? - удивилась девочка. - Он не может их открыть. Ганичка зажмурила глаза, сморщила носик и неуверенно замахала руками, но тут же открыла глаза и спросила: - Так, мама? - Да, так. И на всю жизнь. А ты и секунды не можешь выдержать! Подойди ко мне и стой спокойно! Пани Гана взяла большой белый платок и крепко завязала дочурке глаза. - Что ты теперь видишь? - Ничего! - Ну, иди! - и она осторожно подтолкнула девочку вперед. - Иди, сколько сможешь... Но Ганичка моментально сорвала с глаз платок. - А теперь представь себе, что тот мальчик всегда так ходит и его все время окружает полная темнота. - А когда с ним мама? - Он может обнять ее, погладить, но он ее не видит. - А солнышко? А цветочки? А картинки? Пани Гана отрицательно мотала головой: - Ничего, ничего, ничего... - И он не боится, мама? - Кого же ему бояться? Его все любят, все помогают ему. Разве вот вещей он боится - как бы не натолкнуться на них. Ганичка бросилась к матери и обняла ее за шею. - Мамочка, мамочка, мне хочется плакать - все это так печально, что ты рассказываешь. Пани Гана прижала к себе Ганичку и поцеловала ее в мокрые от слез глазки. - Мне его так жалко, так страшно жалко, этого мальчика... - Когда ты будешь играть с ним, ты не должна показывать свою жалость. Ему было бы очень больно. - Я не буду его жалеть. - Ты должна с ним разговаривать так, как будто ты не знаешь, что у него нет глаз. - Я ему подарю все, что у меня есть... - Боюсь, что подарки скорее огорчат, чем обрадуют его. Для его мамы мы возьмем что-нибудь. - Я отдала бы ему все на свете, если бы знала... Пани Гана посадила девочку к себе на колени и нежно поцеловала ее. - Это ты получила от меня, доченька. - Что я получила от тебя, мама? - Удовольствие и радость оттого, что делаешь подарки. Она виновато посмотрела девочке в глаза: "Ведь и тебя, голубка, я подарила. Если бы не этот мальчик, ты не была бы моей..." Пани Бедржишка принимала гостей в детской. Одна стена, обращенная на юг, была стеклянной и выходила прямо в сад. Комната то заливалась светом, то погружалась в полумрак, когда молодое весеннее солнце скрывали облака. Это была светло-зеленая комната, застланная толстым ковром и обставленная практичной и удобной мебелью; тaм стояли также кремовый рояль и большой глобус с рельефным изображением материков, рек и высоких горных хребтов. Прежде всего приступили к развертыванию бесконечных подарков - цветов, книжек стихов, редких фруктов, магнитофонных лент с камерной музыкой, чудесных семян комнатных миндальных и персиковых деревьев, которые цветут до самой осени. Потом пани Бедржишка пригласила гостей в столовую, где был сервирован стол для небольшого угощения. В столовой сидел на стуле мальчик. - Вот наш Еник, - представила хозяйка гостям крепкого, здорового мальчика со спокойным лицом и каштановыми волосами, причесанными "ежиком". Волосы еще плохо лежали, видно было, что он только недавно стал причесывать их так. Время от времени он медленно проводил рукой по волосам, и всякий раз при этом рука его на мгновение задерживалась на лбу. Пани Гана была почему-то немного разочарована. Она представляла себе, что увидит хрупкого мальчика с бледным одухотворенным лицом со страдальческим выражением, а вместо этого пред ней предстал голенастый крепыш, пышущий здоровьем. Однако в его лице чувствовались какая-то настороженность и напряжение. Закрытые веки слегка вздрагивали, казалось, они вот-вот откроются. - Енда,- сказала ему мать.- Вот это Ганичка. Поздоровайся с ней и скажи что-нибудь приятное. Мальчик протянул руку и ждал, когда Ганичка возьмет ее. Пани Гана незаметно подтолкнула девочку, давая понять ей, что нужно сделать. - Здравствуй, Ганичка,- сказал Еник, почувствовав в своей руке ее ручку. - А ты знаешь, что я тебя не вижу? - Неужели ты не мог придумать ничего лучшего, чтобы приветствовать ее? - упрекнула его мать, обеспокоенная таким началом. - А разве в этом есть что-нибудь дурное? - спросил Ян и улыбнулся чему-то известному ему одному.- Не бойся, тебе это не помешает. Вот увидишь. Я иногда играю с детьми, они приходят ко мне, чтобы я не был все время один. - А во что вы играете? - прошептала Ганичка и вопросительно посмотрела на мать. - В загадки, вопросы и в другие игры. Мяч - это не для меня. Я не люблю круглых вещей. Они убегают из рук, и потом я не могу их найти. Пани Бедржишка встала. - Оставим их одних, - сказала она, и на глаза у нее навернулись слезы. - Пусть поговорят. Без нас им будет лучше. Пани Гана сразу же согласилась с этим и тоже встала. Она понимала, что было бы неделикатно и жестоко из простого любопытства слушать, как слепой мальчик прокладывает себе дорогу к сердцу Ганички. Они тихо и осторожно вышли из комнаты, так что дети даже не заметили этого. - Я уже хожу во второй класс, - начала Ганичка, когда мамы ушли. - А я учусь дома, чтобы не ходить в школу, - сказал Еник. - Значит, пан учитель приходит к вам домой? - выспрашивала его девочка. - Если бы только один! А то их столько, и каждый говорит свое! Они хотят научить меня всему. Никому не пожелаю такого - мне повезло еще, что у меня голова хорошая. Не знаю почему, но их всех страшно интересует моя голова. Но это не все. Пойдем в мою комнату, я покажу тебе свою "школу". Он подвел ее к шкафу, в котором лежали "говорящие ленты". - Вот это - арифметика, вот это - грамматика, а здесь география, физика, музыка - все, что хочешь. - Я люблю музыку. - Постой, у меня есть новая лента. Мне вчера принес ее пан профессор Кабелач, который преподает мне историю. Я только не знаю, та ли это лента. Ты слышала, что есть сады глубоко под землей в огромных пещерах? Уголь из них вывезли, и они остались пустыми. Потом там устроили сады. Под потолком подвесили атомные солнца, удобрили землю, и теперь зимой там цветут прекрасные, душистые цветы. А еще там растут кокосовые пальмы, в их кронах порхают колибри и попугаи, и фонтаны там есть. В этих пещерах всегда тепло, и даже зимой, когда у нас наверху трещат морозы, внизу зреют апельсины и бананы. - Ну ладно, пускай ленту! Ян вложил ленту в парлофон. Но они услышали не о пальмовых садах в подземелье, а о ледяном городе, который строится на радость туристам далеко за Полярным кругом, на Медвежьем острове. К этому городу проложили прочную как сталь ледяную дорогу. Завод, на котором обрабатываются льдины для стройки, тоже сделан из льда. Из этого ледяного материала строятся сказочные дворцы с хрустальными колоннами и люстрами. Чтобы осветить полярную ночь, там построили целую гидроэлектростанцию. Холодные лучи проникают через прозрачные стены дворцов и статуй и, преломляясь, играют всеми цветами радуги. - Вот, значит, какое царство у царицы Зимы! - сказала Ганичка рассудительно. - Когда я вырасту, непременно поеду посмотреть. Еник чему-то улыбнулся, а потом проговорил, как бы посмеиваясь над самим собой: - Если бы я туда и поехал, то все равно ничего не увидел бы. Но, наверное, там очень красиво. - Я тоже туда не поеду, зачем? - произнесла Ганичка примирительно. Еще ноги замерзнут. - Мне ничуть не мешает, что я не вижу, - сказал Еник, как бы возражая на ее слова, в которых ему послышалось сострадание. - Иногда, конечно, страшно хочется знать, как выглядит все вокруг. Но теперь мне уже все равно. Я рад, что люди видят. Если бы все были без глаз, зачем тогда нужен был бы мир? Это была бы просто дыра, можешь быть уверена! Но, когда не видит только один человек, все остальные видят за него. Это не так страшно, когда привыкнешь. И лишь дураки говорят, что темнота ужасна, ты не верь им. Я с ней играю в прятки. Иду и иду, пока не дохожу до конца. А на конце всего столько интересных и странных вещей... Часто мне кажется, что я натолкнулся на какой-то ребус. Но когда мама мне объяснит, что это такое, ребуса как не бывало. Случается, однако, что я спотыкаюсь о такой вот ребус и разбиваю себе нос. Я написал об этом стихотворение... Ганичка удивленно смотрела мальчику в лицо; она не понимала и половины того, что он говорил, и не знала, что ответить на его слова. В это время Еник спросил ее: - А когда ты на что-нибудь смотришь и видишь, что оно всегда одинаковое, ведь правда, тебе это может надоесть? - Ну, конечно! - поддакнула она, не раздумывая. - Вот видишь! - сказал он торжествующе и провел рукой по волосам.- А мне никогда ничего не надоедает! Я здоров, голова и руки у меня в порядке, я буду работать, а это самое главное. Я буду как машина. Она ведь тоже ничего не видит, а чего только не делает! Ты, Ганичка, видишь, а я не вижу, но зато я много знаю. Знать - это гораздо больше, чем видеть. Ганичке нравилось, как он горячился, хотя она и не все понимала. Она не сводила с него глаз. - Все кругом представляется мне таким прекрасным, может быть, еще более прекрасным, чем ты это видишь, и я бы, наверное, разозлился, если бы вдруг открыл глаза и увидел, что все во много раз хуже, чем я себе это представлял... - А я, - сказала на это Ганичка, - если долго смотрю в книжку, буквы начинают делать гимнастику у меня перед глазами. Большое Н поднимает вверх обе ручки, это мне нравится, а большое S так извивается, что противно смотреть. Еник задумался, лицо его на мгновение омрачилось. Потом он серьезно сказал: - Большое Н тебе нравится, потому что тебя зовут Ганичка [ Ганичка по-чешски пишется через Н. ]. В нашем языке на эту букву начинается и слово "звезды". Мне очень хочется тебя спросить о чем-то, Ганичка, впрочем, это не так важно, - добавил он небрежно. - О чем же? - Правда ли, что на небе видны звезды? Он внимательно ждал, что она ответит. Видно было, что этому вопросу он придает большое значение, хотя и стесняется признаться в этом. - Почему бы они не были видны? - удивилась Ганичка. - И сколько их! - А какие они? - Такие малюсенькие точечки на небе. Их столько, что никто не может сосчитать. - А они сияют? - Еще как! - И все-таки мне как-то не верится... - Спроси кого хочешь, каждый тебе скажет то же самое... - Ну а луна? - Луна большая и пузатая, и такая смешная, иногда она видна только наполовину, а иногда только краешек... - Я все это знаю, - перебил Еник нетерпеливо. - Луна увеличивается и убывает в зависимости от положения солнца и земли. Мне хотелось бы знать, какой она приблизительно величины, если на нее смотреть. Как вон тот глобус? Или как рояль, если бы он был круглый? Или еще больше? - Нет! Гораздо больше! Даже сравнить нельзя. Она... ну как ватрушка, а звезды - как изюминки. - А человек? - озадачил Ян девочку неожиданным вопросом, - Мне хочется знать: он тоже сияет, как и звезда?.. - Кто это тебе нарассказывал?.. - Никто, я сам так подумал. Ганичка не знала, что ответить ему, и только засмеялась. У нее недавно выпал передний зуб, и язык постоянно попадал в эту дырку. Она стала осматривать все кругом. - У нас дома тоже есть рояль, но только он черный. Енда был поражен. - А он виден, если он черный? - несмело спросил он. - Почему же не виден? - удивилась Ганичка и стукнула себя пальчиком по лбу. Еник смутился и больше уже не расспрашивал ее. Девочка вдруг заметила китайскую вазу с цветами, стоявшую в углу комнаты. - Вон там пионы. - Хочешь, я тебе дам?.. - Ну, дай один, если тебе не жалко... Еник твердым шагом направился в угол комнаты и уверенно остановился прямо перед вазой. - Какой ты хочешь, красный или белый? - Ну, хотя бы красный... Он с минуту выбирал. Взял в руку белый цветок, повертел его, словно определяя на вес, и поставил обратно в вазу. Потом взял красный, понюхал и вернулся на то же самое место, откуда ушел. - Ты видишь! - закричала Ганичка. - Конечно, вижу! - улыбнулся Еник и протянул ей цветок. Но девочка в этот момент потихоньку проскользнула у него под рукой, и Ян протягивал пион в пустоту. - Возьми же! - сказал он, когда никто не брал цветка. Но тут он почувствовал, что его сзади кто-то толкнул, и услышал за спиной шаловливый голосок: - Ну-ка, поймай меня!.. Ян быстро обернулся, удивленный внезапной переменой места, откуда раздавался голос. Лицо его вспыхнуло, как будто ему стало ужасно стыдно чего-то. Рука с пионом опустилась. Ганичка испугалась. Что она натворила! - Я думала, что ты видишь, - оправдывалась она. - Дай мне Пион... Но мальчик бросил цветок далеко от себя, куда-то в темноту. - Уходи! - сердито крикнул он. Ганичка схватила его за руку, но он вырвался: - Не хочу! - Ну и не надо! Подумаешь! - упрямо тряхнула она головой. Ян залез в уголок за рояль. Там в углу стояла его "скамеечка вздохов". На ней он обычно выплакивал свои мальчишеские горести, когда весь свет ополчался против него. Раньше, когда он был совсем маленьким, он прятался туда, думая, что его никто не видит там. Ганичка понимала, что поступила плохо. Ей хотелось помириться с мальчиком, но не будет же она бегать за ним, не полезет к нему под рояль! Так их и застали матери, когда пришли провeдать детей. Яна - в уголке "плача", за роялем. Пани Бедржишка сразу поняла, в чем дело. - Что ты делаешь за роялем, вылезай оттуда! - приказала она. - Это ты его обидела, Гана? - строго спросилa дочку пани Гана. - Я ничего ему не сделала, - стала выгораживать себя Ганичка, готовая вот-вот заплакать. - Я думала, что он видит... Она начала защищаться, решив, что Ян буд жаловаться на нее. - Ну, иди скорее сюда и скажи, что случилось, - уже ласково уговаривала Еника пани Бержишка. Еник вылез из-под рояля, отряхнул пыль с колeн и проворчал: - Да ничего особенного, так, пустяки. У Ганички сердце заколотилось от радости, чтo Еник не пожаловался. Она его ужасно полюбила это. Но тут пани Бедржишка заметила пион. Она взглянула на Ганичку, ничего не сказала и только наклонилась и поцеловaла мальчика между глаз. - Ах ты, разумник!-сказала она. - Ты упал? Она проводила гостей в столовую, где их ждали на столе кофе, сливки и булочки. Казалось, все было в порядке. А когда гости прощались, хoзяйка должна была пообещать, что обязательно нaнесет ответный визит и придет к ним вместе с Енком, чтобы повидать не только Ганичку, но и трилистник. Когда мать с дочерью ушли, пани Бедржишка обратилась к Яну: - Ну, что с тобой? Как все это было? Кто 6poсил пион, говори! И Ян стал с горечью рассказывать, как Ганичка его обманула совершенно без всякой причины, в тот момент, когда он меньше всего ожидал этого и Как это огорчило его. Поэтому она и не заслужила пиона, и он предпочел забросить его. - Ах ты, моя принцесса-недотрога! - обняла его пани Бедржишка. - Для этого, что ли, я возила тебя в жесткой коляске? Не только тело, но и сердце ты себе должен закалить. Впереди у тебя еще столько испытаний. Столько ударов придется тебе перенести, столько шишек ты еще набьешь себе, а я ведь не вечно буду с тобой... - Я не буду, я больше не буду, мамочка! Но только пообещай мне, что мы не пойдем к ним. В душе пани Бедржишка удивлялась чувствительности мальчика и со страхом подумала о его будущем. Необходимо, чтобы вокруг него почаще были дети - как можно больше детей. Он слишком часто задумывается и залезает в уголок, а этого она больше всего боялась. Ей не хотелось, чтобы из него в конце концов вышел нелюдим, чудак и нытик. Пионеры, которые иногда приходили к нему, вели себя даже чересчур примерно, они были с ним внимательны и деликатны и просто баловали его. Енику не повредит, если он получит от детей несколько синяков, если они будут играть с ним, как с равным. На маленькую Гану Ян произвел неизгладимое впечатление. Образ удивительного мальчика глубоко врезался ей в память и с течением времени он не только не бледнел, но, наоборот, вырисовывался еще резче. Она часто рассказывала своим сестренкам о мальчике, у которого нет глаз. В воспоминаниях о нем все было прекрасным, необыкновенным и удивительным. Снова и снова она спрашивала мать, когда же наконец придет к ним та пани с мальчиком - она ведь обещала. И всякий раз, когда обе матери встречались в парке на Аллее колясок, пани Гана напоминала приятельнице о ее обещании. Но у пани Бедржишки теперь было очень мало свободного времени. Она работала с воодушевлением, уходила с головой то в одну, то в другую работу. Она была матерью слепого ребенка, и ее глаза стали его глазами. С тех пор как она познала радость быть матерью собственного ребенка, работы у нее еще прибавилось. Бедржишка делала все с еще большим подъемом, словно желая таким образом выразить благодарность за выпавшее на ее долю счастье. Каждый час был у нее строго распределен, и время прогулок с коляской было запланировано как отдых, как накопление сил для дальнейшей работы. Наконец она решилась поговорить с Еником, предполагая, что прошло уже достаточно много времени, для того чтобы он успел "зализать" свою ранку. Ей хотелось, чтобы он немного "пообтерся". С ним можно было говорить как с ребенком и как со взрослым. Он моментально приспосабливался к характеру вопроса и отвечал вполне разумно, всякий раз когда матери это было нужно. - Еник, - сказала она ему однажды, приблизительно через месяц после того не вполне удачного посещения. - Ты помнишь еще Ганичку? Мальчик внимательно "посмотрел" на мать, сразу же поняв, что последует за этим вопросом. - Она просила тебе передать, - продолжала мать осторожно, - что ей очень хочется поиграть с тобой и чтобы ты к ней поскорее пришел... - Почему же она тогда сама не придет ко мне? - спросил Епик. - У нее две сестренки, и они тоже хотят познакомиться с тобой. По лицу мальчика пробежала тень... - Пойми меня, - заговорила озабоченно пани Бедржишка, стараясь показать, что она делится с ним, как со взрослым, своими заботами. - Мы должны нанести ответный визит, как этого требуют правила вежливости. Они были у нас, а теперь нам надо пойти к ним. Если тебе у них не понравится, мы больше туда не пойдем - прекратим это знакомство! Ян на минуту задумался. - Я понимаю тебя, мамочка, - сказал он. - Но ты только представь себе, в каком невыгодном положении я окажусь в чужом доме по сравнению с этими девочками. Они не только все видят, но их еще три, и они знают каждый уголок в своей Комнате. А у меня есть лишь одно преимущество по сравнению с ними, когда я дома, - мне тут все известно. Там же я с места сдвинуться не смогу. Ты ведь знаешь. Я буду там как потерянный, ты должна признать это, мама. Действительно, Ян был прав - пани Бедржишка моментально признала это. Она даже почувствовала себя пристыженной. Как она сама не сообразила этого? Нельзя говорить об ответном визите, если дело.касается ее Янка! Пусть они приходят к ним, это второе посещение будем считать ответным визитом, а что будет дальше - увидим! Угощение кончилось. Девочки вели себя образцово. Во время еды молчали и говорили только тогда, когда к ним обращались с вопросом. Они отлично знали, почему все это делали, - им хотелось снискать доверие мамаш, чтобы потом пойти с Еником в его владения и играть с ним там без надзора взрослых. Ян прислушивался к голосам девочек, когда они отвечали, и старался связать голоса с именами. Ганин голос он узнал сразу, но с ним переплетались два других голосочка, которых он еще не знал. Он моментально научился отличать один от другого. В его темном царстве их разделяла пропасть, хотя они и доносились почти с одного и того же места и даже как будто исходили из одного и того же источника. Но один голос принадлежал Аничке, а другой - Яничке. Он уже никогда не спутает их. Наконец наступила минута, которую дети ждали с таким нетерпением. Они могут идти! Пусть Ян померится силами с ними, - думает пани Бедржишка. - Пусть подерутся немного! Пусть его разокт другой хлопнут - три девочки на одного, но и разберутся между собой пусть тоже сами! Быть с ними, слушать их, охранять Еника - нет, это было бы свыше ее сил! Это было бы только мукой для нее и для него!.. - Почему ты не хотел прийти к нам? - спросила мальчика с упреком Гана, когда дети остались одни. - Я уже была у тебя, теперь ты должен был прийти к нам... - Для меня это было бы трудно, пойми же наконец! Здесь я все знаю, понимаешь? Здесь я не заблужусь! - У нас ты тоже не разбил бы себе нос,-начала Яничка, средняя из тройни. Все три девочки были на одно лицо - Яничка отличалась от сестер только тем, что ее любопытный носик был усыпан мелкими веснушками и что она ужасно любила смеяться. Ян установил еще за столом, что голосок с этим оттенком называли Яничкой. Яна рассмеялась, увидя апельсиновое деревце, стоявшее в углу комнаты. Она не заметила круглые, уже золотившиеся плоды, которыми оно было увешано. Ее рассмешила трубочка с кремом, по странному капризу случая оказавшаяся в цветочном горшке; она торчала там, как бы вырастая из земли. Наверное, в этом был виноват Еник, его слепота, а мама не может усмотреть за всем... - Чему ты смеешься, Яничка? - спросил он. - Там растет трубочка! - хохотала она. И вдруг обернулась к нему: - А откуда ты знаешь, что я Яничка? Я не Яничка! Я же Аня! - Я узнаю тебя по голосу, - самодовольно улыбнулся Ян. - И, даже если бы здесь щебетала вся школа, я моментально узнал бы твой голос, Япичка... Яна кивнула Ане и начала быстро шептать ей в сторонке: - Стань на мое место! Изображай меня, а я буду изображать тебя. Посмотрим, узнает ли он... - Я не хочу, - запротестовала Аня. - Иди сама... Аня немного побаивалась Яна. В каком-то радостном изумлении она смотрела на все кругом широко раскрытыми глазами. Все в этом доме казалось ей странным и необыкновенным. И удивленное выражение ее прекрасных голубых глаз не было только кажущимся. Аня и в самом деле постоянно всему удивлялась. Вещи, с которыми она встречалась первый раз в жизни, неизменно приводили ее в неописуемый восторг; она очень любила поражаться чем-нибудь и в восклицание "о-о-о-о-й!" вкладывала всю гамму удивления, произнося его нараспев. Отец однажды назвал ее "наше голубое удивление", и с той поры очень многие ее так называли. Во всем остальном Аня походила на сестер, и, если бы она когда-нибудь перестала "удивляться", ее нельзя было бы отличить от них. - О чем там шепчутся Яна с Аней?! - спросил вдруг Ян. Он назвал обеих девочек по именам, чтобы доказать, что не путает их. Яну доставляло удовольствие говорить о том, что он улавливал на слух; создавалось впечатление, что он видит. Он всегда радовался, когда другие не могли этого понять. - Откуда ты знаешь, что мы с Аней шепчемся? - спросила Яна. - Я даже знаю, о чем вы шепчетесь! - Ну, о чем? - Тебе хотелось, чтобы я вас перепутал. Чтобы я подумал, что Аня - это Яна. Да или нет? Изумление Ани передалось и Яне. Только на лице Ганички было как будто написано: теперь я уже ничему не удивляюсь. И с гордым видом старой знакомой, которая тут уже все знает, она стала объяснять, как взрослая: - Ты не поверила бы, Яна, но он даже различает цвета, клянусь в этом всеми знаками Зодиака. (Это выражение она подхватила у отца.) Она хотела рассказать историю с белыми и красными пионами, но, вспомнив о красном, ничего не сказала... - Так давайте играть в краски, - предложила Яна. Еник, как ни странно, согласился. - Вот что, - стал он выспрашивать девочек, делая вид, что экзаменует их.- Кто из вас скажет мне, как выглядит белый цвет? Подумав немного, Гана ответила: - Белый - как бумага. Белый - как снег. Яна добавила: - Белый - как молоко. Белый - как пена. - А у меня белый фартучек, - воскликнула Аня удивленно и начала тут же снимать его, как будто хотела отдать свой фартучек Яну. Ян развеселился: - Ну вот, теперь вы мне объяснили. Теперь вы мне открыли глаза! Чего ни один учитель на свете не мог сделать, чего не в состоянии была бы сделать даже вся Академия... впрочем, ладно. Это я только так... Сестры не поняли ни одного словечка из того, что он говорил. - Ты тоже играешь на рояле? - спросила Ганичка и подошла к инструменту. - Сыграй лучше ты что-нибудь!-попросил он. - Ну, хорошо! Она уселась за рояль и стала в терциях выстукивать известную детскую песенку. А Аня, заслышав знакомую мелодию, вдруг запела голоском, тоненьким и ровным, кaк ее косички: Когда на небе погаснет луна . И взойдет утренняя заря, Я спущусь с тобой в "Наутилусе" На самое дно морское. Я увижу подводные сады, Где цветут чудесные живые цветы, Рыбы плавают с фонариками на носу И сами светят себе в глубину... - У тебя хороший голос, - одобрительно заметил Ян. Обрадованная его похвалой, Аня запела "Колыбельную": Прежде чем ты закроешь, мой сынок, Розовые лепестки своих век, Взгляни последний разок Из окошечка на луну! Наш папа там ходит По морям из песка и лавы, В кратере Криштофа Бернарда Для воздушного корабля ангар будет строить. - Ну, а дальше? - спросил Ян, когда Аня умолкла. - Дальше я не знаю, - заявила певица. - Тогда слушай! - сказал он. - Я спою конец. Ян сел к роялю, положил руки на клавиатуру и стал сам себе аккомпанировать. Его голос звучал, совсем как у взрослого, словно он уже выходил из детского возраста: Серп луны, ты растешь потихоньку, Все кругом так ясно и просто, Ты увеличиваешься на небе, А у нас растет любовь к папе. И, прежде чем луна снова начнет убывать, Прежде чем она совсем исчезнет, Пусть наш папа с Луны поскорее Живой и здоровый вернется к маме. Три сестрицы в одинаковых фартучках сидели на диване рядком и, затаив дыхание, с умилением слушали. - Ну что? - обратился к ним Ян, кончив играть и петь. - Ведь так? И, не дождавшись ответа, он снова повернулся к роялю и заиграл легкий менуэт Моцарта. Сестер удивляло, что, играя, он не смотрит ни вниз, ни перед собой, а глядит вверх, на потолок. Словно он играл кому-то, кто находился над ним, словно слушатели парили над его головой. Лицо его выражало при этом блаженство и какую-то отрешенность. Только изредка, не прерывая игры, он обращался к девочкам и говорил: - Моцарт. Вы видите его? Как будто все освещается вокруг. Я мог бы не есть и не спать. Видите, видите, как загораются огоньки... Однако музыка без слов продолжалась слишком долго. Яна уже не могла дольше усидеть на одном месте. Она потихоньку слезла с дивана и сделала несколько шажков в сторону. На полках, вделанных в стены шкафов, стояло множество интересных вещиц, которых Яна еще никогда в жизни не видела и не знала, для чего они служат. Ян продолжал играть, а она тем временем незаметно, шаг за шагом отходила все дальше от рояля и все ближе подбиралась к этим вещичкам. Если Анины глаза всегда выражали удивление, то на носике Яны было написано любопытство. Аня только с изумлением глядела на мир и на самое себя, а Яна сгорала от любопытства, чем заполнен этот мир; ей страшно хотелось брать в свои руки частички этого мира и расспрашивать, что это и для чего оно служит. На стене довольно низко, но все же выше ее роста висела гитара - вот провести бы по ее струнам всеми пальцами! А что лежит в этих угловатых коробках и пузатых футлярах, куклы там или игрушки, а может быть, музыкальные инструменты? Чего только она не отдала бы за то, чтобы заглянуть в них! На одной из полок были расставлены модели геометрических фигур - куба и шара, пирамиды, конуса и других, - модели, сделанные из блестящего материала и; проволоки. Для чего они? Что с ними делать? Как с ними играть? Гана с беспокойством следила за любопытной сестренкой и издали делала ей знаки руками, чтобы она не совала всюду своего носа, а села и слушала музыку. Яна остановилась теперь перед глобусом и не могла удержаться, чтобы не дотронуться пальчиком до белого пика Гималаев, и в тот же момент глобус начал поворачиваться. Достаточно было легкого прикосновения, и земной шар стал вращаться, но в это время к Яне подскочила Гана, схватила ее за руку и потащила обратно. - Сейчас же иди и сядь на место! Еще разобьешь что-нибудь! - Садись сама!-огрызнулась Яна. - Тише, тише... Гана попыталась закрыть ей ладонью рот, но Яна не давалась. Девочки начали драться; Ян продолжал играть, а Аня, изумленная, стояла за ним у рояля. Ее, казалось, удивляла не столько музыка, сколько клавиатура, пальцы Яна, выражение его лица и все остальное, связанное с этим. Внезапно Ян кончил играть. Обернувшись назад, он виновато улыбнулся, как бы извиняясь, как бы говоря своей улыбкой, что он играл не для того, чтобы похвастаться. А может быть, он почувствовал смущение, что выдал себя, что дал им возможность так глубоко заглянуть ему в душу? Аня за его спиной вздохнула. - Это ты, Аничка? - Он узнал ее по вздоху. - Как это было прекрасно! - А где твои сестрицы? - Здесь, - подбегая, ответила Ганичка. Яничка в это время стояла на ступеньке в какой-то нише возле двери и смотрела через застекленное окошечко в шкафчик, вделанный в стену. В нем находилась аппаратура из блестящего белого металла - рычаг и катушка. Из угла шкафчика полукругом расходились лучи, все это немного напоминало солнечные часы. - Для чего это? - спросила Яна, поднимаясь на цыпочки. - Что с этим делают? По звуку голоса Ян сразу определил, где находится девочка. Он направился к нише и уверенным шагом дошел до нее. Открыв стеклянное окошечко, он сказал: - Там находится солнечный регулятор. Мы все время вращаемся вместе с солнцем. Оно светит в нашу комнату с утра до вечера, пока не сядет. Посмотри в окно! Девочки повернулись к стеклянной стене. В нее светило огромное солнце, его лучи рассыпались на занавесках на миллионы жемчужин. - Сколько таких домов "на курьих ножках" уже построил мой папа! похвастался Ян. - А где же эти курьи ножки? - спросила Яна. - Это только так говорится! Механизм находится под нами. Туда можно пройти через вот эту дверцу, - Ян показал на небольшую, едва заметную дверь, окрашенную в тот же цвет, что и стена,, и поэтому совершенно сливающуюся с ней. - Пойдем туда, посмотрим! - предложила Яна. - Дверь заперта! - сказал Ян. - Я и сам никогда там не был. Но главное - вот этот регулятор: он приказывает, а механизм слушается... - А что будет, если я надавлю вон ту кнопку? - Тогда мы начнем крутиться! Получится карусель! - Не получится! Не получится! Ты просто так говоришь, - поддразнивала его Яна. - Не веришь? Ну так смотри! Ян нажал кнопку и сказал: - Сейчас придет мама. Сначала ничего особенного не было. Все стояло на своих местах, только золотое сияние занавесок постепенно гасло, так как лучи становились все более косыми. Потом все начало быстро меняться. В комнате потемнело, снизу доносилось урчание. Дом вращался все быстрее и быстрее. Ян раздвинул занавески. Видно было, как деревья, кусты и клумбы бегут назад. Солнце снова заглянуло в комнату, но тут же уплыло, снова засияло и опять исчезло. Три сестры прыгали от радости, но в это время послышались торопливые шаги - дверь открылась. - Мама! - закричал Яи и быстро остановил карусель. В комнату вбежали обе матери. - Что ты тут вытворяешь, Янко! Ты же знаешь, что папа запретил это! - А она, она не хотела мне верить... Пани Бедржишка снова установила стеклянную стену против солнца и опустила занавески. - Ну, кажется, ничего не случилось, - примирительно сказала пани Гана. - А как вы здесь играете? Девочки, перебивая друг друга, радостно сообщали, как им нравится у Яна. - А ты, Енда, ты им сыграл что-нибудь? - Сыграл... Матери хотели остаться с детьми, привлечь их внимание вопросами и незаметно включиться в их общество. Но дети сейчас же заметили эту опасность и, словно сговорившись, стали односложно отвечать на вопросы и вообще дали понять, что не желают принимать в игру взрослых. - Ничего не поделаешь, - вздохнула с покорной улыбкой пани Бедржишка,-мы им не нужны... Как только мамаши ушли, дети снова оживились. - Жалко, - сказала Аня. - Мы могли бы еще покататься... - А что, если идет дождь? - пришло в голову Гане. - Давайте еще покружимся, - предложила Яна. - Что же мы теперь будем делать? Надо было мне все-таки взять с собой Aленку. Она бы повеселилась! - Кто это Аленка? - спросил Ян. - Это моя самая младшая кукла. Я тебе прочту про нее стихотворение, хочешь? Ты можешь мне аккомпанировать... Ян послушно сел к роялю и положил руки на клавиши, а Яна принялась декламировать: У меня новая кукла, Она говорит, как человек, Бегает за мною всюду, Смеется и плачет... Знаешь ли ты, Алечка, Зачем у нее на животике ручка? Когда я кручу эту ручку, Кукла хочет есть, Кричит, топает ногами Кушать, пить, спать! - Почему же ты не играешь? - Ничего не выходит! -извинялся Ян.- Если бы это была песенка... А бывают и в самом деле говорящие куклы, Яничка? - Не верь ей, Еничек! - сказала Гана и толкнула Яну в бок. - Кукла сама не говорит. Ей нужно сначала пошептать, и только потом она повторяет. Сама она ничего не может сказать. - А моя Аленка говорит сама, к твоему сведению... - Тогда бы в ее голове должен был быть мозг! - заявил Ян. - А если она только повторяет, значит, у нее внутри репродуктор. И все-таки мне хотелось бы увидеть эту куклу. - Я тебе все покажу, когда ты придешь к нам! - хвасталась Яна. - Я покажу тебе и нашу кухоньку! Вот ты удивишься! Гана всячески давала понять Яне, чтобы она наконец замолчала, а Яна, делая вид, что ничего не понимает, посмотрела на сестру своими невинными глазами цвета незабудки и спросила: - Чего ты все время толкаешься? Почему ты не скажешь вслух? Что тут плохого, что у нас есть кухонька? Мы сочинили про нее стихотворение, хочешь, я его тебе прочту, Еяик? И, не дожидаясь ответа, начала: В моей маленькой кухоньке Я варю кашку Аленке. Атомную плиточку Подарила мне мамочка. У меня еще есть маленькая Сковородочка для гренок, В кладовой много запасов, Холодильник для мороженого... Яна кончила и ждала, что скажет Ян, похвалит ли он стихотворение. Но Ян молчал. Гане показалось, что он вдруг загрустил. Ему, наверное, очень обидно, что он никогда не увидит ни холодильника, ни сковородки. Если бы Яна не говорила об этом, он бы ни о чем не знал... - Я прочту другое стихотворение! - быстро сказала Гана, чтобы изменить направление его мыслей. - Вот послушай! Она разгладила руками фартучек, поклонилась и начала: У меня есть прапрапрадедушка, Прапрапрапра прадед, Он говорил, что переживет нас всех, Что он силен, как медведь. Однажды вечером он лег спать, Говорил, что очень сонный. Почему же он утром не проснулся, Раз он так любит солнце?.. А когда я стану доктором, Я подойду к этому научно, Научусь будить ото сна И прапрапрапрадедушек. Казалось, у Яна пропала охота изображать из себя очень умного и поучать других. Он понуро сидел на диване с каким-то отсутствующим выражением на лице, как тело без души. - А теперь я! - нетерпеливо воскликнула Яна, как только Гана кончила, и сразу же быстро затараторила: Наш школьный самолет завтра улетает, Карты мы берем с собой! Я буду спрашивать детей! Под нами раскроется атлас мира: Вон там несет свои воды широкий Дунай, А дальше поднимаются острые гребни Доломитов. Гнездо повисло над пропастью - парит какая-то птица Кто это? Это - горный орел! Он кормит птенцов! А как называется эта большая луна внизу? Адриатическое море! Оно бушует сейчас! А там, на берегу моря, дымится вулкан! Кто мне скажет, как он называется? Это Везувий! Мы пролетаем над городом Неаполем... Тут Яна остановилась - она забыла следующий куплет. Однако она не растерялась, пропустила несколько строк и перескочила сразу на конец стихотворения: Весь класс собрался в дорогу. Но со мной приключилась беда! Все полетят, только я останусь; Я лежу больная, жалуюсь - кто виноват в этом? Вся школа уже поднялась в небо, Напрасно я плачу теперь, надо было думать раньше. Я из шоколада съела самолет, И теперь у меня ужасно болит живот... Яничка схватилась за животик и начала извиваться, показывая, как он у нее болит. Ей хотелось рассмешить Еника. И вдруг она вспомнила - у него ведь нет глаз! Но и без этого стихотворение очень хорошее - она прочитала его с таким чувством! - Тебе понравилось стихотворение, правда? - добивалась она его похвалы. - Откровенно говоря, я не знаю, - признался мальчик. - Я не слушал. Он никогда не лгал. - Почему ты не слушал? - с упреком сказала Яна и обиженно уселась в креслице, стоявшее в стороне. Еник стал ощупью осматриваться и дотронулся до лица Ганы. - Это ты, Ганичка? А где Аня?.. Аня в это время сидела на другом конце дивана. В немом изумлении она блуждала широко раскрытыми глазами по стенам и потолку. - Я здесь! - испуганно откликнулась она, возвращаясь из мира грез. Ян протянул по направлению ее голоса руку. - Спой еще что-нибудь, Аня! - Ну что? - Что хочешь! Сядь рядом со мной... - Пусти меня! Сестры поменялись местами. Аня села рядом с Еником, а Гана устроилась в уголке дивана. Еник нащупал Анино лицо. Потом провел по нему всей ладонью, как бы желая запечатлеть на ней его черты. "Вот было бы интересно, - подумала Яна, ревниво следя за Яном- если бы он подумал, что я Аня, а Аня - это я! Я спела бы, совсем как Аня, он ничего бы не заметил. А ну-ка, попробуй отгадать! Но с Аней не сговоришься, а с Ганей тем более!" - Ну, начинай! - попросил Ян Аню. Она не заставила себя долго уговаривать, облизнула язычком губы и затянула тоненьким голоском, в котором тоже слышалось удивление: - Куда ты летишь, птичка-человек? - Вверх, поднимусь над царством пернатыхпевцов. - Подожди меня минутку на облачке! - Я тороплюсь, навостри уши, Раз ты не веришь мне, даю честное слово, Я лечу с папой на Венеру... - Это все, - сказала она, - больше нет ничего. - Теперь пой ты,- обратилась Яничка к мальчику и легонько ткнула его пальцем в живот. - Теперь твоя очередь! Он не обратил никакого внимания на ее шалость. На его подвижном лице появилось напряженное выражение. С минуту он колебался. - Вам, наверное, оно не понравится. Я сам сочинил это стихотворение, только для себя. Впрочем, мне все равно! - вдруг решил он. -Я буду говорить сидя, а то я путался бы, если бы стоял. Оно еще не вполне готово, и я буду придумывать на ходу... - Ну, начинай скорей! Яне удалось незаметно оттеснить безучастную Аню и самой сесть рядом с Яном. Мальчик начал читать стихи: Даже если человек не видит перед собой ни на шаг, Он не заблудится в мире... Повсюду есть люди - чего мне бояться? Я не различаю цветов - это, конечно, плохо, Но я знаю, как выглядят дерево, птица и рыба; Кончики пальцев мне скажут правду, Признают, знакомый и красивый предмет, Я сразу же узнаю, где у него лицо, а где изнанка, Все без труда отгадаю. Но иногда я не узнаю - бывает и так, А потом мне самому становится смешно, Просто забавно Угадывать, что бы это могло быть, Где у этой штучки голова, а где ноги, а где душа, Иногда она повернется вверх ногами. Но зато у меня хорошие уши и хороший нос! Весь мир состоит из шумов и запахов, У каждого предмета свой звук, У каждого предмета свой запах Как чудесно пахнет гвоздика, Только из-за одного этого запаха стоит жить, Если не из-за чего другого, так хотя бы только из-за него! Запахи и музыка - вот мои звезды, Мои путеводные огоньки во тьме, Когда звучит музыка, я чувствую ее на своем лице, Как будто я смотрю на сияющее солнце, И песне и запахам я тоже говорю: ведите меня! Наступила тишина - Ян кончил. Сестры не поняли, что он хотел сказать своими стихами, и думали, что он будет продолжать. Гана ловила каждое слово, стараясь ничего не пропустить и во что бы то ни стало все понять. В отдельности ей было все понятно, но общий смысл ускользал от нее. Аня упивалась голосом Яна и не сводила глаз с его губ. Ей казалось, что еще никогда в жизни она не слышала ничего более таинственного и чарующе прекрасного и что мальчик вот-вот запоет. А, когда Ян замолчал и смущенно повернулся к своим слушательницам, она была даже несколько огорчена, что очарование так быстро рассеялось. Яна совсем не слушала. Она придумывала, что бы такое сделать, чтобы немножко подразнить мальчика и отомстить ему за невнимание к ней. А, кроме того, ей хотелось испытать его. Ведь Ян так не похож на других детей. И Яне обязательно нужно знать, как он будет вести себя. Она сидела рядом с мальчиком, опершись рукой о спинку дивана. Когда Ян сказал "просто забавно", она пощекотала ему пальцем затылок. Ян моментально поднял руку и почесался. Яничка сидела с невинным видом, и ни Гана, ни Аня ничего не заметили. И еще один раз ей удалась ее проделка. В тот момент, когда Ян с чувством произносил "как чудесно пахнет гвоздика", она снова пощекотала его. Ян тотчас же с силой хлопнул себя ладонью по затылку. Яна прикусила губки, чтобы не фыркнуть от смеха, но больше уже не решалась продолжать игру. Если бы у нее сейчас была горошина, подумала она. Она бросила бы ее Яну за воротник. Вот бы он крутился, как принцесса на горошине! - Музыкой я еще лучше мог бы передать все это,- говорил Еник.Когда-нибудь рояль будет рассказывать то, что я хочу, но не умею выразить. Ну, например, как я, не видя, представляю себе эту комнату и вон тот глобус, какого он может быть цвета, если бы я его вдруг увидел, или как выглядишь ты, Ганичка, и ты, Аня... О Яничке он, очевидно, забыл, однако, повернулшись к ней, погладил ее руку, ту самую, которая так подшутила над ним! Не зная, что девочки поменялись местами, Ян думал, что это рука Ани. Если бы он мог предполагать! - Стихи не очень хорошие,- сказал он.- Местами нет рифмы, иногда размер неправильный... - Сыграй их на рояле,- попросила Гана. Яна, видя, что мальчик поднимается с места и сейчас ускользнет от нее, решила в последний раз поддразнить его и снова пощекотать. Но, расшалившись, она забыла об осторожности. Ян быстрым движением поднес руку к затылку и поймал Янину руку. Словно обжегшись, он тут же выпустил ее. Яна отскочила в сторону, но было уже поздно. Она побледнела от страха и отодвинулась от мальчика на конец дивана, в ужасе ожидая, что теперь будет. Ян тоже сел подальше и сурово нахмурился. Сестры ничего не заметили какое счастье для Яны! - Ну, играй! Играй! - просили они. Но Ян заупрямился и больше не произнес ни слова. Они еще некоторое время упрашивали его; Яна тоже присоединилась к ним, чтобы отвести от себя подозрение. Она вдруг испугалась. Ян продолжал упорно молчать до той минуты, пока все они. совершенно расстроенные, не отправились к своим матерям. А когда гости уходили, Ян отвернулся от девочек и не пожелал пожать руку Аничке. Всем стало ясно, что она чем-то обидела его. Настроение было испорчено, начались догадки, расспросы и выяснения. Мальчик, не сказав, что случилось, обиженно исчез куда-то. Яна делала вид, что она не виновата, Аня обливалась слезами. Напрасно пани Гана допрашивала своих дочерей - ей не удалось ничего узнать. Только пани Бедржишка была совершенно спокойна. Еще одна шишка - эка невидаль! Все равно он ей в конце концов все расскажет! Ничего не поделаешь, придется ему привыкать! Прошло некоторое время, и Гана и Аня снова вспомнили о Енике и начали приставать к матери, чтобы она повела их к нему. Стоял ноябрь, началась слякоть, нечего было и думать о прогулках с коляской. Пани Гана сперва постаралась встретиться с пани Бедржишкой на расстоянии. Но экран молчал, никто не отзывался, было тихо и темно. И вот однажды она взяла за руку Яну и отправилась вместе с ней на разведку к пани Бедржишке в домик "на курьих ножках". Она нарочно взяла с собой именно Яничку. Пани Гане хотелось наконец выяснить, что же произошло между детьми и почему Ян обиделся. Главное подозрение падало на Яну, потому что в тот несчастный момент именно она сидела рядом с мальчиком. Уже не раз мать пыталась склонить девочку к признанию. Однако Яничка, солгав в тот день, теперь уже боялась признаться, зная, что лгать нехорошо. Ей и самой хотелось покаяться, рассказать, что она натворила, она понимала, что заслуживает наказания, но еще больше ее страшило признаться во лжи. Они подошли к вилле, окруженной большим садом. Персиковые, миндальные и айвовые деревья поднимали голые ветви к бесцветному небу; вода в бассейне была спущена, дно его покрывали гниющие листья, и на них лежал мертвый дрозд. Пани Гана нажала кнопку у главного входа. Дверь сама открылась. Они прошли по коридору и очутились в вестибюле во все комнаты были открыты раздвижные двери; но всюду было безлюдно и пусто. Они вошли в комнату Еника. Глобус, вложенная в парлофон лента, распахнутые дверцы шкафов, гитара на стене - все осталось нетронутым на своих местах, казалось, Ян вышел только ненадолго и сейчас вернется. Но никто не возвращался... - Где же Еник, мама? Пани Гана не знала, что ответить. Не было не только Яна, но вообще никого. На полу лежало незапечатанное письмо, которое, очевидно, забыли отправить. Пани Бедржишка писала своей сестре Елене в Радотин: Дорогая сестра! Мы расстаемся с Тобой надолго, и кто знает, может быть, и навсегда. Мы переезжаем в Одессу. Отчасти из-за Вацлава и его проекта. Он собирается строить в Ялте свои санатории "на курьих ножках". Но основная причина отъезда - наш Ян. Слышала ли Ты о докторе Муркине Иване Павловиче, который вернул зрение человеку, родившемуся с мертвыми глазами? Речь идет о граничащей с чудом регенерации отмерших клеток зрительного центра в мозгу. Я решила, не теряя ни минуты отправиться с мальчиком к этой знаменитости. Представь себе, дорогая, что еще есть надежда! Мы все оставляем и летим! Если Тебя интересует наша вилла, возьми ее себе! Может быть, Ты и откажешься от такого подарка - я как бы слышу Твой голос, что у Тебя и без нее довольно забот... Но если Тебе не нужна вилла, то приди и выбери себе хотя бы что-нибудь на память. Однако поторопись, время не ждет, пожалей наши вещи! Особенно жалко рояля, если он испортится. Это очень хороший инструмент. Если он Тебе не нужен - у вас ведь есть своя "Лира" - попроси кого-нибудь взять его. Не позабудь выбрать себе что-либо из нашей фонотеки, в ней много замечательных произведений классической и современной музыки. А, впрочем, ленты не портятся, пусть себе отдыхают, если они никому не понадобятся. Мы бросаем много хороших и дорогих нашей памяти вещей, которые с течением времени будут приходить в ветхость,- мне жаль их, но таков уж удел брошенных вещей... Письмо было длинное, пани Гана не стала его читать до конца. Она очень рассердилась на свою приятельницу. С ее стороны было черной неблагодарностью даже не прийти проститься! - Мама, что написано в этом письме? - Мать Еника пишет, что они уехали.. - И больше не вернутся? - Ну и что же? - Никогда? - Кто знает? Мир так мал, а человек так скор... - И все здесь так и останется? - Ну и пускай! - Тогда я возьму себе что-нибудь на память, мама... - Попробуй только что-нибудь тронуть! Нас никто не приглашал!-добавила она с горечью, взяла Яну за руку и быстро вышла из дома. И казалось, что озорной поступок и возникшее из-за этого недоразумение между детьми навсегда останутся тайной. Шли годы, три сестры-голубоглазки росли. К восемнадцати годам они закончили образование и испытывали первые радости самостоятельной работы. В них пробуждалось чувство гордости оттого, что они нужны обществу, что они не лишние на свете, что труд, который, собственно, должен был бы приносить страдание, потому что только благодаря труду человек получает право пользоваться всеми земными благами, сам становится благом, самым большим благом. Без работы человек перестал бы быть человеком. Гана стала инженером-геологом, специалистом по подземной газификации угля и вышла замуж тоже за работника геотехнической промышленности. Она чаще других сестер вслух вспоминала о Яне. Когда они собирались у матери на вечерах воспоминаний, Гана расспрашивала о нем, а иногда приносила и новые вести. Вести бывали всегда одни и те же: все по-старому Ян в Одессе, лежит в глазной клинике, его лечат лучшие врачи, но пока ничего не выходит... Яна работала по распределению детского белья и так и осталась легкомысленной хохотушкой. Не было ничего легче, как рассмешить ее, и смех, постоянно звучал в ней самой и вокруг нее. И только на этих домашних "вечерах вздохов" она порой приходила в уныние, и всякий раз, когда упоминали имя Яна, ее охватывало беспокойство. Но она прекрасно умела владеть собой и скрывать свою тревогу. Она заключила дружбу с сотрудником соседнего автомобильного завода. Он работал мастером на автоматической линии № 9, производящей коленчатые валы, и нес ответственность за ее бесперебойный ход. Аня стала камерной певицей. В ее больших голубых глазах по-прежнему светилось удивление, которое, появившись однажды еще в колыбели на ее лице, казалось, так никогда и не погаснет. У Ани всегда было много друзей, и, очевидно, как раз поэтому она никак не могла выбрать себе среди них ни одного настоящего. Аня тоже с удовольствием посещала вечера воспоминаний, на которые раз в месяц приглашала пани Гана всех своих детей, и они приходили, если не были заняты. На каждом из таких вечеров их всегда бывало не менее восьми - они сидели и вспоминали свое детство. А если бы собрались все двенадцать, то в большой детской не хватило бы для них места на диване и в креслах. Из двенаДцаТи детей было только три мальчика, остальные все девочки. Голубоглазых было десять, и только у одного мальчика и у одной девочки оказались темные глаза. Настоящих блондинок было шесть, среди них и наша тройня. У остальных волосы были темнее, а последняя девочка и вовсе была брюнетка. Все дети были хорошего роста, не худые и не толстые, никто из них никогда не хворал. Носовой платок они носили в кармане скорее как память о том времени, когда у людей от простуды текло из носа. Все двенадцать были абсолютно здоровы, впрочем, как и все остальные дети всех цветов кожи и всех широт. Таков был итог материнства пани Ганы. По возрасту наша тройня занимала серединку в этом детском коллективе и ввиду одновременного появления на свет пользовалась особым вниманием и расположением братьев и сестер. В кругу своего многочисленного семейства, окруженная любовью и заботой детей, пани Гана восстанавливала силы. На пороге детской сыновья и дочери оставляли свою взрослость и на этот вечер снова становились детьми. Открывались шкафы и ящики с игрушками, наряжались куклы, вновь названные своими старыми именами. В кукольных квартирах расставлялась мебель, готовились кушанья для кукол, давались представления в театре марионеток, читались давно забытые стихи, вспоминались считалки, загадывались загадки. В эти часы чудесного возвращения в царство детства убеленная сединами пани Гана, сидя на ковре, растроганно улыбалась тому, сколько у нее детей и какие они все большие и замечательные, один красивее другого, и потихоньку шептала их имена. Один из таких вечеров воспоминаний состоялся у пани Ганы совершенно случайно. Однажды вечером неожиданно прибежали к матери Гана и Аня, а так как Яна жила пока еще дома, то произошла встреча трех сестер, хотя заранее не было никакой договоренности. Сразу же выяснилось, почему вдруг возникла необходимость сейчас же собраться им всем трем вместе. И мать поняла это. Новое, самое последнее известие о Яне! Оно свалилось совершенно неожиданно, как гром среди ясного неба. В Прагу из Ленинграда приедет молодой композитор Ян Брандейс, чтобы дирижировать здесь оркестром, который будет исполнять его симфонию "Я вижу!" Это будет первая остановка в его турне по свету. Портреты, опережая Яна, летели по проводам и без проводов, его удивительная биография занимала целые страницы и журналах и газетах. Сквозь призму долгих лет сестры снова увидели светлозеленую волшебную комнату, которая поворачивалась вместе с солнцем, светло-кремовый блестящий рояль с узкой клавиатурой для детской руки, вазу с пионами, полочку с моделями кристаллов. С неослабевающим вниманием сестры следили за необыкновенной судьбой Яна. Отъезд в Одессу, неожиданно вспыхнувшая надежда, а потом отчаянная борьба за его глаза. Казалось, вся земля принимала участие в этой борьбе за то, чтобы Ян видел. Можно было подумать, что у людей на свете нет других забот, как только вернуть зрение одному человеку. После долгих лет попыток и неудач общими усилиями избранного коллектива специалистов, приглашенных со всех концов света, все же удалось вернуть ему зрение. Ян видел! И то, что он увидел, он выразил в своей симфонии. - На два миллиона человек - и только три концерта! - возмущалась Гана.Это же бесчеловечно! Это - вызов обществу! Это - оскорбление для Драги! Пани Гана старшая примирительно улыбнулась. - Ну что ж, сядем к телевизору, как и остальные, кому не достанется билетов... - Но я, я должна с ним поговорить! - воскликнула Гана. - И я тоже! - добавила Аня так громко, что пани Гана посмотрела на нее с удивлением. - Тогда,- вспоминала о прошлом Ганичка,мы чем-то обидели его. Но кто из нас и чем? Это известно только звездам! Тебе, Аня, он не захотел подать руки, ты помнишь! Глаза у Анички наполнились слезами, как будто это случилось вчера, а не двенадцать лет назад. - Зачем ты напоминаешь мне об этом? - А почему ты сердишься? Разве ты сидела тогда с ним рядом? И они одновременно посмотрели на Яну, так же, как и когда-то: Ганичка испытующе, из-под длинных ресниц, а Аня - недоуменно, широко, открыв глаза. - Тебе нечего ему сказать, сестра? - спросила у Яны Гана, а в ее словах слышалось другое: почему же ты молчишь? Почему наконец не произнесешь облегчающее слово? Яничка покраснела. Уже давно надо было сбросить с себя это ненужное бремя, рассказать сестрам о своем прегрешении в детстве - они посмеялись бы над ним в три голоса; ведь чем дальше, тем дороже и желаннее становились воспоминания о Яне. Проходили годы - и Яне казалось, что ее проступок бледнеет и что вообще уже не стоит говорить о нем. Но, как ни странно, получилось совсем обратное! Она сказала неуверенно: - О многом мне хотелось бы сказать ему,потом быстро добавила, как бы желая избежать неприятного вопроса:-А, впрочем, я думаю, что Ян сам пригласит нас... Аничка устремила на Яну полный зачарованного удивления взгляд. - Ты думаешь? - Ну, конечно, - ответила она. - Ему будет любопытно посмотреть, какими мы стали... - Он уже давно забыл нас! - сказала Аня, растягивая слово "давно" прерывистым вздохом сожаления. - Не забыл! - уверенно проговорила Гана. - Почему? - Потому что мы тогда обидели его - такие вещи не забываются! Он должен наконец сказать нам, кто из нас это сделал и чем, собственно, мы обидели его... - Я его обидела! - вдруг закричала Яна и, зарывшись в подушки, горько заплакала. - Да! Да! Это была я! - рыдала она.- Я обманывала, скрывала и теперь заслуживаю наказания! Пусть меня отправят в лечебницу, только, пожалуйста, не мучайте меня больше! Обе сестры разом бросились к ней и стали ее утешать. Аня вытирала ей слезы платочком. - Ну, наконец она выскочила - эта противная, черная заноза, вонзившаяся в сердце... - Ах ты, великая грешница! Как ты могла молчать так долго! - целовала ее Ганичка. - Я все время собиралась, всю жизнь собиралась сказать вам это, дорогие сестренки! Но у меня не хватало смелости, я. трусиха, боялась сказать, что я лгунья. Двенадцать лет лгунья! Что теперь будет со мной? - Теперь готовься! В наказание тебе будут рвать зубы! Двенадцать зубов, за каждый год по зубу,- смеялась Гана. - Ой, ой, ой! Я выхожу замуж, пожалейте меня!.. Они стали шутить, стали смеяться - да, они простили ей, все было забыто. Яна не ошиблась - сестры получили приглашение на концерт. На билетах, в уголке каждого из них, было карандашом написано: Гана, Яна, Аня. На четвертом стояло: Для пани Ганы от Бедржишки. Взмах дирижерской палочки: "Начинаем!" - и вoрота открылись. Один за другим пробуждаются дремавшие инструменты. Все присутствующие на концерте знают о судьбе Яна. С затаенным дыханием они вслушиваются в задумчивое повествование альтов о первых шагах ребенка в мире, в котором погасли все огни и где не светит солнце. Первая часть симфонии рассказывает о блужданиях слепого мальчика в темноте, как в заколдованном кругу. Но эта тьма добрая, ее не нужно бояться. Всегда где-то поблизости в нужную минуту раздается нежный голос, который зовется "мать". Этот голос можно даже ощутить, он теплый и мягкий, он может взять тебя на руки. Если ты его позовешь, он моментально откуда-то отзывается. Если ты идешь, он превращается в руку, которая ведет тебя в темноте; в нее можно броситься - с тобой ничего не случится, темнота расступится, темнота не причинит зла... Но уже в первой части проскальзывают нотки странного, зловещего предчувствия. Тревога все возрастает по мере того, как мальчик растет. И вдруг она прорывается в трагическое, потрясшее все его существо сознание, что где-то есть солнце, что мир полон света и красок, что темноты нет, что темнота только в нем и вокруг него. А потом наступает период мучительного умственного созревания, возмущения и примирения и, наконец, страшное умудрение ребенка. В начале второй части раздается детский голосок флейты - такой наивный и радостный, он долго шаловливо порхает и спрашивает, а другой, немного задумчивый голос ему отвечает. Гана мечтательно улыбается далекому прошлому. Первый голосок - это, очевидно, ее голос. Ведь вся эта часть называется "Три голоса", но с тем же успехом ее можно было бы назвать "Три сестры". Кто мог предполагать тогда, что они оставят в его жизни такой глубокий след? С трепещущим сердцем вслушивалась Гана в музыку давней встречи. Вдруг она вспомнила, как тогда невольно обидела его, как проскользнула у него под рукой, когда он протягивал ей красный пион, как она крикнула ему: "Ну-ка, поймай меня!.." Теперь она сгорала от стыда, кровь бросилась ей в лицо. Да, он вправе обвинять и жаловаться, вот сейчас, сейчас, наверное, прозвучит обида слепого мальчика - все повернутся к ней в недоумении: что ты наделала, как ты могла!.. И Гана, покраснев до корней волос, сожмется и заплачет... Но ничего похожего не прозвучало, оба голоса - его и ее - переплетаются в щебетании флейт, дружно разговаривают, шаловливо поддразнивая друг друга. Ганичка в душе ликовала: "Простил! Простил!" Затем к ее голосочку присоединились два других. Сидя между Яной и Аней, Гана почувствовала, как с двух сторон они пожимают ей руки. Она ответила таким же пожатием - сестры поняли друг друга... Три ручейка, пробившись из одного источника, радостно запели, перекликаясь, сливаясь воедино, такие одинаковые и в то же время все разные. Три голоса, три оттенка, три мотива: Ганин - серьезный и рассудительный, Янин - шаловливый и, наконец, Анин - тонкий и нежный; в нем, как эхо, прозвучала "Колыбельная", которую Аня тогда пела ему во время их посещения о звезды на небе, как давно это было! Потом этот же мотив; переходит от флейт к роялю. Правильно, вспомнила Аня. Ведь я тогда не знала конца песни и за рояль сел Ян. А мелодия переходила от инструмента к инструменту, и каждый раз ее исполнение чем-нибудь отличалось от предыдущего, хотя это и была все та же "Колыбельная", но казалось, что ее уже поет другая мать, из другой части света и другому ребенку. Но вот в спокойную веселую мелодию флейт и скрипок, кларнетов и альтов ворвался фальшивый тон. "Начинается", - сказали друг другу сестры пожатием рук. Да, так оно и было тогда, когда Яна своей шалостью первый раз задела мальчика, как назойливая муха. Но скрипки и альты снова запели, и опять над головками детей воцарилось мирное спокойствие. Но - о ужас! - вот раздался зловещий, глухой звук бас-кларнета, в нем слышатся напряженность и предостережение - сообщение о появлении врага, чей-то голос словно предупреждает из темноты: берегись! Это Яна повторила свою проделку - и мальчик на этот раз насторожился. Гана слушала теперь спокойно, ее злая шутка с пионом была, как видно, прощена, раз Ян ни одним звуком не вспомнил о ней. Но Гана ужаснулась, услышав "Когда это началось"; она поняла, какое сильное впечатление произвело это на Яна в детстве. Она никак не цредполагала, что Янины шуточки продолжаются и что они так глубоко потрясут Яна. Аня с упоением отдавалась во власть музыки, ей казалось, что она переходит из объятий одного инструмента в объятия другого. А когда раздался первый звук "Колыбельной", она подумала, что это случайно, но потом она ясно услышала мотив песенки "Куда ты летишь, птичка-человек?" Сомнений не было. Это ее песенка, он вспомнил о ней, захлебывалась она от счастья и благодарности. Но раздавшаяся вслед за этим глухая, зловещая музыка повергла ее в отчаяние: значит, Ян все еще думает, что это она его обидела. Ей стало больно до слез, хотелось крикнуть дирижеру: "Это была не я!" Как наказания, ждала Яна кульминационного момента этой музыкальной картины. А когда прозвучало обвинение против озорницы, Яна тихонько заплакала. А когда Ян стал рассказывать, как он схватил ее за руку, словно преступницу, когда в звуках бас-кларнета он выразил все свое мучительное недоумение и отчаяние, что на свете есть такой человек, который может издеваться над слепым, Яна пришла в ужас от своего поступка. Она готова была провалиться сквозь землю от стыда - в голове у нее блеснула мысль, что она совершила что-то страшное, непоправимое, что теперь она больше не имеет права на радость, что вся ее жизнь будет заклеймена тем проступком: каждый день, каждый шаг, каждый удар ее сердца. "Конец, конец всему,- рыдала она вместе со скрипками и виолончелями, - навсегда закатилось для меня солнце счастья". А обвинительная музыка все продолжалась, и казалось, ей не будет конца: слышались все более горькие жалобы, и все глубже растравлялись старые раны нет, больше не хватает сил перенести все это... У Яны потемнело в глазах, зал покачнулся и провалился во мрак. Сестры моментально пришли ей на помощь - достаточно было нескольких капель эфира па платок. Никто вокруг и не заметил ничего. А когда Яна пришла в себя, оркестр играл уже совсем Другое. - Третья часть! - ободряюще прошептала Гана, как бы желая сказать, что бояться уже нечего.- Жизнь Япа в Одессе. Теперь музыка не причиняла Яне боли, хотя автор и отразил в ней еще более мучительный период своей жизни. В ней переплетались два основных мотива - отчаяния и надежды. Вначале легкомысленная вера, что все пойдет гладко, а потом недели, месяцы и годы тщетных попыток и мучительных операций, нескончаемый ряд неудач, когда врачи лишь пожимали плечами, и страшные, самые черные в его жизни дни, когда пани Бедржишка старалась всячески подготовить мальчика, уговаривала смириться со своей судьбой, оставить все надежды - и она сумела найти такие слова! "Не отступлюсь!"-кричали трубы и кларнета-пистоны. "Солнце или смерть!" - объявляли охотничьи роги и тромбоны. Без глаз нет жизни! - И новые попытки, новые надежды - и вот на один только миг в мозгу что-то произошло; мгновенная вспышка - и снова мрак; часть темноты посветлела, из черной превратилась в серую и желтоватую, как лампочка под потолком в прачечной, когда из котла валит пар. А потом снова все погасло и спустилась тьма, еще более густая. - Довольно! Довольно! - скулят фаготы. Надо оставить мозг в покое, человек умрет или лишится рассудка. - А кларнеты издеваются над тщетностью человеческих усилий - конец всему, конец всему... Но его страстная мечта и стремление увидеть свет преодолели все кризисы, все неудачи - им нельзя было не внять. Вернуть Яну зрение стало делом чести для всей планеты. Он был единственным незрячим человеком в мире, и весь мир загорелся честолюбивым желанием сделать невозможное - дать человеку новые глаза. Ян своим упорством добился цели. Третья часть заканчивается. У Яна уже есть глаза, но они еще завязаны черной повязкой - это последняя полоска темноты перед его глазами. Повязка падает. Ян осматривается в полумраке и ничего не понимает. Как в дымке, видит он лица врачей и сестер - зрительное восприятие людей и предметов... Он замирает от изумления и немого восторга. Но, как ни странно, звучат и тревожные нотки. Возможно ли такое счастье? Не слишком ли его много для одного человеческого сердца? Выдержит ли оно, не разорвется ли от такого счастья? Не исчезнет ли все опять, как фата-моргана? Начинается четвертая, последняя часть симфонии. Всю силу своей страсти Ян приберег для нее. И теперь он дал ей свободу. Словно у него внезапно открылись глаза, но не в полумраке больничной палаты со спущенными жалюзи, а в светлой комнате с распахнутыми окнами, в которые льются яркие лучи солнца. Вот он стоит на самом высоком здании города и обозревает все кругом. Все его органы чувств слух и обоняние, вкус и осязание - торжественно и церемонно передают скипетр Зрению, царю всех органов чувств человека. Зрению, перед которым предстало солнце... Ян старался передать в музыке это первое изумление, первый, самый острый, потрясающий момент, когда темнота исчезла и уступила место свету. Свету - антиподу тьмы. Вот они - краски, тени, формы; вот как выглядит человек среди светлого дня. Вот что значит день и пространство! Лицо человека! Это - самое поразительное из всего. Вот каков он, создатель всего - своего обиталища, этого продуманного рая на земле, изобретенного умом и построенного из камня, стали, стекла и других материалов, которые скрыты в недрах земли и в море. Но как все это построено? Чем все это сделано? Откуда появились эти предметы, более совершенные и прекрасные, чем цветы в природе? Ян давно уже знает, что все это - дело рук человеческих, но он никогда их раньше не видел, он видит их впервые. И Ян заставляет все инструменты своего оркестра вместе с ним переживать восторг от первого созерцания их. Так вот они какие, эти руки человека! Однако Ян передает в музыке не только свой восторг от того, что он увидел человеческие руки. В звуках он хочет выразить радость и счастье, которые доставляет ему тот простой факт, что вообще у человека есть руки! И у меня, и у тебя, и у всех нас, у каждого человека имеются такие же руки с пятью пальцами, пи одним больше и ни одним меньше. А каждый палец - это новые прекрасные творения, которые были или будут созданы, и, чем больше рук, тем больше творений будет создано... "Земля человека" - так назвал Ян последнюю часть своей симфонии. В ней звучит не только эгоистическая радость слeпого, который внезапно прозрел и впервые посмотрел из окна, но и торжественная песнь радости и благодарности "Крылатого" человека, который парит над землей и поет. И все же и в этом торжественном гимне слышится мотив удивления, восхищения и юношеского упоения, в нем еще чувствуется налет от первого, неискушенного знакомства с миром, словно только сегодня утром и именно в таком виде этот мир вышел из рук преобразователей природы и творцов материальных благ. В нем возникали видения зеленых городов с театрами и стадионами, галереями и парками, с белыми дворцами, в которых живут создатели электростанций и стихов, автоматических линий и симфоний, реактивных воздушных кораблей, статуй и картин... Эта часть симфонии прославляла человека и его творения. Человек постоянно преумножает и совершенствует созданные им богатства, которые в свою очередь способствуют росту человека. Но где взять инструменты для оркестра, чтобы выразить это чудо взаимного дополнения и постоянного перерастания? Человек и то, что им создано, казалось бы, уже достигли своего совершенства, можно подумать, что это уже предел, который нельзя перейти, и тем не менее они продолжают перегонять друг друга... Ян ввел в оркестр голос человека, включив в свою симфонию мужской и женский хоры. Таким образом Ян нашел наконец возможность выразить связь человека с его творением - гармонию и противоречие между ними. Голоса и инструменты то звучали отдельно друг от друга, то сливались воедино, опережали друг друга, соревновались, гремели, переливаясь, как морской прибой. В человеческих голосах, казалось, слышались извечное беспокойство творцов, радость исканий и открытий, врожденное стремление рук ощущать и преобразовывать материю и творческое горение ума... А игра инструментов вызывала представление о том, что уже создано человеком. В ней слышались звуки колоколов, свистков, сирен и других творений его рук и ума. А в конце симфонии голоса хора и звуки инструментов слились в одном величественном хорале, в котором звучали радость, восторг и благодарность за то, что и он человек, что и у него есть глаза, которыми он увидел солнце, и звезды, и родную планету, и что эта планета и есть Земля человека - обиталище всемогущих людей. Эти люди вырвали его из тьмы, дали ему глаза согласно наивысшему закону человечества, который гласит, что каждый человек имеет право на счастье... Они стояли все три перед ним - Гана, Яна и Аня. Они видели его двенадцать лет назад, а Ян видел их сейчас впервые. Он переводил взгляд с одной на другую, качал головой, стараясь решиться на что-то. Сестры были удивлены не менее, чем он. Ян совершенно изменился. Его глаза, темные и глубокие, как-то по-особенному блестели; но этот блеск не был отражением внешнего мира - он исходил откуда-то изнутри и был похож скорее на сияние. Сколько ему может быть лет? Нет и двадцати! Но, несмотря на молодость, по выражению его лица было видно, что он познал то, чего почти никто из современных людей не знает,- боль. - Так это вы - три сестры! - начал он, когда они пришли к нему в номер.- Нет, не называйте себя - я хочу сам! По голосу! Скажите каждая три слова! - Я скажу вам больше,-- мечтательно произнесла Гана.- Вы спросили меня в тот раз, видно ли рояль, если он черный, и сияет ли человек так же, как сияет звезда... - Сияет, в самом деле, сияет! - воскликнул Ян.- Вы не верите? Я вижу это сияние, у меня еще сохранились такие детские глаза - я вижу и го, что вы уже давно не воспринимаете... Потом он встал, сделал нeСКОЛЬКО шагов к вазе, стоявшей на столике для цветов. Среди других цветов в ней были и красные пионы, как будто предназначенные специально для того, чтобы он мог дать Гане один из них. - Вы помните? - Как вы его тогда бросили в угол? Да разве я могла бы забыть об этом! Там, в зале, я бледнела от страха, что вы при всех надерете мне уши, а вы мне простили,- сказала Гана, взяв пион. Чтобы скрыть свое смущение, она показала на сестер. - Гану вы -узнали, остаются еще Аня и Яна... Ян долго всматривался в лица Яны и Ани. Он был, по-видимому, чем-то удивлен, чего-то не понимал. Наконец он решился. Показав пальцем на смиренное лицо Яны, он уверенно произнес: - Аня! Она покачала головой и виновато прошептала: - Яна... - Так значит, - в недоумении воскликнул он, - значит, тогда это были вы? - Да, я! - сокрушенно сказала она, и слезы брызнули у нее из глаз.- Аня тогда сидела с краю... - Зачем вы ее мучите?-заступилась за нее Гана и обняла сестру.Довольно она уже настрадалась из-за этого! Она уже отбыла свое наказание! - Нет,- возразила Яна.- Наказание продолжается и будет продолжаться. Мой проступок будет вспоминаться каждый раз, когда бы и где бы ни исполняли вашу симфонию. Но так и должно быть. Никогда не смоется обида, которую я нанесла вам. Ваши гобои и охотничьи роги не простят мне... - Что вы, Яна! - перебил ее Ян с упреком в голосе.- Ведь я прощаю вам, уже в конце третьей части я все вам прощаю; весь финал третьей части - это одно всеобщее прощение. Разве вы не слышали ? - Финал она не слышала, - ответила за нее Гана. - Мы тогда как раз приводили ее в чувство... - Ну, а вся последняя часть, четвертая,- разве вы не радовались вместе со мной? Разве я давно не простил бы вам, если бы вообще было что прощать? Только благодарить и благословлять весь мир и вас, Яна, так как и вы относитесь к его красоте, к моему счастью... Он подошел к ней, взял за обе руки и крепко прижал их к себе. Яна вдруг громко рассмеялась сквозь слезы. Смех зазвучал так облегченно и беззаботно, словно с нее свалилось тяжелое бремя и она поднялась ввысь. Только Аня молчала до сих пор. На ее лице застыло печальное удивление. Как все это было двенадцать лет назад? Она старалась изо всех сил припомнить. Виновата была сестра, а не я. А теперь слова Яна как бы вознесли Яну, она чувствует себя польщенной и вознагражденной за что-то и поэтому выглядит такой счастливой. А Гана, она тоже в чем-то провинилась перед ним, но скрывала это, святоша! Никогда она нам ничего не скажет - и еще получила за это от него красный пион. Что означает для них этот цветок? О чем Ян напомнил ей этим? В знак чего он подарил его Гане? Ане кажется, что только она одна осталась здесь ни при чем. А если и не совсем так, то, во всяком случае, она отошла на последний план. Он назвал ее имя, сказал "Аня", но только потому, что вспомнил свою обиду; он не узнал ее по лицу, спутал с Яной, и это больше всего огорчило ее. Однако уже несколько минут Ян незаметно наблюдал за ней. А потом прямо взглянул ей в глаза: - Аня, моя колыбельная! - улыбнулся он. - Вас я оставил на конец! Обе сестры обрадованно посмотрели на Аню. Они понимали ее нетерпение. Ведь она одна ни в чем не виновата перед ним! - И все же вы не узнали меня! - упрекнула его Аня. - Не узнал,- согласился он.- Не сердитесь на мои глаза. Они хоть и видят невидимое сияние, но еще такие неразумные! Они смотрят на все с удивлением и на вас тоже, Аня! Но вы не волнуйтесь! Только теперь я многое осмысливаю и увязываю - ваш голос с вашим лицом. Пожалуй, таким именно я и представлял себе его, почти таким! Поэтому я ничего не понимал, терялся в догадках и жаловался на свою судьбу. Я был болезненно чувствительным, мнительным и обидчивым, говорят, что все слепые были такими! Ваш голос и эта невинная выходка казались мне совершенно несовместимыми. Загадка этого противоречия мучила меня и разжигала мое любопытство до тех пор, пока я не вывернулся из нее, как змея, сбрасывающая с себя старую кожу. Вся третья часть симфонии - это моя змеиная кожа. Но ваш голосок, Аничка, удивленно поющий "Куда ты летишь, птичка-человек", одержал во мне победу! А вся последняя часть, Аня, ведь это же не что иное, как вариации на тот же мотив удивления миром. Вы удивляетесь ему от самого своего рождения. И я тоже от своего рождения, потому что я вторично родился! Аня слушала как зачарованная, и ее широко открытые голубые глаза и в самом деле выражали детское изумление. - Да, да, вы правы! - растерянно говорила она, скорее отвечая самой себе, чем ему. - Вы еще поете? - неожиданно спросил он. - Я певица! - Оперная? - О нет! Я пою только то, что мне хочется и когда у меня есть настроение! - А как вам понравился наш хор? - Это должно быть прекрасно, - вздохнула она,-петь вместе с вами "Песнь человека"! - А вы не хотели бы ездить и петь? - Этим я как раз и занимаюсь... - Так поступайте к нам в женский хор! - Но разве я могла бы? - прошептала Аня, и глаза ее затуманились от слез радости. - Мы летим самолетом на запад, в Милан, Марсель, Барселону, Мадрид, Лиссабон. А потом через эту лоханку с водой в Африку... - И я, и я тоже... - И вы полетите с нами, Аня! Мы будем вместе удивляться и вместе любить... - Да,- медленно произнесла она. Ее глаза широко открылись. Казалось, никогда они не были такими удивленными. Я открываю неведомую страну, которую отделяют от нас сотни и сотни лет. Но и столетия состоят из секунд. Я хочу сказать этим, что и выдуманная страна, как бы далеко она ни находилась от нас, приближается к нам так же, как и мы приближаемся к ней, поднимаясь по лестнице времени... Каким будет человек будущего? Как и в чем он будет отличаться от современного человека? Где искать образец? Разве взять мерилом времени историю? Проследить, насколько мы лучше наших предков? Как развивался характер человека, его мораль, его обычаи? Каким жалким кажется нам пан Броучек [Пан Броучек - герой сатирической повести Сватоплука Чеха "Путешествие пана Броучка в пятнадцатое столетие". ] по сравнению с гуситскими воинами! Совершенно очевидно, что в данном случае время не имеет значения, столетия не оказали никакого влияния. Капитал развратил человечество! Это проклятие еще до сих пор довлеет над нами, хотя гнездо его и продезинфицировано. Человек наших дней представляется мне выздоравливающим после тяжелой болезни. У него все еще есть склонности и предрасположение к црежним порокам, но он поправляется и с каждым годом будет становиться все лучше и лучше. И у героев моих рассказов есть еще свои моральные синяки и ссадины. Это - уже не лицемерие и не подлость, не измена, и не корыстолюбие, я не коварство; эти пороки, позорящие имя человека, будут забыты навсегда, как будто их никогда и не было. Но мой Франя лепив и свою леность пытается выставить как добродетель. Мартина с каплей яда в крови обуревает ревность, старая как мир. А мой Петя - герой грядущих веков - колеблется между чувствами долга и любви. Яна солгала, и долгие годы эта заноза сидит под ногтем нарывающего пальца. Люди и в будущем будут наивными и сумасбродными, взбалмошными и трусливыми, разборчивыми в еде, хвастливыми и болтливыми и не знаю еще какими. Многие скажут: "Этот рассказ лучше, а тот хуже". Иначе и быть не может. Все рассказы могут быть хорошими или вее - плохими, но один из них обязательно будет самым хорошим, а другой - самым плохим. Правы окажутся те, кто утверждал, что все будет не так, а совсем иначе. Я и сам не знаю этого... Может быть, я рискнул вступить на неведомый материк несколько преждевременно. О том, какими будут люди будущего, можно только фантазировать. Но пришло ли уже время реально представить себе их? В самом деле, гораздо легче предсказать, каким будет звездное небо через тысячу лет, чем сказать, каким будет человек завтра! Поэтому я искал прототипы своих героев среди наших современников, чтобы мои герои твердо стояли на этой земле, земля будет все та же, таким же будет и расположение звезд над головой, только стрелка на часах вечности продвинется немного вперед... О Несколько раз я брал разбег для романа, и каждый раз у меня выходил рассказ. Но совесть у меня чиста: я всегда вовремя останавливался. Я мог бы сказать: герои выдохлись. Но зачем все сваливать на героев? Еще несколько лет назад мне приснился сон о воздушном корабле, как он плывет к Светлому Завтра. Но сон - лишь хаос, хотя в нем и содержатся творческие элементы. Он возникает, когда хозяина нет дома... Но ему можно придать более совершенную форму. Из хаоса создать нечто. Уже давно я написал рассказ на основании того сна. Рассказ лежит передо мной, и я не знаю: включать - не включать его? В нем есть все недостатки первого опыта. Можно было бы назвать его "Воздушный корабль ангелов". Это же первая ласточка! Включить! |
||
|