5. ЛАЗАРЕТ

Не думаю, что я еще раз заснул в ту ночь, хотя, возможно, слегка подремал. К рассвету снег растаял. Две Пелерины унесли промокшие простыни, а мне дали полотенце вытереться и принесли сухое белье. Я хотел было отдать им Коготь — свои личные вещи я хранил в мешке под койкой, — но момент показался мне неподходящим. Я снова лег и заснул при дневном свете.

Проснулся я в полдень. В лазарете было тихо, насколько здесь вообще можно было говорить о тишине; где-то далеко, в другом конце, беседовали, кто-то кричал, но эти голоса лишь подчеркивали спокойствие большинства. Я сел, оглянулся, надеясь увидеть своего солдата. Справа от меня лежал мужчина с коротко подстриженной головой, отчего я сначала принял его за одного из рабов Пелерин. Я позвал его, но, когда он обернулся, я понял, что ошибся.

Его глаза были совершенно пустыми, мне таких еще не приходилось видеть. Казалось, эти глаза следят за призраками, недоступными моему взору.

— Слава Группе Семнадцати, — произнес он.

— Доброе утро. Ты не знаешь, какие тут порядки?

По его лицу пробежала тень, и я понял, что мой вопрос почему-то пробудил в нем подозрительность. Он ответил мне следующим образом:

— Все стремления претворяются в жизнь либо хорошо, либо плохо — в зависимости от того, насколько они соответствуют Правильному Мышлению.

— Вместе со мной сюда привели еще одного человека. Мне хотелось бы поговорить с ним. Он в некотором смысле мой товарищ, — сказал я.

— Те, кто выполняет волю народных масс, — друзья, пусть даже мы не обменялись с ними ни единым словом. Те же, кто не выполняет волю масс, пусть даже мы сидели с ними за одной партой…

Человек слева от меня вмешался в беседу:

— Ты от него ничего не добьешься. Он арестант.

Я обернулся. Лицо говорившего осунулось настолько, что кожа обтягивала череп, но чувство юмора сохранилось в этом бедолаге. Жесткие черные волосы выглядели так, будто он месяцами не причесывался.

— Он все время несет такую галиматью и никогда не говорит ничего дельного. Эй ты! А вот мы тебя поколотим!

Тот ответил:

— Для армии народных масс поражение — лишь трамплин перед будущей победой, а победа — это лестница к дальнейшим победам.

— Этот еще ничего, других совсем не понять, — добавил сосед слева.

— Ты сказал, он арестант. Что же он такого натворил?

— Натворил? Вот те на — ведь он остался жив!

— Что-то я не пойму. Его что же, выбрали для выполнения какой-то смертельной миссии?

Чуть дальше слева на койке приподнялась женщина с худощавым, но миловидным лицом.

— Их всех выбрали, — сказала она. — По крайней мере, они не могут вернуться домой, пока не победят в войне, хоть сами и знают, что этого никогда не будет.

— Внешние сражения уже выиграны, если внутренние ведутся при помощи Правильного Мышления.

— В таком случае он асцианин, — заметил я. — Вот, значит, о ком мы говорим. Мне прежде не доводилось встречаться с ними лично.

— Большинство асциан умирают, — проговорил черноволосый. — Вот что я имел в виду.

— Я не знал, что они умеют разговаривать по-нашему.

— Они и не умеют, а этот — особый случай. Его как-то раз навещали офицеры, и они сказали, что он был переводчиком. Возможно, он допрашивал наших солдат, когда те попадали к ним в плен. Но он в чем-то провинился, вот его и разжаловали.

— Не думаю, чтобы он был сумасшедшим, — сказала женщина. — Хотя большинство из них явно спятили. Как тебя зовут?

— Прости, что не представился. Я — Северьян. — Я чуть было не добавил, что я ликтор, но тогда вряд ли кто-нибудь из них пожелал бы со мной разговаривать.

— Я — Фойла, а это Мелито. Я из Голубых гуззаров, а он — гоплит.

— Глупости говоришь, — проворчал Мелито, — это я гоплит, а ты гуззар.

Мне показалось, что Мелито был гораздо ближе к смерти, чем женщина.

— Я живу надеждой, что когда мы поправимся и сможем уйти из этого лазарета, то нас отчислят, — сказала Фойла.

— И чем же нам тогда заниматься? Доить чужих коров и пасти чужих свиней? — Мелито обернулся ко мне. — Не верь ее словам, мы — добровольцы, и она, и я. Меня должны были повысить в звании как раз перед тем, как ранили. А когда я получу повышение, то смогу содержать жену.

— Но я не обещала, что выйду за тебя! — воскликнула Фойла.

Кто-то через несколько коек от нас громко крикнул:

— Да возьми ты ее, чтоб заткнулась!

При этих словах больной на постели рядом с Фойлой сел.

— Она выйдет замуж за меня. — Это был крупный светлокожий и светловолосый мужчина. Он говорил, медленно растягивая слова, что характерно для жителей ледниковых островов юга. — Меня зовут Хальвард.

К моему немалому удивлению, в разговор вмешался асцианский военнопленный:

— Объединившись, мужчины и женщины становятся сильнее, но храбрая женщина желает иметь детей, а не мужей.

— Они воюют, даже будучи беременными, — сказала Фойла. — Мне приходилось видеть таких мертвых женщин на полях сражений.

— Корни дерева — народные массы. Листья опадают, но дерево стоит.

Я спросил Мелито и Фойлу, сам ли асцианин сочиняет эти странные фразы или заимствует их из какого-то неизвестного мне литературного источника.

— Ты интересуешься, не выдумывает ли он их? — переспросила Фойла. — Нет, все, что они произносят вслух, взято из одобренного текста. Некоторые вообще ничего не говорят. Остальные же заучили наизусть тысячи, даже десятки или сотни тысяч цитат.

— Но это невозможно, — возразил я.

Мелито пожал плечами. Ему удалось сесть и облокотиться.

— И тем не менее они умудряются. Во всяком случае, так о них говорят. Фойла знает о них больше, чем я. Она согласно кивнула.

— В легкой кавалерии, где я служила, много занимались разведкой, иногда специально посылали людей, чтобы захватить пленных. Из разговора с асцианами мало что можно выяснить, но все-таки генеральный штаб ухитряется получить нужные сведения по их экипировке и физическому состоянию. На северном континенте, откуда они родом, только маленькие дети разговаривают в привычной нам манере.

Я подумал о мастере Гурло, который занимался делами нашей гильдии.

— Как они скажут, например, такое предложение: «Возьми трех учеников и разгрузи этот фургон»?

— Они вообще не станут этого говорить, просто схватят несколько человек, укажут на фургон и подтолкнут в спину. Если те примутся за работу — прекрасно, если же нет — то начальник процитирует что-нибудь о необходимости работать, чтобы обеспечить победу. Если же человек и после этого не станет работать, тогда его придется убить, наверное, просто ткнув в него пальцем, и при этом сказать о необходимости ликвидировать врагов народных масс.

— Крики детей — это клич победы. Однако победа должна научиться мудрости, — произнес асцианин. Фойла перевела его слова:

— Это значит, что хотя дети нужны, их лепет бессмыслен. Большинство асциан посчитали бы нас немыми, даже если бы мы изучили их язык, ибо словосочетания, которые не взяты из одобренных книг, не имеют для них никакого смысла. Если они признаются хотя бы самим себе, что подобные слова все-таки что-то означают, то это откроет возможность прислушиваться к нелояльным высказываниям и даже произносить их вслух. Представляешь, как это опасно? До тех пор пока они понимают и цитируют лишь одобренные тексты, никто не может к ним придраться.

Я повернул голову и взглянул на асцианина. Мне было ясно, что он внимательно прислушивался к разговору, но его лицо оставалось непроницаемым.

— Те, кто пишет одобренные тексты, — сказал я ему, — не может в то же время цитировать другие одобренные книги. Поэтому даже одобренный текст может содержать элементы нелояльности.

— Правильное Мышление есть мышление народных масс. Массы не могут предать массы или Группу Семнадцати.

— Не оскорбляй народные массы или Группу Семнадцати — он может наложить на себя руки. С ними такое случается.

— А он когда-нибудь придет в норму?

— Мне доводилось слышать, что некоторые из них постепенно начинают говорить в привычной нам манере, если ты это имеешь в виду.

Больше мне нечего было сказать, и мы на время замолчали. Оказалось, что в таких местах, где почти все больны, иногда наступают долгие паузы. Мы понимали, что впереди у нас еще долгие стражи вынужденного безделья. Если мы не сказали всего, что хотели, сейчас, такая возможность представится под вечер, да и завтра утром. В сущности, человек, который всякий раз лез бы с разговорами, как при обычных обстоятельствах, например, после обеда, был бы в этой компании невыносим.

Но затронутая тема настроила меня на мысли о севере, и выяснилось, что я почти ничего не знаю о тех землях. В детстве, когда я драил полы и бегал с поручениями в пределах Цитадели, война казалась мне бесконечно далекой. Я знал, что в войне принимали участие большинство матросов, обслуживавших главные батареи, но воспринимал этот факт так же, как то, что свет, падавший мне на руки, исходил от солнца. Я готовился стать палачом и, следовательно, не имел оснований поступать на службу в армию, так же как и опасаться, что меня завербуют в ее ряды. Я не мог и предположить, что когда-нибудь увижу войну у ворот Нессуса (да и сами городские ворота представлялись мне почти легендарными), никогда не собирался покидать город и даже выходить за пределы квартала, где располагалась Цитадель.

Вот почему Асция казалась мне бесконечно далекой землей, почти такой же далекой, как затерянная в космосе галактика — ведь и то и другое были одинаково недосягаемы. Асция путалась у меня в голове с умирающим поясом тропической растительности, который лежал между нашими землями хотя, если бы мастер Палаэмон задал мне соответствующий вопрос на уроке, я без труда объяснил бы разницу между ними.

Но о самой Асции я не имел четкого представления. Не знал, есть ли там большие города, гористая ли это страна, как северная и восточная часть Содружества, или же низинная, как наша пампа. У меня сложилось впечатление (хотя и смутное), что Асция — это единый массив суши, а не цепь островов, как у нас на юге, но отчетливей всего я представлял себе несметные толпы людей — те самые асцианские народные массы — неутомимый рой, превратившийся в единый организм, неисчислимая колония копошащихся муравьев. Теперь я едва мог вынести мысль о многих миллионах бессловесных особей, которые способны лишь как попугаи повторять общеизвестные изречения, вероятно, давно потерявшие большую часть своего смысла.

— Либо это злая шутка, либо ложь, либо какая-то ошибка. Такая нация не может существовать, — пробормотал я почти себе под нос.

И тут асцианин голосом таким же тихим, как у меня, а может быть, еще слабее произнес:

— Как может государство стать могущественным? Оно будет могущественным, когда исчезнут противоречия. Как избежать противоречий? Для этого должно отсутствовать разногласие. Каким образом устранить разногласие? Для этого надо ликвидировать четыре источника разногласия: ложь, глупую болтовню, хвастовство и разговоры, способные лишь породить раздор. Как устранить эти четыре источника? Их можно устранить, высказываясь только в духе Правильного Мышления. Тогда в государстве не будет разногласия. Без разногласия не станет противоречий. Без противоречий государство будет могущественным, сильным и надежным.

Так я получил более чем исчерпывающий ответ на свой вопрос.