2. НАД ВОДОПАДОМ

Наутро, прежде чем покинуть башню, Доркас обрезала волосы, да так коротко, что теперь напоминала мальчишку; в кольцо, которым они прежде были схвачены, она вдела белый пион. Я же до наступления дня разбирал бумаги, а потом, позаимствовав у начальника стражи плащ, какой носят горожане, вышел в надежде на случайную встречу с ней.

В коричневой книге, с которой я не расстаюсь, говорится, что нет ощущения более необычного, чем то, которое испытываешь, бродя по городу, не похожему ни на один из виденных ранее, — ибо это означает открывать в собственной душе новые, неожиданные закоулки. Мне, однако, довелось изведать нечто еще более странное: я бродил по городу, в котором уже прожил некоторое время, так и не узнав о нем ничего.

Я не имел представления, где находятся бани, о которых говорила Доркас, хотя из слышанных мельком разговоров в суде подозревал, что они действительно существуют. Не знал я, и где находится базар, куда она ходила покупать наряды и косметические средства; к тому же базаров в городе могло быть и несколько. Короче говоря, Тракс оставался мне совершенно неизвестным — я знал лишь панораму, открывавшуюся из бойницы, да несколько улиц, ведущих от Винкулы к палатам архона. Возможно, я был излишне самоуверен, полагая, что не потеряюсь в городе, столь уступающем Нессусу размерами; тем не менее, шагая по извилистым улицам, в беспорядке разбегавшимся по склону горы и нелепо плутающим между домами-пещерами и домами — ласточкиными гнездами, я то и дело поглядывал, виден ли еще знакомый четырехгранник с крепостными воротами и черной хоругвью.

В Нессусе богачи живут в северной части города, где воды Гьолла чище, а бедняки — в южной, где река уже сильно засорена. Здесь, в Траксе, этого обычая больше не придерживались: бег Ациса так стремителен, что экскременты, сбрасывавшиеся выше по течению (где не набралось бы и тысячной доли жителей, населяющих северную оконечность Гьолла), не наносили реке ощутимого вреда; кроме того, для богатых домов и городских фонтанов воду забирали над порогом и доставляли по специальным каналам, так что река сама по себе не имела особого значения; исключение составляли производственные цехи и общественные бани, где требовалось большое количество воды.

В Траксе, таким образом, о состоятельности горожанина можно было судить по расположению его жилища — у подножия горы или на ее вершине. Самые богатые селились у ее основания, поближе к реке, откуда до торговых рядов и присутственных учреждений было рукой подать, а небольшая аллея вела прямо на набережную, где они могли нанять каик, и рабы возили их на прогулку вдоль города. Те, у кого денег было поменьше, строили дома повыше; жители среднего достатка — еще выше, и так далее, до самых крепостных стен на вершине горы, где лепились лачуги самых последних бедняков — зачастую просто логова из глины и соломы, забраться в которые можно было лишь по длинной приставной лестнице.

Я намеревался в свое время осмотреть и эти убогие хибары, но в этот раз решил не удаляться от реки и пройти по торговым кварталам. На их узких улочках царила такая толчея, что мне показалось, будто в городе праздник, или же война, представлявшаяся мне в Нессусе такой далекой, но ощущавшаяся тем живее, чем дальше мы с Доркас продвигались на север, пригнала сюда потоки беженцев.

Нессус так огромен, что о нем говорят, будто на одного жителя там приходится по пять зданий. О Траксе, несомненно, можно сказать обратное, и в тот день мне порой думалось, что под каждой крышей обитает человек пятьдесят. Нессус к тому же — город-космополит, но, хотя иноземцы на его улицах встречаются на каждом шагу, попадаются даже прибывшие из иных миров какогены, для коренных жителей они именно иноземцы, далеко оторвавшиеся от родных краев. Здесь же улицы пестрели выходцами из самых разнообразных народов, но это говорило лишь о разнообразии населявших горы племен. Когда я, к примеру, видел человека в шапке из птичьего оперения со свисающими на уши крыльями, или же прохожего, одетого в косматую шкуру, или вдруг мужчину с татуировкой на лице, я мог не сомневаться, что, завернув за угол, столкнусь с сотней таких же дикарей.

Эти люди были эклектики, потомки южных переселенцев, перемешавшихся с коренастыми темнокожими автохтонами и отчасти воспринявших их уклад, к которому добавились обычаи амфитрионов, обитавших еще дальше на север, и иных, еще менее известных народов, кочевых торговцев и мелких племен.

Многие эклектики питают пристрастие к изогнутым кинжалам, или, как здесь иногда говорят, «свернутым набок»: клинок состоит из двух относительно прямых лезвий и резко уходит вбок у самого острия. Считается, что кинжал такой формы легко прокалывает сердце, если вонзить его под грудную кость; лезвия скреплены посередине осью и заточены с обеих сторон чрезвычайно остро. Рукоять, как правило, костяная, ножен нет вовсе. (Я так подробно описываю эти кинжалы потому, что они составляют, пожалуй, самую характерную особенность здешних мест, к тому же именно им Тракс обязан другим своим прозвищем: Город Кривых Кинжалов. Общие очертания города также напоминают лезвие подобного кинжала: изгиб ущелья словно повторяет изгиб клинка, река Ацис осью прорезает Тракс посередине, а Капулюс играет роль основания рукояти.)

Один из смотрителей Медвежьей Башни сказал мне как-то, что если скрестить боевого пса с волчицей, то получится опасный, свирепый и непокорный зверь, равного которому не сыскать. Мы привыкли считать лесных и горных зверей дикими и, как о дикарях, думать о людях, едва оторвавшихся от земли и пришедших в города. На самом же деле некоторых домашних животных отличает еще более лютая злоба — как было бы для нас очевидно, не будь мы столь привычны к ней, — и это несмотря на то что они прекрасно понимают человеческую речь и порой сами способны воспроизводить отдельные слова; так же и в душах мужчин и женщин, чьи предки жили в больших и малых городах еще на заре человечества, гнездится еще худшая скверна. Водалус, в чьих жилах текла чистая кровь тысяч экзультантов — экзархов, этнархов и старейшин, — был способен на жестокость, немыслимую у автохтонов, заполонивших улицы Тракса и не знавших иной одежды, кроме гуанаковых плащей.

Подобно псам, рожденным волчицей (видеть которых мне не приходилось, поскольку они слишком злобны, а потому бесполезны), эти эклектики в результате столь разнокровного родства наследовали исключительную жестокость и необузданность: они становились либо угрюмыми, вероломными и вздорными союзниками, либо свирепыми, хитрыми и мстительными врагами. Во всяком случае, именно так мои подчиненные в Винкуле расписывали мне эклектиков, а ведь последние составляли более половины наших узников.

Ни разу не случалось, чтобы я, встретив мужчину, чья Речь, платье или обычай выдавали в нем иноземца, не задумывался о том, каковы должны быть женщины его народа. Родство всегда существует, поскольку их взрастила единая культура, как дерево едино для листьев, доступных взору, и плодов, спрятанных в его листве. Однако наблюдатель, осмеливающийся предсказывать наружность и вкус плодов на том лишь основании, что видел (на расстоянии) несколько покрытых листьями веток, должен многое знать и о листьях, и о плодах, если не хочет сделаться посмешищем.

Воинственных мужчин порой рождают слабые женщины, но у них могут быть сестры, готовые сравняться с ними в силе и превосходящие их по твердости характера. И вот я, пробиваясь сквозь толпу, в которой почти не замечал иных людей, кроме эклектиков и траксийцев (не сильно, по моему мнению, отличавшихся от жителей Нессуса, разве только меньшей изысканностью манер и одежды), поймал себя на том, что мечтаю о темноглазых, смуглых женщинах, женщинах, чьи гладкие блестящие волосы так же густы, как гривы пегих лошадей, на которых ездят их братья; женщинах, чьи лица одновременно и суровы, и нежны; женщинах, способных яростно сопротивляться и мгновенно уступать; женщинах, которых можно только завоевать и никогда — купить, если на свете еще встречаются такие женщины.

Покинув их объятия, я двинулся в своем воображении туда, где, как я предполагал, находились их жилища — низкие уединенные хижины подле источников, бьющих из каменных расщелин, укромные юрты среди высокогорных пастбищ. Вскоре я почувствовал, что пьянею при мысли о горах, как когда-то пьянел при мысли о море, еще до того, как мастер Палаэмон сообщил мне точное расположение Тракса. Сколь они величественны, эти бесстрастные идолы Урса, вырезанные неведомыми умельцами во времена, древность которых не подвластна разумению; и по сей день они возносят над миром гордые головы, увенчанные блистающими снежными митрами, тиарами и диадемами, глядят на него глазами огромными, как города, и плечи их, словно мантиями, укутаны лесами.

Так я, переодетый горожанином, пробирался по улицам, кишащим людьми и густо пропахшим экскрементами и дешевой стряпней, в то время как мысли мои полнились видениями камня и хрустальных потоков, подобных драгоценным ожерельям.

Теклу, думал я, должно быть, увозили к самым подножиям этих вершин — без сомнения, для того, чтобы спасти от жары в какое-нибудь особенно знойное лето; ведь многие картины, рождавшиеся в моем сознании (казалось бы, сами по себе), могли явиться лишь ребенку. Я видел цветущие цикламены и созерцал их девственно чистые лепестки с непосредственностью, которой взрослому никогда не достичь, если он не опустится на колени; видел пропасти, наводящие такой леденящий ужас, словно само их существование было противно законам природы; видел горные пики столь немыслимой вышины, что казалось, они вовсе не имеют вершин, и мир вечно пребывал в падении с неких недоступных человеческому воображению Небес, которые благодаря этим горам удерживают его в своей власти.

Наконец, пройдя почти весь город насквозь, я приблизился к Замку Копья. Я подождал, пока привратники установят мою личность, после чего мне было позволено взойти на главную башню — как когда-то я поднялся на нашу Башню Сообразности перед расставанием с мастером Палаэмоном.

Тогда я желал попрощаться с единственным известным мне городом и стоял на самой высокой башне Цитадели, которая, в свою очередь, располагалась на самом возвышенном участке Нессуса. Подо мной, насколько хватал глаз, простирался город, а Гьолл зеленел подобно липкому следу, оставленному на карте слизняком; и даже Стена виднелась где-то на горизонте. Тогда я испытал ни с чем не сравнимое высшее блаженство.

Теперешнее мое впечатление было совершенно иным. Я стоял прямо над Ацисом, который скачками несся прямо на меня по скалистым уступам в два, а то и в три раза выше самого высокого дерева. У основания замка он разбивался белоснежной, искрящейся на солнце пеной и исчезал подо мной, чтобы явиться с другой стороны серебряной лентой, — такой спокойный в плавном своем течении, что напомнил мне о кукольных деревеньках в ящике, который я получил когда-то (это во мне говорила Текла) на день рождения.

И все-таки меня не покидало ощущение, будто я стою на дне огромной чаши. Со всех сторон высились каменные стены, и, когда я глядел на них, в иные минуты казалось, что некий чародей разрушил законы гравитации, перемножив таинственные числа, и мир повернулся под прямым углом к себе прежнему, а эти высоты были на самом деле его поверхностью.

Одна стража сменялась другой, а я все смотрел на горные стены, наблюдал за тонкими, как паутина, нитями водопадов, устремлявших вниз свои гремящие воды, чтобы в порыве слепой страсти слиться с Ацисом; я смотрел на заплутавшие среди скал облака, которые кротко прижимались к их неподатливым краям, словно напуганные, встревоженные овцы на каменном пастбище.

Наконец великолепие вершин и мои горные грезы утомили меня или скорее одурманили; у меня закружилась голова, и, даже закрывая глаза, я продолжал видеть эти безжалостные пики. Я понял, что отныне обречен каждую ночь падать во сне в эти пропасти и, царапая в кровь пальцы, карабкаться по бесконечным скалам.

Я ощутил искреннее желание увидеть город и повернулся; зрелище крепостной башни Винкулы, казавшейся отсюда пристроенным к скале маленьким безобидным кубиком, крапинкой среди мощных каменных валов, успокоило меня. Я разглядывал линии центральных улиц, задавшись целью (игра помогала мне очнуться от долгого созерцания гор) отыскать те, по которым я шел к замку, и рассмотреть в новой перспективе здания и базарные площади, виденные мною по дороге. Взглядом я отыскал базары — их, обнаружил я, было в городе два, по одному на каждом берегу реки; знакомые объекты, которые я привык видеть из бойницы в Винкуле, — арена, пантеон, палаты архона смотрелись отсюда совсем по-другому. Когда я со своей новой, выгодной позиции обозначил для себя все, что видел на улицах, и убедился, что уяснил для себя пространственное отношение места, в котором находился, к известному мне плану города, я принялся изучать мелкие улочки: следовал глазами по их запутанным лабиринтам, вьющимся до самых горных вершин, вглядывался в узкие аллеи — темные полосы между рядами домов.

Наконец они вывели меня назад, к набережной Ациса, и я принялся рассматривать пристань: склады, пирамиды бочек, ящиков и тюков, ожидающих погрузки на борт какого-нибудь судна. Здесь река текла спокойно и только у границы с пирсом слегка пенилась. Цвет воды был густо-синий, и, подобно таким же синим бликам на снегу в морозный вечер, она скользила, зябко извиваясь в мнимом смирении; однако поспешное движение каиков и груженых фелюг свидетельствовало о стремительных потоках, таившихся под безмятежной поверхностью, и команды гребцов размахивали веслами, как фехтовальщики рапирами, сражаясь с водоворотами, а суда, подобно крабам, упрямо разворачивались поперек реки.

Когда я осмотрел ниже по течению все, что было доступно взору, я перегнулся через парапет, чтобы взглянуть на верхний участок реки и на верфь, находившуюся не далее сотни шагов от крепостных ворот. Наблюдая за портовыми рабочими, разгружавшими речную баржу, я заметил неподвижно сидящее неподалеку от них белокурое хрупкое существо. Я было подумал, что это ребенок, — рядом с мощными, почти нагими телами грузчиков оно казалось таким маленьким; но нет, это была Доркас. Она сидела у самой кромки воды, закрыв лицо руками.