"Восточный кордон" - читать интересную книгу автора (Пальман Вячеслав Иванович)

Глава одиннадцатая ТРАГЕДИЯ САМУРА И МОНАШКИ

Желтополянская школа на южном краю России. Но все в ней — как и в других русских школах.

Когда закончился учебный год, в школе устроили торжественный вечер. Выпускникам вручили аттестаты зрелости, сказали хорошие слова напутствия, директриса пожала вчерашним десятиклассникам руку, а малыши, красные от счастья и волнения, преподнесли по букету цветов. Все вышли на улицу, долго усаживались на ступеньках, фотографировались. Кто-то из девчонок даже поплакал.

Потом смотрели концерт и сами участвовали в нем, потом сидели за столами вместе с учителями и родителями, пили чай, фруктовую воду, ели пирожные, апельсины и снова пели песни и, конечно, танцевали под красивую, сладко-щемящую музыку школьного вальса; у девчонок опять влажнели глаза, а ребята говорили и смеялись нарочно громко, чтобы не выдать своего волнения. Так всю ночь, и это была первая в их жизни ночь, когда родители не сказали мальчикам и девочкам, что пора домой, а они — теперь уже юноши и девушки, — возбуждённые и усталые, грустные и счастливые, с первым проблеском света вышли на тихую и сонную улицу посёлка, взялись под руки и с песней, которая была самой любимой у выпускников — с «Бригантиной», — пошли сперва вниз, к центру, потом свернули влево через весь посёлок и всё пели и пели, дурачились, кричали, но никто, даже самые сварливые, не вышел из дома и не отругал, хотя, в общем-то, выпускники перебудили весь посёлок. Ведь для них это — как день рождения.

Солнце ещё не взошло, только розовое небо полыхало за Главным хребтом, отчётливо видным из Поляны, а они уже поднялись по дороге на турбазу и остановились высоко-высоко над сонным посёлком. Вдруг сгрудились, притихли, а когда из-за высоких гор выкатилось раскалённое добела солнышко, все разом закричали, захлопали, запрыгали, и хор молодых голосов покатился с горы на гору, раскалываясь и звеня, пока не утих где-то в ущельях дымной от туманов Пятиглавой.

Возбуждение постепенно улеглось. Постояли ещё, поглядели на свои горы и пошли назад. Почему-то стало очень грустно.

Саша Молчанов и Таня Никитина отстали. Они шли взявшись за руки и не испытывали от этого смущения. Таня что-то мурлыкала, Саша свёл брови и задумался.

— Ты чего? — спросила вдруг Таня.

— Знаешь, я, наверное, тоже в Ростов подамся.

— Ты же хотел в МГУ? Ужасно непостоянен. Почему в Ростов?

Он не ответил почему. Разве это нужно объяснять? Если Таня выбрала географический факультет в Ростове, то почему он не может учиться там же на биологическом?

— А потом? — спросила она, молчаливо благословляя его новое решение.

— До этого «потом» самое маленькое пять лет. Сколько перемен!..

— И все-таки надо загадывать.

— Ты загадала?

— Вернусь сюда, на Кавказ.

— Я, между прочим, тоже.

— А вдруг не сдадим, Саша? — Она остановилась, поражённая таким предположением.

— Тогда работать. И по второму заходу. — Он сказал это весело, не задумываясь, потому что надеялся: сдадут. И у него, и у Тани в аттестате пятёрки и четвёрки.

— А что Борис Васильевич?

— Он вообще советует не торопиться, поработать год-другой и проверить, так ли уж крепка любовь к избранной профессии. Но это же Борис Васильевич!

— Боюсь, что через год или два сдавать экзамен станет ещё труднее. Мы половину забудем. Особенно точные науки. Правда?

Саша засмеялся. Девчоночьи разговоры. Физика и математика всегда для них страшноваты. Но ведь теперь страхи позади, у Тани по этим предметам чистые пятёрки. Какие могут быть сомнения!

— Ты поедешь домой? — Она легко перескакивала с одной темы на другую.

— Я не был почти год. — Саша сказал так, словно оправдывался.

— Ну и поезжай. Разве я против?

— А ты где будешь летом?

— Здесь.

Семья Тани жила в Жёлтой Поляне. Саша у них бывал. Отец Тани, Василий Павлович, много лет работал егерем в охотничьем хозяйстве, а в последние годы ушёл на пенсию. Здоровьем он не отличался.

Таня подумала и спросила с надеждой:

— Хочешь к нам приехать?

— А ты как думаешь?

Они глянули друг на друга и засмеялись.

— Только не приеду, а приду. Попрошусь с отцом через перевал. Или один. А скорее всего, поведу туристов. Как-никак права инструктора в кармане. Подзаработаем на ростовскую поездку.

— У меня тоже права, — сказала она, немного хвастаясь. — Могу повести ребят из Поляны. Навстречу твоим.

— И заглянешь в Камышки, да?

Они опять засмеялись и подумали, что между ними летом будет всего лишь один Кавказ. Вверх — вниз. Сущие пустяки.

— Ой, как мы отстали! — спохватилась Таня. — Бежим!

Когда спустились в посёлок, опять все взялись за руки и широкими рядами — человек по восемь — пошли по улице, загородив её. Больше не пели, просто уже не пелось, очень устали, но говорили и смеялись все сразу.

У одного дома двое из группы вышли и помахали руками; ещё по одному отошли у второго, у третьего домика. Матери стояли возле калиток и ждали. Группа таяла на глазах, выпускники расходились, и никто не знал, когда и где они ещё встретятся. Вот осталось семь человек, потом шестеро. Ушла и Таня. Последние пятеро жили в интернате. Они продолжали идти, взявшись за руки. Собрались с силами и в последний раз запели «Бригантину».

Для каждого начиналась новая жизнь. Она была незнакомой и потому немного пугала.

Как-то сложится судьба!

Саша вошёл в свою комнату, бросился ничком на кровать и через минуту уже спал.

Он проснётся, соберёт вещи и отправится в Адлер, а оттуда к себе в Камышки.

На автомобильной дороге между Камышками и верховым посёлком, ближе к последнему, там, где горы сдвигаются и зажимают реку между отвесных каменных берегов, вправо уходит неширокий распадок.

Он густо порос разными кустами. Вторичный лес, как говорят лесники. В распадке когда-то крепко поработал топор, и на месте дубового леса осталась вырубка, ныне совершенно заросшая.

Только в самом центре распадка белела дорожка, на диво ровная, каменистая, с пологими закруглениями, слегка приподнятая над днищем ущелья.

Это старое полотно узкоколейной железной дороги.

Давно сняты и увезены рельсы, сгнили, превратившись в труху, дубовые шпалы, и осталась только сама насыпь — творение рук человеческих.

По игрушечной железной дороге десять лет назад возили с гор к реке Белой короткие и толстенные чурбаки пихтарника. Ходил тогда смешной пыхтящий паровозик, он тонко гудел на поворотах и обдавал жидким паром кусты, распугивая зверей. Много леса вывез паровозик к реке, где стояла запонь[1] . Река здесь неспокойная, она ревёт и бушует в каменном ущелье, катает по дну тяжёлые валуны, зелёная вода её мчится так, что на автомобиле не догонишь. Страшно смотреть сверху на дно каменного разреза, поросшего лишаями и мхом, где бесится и разлетается миллионами брызг зелёный поток!

Вот в этот яростный водопад и сбрасывали привезённые пихтовые баланы[2] . Река подхватывала их с жадным воем и уносила меж чёрных камней, бросала на пороги длинного прижима, подкидывала вверх, играла, как спичками, и делала то самое, что может делать слепая сила с тоненькой спичкой: переламывала и корёжила так, что щепки летели. Редкий балан приходил в Дубомосткую в целости, лишившись только коры и острых углов отпила. Большинство брёвен гибло, превращаясь в никуда не годную щепу.

И все-таки сплавом баловались много лет, считая, что подобный вид транспорта выгоден. Лишь в начале шестидесятых годов отыскалась наконец умная голова, подсчитала, во что обходится игра с рекой, и запретила сплав.

Вот тогда-то и оказалась ненужной лесная узкоколейная дорога. Природа с удивительной поспешностью стала залечивать раны, нанесённые ей цивилизованной рукой. Распадок покрылся ещё более дикими джунглями, нетронутыми остались только две приметы прошлого: вырубленный пихтарник с чёрными пеньками на склонах гор и все более сужающаяся дорожка вдоль насыпи со следами от сгнивших шпал. Словом, приметы не для археологов. И не для изучения, потому что изучать глупость — неблагодарное, в общем-то, дело.

Тихий распадок понемногу заселялся животными.

Когда стало припекать солнце и день удлинился, Монашка забеспокоилась.

Пробегав всю зиму по северным склонам гор, Самур и волчица познакомились с десятками самых разнообразных логовищ: пещер, выворотов, густосплетенных крыш из ожины, навесов в ущельях и нор, вырытых проворными лапами лис и енотовидных собак. Одни были отменно хороши, другие так себе и пригодны лишь для разового поселения, третьи требовали обстоятельного ремонта. Дружная пара легко покидала такие ночёвки. Дом для них был там, где ночевали на сытый желудок. А дальше следовал новый маршрут, охота, пища и новый «гостиничный номер» в скалах.

Зима прошла удачно, волчица и овчар редко голодали и только один раз позволили себе снизойти до нападения на человеческое жильё: это когда в горах свирепствовал буран, мягкий, глубокий снег перекрыл все дороги и тропы, а дикие звери упрятались в недоступных лесах. Тогда волчица показала Самуру, как разрушать крышу овчарни, и они утащили две овцы, немало удивив опытного хозяина странным видом разбоя. Обычно волк, забравшись в хлев, берет одну овцу или козу, но непременно передушит всех остальных, пьянея от вида крови. На этот раз хозяину повезло, его хлев посетили явно вежливые волки: стадо не пострадало. Это уже школа Самура; однажды он дал трёпку своей Монашке, когда она, забывшись во время охоты, разорвала больше животных, чем нужно для еды. Воспитание пошло впрок.

Удача сопутствовала им всю зиму. Стая Прилизанного, так жестоко потрёпанная хитрым и опытном лесником, хоть и пересекала их след не один раз, но нападать не пыталась. Видно, сил у стаи не хватало, а волчица в свою очередь дважды удерживала Самура от погони за ненавистными врагами, так что битвы за это время не произошло. И это тоже способствовало покою и счастью.

Когда пришла весна, волчицу словно подменили. Она не находила себе места.

Инстинкт зверя подсказывал Самуру, что сейчас ему надо во всем слушаться своей подруги и ходить за ней, предоставив полную свободу действий. Она приняла уступку в правах как должное. Однажды, когда Самур своевольно потянул не туда, куда хотелось ей, волчица резко и зло куснула его. Шестипалый не огрызнулся, отскочил удивлённый, но настаивать на своём желании не решился.

Сколько немеряных вёрст они пробежали за эту зиму! След дружной пары обнаруживался на склонах гор, подымался к перевалам, много раз углублялся в заповедник и выходил из него. Это был излюбленный край Монашки. Места с ещё сохранившимся диким лесом, с богатым миром животных, с укромными ущельями, где не ступала человеческая нога и где было темно от пихтарника даже ясным днём, — этот Кавказ вполне подходил ей особенно сейчас, когда оседлость требовалась для сохранения своего рода.

Долго и тщательно выбирала она себе логово. Кажется, не осталось ни одного распадка и долины, обеганы десятки ущелий и высот, изучено множество нор и пещер, а Монашка все никак не могла остановиться. А может быть, просто ещё не подошло время, чтобы остановиться, и хоть отяжелела она, сделалась раздражительной, резкой и жадной, но все ещё искала и искала, выматывая себя и Самура.

Что ей понравилось на узкой тропе вдоль бывшей узкоколейки — сказать трудно. Они заявились туда в разгар весны. Нестерпимо блестел подтаявший снег, а на южных припеках стеклянно звенели ручейки. Овчар и волчица обегали оба склона, повертелись на выходе из ущелья, где Самур словил зазевавшегося зайца, тут же бесцеремонно отнятого у него Монашкой, и, наконец, пошли в глубь распадка, принюхиваясь к смутно волнующему запаху земли.

Видно, у Монашки не осталось больше времени, и она решила, что пора обрести дом. Немедленно, без всяких проволочек.

В одном месте ручей, игриво вильнув, пересекал распадок почти поперёк. Там остался старый, сложенный из брёвен мост. Под него во время разлива ручей натаскал уйму здоровенных камней. Все они густо поросли шиповником и ожиной, над берегами поднялись чёрная ольха и тополь, по мосту уже не ходили, так как шпалы провалились, кто-то устроил тут опасную кладку, но она тоже сгнила, казалось, и не приходил сюда никогда человек и не он вовсе сделал этот мост, а сама природа нафантазировала его.

Сбоку разрушенного моста, над ручьём, Монашка отыскала возвышение, поросшее старым вереском и дубовой мелочью. Огромный клён, чудом оставшийся на вырубке, пустил по склону витые, сильные корни, из-под которых вода и ветер вытащили песок. Образовалась ниша. Чем не чудесная нора!

Они принялись углублять эту нору, скидывая камни и глину в ручей. Через два дня квартира ушла коридорами метра на три под клён, вход прекрасно закрывала широколапая ольха, вокруг было сухо, обзор на три стороны и дичь, глушь и глушь.

Однажды Самур, отлучившийся за добычей, вернулся с убитой косулей. Он хотел было на правах кормильца забраться в логово, но Монашка гневно зарычала из темноты, и он испуганно попятился. Что-то случилось, он не знал что, но опыт подсказал ему самое благоразумное решение: оставить добычу у порога, а самому отойти в сторонку и на время забыть об уютной норе.

С того дня так и повелось: Самур охотился, приносил добычу к самому порогу и отходил прочь. Сперва он не видел Монашки совсем, потом в чёрном зеве норы стала появляться её острая и хитрая мордочка, волчица раскосо оглядывалась и затаскивала принесённое поглубже. Через несколько дней она вылезла первый раз, похудевшая, грязная и замученная, пощурилась на солнце, нервно зевнула и, не удостоив Самура даже взглядом, вдруг быстро повернулась к логову, прислушалась и мгновенно исчезла в глубине.

Самур крадучись подполз к норе и вытянул морду. Слабая возня послышалась оттуда, дохнуло смутным запахом, напоминающим его собственный запах. И ещё что-то тёплое, нежное, волнующее достигло его носа. Жмурясь от невероятного счастья, Шестипалый хотел было пролезть дальше, но в темноте яро блеснули жёлто-зеленые рысьи глаза Монашки, а рычание её было столь недвусмысленным, что овчар полез прочь.

Что произошло — не его ума дело. Только так можно было оценить сложившуюся ситуацию.

С этого дня Самур не уходил далеко от дома. Он не столько охотился, сколько охранял подступы к логову, контролируя и осматривая окрестность с какого-нибудь высокого камня.

Там его однажды и заметил Прилизанный: бело-чёрное изваяние на вершине крутой скалы, окружённой лесом. Самур стоял, как мраморная скульптура, всматриваясь в неширокую долину, в конце которой возвышалась горбатая гора. Враг Самура — Прилизанный лежал на краю поляны, поднятой над лесом недалеко от логова, и мрачно следил за ненавистным овчаром. Опять они встретились. Под деревьями, в стороне от вожака, расположилась его свита — пять молодых волков, так же, как и он, оставшиеся без подруг и потому особенно злые и беспощадные. Сбитый, дисциплинированный отряд.

Прилизанный уже не первый день натыкался на след Самура и вздрагивал от ненависти. Он понял, что беглый овчар не просто заглянул по пути, а живёт здесь и что он один: все эти дни стая ни разу не напала на след Монашки. Кажется, вновь пришло время для расплаты за давние обиды. Шестеро против одного. Не так уж плохо. И все-таки вожак медлил: он боялся Самура.

Просторен и велик Кавказ, но за прошедший неполный год запутанные дороги, по которым водил свою стаю степняк Прилизанный, не раз пересекались с дорогами Самура и Монашки. И всякий раз, почуяв их запах, вожак свирепел, шерсть у него на загривке подымалась, отчаянное желание расправиться со странной собакой, а заодно и с волчицей, изменившей стае, овладевало Прилизанным, он рычал, расшвыривал лапами землю, и горе было тому, кто имел неосторожность приблизиться к вожаку в эти минуты.

Снова — в который уже раз! — Прилизанный испытал это устойчивое чувство при виде черно-белой фигуры Шестипалого. В изобретательной голове вожака созрел план мести, которому суждено было исполниться в самой драматической обстановке.

Прошло немного дней. Распадок быстро зеленел. Сперва оделись в летний наряд берёзки, осины и ореховый кустарник в самом низу гор, тогда как дубовый лес на крутых склонах и буковые рощи выше него оставались ещё прозрачными. Вспыхнула жёлтым пламенем азалия, расцвёл барбарис, розовые бутоны шиповника вдруг открылись за одно утро. Настоящая весна победно пошла по горам. Её распрекрасное покрывало забиралось все выше и выше, светлой зеленью вспыхнул буковый лес, он сомкнулся и загустел, отбросив тень на свой нежный и тонкий подрост, имеющий несчастную привычку развиваться только под этим родительским крылом.

На горы опустилось устойчивое тепло. И вот однажды к вечеру, когда тихая благодать наполняла безветренный, ясный воздух, взору удивлённого Самура предстало зрелище, от созерцания которого у него дрогнуло сердце. Он тихо и благодарно заскулил.

На площадку перед чёрной норой выползли четыре волчонка, только что открывшие глаза. Коротенькие ножки ещё плохо держали их, но решимость, с которой они ступали, делала честь малышам. Щенки повизжали немного от непривычного и потому страшного простора, наполненного зелёным и голубым, но, убедившись, что родительница с ними, осмелели и расползлись, тыкаясь носами в камни, в ветки, в землю, пугаясь и отфыркиваясь. Монашка подталкивала в середину тех, кто неосторожно подходил к краю площадки, облизывала и без того гладенькие шкурки и вся прямо-таки сияла от счастья. Худенькая мордочка её излучала восторг и любовь. Она склоняла голову на один бок, на другой, словно отыскивала самый лучший вид, откуда должны были открыться ей ещё неизвестные особенности милых детей.

Когда Самур с предельной осторожностью приблизился, она зарычала, но без злобы, а просто напоминая ему, чтобы не очень увлекался и — боже упаси! — не сделал малюткам больно. Самур так и не дотянулся до щенков, он лёг рядом со счастливой матерью и положил свою большую голову на её вытянутые лапы. Один из малышей, серый, как полевая мышка, приковылял к Самуру и довольно смело исследовал лапы, бок и даже хвост странно большого, но смирного существа, который приходился ему отцом. Убедившись, что это не мать, но и не чужой, волчонок стал карабкаться к морде Самура, беспомощно скользя по лапам овчара. Волчица не сводила с него внимательных глаз. А Шестипалый, разомлев от счастья, закрыл глаза и медленно повалился на бок, чтобы дать возможность малышу без затраты усилий добраться до цели путешествия. Волчонок торкнулся в густой мех, переступил крошечными лапками по ушам и носу овчара и, не получив искомого, равнодушно покинул его. Безмолочное существо…

Самур вздохнул. Нежность, переполнявшая его, требовала выхода. Он повернулся к Монашке и лизнул её в ухо. Волчица отстранилась, но не настолько, чтобы он обиделся, а когда Самур попробовал лизнуть волчонка и опрокинул его, она рассердилась и, посчитав, что первое знакомство затянулось, загнала волчат в логово, куда Самуру по-прежнему вход категорически запрещался.

Он умчался на охоту. Он носил к норе зайцев, грызунов, косуль, глупых тетеревов и однажды приволок самую осторожную из кавказских птиц — улара, черно-серую горную индейку, которую словил лишь потому, что она перебила себе крыло. Пища исчезала незамедлительно, хотя пользовалась ею пока что одна Монашка.

Вскоре и она стала выходить на охоту. Щенки подросли настолько, что понимали приказы матери: у них хватало терпения сидеть в тёмной норе до тех пор, пока снаружи не послышится её разрешающее «фух-фух!».

А как они играли на площадке, когда наступал час вечерней зари и волчица, а иногда и громадный овчар ложились поодаль верными охранителями их счастливого детства! Сперва они учились держаться на ногах и потому просто, хотя и отчаянно, толкались друг с другом. Потом пришла пора играть в неприятелей, чтобы отрепетировать приёмы борьбы и хватку пастью. Уже не раз огорчённо взвизгивал от укуса один или другой неудачливый борец. Уже пыхтели они, залезая повыше на кленовые корни, чтобы броситься оттуда в гущу свалки. Доставалось и отцу и матери, когда кто-нибудь из них становился объектом атаки. Нужно было видеть, с каким бесконечным терпением отворачивал голову Самур, когда волчата кидались на него! Он подставлял им шерстистую шею, загривок, но волчата лезли дальше, они пытались куснуть за губы и нос; случалось, они достигали цели, делали ему больно, но ни разу он не стряхнул с себя малышей и не отпихнул своей огромной лапой. Долготерпению его не было предела.

Монашка казалась менее терпеливой: она позволяла себе на правах матери иной раз проучить волчонка и отшвыривала шустрых носом, придавливала лапой или клацала зубами над самым ухом крохи, чтобы напугать. Но если малыш падал или ему доставалось от сверстников, она первой жалела пострадавшего и оказывала помощь: зажав хрупкое тельце в передних лапах, вылизывала ушибленное место, не обращая никакого внимания на писк и вопли малыша, который так же не хотел умываться и лечиться, как и его куда более смышлёные двуногие сверстники.

Волчата подрастали. Окраска их шерсти стала меняться.

На серой шубке одного отчётливо проступила чернота, она расползлась по голове, спине, затронула хвост. Два оставались серыми, но животы у них заметно белели, ноги тоже. А вот четвёртый — тупоносый увалень — начал белеть с груди, а по бокам у него возникли темно-серые и белые пятна, тогда как спина потемнела и голова стала чёрной, как и пасть и губы. Если бы Самур и Монашка умели считать, они бы удивились, обнаружив на передних лапах этого щенка, заметно переросшего братьев и сестру, по шести крепеньких пальцев. Словом, он делался необычайно похожим на отца, и даже хвост его не падал косо вниз, как у каждого уважающего себя волка, а кокетливо задирался чуть влево и, кажется, был слишком уж пушистым для его возраста.

Самур сразу отличил удалого сына от остальных. Да и он, этот бело-чёрный волчонок, стоило овчару появиться в поле зрения, кидался к нему первым и начинал бесконечную возню с рычанием, атакой на горло и толканием грудью, все время приглашая отца померяться силой. Самур терпел, он переваливался с боку на бок, прятал голову, поджимал хвост, а его любимец только входил в азарт. Кончалась возня обычно строгим окриком матери, которую волчонок боялся и слушался.

О счастье семьи, обязательной для продолжения рода!..

Прилизанный и волки около него вели себя очень осторожно и не вторгались в пределы, где Самур охотился сперва один, а потом вместе с Монашкой. Во всяком случае, Шестипалый ни разу не пересёк их следов и жил в полном неведении относительно опасности, когда она уже нависла над ним и его семейством. Он был настолько счастлив, что пренебрёг всегдашней осторожностью.

Монашку не устраивала охота поблизости, и однажды она повела за собой Самура высоко в горы, куда уходила туристская тропа, соединяющая верховой посёлок на северном склоне гор с Кабук-аулом на южном.

Вот тут она впервые и почуяла Прилизанного.

Волчица остановилась над следами стаи как вкопанная. А секундой позже, забыв о прежних намерениях, уже мчалась назад, холодея от мысли, что волчата одни, беззащитны и что каждую минуту к логову может прийти опасность.

Волки никогда не обижают чужой молодняк, чего нельзя сказать о медведях-шатунах, медведях-одиночках, которые могут при случае разорвать чужого или даже своего медвежонка, стоит только родительнице зазеваться. Но в данном случае, когда снова объявился Прилизанный, можно было ожидать самого скверного, и потому волчица, забыв об охоте, прямёхонько помчалась к логову.

Там было все спокойно. Ткнувшись в каждое своё чадо носом и убедившись, что все на месте, волчица легла перед входом и дала понять Самуру, что он может — и должен! — отправляться на промысел в одиночку, а у неё душа не на месте, раз поблизости объявился мстительный степной вожак.

Шестипалый вернулся туда, где им встретился след стаи, обнюхал его, взъерошил шерсть и предупредительно порычал, но забота о прокормлении семейства на этот раз занимала его так сильно, что он не мог позволить себе выслеживание стаи, и ушёл наверх охотиться за сернами.

Перебегая просторную луговину, Самур попал в поле зрения человека, разглядывающего окрестности в бинокль. Это был Котенко. Он тихо ахнул и толкнул локтем Молчанова:

— Смотри, кто бежит…

Егор Иванович припал к биноклю. Рука его дрогнула, он радостно и удивлённо сказал:

— Самур?!

— Когда подбежит ближе, окликни его.

Самур бежал метрах в двухстах пятидесяти, чёрная спина собаки мелькала в траве, цветы ромашки на длинных стеблях обиженно качались по сторонам, словно укоряли животное за столь бесцеремонное обращение. «Какой он гладкий, большой и сильный, — подумал Егор Иванович, разглядывая в бинокль одичавшего Шестипалого. — Видно, свободная жизнь на пользу…» И тут он вспомнил о волчице. Весна. У них должны быть волчата. Этот целеустремлённый бег, озабоченная морда овчара не говорят ли о том, что Самур — отец семейства — спешит за едой для своей подруги?

— Не будем тревожить собаку, — сказал он. — Подождём здесь. Если Самур обзавёлся потомством, он вернётся с добычей, и мы узнаем, где их дом.

Светило солнце, ветерок волнами пробегал по высокогорью, шевелил расцвеченный луг; по голубому небу важно плыли пышные и толстые облака, было очень просторно, весело и радостно кругом; жужжали шмели, стрекотали кузнечики, в ближнем лесу тараторили неугомонные сороки. Жизнь. Чистая, светлая и спокойная.

Зоолог и лесник лежали на тёплых камнях, невидимые для чуткого населения джунглей, и ждали, когда вернётся Самур. Наискосок через луг пробежали взрослые олени, их прекрасные головы с умными глазами были полны насторожённого покоя, движения грациозны и неспешны. Никто их не беспокоил, корма было вдоволь, жизнь прекрасна. Потом проследовал озабоченный медведь, он походил на старца, вышедшего в соседнюю рощу поискать грибов. Шёл медленно, отворачивал камни, рылся в валежнике на опушке леса, иногда подымался на задние лапы и осматривался с таким недоумением, словно только что потерял шапку и никак не может вспомнить, где потерял и при каких обстоятельствах. Он что-то жевал, видно не очень вкусное, и вертел головой так, что становилось ясно: ест какую-то дрянь за неимением лучшего.

На открытом месте, где солнце нагрело камни, он лёг, разомлел и, кажется, вздремнул, но ненадолго, потому что был голоден. Поднявшись, он осмотрелся и вошёл в лес, надеясь поживиться там хотя бы прошлогодними орешками.

Но вот руки Молчанова с полевым биноклем напряглись.

— Идёт, — сказал он.

Самур действительно шёл, а не бежал, потому что тащил довольно весомую добычу — молодого, наверное годовалого, турёнка. Как удалось ему словить проворного козла, сказать трудно, — похоже, что нарвался он на ослабленного или больного. Такой козёл весит килограммов двадцать, в зубах его не удержишь, и Самур, как настоящий опытный хищник, взвалил добычу на холку, придерживая козла за обе ноги пастью.

— Ах, сукин кот! — восхищённо шепнул зоолог, целясь в Самура трубой телеобъектива. — Сейчас мы получим вещественное доказательство разбоя и предъявим когда-нибудь Шестипалому…

Егор Иванович проводил взглядом овчара, и, когда он скрылся в том же направлении, откуда прибежал, всякие сомнения отпали: у Самура и Монашки поблизости логово.

— Идём, Ростислав Андреевич.

— Да разве его догонишь?

— По следу отыщем, тут тропинка одна, в ущелье спадает, — убеждённо сказал Молчанов.

У лесника и в мыслях не было преподнести Самуру какую-нибудь неприятность или заставить Монашку перетащить своё потомство в новое место; Молчановым, как и Котенкой, руководило ненасытное любопытство натуралистов. Очень хотелось выведать, как живут овчар и волчица, увидеть, если можно, волчат — какие они получились, эти редкостные гибриды.

Хотя Самур, отягощённый добычей шёл медленно, два человека шагали за ним ещё медленней. Там, где овчар легко пролезал сквозь густую заросль рододендрона или прыгал с камня на камень, форсируя глубокий разлом на местности, люди шли в обход, потом теряли время на отыскивание следов, стараясь не очень отстать от овчара.

Закончился крутой спуск, след привёл их в распадок. Тут уже проще, можно было идти без опасения сбиться. Они вырвались из джунглей на тропу по центру старой насыпи и прибавили шаг.

— Все ясно, — сказал Молчанов. — Они живут у разрушенного моста.

— Почему ты так думаешь?

— Самый подходящий уголок, года три назад я взял там один выводок.

К мосту они подходили с предельной осторожностью.

Но они могли бы идти и напролом.

Трагедия уже свершилась. Там никого не было.

Едва Самур, отправляясь на охоту, скрылся в джунглях, как кусты зашевелились, и шесть серых степных хищников вывалились на тропу. Прилизанный обнюхал след и угрожающе зарычал, всматриваясь в тёмный лес, куда убежал ненавистный овчар.

Стая вытянулась цепочкой и пошла к разрушенному мосту.

Монашка лежала у входа в логово, преграждая путь волчатам которым не терпелось выбраться на волю. Когда кто-нибудь из них особенно упорствовал, она, не оборачиваясь, тихо рычала, и в голосе её они слышали особо тревожные нотки. Волчата исчезали в норе, но через минуту-другую забывали материнское предостережение и опять начинали теребить её спину, загородившую выход.

Наконец тишина в природе усыпила бдительную волчицу, она встала, потянулась и, ещё раз обнюхав воздух, разрешила малышам выйти, но сама не спускала жёлтых внимательных глаз с окрестных кустов. Волчата разбежались по площадке, начали баловаться и приставать к матери, удивляясь её странной сдержанности.

Вдруг сверху на площадку скатился небольшой камень, за ним посыпалась мелочь. Монашка издала звук, означающий «опасность!», и волчата мгновенно скрылись в чёрном зеве норы. Теперь глаза её неотступно следили за кустистым склоном над логовом. Она стояла на площадке в тени орешника мордой к норе, вся сжавшись, как пружина. К сожалению, воздух в распадке только нагревался, воздушный поток шёл снизу вверх и ничего не объяснял ей. Через несколько минут внизу тихо задвигались кусты. В нос Монашке ударил запах стаи. Вот кто пожаловал! Волчица ощетинилась.

Снова посыпалось с крутого склона, камни стукнулись рядом с Монашкой, она сделала скачок и, уже не сомневаясь больше в опасности, загородила собой вход. Снаружи торчала лишь её хищно оскаленная морда и поблёскивали злобно прищуренные глаза.

Один из стаи, не удержавшись на крутой осыпи выше площадки, покатился вниз и шлёпнулся о каменную плиту в двух метрах от Монашки. Он не успел вскочить, а волчица уже оседлала его, рванула за горло, и смертельно раненный противник полетел в кусты ниже прогулочной площадки. Монашка с бешеными глазами снова закрыла собой детей и стала ждать, грозно рыча и подёргиваясь от возбуждения. Самур, где ты?..

Прилизанный не стал больше выжидать. На площадку вывалились сразу три волка, от моста гигантским прыжком выскочил вожак и ещё один. Монашка инстинктивно подалась назад и скрылась в норе. Борьба со стаей была не под силу. Тотчас же в чёрное отверстие всунулась гололобая морда. Минуты две там длилась возня, сильный вожак с искусанными лапами и кровоточащей мордой выволок упирающуюся волчицу, она грызла его, хотя и сама истекала кровью, и тут на неё навалились все волки. От неё пахло собакой. Раздался хриплый вой, стоны, сильные и ловкие хищники сбились в клубок, кто-то полетел вниз, но как ни яростна была борьба, а исход её уже был предрешён.

Монашка ещё билась в предсмертной судороге, а из логова, привлечённые стоном матери, высунулись щенки. Они тоже пахли собакой. Да, собакой!..

Минута — и все было кончено. Жестокая месть свершилась. На площадке осталась лежать растерзанная волчица и три волчонка.

Убийцы крутились среди трупов. Волки деловито обнюхивали кровь и зализывали свои раны. Вожак прихрамывал. Он спустился на тропу, четыре его спутника выстроились в цепочку позади Прилизанного, и волки тяжёлой рысью пошли по распадку к реке.

Чудесный день разгорался. Солнце вошло в зенит. Скрипели в траве кузнечики. Мир излучал добро. А в распадке пахло кровью.