5. ГЕРОЙ И ИЕРОДУЛЫ

Стюард принес мне ужин и, не найдя меня в каюте, оставил его на столе. Мясо под крышкой было еще теплым; я жадно накинулся на него, а также на хлеб с соленым маслом, зелень и красное вино. Потом я разделся, умылся и лег спать.

Он разбудил меня, тронув за плечо. Странно, но когда я — Автарх Урса — поднялся на борт корабля, я едва заметил его, своего стюарда, хотя он принес мне пищу и сам, добровольно, взялся исполнять разные мелкие просьбы; без сомнения, именно эта добровольность незаслуженно лишила его моего внимания. Теперь же, когда я сам стал членом экипажа, я словно взглянул на него другими глазами.

Сейчас он смотрел на меня. Лицо у него было грубоватое, но умное, в глазах угадывалось волнение.

— Тебя хотят видеть, Автарх, — тихо сказал он.

Я сел.

— Это так важно, что ты решился разбудить меня?

— Да, Автарх.

— Наверно, капитан?

Не накажут ли меня за то, что я выходил на палубу? Ожерелья выдавались на случай опасности; но все же я отмел такую возможность.

— Нет, Автарх. Уверен, наш капитан уже виделся с тобой. Три иеродула, Автарх.

— Вот как? — Я решил чуть-чуть потянуть время. — Голос, который слышится иногда в коридорах, — это голос капитана? Когда это он виделся со мной? Не помню, чтобы я с ним виделся.

— Не имею понятия, Автарх. Но наш капитан встречался с тобой, я уверен. Наверное, даже часто. Наш капитан приглядывает за людьми.

— В самом деле? — Я натягивал чистую рубашку и обдумывал, не намек ли это на то, что внутри корабля есть еще один, тайный корабль, точно так же, как Вторая Обитель существует внутри Обители Абсолюта. — Это, должно быть, отвлекает его от дел.

— Я так не думаю, Автарх. Они ждут за дверью — не мог бы ты поторопиться?

После этого, разумеется, я стал одеваться еще чуть медленнее. Чтобы выдернуть пояс из запылившихся штанов, мне пришлось снять с него пистолет и нож, который нашла для меня Гунни. Стюард сказал, что они мне не понадобятся, однако я надел их; мне было немного не по себе, словно мне предстоял смотр только что сформированного подразделения улан. По длине мой нож немногим уступал мечу.

Мне и в голову не приходило, что этой троицей могут оказаться Оссипаго, Барбатус и Фамулимус. Как мне представлялось, я оставил их на Урсе, и их определенно не было со мной на шлюпе, хотя они, конечно же, имели собственный летательный аппарат. Сейчас все они были в человеческих — весьма неприглядных — обличьях, как и при первой нашей встрече в замке Балдандерса.

Оссипаго поклонился сухо, как всегда, Барбатус и Фамулимус — так же учтиво. Я ответил на их приветствия радушно, как мог, и предложил, если они хотят поговорить со мной, пройти в мою каюту, заранее извиняясь за беспорядок.

— Мы не можем войти, — сказала мне Фамулимус, — как бы нам ни хотелось. Та комната, куда мы поведем тебя, недалеко.

Ее голос, как всегда, был похож на пение жаворонка.

— Такие каюты, как твоя, не слишком уютны для нас, — добавил Барбатус своим мужественным баритоном.

— Тогда я пойду с вами, куда бы вы меня ни повели, — сказал я. — Если бы вы знали, как я искренне рад снова увидеть всех вас! Ваши лица — воспоминание о доме, пусть даже это не настоящие лица.

— Я вижу, ты знаешь нас, — сказал Барбатус, когда мы двинулись по коридору. — Но боюсь, что лица, которые мы прячем под этими, слишком ужасны для тебя.

Ширина коридора не позволяла нам идти всем вместе, поэтому мы с Барбатусом шли впереди, а Фамулимус и Оссипаго сзади. Долгое время я не мог побороть отчаяния, которое охватило меня в тот миг.

— Это первый раз? — переспросил я. — Вы не встречались со мной раньше?

— Хотя мы и не знаем тебя, но ты, Северьян, знаком с нами, — пропела Фамулимус. — Я видела, как ты был рад, когда мы впервые увидели тебя. Мы часто встречались и стали друзьями.

— Но больше мы не встретимся, — сказал я. — Это первый раз для вас, следующих во времени назад и покидающих меня. Поэтому для меня это последний раз. Когда мы встретились впервые, вы сказали: «Добро пожаловать. Приветствовать тебя, Северьян, для нас величайшее счастье», и вы были опечалены при нашем расставании. Я очень хорошо помню это — я все помню очень хорошо, как вы некогда знали, — помню, как вы стояли на борту своего корабля и прощались со мной, а я стоял на крыше башни Балдандерса под дождем…

— Среди нас только Оссипаго обладает такой памятью, как у тебя, — промолвила Фамулимус. — Но я не забуду.

— Так, значит, сейчас мой черед приветствовать вас и печалиться при расставании. Я знал вас больше десяти лет, и мне ведомо, что лица, которые вы скрываете под этими масками, — тоже всего лишь маски. Фамулимус сняла свою маску, когда мы встретились впервые, хотя я не понимал тогда, что она и прежде неоднократно проделывала это в моем обществе. Я знаю, что Оссипаго — машина, хотя он не так проворен, как Сидеро, который, как я начинаю думать, тоже машина.

— Это имя означает «железо», — сказал Оссипаго, впервые прервав молчание. — Хотя я с ним незнаком.

— А твое означает «растящий кости». Ты растил Барбатуса и Фамулимус, когда они были маленькими, следил, чтобы они были накормлены и ухожены, и с тех пор всегда оставался рядом с ними. Так когда-то говорила мне Фамулимус.

— Мы пришли, — сказал Барбатус и открыл передо мной дверь.

В детстве часто воображаешь, что за любой дверью может открыться чудо, нечто совсем не похожее на все прежде виденное. Проста в детстве наши ожидания часто оправдываются; ребенок, знакомый лишь с собственным тесным мирком, всегда бывает поражен и восхищен новым зрелищем, которое взрослому показалось бы чем-то обыденным. Когда я был маленьким мальчиком, дверь одного мавзолея представлялась мне воротами в мир чудес и, перешагнув его порог, я не остался разочарован. На этом корабле я снова стал ребенком и знал об окружающем меня мире не больше чем ребенок.

Комната, в которую Барбатус ввел меня, была такой же удивительной для взрослого Северьяна — для Автарха Северьяна, который видел все, что видела Текла, Старый Автарх и многие сотни других, — каким тот мавзолей виделся ребенку. Я написал бы, что комната казалась погруженной в воду, но это было не так. Скорее мы сами погрузились в какую-то жидкость, которая не была водой, но для какого-то другого мира она служила, наверно, тем, чем вода является для Урса; или, возможно, мы и в самом деле оказались под водой, но такой холодной, что она превратилась бы в лед в любом озере Содружества.

И все это было, как я думаю, лишь игрой света — леденящего воздуха, который бродил, почти замирая, по комнате, и цветов, нежнейших тонов зеленого и голубого оттенков: молодая зелень, берилл, аквамарин, и сквозь них просвечивало то блестящее золото, то пожелтевшая слоновая кость.

Мебели, в нашем понимании, здесь тоже не было. Пятнистые валуны, мягкие на ощупь, лежали вдоль двух стен и были разбросаны по полу. С потолка свисали какие-то ленты, которые из-за слабого притяжения корабля, казалось, свободно парили в пространстве. Насколько я мог судить, воздух здесь был так же сух, как и в коридоре за дверью; но, когда я вошел, меня обдало призрачными ледяными брызгами.

— Это дивное место — ваша каюта? — спросил я у Барбатуса.

Он кивнул, снимая свою маску и являя моему взору некогда красивое лицо, совершенно нечеловеческое и хорошо знакомое.

— Мы видели комнаты, которые обустроены для таких, как ты, — сказал он. — Они так же непривычны для нас, как эта, должно быть, в диковинку для тебя. И поскольку нас здесь трое…

— Двое, — поправил Оссипаго. — Для меня это не имеет значения.

— Я ничуть не против, я просто восхищен! Для меня — величайшая честь увидеть, как вы живете, когда вы предоставлены сами себе.

Фамулимус тоже сняла человеческую маску, продемонстрировав огромные глаза и длинные острые зубы-иголки; но она отбросила и это лицо, и я увидел (в последний раз, как я тогда думал) красоту богини, не рожденной от женщины.

— Как быстро, Барбатус, мы убеждаемся, что эти бедняги, с которыми мы встретимся, едва догадываясь о вещах, известных нам как свои пять пальцев, способны на высшую степень учтивости, будучи гостями!

Если бы я прислушался к ее словам, они заставили бы меня улыбнуться. Сейчас же я был слишком занят, разглядывая эту странную каюту. Наконец я произнес:

— Я знаю, что ваш род был создан иерограмматами так, чтобы он походил на тех, кто некогда создал их самих. Теперь я вижу или же мне лишь кажется, что когда-то вы были обитателями озер и водоемов, водяными, о которых рассказывают сказки наших крестьян.

— У нас дома, — ответил Барбатус, — как и у вас, жизнь вышла из моря. Но в этой комнате собрано впечатлений о тех временах не более, чем в твоей воспоминаний о деревьях, на которых обитали ваши предки.

— Так недолго и поссориться, — проворчал Оссипаго. Он не стал снимать свою маску, думаю, потому, что она не причиняла ему ни малейших неудобств; и действительно, я никогда не видел его без маски.

— Барбатус, он не сказал ничего обидного, — пропела Фамулимус и, обратившись ко мне, продолжала: — Ты покинул свой мир, Северьян. Как и ты, мы втроем покинули свой. Мы поднимаемся по реке времени — ты плывешь вниз по ее течению. Так этот корабль несет и тебя, и нас. Для тебя прошли те годы, когда мы были твоими советниками. Для нас они только начинаются. Автарх, мы принесли тебе один совет. Чтобы спасти солнце твоего рода, нужно лишь одно: чтобы ты послужил Цадкиэлю.

— Кто это? — спросил я. — И как я должен послужить ему? Я никогда ничего не слышал о нем.

— Что вовсе не удивительно, — фыркнул Барбатус, — поскольку Фамулимус не должна была называть тебе это имя. Больше мы не будем произносить его. Но он — тот, о ком упомянула Фамулимус, — он судит твое дело. Он — иерограммат, как можно догадаться. Что ты знаешь о них?

— Очень немного, кроме того, что они — ваши повелители.

— Значит, ты и впрямь знаешь очень немного; и даже это неверно. Вы зовете нас иеродулами, и это ваше слово, а не наше, как и Барбатус, Фамулимус и Оссипаго — ваши слова, имена, которые мы выбрали, потому что они не обыденны и описывают нас лучше, чем другие. Знаешь ли ты, что означает «иеродул» — слово из твоего собственного языка?

— Я знаю, что вы — творения этой вселенной, созданные жителями следующей, чтобы служить им здесь. Знаю также, что служба, которую вы должны сослужить им, заключается в создании нашего рода, потому что мы — родичи тех, кто создал их во времена предыдущего творения.

— «Иеродул» означает «священный раб», — прозвенела Фамулимус. — Как могли бы иеродулы зваться священными, если бы не служили Предвечному? Он — наш повелитель, и никто другой.

— Ты командовал армиями, Северьян, — добавил Барбатус. — Ты — царь и герой или, по крайней мере, был им до того, как покинул свой мир. Впоследствии, возможно, ты снова будешь править, если не пройдешь испытания. Ты должен знать, что солдат не служит своему офицеру или, во всяком случае, не должен служить ему. Он служит своему племени, а офицер лишь отдает команды.

Я кивнул.

— Значит, иерограмматы — ваши офицеры. Я понял. Я храню память моего предшественника, — чего вы, вероятно, еще не знаете, — поэтому мне известно, что он был подвергнут испытанию, как буду подвергнут я, и не прошел его. И мне всегда казалось, что то, как обошлись с ним, вернув его обратно лишенным мужества, заставив его смотреть, как Урс становится все хуже и хуже, и держать ответ за все, зная при этом, что он упустил один-единственный шанс навести порядок, было очень жестоко.

— Его память, Северьян? Только память? — очень серьезно спросила Фамулимус.

Впервые за много лет я почувствовал, как кровь приливает к моим щекам.

— Я солгал, — признался я. — Я — это он, так же как я — Текла. Вы трое были моими друзьями, когда их мне так не хватало, и я не должен лгать вам, хоть нередко обязан лгать самому себе.

— Тогда ты должен знать, что всех ждет одна кара, — пропела Фамулимус. — Но все же, чем ближе цель, тем горше боль поражения. Это закон, изменить который нам не под силу.

Снаружи в коридоре, совсем неподалеку, кто-то закричал. Я бросился к двери, и крик оборвался булькающим хрипом, означавшим, что чье-то горло полно крови.

— Северьян, постой! — окликнул Барбатус, и Оссипаго сделал шаг, загородив дверь.

Фамулимус быстро заговорила:

— Я должна сказать еще лишь одно. Цадкиэль справедлив и добр. Пусть даже тебе придется страдать, помни это.

Я повернулся к ней и не смог удержаться:

— Я помню другое. Старый Автарх так и не увидел своего судью! Я не вспоминал его имени, потому что он очень старался забыть его; но теперь мы вспомнили все, и имя это — Цадкиэль! А Старый Автарх был добрее, чем Северьян, справедливее, чем Текла. Разве Урсу сейчас есть на что надеяться?

Я не знал, чья это была рука — возможно, Теклы или одного из тех, что теряются в тумане за Старым Автархом — рука на моем пистолете; не знал я также, и в кого мне стрелять, если не в себя. Но я не вынул его из кобуры, потому что Оссипаго схватил меня сзади стальной хваткой.

— Это решит Цадкиэль, — сказала Фамулимус. — Урс надеется на тебя.

Оссипаго, не выпуская меня, каким-то образом открыл дверь, а может быть, она открылась сама по какому-нибудь приказу, которого я не слышал. Он развернул меня и вышвырнул в коридор.