"76-Т3" - читать интересную книгу автора (Арсенов Яков)

ЧТОБЫ ПОЗНАТЬ ЖИЗНЬ НУЖНО СЛОМАТЬ НОГУ

Отчетно-перевыборное профсоюзное собрание проходило в спортзале. Отчитались, переизбрали, потом замректора по АХЧ долго нудил про какую-то новую систему эксплуатации жилищных помещений. После речи он опрометчиво обратился к профсоюзному братству:

— Может, кто желает выступить?

По опыту лет он знал, что выступить не пожелает никто.

С последней скамьи поднялся пухлый от природы Фельдман и, пробравшись сквозь тесные ряды профсоюзов, вскарабкался на трибуну. Он не прочил себя в профсоюзные деятели — в ораторы его вывела постоянная сырость в 540 комнате. Фельдман был едва заметен из-за трибуны. Для нормального контакта с залом ему не хватало вставания на цыпочки. Приходилось постоянно подпрыгивать. Он обнаружил столько несовершенств в бытовом секторе, что никак не мог остановиться. За какой-то барейль воды, просочившейся в потолочную щель, он полчаса крыл замректора и прочих причастных к промоице. Инвектива получилась на редкость убойной и исключала прения.

Наконец, Фельдман взглянул на президиум. По опущенным взорам понял, что надолго зарекомендовал себя. Осадив негодование на самом экстремуме, покинул сцену. В Риме за такие речи возводили в консулы. Фельдмана взяли в профбюро института дополнительным членом.

— Нам такие нужны, — пояснил замректора, то ли радуясь, то ли улыбаясь. — Пусть борются!

Фельдман воспользовался положением и выбил полставки сантехника, чтобы лично заняться прорехой. Заделать ее до конца учебы не удалось, рабочее время уходило на рейды по проверке комнат на предмет несданной посуды и перенаселенности. Зашли как-то и в 535.

— Весь этот коллаж надо убрать! — сказал председатель. — Обклеивать стены запрещено!

— И жить как в тюрьме!? — возник Решетнев, надеясь на поддержку Фельдмана. Фельдман сделал вид, что впервые видит эту порнуху, а сейчас по долгу службы неотрывно рассматривает ее без всякого интереса.

— В оформлении интерьера нужно брать пример с 540, - как бы между прочим, сказал он. — Комната тематическая, вся выдержана в стиле конюшни, то есть, имеется какая-то идея.

Выпал долгожданный снег. Первокурсники оказались перед ним сущими детьми. Под окнами общаги кто-то вылепил похожего на Пунтуса снеговика — в руках тубус, вместо глаз очки, на шее, наудавку, красный шарф из несписанной шторы. К обеду снега набралось по колено. Один немолодой и нетрезвый человек впал в незадачу. Без пальто, в светлом, почти маскировочном, костюме он барахтался в свежем снегу неподалеку от снежной бабы и, тщетно пытаясь встать, кричал, кого-то передразнивая:

— Парниковый эффект! Парниковый эффект! Окись углерода! Экран! Всемирное потепление! Нобелевские пополучали, а тут леднику впору! Они теории толкают, а ты мерзни! — товарищ, не угадав погоды, ушел с утра в гости. Возвращаясь, попал в полное распоряжение стихии.

Эскортируя девушек, Решетнев, Фельдман и Матвеенков залюбовались снеговиком. Мысль Решетнева, оттолкнувшись от скульптуры, устремилась… Все заметили плавающего в снегу бедолагу. Помогли встать. Тот в знак благодарности начал выдавать соображения насчет состояния атмосферы за последние сто веков.

— Кандидат какой-нибудь, — небрежно бросила проходящая мимо старуха. Укрепив в вертикальном положении, компания нацелила товарища на первый подъезд «китайской стены», куда он время от времени порывался. Поборник честной погоды побрел домой синусоидальной походкой. Мысль Решетнева, повторно оттолкнувшись от снеговика, устремилась по особым ассоциативным канат лам и взошла к тому, что провожатым, во что бы то ни стало, несмотря на поздний час и лютую вахтершу, необходимо проникнуть на ночь в женский корпус вслед за девушками.

— Иначе весь вечер пойдет насмарку, — дооформил мысль Решетнев.

— Может, попытаться уговорить дежурную, — замялся Фельдман, осматривая недоступный пожарный выход на втором этаже.

— Бабка мг-м, того… не молодая — не уговоришь, так сказать, Матвеенков зачерпнул пригоршню из личного опыта. — Будем, ну, это, пробиваться здесь. — На удивление легко воспрянув телом, откормленным по беконному методу, с прослоечкой, Леша вмиг оказался на козырьке балкона. Решетнев безошибочно повторил трюк. У Фельдмана сноровки не хватило. Он метался под балконом, как лиса под виноградом, и шепотом умолял друзей придумать что-либо. Ему подсказали найти какой-нибудь ящик. Фельдман не поспешил бы на поиски с такой прытью, поучаствуй он в последнем субботнике, во время которого нужные предметы были собраны в кучу и сожжены. Прочувствовав невыполнимость затеи, Фельдман вспомнил, что он член профкома и отправился восвояси. «А ну их, этих девочек!» — подумал он уже в постели. Выходя утром, друзья напоролись на вахтершу.

— Стойте! Как вы здесь оказались! — запричитала она, схватив Матвеенкова за рукав.

— Да я… в смысле… безо всякого, так сказать, — побрел Леша в свои обычные в подобных случаях речевые дебри.

— Ты мне не умничай! Корчишь из себя ненормального! Я двадцать лет тут сижу и все ваши иностранные языки выучила! Разбираюсь, когда 01 звонить, когда 02! Решетнев под шумок развернулся к балкону. Вчерашний пожарный маршрут показался ему безопасней. Спустя полчаса он возлежал в травмпункте.

— Где это вы так? — отвлекал хирург, ощупывая ногу.

— Антенну устанавливали.

— Лучше бы к девушкам сходили, чем по крышам в такую погоду лазать, попенял врач.

— А-а! — заорал Решетнев от профессионального движения.

— Ну вот, кажется все. У вас трещина плюсны.

— Серьезно!?

— Шучу, у вас перелом, — улыбнулся хирург. 535 превратилась в палату. Посетители шли и шли. Даже в понедельник, когда никто никуда не ходит.

— Эк тебя угораздило, — соболезновали они. — Жил как человек, и на тебе — по женским общежитиям понесло.

— В жизни надо срываться, — оправдывался Решетнев любимым лозунгом Бирюка.

Выражали соболезнование и попутно выметали из тумбочек все продукты. Вместо того, чтобы, как подобает, приносить их больному. Запасы 535 таяли на глазах.

— Как долго у тебя срастается кость, Решетнев! — говорили сожители. Она у тебя без всякого костного мозга! Ты нас по миру пустишь! Самым методичным гостем был Матвеенков. Он являлся, сидел для приличия минуты две-три у изголовья больного, а потом, жестикулируя сосисочками пальцев, начинал элегию:

— Я… так сказать, в смысле… одним словом в крайнем случае, произносил он, словно пораженный моторной афазией.

— В шкафу! — обрывал его Гриншпон. — От тебя ничего не скроешь!

Леша брал пять своих почти законных клубней. Заведя сложный благодарственный монолог, исчезал за дверью.

— Зачем обижат человек? — защищал его Мурат. — Тыбылыс лубой гост надо отдать всо! Панравилса кинжял — отдай кинжял, спросили время — отдай часы!

— Понимаешь, брат, — наезжал Гриншпон, — наш равнинный лабаз не вынесет твоих высокогорных обычаев! Когда, наконец, тебе придет перевод от родителей на очередную помолвку?

Оставалось одно — погрузочно-разгрузочные работы без использования подъемно-траспортных средств. 535 устремилась на отхожие промыслы, и, чтобы не попрошайничала, прихватила за компанию 540, хотя Фельдман обещал прокрутить ей материальные помощи. И Пунтуса с Нынкиным, который уже неделю пытался впасть в анабиоз. Город засыпал. Он долго ворочался, искал удобную позу. То здесь гасло и вновь вспыхивало окно, то там. Потом долго вздрагивал во сне, то сиреной скорой помощи, то запоздалым скрипом тормозов на перекрестке.

— Хорошо зверям, — говорил по дороге Нынкин, чуть голод — сразу в спячку.

— У них хоть совесть есть, — поддерживал вялый разговор Пунтус. — Они нет-нет просыпаются, а ты, если заснешь, то лет до сорока. По ночам на холодильной базе платили вдвойне. Рефрижераторы были с мойвой. Договорившись насчет суммы, приступили к разгрузке.

Фельдман, в основном, перекуривал и болтался по складу. Совершенно случайно он напоролся на чей-то тайничок с красной рыбой. Наверное, кто-то из служащих припрятал, чтобы в удобный момент утащить, допустил он и аккуратно переложил живность в портфель. В конце разгрузки расколол об колено плитку свежемороженой мойвы и большую часть сунул за пазуху.

— Будет неплохим подспорьем, — сказал он, застегивая куртку на все пуговицы.

— Да кто ее станет есть!? — попытались отговорить его друзья.

— Ее надо уметь приготовить, только и всего, — удивившись безвкусице, оправдал рыбу Фельдман. — У нас дефицит поваренных книг, поэтому многое залеживается. Никакой кулинарной культуры в быту.

На проходной студентам устроили проверку. Фельдман встал в очередь последним — боязно все-таки, хоть и рядовое, не для себя, но все Же расхищение социалистического имущества. Пока ощупывали передних, мойва за пазухой быстро таяла. Непоправимо быстро. Охранник, проверяя портфель, с ужасом наблюдал за глазами Фельдмана, бегающими туда-сюда как в нистагме. Они норовили и спрятаться от непонятно откуда взявшегося стыда, и в то же время все вокруг видеть.

— Кажется, переработал, — пожалел Фельдмана проверяющий.

— Быстрее, дедуля, быстрее, — крутился, как на огне, незадачливый расхититель.

— О! — воскликнул дед, нисколько не торопясь. — Красной у нас на базе не было! Где такую красавицу раздобыл?

Фельдман сообразил, что вагон красной рыбы разошелся по начальству настолько тихо, что даже охрана не в курсе.

— Рыбки мороженой почему не взяли? Питаетесь, небось, не шибко, спросил вохровец, не найдя мойвы, которая, как он считал, была единственным товаром на базе.

— Генералы не питаются отбросами! — выдавил Фельдман фразу из шедшего в «Победе» фильма и, будто ошпаренный, вылетел с проходной. Бросив портфель, он начал яростно раздеваться. Оттаявшие мойвинки проскальзывали через штанины и, словно живые, падали у ног.

— Не могли первым пропустить, — посетовал Фельдман на друзей. — Для вас же старался!

Грузчикам стало жалко вымокшего друга. Рудик предложил зайти в пивной зал «девятнарика». Чтобы красную рыбу, которой Фельдман намеревался полакомиться в Новый год, не есть всухомятку спозаранку.

_ В следующую ночь Фельдман не вышел. Его уклончивая речь прозвучала неубедительно. Тогда он привлек всю двигательную мышечную энергию, чтобы доказать жестами, насколько чаще пробоины в отоплении случаются ночью, и почему он, как дежурный сантехник на полставки, должен быть начеку, а не таскаться по всяким базам! Он давненько наметил себе другой путь ликвидации финансовых брешей — занимался лотереей. Постоянное аллегри придавало ему еще большую уверенность в успехе. Откуда ему было знать, что выигрышный билет может всучить только кассир вместо сдачи за неимением мелочи, а методичность здесь губительна.

Остальные продолжили, желая узнать, сколько можно выдержать вот так днем учеба, ночью работа, плюс всякие секции и репетиции.

Следующей ночью вагоны были-с картошкой.

— Жаль, Фельдмана нет, хоть бульбы набрали бы, пригорюнился Нынкин. — А то каждый день вермишель вареная, вермишель жареная, вермишель пареная! Уже в кишечный тракт въелась.

— Мы иногда разнообразим, — сказал Артамонов, едим прямо из пачки.

— Напрочь убивает чувство голода при исхудании…

— Странно, что ее выпускает пищевая промышленность, а не фармацевтическая, скажем… Драгоценнейшую картошку, наполовину тронутую порчей, таскали из затхлой темнотищи вагона, гадая, откуда мог прибыть такой груз. Нанюхавшись миазмов, Нынкин сказал:

— Макароны в соусе — вполне достойное блюдо.

— Действительно, — поддакнул Пунтус.

Хозяйки всех на свете помещений — обыкновенные серые крысы — как болиды, сверкали тут и там люминесцентными глазами.

— В Париже эти твари скоро будут заседать в муниципалитете, — сказал Рудик. — Недавно читал, перегрызли десятитысячевольтовый кабель, и хоть бы одну ионизировало! В пику этому Артамонов рассказал, как при виде крыс у них в Орле на мелькомбинате, ему довелось испытать самые волнующие минуты в жизни. Парижские крысы, как ни крути, все равно боятся людей, а мелькомбинатовские — ни грамма. Ратициды они употребляют на десерт. Ходят по территории, как свиньи, — споткнуться можно. Голубей едят как кур. Голуби нажираются дармового зерна — на плохо положенное у всех нас клюв помпой — и становятся неспособными к полету. Крысы подходят к ним, устраиваются поудобнее и, повязав салфетку, начинают кушать, хряп — хряп, с косточками, а потом — спать в сушилку. Цепляй за уши ошейник и веди, куда хочешь. Например, в столовую. Там большая очередь. Женщины через секунду освобождают раздачу. Бери первое, второе, третье.

Доклад Артамонова о популяции мелькомбинатовских крыс сработал как дезодорант. Грузчики добили протухший вагон, почти не морщась.

Город просыпался. Нежился, зевал безлюдными провалами подземных переходов. Потом потихоньку начал потягиваться ранними троллейбусными маршрутами. Наконец, вскочил, обдав себя снегом, клубящимся за очистительными машинами, и распахнул хлебные магазины.

Завтра снова стайерская прогулка на базу. Нынкин опять будет талдычить о зимнем солнцестоянии, при котором ночь, как известно, максимальна, а если не спать — вообще бесконечна.

Татьяна ежедневно заскакивала в 535. Она по-матерински потрепывала больного Решетнева по загривку, как бы подталкивая его к скорейшему выздоровлению.

Невзирая на избыток женской ласки, Решетнев впал в тоску. Опираясь на костыли, он совершал мелководный каботаж от койки до туалета и клялся, что больше никогда не падет так низко. Каждый вечер, проводив друзей на работу, он пробирался на цыпочках себе в душу и копался там до утра. Когда спать можно, сколько влезет, — сон, как назло, не идет. Устроившись на подоконнике, он рассматривал снеговика и все больше понимал, кем стали для него Рудик, Мурат, Миша… Кто он теперь без них? Так себе — человечинка.

Ежедневно он копил эти мысли. Дождавшись товарищей, пытался втянуть в общение. Все разбредались по делам или падали замертво на койки. В его распоряжении оставался один Рудик, который после базы усаживался за письма. В армии он снюхался с радиодиспетчершей, и та присылала ему с Ямала коротенькие кадастры о погоде. Староста носился с ними, как с денежными переводами.

— Знаешь, Сергей, — обращался к нему Решетнев, чтобы познать жизнь, нужно непременно сломать ногу.

— Что ты там бормочешь? — переспрашивал Рудик, таща по влажной губе липкую кромку конверта.

— Да так, ерунда, — вздыхал Решетнев. Он сбросил гипс, как сбрасывают цепи. Боль в пятке долго напоминала о чем-то таком безыдейном и необсуждаемом при наличии, что многие называют мужской дружбой.

Разные бывают падения. Иногда их можно приравнять к взлетам или к срывам, как говорил Бирюк. Решетнев оправился, встал на ноги, а потом и на горло. Друзьям пришлось выделить ему двадцать рублей больничных. Он купил с десяток огромных плексигласовых тарелок. Прикрепил к стенам подсунув цветные виды вселенной из журнала. К иллюминаторам подвел освещение. Теперь в комнате можно было плыть между светил.

Оформление 540 в стиле «все мы где-то немножко лошади» по сравнению с интерьером 535 стало китчем.

Профком наградил 535 грамотой за победу в соцсоревновании.

— В жизни надо быть оригинальным, — принимал поздравления Решетнев. — В жизни надо срываться.