"Восточный кордон" - читать интересную книгу автора (Пальман Вячеслав Иванович)

Глава пятая ЖИЗНЬ БЕЗ УСЛОВНОСТЕЙ

Ещё не добежав до логова, где оставался Самур, волчица поняла, что его там нет. Слабый запах шёл от следов овчара. Следы вели через заросль лещины вниз по склону. Туда, откуда Монашка с таким трудом недавно увела Шестипалого.

Она положила на землю задушенного козлёнка и несколько минут нервно прохаживалась вокруг добычи. Ей хотелось немедленно бежать за Самуром, настичь его, чтобы предложить пищу и мир. Монашка знала, что он голоден. Но инстинкт подсказывал ей, что Самур за часы охоты ушёл достаточно далеко; чтобы догнать его, нужно немалое время. С козлёнком на спине и с голодным желудком сделать это вдвойне трудно.

Она осторожно перевернула свою добычу, раззадоривая аппетит, лизнула кровь и принялась за еду.

Волчица ела и тихо урчала неизвестно на кого. Просто она досадовала, что одна, что её овчар остался голодный, и тоже один, и что скоро наступает время семейного счастья, когда так приятно бежать бок о бок с другом, а вот этого друга у неё опять нет. Вернее, есть, но какой-то не такой. А это всегда грустная история. Даже для волчицы.

Она могла, конечно, разыскать свою поредевшую стаю, но это исключалось. Не в силах она уйти от Самура.

Монашка съела козлёнка и отяжелела. Теперь хорошо бы уснуть, но она все-таки пошла по следу Самура, заранее зная, куда он приведёт: к лесному домику, от которого пахнет дымом, железом и человеком, где живёт маленькое, рыжее, несносное и злое создание — неудавшаяся рысь, по мнению волчицы. Странно, но ей показалось, что Самур дружит с этой карликовой рысью или, по крайней мере, терпит её около себя.

Пробежав по тёмному лесу километров пять, Монашка замедлила шаг и стала осматриваться, подыскивая себе лёжку. Больше она не могла бежать, её клонило в сон. После утомительной охоты и обильного пиршества волчице нужен был отдых.

Лёжка вскоре отыскалась — хорошие заросли непроходимой ожины, которая ковром лежала на кустах. Свернувшись под густой и колючей крышей, волчица несколько минут слушала тишину и, успокоившись, уснула.

Сон её был, как всегда, чуткий. Вдруг набросило знакомым запахом стаи, и Монашка проснулась. Где-то близко проходили её бывшие друзья. Явственно слышался запах вожака — Прилизанного. Всего несколько минут бега — и её одиночеству конец. Она вошла бы в стаю, а Прилизанный тотчас пристроился бы рядом, бок о бок, и, радостно оскалившись, показал бы, что измена её забыта и он снова берет беглянку под свою защиту.

Она вышла из-под куста, потянулась, зевая, но особой тяги к своим сородичам не ощутила, а когда запах стаи растворился в привычном аромате леса, снова забралась в нагретое гнездо и ещё поспала, восстанавливая силы.

Самур уже сидел в плену у Цибы, когда волчица осторожно прокрадывалась к лесному домику. Дом стоял покинутый всеми. Даже рыжего чёртика там не оказалось.

Запахи рассказали ей, что здесь ночевали двое: один с ружьём, и тот, поменьше, который перетаскивал раненого Самура и кормил его. Осмелев, она подошла ближе и даже рискнула ступить на порог, где лежал беглый овчар, а потом, подчиняясь нестерпимому желанию увидеть овчара, пошла по его следу. От самой избушки след делался каким-то странным: Шестипалый шёл точно по тропе, ни разу не отклонившись в сторону. Рядом — и что особенно удивительно! — в опасной близости от Самура едко попахивали следочки Рыжего. Фу, какая мерзость! Монашка лязгнула зубами. Ведь овчар легко мог достать этого мелкого пакостника, но, судя по следам, так и не сделал доброго дела.

Следы повели волчицу вдоль реки, а потом наверх. Монашка уже знала куда: наверху живут пчелы, там постоянно бродит человек с ружьём. Голова его похожа на светлую луну в полнолуние. Она его видела не один раз и не без основания опасалась.

Волчица остановилась, исследуя воздух, и вдруг сжалась: прямо на неё важно шествовала по траве та самая рыжая бестия. Ветер дул от него, и кот не чуял волчицу. Монашка застыла с поднятой лапой. Ещё несколько шагов — и она придавит его к земле, как вонючего хорька, которого нельзя брать зубами.

Но, видно, под счастливой звездой родился Рыжий. Он увидел врага за четверть секунды до собственной гибели. В лесу раздался вопль, от которого у зайцев делается мгновенный паралич сердца. Рыжий взлетел на воздух, как подброшенный катапультой, комок острых когтей и зубов перескочил через волчицу, едва не зацепив её взъерошенной спины, упал на ноги, оттолкнулся от земли ещё раз и в следующий миг уже сидел на высоком дубке, все так же оглашая воздух криками и сверкая зелёными, ведьмиными глазами.

Волчица поняла, что карликовая рысь недосягаема. Единственно для того, чтобы попугать это существо и тем самым укоротить ему жизнь, она подошла к дубку и поднялась на задние лапы, лязгая зубами. Боже, как завопил Рыжий! Он переполошил всех зверей, птиц и даже лягушек. Закаркали, слетаясь, вороны, уверенные, что на тропе происходит страшная сеча и для них будет пожива; заухал разбуженный филин; со всех сторон мчались любопытные сороки, а мелкота сломя голову бежала куда глаза глядят.

Монашка тоже бежала. Этот голосок действовал ей на нервы. А Рыжий, отсидев минут двадцать на дубке и осадив горло до противной хрипоты, рискнул наконец спуститься и, оглядываясь и торопясь, скоро оказался в своём домике, под защитой стен и крыши, где никакая опасность уже не угрожала ему. Ни один зверь не рискнёт войти в дом человека.

На перевальчике волчица остановилась: по гребню, удаляясь в дубраву, шёл ещё один, совсем свежий след человека. Вернее, двух человек. Самура с ними не было. Куда он исчез? Десяти минут хватило ей, чтобы добежать до поляны, где жили пчелы. Тут она проявила максимальную осторожность. Несколько аккуратных шагов — и шерсть на загривке у неё стала дыбом, волчица испуганно попятилась. Внимание: оружие! В другое время она бежала бы из такого места без оглядки, но сейчас ею руководила необходимость. Подавшись назад по своему собственному следу, она обошла страшное место, где лежала запрятанная винтовка, и стала кружить вокруг поляны, высматривая Самура.

Она не прошла и половины круга, как — о, радость! — сильный запах Самура достиг её носа. Он здесь, почти рядом. Выйти из кустов на поляну она боялась. Подрагивая от нетерпения, Монашка легла, выжидая и осматриваясь.

Человек с хитрющими глазами и блестящей головой сидел на пороге своего домика и ел из котелка не очень свежее — как поняла по запаху волчица — мясо с луком и картошкой. Изредка он перекладывал ложку в левую руку, а правой, не вставая, нащупывал камень и бросал его в деревянную будку. Раздавался сухой стук, Монашка вздрагивала, а человек кричал: «Не дрыхай, кобель!» — или ещё что-то такое, совсем уже непонятное для лесного народа, но очень злое по тону. Будка молчала, хотя Самур, как она догадалась, находился именно там, в будке. Почему в будке, этого волчица понять не могла, хотя прекрасно знала, что всякое ограничение свободы есть первый шаг на пути к гибели. Самур в опасности!

Наевшись, человек вытер тряпкой взмокшую голову и лицо, сыто потянулся и вошёл в дом. Тогда Монашка проползла на животе ближе к будке и тихо позвала Самура. Человек опять появился на пороге. Она незаметно уползла в кусты. Человек пошёл к сарайчику с котелком в руках, Монашка прижалась к земле, даже уши прижала и полузакрыла внимательные жёлтые глаза. Серое короткое бревно лежало на траве, не больше. Напружиненные мышцы, страшное усилие над собой, чтобы не сорваться, свёрнутая пружина, готовая к действию, — вот что такое волчица, когда недалеко человек.

— Жри, стервец! — сказал Циба и, просунув котелок в дверную щель, вывалил еду.

Дверь он захлопнул, но не уходил, наблюдая. Овчар не открывал глаз, лежал, вытянув передние лапы и положив на них крупную голову с надломленными ушами.

— Может, ты сдох? — сказал Циба и, взяв длинную палку, ширнул ею овчара.

Раздалось низкое рычание, Шестипалый полуоткрыл глаза. Ненависть блеснула в них.

— Ну и черт с тобой, лежи подыхай! — Циба бросил палку, походил бесцельно вокруг дома, позевал и вдруг, что-то такое решив, зашагал в лес к тому месту, где пахло железом и порохом. За своей винтовкой.

Монашка подняла голову. Все так же ползком, касаясь брюхом земли, неслышно подлезла к сараю и тихо проскулила. Самур выставил уши и открыл глаза. Она снова подала голос, и Шестипалый, с трудом приподняв отяжелевшее тело, подошёл к ней, ткнулся в щель сухим носом и вдруг завертелся, заходил, отыскивая лазейку, чтобы выбраться. Как он захотел на волю! Как ожил, задвигался! Но все было тщетно. Дубовые доски прочны, дверь на засове. Самур жалобно, не открывая пасти, заскулил, он просился на поляну, к волчице. Все, что было по ту сторону ненавистных стен, сейчас казалось ему великолепным, а его плен ужасным, как было ужасно и страшно все, предшествующее плену: бегство от Монашки, верёвка на шее, путь до пасеки, его попытка свести счёты с Цибой, пленение и уход близких, которые безжалостно оставили его взаперти один на один с ненавистным человеком.

Самур заметался, жизнь снова воспрянула в его угасающем теле. Он должен вырваться из тюрьмы! Пусть нет с ним близких людей, но существует же свобода, есть преданная волчица, есть лес, и горы, и счастье жизни, в которой уже не останется места для условностей. В нем проснулся дикий зверь, взяла верх та частица волчьей крови, которая, никогда не утихая, взбунтовалась сейчас и набатно требовала самостоятельности и воли.

Лапами, тяжестью тела исследовал он четыре стены, дверь, прыгал на колоды, пытаясь узнать, прочна ли крыша над ним. И все время скулил, то жалостно, то гневно, а Монашка бегала вокруг его тюрьмы в поисках лазейки и тоже царапала доски когтями и грызла зубами. Осторожность заставляла волчицу все время оглядываться на лес, откуда в любую минуту мог появиться человек с ружьём.

Изловчившись, она запрыгнула на крышу и зубами, когтями стала рвать дранку. Напрасно! Под тёмной и податливой дранкой оказались доски, разгрызть которые она не могла.

Спрыгнув, волчица ещё раз обежала сарайчик и быстро-быстро стала рыть влажную глинистую землю. Единственная возможность сделать лазейку!

Самур взвизгнул от радости. Он понял замысел и тоже, обнюхав землю по свою сторону стены, принялся рвать её когтями. Пыль поднялась в сарае, он фыркал, чихал, но продолжал царапать сухую, спрессованную землю, помогая Монашке. У неё дело определённо двигалось лучше. Летела назад земля, лаз становился все глубже. Когда-то в голодный месяц Большого Снега волчица таким образом ограбила не один курятник в лесном посёлке, у неё был опыт. Вот она уже вся спряталась в яму, теперь пошла сухая земля, стало труднее рыть, она тоже запылилась, шуба её посветлела и вдруг — о радость избавления! — тонкая корка рухнула, и лапы Монашки скользнули по лапам Самура.

Ещё сотня быстрых, судорожных движений, проход стал чуточку шире, и вот уже морда волчицы в сарае. Вся вытянувшись, она просунула передние лапы, грудь, а дальше легко, по-змеиному вползла к Самуру, толкнула его грудью, боком, закружилась от радости, схватила мимоходом кусок мяса, и он тоже, забыв про все на свете, схватил другой кусок, и они за минуту, стараясь друг перед другом, вылизали все, что было в кормушке съестного, и опять закружились, забыв о плене и опасности, а вокруг них все ещё висела ужасающая пыль, и для обретения свободы требовалось немало труда: ведь Самур был вдвое крупнее волчицы, а проход едва-едва пропускал только её.

Монашка потянула носом и припала к щели: от леса шёл человек.

Выскочить не удастся — это означало бы кинуться прямо на человека, что для волка очень трудно. Подкоп находился со стороны поляны. В руках Циба держал винтовку, на лице его застыла решимость. Он направлялся к сараю, замысел его не оставлял никаких сомнений.

Монашка прыгнула в дальний угол на колоды и, поджав ноги, нацелилась сверху на дверь. Самур попятился в угол, шерсть у него поднялась, он тихо, но грозно зарычал. Сила ненависти его удвоилась. Он защищал не только себя. Пыль делала их невидимками, шубы собаки и волчицы неузнаваемо посерели.

— Ну ты, зверюга! — тоном, не предвещающим добра, произнёс Циба и заглянул в щель: из серого тумана он услышал глухое рычание.

— Что за черт! Значит, завозился, гадёныш, ожил! Ну, покажись, кобель… — Левой рукой он чуть приоткрыл дверь, а правой — выдвинул винтовку так, чтобы можно было выстрелить. Видно, задумал скверное: или заставить Самура уважать себя, или пристрелить, если тот нападёт.

Самонадеянность и подвела пасечника. Уходя, он видел овчара полумёртвым, голодным и слабым. И когда пришёл, не ожидал увидеть его другим. Поэтому не очень остерегался, тем более что в руках была винтовка.

И тогда произошло невероятное.

Волчица считала, что терять ей нечего. С решимостью отчаяния, она бросилась сверху на чуть приоткрытую дверь, охваченная одним желанием — цапнуть широко раскрытой пастью голую и круглую голову человека, который несёт им смерть. Удар её гибкого, подвижного тела отбросил пасечника в сторону. Защищаясь, он инстинктивно выбросил вперёд руку с винтовкой, и жадная пасть успела рвануть мягкую руку так, как это умеют делать только волки: от клацнувших зубов остаётся не прокус, а рваная рана, которая потом очень трудно зарастает. Страшный крик огласил поляну. Боль, а главное — испуг буквально сразил Цибу. Не Самур напал на него — это-то он успел заметить! — а волк. Мгновенно сразившая его мысль о чем-то сверхъестественном была так страшна, что он в два прыжка очутился за дверью дома и только там догадался зажать рану, чтобы унять обильно брызнувшую кровь. Бледный, как луна в зените, глянул он в оконце и увидел картину совершенно нереальную: два — именно два! — серых волка, один побольше, другой поменьше, быстро перебежали через травяную поляну и скрылись в лесу.

Наверное, он на минуту-другую потерял сознание. Боль вернула его к реальности. Замотав изуродованную кисть, пасечник захныкал от жалости к себе, от испуга и все никак не мог понять — причудились ему два волка или так в точности было. Если волки в его отсутствие забрались к Самуру, то они, конечно, разорвали овчара. На то они и волки. Чтобы убедиться, он рискнул выглянуть из домика. Поляна лежала перед ним тихая и спокойная. Валялась винтовка, дверь в сарае настежь. И никого.

Первым делом он схватил винтовку. Выставив её перед собой, Циба заглянул в сарай. Пусто. Заметил свежий подкоп. Потом вошёл. Сколько ни глядел, никаких следов Самура — ни костей, ни крови, ни шкуры. Опять мороз по коже: чертовщина!

Бормоча под нос всякие предположения, он запрятал винтовку, быстро собрался и с топором в левой руке, привязав изуродованную правую, побежал что было силы в Камышки, потому что с волчьим укусом не шутят, это Циба хорошо знал.

Гораздо позже, рассказывая про странное происшествие фельдшеру, соседям, Елене Кузьминичне, жене лесника, — ей особо подробно, чтобы потом, когда лесник спросит о Самуре, опереться на свидетельницу, — рассказывая знакомым и незнакомым о двух серых волках, в которых превратился не без помощи чертовщины один черно-белый овчар, и об ужасном сражении с ними, Михаил Васильевич Циба все время видел недоверчивые, ухмыляющиеся лица. Они как бы говорили: ну и мастер заливать!..

— Не верите? — спрашивал он, чуть не плача. — А это что? — И протягивал забинтованную руку.

Рука вроде бы убеждала, фельдшер подтверждал: укус волка. Но тут же, пряча улыбку, спрашивал:

— Бражка у тебя, говорят, отменная. Кружечки три тяпнул с утра, признайся, браток?

Циба яростно дышал на медика, божился, что трезв, как праведник на четвёртой неделе поста, но без успеха: каждому русскому человеку известна непреложная истина, что после определённой дозы хмельного в глазах начинает двоиться. Вот и объяснение, откуда взялись в сарае два волка. Просто Самур куснул его в запальчивости и сбежал. А так как у Шестипалого в крови была волчья примесь — про то в Камышках знали все, — получилась тяжёлая рана. Мораль одна: не доводи пса до белого каления.

Между тем фельдшер предложил пасечнику задрать рубаху, взял большой шприц, соответствующую иглу и, невзирая на протесты, ширнул ему противостолбнячную вакцину.

Это было второе наказание за день.

Обождав самую малость, чтобы пациент отдышался, медик велел задрать ему рубаху на животе. А сам взял другой шприц, побольше первого, с иголкой совсем уж устрашающего размера, и, не слушая криков больного, оттянул жирок и сделал вливание, а потом в назидание рассказал о тяжёлых случаях неизлечимого бешенства и предложил написать в совхоз заявление, чтобы на пасеку послали подменного: предстояло принять пятнадцать таких уколов.

Таким было третье наказание.

На этом закончился день, заполненный странными событиями.

После короткой, но жестокой схватки на пчелиной поляне Монашка повела сильно ослабевшего Самура в недалёкое междуречье, где стояли нетронутые пихтовые леса, а среди ущелий и скал попадались уголки, куда двуногие существа если и пробирались, то только с топором в руке, создавая при этом шум, слышный за многие километры.

Волчица и овчар останавливались в пути лишь для того, чтобы выловить двух-трех грызунов, подкрепиться и немного отдышаться от трудной дороги. Обходя отвесные кручи, они переходили через мелкие ручьи, и тогда Шестипалый с удовольствием лакал холодную воду и задерживался на быстрине, ощущая необыкновенную свежесть от прикосновения воды к животу и бокам. Его раны всё ещё болели, он постоянно ощущал слабость и часто и жарко дышал.

Когда выбегали на травянистую поляну — волчица впереди, словно не вполне ещё доверяя чутью своего спутника, — Самур замедлял шаг и принюхивался. Из всех полуувядших цветов и поблекшей травы он выбирал какие-то очень нужные и, повинуясь врождённому инстинкту, хватал полевой горошек, мяту, ветряницу, жёлтый шафран, ещё что-то безвестное. Оторвав листья и стебли, он жевал и жевал осенние растения и делал это примерно с таким же чувством и с таким же выражением, как люди, которым приходится употреблять лекарства: противно, а нужно. Монашка сидела рядом, с любопытством наблюдала за процедурой самолечения. На этот счёт у неё опыта было куда больше, но, к сожалению, не было средств передать свои познания Самуру.

Монашке удалось без особого труда словить на кусте шиповника зазевавшегося чёрного тетерева. Они его по-братски поделили и съели. Монашка облизывалась, вспоминая, какие жирные в это время овцы на горных пастбищах и как легко можно вдвоём отбить от стада глупых животных. Но Самур ещё не годился для охоты.

Утомившись, они засыпали где-нибудь в сухой расщелине скалы, а просыпались все в росных каплях, как в алмазах. Своеобразная водная процедура, явно не бесполезная для организма. Отряхнувшись, направлялись дальше и выше. Вскоре миновали густой лес и вышли на просторные субальпийские луга. Даль открылась перед ними.

Наверное, не только у человека высота и ширь горного ландшафта рождают чувство горделивой приподнятости, но и у животных. Когда волчица и собака поднялись на скалу, господствующую над местностью, и увидели под собой опушки лесов, луга, по которым живописно разбросались кусты, а вдали прекрасные, величественные горы, Самур как-то очень гордо и красиво поднял голову и всей грудью вдохнул чистый, вольный воздух. А Монашка вдруг запрыгала на месте от избытка чувств, как молодая козочка. Вот он, мир счастья и свободы. Эй, горы, мы пришли! Расступитесь перед нами, сильней подуй ветер, гремите реки, ложитесь травы! Мы промчимся мимо, полные сил и свежести! Мы пройдём по Кавказу как хозяева, и никто не испугает нас, не остановит, пока мы не захотим остановиться сами. Пусть трепещут ноздри оленя, если он вовремя услышит опасный запах зверя, и пусть унесут его резвые ноги, а мы, охваченные азартом и подгоняемые голодом, ещё потягаемся с ним в выносливости и силе, и смерть настигнет того, кто не прыток в беге или не силён в борьбе!

Монашка подошла к Самуру и положила голову на его спину. Она безмолвно называла его своим хозяином. Она ходила вокруг Самура покорная и смущённая, предоставляя ему право решать все дела их совместной жизни. Она увела его от опасности и теперь с его прошлым покончено навсегда. Им предстояло много хороших и трудных дней, весёлая охота и кровавые бои. Во всем этом она хотела играть только вторую роль.

В первую же ночь, когда они тихо и насторожённо обходили новые владения, удача улыбнулась им: ветер принёс запах близких оленей. Волчица вытянулась и серой тенью скользнула между кустов. Самур, более грузный и ещё неповоротливый, оказался позади.

Ланки с молодняком и подростками заночевали у скал, на чистой поляне, окружённой грудами камня и кустами вереска. Они вовремя почуяли опасность, наверное, потому, что Самур слишком шумно давил сухие веточки, и, к неудовольствию Монашки, сорвались с места раньше времени; они исчезли мгновенно, легко перепрыгнув почти двухметровые каменные завалы. Волчица ворвалась на поляну буквально за хвостами оленей, но сделать такой же прыжок, как они, не смогла. К счастью для охотников, ушли не все. Один годовичок, ослабевший от какой-то болезни, стоял, прижавшись задом к скале, воинственно нагнув мордочку с маленькими рогами, приготовившись защищать свою жизнь.

Бедняга — несмышлёныш, он был обречён. Ведь этот мир только для крепких и здоровых телом, он не защищает ослабевших, им нет места в природе, где властвует строгий естественный отбор. Быстрая смерть выглядит здесь как одна из мудростей бытия: только так оттачиваются и выживают виды, проделывая долгий и мучительный путь совершенствования от плохого к хорошему и от хорошего — к лучшему.

Монашка сделала ложный выпад влево, олень неуклюже мотнул головой тоже влево и открыл шею. Он уступал в проворстве волчице. Зубы её тотчас сомкнулись на шее оленя с другой, с правой стороны. Жалобно вскрикнув, он хотел подняться на дыбы, но волчица уже висела мертво и все глубже впивалась в податливые мышцы. Самур, ещё не зная, как убивают оленей, все же прыгнул, ударил грудью в лодыжку животного, и олень свалился на бок.

Волчица лизала кровь, Самур, возбуждённый и растерянный, стоял, опустив передние лапы на тело поверженного, и чего-то ждал. А его подруга уже рвала тёплое мясо. Она-то знала дикую, привольную жизнь. Насыщалась и тихо урчала, недовольная Самуром. Чего ждёт?..

Они не отходили от добычи два дня. Наедались, спали, а поднявшись, снова ели. Лязгая зубами, отгоняли наглых шакалов и ещё более надоедливых и грозных сипов. Жёлто-белые гигантские птицы с длинной оголённой шеей и страшным крючковатым клювом рассаживались вокруг поляны на скалах и, слегка прикрыв матовой плёнкой беспощадные круглые глаза, ждали только момента, когда волк и овчар отвалятся от туши. Падали камнем, даже не расправив своих двухметровых крыльев, впивались когтями в растерзанную жертву и одним ударом кинжального клюва отрывали огромные куски мяса. Монашка бросалась на птиц, они отпрыгивали, противно шипя и ершась, или взлетали на камни, чтобы снова выждать удачный момент для атаки.

Отогнать Самура и волчицу от законной добычи мог только более крупный хищник — медведь, и то не каждый. Но медведи не появлялись. Осенью, в месяц Падающих Листьев, они делались заправскими вегетарианцами и спускались с гор ниже, в буковые леса, в каштанники, где досыта наедались жирных буковых орешков-чинариков и сухих, сладких плодов каштана. Вместе с ними уходили вниз исхудавшие за лето кабаны, чтобы нарастить на своём вёртком и узком теле запасец жира на зиму; убегали в поисках свежей зелени и орешков серны и косули, за ними кралась от дерева к дереву невидимка-рысь, а по ночам выходили на тропу хищные енотовидные собаки и дикие коты.

Монашка натаскивала Самура на охоту. Он оказался способным учеником. После двух-трех не очень удачных нападений на оленя и косуль Шестипалый обрёл былую силу, а сноровка зверя, несколько поутраченная на службе у людей, возродилась теперь в полном блеске, удачно дополняя его огромную физическую силу и выносливость.

Операция, которую они провели в верхнем течении таинственной Голубой реки около самого перевала, говорила о том, что Монашка и Самур стали в тот год самой ловкой и смелой парой хищников на Западном Кавказе.

Сытые и спокойные вышли они тогда из небольшого леса и лениво забрались на скалу, господствующую над обширным плато. Самур улёгся в своей обычной позе, положив тяжёлую голову на лапы, Монашка стала рядом, принюхиваясь к ветру.

Шестипалый закрыл глаза и, похоже, задремал. Но шустрая мордочка Монашки оставалась по-прежнему напряжённой, влажные ноздри её подрагивали, ветер приносил волчице обширную информацию, и она высматривала по сторонам, пытаясь отыскать в потоке запахов и красок что-нибудь важное для них обоих: добычу, опасность или просто неизвестность, которая возбуждает любопытство.

Они не ведали, что недалеко от скалы, маскируясь между камнями на гребне выше осыпи, лежало ещё одно существо, может быть не менее любопытное, чем Монашка, и в то же время очень опасное для них, как опасно все, что сильнее и хитрее волка.

Человек в сером плаще, с которым мы ещё не знакомы, лежал на камнях и зорко смотрел по сторонам. Он отлично вписывался в суровый хаос на вершине перемычки. Под рукой у него был карабин. При желании он мог снять Монашку и Самура с одного выстрела, ведь до них не было и двухсот метров. Но человек не думал о выстреле. Стараясь не терять из виду волчью пару, хорошо выделяющуюся на красноватом закатном небе, он торопливо привинчивал к фотоаппарату тяжёлую трубу телеобъектива. Покончив с аппаратом, он прилип к видоискателю и много раз щёлкнул затвором, улыбаясь своей удаче. Отличные кадры: волки на сторожевой вышке.

Подумав, он переменил выдержку и снова навёл телеобъектив на скалу. Но в это время на плато под ними что-то случилось. Монашка вдруг прижалась к камням и тихо фыркнула, Самур открыл глаза и насторожился.

Из дальнего кустарника вырвался большой красавец олень. Гремя камнями, проскакал он по рыжему твёрдому плато, направляясь к проходу между скалой и осыпью. Он все время как заведённый откидывал голову назад, как будто судорожными движениями пытался почесать себе спину; бег его поэтому был неровным, олень мотался из стороны в сторону, тяжело вставал на дыбы, припадал на колени и в то же время быстро бежал к лесу, сверкая сумасшедшими, выпуклыми от страха глазами.

Монашка и Самур прежде человека разгадали странное поведение зверя: в загривок оленя, распластавшись по спине, вцепилась рысь. Она рвала ему шею когтями и зубами, а он все хотел скинуть со своей спины ужасную смерть, в нем была ещё сила, олень мчался к лесу с последней надеждой — сбить рыжеватую хищницу ветками деревьев, ударить её нависшим стволом, содрать колючим кустарником со спины.

Человек на хребтине тоже разгадал драму. Он схватил карабин, щёлкнул предохранителем, мушка живо нащупала цель, но попасть в прижавшуюся рысь не так просто, а убить оленя ему вовсе не хотелось. Ещё секунда, одно мгновение, ствол карабина следовал за рысью…

Но уже неслась наперерез оленю Монашка. Самур поотстал и вдруг крупными прыжками обогнал её; человек, тихо вскрикнув от удивления, опустил карабин и опять схватил фотоаппарат с трубой телеобъектива. Такое пропустить нельзя!

Прыжок Самура был завидно лёгким для его веса и красивым. Точно рассчитав полет, он, кажется, только слегка коснулся спины рыси своей пастью и, перелетев через собственную голову, ловко упал по другую сторону оленя, с кошачьим проворством развернулся и, оттолкнувшись от земли, оседлал сбитую рысь, удачно избежав её злых и метких когтей.

У Монашки были, наверное, другие планы: в первую очередь она хотела завладеть раненым оленем, отнять его у рыси, напугав хищницу двойным кавалерийским наскоком. Потому она и пошла было за оленем, пьянея от запаха его крови. Но шум борьбы и чувство дружбы заставили волчицу повернуть назад. Рысь, прижатая к земле, злая, как демон, но уже уставшая и обескровленная первым ударом овчара, отчаянно визжала и царапала Самура, добираясь до самого уязвимого места — до его живота, а он, увёртываясь и рыча, рвал её жёсткое тело.

Рысь достала все-таки до бока Шестипалого, из-под когтей брызнула кровь. Но это была её последняя попытка. Точно и гибко кинулась на неё волчица, зажатое в пасти горло рыси хрустнуло, сильные лапы конвульсивно дёрнулись, ещё и ещё раз — и битва затихла.

Круглый глаз телеобъектива нацелился на место боя, аппарат щёлкал без устали, человек буквально дрожал от напряжения. «Такого ещё не случалось», — бормотал он.

Самур уже сидел и зализывал рану, волчица ходила вокруг затихшей рыси и рычала. Она была довольна: погиб враг, позволивший себе посягнуть на жизнь её Самура. Но в голосе её прорывалось и недовольство: зачем им эта рысь? Гадкая тварь… А прекрасный, жирный олень, уже ослабевший, готовый пасть, — иначе говоря, верная и отличная добыча — ушёл. Теперь всю охоту надо начинать сначала.

Но волчица была снисходительна. На охоте всякое случается. Её рычание делалось тише.

Борьба есть борьба.

Человек на хребте, невидимый, страшный человек, качал головой и улыбался, необыкновенно довольный всем случившимся.

Он видел странного волка, черно-белого, огромного волка. Чудо!

Он снял на плёнку бой двух волков и рыси. Тоже чудо, потому что волк и рысь, ненавидя друг друга, всегда уходят от драки.

Наконец, он своими глазами увидел действие, не частое в природе: волки спасли раненого оленя и не пошли за ним, чтобы добить. Клад для натуралиста!

Самур, изгибаясь, зализывал на боку царапины.

Монашка сидела рядом и ждала. Только когда на глаза ей попадался труп рыси, она глухо ворчала.

Стемнело. Все кончилось. Ночь. Нужно добывать пищу.

Волки поднялись и неторопливо ушли. Они проголодались.

Выждав некоторое время, встал и человек, разминая затёкшее тело. Он спрятал аппарат и трубу, навьючил на спину большой рюкзак и, опираясь на карабин, спустился вниз. Осмотрел растерзанную хищницу, отрезал и спрятал её остренькие уши. Иначе не поверят, если рассказать.

Костёр он разжёг метрах в трехстах от трупа рыси, поближе к лесу, где лежало много пихтового сушняка.

Когда пламя хорошенько поднялось и осветило лицо странного фотографа, можно было увидеть, что он не стар, белобров, лицо его порядком заросло щетиной. Он был несколько полноват для ходьбы по горам, да ещё в одиночку и с грузом, но проворен и высок ростом.

Человек выпотрошил свой рюкзак, поставил у костра палаточку, подвинул к огню котелок с варевом. Потом достал блокнот, ручку и неторопливо, со всеми подробностями стал записывать сцену, свидетелем которой пришлось ему стать в этот осенний вечер.

Все более острое ощущение голода заставило волчицу перейти на быстрый бег. Самур держался сбоку и не отставал.

Монашка, видно, решила навести овчара на лёгкую добычу, которую они ещё не брали. Минуя необследованные лесные участки, где могли оказаться олени или косули, она поднялась по пологому склону на огромное плато, окружённое голыми вершинами.

Всхолмлённое нагорье, пологие склоны возвышенностей, плоские высокогорные долины с едва заметными ручьями, из которых внизу получаются свирепые, полноводные реки, наконец, обширные поляны среди зарослей лещины, падуба, берёзки и боярышника — все это стоверстное пространство недалеко от главного перевала покрыто удивительной травой. Шелковистый мятлик, стройный вейник, сладкий шафран, мельчайший, сочный пырей и ещё десяток разных трав создают летом ковёр из множества оттенков зелени — от густой, почти чёрной в низинах и вблизи снежников до нежно-салатной на осыпях и каменистых почвах. Густота травы в высокогорье совершенно необычайна. Субальпийские и альпийские луга пружинят под ногой, трава сбивается к осени в войлок, она похожа на хороший, постоянно подсеваемый газон в городском парке, где за травой ухаживают, поливают её и охраняют, выставляя таблички: «Не ходить!» Но только лучше, чем в парках.

Среди густейшего луга отвоёвывают себе право на жизнь сотни самых разнообразных цветов. Колокольчики, васильки, крокусы, белые ромашки величиной с чайное блюдце, миллионы анютиных глазок всех мыслимых цветов и оттенков, жёлтые лютики, красавицы примулы, горделивые, в рост человека, бархатистые лилии, столь же красивые, как и ядовитые, — все они вместе создают картину удивительной, райской красоты, соревнуются между собой в благоухании, цвете, росте, бросаются в глаза, громко заявляя о себе: «Смотрите, как мы прекрасны!»

Создавая альпику, природа продумала каждую деталь.

Она так подобрала растения, что высокогорные луга цветут от весны до поздней осени. Первые цветы — анемоны — распускаются ещё рядом с тонким, подтаявшим снегом, сезон тепла закрывают бессмертники, чтобы в последний раз приветствовать низкое, захолодавшее солнце и принять на свои лепестки ранний, ленивый снег осени. Все время что-нибудь зеленеет на этом лугу, и к осени, когда леса и степи теряют окраску и лист, животные в субальпике могут ещё некоторое время раздобывать сочный стебель и по-летнему хрусткую, сладкую траву.

Природа рассеяла по каменным гольцам среди зеленеющих лугов привлекательные солонцы, чтобы четвероногое, шустрое население гор могло полакомиться солью после сладкого и сочного разнотравья. Она проложила по высокогорью ручьи с холодной водой, вытекающей из-под ледника Кушта и подземных галерей известнякового массива. Она разбросала по склонам красивейшие лесные колки из берёзы и мелкого бука, чтобы в ярую августовскую жару дать тенистую прохладу всем, кто в ней нуждается.

И только одно позабыла сделать природа — проложить в субальпийский рай удобные тропинки и подходы. Не предугадала, что люди погонят сюда из степей десятки тысяч домашних животных. В первые дни творения не возникало нужды для подобного перегона. Всего хватало и в степи и на горах.

Таковы кавказские пастбища, куда бежала Монашка.

Этой ночью на горы не опустился туман, но облака затянули небо, и потому темень сделалась особенно густая.

Запах домашнего хлева скоро достиг чуткого носа Шестипалого и взволновал его. Он как-то незаметно отстал от волчицы, стал сбиваться с пути и путаться. Очень не хотелось идти в ту сторону, где когда-то овчар нёс свою безупречную службу. Он волновался, прошлое опять захватывало его. Монашка заметила неладное, вернулась и тоже сбилась с пути. Они постояли на месте… Волчица тихо заскулила. Самур явно отлынивал от охоты, на которую она так надеялась.

Невдалеке лениво лаяли собаки, мычали бычки. Кто-то звенел подойником, пахло резким скотским духом, молоком, навозом. Самур задрал морду и старательно внюхивался в эти полузабытые запахи, знакомые ему с первого дня рождения.

Волчица могла пойти на охоту и одна. У неё хватило бы ловкости и смелости для нападения в одиночку. Но она определённо не хотела идти без Самура. Покружив около него, она вдруг легла, и такая обречённость, такая покорность судьбе появилась в её позе, что Шестипалый забеспокоился и, наверное, впервые особенно остро понял свою обязанность: заботиться о пище для Монашки.

Решительно фыркнув, Самур побежал в темноту. Мгновенно вскочила и Монашка, но, когда догнала, Самур неожиданно зарычал. Она поотстала, ещё не понимая приказа. Снова догнала его, и снова он сердито зарычал, сделав при этом движение, будто хотел куснуть. Волчица тоже огрызнулась, но все-таки послушалась и отстала. Покружившись, она легла, выставив уши и напряжённо вслушиваясь в темноту.

Залаяла, залилась какая-то собачонка, ещё один, более внушительный собачий бас достиг ушей волчицы. Она вскочила, забегала туда-сюда. Неожиданно все стихло. И долго никакие звуки не нарушали тишины ночи. Монашка взволнованно ждала. Уши её сторожко подрагивали.

Вдруг почему-то с противоположной стороны послышался топот тяжёлого тела, запалённое дыхание. Волчица прижалась к земле, а когда прямо на неё из темноты вырвался взмокший от страха, смертельно напуганный красный бычок, она молнией бросилась на него и прикончила за одну минуту.

Самур лежал в пяти шагах, вывалив язык. Он сделал своё дело.

Все произошло достаточно просто. Овчар явился к загону, сторожевые собаки узнали своего и пропустили пришельца. Тогда Шестипалый отбил от стада одного бычка и угнал в луга, стараясь сделать круг побольше. Он повёл жертву к тому месту, где ждала волчица.

Монашка пировала на теплом растерзанном теле, а Самур лежал, полузакрыв виноватые глаза. Он испытывал странную неудовлетворённость собой. То, что было сделано, беспокоило и смутно тревожило овчара. Поступок ущемлял его достоинство. Конечно, Самур не умел думать, а тем более рассуждать, но состояние его в эту ночь нельзя было назвать спокойным. Он страдал. Несмотря на голод, он так и не дотронулся до украденного у людей мяса.

Лишь под утро, когда настало время уходить из опасного места и когда Монашка ещё раз принялась за еду, он не выдержал и тоже стал есть, сперва лениво, как будто нехотя, а потом все азартней и ловчей. Под конец, отрывая куски мяса, Самур грозно рычал.

Он все больше и больше становился зверем.

Они ушли, отяжелев от еды.

Когда пастухи средь бела дня по вороньему скопищу и гвалту отыскали останки пропавшего бычка, их удивлению не было предела: на илистом участке земли хорошо отпечатались следы хищных лап. Те, что были поменьше, принадлежали, бесспорно, волку: два средних пальца на лапах выступали впереди остальных. Но другой след принадлежал собаке, округлый отпечаток лап говорил сам за себя.

— У него шесть пальцев, ребята! — воскликнул опытный следопыт.

— Помните, был у нас такой, Самуром звали? — сказал другой пастух.

— Ну, то давно. Его ж Тихон подарил леснику, что из Камышков. Далеко уехал, с лесником теперь ходит. Отличный был пёс!

— Какой только твари не бывает на свете! — глубокомысленно произнёс старший, и все они ещё посудачили на эту тему, покурили, а заодно и решили, что бычок отбился сам и что следы на илистом грунте отпечатались не в одно время, а в разное. Видно, раньше тут пробегала собака, а потом уже волк зарезал бычка. Все согласились. Какое ни на есть, а объяснение. И сели писать акт. Тем более, что они спешили с гор в родные степи.

Монашка и Самур в это время отсыпались под кучей валежника на сухом холмике в лесу.

С буков сыпались неслышные листья. Осень. Грустная тишина.