"И явилось новое солнце" - читать интересную книгу автора (Вулф Джин)3. КАЮТАМоя рука метнулась к пистолету — я вынул его и прицелился, почти не отдавая себе в этом отчета. На первый взгляд лохматое существо ничем не отличалось от сутулой фигуры саламандры, которая однажды чуть не спалила меня заживо в Траксе. Я так и ждал, что сейчас он откинется и я увижу его пылающее сердце. Но он не сделал этого, и я не выстрелил, пока не было уже слишком поздно. Какое-то мгновение мы стояли неподвижно и выжидали; потом он бросился бежать, подпрыгивая и протискиваясь между ящиками и бочками, как неуклюжий щенок в погоне за живым шаром, которым был он сам. Повинуясь злобному инстинкту, велящему человеку убивать все то, что боится его, я выстрелил. Луч — наверняка смертельный, хоть я и свел его мощность до минимума, чтобы заплавить свинцовый футляр — прорезал воздух, и большой слиток какого-то металла зазвенел точно колокол. Но существо, чем бы оно ни было, оказалось уже на дюжину элей в стороне, а через мгновение исчезло за какой-то статуей, укрытой защитными полотнами. Кто-то крикнул, и мне почудилось, что я узнал низкий, с хрипотцой, голос Гунни. Послышался звук, похожий на свист летящей стрелы, и снова чей-то вскрик. Лохматое существо появилось опять, но на этот раз, взяв себя в руки, я не выстрелил. Подбежал Пурн и пальнул из своего каливера, подняв его, как охотничье ружье. Вместо молнии, вопреки моим ожиданиям, из его ствола вылетела лента, гибкая и быстрая, казавшаяся в этом странном свете черной; она полетела с тем самым свистом, который я только что слышал. Эта черная лента, попав в зверя, пару раз обмотала его, но других действий вроде бы не произвела. Пурн издал клич и прыгнул словно кузнечик. Мне до сих пор не приходило в голову, что в этом просторном трюме я могу скакать так же, как и на палубе, но сейчас я немедленно последовал за Пурном (в основном потому, что не хотел терять Сидеро, не отомстив ему) и едва не размозжил себе голову о потолок. Пока я висел в воздухе, я смог прекрасно оглядеть трюм под собой. Лохматый зверь, шерсть которого под солнцем Урса казалась бы охристо-коричневой, был перепоясан черными полосками, но все еще отчаянно прыгал; как раз в тот миг, когда я смотрел на него, каливер Сидеро покрыл зверя еще несколькими полосами. Пурн уже почти настиг его, за ним — Идас и Гунни, и Гунни не переставала стрелять, перемахивая гигантскими прыжками с одного возвышения на другое через горы грузов. Я приземлился рядом с остальными, кое-как умостившись на вершине какой-то груды, и совсем не заметил, что лохматый зверь несется прямо на меня, пока он почти не угодил мне в руки. Я говорю «почти», потому что в сущности я не поймал его, а он уж точно не сцапал меня. Но мы сцепились с ним — черные ленты прилипли к моей одежде так же легко, как и к шерстистым полоскам на его коже, не похожим ни на мех, ни на перья. Мгновение — и мы рухнули с вершины груды, и тут я обнаружил еще одно свойство ленты: растянутая, она стягивалась опять, и намного туже, чем прежде. Пытаясь высвободиться, я лишь оказался связан еще крепче, а Пурн и Гунни нашли это в высшей степени забавным. Сидеро перекрестил зверя новыми лентами и велел Гунни освободить меня. Она сделала это при помощи кинжала. — Спасибо, — поблагодарил я. — Так всегда бывает, — успокоила она. — Я тоже попала однажды в такую корзину. Не переживай. Возглавляемые Сидеро, Пурн и Идас уже уносили существо прочь. Я встал. — Боюсь, я отвык от насмешек. — Значит, когда-то ты был привычен? По тебе не скажешь. — В обучении. Все смеются над младшими учениками, особенно те, что постарше. Гунни пожала плечами. — Если пораскинуть мозгами, над доброй половиной всего, что делает человек, можно только посмеяться. Например, спать с открытым ртом. Если ты — старшина, не смешно. А если нет, то даже лучший друг обязательно сунет тебе в рот комок пыли. Не тяни их. — Черные ленты прилипли к ворсу моей бархатной рубашки, и я пытался оторвать их. — Надо бы и мне нож, — посетовал я. — А у тебя нет? — Она глянула на меня с сочувствием, и глаза у нее стали большими, темными и мягкими, как у коровы. — У каждого должен быть нож. — Раньше я носил меч, — сказал я. — Потом стал надевать его только для церемоний. Покидая каюту, я думал, что пистолета мне будет больше чем достаточно. — Для боя. Но часто ли приходится биться человеку с твоей внешностью? — Она отошла на шаг и сделала вид, что оглядывает меня оценивающе. — Думаю, не многие доставляют тебе такие хлопоты. На самом же деле в своих матросских ботинках на толстой подошве она почти не уступала мне в росте. В любом месте, где люди имели бы вес, она и весила бы немало — под кожей были видны настоящие мускулы, с добрым слоем жирка поверх. Я рассмеялся и высказал предположение, что нож пригодился бы мне в тот миг, когда Сидеро сбросил меня с площадки. — О нет, — возразила она. — Ножом ты его и не поцарапаешь. — Она улыбнулась. — Как сказала мадам, когда явился моряк. — Я расхохотался, и она взяла меня под руку. — Обычно нож нужен не для боя. Он для работы — для всякой всячины. Как ты без ножа отрежешь веревку или откроешь банку с едой? Сейчас мы пойдем, и смотри в оба. Бог весть что можно найти в этих трюмах. — Мы идем не в ту сторону, — сказал я. — Я знаю другой путь, а если мы выйдем отсюда там же, где вошли, то ты вообще ничего не найдешь. Это слишком близко. — А что будет, если Сидеро выключит свет? — Не выключит. Если его зажечь, он будет гореть, пока в нем есть нужда. О, смотри! Я кое-что нашла! Я повернулся, вдруг сообразив, что нож она заметила еще во время нашей охоты на лохматое существо и просто притворялась, будто нашла его только сейчас. Виднелась лишь костяная рукоять. — Бери его. Никому нет дела, если ты его возьмешь. — Я не об этом думал, — сказал я. Это был охотничий нож, суженный на конце, с тяжелым зазубренным лезвием длиной в две пяди. То, что надо, подумал я, для серьезной работы. — Забирай и ножны тоже. Не станешь же ты носить его весь день в руках. Ножны были из черной гладкой кожи, но в них имелся карман, в котором когда-то хранился какой-то маленький инструмент — он напомнил мне кармашек для точильного камня на ножнах «Терминус Эст» из человеческой кожи. Нож мне уже нравился и стал нравиться еще больше, когда я увидел ножны. — Нацепи на пояс. Я так и сделал, передвинув его левее, чтобы он уравновешивал пистолет. — Мне казалось, на таком большом корабле, как этот, грузы хранятся аккуратнее. Гунни пожала плечами. — Да это и не груз вовсе. Так, разный хлам. Ты знаешь, как устроен корабль? — Не имею ни малейшего понятия. Это рассмешило Гунни. — И никто не имеет, по-моему. Мы постоянно делимся друг с другом своими соображениями, которые со временем оказываются неверными. Во всяком случае, не совсем верными. — Разве тебе не следует знать свой корабль? — Он слишком велик, и на нем слишком много мест, куда нас никогда не берут, а сами мы не можем ни найти их, ни попасть туда. Но у него семь палуб: это чтоб он нес больше парусов, смекаешь? — Да. — На некоторых палубах — на трех, по-моему — есть глубокие трюмы. Вот там хранится основной груз. Остальные четыре кончаются большими помещениями треугольной формы. В некоторых держат разный хлам, как в этом трюме. В некоторых — каюты, кубрики экипажа и прочее. Но раз уж речь пошла о каютах — не двинуться ли нам обратно? Она вывела меня к лестнице на другую площадку. — Мне почему-то казалось, что мы пройдем через скрытый проход в стене или по дороге этот хлам превратится в цветущий сад. Гунни покачала головой и усмехнулась: — Я вижу, ты уже немного знаком с этим кораблем. А еще ты поэт, верно? И, бьюсь об заклад, изрядный лжец. — Я был Автархом Урса; для этого требовалось немного лжи, если тебе так нравится. Мы называли это дипломатией. — Вот что я скажу тебе: это рабочий корабль; просто строили его люди не такие, как мы с тобой. Автарх — значит, заправляешь всем Урсом? — Нет, я заправлял лишь малой его частью, хотя и был законным правителем всего Урса. И я знал еще до того, как пустился в это путешествие, что в случае удачи я вернусь не Автархом. Но тебе, похоже, это совсем не интересно. — Столько миров… — откликнулась Гунни. Неожиданно она согнулась, распрямилась и прыгнула, поднявшись в воздух, как большая голубая птица. Хоть я и сам проделывал это, мне было непривычно видеть в воздухе женщину. В прыжке она поднялась на кубит над площадкой, а потом плавно опустилась на ее поверхность. Кубрик экипажа я невольно представлял себе тесной комнатушкой, наподобие полубака «Самру». Вместо этого здесь был целый город просторных кают, выходивших в коридоры, которые в несколько ярусов тянулись вокруг одного воздушного колодца. Гунни сказала, что она должна вернуться к делам, и предложила мне поискать пустую каюту. Меня так и подбивало сообщить ей о каюте, которую я покинул лишь стражу назад; но что-то удержало меня. Я кивнул и спросил, в какой стороне каюты лучше, желая выяснить, как она и поняла, где находится ее собственная каюта. Она указала мне, и мы расстались. На Урсе старые замки отпираются паролем. В моей пассажирской каюте имелся говорящий замок, и хотя люки обходились без слов, а дверь, которую распахнул Сидеро, не потребовала пароля, оливковые двери отсека экипажа были снабжены такими замками. Первые два, к которым я подходил, сообщили мне, что охраняемые ими каюты заняты. Это, вероятно, были старые устройства — я заметил, что у них уже начали развиваться личные свойства. Третий замок пригласил меня войти, сказав: — Какая прекрасная каюта! Я спросил, давно ли прекрасная каюта была занята последний раз. — Не знаю, хозяин. Много рейсов назад. — Не зови меня хозяином, — приказал я замку. — Я еще не решился поселиться в твоей каюте. Ответа не последовало. Наверняка интеллект у таких замков крайне ограничен; иначе их можно было бы подкупить, и они обязательно скоро сошли бы с ума. Спустя некоторое время дверь открылась. Я шагнул внутрь. По сравнению с пассажирской каютой, из которой я ушел, эта не отличалась особым шиком. В ней были две узкие койки, шкаф и сундук; удобства располагались в углу. Пыль покрывала все таким толстым слоем, что я с легкостью вообразил, как она серыми облаками залетает сюда через вентиляционную решетку, хотя облака эти мог увидеть только тот, кому удалось бы, как кораблю, каким-то образом сжать время; тому, кто живет, как, скажем, дерево, для которого год — точно день, или как ровесник мира Гьолл, бегущий через долину Нессуса. Размышляя обо всем этом, что заняло гораздо больше времени, чем потребовалось занести мои мысли на бумагу, я нашел в шкафу красную тряпочку, намочил ее в умывальнике и начал стирать пыль. Протерев крышку сундука и стальную раму одной из коек, я понял, что, может быть, и не отдавая себе отчета, уже решил остаться здесь. Конечно же, я еще найду свою пассажирскую каюту и буду ночевать там чаще, чем где бы то ни было. Но за мной останется и эта каюта. Когда мне станет скучно, я присоединюсь к экипажу и так смогу узнать о жизни на корабле много больше, чем в ранге простого пассажира. Кроме того — Гунни. В моих руках перебывало достаточно женщин, чтобы потерять им счет — очень скоро понимаешь, что союз калечит любовь, если он не подстегивает ее, — и бедная Валерия часто вставала перед моими глазами; но я искал расположения Гунни. В качестве Автарха я помимо Отца Инира имел мало друзей, и единственной женщиной среди них была Валерия. Что-то в улыбке Гунни напоминало мне мое счастливое детство с Теа (о, как я до сих пор скучаю по ней!) и долгое путешествие в Тракс с Доркас. Тогда я считал его обычной ссылкой и торопил каждый новый день. Теперь я знал, что то была кульминация моей жизни. Я снова смочил тряпку, осознав, что делал это часто, но как часто — сказать не мог. Осмотревшись в поисках пыльной поверхности, я понял, что протер все начисто. Разобраться с матрацем оказалось труднее, но и его надо было как-то вычистить — он выглядел таким же грязным, как и все остальное, а нам наверняка придется время от времени возлежать на нем. Я вынес его в коридор, опоясывавший воздушный колодец, и колотил по нему до тех пор, пока пыль перестала вздыматься столбом при каждом ударе. Когда я закончил и стал скатывать его, чтобы унести обратно в каюту, из колодца раздался дикий вопль. |
||
|