Dark Window Блюзы мертвых огней

Они приходят по ночам. Их не видно. Как капли, стучат они то в спальне, то в кухне, образуя медленную тягучую мелодию. Они плачут, стонут, они зовут на помощь. Я срываюсь с места, и капель утихает. Но только кровать принимает мое тело, как звуки появляются вновь. Иногда они складываются в веселую издевательскую насмешку, и мне становится страшно. Я закрываюсь с головой, но музыка набирает мощь, вибрирует, содрогается. Она не на кухне и даже не в коридоре. Она звучит в моей душе. Тоскливая, безнадежная. И заработал ее я сам.

Удивительной была та встреча, первая. Вы знаете, что самые красивые подснежники растут на кладбище? Не люблю цветы. С самого раннего детства. Как-то на день рождения мне достался букетик ландышей. То ли на пять лет, то ли уже на шесть. Не помню. Помню, что расстроился. Помню, что глядел на них с грустью, высматривая каждую чашечку, которую можно сжать пальцами, и она негромко хлопнет. Но мне не нужны были цветы, даже такие. Я страстно желал чего-нибудь яркого, пластмассового, на многие годы. Я уже знал, что через день цветы повянут и начнут гнить. Я не любил краткосрочных подарков.

И на кладбище ехал не для себя. Для знакомой, которая больше всего на свете обожала подснежники. По мне, что василек, что роза. Но для нее я готов был ехать даже за эдельвейсом. Сказания давно забытых лет. Где она сейчас? Не знаю. И никакого желания искать и узнавать. Да и нельзя уже.

Он стоял и задумчиво осматривал почти пустой кладбищенский квадрат, расположенный рядом с административным корпусом. Из пяти памятников, прописавшихся здесь, четыре потрясали своей масштабностью и фантазией скульптора. Кто знает, может лет через сто сюда будут привозить экскурсии, и завзятые туристы задумчиво защелкают кнопками на фотоаппаратах. А будут ли тогда фотоаппараты? И если будут, то какие? Но мне то что за разница? Ведь я живу сейчас. И тороплюсь на автобус.

Людей на остановке почти не наблюдалось. Значит, по народным приметам следующий придет минимум через двацать минут. Я резко сбавил ход. Стоять скучно. Лучше уж пройтись прогулочным шагом. Он повернулся и я, вздрогнув, замер. На мгновение. Потом моя правая нога изготовилась к следующему шагу и вот-вот должна была оторваться от земли. Но не успела. Команда, отправленная мозгом, перекрылась неожиданным вопросом.

— Нравится?

Я принял удобную позу. Раз автобуса нет, то можно и поболтать.

— Вон тот, справа, ничего, — дал я свою оценку согнувшемуся ангелу из черного мрамора, неутешно скорбевшему над высоким надгробием. Стоявший рядом крест, взметнувшийся в небо, тоже впечатлял, но вокруг него приткнулись скамейки, самым наглым образом позаимствованные из центрального парка отдыха. А разного рода ворье я не любил.

— Нет, — поморщился Он, — не памятники. Само место?

— Место как место, — пожал плечами я. — Самое обыкновенное. Разве что родственникам ходить далеко не придется.

— Престижный квадрат, — сказал Он негромко, и в голосе Его звучала неземная одухотворенность. Настолько неземная, что я забыл в очередной раз повернуть голову и проверить прибытие автобуса.

— Ну, — согласился я. — Да не про нас. Не меньше мильона вбухать надо, чтобы тут похоронили.

— И пускай, — улыбнулся Он, — это место стоит таких денег.

Улыбка была непонятной. Не доброй и не злой. Широкой, но не открытой. Я даже не знал, что сказать в ответ, и начал сердиться.

— Мильон! Да я может таких денег и не накоплю никогда!

— А я накоплю! — кивнул он решительно и непреклонно. — У меня есть почти что половина.

— Э, — раскрыл я рот в сарказме, — а не боишься умереть раньше, чем накопишь?

— Поздно бояться, — сказал он без всяких эмоций. — Я уже мертвый.

— И говорит он женщине, чего нас бояться, — усмехнулся я цитатой из старого анекдота.

Он не отреагировал. Возникла неловкая пауза.

— Ты не понимаешь, что значит — лежать на хорошем месте, — сказал он с печалью в голосе. — Я лежал в придорожной канаве. Лежал три года, сбитый грузовиком на обочине шоссейки. Лежал, пока меня не вернули.

Ну что ж, я никогда не отказывался порассуждать о высоких материях:

— А после жизни что? Рай или Ад?

— Не знаю, — удивился он. — Я лежал в канаве три года. Потом меня вернули сюда, чтобы я мог накопить на престижный квадрат.

— В награду что ли? — недоверчиво улыбнулся я.

Голова его дрогнула. То ли в жесте отрицания, то ли от холода ранней весны. Но ведь мертвые не мерзнут.

— Рад, что вернулся? — я постепенно включался в игру.

— Нет, — бесстрастно ответил он. — если для меня есть ад, то он здесь.

— Почему? — я вновь улыбнулся и даже понимающе подмигнул, разрешая собеседнику выдвигать любые безумные гипотезы.

— Иногда хочется тепла и ласки.

— Так за чем дело стало? — сказал я, обводя широким жестом горизонт, словно утверждая, что мир бескраен и возможности безграничны. Мои пальцы сжимали подснежники. Меня ждала и грела любовь, а, значит, и всех в этом мире.

— Я мертвый, мне нельзя любить, — зашептал он.

— Да не похож ты на мертвого, — рука моя выдала жест недоверия.

— Знаю, — кивнул он. — Меня могут любить безумно, но безответно. А мне нельзя. Стоит влюбиться, и сразу рой мертвых невидимых флюидов кружит вблизи. И человек, к которому я тянусь в поцелуе, отшатывается и странно смотрит на меня. Он не знает, что случилось. Но он понимает — происходит что-то неправильное, невозможное. Он уходит, а в моей груди тоскливая боль и опустошение. Каждый раз думаешь, что все выгорело дотла. И каждый раз находится чему гореть еще.

И тогда я увидел Его глаза. Мутные, водянистые, с потухшими серыми зрачками. Там клубился непроницаемый влажный туман, а мир уплыл далеко-далеко, за границы понимания. Из оставленного мира доносился гвалт, и я догадывался, что автобус все-таки прибыл, но уйти уже не мог.

— А одеколон не пробовал? — я специально сморозил глупость, чтобы выкарабкаться. — Может он эти флюиды отгонит?

— Ты не понял, — сказал Он медленно, по слогам, с великой грустью. — Плохо быть мертвым. Вернее, плохо даже не это. Плохо, когда об этом знают люди, которые тебе нравятся. На той стадии, когда они тебе еще нравятся.

— Так не влюбляйся! — попробовал я выправить положение. — Не будет о чем страдать! Или еще есть тяжелые моменты?

— Да, — проронил Он нехотя. — Когда горят мертвые огоньки.

И тут я почувствовал, что Он меня отпустил. О, как я несся к автобусной остановке! Как я врезался в толпу, натужно загружающуюся в желтую коробку. И как больно меня стукнула по локтю закрывшаяся дверца.

Вторая встреча случилась поздней осенью, когда выпал снег. Судьба столкнула нас в переполненном трамвае, где в поисках удобной позы я развернулся и уперся взглядом в мертвые глаза. Давка была грандиознейшей. Со всех сторон слышалось недовольное кряхтенье. В воздухе витали невидимые, но весьма чувствительные разряды агрессии, вот-вот грозившие прорваться в грязный скандал.

Он улыбнулся. Все той же замкнутой бесстрастной улыбкой.

— Привет, — кивнул я и замер в мучениях, не зная что сказать дальше. Это форменное издевательство, когда в общественном транспорте сталкиваются два малознакомых субъекта и силятся завязать разговор. О погоде, о разболевшихся зубах, об отпуске, о работе. Непереносимое ощущение. Наверное, в душе каждый из них за эти минуты успевает возненавидить собеседника, но уровень культуры не дает прервать рассуждения и вновь уткнуться отсутствующим взором в темное окно, погрузившись в свой мир стремлений и снов. И я усердно скрипел мозгами, подыскивая тему и страшно ругаясь, что трамвай едет так медленно. При таких темпах мои муки продлятся еще минут двенадцать.

— А что ты тогда говорил про огни? — вспомнил я фразу, разлучившую нас в тот весенний день.

— Они горят, — кивнул мой давний знакомец.

— Не вижу, — сказал я, поморщившись. Народ заблаговременно готовился к выходу и мне приходилось выгибаться дугой, чтобы пропустить чью-то весьма габаритную фигуру.

— Хочешь посмотреть? — улыбка стала зловещей.

— Конечно, — меня не купишь на театральные штучки.

— Тогда дай руку! — возвестил Он громко, но никто даже не оглянулся, хотя голос этот внушал больше уважения, чем возмущенные требования кондуктора, надежно застрявшего на задней площадке. Я оробел беспричинно и протиснул к нему руку по чьей-то согбенной спине.

Холодные пальцы осторожно дотронулись до моей ладони, а затем цепко сжали запястье. Я не испугался. У меня в это время года тоже мерзко мерзнут руки.

И вдруг все изменилось. Людей не стало. Вернее, они превратились в смутные полупрозрачные силуэты. Трамвай, набитый ожившими тенями. Все потеряло краски и свет. Звуки поглотила оглушительная тишина. Пассажиры растворились в тусклых сумерках почти погасших фонарей, протянувшихся по салону параллельными прямыми. Лишь три фигуры остались неизменными.

Первым был мой спутник. Перемены никак не отразились ни на его лице, ни на облике. Он бесстрастно сжимал мою руку и молчал.

Вторым оказался пацанчик лет пятнадцати. Он безмятежно сидел в кресле и глядел на меня злыми колючими глазами. Я не выдержал взгляд и отвернулся. Паренек тоже перестал изучать мою персону и с отсутствующим видом уставился в окно.

Третья виднелась в самом конце вагона. Если бы пассажиры не потеряли плоть и объем, то я никогда не увидел бы ее. А так разглядеть поношенное бурое пальто, круглую шерстяную шапку с выбивавшимися седыми локонами и сморщенное старческое лицо не составляло особого труда. Она пробуравила меня взором, но я не посмел взглянуть в далекие глаза.

Возможно, четвертым был я, но в тот момент мне не пришло в голову рассматривать свою куртку и ноги, обутые в нечищенные сапоги.

Парень внезапно соскочил с кресла и вышвырнул свое тело из потустороннего салона на промерзшую улицу. Оказывается, трамвай продолжал ехать, как ни в чем не бывало, и даже добрался до очередной остановки. Я это отметил краешком сознания. Мое внимание было целиком поглощено совершенно иным. На освобожденном кресле пульсировало и перетекало с места на место пятно с радужными краями. Но тут же прямо на него уселся силуэт женщины необъятных размеров. Она поерзала, устаивая поудобнее свое тело и две внушительных сумки на коленях. Безмолвный крик замер в горле, я рванулся туда, но холодный пальцы удержали меня на месте.

— Не стоит, — бесстрастно объяснил мой собеседник. — Поздно. Оно уже в ней.

— Кто это? — сдавлено вырвалось из спазмотически сжавшейся глотки.

— Атомный мальчик, — улыбнулся мой спутник. — Он уже стал появляться слишком часто, оставляя свои следы повсюду. И люди сгорают. Медленно и болезненно. А очередная жертва легко вписывается в статистику неблагоприятной экологической обстановки.

— А если… — начал я.

— Если бы, да кабы, всем бы выдали гробы. Не спрашивай, — резко оборвал меня Он. — Это не та история. Ты должен смотреть на иные вещи.

«Человечество этого знать не должно,» — процитировал я внутренним голосом. Цитатки украшают жизнь, как шарики на елке, как флажки исчезнувшего первомая. Чужие слова, ставшие кусочками твоего мира.

На следующей остановке салон покинула старуха. На задней площадке сразу стало посвободней.

— Она тоже… — сделал я неопределенный жест.

— Нет, — голова собеседника качнулась. — Она — обыкновенный дракон.

— Да ну! — не поверил я, улыбнувшись в злобе навалившегося обмана.

— Да да, — так же зло усмехнулся Он. — Драконы — невероятно пластичные существа. Они могут подстроиться к любым обстоятельствам. Неужели ты представлял их как-то иначе?

Я молча кивнул.

— Конечно, — проронил он, оценивающе изучая мое лицо, словно заглядывал в душу. — Наверное, гибкое тело ящерицы, перепончатые крылья с невероятным размахом, глаза, сверкающие неземным разумом, непостижимая сущность. Но зачем? Зачем все усложнять? Ведь так легче. Подойти и просто заглянуть в глаза. Без всяких дешевых эффектов. Драконы глядят и привязывают. Пойманный взором уходит за ними. И никогда не возвращается.

— Что с ними происходит, с пойманными? — мой язык словно угодил под заморозку.

— Не знаю. Я туда не ходил. Это тоже не моя история. Забудь про дракона. Смотри на огни.

И тогда я увидел их. Десятки. Сотни. У каждого силуэта сверкал свой огонек. Что это было? Блистающий зубчатый кристаллик. Звездочка, изливавшаяся лампой дневного света. Умерший светлячок, продолжавший свое дело и по ту сторону. Их трудно описать. Они светили и все. Они дышали и выдыхали свое сияние в смутные силуэты.

— Но чем же они мешают? — спросил я, стараясь оторваться от завораживающего зрелища.

— Ты хочешь их почувствовать? — спросил Он. В уголке губ появилась улыбка. Странная, непонятная.

— Давай, — согласился я.

В один миг все снова обрело цвет и объем. Звуки заполонили пространство салона. Кто-то уже ругался, выдавая на-гора тонны матерщины. И тотчас мою грудь пронзила оглушительная разрывающая боль. Словно кто-то воткнул туда кол и теперь, в радостном экстазе, поворачивал его то в одну сторону, то в другую. Чуть не разоравшись, я скосил глаза вниз. Наполовину погрузившись в солнечное сплетение, там ворочался огонек размером с шарик для настольного тенниса.

Они продолжали гореть, превращая привычную обстановку в пещеру ужаса. У сурового вида девушки огонек высовывался из сердца. Сутулый старикашка кашлял и в горле его дрожал мертвенный блеск. Худющий, местами невыбритый мужчина сжимал поручень, а за правым стеклом очков рацветали лепестки бледного сияния. Огоньки заполонили салон. И я уже не только видел их, но и чувствовал. Каждый всплеск, каждое мерцание.

А у этих не было огоньков. Я заметил их, когда почти невидящим взором взглянул перед собой. На переднем сиденьи расположились невысокий плотный дедушка и внучка-веселушка. Они смеялись, они не видели, то что приходилось наблюдать мне.

— Прилетит вошебник вертолете и остасит нам эскимо, — распевала внучка, не заботясь ни о рифме, ни о грамматике.

— Не так, — мягко укорял дедушка. — Каждую песню надо петь правильно.

— А как, дедушка? — восхитилась внучка. — Спой, как правильно!

Дедушка засмущался. И в самом деле, ну не петь же в переполненном трамвае, где зарождается скандал, где все, оторвавшись от горестных дум и злых мыслей, уставятся на него непонимающими тупыми взорами. Появятся ухмылки, кривоватые улыбки: «А дед то совсем того!» Но для внучки не существовало ничего в этом мире, кроме грохотавшего по рельсам трамвая, никак не складывающейся песенки и дедушки, сидящего рядом. Дедушки, который знал и умел все.

— Деда, ну как правильно? — дергала внучка за рукав. — Деда, спой.

— Да я и сам не знаю, — сказал дедушка, радуясь, что выбрался из скользкой ситуации. — Забыл уже.

Дедушка врал. И тотчас на его плече замерцало мертвенное сияние.

Огонек еще не родился. Он пока явился миру в виде тоненькой паутинки, готовой свернуться в светящийся клубок и засиять в полную силу, когда придет время. Но внучка не видела огоньков. Но внучка не верила в них. Она верила в дедушку и в то, что песенка вот-вот сложится. А я верил в то, что мой огонек сейчас разорвет всю грудную клетку.

— Деда, спой, — настаивала девочка. Она чувствовала, что в мире что-то делалось неправильно и всеми силами старалась эту неправильность выправить.

— Прилетит к нам вошебник вертолет и потом эскимо, — вновь попыталась найти верную тропинку внучка. — Ну спой, деда. Ты знаешь.

«Спой, дедушка, — мысленно взывал я, а глаза мои чуть не вываливались от распиравшего изнутри отчаяния. — Спой! — мне казалось, что весь мир станет счастливым и добрым, если дедушка откажется от вызванной им паутинки. — Ну хоть не для меня, спой для внучки! Пусть она знает, что можно петь даже в переполненном трамвае, где все готовы вцепиться в глотку друг другу!»

Дедушка молчал. А грудь моя стонала под напором ворочавшегося там потустороннего светила. Девочка начала все сначала, но запнулась уже после «Прилетит».

— Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете, — вдруг запел дедушка, тихо, но очень уверенно, — и бесплатно покажет кино…

— С днем рожденья поздравит, — подхватила внучка, перепрыгнувшая с дедушкиной помощью через трудную ступеньку, — и наверно оставит мне в подарок пятьсот эскимо.

Я ненавидящим взором огляделся по сторонам, ища недовольных. Если я даже ничего не смогу сделать, то хоть своей дурной башкой заслоню парочку от мерзких улыбок. Я улыбнулся сам, стараясь вложить в улыбку максимум тепла и одобрения.

Ничего не изменилось. Стало еще душнее и теснее. Все также кто-то переругивался в отдалении. Но с дедушкиного плеча исчезла мертвая паутинка, а моя боль поутихла, перестала быть непереносимой. А потом она исчезла совсем и холодные пальцы выпустили мое запястье.

— Твоя остановка, — пояснил Он.

Я ничего не успел сказать. Меня просто вынесло вместе с толпой. Невидящий взор обвел близлежащую панораму. Это, действительно, оказалась моя остановка. Посторонние огоньки исчезли вместе с болью. Только в моей груди продолжал гореть, пробиваясь через свитер и куртку ненавистный теннисный шарик мертвого света.

Третья встреча произошла совсем недавно и получилась самой короткой. Я просто вышел за двумя бутылками «Балтики». В горле было невероятно сухо, так почему бы себе не устроить маленький праздник? Я обошел стороной киоски, озаренные лампами дневного света. Какой идиот решил назвать этот свет дневным? Ведь мертвый огонек в моей груди дарит точно такое же сияние. Пришлось идти до дальнего, того, где тускло светила груша на двадцать пять ватт.

Он уже был там. Он словно знал, что я приду в это место и в это время. Я не стал здороваться. Слова не требовались.

— Все еще видишь?

Я кивнул.

— Убрать?

Я кивнул.

— Он уходит вместе с душой.

Я кивнул.

Мне уже было все равно. Я просто не мог больше выносить эти бессонные ночи, когда мертвенный свет потихоньку заполнял всю спальню. Я готов был отдать за выключатель даже душу. Он просто прикоснулся к груди. Так пальцами придавливают фитиль свечи и язычок пламени бесследно пропадает.

В сгибе моего локтя обнаружились две вожделенные «Балтики». Совпадал даже номер.

— Подарок, — вздохнул он впервые за все наше знакомство. — Остатки моих накоплений. Я приобрел себе местечко. Скоро будем лежать рядом.

Он растаял во тьме. Я остался на пятачке света, не соображая почти ничего. Но две бутылки «Балтики» добрались до квартиры в целости и сохранности.

Они приходят по ночам, невидимые, но явственные. Они злятся на меня. Они не могут простить, что в моей груди погиб их брат. Или друг. В общем, один из них. Они собираются и поют свои тоскливые хоралы в отместку за ту единственную песню, что спасла меня тогда. Я бы хотел не знать про них.

Сегодня к увесистой пачке добавилось несколько купюр. Теперь уже немного осталось. Теперь скоро. Я уже знаю, как это важно — лежать на хорошем месте. Я уже знаю, что любить нельзя. Надо просто жить и ждать того самого момента, когда место будет подготовлено и меня заберут. Заберут в неведомые дали, на просторах которых я, быть может, сумею отдохнуть от бессонных, так и неокончившихся ночей. Заберут отсюда, где мертвое пламя незримо пожирает усталый мир, где в тоскливой темноте поют свои блюзы мертвые огоньки.

Декабрь 1998 г.