Вячеслав Пьецух Мужик, собака и Страшный суд

А вот еще почему у нас так много бездомных развелось, потому что собакам по нраву кошачий корм. То есть чудные на Руси в другой раз наблюдаются следствия, но причины бывают еще чудней.

Мужик нигде не работал с октября девяносто третьего года, когда на берегу Москвы-реки, в районе Калининского моста, прогрессисты устроили кровавую молотьбу. Эта скандальная история вогнала мужика в такую депрессию, или — по-русски сказать — тоску, что он, как отрезал, перестал ходить в одну двусмысленную контору, где занимались социальным планированием, и даже не всегда охотно выглядывал в окошко со своего девятого этажа. Жена его, служившая юрисконсультом в Моссовете, поначалу была довольна, что ее благоверный отсиживается дома, так как малый он был загульный и все равно получал гроши, но постепенно это ее начало раздражать: ну действительно, куда это годится, чтобы мужчина во цвете лет день-деньской валялся на диване и в исключительном случае мог починить электрическую плиту… Но однако она терпела; месяц терпела, другой терпела, пока ее не вывел из себя, в общем, пустячный случай: собака откусила у кошки хвост. А надо сказать, что в их двухкомнатной квартире на Севастопольском проспекте существовал небольшой «уголок Дурова», — кошка, собака и попугай; попугай бытовал отдельно, в железной клетке, кошка обжила шкапчики и шкафы, собака занимала нижний эшелон, как говорят у летчиков, и поэтому между животными никогда особых трений не замечалось, только в один прекрасный день собака подъела за кошкой корм, кошка из мстительности, свойственной ее полу, помочилась на собачью подстилку, и тогда собака, озлившись, откусила у кошки хвост.

Жена, как нарочно, была довольно равнодушна к собаке, но так нежно любила кошку, что даже истерики не устроила, а просто сказала мужику как бы голосом мертвеца:

— Забирай своего убийцу, и чтобы ноги вашей не было в этом доме.

Впрочем, не исключено, что дело было не в откушенном хвосте, а в том, что мужик, день-деньской валявшийся на диване, ей порядком поднадоел, или в том, что она возымела виды на одного бойкого молодого человека из департамента капитального строительства, но, скорее всего, дело заключалось именно что в хвосте. Как бы там ни было, мужик повздыхал, прицепил собаке к ошейнику поводок и ушел, на прощанье хлопнув дверью.

Выйдя из подъезда, они добрели до первого перекрестка и приостановились в раздумье, каждый как бы сам по себе в раздумье — куда идти. Идти было, в сущности, некуда; жил в Гольянове один безалаберный приятель, который приютил бы мужика даже с крокодилом, однако наземным транспортом до Гольянова было не добраться, а в метро с собакою не войти.

— А все ты, ненасытная твоя морда! — сказал мужик с укоризной. — Ну что тебе дался кошачий корм?!

Собака посмотрела в другую сторону и виновато задышала, высунув язык чуть ли не до земли, мужик порылся в карманах, нашел зубочистку, пробку от шампанского, миниатюрный гаечный ключ и почтовую квитанцию, потом обратно рассовал по карманам свое добро и стал смотреть в ту же сторону, что и пес. Выглядели они вроде бы ухоженными — собака в теле, мужик в дорогой замшевой куртке и выглаженных штанах, — а уже угадывалось в них что-то жалкое, брошенное, навевающее печаль.

Смеркалось, нужно было где-то прилаживаться на ночлег, и по обычаю всех мужей, изгнанных за проступки, бедолага отправился на вокзал. Долго ли, коротко ли, а уже зажглись слепые московские фонари, дважды начинал и переставал валить снег, и заметно поредела толпа прохожих, пока они добирались до ближайшего, именно Киевского, вокзала, запруженного народом и вообще жившего какой-то отдельной жизнью. В результате продолжительных поисков мужик нашел-таки уголок за аптечным киоском, и они с собакой устроились на полу, вернее, на картонных листах от каких-то ящиков, валявшихся на полу, и уже собирались вздремнуть, да не тут-то было: подошли к ним двое милиционеров, обругали и стали гнать. Собака рассудительно подчинилась, сделав стойку по направлению к выходу, а мужик взроптал.

— Ну что вы, парни, в самом деле! — говорил он. — Меня жена выгнала из дому, в карманах пусто, если не считать пробки от шампанского, — что же мне теперь, на улице ночевать?!

— А наше какое дело! — последовало в ответ. — Мало того, что ты бродяга, да еще при тебе кобель…

— К тому же без намордника, — добавил второй милиционер. — Это какой-то нонсенс!

— Хорошо, а в отделении милиции у вас переночевать можно?

— Можно. Набей морду вон тому гражданину в очках и сразу обеспечишь себе ночлег.

— Правда, надолго, — добавил второй милиционер. — Годика так на два.

— А собаку со мною пустят?

Этот вопрос почему-то отнюдь не рассмешил милиционеров, а разозлил, и они взашей вытолкали мужика вон, причем пару раз слегка съездили по затылку. В свою очередь, такое неделикатное обращение отнюдь не оскорбило мужика, а скорее, озадачило, поскольку поставило перед загадочной, даже в высшей степени загадочной причинно-следственной связью: стоит только собаке откусить у кошки хвост, как человек попадает в иной круг жизни, словно в чужую страну, где дерутся милиционеры и нужно бывает подолгу ходить пешком… То есть как много нового может вдруг открыться человеку только из-за того, что собакам по нраву кошачий корм!

Выйдя на привокзальную площадь, мужик с собакой повернули направо, туда, где раньше была стоянка такси, но, правда, по-прежнему существовали багажные отделения, побродили немного среди людей, поглазели на товар в бесчисленных лавочках и киосках и в конце концов притулились у бетонного забора, огородившего строительную площадку гостиницы «Славянская», собака стоймя, а мужик на корточках, подперев голову кулаком. Пес продолжительно посмотрел на хозяина, изобразив глазами грустный вопрос, дескать, долго еще будем с тобой таскаться, на что мужик ответил тяжелым вздохом. Студено было, под ногами прохожих хлюпала черная жижа, в которой отражались оранжевыми пятнами фонари, бродили кругом какие-то подозрительные личности со зверскими физиономиями, зловещее контральто сообщало о прибытии поездов.

— А знаете, почему в Москве исчезли такси? — послышался вопрос справа, и мужик обернулся на голос: рядом с ним сидел на ящике из-под пива старик с синюшным лицом, в меховой шапке и в драповом пальто, настолько замаранном грязью, точно о него вытирали ноги. — Потому что Россия получила свободу слова.

— Сомневаюсь, — сказал мужик. — Но вообще это, конечно, срам. Я лично затрудняюсь назвать столицу государства, где, как в Москве, не было бы такси.

— Его, наверное, еще в Лхасе нет. В Лхасе и Катманду.

— В Катманду есть.

— А вы почем знаете?

— Из путеводителя по этому самому Катманду.

— Раз вы такой начитанный, то скажите, пожалуйста, есть ли Бог?

— Судя по всему, нету. Если меня жена ни за что, ни про что выгнала из дому, а на вас такое удручающее пальто, то, думаю, Бога нет.

— А вот и есть! — ликуя, сказал старик.

— Доказательства?

— Доказательства, как говорится, не заставят себя ждать. Выпить желаете?

— Да не против…

— Тогда пошли.

Старик, мужик и собака как-то вздрогнули от первого усилия перед движением и пошли. Они миновали площадь, забитую автобусами и грузовиками, подземный переход, обжитый многочисленными нищими, замусоренный скверик, где на пластиковых мешках из-под удобрений спали цыгане, Бородинский мост, за которым повернули направо, потом налево, в Ростовские переулки, и наконец оказались в московском дворике, соединявшем в себе два антагонистических качества, то есть одновременно загаженном и уютном. Посредине дворика стояли мусорные контейнеры, а чуть наискосок чернел куб какого-то строения с металлической дверью, запертой на висячий замок, без окон и с плоской крышей; из стены этого загадочного строения торчал обыкновенный водопроводный кран, какими пользуются дворники и владельцы автомобилей. Старик вытащил из кармана граненый стакан, подставил его под кран, другой рукой отвернул вентиль и — чудны дела твои, Господи! — в любезную русскому сердцу емкость полилась тягучая струйка водки, что было очевидно даже и априори, так как в ноздри немедленно шибанул крепкий сивушный дух.

— А вы говорите, что Бога нет, — сказал старик и протянул мужику стакан.

Мужик с чувством выпил и поинтересовался:

— Интересно, откуда она течет?

Старик в ответ:

— А черт ее знает! Течет себе и течет… Только побожитесь, что тайна этого живительного источника останется между нами.

Мужик побожился, они выпили по стакану на брудершафт, потом просто так выпили по стакану, не обращая внимания на жалобное ворчание собаки, которая не любила, когда хозяин напивался в ее присутствии, и, вероятно, в результате легкого опьянения старик пригласил мужика переночевать в одном заброшенном доме, где он давненько-таки обитал со своей женой.

— А супруга не заругает? — спросил мужик.

— Не беспокойся, она у меня ничего… взаимная старушка, — ответил ему старик.

Хозяйка и вправду оказала мужику самый радушный прием, в котором звучала даже и светская нотка, даром что на ней были валенки и телогрейка, пахнувшая бензином, даром что окна в комнате этого заброшенного дома были занавешены рваными одеялами, постелями служили прибитые матрасы, из которых торчала вата, и висели там и сям отклеившиеся обои, даром что на ужин была подана вонючая похлебка, кажется, из рыбьих голов и селедочной требухи. И все же было в этой вечеринке что-то донельзя симпатичное: приютно теплилась керосиновая лампа-молния, топилась буржуйка, источавшая пряное тепло и некий незнакомый, старинный запах, давно отошедший в вечность вместе с пайковым хлебом и кружевными воротничками, старик толковал о санскритических корнях русского языка. Но, с другой стороны, все это было странно, поскольку мужик и не предполагал, что люди могут существовать на такой манер в конце двадцатого столетия, в столице могучего государства, и обстановка вызывала в нем нервный, настороженный интерес. «Господи Иисусе Христе, — говорил он себе, — до чего же богатая у нас жизнь!»

Старика, видимо, задела такая этнографическая позиция, и он сказал:

— Главное — три раза в день заливать глаза. Вот возьми меня: я уже до того допился, что ничего не вижу вокруг себя… Плюс еще то преимущество, что меня обходят стороной бешеные собаки.

— Да я ничего… — смешался мужик, — в том смысле, что я ничего не имею против. Тем более что впереди у меня та же самая перспектива: три раза в день заливать глаза.

И он поведал супругам о том, как его собака подъела кошачий корм, кошка в отместку помочилась на собачью подстилку, собака откусила у кошки хвост, и в итоге жена выгнала его вон.

— А я бы на вашем месте, — сказала старуха, — подала в суд. Раз жена из-за такого пустяка выгнала вас из дому, то пускай алименты платит. Вы вообще трудоспособный мужчина?

— Я бы этого не сказал.

— Тем более пускай платит! Да еще у вас кобель считается за дитя!

Они немного поспорили втроем на этот предмет, и в конце концов мужик согласился, что именно так ему и следует поступить. Правда, наутро он засомневался в своем намерении, но старик нацедил ему из заветного крана похмельный стаканчик водки, и мужик бесповоротно решил обратиться в народный суд.

Когда он взял своего пса на поводок и они двинулись в обратном направлении, в сторону родимого Севастопольского проспекта, вот что сразу бросилось в глаза: всего сутки прошли, как они оба забичевали, а уже и у мужика вроде бы куртка пообтерлась, и у собаки обвис некогда бодрый хвост, видимо, резкая перемена образа жизни у нас не проходит даром. Можно было смело держать пари, — если бы им вздумалось пристроиться где-нибудь в людном месте просить милостыню, они без хлопот набрали бы порядочный капитал.

Поскольку русского человека потрясти трудно, мужик почти не удивился тому, что в суде безропотно приняли заявление и назначили слушание по его делу на следующий понедельник, — то ли в новых социально-экономических условиях наша юстиция растеряла ориентиры, то ли накануне не так свирепствовал московский криминалитет, но поворотливость нашего правосудия оказалась необыкновенной, даже невероятной, и даже она показалась бы подозрительной, если бы на дворе не стоял девяносто третий, мятежный год. Эту неделю мужик с собакой прожили в заброшенном доме у стариков, выпивали помаленьку и разговаривали о влиянии демократической мысли на рост уголовной преступности и падение производительности труда.

А там наступил и волнительный судный день. Заседание началось с того, что секретарь суда, молоденькая женщина с прыщиком на носу, потребовала вывести вон собаку, на что мужик потерянно возразил:

— А куда я ее, спрашивается, дену?! У нее больше нету никого, и оставить мне животное негде, потому что мы бездомные, потому что у нас даже нет жетончиков на метро!..

Не исключено, что именно это сбивчивое заявление с самого начала решило дело, ибо оно внушило всем присутствовавшим щемящее чувство жалости, да еще судья и оба заседателя были мужчины, которые не могли не порадеть своему брату в житейском горе. Собаку решительно оставили, и, верно, это был первый случай в истории судопроизводства, если не считать эпохи инквизиции, когда привлекался к ответу мелкий рогатый скот.

Жена сразу почуяла, куда клонится дело, и заявила составу суда отвод.

— Это заговор, а не суд, — канючила она, — потому что вы с истцом заодно, тоже небось шлендры и керосините почем зря! Одним словом, я требую, чтобы руководил процессом прекрасный пол!

— Размечталась!.. — сказал судья.

Этот ответ так поразил жену, что она больше не дебоширила и даже сравнительно спокойно выслушала решение по делу, а было решение таково: ответчица обязывалась ежемесячно выплачивать истцу 25% своего заработка, плюс 5% на содержание домашнего животного в связи с тем, что по причине нервного потрясения от 4-го октября 1993 года истец частично утратил работоспособность, а собака в «щенячке» была записана на него.

— Я на этот суд и не надеялась, — сказала жена, выслушав приговор. — Живучи в нашей стране, можно надеяться только на Страшный суд.

— А у нас всякий суд страшный, — сказал председатель, — у нас веселых судов не бывает, у нас что ни инстанция, то, натуральным образом, страшный суд.

Жена говорит:

— Только я этим паразитам алименты платить все равно не буду. Чтобы я оторвала от сердца двадцать пять процентов своего жалованья, — да ни в жизнь! Это же будет, не пито, не едено, — миллион! Нет, пускай уж эти гады возвращаются домой, деньги целее будут.

Вроде бы мужику с собакой только того и надо, однако возвращаться под родимый кров мужик отказался наотрез, и даже месяца через два он женился на секретаре суда, той самой молоденькой женщине с прыщиком на носу. Вот, между прочим, почему еще у нас пожившие мужики женятся на молоденьких: потому что собакам по нраву кошачий корм.