Вульф ШломоПраво выбора

ШЛОМО ВУЛЬФ

ПРАВО ВЫБОРА

"Говорит Москва. Доброе утро, товарищи. Сегодня среда, двадцать пятое августа 1974 года. Сегодня солнце взошло в Москве... заход солнца... продолжительность дня... Московское время шесть часов и две минуты. Передаём последние известия..."

1.

1.

Юрий выключил радио, надел так и не просохший со вчерашнего дня плащ и в первый раз вышел на улицу нового места своего обитания. Город был как-то удивительно безобразно залит водой. В своё время его героические первостроители как-то не позаботились о ливневой канализации. В буднях великих строек до такой мелочи просто руки не дошли. А потом, как водится, привыкли. Прохожие - и мужчины и женщины - просто шагали по лужам вброд в резиновых сапогах. Юрий пытался было их обходить, но после первой же коварной колдобины зашагал вброд в туфлях, довольствуясь "своей" тёплой водой до поступления очередной порции "чужой" - холодной. Cвирепо кативший за набережной жёлтые в клочьях бурой пены воды Амур вообще не был похож на реку. Скорее это был непостижимый и непредсказуемый океан Солярис, один вид которого вызывал дрожь. Памятник на берегу, как и чёрный мемориальный камень, свидетельствовали, что город построен, естественно, не зэками, а только комсомольцами-добровольцами. Больше в этом городе смотреть было нечего. Можно возвращаться домой... "Домой" для него означало сегодня койка в институтском общежитии. В конце августа здесь было пусто. Студентов ещё нет, а вчерашние абитуриенты уже в совхозах - на спасательных работах, называемых в иных краях уборкой урожая. Юрий постучал в единственно знакомую ему дверь с короткой надписью "Здесь Галкины". Там что-то радостно ахнуло, упало, простучали босые пятки. "Наташенька, папы нет?" "И мамы тоже, - звонко ответила девочка. Я уже три часа и семь минут одна." " И что же ты там делаешь?" - Юрий невольно присел на корточки и стал похож на сломанный манекен. "Играю... вздохнула она. - Вы тоже спешите? А то не уходите, а?" "Что же мы так и будем через дверь разговаривать?" "А что поделаешь? Ведь у меня и ключа-то нету..." Юрий вздохнул, дружески стукнул костяшками пальцев в дверь, прощаясь. Девочка невесело ответила тем же. В прокуренной своей комнате с двумя койками он прежде всего переодел мокрые носки на сухие, сунул ноги в домашние тапки, окинул брезгливым взглядом стол с неубранными консервными банками и ломтями хлеба и только потом увидел под замызганным кофейником письмо со знакомым почерком. Каждая буква в адресе означала для него потерянный привычный уют, родные запахи города и квартиры, родные лица дома и привычные голоса на работе. На штампе он увидел дату. 17 августа 1974 года Алла была жива, писала, склонив голову набок и покусывая нижнюю губу, его новый адрес. В письме не могло быть привычных "дорогой" или "целую", даже нелепой закорючки, которой она обычно подписывала оценки в бесчисленных школьных тетрадках. В отличие от родителей Юрия, насильно разлучённых по злой воле властей без права переписки в 1948 году, они с Аллой добровольно согласились на его ссылку на край света без надежды на письма. Они сами себе назначили разлуку. В письме, скорее всего, какой-то забытый документ, подумал Юрий, тайно надеясь, что это не так... Это была выписка из военкомата: Юрий Эфраимович Хадас снят с учёта в Ленинграде в связи с отбытием на постоянное место жительства в Комсомольск-на-Амуре." В этом была вся Алла... "Всё правильно, - вспомнил он прощальный ужин с братом в аэропорту, - Всё логично и неизбежно, кроме одного: ты не на тот восток едешь, Юрик. Нашему брату место на на Дальнем Востоке... Эх, не будь я так засекречен, только бы меня и видели на этой, так называемой, родине..." "И что бы ты сказал... там в оправдание твоего энтузиазма в деле создания арабам танков против родного народа и их испытаний на полях сражений против с евреев?" "Что я мог бы сказать? Всё равно они всю нашу продукцию сожгли в прошлом году на Голанах и на Синае." "Но и сами горели! Не стога жгли." "Да уж, египтяне тоже неплохие вояки. И очень приятные ребята. К нам относились с такой теплотой, какой я сроду не знал. Прямо собачья какая-то преданность. Правда, меня они принимали по моей фамилии за прибалта, хотя отчество моё, даже и Ефремович, их иногда смущало..." "Линчевали бы небось, если бы узнали, как бы старательно ты им танки твоего Кировского завода ни настраивал?" "Не линчевали бы, конечно, но за скобки бы точно вынесли... Ненависть прямо всеобщая. И не только против израильских солдат, что на войне естественно, а именно против евреев, как таковых. Полковник Беленко как-то стал расспрашивать одного танкиста союзной армии, откуда, мол, такой антисемитизм, вы же не гитлеровцы всё-таки, хоть ваш кумир и воевал против наших бывших союзников за Гитлера и Роммеля. Не за Гитлера, говорит, а за Египет. И вовсе мы не антисемиты, а, напротив, и сами семитской расы. И евреев у нас в Каире было до провозглашения Израиля больше, чем в Тель-Авиве. И никто их тут веками не обижал, в отличие от вашей России. Просто они выступили против наших братьев в Палестине, а потом и против нас. Ни один народ не потерпел бы рядом с собой вооруженных евреев! Тем более агрессивных. А теперь уж мы не успокоимся, пока не сбросим в море всех агрессоров от мала до велика. Если это и не удастся нам, то наши дети или внуки рано или поздно покончат с Израилем!" "А ты при этом монологе присутствовал?.." "Вот-вот, и ты о том же. Когда я промолчал и продолжал любезничать с этим арабским офицером, тот же Беленко мне по пьянке сказал: говнистая вы нация, Эфраимович." "А ты?" "Что я? Когда мы с ним пешком и без сапог в египетской форме припёрлись к Каналу, а с нами и выковырянные евреями из моих танков "арабцы" с салом в рюкзаках, я ему напомнил, как, мол, такая говнистая нация нас и наших друзей не только раздолбала и обезоружила, но и отпустила, побрезговав даже и в плен взять?" "А он небось, что есть евреи и есть жиды? Или, что израильтяне это уже не евреи, а нечто гораздо лучше?" "Отнюдь. Он мне говорит, что мы оба одной крови - советской, а бендеровцы и разные там сионисты - ублюдки, в равной мере достойны беспощадного уничтожения. Знаешь, я тогда дал себе слово, что умру в Израиле, но что там моё слово против моей же формы секретности!.. Другое дело ты, Юрик. Тебе ещё не поздно. Нафиг тебе этот холодный и голодный Комсомольск, где и евреев-то нет? Этот город был построен зэками для поселения новых зэков в краю, словно созданном сатаной назло Богу - для наказания лучших из людей. Там жить нельзя. Сдай билет и шевелись. Я знаю, что уехать очень трудно, но некоторым это удаётся. Я даже согласен ради твоего отъезда на любые свои неизбежные неприятности. Знаешь, когда я бродил по роскошному тёплому Каиру, по этим нашим ленинградским мостам над Нилом, по заваленному невиданными плодами африканской земли рынку, я всё время думал: надо же, прямо тут - рядом такие же пальмы, вечное лето и экзотические фрукты субтропиков, такое же, как в Александрии море, вся эта благодать, но не для арабов, не для короткой престижной командировки полезного еврея от антисемиской армии, а для настоящих евреев у себя дома! Какое же это счастье, Юрик, вообрази только, жить евреем у себя дома... И защищать этот дом не жалобами в антисемиские органы квазиродины, а с оружием в руках!" "А если всё это слова, как и тут? Мы с тобой как-то читали, как там евреи встречают евреев... Я согласен, что евреи нашей ленинградской тусовки выгодно отличаются от прочих наших же знакомых, но кто тебе сказал, что население Израиля состоит из ленинградцев и москвичей? Вспомни все эти страшные письма от вчерашних отказников своим родным, что печатаются в газетах... " "Стряпня гебистов. У них просто нет иных аргументов." Сидеть здесь одному было невыносимо. С отвращением надев мокрые плащ и туфли, Юрий снова вышел под непрерывный холодный дождь. И вздрогнул от полоски чистого неба невиданной голубизны. Такого тёплого голубого цвета, подумал он, вообще не бывает в природе, подумал он. Если я и видел нечто подобное, то в виде японской синтетики. Полоска прямо на глазах расширялось, словно огромное небо его нового убежища всё охотнее улыбалось гостю этого странно унылого, при всей его помпезности, города. В отсветах всепроникающей сияющей голубизны иначе выглядели и коридоры неприятно казённого, похожего на огромную школу, института. Праздничность подчёркивал типичный, родной любому с детства августовский запах свежей краски - начала нового этапа жизни, нового учебного года. За дверью с табличкой "Зав-кафедрой" суетливо перебирал бумаги за столом неопрятный старик. В городе, где евреи были редкостью, где население путало подозрительных корейцев с какими-то вечно воюющими где-то далеко еврейцами, удивительным образом уже второй встреченный Юрию в стенах института человек тоже оказался евреем, причём оба не из тех, кем он привык гордиться. Напротив, бывая в провинции, он старался с подобными субъектами вообще не иметь дела. Но беда в том, что именно такие вот типы, а не вышколенная ленинградская интеллигенция, искали немедленного близкого его расположения и, встретив брезгливое отчуждение, мгновенно становились такими врагами, что лучше иметь дело с откровенным юдофобом. Этот же был почему-то априори настроен агрессивно. Его вялое рукопожатие, убегающий взгляд, квакающий голос и ставшая натурой привычка кривляться "под Райкина" сопровождались странным замечанием, что Юрий отнюдь не первый, кому предстоит отбыть здесь срок. "Это относится и к вам, Ефим Яковлевич?" - осторожно осведомился Юрий после взаимных представлений. "О, нет, я-то тут всю жизнь. Я был главным конструктором нашего завода, когда вот таких умников приводили утром ко мне на работу под конвоем и вечером уводили от кульманов обратно на нары. Теперь времена изменились. Теперь каждый... считает своим долгом сразу показать нам здесь своё я. Вот и вы не замедлите проявить ваш норов." "Простите, но вы же... зав.кафедрой?" "Бывший! Нашлись поумнее, поопытнее, пограмотнее! - накалялся с каждым словом старик. - Но когда вас студенты ставят в тупик, к кому вы бежите, умники? Правильно, к Вулкановичу! Ефим Яковлевич, скорее скажите, почему эта кривая уходит вверх, а не вниз после пересечения оси икс? Кстати, а вот вы-то, как вас там, Юрий Ефремович, знаете, - он стал лихорадочно рисовать график и чиркать на нём формулы: - Ну-ка, скажите вы, вот почему эта кривая загибается вот тут вверх, а не вниз, а? А?" Действительно, почему? - пришибленно думал Юрий. - Должна бы вниз... Но этот тип явно знает объяснение, иначе не брызгал бы так слюной на свой листик бумаги... Ну-ну... "Не знаете... - счастливо хохотал старик. - И таких "специалистов" наш ректор выписывает из столиц только потому, что они из "престижных" вузов! А я вам вот что скажу, дорогой. С хорошим специалистом престижный вуз и сам ни за что не расстанется! Сюда может из Ленинграда приехать только всякая..." - он внезапно осекся и отвернулся к своим бумагам. Юрий вышел весь в поту. Ну и приёмчик. Как и у проректора Замогильского. Тот, правда повежливей, но выразил ту же мысль... И с теми же сварливыми интонациями. И с той же непонятной неприязнью, причем именно только после того, как ознакомился с пятым пунктом. "Вы мною недовльны потому, что я, как и вы, еврей?" - неожиданно и для себя и, тем более, для Вулкановича вернулся на кафедру Юрий. "Да! - после короткой паузы горько закричал Ефим Яковлевич, наливаясь кровью. - Здесь было так хорошо, пока сюда не понаехали вдруг евреи со всего Союза. Проректор - еврей, я, теперь вы. Не считая этого психа Заманского! Знаете, к чему это приведёт? Нет? К ожесточению изначально нормальных русских людей против такого засилия и..." "Я вас понял, Ефим Яковлевич. Но вы по-моему путаете два понятия, хоть и знаете, куда и почему загибается эта злополучная кривая, а мне предстоит с этим ещё разобраться..." "Интересно, что же я путаю, какие понятия?" "Еврей и жлоб, Ефим Яковлевич. Еврей может быть жлобом, как вы, например, тогда ему мешают другие евреи. А может и радоваться, что живёт среди своих." "А я и так живу среди своих! истерически заорал старик, рискуя сорвать голос и лопнуть от гордости. Я-то именно среди своих! Представьте себе, для меня свои - русские, дальневосточники, комсомольчане, эти простые и открытые люди. А тот, кто хочет жить среди жидов, пусть убирается в свой вонючий Израиль!.." Последние слова Юрий услышал уже из-за с грохотом захлопнутой двери. Он опёрся на подоконник и лихорадочно закурил. А к нему, широко улыбаясь, уже шёл молодой человек, похожий на популярного киногероя Пал Палыча. "Если не ошибаюсь, вы доцент Юрий Ефремович Хадас? А я - новый закафедрой Валентин Антонович Попов, прошу любить и жаловать, как говорится. В мае принял дела у уважаемого Ефима Яковлевича, после двух десятилетий его бессменного руководства кафедрой и моего десятилетнего незабываемого удовольствия работать под его чутким научным руководством. По вашему состоянию я вижу, что... вы меня уже понимаете. Естественно, я принял кафедру с его кадрами... Так что вам я особенно рад." "Вы где так загорели, Валентин Антонович? В Крыму?" "Что вы, у нас хоть и Север, но северные льготы не для преподавателей, и денег на поездку на Запад не хватает. Обычно мы с семьёй проводим лето на островах под Владивостоком, но этот отпуск я провёл в... тридцати метрах от Комсомольска!.." "Это как же?" "Вошёл в бригаду верхолазов по покраске опор линий электропередач. За страх неплохо платят. Коплю на "запорожец". Так что у вас произошло с бывшим завом? Небось и вас он не преминул проверить на своей параболе? Я так и знал! Это его единственная за всю жизнь теоретическая работа, он прямо не знает, кому бы её продемонстрировать. Дескать, как Эйнштейну достаточно было бы для его всемирной славы придумать хоть одну свою формулу, так и Вулкановичу - эту параболу."

2.

Большинство людей пуще огня боятся оказаться в центре всеобщего внимания. Юрий же начал свою первую в этих стенах лекцию привычно профессионально. Традиционно на ней присутствовала вся кафедра, чтобы оценить и поддержать нового коллегу. Впрочем, в особой поддержке доцент Хадас явно не нуждался, мгновенно завоевав власть над десятками людей необычными оборотами прекрасно поставленной столичной речи, неизвестными аудитории фактами, игрой интонаций, скупыми жестами. Сотня глаз следила за каждым его движением, десятки рук одновременно тянулись к конспектам, когда он небрежно ронял "и отметьте, пожалуйста, что..." Власть лектора-аса, интеллекта над интеллектами была так высока, что не было ни одного скучающего взгляда или зевка, ни одной автоматической записи без предварительного глубокого понимания. Ничего подобного пятикурсники и преподаватели в этом институте ещё не видели. Даже Вулканович, явившийся со своей скептически-презрительной миной и начавший было брезгливые кривляния, пожимания плечами и демонстративную фиксацию отдельных мыслей, все эти знакомые Юрию по докладам перед научными противниками маленькие мерзости, в конце концов подчинился магии лекции, сидел взъерошенный, пришибленный и укрощённый. Молодёжь же с кафедры, как и студенты, слушали Юрия уже не с уважением, а с обожанием. Студентки просто пожирали глазами настоящего мужчину, в которого автоматически влюбились, как в киногероя. В свою очередь, Юрий тотчас выделил из женского состава аудитории статную даже за партой светловолосую девушку со странным, словно потусторонним взглядом бездонных серых глаз, смотревшую на него, как и все, приоткрыв рот. Но она слушала его не как учителя, а именно как любимого, словно гордясь им перед другими, словно сразу определила для себя будущий уровень их отношений раз и навсегда. Но этот странный взгляд не мешал Юрию одарять своей профессиональной "американской" улыбкой всех прочих девушек, каждая из которых тотчас сияла в ответ, а также обращаться с оживляющими лекцию вопросами к наиболее одарённым на первый взгляд юношам. И кто бы мог подумать при таком фейерверке эрудиции, артистизма и остроумия, что молодой доцент мысленно сейчас бесконечно далеко от этой аудитории, этого института, города, впечатления, которое он производит на студентов, коллег и начальство. Все его мысли занимало другое. Ведь он дня не мог прожить в своих частых комндировках, не беспокоясь о жене и сыне. Заболей они или попади в аварию, уйди он на фронт, погибни кто-нибудь из них, какая это была бы семейная драма или трагедия! И вот в одночасье он исчез для них, они - для него и - ничего! Развод - дело житейское. Чего стоят на этом фоне все экранные и литературные драмы-разлуки? Какова вообще цена основной клетки общества - семьи, если её может походя разрушить жена и мать без малейшего на то согласия мужа-отца и общего сына? Серёжка всю свою короткую жизнь считал часы до папиного возвращения, готовил к обсуждению с отцом все свои нехитрые проблемы двора и школы, беспокоился и не спал ночами, если папин самолёт задерживался где-то по метеоусловиям. И вот любимая и любящая мама убивает любимого и любящего папу на законном основании и под защитой общества. Все обеспокоены только одним - как внушить сыну, что отец его вовсе не первый друг, а злобный оборотень. Иначе сын теряет и мать... Общество не только освобождает Юрия от всех обязательств перед сыном, но и запрещает ему иметь такие обязательства, ибо Алла категорически отказалась от алиментов при условии полного разрыва бывшего мужа с её сыном. Ему предоставлено право начать жизнь с чистого листа в свои тридцать четыре, начать ну хоть вон с той красоткой, что так победно, как на уже завоёванного, смотрит ему прямо в душу бездонным взглядом широко поставленных глаз. "И холостой? - услышал он после лекции в коридоре, вытирая платком руки от мела на пути к кафедре. - Разведённый. Иди ты, это же ещё лучше..." Чего лучше, в самом деле, сменить отнюдь не красавицу и в студенческие времена Аллу на любую из его нынешних студенток, что минимум на десять лет младше. В отличие от первого брака, у него, доцента-кандидата, без пяти минут доктора наук, теперь практически нет конкурентов при завоевании внимания лучшей из лучших. И нет никаких моральных препятствий для осуществления тщательно подавляемых все эти десять лет романтических грёз о молодом и незнакомом женском теле. Не барьер сейчас даже мечтательный паинька-отличник, доверчивый очкарик Серёжа, которого в классе бьют даже девочки за то, что он принципиально не учится драться, генетически не может ударить человека по лицу...

3.

"Даже не знаю, с чего начать, Юрий Ефремович, - Замогильский приклеил к своему лысому черепу неприятную улыбку при входе нового доцента и старательно сохранял её, просматривая экзаменационную ведомость. Так-таки никто ничего не знает?" "Иначе не было бы двоек, Максим Борисович." "Двойки - явление в вузе нежелательное, но неизбежное. Одна-две на группу. Но не одни двойки на обе группы потока, включая ленинского степендиата, у которого за четыре года, до вас, и четвёрки-то не было! Что вы по этому поводу мне скажете?" "Только то, что я вам только что сказал - никто и ничего по предмету уволившегося в мае доцента Гусакова не знает. Словно курс им не вычитан." Проректор торопливо достал кафедральный журнал и чуть ли не ткнул им Юрию в лицо: "Видите подписи Гусакова?" "Подписи вижу. Знаний не обнаружил. Этот Гусаков инженер или?.." "Много на себя берёте, Юрий Ефремович! У нас не принято поносить коллег, не тот коллектив! Не вам называть дворником опытного преподавателя, который, между прочим, пошёл на повышение... Да, он не узкий специалист в вашей области..." "Я не верю, что все эти студенты кретины." "Спасибо вам большое, что вы хоть студентов кретинами не считаете! Я убеждён также, что что-то они знают." "Что-то знают. В рамках введения в специальность." "Так на тройку они знают?" "Для четвёртого курса нет. За то, что они смогли произнести, у них стоит оценка трёхлетней давности." "Не дотягивают до столичных требований? - ехидно осведомился проректор, меняя улыбку на оскал. - По-вашему, и мы все тут мозгами не вышли с вами на равных общаться?" "Я согласен сверх моей нагрузки прочесть им сокращённый курс. И при плотной работе..." "Сверх вашей нагрузки? Это не вам решать, что сверх, а что нет! Это мне решать, а не вам решать! А студентам кто позволит заниматься лишние часы - без обеда? Вместо текущей программы? Тоже вы сами? При плотной работе! А вы-то умеете это самое плотно работать?" "У вас есть основания в этом сомневаться?" "Я не сомневаюсь только в одном: если эта тёмная история дойдёт до ректора, то нам всем придётся туго. А хуже всех вам, Юрий Ефремович. Так что я бы на вашем месте поставил всем тройки, раз вы сами сказали, что они кое-что знают. Для этого и предусмотрена в вузе посредственная оценка. Одну-две четвёрки сильным студентам и пятёрку - степендиату. И вопрос закрыт, идёт?" "А за что пятёрку-то? Или в назидание, чтобы сам впредь занимался подлогом?" "Я вас более... не смею задерживать, - проректор быстро пробежал на коротких ногах, тряся низким задом, от стола к двери и распахнул её, словно беззвучно выкрикнул: - Вон..." Подходя к дверям кафедры, Юрий услышал то, что уже успел про себя назвать извержениями Вулкановича: "Так заносчиво ведут себя те, кто сам ничерта не знает. Я его проверил! Он не знает даже, почему моя парабола загибается вниз, представляете! И такой неуч и бездарь уверяет, что Гусаков только расписывался в кафедральном журнале вместо нормального вычитывания курса! А это уже кле-ве-та на нас всех, в первую очередь на нас с вами, как на бывшего и нынешнего заведующих кафедрой... Да вот и он сам, - осёкся старик, увидев входящего Юрия. - Собственной персоной." Валентин Антонович уже не улыбался. "Так что там произошло с пятым курсом, Юрий Ефремович? - спросил он с металлом в голосе, свойственным его экранному двойнику Пал Палычу после раскрытия преступления и перед передачей дела в суд.- Вы хоть понимаете, в какое положение ставите пригласивший вас коллектив в первые же дни работы?" "Что вы предлагаете?" "Работать! извергался пришибленный было внезапным появлением Юрия и гаденько улыбавшийся Вулканович. - Работать, как все. Как работали тут до вас и будут работать и после того, как вы осчастливите нас прощальным ужином. Да! - входил он во всё больший пафос. - Значит, мы тут все жулики, занимаемся подлогами, готовим советскому производству брак! Да меня в этом двадцать лет ни разу никто не обвинял, никто на шестнадцати заводах, где работают мои выпускники! Заводы, кстати, предпочитают наших специалистов, а не ваших, как вас там... Ну-ка, ну-ка, я ведь тоже ваш предмет читал, ответьте-ка мне на такой простой вопрос..." "Ефим Яковлевич!" - поморщился зав. "Нет, мне просто интересно, - старик стал что-то лихорадочно рисовать. - Скажите-ка мне, почему вот здесь плюс, а не минус?" Юрий взял бумажку и не глядя бросил её в урну. "Вот видите! - засверкал старик во все стороны глазами, - сам ни-чер-та не знает, а к беззащитным студентам придирается! А они, - он театральным ленинским жестом ладони показал на затихших ассистентов, - знают! Потому, что учились у меня, а не в столичном вузе, я сказал!" И сел, чрезвычайно довольный собой. "Так что там всё-таки произошло?" - стараясь сохранить спокойствие повторил Попов. "Студенты не готовы к перенесённому на осень экзамену." "Отдельные студенты?" "Ни один не знает даже на три." "Давайте спокойно. Вы не преувеличиваете? Ведь, если я не ошибаюсь, в вашем вузе лекции читают доктора-профессора, а вы, как доцент-кандидат, вели практику, так?" "Мне тоже приходилось читать этот курс." "Так... Приходилось, если заболел специалист..." "Вы так торопитесь меня оскорбить, что сами не понимаете, что говорите." "Я говорю спокойно, и вам очень СОВЕТУЮ говорить со мной спокойно. Мы знаем Гусакова, как честного, понимаете, честного преподавателя. А вы сознательно создали вокруг не знакомого вам человека конфликтную ситуацию. Кафедра верит Гусакову, а не вам." "А я не верю никому, кроме отвечающего на билет студента. Если он знает, я расписываюсь в его зачётке. Если нет - он уходит с чистой строкой. И мне всё равно, кто и где его учил." "Вы не возражаете, если мы попросим Ефима Яковлевича проверить знания тех же студентов?" "Возражаю." "Во-от как! И почему же? Вы и в его квалификации сомневаетесь?" "Не имел счастья проверить его знания, но..." "Кто это здесь не имел счастья проверить НАШИ знания? - прогремел от дверей новый голос. В помещение кафедры стремительно как чемпион на ринг вошёл едва знакомый Юрию ректор, молодой, излучающий энергию атлет с бычьей шеей. - Вы собираетесь выставлять нам оценки? Нам? Вы?" "Прежде всего, здравствуйте, Пётр Николаевич," - протянул ректору руку Юрий, вставая. Ректор бегло пожал её и, подойдя к старику, тепло обнял его за поечи. Тот схватил его руку двумя руками и, казалось, сейчас припадёт к ней губами, трясясь от рыданий. "Так я вас слушаю, - ректор сел за стол, положив на него огромные кулаки и сдвинув могучие плечи. Всем своим видом он показывал, что едва сдерживается, чтобы не прибить Юрия на глазах у публики, как отправлял в нокаут противников много лет. - Повторите при мне всё, что вы посмели сказать беззащитным студентам и нашему уважаемому партиарху кафедры. Посмейте повторить всё это при МНЕ!" Юрий почувствовал противный озноб, словно видел перед собой неестественно большое насекомое. "Вы забыли со мной поздороваться, - глухо сказал он. Вот и всё, что я намерен вам повторить." "А! Это вы намерены поучить НАС теперь вежливости? Кому же ещё нас обучать, как не вам? Так?" "ВАС. Вас лично неплохо было бы отучить от хамства. С остальными у меня вполне корректные отношения." "Вопрос мне ясен, - ректор шумно повернулся к заву. - Доцента Хадаса я от экзамена отстраняю. За срыв программы объявляю выговор с занесением в личное дело. Лично прошу Ефима Яковлевича принять экзамен объективно. Вам понятно? - так же мощно повернулся он к Юрию. - Тогда идите и работайте. Впрочем... поскольку вы не справляетесь с работой преподавателя, я вас направляю в Ленинград на ФПК, пусть вас подучат. На четыре месяца. За счёт института. И... скажите спасибо, что мы в стенах моего института, а не на речном берегу. Вам бы долго пришлось лечить челюсть. А это в нашей с вами профессии не лишний орган, - он подмигнул перепуганным ассистентам и захохотал басом. - Согласны? Тогда идите оформлять командировку. Я подпишу. Мне тут неучи не нужны. Я бы вас немедленно вообще выгнал к чертям, да вы прошли по конкурсу через Учёный совет, а потому..." "Вот что, Пётр Николаевич, - тихо начал Юрий под насмешливым взглядом круглых холодных стальных глаз ректора. - И попрошу меня не перебивать! он так стукнул кулаком по столу перед самым расплюснутым боксёрским носом, что ректор невольно поймал в воздухе подскочившую трубку телефона и растерянно мигнул. - На ФПК лекции всяким недоучкам читал Я, а не мне. Хотите поучить меня хамству? Увы, я отслужил на флоте, меня и этому учить не надо. Если понадобится, я вас самого доучу. И упаси вас Бог встретиться со мной на берегу - так врежу пяткой между рог, что вы забудете навеки пугать вашей битой физиономией незнакомых мужчин..." "Неужто и впрямь каратист? - миролюбиво захохотал ректор, откинувшись на спинку стула. Вот это по-нашему, по-русски, по-сибирски. Хвалю. Только экзамен всё-таки примите вы, Ефим Яковлевич. Пусть Юрий Эфраимович отдохнёт. А то как начнёт нас всех тут пяткой между рог..."

4.

"Я всю жизнь терпел любой тон вышестоящего лица. На этом построен весь мировой порядок, отличающий его от анархии. Почему же в своём, наконец-то, институте я не могу повысить голос? - ректор, отдуваясь, тяжело ходил по квартире, сопровождаемый понимающим взглядом снизу вверх эффектной молодой жены. Она подсолнухом поворачивала голову вслед мечущейся могучей фигуре и понимающе поспешно кивала. Уж она-то понимала необходимость порядка, после десяти лет верной срочной и сверхсрочной службы своему домашнему сержанту. - Самое интересное, Тоня, что они все без конца сами твердят о необходимости порядка и дисциплины всюду - на улице, в семье, на производстве. Но коснись порядок их самих, куда девается весь их абстрактный пафос?" "Может быть, ты просто взял с ними неудачный тон? Интеллигенты всё-таки..." "А я кто? Я - пролетарий? Я доктор технических наук, я из того же теста. Но я терпел и - терплю любое хамство в горкоме, министерстве потому, что я - ниже по рангу. На меня имеют законное право орать. На меня! Там! А здесь я имею право. На них! Разве это не справедливо? На Руси издавна боялись только барского окрика. На этом стояла и стоит наша Родина. И будет стоять, если не допустит этой разлагающей демократии, о которой твердят всякие диссиденты, враги нашего общества." "Сколько ещё в людях фальши, зависти, злобы, - вздохнула Тоня, поднимаясь во весь свой неженский рост и привлекая к обширному бюсту голову мужа. Ты же всегда гордился, Петя, что ты выше толпы. Так не сдавайся. Дай ему развалиться в кресле, попытаться создать панибратское отношение, сыграть личность из ничтожества и - раз! Дай понять, кто есть ты и что есть он... Пойми, что в этом мире просто опасно кого-то жалеть, пытаться защищать слабого. Сядь потом он на твоё место, тебе же этой твоей доброты и слабости не простит. Человек просто не способен простить чужое благородство, ибо осознаёт свою мерзость и свою неспособность к добрым поступкам на месте сильного. Из зависти, внутреннего осознания своей низости он же тебя и раздавит. Так не допускай этого! Дави их пока ты в седле, а они в пыли. Даже если тебя сбросят в пыль, это тебе как раз простят, как внутренне своему. Среди них слабых нет. Есть ничтожества. А чем ничтожнее человек, тем наглее лезет в дамки - у него просто нет иного способа самовыражения." "У меня он далеко не пролезет!.. У меня он сходу ослабеет..."

5.

В душном кубике общежития Юрия ждал сосед по комнате Толя. Впрочем, Толя никогда и никого нигде не ждал. Он весь был в своих научных фантазиях гения на начальном этапе его исторической биографии, на стадии непризнания перед блеском и нищетой славы. Неохотно оторвавшись от листков и логарифмической линейки, он вежливо выслушал нового друга и торопливо, чтобы отвязаться сказал: "А ты не комплексуй и не анализируй. Сейчас все начнут развлекаться вашим конфликтом! И вовсе это не дальневосточное хамство. Тут вообще коренных дальневосточников практически нет. Просто действует комплекс интуитивной защиты от чужака. Вот я у вас в Ленинграде три года в аспирантуре снимал комнаты - сплошная сволота! Ни одного человеческого лица. Многие так прямо и говорили: коренные ленинградцы особая чванная нация. Они никому не простят посягательство на их уникальное право покупать сыр без очереди и свободно рассуждать о Ленинграде и его музеях. Дескать, как ты смеешь с суконным рылом в калашный ряд. Так и уехал, как из чужой страны. Тот же путь в Москве и Ленинграде прошли почти все здешние преподаватели. Вот тебе и внутреннее отчуждение в сочетании с комплексом неполноценности и желанием поэтому унизить человека. Мы же все здесь - отчуждённые, не принятые сообществом столичных учёных. А что до конкретного конфликта, то иди прямо к ребятам в общежитие. Они только с виду такие инфантильные. Вот увидишь. Ты им очень понравился на первой лекции. Они тебя в обиду не дадут." "Они? Зависимые от наших капризов студенты?" "Вот увидишь."

В комнате было накурено, на неубранных койках валялись рулоны чертежей, тетради и книги, на чертёжном столе была изображена довольно талантливо нагая женщина с пугающе знакомыми чертами лица. Потолок был тщательно и непонятно расписан, но угадывались шокирующие детали. Юрий невольно задрал голову, всматриваясь в странное полотно: "Что за абстракция?" "Что вы, Юрий Ефремович, - усмехнулся, невинно моргая белесыми ресницами староста курса Саша. - Какая же это абстракция? Суровый реализм - танцевальный зал, вид снизу..." "Я по поводу другой, не менее суровой реальности. Вы пришли сюда за знаниями или за фальшивым дипломом?" "Это вы по поводу курса Гусакова?" странно зажмурился Саша и огляделся вокруг. В комнату набилось порядочно народа. Стояли и в коридоре у распахнутой двери. Юрий заметил у стены всё те же бездонные глаза, что отвлекали его на лекции. Девушка и здесь ухитрилась выделиться. Она стояла у стены коридора очень прямо, держа руки за спиной и поставив согнутую ногу ступнёй на стену. Во весь рост она казалась очень статной, прямо какой-то античной статуей. "Понимаете, говорил между тем староста, - Михал Вадимычу, ну, Гусакову, чтобы нормально уйти на повышение, надо было нам вычитать свой курс, понимаете, вместо вашего предмета. А в журнал я должен был записывать ваш курс, который нам вроде бы читается. А экзамен, мол, он примет осенью формально. Дескать, раз сделали курсовой, то предмет освоили. А курсовой мы все содрали по прототипам у старшего курса, понимаете? Только сам Гусаков ещё весной ушёл в крайком на новую работу, а принять экзамен поручил своему аспиранту Носенко. Тот как раз был в вашем институте в Ленинграде на стажировке. А Носенко там женился и остался. Вместо него прислали вас." "А зав кафедрой?" "Ефим Яковлевич? - усмехнулся староста, и все вокруг вдруг заулыбались, а странная девушка у стены опустила ногу и прыснула в наброшенную на плечи шаль. - Ну, он у нас, понимаете, философ! Вы, говорит, серая кость, вас дальше завода никто не пустит, а предмет этот теоретический, даже к ЦКБ не больно нужен, только в НИИ. Вы, говорит, до пенсии - заводские мастера. А мастеру на заводе, говорит, надо знать технологию, организацию и мат третьей степени. Наш завод - крупнейший в мире, а половина мастеров без высшего образования. В дипломном проекте ваш раздел, простите, маленький и никчемный. Никто в госкомиссии в нём ни уха ни рыла. Сдерёте, говорит, по прототипу и отлично защититесь. Это, мол, дурь вообще в нашем вузе читать теорию. Не столица..." "И вы все согласились стать инженерами третьего сорта? Смириться с потерянными для получения липового высшего образования лучшими годами жизни?" Все вдруг резко перестали улыбаться. Лица стали напряжёнными. Девушка у стены нахмурилась и склонила голову набок, вглядываясь в Юрия. "Я лично, - продолжал он, - не берусь прогнозировать судьбу ни одного из вас на годы вперёд. Вот, скажем, вы, - неожиданно для всех обратился он не к стоявшим и сидевшим поблизости явным представителям студентов, а к вздогнувшей всем своим существом девушке у стены. - Как вас зовут?" "Я? Я Савельева... Инга." "Вы замужем?" "Ничего себе... вопросики при всех..." услышал он справа женский голос. "Я? Я нет..." "А вот поедете на преддипломную практику, скажем, в Ленинград, выйдете за ленинградца, останетесь в столице, понравитесь руководителям НИИ, вас пригласят на работу, почему нет? Диплом как у выпускника столичного вуза, прописка. И вот вам поручают работу, как инженеру с дипломом..." "А я ни уха ни рыла! - звонко и зло сказала Инга. - Только мат третьей степени и отеческое напутствие Ефима Яковлевича Вулкановича для карьеры мастера, так?.." "Мат и на заводе лишний. Инженер должен быть эталоном интеллигента, а не пособником бригады по выколачиванию выгодных нарядов. Если он по уровню не выше практиков на той же должности, то грош цена его диплому. И нам с Вулкановичем!" Все вдруг бурно зааплодировали. Инга решительно пробилась вперёд и села на койку вместо тактично исчезнувшей девушки. "Мы тоже не в вакууме живём, сказал белобрысый староста. - Если даже на производстве теория и не нужна, то без неё просто невозможно беседовать с коллегой на одном с ним уровне." Юрий заметил юношу у стены, где стояла до того Савельева. Он не аплодировал, не смеялся, смотрел обиженно и злобно. "Вы, наверное, и есть ленинский степендиат? - догадался Юрий. - Который возмущён моей оценкой?" Юноша снисходительно поклонился, криво улыбаясь. "Вы предпочли бы дежурную пятёрку за чушь, которую вы пытались пороть в ответе по билету?" "Я не желаю с вами разговаривать." "Со мной лично?" "Да. И с вашим Вулкановичем. Поднапёрли на нашу голову и подставляют друг другу." "Эй, заткнись пока цел," - прозвучало из-за спины Юрия. "Так что вы посоветуете? - спросил Саша. - Мы готовы в вечернее время прослушать ваш курс и нормально сдать экзамен. Но не Вулкановичу, который вот ему сразу поставит отличную оценку, а вам. Мы и так хотели отказаться от липового экзамена. Если вы согласны..."

6.

"Ну, Валентин Антонович, что будем делать с курсом Гусакова? Замогильский торопливо бегал на коротких толстых ногах от залитого светом восходящего солнца окна к столу, за которым с нейтральной улыбкой сидел зав кафедрой. - Кого будем наказывать? Гусакова? Руки коротки. Юрия Ефремовича? Мы тут рассудили - а его-то за что? Вас?.." Они рассудили! - думал умный Попов. - Как же, рассудили бы они, если бы не приезжал вчера секретарь горкома комсомола по просьбе студентов... И теперь они недолго будут искать крайнего. Это буду я. И не буду при этом возражать. Поэтому я иду вверх. И молчу, сохраняя на лице хорошо отрепетированное нейтральное выражение. Я шёл к этой должности через болото унижений и не намерен менять свои привычки: детская улыбка для друзей и для хороших студентов, решительное выражение лица для подчинённых и плохих студентов и нейтральное для вышестоящего говна, которое нельзя трогать, чтобы оно не развонялось во всю ширь. Надо крепко держать древко знамени. И какая разница, какого цвета само знамя?.. "Кстати, что, действительно все были в курсе этой неприглядной истории?" встревоженно спросил проректор. Попов поднял на него глаза и напряжённо сморщил лоб, словно припоминая. А что припоминать-то, падла, если ты сам заставил меня, принимая кафедру, игнорировать этот курс, как никчемный? Если тебе это нашептал Вулканович, которого ты же снял с заведования? "Сейчас трудно вспомнить подробности, Максим Борисович, - вслух сказал умный зав. - Но кто же знал, что кто-то будет драматизировать ситуацию?" "Вы знаете, что Ефим Яковлевич в последний момент отказался принимать экзамен?" Ещё бы! Старая лиса полезет в капкан, разогнались, бля... "Знаю..." "А если знаете, - зазвучали металлические визгливые нотки в голосе вышестоящего пигмея, - то почему немедленно не пришли ко мне и не сказали: надо делать то-то и то-то. Почему всегда вы ждёте, что кто-то будет выполнять за вас вашу работу? Если вы мне скажете, кто этот кто-то, я его вместо вас поставлю на ваш оклад и должность! Короче, идите и думайте. В десять жду вас у ректора." "Вариант Хадаса годится?" "Годятся все варианты. Для дела годится всё!" "Я подумаю, посоветуюсь на кафедре и приму решение к десяти." "Вот и отлично. У вас здоровый сильный коллектив. Я уверен, что ему есть что сказать..."

7.

"А, здоров, здоров, - суетливо роется старик в бумагах в своём тёмном углу. Он делает вид, что страшно занят, но его кипучая натура постоянно мечущегося бездельника на терпит неизвестности. - Ну, чем там кончилась эта нелепая история с доцентом Хадасом? Его решили не наказывать?" "Не знаю, не знаю..." "Я знаю! - привычно извергается Вулканович. - За что наказывать нового знающего человека?.." "Вы это о ком? - позволяет себе зав прищуриться на ЭТУ сволочь. - Неужели о Юрие Ефремовиче, который, по вашему мнению, ни-чер-та не знает," - у Попова был удивительный дар копировать голоса и интонации. "Знаешь, что я тебе скажу, - зашепелявил старик от волнения и искренней обиды. - Раньше ты со мной себе такой тон не позволял. Я тебя вырастил, выдвинул, а теперь вон какая благодарность!.." Он так привык кривляться перед студентами, домашними, нами... Даже со мной, уже опасным ему своим начальником он не может не сыграть шута, словно не представляет, сколько он мне оставил неоплаченных долгов за те годы, что он меня "растил и выдвигал". Ладно, пока пусть побегает, его час настанет. Когда мы поменялись ролями, можно мне ещё потерпеть эту дрянь безнаказанно. Попов безучастно смотрел на привычную местечковую драму: доморощенный актёр фальшиво метался по сцене, воздевая руки, простирая их к зрителю, то поднимая голос до фальшивых громовых раскатов, понижая его до трагического шёпота. Вот я и советуюсь с кафедрой в лице этого скользкого хамелеона. Пора к ректору. Утешает то, что уж от меня-то никакого решения и не ждут.

2.

1.

А ректор вообще не ждал сегодня никаких решений и не собирался сам их принимать. Утренний звонок отменял сразу все проблемы: какой-то там не вычитанный кем-то там где-то курс, сорок двоек на каком-то факультете, какого-то там столичного доцента и самого ректора Петра Николаевича... Тоже мне проблемы после короткого как воздушная тревога, на минуту, звонка из горкома партии. Отныне институт больше не институт вовсе, а нечто вроде срочно отмобилизованной части из безоружных дилетантов, отправляемой срочно на фронт. Обычное дело, а всегда неожиданно - институт направлялся - весь, сразу - в Еврейскую автономную область Хабаровского края, в распоряжение Биджанского райкома партии. Краю нужен силос, иначе не будет всю зиму молока. Нужен картофель, иначе не перезимовать. Пережить очередное стихийное бедствие - зиму - главное. Уже пятое сентября. А двадцатого могут ударить морозы и пойти снег. Поэтому все на поля совхозов. Все, кроме, естественно, самих производителей продуктов питания - совхозников, которым надо до полугодовой свирепой зимы убрать урожай не на чуждых им совхозных полях, а на СВОИХ приусадебных участках, ЧТОБЫ ПРОКОРМИТЬ СВОИ СЕМЬИ ДО СЛЕДУЮЩЕГО КОРОТКОГО ЛЕТА.. Труженникам села не до этих дурацких совхозов, к которым они по невезению приписаны пожизненно. Надо собственную скотину обеспечить кормами на зиму и, главное, засыпать в семейныйпогреб свою картошку. А гигантские заводы, институты и прочие горожане пусть сами себя кормят. Это и называется официально шефской помощью - от сева до уборки, потом от закладки жилых домов до их сдачи, от закладки урожая в овощегноилища до их зачистки от гнили. И всем этим по команде для этого и существующих райкомов занимаются сами горожане. От тревоги до тревоги. От одного истерического звонка до следующего. Поэтому вся научная терминология присутсвующих на совещании испарилась. В голосе ректора остались только генеральские нотки, все глаголы употреблялись только в повелительном наклонении: прибыть, погрузиться в вагоны, разместиться, приступить, освоить фронт работ. Весь институт мгновенно превратился в военный лагерь, студенты и преподаватели - в новобранцев, живущих по суровым законам военного времени. Исчезли в коридорах общежития франтоватые парни и нарядные девушки. Их заменили бесполые существа в специально припасённых тряпках ПРИВЛЕЧЁННЫХ. Нет ничего естественнее в крае, освоенном заключёнными, в стране, население которой привыкло жить в ожидании ареста и заключения по суду иди без суда. Все семейные планы зависят от стихии очередного аврала, объявляемого ближайшим райкомом. Юрий не имел с собой нужных тряпок. Вечно человек в прифронтовой полосе вспоминает о противогазе слишком поздно. Он так поспешно уехал из Ленинграда, что и не подумал взять с собой ватник и резиновые сапоги, всегда готовые к употреблению при срочном выезде из города трёх революций в дореволюцилнную подшефную деревню, утонувшую в чухонских лесах и болотах в часе езды от центра мировой цивилизации. Там были крошечные окошки продавленных в сырую землю крытых полусгнившей соломой домишек, вонь и смрад разрушенной барской усадьбы, где размещались студенты на наскоро набитых сырой соломой матрацах на полу, вечная морось и капель отовсюду, конные повозки и бескрайние поля уже загнивающего в торфяной земле картофеля, ящики, борозды, полевые станы с тучами мух над обеденными столами, отчаянная борьба с пьяными совхозными бригадирами за символическую оплату труда и хоть какое-то питание для ненавистных шефов. Так стиралась на время грань между городом и деревней, физическим и умственным трудом, свободой и заключением, мужчиной и женщиной. Юрий ненавидел эти периоды своей жизни, вечно грязную и пьяную русскую деревню с враждебным нищим населением, иностранцами-туземцами для привлечённых, волею судьбы избавленных от позорной необходимости постоянно жить в этой клоаке, называемой Россией... Утешало только то, что он пока всё-таки временно привлечённый, а они, эти крестьяне, осуждённые неизвестно кем и за что - от рождения и до могилы пожизненные заключённые в своих домах и в своей стране.

2.

На ночном вокзале творилось невообразимое. В состав одновременно грузились и студенты, и призывники. Последние были традиционно пьяны, перевозбуждены и агрессивны. Cо всех сторон неслась одна и таже песня "Через две, через две весны отслужу как надо и вернусь." Девичьи голоса с пьяным надрывом скандировали без конца "Ви-тя! Ви-тя!" Юрию уступили место у окна душного переполненного общего вагона. Под самым окном страстно и самозабвенно дрались двое уже окровавленных юношей, а такая же пьяная девушка металась между ними и беспощадно била обоих своей сеткой с бутылками по головам. Наконец, одного из драчунов стали бить головой о ступени вагона. Шапка-ушанка свалилась на рельсы с белой стриженной головы, которая моталась на тонкой шее, бесшумно ударяясь о металл: ею колотили и после того, как ненавистный противник затих, свалившись согнутым грязным комом ногами на рельсах. Через его окровавленный затылок переступали юноши с рюкзаками, поднимаясь в соседний вагон. Один из безумцев с запрокинутым в небо потным лицом с бутылкой водки между губами уставил мутные глаза сквозь грязное стекло на Юрия. Что-то не понравилось будущему воину в глазах доцента. Ни секунды не мешкая он взмахнул рукой. Бутылка в грохотом разлетелась в сантиметре от стекла. Студенты, нахохлившись, сидели, не в состоянии ни отойти от окна, ни приструнить готового бандита. Юрий решительно протиснулся к проходу, где уже сидели на полу его такие умные и сдержанные будущие инженеры. В тамбуре он увидел прятающихся от своих призывников сопровождающих офицеров. С ними сидели на мешках приличные трезвые парни с овчарками - пополнение погранвойск, они же и охрана офицеров. За запертой дверью тамбура стоял дикий шум, словно там был бунт в сумасшедшем доме. Седой майор выслушал Юрия и снисходительно заметил: "Через минуту отправление, а там они все успокоятся и уснут до самого Биджана. В части им быстро вправят мозги. А пока их лучше не трогать." "Но там ваш призывник... ногами на рельсах лежит! Его били головой о ступени, он может быть уже убит..." "Ну и хер с ним, - блеснул злобными глазами пожилой майор. - Собаке собачья смерть. Одним алкашом в стране меньше. Другого родят. Вы-то чего беспокоитесь? - вгляделся он вдруг в Юрия почти с тем же выражением лица, что убийца с бутылкой на перроне. - ВАШЕГО сына никто и никогда на службу не призовёт. Его никто бить на перроне не будет и в бой не пошлёт! ВЫ всегда найдёте способ избежать общей доли. Так что идите к своим студентам, товарищ. И поменьше любуйтесь в окна на горе чужих матерей..." В тамбуре словно нависла грозовая туча. Даже овчарки глухо заворчали на Юрия. Он вернулся к окну. Поезд уже катил среди редких ночных фонарей дачных посёлков.

3.

"На каком это языке написано? - услышал он сквозь сон женский голос. Неужели по-еврейски?" "Конечно. Они пишут справа-налево." "У них всё не как у людей..." Поезд стоял у перрона окном прямо на вывеску "Биджан", дублированную на идиш. Юрий впервые в жизни видел еврейские буквы. Конечно, он знал о существовании Еврейской автономной области, но как-то не относился всерьёз к такому феномену, скорее фантому, чем к реальному территориально-национальному образованию. И вот судьба забросила его в... советскую еврейскую страну, где даже вывески на идише, буквами иврита, как в молитвеннике дедушки Самуила. И русские студенты с интересом смотрели на эту "заграницу" в центре родного Хабаровского края, сгрудившись у окна вокруг единственного еврея в своей среде - доцента Хадаса. Призывники оказались тихими помятыми стриженными наголо пришибленными злой судьбой мальчиками. Они торопливо и послушно строились по команде седого майора, стоявшего, тем не менее, в окружении приличных призывников с овчарками. Когда пёстрая бесконечная колонна вразброд двинулась с вокзала, парторг института дал команду выходить на перрон и студентам. "Заграница" оказалась вполне русской. Нигде не слышно было иной речи, кроме мата водителей открытых автомашин со скамейками и совхозных представителей. Юрий рискнул свернуть на привокзальную площадь за сигаретами. Киоск был открыт, но продавщица с кем-то яростно ругалась в дверях напротив окошка. Пока Юрий настаивал, а она нетерпеливо отмахивалась, прошло несколько минут. Когда же он вернулся к месту сбора, машин со студентами не было. По перрону только бегали собаки, в некотором замешательстве принюхиваясь к мусору, брезгливо выброшенному проводниками из вагонов призывников. Юрий ошеломлённо оглядывался в своём модном плаще, велюровой шляпе и с нелепым портфелем со сменой белья, когда около него тормознул в грязи "уазик". Небритый мужчонка в ватнике спросил весело: "Кого потеряли, товарищ?" "Студентов. Я доцент Юрий Ефремович Хадас из Комсомольска. И даже не знаю, в какую деревню их повезли." "Я знаю, - усмехнулся мужик. - В Преображенском ваши детки, в казармах, на зимних квартирах зенитного полка. Полк пока задержится в палаточных городках. Урожай дороже обороны от китайцев." "А откуда ходят автобусы на Преображенское?" "А вы сами давно в Комсомольске?" "Неделю." "А сами небось из Москвы?" "Из Ленинграда." "Один чёрт. Из небожителей... Какие тут, к чертям, автобусы... Садитесь, подвезу. Спешить вам некуда, как я понимаю. А мне тоже надо побывать в Преображенском. После Денисовки, Воздвиженского и... Короче, поехали." И он лихо пустил машину в галоп по разбитой дороге, покрытой глубокими лужами. "Хотели попасть в ЕАО? - спросил мужик, вглядываясь в зеркале в Юрия. Небось никто из вашей еврейской родни и не думал о наших краях? А могли ведь здесь уже внуков своих еврейских на ноги ставить, если бы, не дожидаясь гитлеровского нашествия и блокады, в довоенные ещё тридцатые годы переселились в единственное в то время в мире Еврейское государство." "Какое же это государство? - удивился Юрий. - Область. По населению район нормальной области." "Не скажите, - ударил ладонями по баранке водитель и неожиданно положил обе ладони на затылок. Юрий с изумлением, затмившим страх от езды без рук с такой скоростью по такой дороге с таким водителем, увидел на открывшемся под засаленной стёганкой пиджаке две золотые звезды Героя - Союза и соцтруда, густую колодку орденов. Мужик весело рассмеялся, обнажив стальные зубы и подал Юрию руку: "Альтман, Моисей Соломонович, секретарь местного райкома партии, бывший партизанский командир, всю войну спасавший глупых евреев Белоруссии от уничтожения и всю остальную жизнь проживший на своей советской еврейской земле. А вы, как я понял, Ури Эфраимович..." "...потомок глупых белорусских евреев, которые предпочли осесть в Ленинграде в тридцатые годы и почти все погибли в блокаду... "Во время войны я был в десантно-партизанской армии Бати - Линькова. Насмотрелся на трагедию польско-российского еврейства своими глазами. Но я смотрел на немцев не со смертельной безнадёжностью с кромки расстрельного рва в мой смертный час, а через прорезь прицела автомата из полесской чащи в их последнюю на нашей земле секунду. Такими они мне и запомнились. Вот только что это была победно ухмыляющаяся рожа, лопающаяся от самодовольства в роли вершителя еврейских судеб безоружных стариков, женщин и детей у только что ими же вырытой ямы. И вдруг он получает от меня очередь поперёк "Готт мин унс" на пузе, кричит своё "Майн готт" и валится к ногам несостоявшихся жертв. Именно так и только так должен запоминать своих врагов каждый уважающий себя еврей! А для этого он должен быть с оружием в руках и с уверенностью, что его семья, пока он в бою, находится в безопасности, под защитой своей армии, а не рядом с ним, жалким и беззащитным. Вы со мной согласны?" "Ещё бы! Не даром мне... говорили, что я не на тот восток еду." "То есть не в Израиль?! - задохнулся гневом Моисей Альтман. - Вот уж не ожидал от наставника советской молодёжи таких ненаших мыслей!" "А вы донесите на меня. И не будет у вашей молодёжи ненадёжного наставника..." "Я советский боевой офицер, подполковник запаса. Доносы не по моей части. А вам следует уяснить, что Израиль для вас и вашей семьи - заграница, чужбина. Там живут не евреи, а израильтяне, совершенно особая нация, даже этнически более близкая арабам, чем европейцам. Там говорят на искусственно воссозданном древнееврейском языке, изучить который европейцам, то есть нам с вами или тем же американцам, недоступно. Поэтому там русские евреи не чувствуют себя своими, в отличие от бесчисленных арабских евреев, для которых иврит - родной язык, наравне с очень близким по звучанию и написанию арабским. Всю жизнь наши евреи и их потомки чувствуют себя приживалками у богатых родственников. Израиль - вассал Запада, он шагу не смеет ступить без дяди Сэма. Пока дядя благоволит Израилю, тот жив. Перестанет - погибнет." "Какова же, по вашему мнению альтернатива для мирового еврейства?" "Мировое еврейство меня нисколько не интересует, Ури. Что же касается нашего, советского, то альтернатива перед вами - Еврейская ССР. Того, что называют на Западе Холокостом, могло не быть, если бы все советские евреи, включая жителей присоединённых перед войной областей Украины и Белоруссии, откликнулись на приглашение Страны Советов строить на Дальнем Востоке свою союзную республику! К сегодняшнему дню она была бы по населению втрое-вчетверо больше Армении, имеющей ту же территорию, кстати, вдвое больше Израиля с оккупированными территориями. У нас был бы лучший в мире Еврейский государственный университет, национальная Академия наук, Еврейский оперный театр, несколько лучших в Союзе драмтеатров, лучшие конструкторские бюро, заводы и колхозы. Потому, что мы - непьющая, энергичная и жаждущая знаний нация! Нам, в отличие от Израиля, не угрожало бы нашествие беспощадного врага. От соседних маоистов нас защищает самая сильная в мире Советская Армия. Представьте себе - семь-восемь миллионов людей, одержимых образованием, а не изучением никчемных древних книг, на чём зациклена половина израильской молодёжи. Я встречал здесь тех, кого советская власть выслала в 1940 из Львова и Пинска. Они готовы молиться на Сталина - он ссылкой спас только их из десятков семей их родных, погибших в 1941 году! И искренне сожалеют, что товарищ Сталин насильно не выслал сразу же, в тридцатые годы всех евреев сюда - стройте, недоумки, свои киевы вместо того, чтобы примазываться к украинскому. Я с первого дня моей области здесь. Мы приняли всех желающих. И они остались живы. А только в Бабьем Яру погибло больше евреев, чем всё нынешнее население нашей области. И на очереди идиоты, рвущиеся в Израиль. Рано или поздно, арабы их всех там уничтожат." "Но пока Израиль прекрасно отбивает все атаки..." "Вы правильно сказали - пока! И, заметьте, для этого не брезгует нашей молодёжью в качестве солдат. Одна из целей сионистской пропаганды - поиск пушечного мяса для их авантюр против соседей." "Против мирных арабов, не имеющих к Израилю ни малейших территориальных претензий? Есть ли на свете есть другая страна, член ООН, к которой соседи имеют сходные претензии?" "Что вы имеете в виду?" "Официально провозглашённую арабами военную доктрину уничтожения Израиля как государства и его населения от мала до велика! Заметьте, не высылку, а уничтожение... И наша страна, колыбель пролетарского интернационализма, зная всё это, вооружает арабские армии для этой совершенно гитлеровской цели, не так ли Моисей Соломонович, советский еврейский патриот?" "Вот именно - советский. Мне нет дела до событий в Израиле. Я - советский патриот. Если моя армия помогает Кубе - она права. Если она подавляет контрреволюцию в Чехословакии и не позволяет НАТО выстроить из этой страны коридор для агрессии - она права. Почему же, если та же армия садится в египетские и сирийские самолёты и танки для разгрома антисоветского форпоста у наших южных границ, она становится для меня не правой армией? Только потому, что руководство этого сионистского образования самовольно провозгласило себя выразителем моих интересов? Где же логика, если мы с вами, конечно, патриоты своей Родины, а не её предатели?" "Сколько вам лет, Моисей Соломонович?" "Пятьдесят четыре." "Согласно предсказаниям Нострадамуса, СССР рухнет в 1990 году. Вам будет семьдесят. Вы крепкий мужчина и будете ещё живы. И мы с вами продолжим наш спор, если вы, к моему огромному сомнению, останетесь на тех же позициях. И мы его продолжим в процветающем Израиле, куда Всевышний соберёт всех советских евреев, и патриотов и диссидентов бывшей Страны Советов. Ваша ЕССР утопия, а еврейская армия обороны Израиля - страшная реальность для врагов еврейского народа. Она защищает и нас с вами, защищает даже здесь, неявно. Не от китайцев, здесь вы правы, а от насильственной депортации, задуманной Сталиным в 1953 году наподобие высылки чеченцев за десять лет ло того... Когда рухнет Союз Советов, все националисты поднимут голову. Не только в азиатских республиках, но и в России! И нам с вами, как побитым собакам, снисходительно позволят с чадами и домочадцами поселиться в Израиле. Вот тут мы, два еврея, и вспомним наш этот спор на псевдоеврейской земле нашей бывшей великой Родины. И одному из нас будет стыдно и горько. И один из нас будет точно знать, во всяком случае для себя лично, как для глубоко порядочного человека, что двадцать лет назад он был предателем Еврейской Родины. И этим человеком буду не я..." На дважды Героя страшно было смотреть. Он остановил машину и вцепился в баранку своего "уазика", как в горло злейшего врага. "Вы действительно так думаете? Или это полемический приём?" "Я не думаю, я знаю, что никому в мире поверженные евреи не нужны. Это показала история второй мировой войны, которая длилась для нашего народа двадцать лет - от поджога рейхстага до "дела врачей". Никому, кроме Израиля. Да, я много читал, что там нас принимают плохо, что израильтяне отнюдь не ангелы, как и мы, кстати. Еврейская солидарность - такая же утопия, как и ваша союзная республика. Но сионизм сильнее еврейских предрассудков. Поэтому он жизнеспособен. А вот любое союзное национальное образование в составе СССР ли или посткоммунистической России - бесправный вассал Москвы. Мы с вами доживём до момента, когда само название ЕАО будет курьёзом. Да оно и сейчас - курьёз при всём вашем лично героическом прошлом и настоящем. Обычное советское несчастье. Иначе силос заготавливали бы ваши совхозники, а не мои студенты. В Израиле студенты сейчас учатся, а киббуцники убирают урожай." "Ну-ну..." "Донесите. А я скажу, что вы меня спровоцировали и придумали мои высказывания. И такие лозунги накидаю на следствии, которые вам и не снились!.." "А ну пшёл вон с машины, - ощерился Альтман. - Сионист вшивый!.." "А вот это непорядочно, не по-родственному, - смеялся Юрий, стоя чуть не по колено в грязи на обочине в своих туфлях. - Сам пригласил..." Секретарь газанул и помчался вперёд. Теряя в грязи свои туфли, Юрий побрёл куда-то под холодным солнцем этого территориального образования, зримого права своей нации на самоопределение в дружной семье советских народов, брошенный на обочину одним из вождей советского еврейства. Но "уазик" появился вновь. Он мчался задом и тормознул, обдав доцента потоком грязной воды из лужи. "Ну, вспомнил новые аргументы? - ехидно спросил Юрий, стряхивая воду с плаща. - Не доругался, патриот? Или диктофон настроил?" "Садись, идиот! - буркнул секретарь, открывая дверцу. - Смотри, какая у меня в этом году кукуруза, метра два. И початки по три килограмма. Тут даже волки водятся. Ещё заблудишься. Доставлю тебя в Преображенское. - Он помолчал и сказал, не глядя на Юрия: - Если твои прогнозы сбудутся, то я тебе на завидую, доцент. Особенно тебе! Оказаться в пятьдесят лет в капстране без языка и связей - прямой путь на социальное дно. Будешь своё нынешнее положение в советском обществе вспоминать, как прекрасный сон. Да, все, к кому ты бросишься со своими знаниями и опытом, будут евреями и внешне и по именам, но от этого тебе будет ещё гаже. Ещё зримее будет твоё ничтожество перед старожилами. Ты будешь там, в лучшем случае, пляжи убирать, если тебе доверят израильтяне такую работу. А я... Что я? Посильная для сионистов пенсия, какой-то номинальный почёт, как участнику, как они говорят, Второй мировой войны. Может быть кто-то, кого я спас от рва в Пинских болотах, и узнает о моёй старческой нищете и подкинет сотню-другую шекелей на ремонт уцелевшего зуба, может быть, свет не без добрых евреев. А что до диктофона, Юра, то никогда не грешил и грешить не собираюсь. Для меня офицерская честь дороже всего на свете. - Он замолчал до самого сельпо в центре залитого грязью села, а там сказал, протягивая Юрию руку: - Зайди при случае в сельпо. Увидишь, как трепетно местное население относится к евреям, - он прищурился с типичной миной издевающегося над самим собой еврея. - Никого в этом селе так не любят, как единственную представительницу здесь "титульной нации" Дорочку. Она у нас завсельпо. И только здесь на всю округу продаётся водка. До встречи через двадцать лет. Я всё-таки надеюсь, что в Биробиджане, столице ЕССР, а не в Тель-Авиве. Но, если ты окажешься прав, я - не застрелюсь!.." И так газанул, что куры из-под его колёс полетели по воздуху, как вороны.

4.

"Юрий Ефремович, не хотите искупаться? - Саша, тот самый белобрысый староста, а теперь их студенческий бригадир, вытирал пот с лица грязным полотенцем. Трактор утюжил силос в яме, куда его собирали вилами студенты после подходящих со всех сторон прицепов-самосвалов. Шесть вечера, конец рабочего дня. Солнце садилось за кокетливые лесистые точечные холмы среди бескрайних полей. Эта отличительная черта Приамурья придавала пейзажу какой-то празднично-библейский вид. Так и казалось, что сейчас в ручье Юрий увидит купальщиков, а издалека появится святая величественная фигура Спасителя... Впрочем, действительно было жарко, как редко бывает здесь в сентябре. Как бы иллюстрация к вчерашней лекции об истории ЕАО, имеющей, по мнению общества "Знание", украинский климат и самые благодатные на Дальнем Востоке почвы. Всё для евреев, всё для их блага под солнцем родной советской страны... Идти в духоту и тесноту их казармы на окраине села не хотелось. Но и при мысли о купании в ледяном ручье, где Юрий умывался и делал зарядку и с этим же Сашей по утрам, заломило руки и ноги. Но не принять вызов, да ещё студента! Они пошли к зарослям. Как всегда, когда человек здесь отдалялся от продуваемого пространства, налетели комары, прокусывающие даже териленовый плащ. Как можно раздеваться в воздухе, наполовину состоящем из этих наcекомых? - подумал Юрий. Но кто-то уже посмел. Саша вдруг коснулся руки Юрия, прошептал что-то и замер, не сводя глаз от запруды за кустами, где глубина позволяла окунуться в воду. В каких-то десяти шагах от них на песке раздевалась женщина. Медленно и величественно, словно она знала, что кто-то ею любуется, она сняла с себя одежду и двинулась к блестящей на закатном солнце синей воде, отражавшей пожелтевшие яркие кусты. На этом праздничном фоне блестело белое стройное тело, которое внезапно странно подёрнулось дымкой и потемнело. Нежная спина вдруг стала какой-то серой и мохнатой. С коротким взвизгом несчастная гибко заломила руки, замахала ими во все стороны и с воплем бросилась в воду, вскричав ещё звонче от ледяной воды. Над ручьём заклубился серый пар. Девушка кричала, ныряла, захлёбывалась и снова погружала в воду голову. Она явно тонула в этом по пояс водоёме. Юрий решительно бросился вперёд - человеку нужна помощь! Саша остался на месте, растерянно глядя из кустов. "Что с вами? - крикнул Юрий, вбегая на берег и ещё не понимая, что это за пар или дым стелется над снова появившейся над водой головой, над открытым ртом, которому словно не хватало воздуха. Он прямо в туфлях шагнул в воду, подхватил девушку под мышки, потом поднял на руки и понес к её одежде, чувствуя, что и сам задыхается от слепящих, лезущих в глаза, нос, рот и лёгкие насекомых. Комары теперь жадно облепили обоих. Юрий поспешно накрыл голову Инги Савельевой рубашкой, яростно стегая её со всех сторон полотенцем, чтобы спасти от звенящей серой тучи. Она, начала неистово кашлять, содрогаясь всем своим скользким холодным телом в его руках, одновременно лихорадочно пытаясь вслепую надеть поданный ей лифчик, путаясь в бретельках. Юрий сам надел его на неё правильно, потом сам же натянул ей трусики и брюки. Только после этого она, прокашлявшись, решилась приоткрыть лицо и посмотреть, кто это спас её и теперь так смело и умело одевает. Увидев Юрия, она вскрикнула, отпрянула было, но потом расцвела счастливой улыбкой и бросилась к нему на шею, впившись губами в губы, не обращая внимания на то, что её тело и его лицо снова стали мохнатыми и серыми. Он почти насильно натянул на неё рубашку и блузку, потом свитер и неизменную совхозную стёганку. Она с хохотом стегнула его полотенцем по лицу. Отмахиваясь этим полотенцем и стирая с лиц присосавшихся комаров, они, наконец, выбежали на пригорок, где ветер тотчас разогнал серую тучу. Только теперь Инга пришла в себя и покраснела, осознав, что там, в чаще, происходило. "Спасибо, - сжала она его ладонь крепкими ледяными пальцами. - Вы просто спасли меня. Я думала, что утону, - она начала истерически хохотать. - Представляете, вода, как лёд, а комары не дают поднять из воды голову и вдохнуть воздуха. Чувствую, что кончается моя молодая жизнь... И тут некто сильный и смелый меня выносит на берег. Только я собираюсь его поблагодарить, как он начинает меня бить по чём попало... Вы садист, Юрий Ефремович?" "Я просто растерялся... Уверяю вас. Я вовсе не собрался..." "А жаль. Было так приятно. Как у нас дома в бане. Я вам как-нибудь обязательно отомщу тем же. Я вас так отхлестаю веником! А вы меня... Вам хочется меня отхлестать веником?" "Ей-богу, у меня и в мыслях не было..." "Теперь будет, - успокоила она его и себя. - Теперь вы ни о чём больше и думать не сумеете, кроме как об Инге Савельевой под вашим веником... Вот увидите! Я ведь вам там, пока вы меня спасали понравилась? Часто вам приходилось видеть такое тело?" "Честно говоря, без комаров оно было бы привлекательнее." "Естественно. И вы в этом убедитесь! - лихорадочно хохотала она, прижимаясь к нему и всё ещё дрожа. - Я это знала с той минуты, как только вы вошли в аудиторию. И вы... знали с того момента, как увидели меня, правильно? Я же женщина, меня рассеянный, вроде бы на всех сразу, взгляд не обманет." Они уже были около казармы, где квартировали студентки. Юрий бегло сжал тотчас метнувшуюся к нему холодную ладонь Инги. Она вбежала на высокое крыльцо и послала ему воздушный поцелуй. Ошеломлённый и сконфуженный, уверенный, что студенты уже обсуждают сцену, которую видел бригадир, Юрий поднялся в духоту своего дома на еврейской земле... Спасаясь от комаров, здесь держали закупоренными окна, напускали в воздух "дэту" - аэрозоль, выпрошенный у соседей-танкистов. Саша тихо спросил: "С Ингой всё в порядке?" "А ты что, не видел?" "Что вы! Я сразу ушёл, как вы к ней бросились. Зачем смущать девушку? Так что с ней случилось?" "Комары облепили её, загнали в ледяную воду и не давали вынырнуть и вдохнуть воздуха. Она стала просто захлёбываться." "Меня там не было, - тихо сказал староста. - Я ничего не видел. Можете не беспокоиться. НО вами я горжусь. Я бы не решился... А комарьё здесь действительно какое-то неестественно свирепое. Если бы я был Гитлером, вдруг добавил он, пристально глядя на Юрия, - я бы тоже евреям отдал именно эти края. С этими комарами..." "И не жалко было бы?" - прищурился Юрий. "Евреев? Что вы, я как раз отношу себя к юдофилам, - ответил Саша. Как-то прочёл "Семью Опперман" Лиона Фейхтвангера. Потом подряд прочие романы замечательного немецкого еврея. И пожалел, что Бог не создал меня иудеем. Уж я бы в ЕАО не поселился." "А где же? - искренне удивился самой теме разговора Юрий. - В Бердичеве?" "Я бы море переплыл, я бы зубами проволоку перекусил, но оказался бы в Израиле! Надо же, иметь ТАКУЮ СТРАНУ и жить за границей... Израиль вдвое младше ЕАО, а болота там давно осушили, и комаров вывели. Потому, что та земля осваивалась людьми для людей, а эта - ссыльными для бутафорской идеи... Как, кстати, и вся наша огромная нелепая и несчастная Россия!"

5.

Настал последний рабочий день. С утра чёрные подмёрзшие поля, где в распутицу могли работать только "еврейские самоходные комбайны" уникальная продукция Дальсельмаша в Биробиджане, покрывались блестящим розовым инеем. Оставленные с вечера студентами костры на полевом стане напоминали фантастических круглых серых мохнатых животных - слетевшиеся со всей округи на тепло комары громоздились друг на друга, издавая предсмертное шипение. Отдельные живучие твари ползали даже по покрытой инеем поверхности трактора, привлекаемые едва сохранившимся за ночь теплом двигателя. "За что люблю зиму, - заметил Саша, - что комаров нет. Один против них враг - дедушка Мороз." Он честно отсчитал Юрию, прячась за самосвал, его долю, уговорил не отказаться от оплаты натурой каждому привлечённому мешок картошки и мешок кукурузных початков. Вместе они зашли в сельпо. Тут было пусто в утренний час. Сонная толстая Дорочка зевнула красной пастью, как мурена, прямо в лицо Юрию и спросила привычно: "Сколько?" "Чего сколько?" "Ну, водки, бормотух, чего вам ещё?" "Мне вот этот офицерский тулуп." "Так он женский!" "А размер?" "Размер как раз мужской. Потому он и остался." "Юрий Ефремович, - горячо шептал Саша. - Берите, самая полезная вещь при нашей зиме, пропадёте без него..." "Так ведь женский!" "А то! - встряла Дора. - Пуговицы перешьёшь - будет мужской." "А воротник круглый..." "Да кто это заметит, когда сорок градусов! Берите, мужчина, последний остался. И недорого, тридцать пять рублей." Это было половина того, что Юрий заработал за полтора месяца. И то благодаря уникальным организаторским способностям Саши. Остальные остались должны совхозу за питание. Они вышли на улицу с замёрзшими уже лужами и кружащимся снегом, который шёл всё гуще. Девушки, закутанные до полной неузнаваемости даже и их пола, торопливо садились на скамейки открытого грузовика, сразу же нахохлившись и покрываясь белым слоем октябрьского снега советско-еврейской страны в Приамурье.

6.

А в Комсомольске уже стояла настоящая яркая зима. Сухой голубоватый снег хрустел под ногами, ветер нёс белую колючую пыль со свежих пушистых сугробов. Мороз ворвался уже в тамбур, где Юрий в неизменном плаще, шляпе и туфлях волок свои мешки к обледенелым скользким ступеням. Холод мгновенно и враждебно ворвался в него и согнул вдвое. Он поспешно протиснулся обратно в купе сквозь мешки и мешкообразных закутанных студентов, словно забыл там что-то. Тут он лихорадочно натянул свой кокетливого покроя приталенный черный огромный женский тулуп прямо на плащ, поспешно разулся, обвернул ноги газетами, натянул на них туфли и в этом наряде сталинградского фрица спустился с драгоценными мешками на оледенелый перрон. Студенты уже грузили мешки и сами себя вповалку на оперативно нанятые Сашей проезжие огромные самосвалы. Все вповалку разместились в заиндевевшем стальном кузове с замерзшей грязью, уцепились друг за друга, как стадо свиней в бурю и понеслись по сверкающему свежим снегом городу к общежитию. Инга и здесь исхитрилась оказаться рядом - её светлые бездонные глаза потусторонне светились из-под толстого огромного пухового платка, которым она, казалось, была закутана с головы до ног. В комнате общежития всё было так же. Раскалённая батарея парового отопления заставила Юрия мгновенно снять не только тулуп и плащ, но и свой неузнаваемо помятый в совхозе единственный костюм. Пришлось переодеться в трико, что живущим в общежитии преподавателям не рекомендовалось. В кубовой, где были душ и прачечная, он взялся за чистку костюма щёткой и мылом от пятен и за генеральную стирку слежавшихся вещей. Вокруг булькала вода, трещали стиральные доски, пахло нечистотой. Подняв глаза, он вздрогнул. Прямо перед ним, по ту сторону стирального стола поблескивал нательный крестик и упруго раскачивалась словно намеренно максимально обнажённая грудь, над которой сияли широко расставленные бездонные глаза Инги. Она не улыбалась, сосредоточенно стирала, наклонившись, чтобы он получше видел её от ворота до пояса в глубоком вырезе просторной расстёгнутой блузки, надетой на голое тело. "Застегнись, ты! - опомнился он от женского окрика. - Выставилась! Трясёт сиськами перед всеми, бесстыжая." Комсорг курса Нюрка, как её почему-то все называли, демонстративно плюхнула свой тазик рядом с Юрием: "И они хороши, - добавила она, яростно кидая в тазик мыло и косясь то на Юрия, то на крестик на фоне словно светящихся белых шаров. - Уставились, а ещё доцент!.." "А тебе нечего выставить, вот и завидуешь, - весело огрызнулась Инга, спуская с округлых плеч блузку и расстегнула ещё две пуговицы, всё более радостно обнажаясь. "Смотри, Савельева, ответишь на комитете и за развратные действия, и за религиозные атрибуты! Тебя сколько раз насчёт креста предупреждали?" "А я вам сколько раз говорила, что это дедушкин крестик? Он мне как талисман, удачный билетик на экзаменах..." "Билетик! - окрысилась Нюрка. - Ты просто лезешь своими сиськами в лицо преподавателю, вот и пятёрка. Смотри, вот и этот доцент уже ничего не соображает перед твоими телесами. Вы стирайте, стирайте, Юрий Ефремович. Люди очереди ждут. Потом своей Ингой налюбуетесь, в другом месте!" "Не тобой же, - хохотала Инга. - Нет, девочки, ну как же она мне завидует! А ты сама обнажись, обнажись перед ним, коряга. Ты же молодая женщина, мы ровесницы. Он сразу очереднику столик с тазиком освободит!.. И вообще ни одного мужчины в кубовой не останется, верно, Юрий Ефремович?" "Физические недостатки, - неуверенно начал ошеломлённый всем происходящим Юрий, - не являются основанием для..." "Че-го!? - заорала Нюрка. - Чего это вы тут мелете? Я что, калека по-вашему? Какое вы имеете право меня оскорблять при всех, а ещё преподаватель..." "Ату её! - звонко кричала Инга, подбоченясь с тазиком под рукой. Ко-ря-гу на мы-ло! - заскандировала она, поддержанная сначала робко, а потом всё громче женскими, а потом и мужскими голосами. Даже Юрий не удержался. Дико оглядываясь, Нюрка вдруг стала сдирать с себя халат, рубашку, обнажая костистый маслатый торс: "Вот вам! Я тоже могу..." "Вы с ума сошли, кинулся к ней Юрий, накидывая на девушку кем-то поспешно поданную в наступившей тишине мокрую простыню. Нюрка тотчас обмякла, прижалась к нему всем могучим дрожащим телом и зарыдала басом. Он гладил её по мокрым редким жёстким волосам и бессмысленно повторял: "Успокойтесь, Нюра (Как, чёрт побери, её фамилия?). Вы очень интересная девушка... Вы очень можете понравиться... Не принимайте безобидные женские уколы близко к сердцу. Пойдёмте, я провожу вас в вашу комнату. Девочки, возьмите её вещи..." Инга, раздувая ноздри, всё так же подбоченясь, презрительно фыркала, как разъяренная кошка, не произнося ни слова. Её странные глаза светились электросваркой, испепеляя Юрия и его подзащитную...

7.

"Из общежития его надо убирать," - сказал завкафедрой ректору. Тот неопределённо улыбался, читая докладную парткома. Потом сказал жёстко: "Надо!.. Тем более, квартира Гусакова свободна." "Семейная квартира, возразил Замогильский. - У нас люди с детьми живут в однокомнатных, а то и в общежитии. Их бы передвинуть." "Дадим Хадасу, - вдруг мощно повернулся к нему ректор. - Я решил. Тут на него такая бумага из крайкома... Член бюро, дважды Герой Альтман чуть не к ордену его за шефскую помощь представляет. А вы тут мелочитесь! Зиночка, - нажал он на кнопку телефона секретарши, зови Юрия Ефремовича." Юрий настороженно сел на стул перед ареопагом института и кафедры. Что они ещё придумали против него? "Мы тут посоветовались, - дружелюбно ощерился ректор, - и решили, во-первых, объявить вам в приказе благодарность за ударный труд в совхозе, а, во-вторых, выделить вам двухкомнатную институтскую квартиру на улице Ленина, бывшую квартиру Гусакова. Но при условии, - ректор игриво посмотрел на присутствующих, - что вы миритесь со своей женой и приглашаете её и сына в собственную квартиру. Вы же в Ленинграде на съёмной жили, так?" "Спасибо... В принципе, мои семейные дела... Но, спасибо... не ожидал..." "Вот и ладненько, стукнул ректор по столу. - Поздравляю. Ключ и ордер получите в отделе кадров."

8.

Как бы ни было нам где-то плохо, а расставаться со своим местом под крышей почему-то всегда тягостно. Этот прокуренный мир был для Юрия убежищем после сокрушительной семейной бури в Ленинграде, а потому стал дорог. Он оглядел замызганную, вечно захламленную комнату, пятнистый стол с универсальным кофейником, который использовался для варки не только кофе и чая, но и сухих супов, картошки в мундирах. Собрав вещи, он оглянулся на бородатый профиль соседа Толи. Тот был неизменным атрибутом комнаты, холостяк в тридцать, никогда не знающий, какое сегодня число, день недели, час, вечно погружённый в свои расчёты, перевалившие по объёму и уровню за докторскую, но никому так и не доложенные по рассеянности. Студентов привычно посылали звать его на лекции. Собственно, это были не лекции, а бормотание у доски. Бывало, исписав мелом всю доску, он вдруг замирал, внятно матерился вполголоса и всё стирал. Тотчас пятьдеят ручек перечёркивали все формулы на двух листах в конспектах и начинали писать сызнова. Непостижимым образом его при таком подходе не только понимали даже самые тупые студенты, но и терпел деканат, ревниво следивший за качеством преподавания. Может быть потому, что за посещаемостью на лекциях ассистента Анатолия Тарасовича Костюка можно было не следить - она была стопроцентная. На дверях их комнаты студенты навесили табличку: "Осторожно, гений!.." Его не интересовало даже время года, он мог в мороз придти в институт в костюме или надеть забытый на кафедре плащ в жару. Как-то Максим Борисович Замогильский распекал Костюка в присутствии ректора, а тот рассеянно кивал с потусторонней улыбкой. "Какой-то клинический идиот, - вполголоса сказал ректор, со страхом глядя на своего престарелого ассистента. - Гнать таких надо из высшей школы. Такие типы способны свести все усилия по воспитанию к минусу..." Толя вздрогнул, просветлел и стал трясти руку ректора, восклицая с восторгом: "У вас светлая голова, Пётр Николаевич! Именно минус!! Эту функцию надо подставить со знаком минуса. И всё немедленно сойдётся... Я должен это проверить..." И стремительно вышел из кабинета. Его оставили в покое. "В конце концов, - сказал жене ректор, - на Руси не было деревни без своего дурачка." Сейчас Толя лихорадочно нажимал кнопки японского калькулятора, который ему на день рождения подарили студенты. И ласково беседовал с гиперболическими функциями, называя их на вы и по имени-отчеству, ненавязчиво приглашая пообщаться между собой. "Я ухожу, - Юрий, уже в своём женском кожухе, поднял сумку на плечо. Приходи вечером. Ленина пять квартира тридцать. Так я жду?" "Всенепременно... А вот как вам понравится, синус псиевич, если я вас переставлю к этой собаке женского рода и присоединю к этой особе лёгкого поведения?.. Надеюсь вы не возражаете, если вы, конечно, не чудак на букву "м"?" "Анатолий Тарасович, вас на лекцию!" "Иду! - не отрывая глаз от бумаги и надевая пуловер с вдетой внего намертво рубашкой. - Ты смотри!.. На сходится... Тебе письмо." "Где?!" "Там где-то!.." "Милый Юрик, - писал друг. - Извини за молчание. Дела, сам знаешь, что такое начало года в нашей богадельне. (Юрий закрыл глаза... Родные стены, железный, веками установленный порядок и незыблемые традиции, без суеты и ругани. Бесконечные высокие гулкие коридоры со светящимися табличками "Тише. Идут занятия". Буфеты с привычным запахом кофе и пирожков. Великие старцы с умными молодыми глазами. Купола всемирно известного собора за окнами аудитории...). Короче говоря, к твоим я выбрался только вчера. Алик твоя жива и здорова. Серёга стал учиться скверно, был с хорошим фингалом под глазом. Алик говорит, что стал первым в классе хулиганом. Поймали с сигаретой. Как ты и мечтал, становится мужчиной. Алик о тебе говорить отказалась. Поседела от вашей общей дури, но ей это даже идёт. Едва пустила меня на порог. Но ты же меня знаешь: натиск плюс обаяние - и Рим спасён! Обещала тебе написать, но в этих делах инициатива должна быть за мужчиной, не так ли? Я с половиной считаем, что это у вас всё-таки не всерьёз. Обнимающий тебя Кеша." Серёжка с фонарём под глазом... Кто ему поставил и при каких драматических обстоятельствах, которые любой мальчишка помнит до старости, словно драка была вчера? Скорее всего, это была битва с Андрюшкой из их уже пятого "а"... Или новый лидер? Вечный второгодник Кирюшка, что как-то насильно учил Серёжу заниматься онанизмом? Неужели всё это происходит с Сержиком, некогда вдруг развёрнутым на тахте беспомощным розовым комочком со сморщенными ручками, ножками и личиком, наивно распахнутыми голубыми глазёнками и растопыренными человеческими крохотными пальчиками с ногтями... С тем Сержиком, что жадно кидался на наконец-то полученную по часам грудь со скошенными на отца полными слёз глазами, что потом засыпал с глубоким облегчённым вздохом, вздрагивая во сне... Его первые шаги врастопырку по комнате с неподдельным удивлением, когда вдруг оказывался снова сидящим на полу, и надо всё начинать сначала, а так хорошо шагалось! Высокомерные трёхлетние пацаны в парке и Сержик, бегающий за их велосипедом с требовательнам "мама!" "Какая я тебе мама?" - с презрением в ответ. И уже не догнать, как ни хмурься и не растопыривай руки. Потом первые рисунки, буквы, фразы. Бесконечные "почему", зарядка вдвоём на балконе, бег трусцой с сыном по первому снегу, серьёзный разговор с шестилетним человеком, который напряженно и серьёзно морщит по-маминому нос, думая над ответом. Серёжа был неотделим от Юрия, как был неотделим и от Аллы. А вот отделили, резанули по живому, по проти и крови. Здоровый послушный серьёзный мальчик ни за что ни про что без войны и землетрясения искалечен ревностью обезумевшей умной женщины, его ближайшим другом, матерью... Лавируя среди сугробов на пути к своей квартире, Юрий перебирал в уме варианты письма к Алле. И тут же представлял её бурную реакцию на каждое слово и отвергал любую готовую фразу. В эти секунды он ненавидел её сильнее, чем кого бы то ни было в своей жизни. Он представлял её искажённое гневом лицо с трясущимися щеками и словно исчезающими губами, обесцвеченные злобой глаза, постепенно заполняемые расширяющимися зрачками и становящиеся чёрными и мёртвыми. Всё, что он любил в ней, в такие минуты становилось особенно ненавистным, как любой оборотень. В данном случае - одуревшая от ревности умная женщина. У дуры для такой страсти не хватает воображения. И уж, во всяком случае, самообладания, чтобы вести себя с такой иезуитским презрением. Вдруг, вроде бы некстати, ярко вспыхнула вчерашняя сцена в кубовой полуголая потная разъяренная и прекрасная Инга с её ревностью... Никакого нагромождения фантазии на фантазию бессонными ночами, никаких воображаемых диалогов. И абсолютная уверенность в своей неотразимости и безусловной конечной победе над соперницей - прерогатива некомплексующей, знающей себе цену женщины...

9.

В квартире нынешнего секретаря крайкома Гусакова стояла застарелая густая кислая вонь. Проверяя стенные шкафы, Юрий чуть не погиб - на него обрушилась стеклянная лавина пустых бутылок, заполнивших шкаф от пола до потолка. Кухонная раковина, как и всё пространство под ней, были заполнены почерневшими с зеленцой смердящими кучами картофельных очисток. Трудно было даже представить, как нынешний партийный вождь вообще добирался по этим холмам к крану. На полу, стенах, даже на потолке были мелкие бурые пятна засохшей крови, словно тут жил маньяк, терзавший свои жертвы и наслаждавшийся их судорожными метаниями в поисках выхода. Позже Юрий узнал, что с Гусаковым всего лишь здесь жил огромный дог, который, восторженно встречая хозяина, рассекал воздух плетью своего хвоста так, что разбивал его кончик о стены... Оставшаяся продавленная тахта была покрыта чем-то липким, вонючим и заскорузлым, отдалённо напоминавшим простыни и одеяло,. Ванная была совершенно чёрной от многолетней грязи, раковина, краны и унитаз были зелёными и косматыми. На стенах и потолке чернели пятна отбитой штукатурки. Теперь Юрий понял доброту ректора: скорее всего, прочие, заглянув в эту клоаку, тотчас бежали без оглядки, согласные на что угодно другое. В то же время тут валялись бесчисленные политические брошюры, из которых Юрия заинтересовала аккуратно связанная ботиночным шнурком сквозь пробитые дыроколом отверстия подборка литературы типа "Сионизм - орудие реакции," "Осторожно - сионизм," "Израиль - орудие агрессии" некоего Романенко, а также сброшюрованные книги Цезаря Солодаря о вреде сионизма для мирового еврейства. Учёный партиец всерьёз подходил к чужим делам. Не до уборки в собственном жилище. Некогда ему было. Он боролся за чистоту советского еврейства от тлетворного влияния проклятых сионистов... Патологическая юдофилия на нашу голову, невесело подумал доцент Хадас, переодеваясь в трико. Пора вспомнить флотские авралы. Глаза боятся - руки делают, как говаривал милейший главстаршина Хойко, которого все почему-то называли немного иначе... В гастрономе напротив уже примелькалась странная фигура молодого приличного и даже красивого человека в трико, серой велюровой шляпе тирольского покроя и в чёрном приталенном милицейском женском тулупчике. С поразительной цикличностью он третий день появлялся с оттянутыми к земле двумя авоськами, переполненными бутылками. Выстояв очередь, странный интеллигент выставлял своё богатство на засаленный прилавок и исчезал в дверях. Скользя по оледенелому насту полулетними своими туфлями, он перебегал улицу перед трамваем, чтобы тут же появиться в дверях с новой порцией разнообразной стеклотары. Во дворе эта же фигура примелькалась в следующие три дня. С той же фанатичностью человек в трико и кожухе пересекал сквер с двумя заполненными всякой вонючей дрянью вёдрами, высыпал содержимое в мусорный бак и снова поднимался на пятый этаж с пустыми дымящимися вёдрами, от которых в подъезде шалели коты, а у жильцов даже за дверями спирало дыхание. И только после этого он же на горбу вынес с огромным облегчением наследство партийного выдвиженца: кишащую клопами продавленную тахту, переполненные тараканами столы, стулья, этажерки и тумбочки Гусакова. Потом настала пора видеть ту же фигуру с пакетами извести и цемента, с рулонами обоев, с новыми кранами и раковинами. К концу недели роскошная с постройки квартира с огромными окнами и высокими потолками засияла первозданной чистотой и светом, запахла свежей краской и выдраенными по-флотски деревянными полами. И тогда Юрий снял со сберкнижки свои подъёмные, купил прежде всего суконные ботинки, под которые можно было надеть либо его туфли, либо несколько пар тёплых носков, чудовищную кроличью шапку вместо шляпы, в которой он едва не отморозил уши, огромный шарф, пригодный для закутывания с головы до ног, меховые рукавицы тюремно-войскового покроя. Одев всё это, он стал неотличим от прочих жителей района, приравненного к Северу. Новая мебель была местного производства, грубо сколоченная из второсортной сосны, обита дерюгой, но чистая и вполне пригодная для использования по прямому назначению. В кухне появился наконец кофейник для кофе, чайник для чая и кастрюля для супа. Мебель включала двуспальную раскладную тахту (для них с Аллой?..), кресло-кровать (для Серёжи?..), письменный стол, стулья, табуретки и сервант. На это богатсво ушли все доцентские сбережения, включая бутылочные двести рублей. Первым гостем был, естественно, Толя, друживший с Гусаковым. Уже привыкший к его странностям Юрий, тем не менее, был поражён тем, что его приятель ничего не заметил - ну никаких изменений в знакомой квартире! И очень удивился, в свою очередь, когда Юрий рассказал ему о своих усилиях по разгребанию Авгиевых конюшен на краю географии. Толя был не дурак выпить и не спился только потому, что было не на что. Обмывая новоселье нового приятеля в квартире старого он разговорился: "Институт наш, Юра, вроде подростка, способного незрелого человека. Он создан для самообеспечения нашей ультрасовременной индустрии потому, что столичные специалисты сюда ехать добровольно не хотели. А по распределению - от звонка до звонка... В этом специфика. Тут нужны преподаватели вроде Вулкановича. Сначала студент приобретает умение, а потом, если хочет, знание, а не наоборот, как у вас. Ассистент вроде меня ведёт курс столичного профессора. Сверстник читает лекции сверстникам. Одним словом Комсомольск в чистом виде! Я десять лет назад шёл к аэродрому двадцать километров пешим паром, чтобы успеть на вертолёт к вступительным экзаменам, а до того не видел в жизни ничего, кроме таёжного посёлка с леспромхозом на берегу ледяного моря. Я даже и служил тоже в тайге, только в Приморье. Зато я мог починить без запчастей и инструмента любой японский трактор уже в шестнадцать лет и был победителем всех заочных математических олимпиад, о которых мог узнать наш учитель. И таких у нас среди молодёжи большинство. Здесь модно работать на уровне мировых проблем в технике, решать неразрешимые задачи. Вот и сейчас я бьюсь над такой задачей. И студенты у нас особые - белый лист, никакого самомнения и скепсиса. Заметь, что город у нас рабочий. Всего два вуза, нет НИИ. Студенты и преподаватели, инженерный корпус заводов несут огромную интеллектульную нагрузку! Наши выпускники стоят во главе города и края. А ректор... Пётр Николаевич Хвостов - незаурядная личность! Доктор-профессор в тридцать два года... Нам и не снился такой ректор после практиков без степени с вечерним образованием до него. Он к нам приглашает таких же крутых молодых профессоров-спортсменов, знающих себе цену." "И я знаю концепцию этой генерации учёных - диссертация и карьера любой ценой..." "Вот и Вадим Гусаков о том же... Что, мол, нельзя им дать власть, погубят страну. Только я разделяю мнение отцов-основателей американской демократии: если каждый думает о благе страны, то страна ничья, а если каждый гражданин печётся о своей семье, то страна процветает... Я весь в своей задаче. А Гусаков пусть думает о благах края и страны, верно?" "Да уж... Этот таких благ нам наработает..." Весь монолог неразговорчивого Толи он пропускал через параллельное сознание. В основном же вертелось письмо от друга, профессора Иннокентия Негоды, Кеши, о проблемах бывшей... да бывшей семьи. Надо написать письмо, надо написать...

3.

1.

Алла сидит в любимом кресле Юрия, где только что рассуждал об их жизни Иннокентий. На серванте стоят их книги. В третьем томе Чехова лежат её уже деньги, которых без Юры отчаянно нехватает. Во втором томе лежит то письмо, которое снарядом разворотило вроде бы дружную семью. Снаряд, разбудивший, как выразился на прощание Юра, инстинкт обойдённой самки... Если бы так! Она сжимает виски и раскачивается от слепящей боли. Письмо-снаряд было поводом. Не было бы этого, нашёлся бы другой. Любовь - костёр, как сказала циничная подруга. Палку не бросишь - погаснет. Беда в том, что они с Юрой уже давно не муж и жена. Да, они отец и мать общего ребёнка, сотрапезники, сожители, вроде бы бесполые друзья. Нехитрые новости каждого из них уже неинтересны, всё давно известно. Никаких секретов. И никакого нетерпеливого ожидания ночи, как в первые годы, часа взаимного откровения и бесстыдства. Нет этого величайшего счастья взрослых людей - остаться наедине со всеми никому не ведомыми и не интересными, исчезающими к утру нелепыми подробностями. Эта болезнь равнодушия друг к другу подкралась, как любая другая, незаметно. Мир учителя - зажатый в кулак крик отчаяния. Когда какой-нибудь Витька Приходько вместо ожидаемой пакости придумывает новую, ещё более гнусную. Такую, что начинаешь ненавидеть всех детей, их родителей, затурканных коллег, директора, прохожих, мужа, сына... А директрисса фальшиво толкует о ранимой детской душе Витьки из неблагополучной семьи. Попробуй убедить этого недоросля, что курить и пить вредно, если его папаша пьёт и курит одновременно весь день и всю ночь, здоров как бык, незаменим в своём гараже, зарабатывает втрое больше педагога. Воспитание - подражание. Кем быть Витьке, с кого брать пример? С Аллы, которая всех и всего боится, или с папы, который безнаказанно поколотил пятерых дружинников? У учителя нет права разубеждать ребёнка в его уважении к любому родителю, будь он хоть вор или бандит. И таких витек в классе сорок душ. Плюс семнадцать зажатых в кулак учительских беззвучных душ-воплей. Семнадцать женщин, почти сплошь из неполных, читай, неблагополучных семей, в возрасте от двадцати двух до семидесяти, каждая со своим выдуманным миром и своим собственным образом, очевидным только ей самой. И у каждой своя прозрачная маска - от свирепого аскетизма до жалкого в пятьдесят лет отроду юного бодрячества. Профессиональное лицемерие, женская зависть, непрерывные обиды и надежды друг на друга и на учеников, как членов коллектива школы. Тех самых учеников, которых ты любишь всю жизнь после выпуска, даже самых ненавистных мучителей. Только дома можно ослабить сжатую за день пружину - наорать, быть грубой и несправедливой, не прощать даже мелочей, отомстить за всё по ту сторону школьного двора. В результате, тебя же раздражает страх мужа и сына, их снисходительное понимание и покорность. Их поза избитой преданной собаки. Вместо вожделенного отпора для очищающего откровенного скандала неизменное понимание замордованного в школе домашнего тирана, щадящий мир и всепрощение. Это порождает её отчуждение, ледяной учительский тон в постели и почти ненависть к такому респектабельному и самоуверенному вне дома мужу, к выросшему покорным судьбе сыну. Возникает извращённая формула семейного счастья, уверенность в своей непогрешимости, полной зависимости от её настроения этих двух никчемных существ. И вот в таком замкнутом надёжном шкафу семьи Хадасов вдруг обнаруживается свой скелет. В виде письма из знойной Одессы, написанного с раздражающей самоуверенностью, пошлыми южными оборотами речи (так и тянется рука подчеркнуть ошибки красным и выставить жирную единицу), обращёнными к ЕЁ мужу! Софочка, их когдатошняя курортная квартирная хозяйка, судя по всему, сама разыскала Юрия, когда он был в командировке, соблазнила и влюбилась как драная кошка, стерва!.. В своей манере, Алла прокурорским тоном потребовала объяснений. Юрий загадочно улыбался, читая письмо, и сказал, как-то странно, с холодным любопытством глядя на Аллу: "Ты же знаешь, ЭТО не в моём вкусе. К тому же она старше даже тебя..." "Что-о? - растерялась грозная учительница. - Даже?.. Меня?.." "Да, она не заставляет уговаривать себя в постели, - понесло вдруг Юрия, - но мне такие женщины, рыхлые, неопрятные, жирные, скорее отвратительны." "Идиот, какое мне до всего этого дело? - задохнулась Алла. - Как ты смеешь делиться со мной своими постельными впечатлениями о другой женщине?" "А почему бы и не поделиться, - взорвалось что-то в постоянно оскорбляемом холодностью муже. - Мы же с тобой давно не муж и жена. Так, приятели по общежитию. Ты-то чего возникаешь? Какое у тебя-то, фригидного бревна, право ревновать своего сексуально здорового мужа к озабоченной самке? Что сверлишь глазами? Не ожидала?" "Юра... Что за обороты речи?.. - совсем растерялся семейный педагог. - Ты хоть сам слышишь, что ты говоришь?" "Я-то слышу. Я давно слышу, что пора тебя проучить." "Тогда... Тогда - пошёл вон, мразь..." Юрий, всё так же неприятно улыбаясь, собрал свои документы, кое-какие вещи, небрежно покидал всё в кейс и вышел, оглушительно хлопнув дверью.

2.

И сразу же оглушающая тишина поселилась в опустевшей семье. Всё произошло так неожиданно, что Алла без конца забывала о ней в крике школы, напоминая себе по дороге домой, что надо в первую очередь рассказать Юрию о событиях сегодняшнего дня. Но, приближаясь к закрытой двери, она, словно споткнувшись, останавливалась. Словно за дверью стояли три гроба. Я была хорошей женой, беззвучно кричала Алла в пустой спальне, уткнувшись лицом в одну подушку на широкой тахте. Я ему не изменила ни разу! Я не дала никакого повода для предательства... Нельзя любить того, кого боишься, - возражал некто за её затылком. - Ты, ты сама убила свою семью... Она позвонила в Одессу, представляя себе вытирающую о платье жирные руки Соню, спешащую от стола, где она вечно разделывала курицу с Привоза. "А-алё! - в нос пропела одесситка. - Яка така Алла с Ленинграду? Юрка жинка, чи що? Та що жинке треба от Софы? Мужа? Та бери его, он мне вже не нужен." "Я хочу от вас узнать только одно, - задыхалась Алла. - Мне, понимаете, нужна ясность..." "Так соби твой чоловик. Я ж казала. Я его бильш до себе не пидпущу. Що ще тоби жинка с Ленинграду?" Зазвучали длинные гудки. Алла представила, как Соня, возбуждённо поблёскивая красивыми на выкате глазами, возвращается к столу, делая характерное движение руками, словно встяхивая свою огромную низкую грудь, и снова принимается за отделение от свежевыпотрошенной курицы лакомого пупочка...

Серёже она беспощадно рассказала всё. Он тенью ходил всюду за матерью, помогал и молчал. Развод прошёл гладко. Юрий отказался от раздела имущества, Алла - от алиментов. С сыном он попрощался по телефону. Серёжа не сказал ни слова в ответ. И одной семьёй в огромной стране стало меньше. Наступила удивительная пустота. Если бы он погиб в авиакатастрофе, можно было бы воспитывать сына на памяти покойного отца. Если бы его посадили без права переписки, можно было надеяться на амнистию. Но не было ни могилы, ни права на память, только забытые на серванте его тикающие, зачем-то постоянно оживляемые часы, скудная одежда в шкафу, папки с научными трудами. Жизнь шла так, как обычно во время его командировок. Только эта командировка была без обратного билета. Начались неприятности на работе. При общениях с Железной Гвоздёй, как называли директриссу, Алла словно чувствовала себя провинившимся Юрием в её, Аллы, присутствии. Когда она посмела возразить, Гвоздя буквально разорвала её в клочья своим криком. А дома ждал дневник Серёжи с двойкой по поведению и горящая свеча прегорели пробки. Серёжа полез на табурет их чинить. Его трахнуло током, и он чуть не слетел в лестничный пролёт. У Аллы подгорела до углей яичница на газе. Пока она спасалась от пламени на сковороде, забытый утюг сжёг единственное рабочее платье. Пришлось идти на работу в вечернем платье с декольте и нарваться на раснос Гвозди, обозвавшей несчастную Аллу публичной женщиной... На пути домой она услышала в подъезде густой мат знакомым голосом и застала Серёжу курящим с соседским Кирюшкой. Бледно-зелёный, сын кашлял и ругался. Дома, после того, как избитый сын наревелся и уснул, Алла зашла в ванную и отпрянула: из зеркала на неё смотрела старуха с седыми висками. Тут настала её очередь биться в истерике, пока Серёжа носился с водой и мокрым полотенцем. Она не пошла на работу, Серёжа - в школу. Они не отвечали на телефонные вызовы до самого вечера, пока не раздался длинный требовательный звонок в дверь. "Кто, - не своим голосом спросила Алла. - Мы уже легли." "Откройте, милиция." "Мама, честное слово, - заторопился Серёжа, лихорадочно роясь в кармане папиного пальто. - Это был не я..." "Сволочь, - сквозь зубы сказала мать, открывая дверь, и тут же утонула в медвежьих объятьях Юриного единственного друга - профессора Иннокентия Негоды. - Кешка, господи!" - разрыдалась она облегчённо. "Что с вами. Звонит мне Гвоздя, что жена доцента Хадаса, так и сказала, самовольно бросила работу и вообще ведёт себя вызывающе. Это о тебе?" Огромный рыжий и бородатый Кеша раскрыл свой старомодный зонтик-трость, погрозил волосатым рыжим пальцем вытянувшемуся в дверях сияющему Серёже и развалился в "своём" кресле, вытянув огромные ноги в мокрых неизменно рванных носках, благодушно оглядывая замеревшую от неожиданности Аллу. "Ну-с, как вы тут без хозяина? Я смотрю - не пропадаете? Молодцом, пардон, молодухой смотришься, Аллочка." "Ну да! А это?" "Ерунда. Педагог просто должен быть с седыми прядками над нашими тетрадками, верно? А Юрке так и надо, пусть, пусть побегает, пусть узнает, каково жить без такой благородной красавицы. Свежатинки, видите ли захотелось! Вот и получил. Верно, Серёга?" Мальчик серьёзно кивнул. "Проведать наконец-то пришёл? - сухо спросила Алла. - Или директрисса послала?" "Привет, ваше почтение. Друг семьи..." "Не фиглярничай. Какой, к дьяволу, семьи? Что ты тут мне паясничаешь?!." "Какой? - Кеша сразу стал серьёзным. - Вашей, мадам. И моего единственного друга Юры. Что, я вас первый год знаю, чтобы поверить справке о разводе? Что такое справка бумага! Дошло, девочка? Юра - дурак, поддался на провокацию. Попробовала бы меня моя Клава приревновать! Я бы при ней эту Софу головой в унитаз и..." Он замолк, поражённый дробным нечеловечески злым смехом ребёнка. "Ты чего?" - испугалась Алла. "Не надо в унитаз. Надо её руками в пробки, чтобы она мед-лен-но горела..." "Идиот!! - истерически закричала мать. Пошёл вон, дурак!" "Да, - глухо сказал Кеша, когда закрылась дверь за мальчиком. - Детям больнее всех. Так вот он мне написал, что..." "Меня не интересует, что ОН тебе написал, - быстро сказала Алла. - Давай или о деле, или..." "Замолчи! - медведем поднялся Кеша с кресла. И сразу обмяк, положив огромные руки на плечи хрупкой Аллы. - Замолчи, милая, замолчи, бедная моя... хорошая ты моя... Такой у меня вот тут гнёт. Так болит... Ну подумай сама, ты же умница. Ну разве так бывает, как у вас? Да мужик, если захочет, так обставит свой роман на стороне, что такая наивная как ты ни за что не узнает..." "Так то опытные, а он не-е-ет!" - зарыдала Алла, испытав вдруг огромное облегчение и неожиданную надежду. "А я что говорю? А я? Он - неопытный. Вот она, от злости, что не получилось охмурить, напала на тебя, из чистой зависти, как злая собака. А вы оба и попались в её зубы. Слушай меня теперь внимательно. Я всё ждал, что обойдётся. Что вы одумаетесь. Потом сделал себе командировку в Одессу и провёл расследование прямо на месте преступления. Да, останавливался он у них, а где же ещё, когда в Одессе в гостиницах мест никогда нет? Это же Одесса, общежитие, все друг о друге всё знают, всё просматривается во дворе и прослушивается с балкона на балкон. Так вот ничего у него с ней не было. Да, она действительно пыталась его соблазнить, потом бесилась, плакала, жаловалась матери и подруге... Как вообще ты могла поверить? Ну, мою Кланю сели бы он тебе предпочёл, я бы ещё понял. Подлец, подумал бы я, но молодец, со вкусом парень. Но Сонька, мешок с... И вообще зачем ему, доценту-то подобная краля? У него мало студенточек?" "Вот именно, - уже улыбалась сквозь слёзы Алла. - Вот он там, в Комсомольске... да на свободе..." "Ещё бы. Я бы на его месте, начал с пятого курса и - до первого..." "А может быть наоборот? - привычно в присутствии Кеши хохотала Алла. - Сначала молоденькие?" "Нет-нет! Ни в коем случае. Это не в его, и не в моих, правилах. Молоденьких непременно на закуску - именно в указанной выше последовательности, сударыня! И вот почему..." - в бороде весело сверкали белые зубы. "Кеша, - обовала его Алла. - А почему ты... и Клава... мне всё это время не звонили?" "Видишь ли, дело в том, что мы вас любим. Вас. Вдвоём. Не порознь. А порознь мы вас и знать не хотим. Истинные друзья семьи не берут одну из сторон при разрыве семьи. Одного из... вдруг врагов. Нонсенс..." "Я ему напишу! - заторопилась Алла. - Только научи как. Господи, ведь если он не виноват, что же я со всеми нами, и, главное, с Серёжей, наделала!.." "Первые разумные слова." "Кешенька. Спаситель ты мой, правда я - глупая истеричка? Я - дура, правда? Да?" "Странный вопрос..." "Да, да, да! Ты никогда не врёшь. Это ясно. Ты- всегда прав! И ты меня понимаешь, правда? И Клава?" "Она считает, что ты просто эгоистка." "Правильно. Я - эгоистка. Как же мне ему написать, чтобы он понял и простил? Скорее скажи мне и дай адрес, чтобы непременно дошло письмо, Кешенька!.. Знаешь что? Я напишу на институт, с уведомлением о вручении, правда? Господи. Как же я его измучила! И Серёженьку... Дура... эгоистка..." "Нет уж, ничего ему не пиши. Теперь уж тебе надо выдержать фасон. Пусть сам напишет. Это я беру на себя. А вы, милые мои, готовьтесь. Он там пректасную квартиру получил. Хватит вам снимать. Поживёте по-человечески." "Я согласна! Бог с ним с Ленинградом, со школой, с этой Железной Гвоздёй. Кешь, а вот я возьму билеты и мы просто приедем, а? Ведь не прогонит же? У меня на книжке пятьсот рублей. Сколько стоит билет до Комсомольска? Да не молчи ты, Кешенька!" "Ехать придётся. Ему сюда возврата нет, его место занято. А там по нашей с ним теме - непочатый край работы. Он там запросто и докторскую завершит, и в металл наши идеи внедрит. Есть у меня соискатель интересный, Заманский такой, вашей же неповторимой нации товарищ... Он как раз туда уже едет после стажировки. Я его нацелил на работу с Юрой. А там и мы с Клавой, к вам , а?"

4.

1.

"Буря смешала землю с небом, белое небо с белым снегом", - думал Юрий, глядя в окно на оледенелую унылую улицу, по которой беззвучно за двойными стёклами катил заиндевелый трамвай со слепыми белыми окнами. В конце ноября ударил первый настоящий мороз - за тридцать. И вот сегодня - первая пурга с сюрпризом - сорок на сорок, и ветер и мороз. Давным давно ни из одного окна не видно ничего, кроме мохнатой белой изморози на стёклах. Только в уголках рамы сохраняется почему-то прозрачное сухое пятнышко, в которое и видна улица с трамваем. Надо идти на лекцию вечерникам, а страшно даже подумать оставить прогретое раскалёнными батареями жизненное пространство. Всё есть в этом тёплом уюте - кухонный гарнитур с посудой для Аллы, тахта, как их супружеское ложе, даже кресло-кровать в кабинете для Серёжи. Есть даже письмо от Кеши, что Алла простила его "измену" и ждёт письма. И есть листик на письменном столе со словами "Дорогой Алчонок! Я очень хочу..." Чего я очень хочу, думает Юрий, глядя на сдуваемых полярным ураганом людей на темнеющей улице. Видеть белое от ярости лицо любимой некогда женщины с трясущейся чёлкой? Слышать постоянно раздражённый любимый голос с ненавистными интонациями? Принимать как должное необъяснимое презрение в свой адрес? Ждать снова осуществления постоянной угрозы насильственной конфискации сына - её спасательно круга и его наручников? Жить в ожидании беспощадного наказания разлукой? Алчонка - друга, любимой, жены давно не существует. Есть призрак. Овеществить призрак и получить жуткий фантом?.. Это очень просто: несколько часов полёта и можно увидеть сына и жену. И начать то счастье, вперемешку с кошмаром, сызнова! "Я тебе в третий раз объясняю, что..." Не говорит, не обменивается мнениями - объясняет, проводит очередную воспитательную акцию с жалким существом. А оно живёт с приклеенной шутовской улыбкой на красивом волевом лице, улыбкой, призванной не обидеть издёрганную на работе жену, хотя давно ясно, что именно эта улыбка её и бесит, что она просто жаждет семейного скандала, согласна лучше быть избитой, как соседка снизу, чем терпеть его унижение ею... Но он не смеет ей даже и возразить, зная о её праве на развод с конфискацией сына. И она это знает, а потому ведёт себя так свободно в обществе, всегда встающем на сторону женщины при разделе детей. Потому-то на одиннадцать браков шесть разводов, дело житейское. Иннокентий Негода, единственный друг настоятельно рекомендует... В отношениях их двух семей всегда была игривая параллельная влюблённость: Юра флиртовал при Кеше с Клавой, мог даже на колени её посадить, а тот мог и в губы чмокнуть эффектную тонкую Аллу. Это непременное условие дружбы семьями, на абсолютном доверии, с притворной ревностью и непритворным соперничеством. Эта дружба не похожа ни на мужскую, всегда односторонюю, ни на женскую, всегда немного фальшивую. Но и этот остров в океане чужих людей тоже невосстановим. И не только из-за развода Аллы и Юры. Негода сегодня на только физически в иной весовой категории. Он ученый высшего круга, а Юрий - массового. Иной уровень возможностей и общения. Иные потребности и проблемы. Друг за несколько минут, в день увольнения Юрия, перерос друга. Вышестоящий друг... Они никогда не вернутся на общую планету. Не на ту, что пролетает тысячи километров пространства в секунду, а ту, что была общей средой обитания. Там, где мы были секунду назад, нас уже никогда не будет. Кеша хочет, как лучше. А кто знает, как лучше? Тот странный высокий тип, что подсел неделю назад к Юрию в ресторане? И ухитрился так разговорить замкнутого доцента, что Юрий в сладостном подпитии и непривычном внимании выложил ему то же, что сейчас прокручивает снова и снова для себя самого. "Вышестоящие друзья в любой момент могут стать равно- или нижестоящими, - заметил высокий. - И с вами, и с вашим профессором именно это и случится. Через двадцать лет. В лишкат-аводе при любой биографии вы будете равны. Ведь вы сказали, что Клава - еврейка?" "Ну и что? - сразу насторожился до протрезвения Юрий. (Это слово может произнести либо близкий человек, либо провокатор. Если его произнёс незнакомый, то на сто процентов - стукач!) - Какое это в нашей стране может иметь значение? И что за иностранные слова вы употребили?" "Никакого значения это не имеет, пока эта страна существует, как наша. Через двадцать лет она физически сохранится, но станет для нас, евреев, чужой в одночасье. И мы все уедем в Израиль. И там, все, удачливые и неудачливые, умные и глупые, богатые и бедные, станем в очередь к столикам биржи труда - лишкат-аводы. И будем равны, как на том свете - ленинградцы и бухарцы. Все одной нации, все олим - русскоязычные репатрианты без языка и достойной, израильской биографии..." "Откуда вы это знаете? Нострадамуса начитались? Там сказано о крушении в конце века великой северной страны, но..." "Что вы говорите! Действительно сказано?" "Тогда, откуда вы знаете? И при чём тут Кеша с Клавой? Уж они-то русские по духу и..." "Гнать нас отсюда будут не по духу, а по роже, по паспорту, по фамилии. Но там будут бить и гнать именно за русский дух. И евреев по советскому паспорту, и русских с еврейскими жёнами. Но мы полюбим ту страну, где сейчас около тридцати тепла, плещется тёплое море и цветут сады. Полюбим со всеми её недостатками." "Сады цветут в любой стране весной, - машинально возразил Юрий. - Вы кто? Сионист или гэбэшник?" "Я - Фридман, - с достоинством сказал высокий. - Я тополог-конверсист. В одном из измерений мне случилось в 1974 году жить в почти таком же Комсомольске. И вот "вновь я посетил тот уголок земли, где я провёл изгнанником..." С гэбэшниками я в те годы встречался как-то. Милейшие и умнейшие люди, по сравнению с МГБ-шниками... иного измерения. Впрочем, не смею более вам навязывать своё общество и всё, что вы воспринимаете пока как бред. Скажу на прощанье лишь одно: в отличие от почти всех присутствующих в этом зале, у вас есть ПРАВО ВЫБОРА отечества. И вы им рано или поздно воспользуютесь, адони. Не пугайтесь, это означает на иврите, на нашем древнем языке, просто " мой господин". Коль тув... - до свидания. " Ладно, больше мне не о чём думать, как об этом психопате, очнулся от воспоминания Юрий. Пора закутываться, ставить круглый воротник своего неоценимого женского тулупчика в талию с пустым бюстом и спешить на лекцию сквозь этот ад... "Ветерок нежно травку колышит..." Надо же, а в Израиле сейчас цветут сады под жарким солнцем... И можно купаться в теплом, как в Одессе летом, море, а не идти, наклонившись под углом навстречу ледяному всепроникающему ветру. В ноябре? Цветут сады? Надо было порасспросить. Ведь это всё-таки не в южном полушарии...

2.

Юрий вздрогнул от звонка в дверь. Впервые он кому-то нужен, кроме потустороннего Толи. Это были Галкины. В прихожую влетела закутанная до шарообразного вида Наташенька, с которой все разговаривали в общежитии через дверь, так как родителей никогда не было дома. Живая голубоглазая кукла с точно такой же закутанной куклой в руках. И почти хором - мама Наташе, а Наташа кукле: "Быстренько раздевайся, а то вспотеешь..." Все трое Галкиных оглядываются с восхищением. Квартира была обещана им, но они потребовали, чтобы её убрали хотя бы, если не отремонтировали. Почему они должны выгребать гусаковский мусор? Ректор только пожал плечами: не хотите - живите себе и дальше в общежитии... И - живут! А ведь приехали-то в Комсомольск именно за своей квартирой. И приехали в составе "хвостовского карательного десанта". Юрий знал, что Петя Хвостов и Вадим Галкин были друзьями по аспирантуре, но потом "друг перерос друга". На правах доктора-зава и покровителя друга-неудачника он как-то пришёл к Галкиным и с боксёрской напористостью предложил немедленно ехать с ним в Комсомольск. Тамошний институт с безграмотным практиком-ректором давно кость в горле у министерства. Ехать туда надо со своей гвардией, собранной по всей стране, иначе местные бездари не сдадутся, не освободят институтские квартиры и не пойдут из и.о. доцентов в мастера, где им как раз и место вместо кафедр и лабораторий. Квартиру гарантирую, не век же вам жить в общаге. Бери Марину и зверёныша и - за мной, в атаку, чтоб уже не лечь... Через год - кафедра. Свобода научного поиска. Романтика, тайга и Амур с бесподобной рыбалкой. А главное - полная гарантия, что там зверёныш будет твой, а не "профессиональной комсомолки". Юрия сблизило с Вадимом общность проблемы: и там был развод, но Вадим поступил смелее - тайком похитил любимую дочь - уехал с Наташенькой и любовницей Мариной. Хвостов, как член бюро горкома, тотчас надавил развод оформили в Комсомольске в пользу отца, а мать Наташи - секретарь горкома комсомола - осталась на Западе с носом. Единственное, что она смогла сделать, это выгнать Марину из комсомола за аморалку и написать об этом телегу в местный горком, что для журналистки было равносильно волчьему билету. Но Петя Хвостов и тут был настороже. Телегу "потеряли", Марину взяли в молодёжную газету. Здесь её оценили сразу. Она была словно создана самой природой для советской журналистики. Это было распахнутое в светлый мир социализма существо. Она писала только правду и только о хороших людях, а потому её материал был всегда только на первой полосе. И она, не имея врагов, пила жизнь, захлёбываясь от счастья, что не помешало ей бросить уже второго мужа и критически приглядываться к третьему, который тоже не тянул на идеально положительного героя репортажа о буднях великих строек. Спасала эту семью девичья крепкая дружба мачехи с падчерицей. Она любила "зверёныша" ещё больше, чем сам отец. Баскетболист под потолок, Вадим часто брал обеих на руки и вышагивал по лужам или по сугробам: два ноль восемь, метр пятьдесят семь и ноль восемьдесят с копейками. Такая семья просто не могла безоглядно поддержать атаку Хвостова. Институт оказался не больным, а молодым и несобранным, но способным организмом, который следовало не разрушать, а достраивать. Именно так и написала в репортаже Марина, анализируя ситуацию. Она писала, естественно только правду и только о хороших людях, но из её правды вылезал такой образ Хвостова, что первый секретарь горкома партии долго молчал, шевеля губами над статьёй, а потом, подняв на ректора глаза, тихо сказал: "Будешь избивать мои кадры, выгоню обратно, понял?" И Галкины нажили такого врага, каким может быть только бывший друг... "Ак-ти-ров-ка! - кричала и прыгала в своих нелепых толстых рейтузах под юбкой Марина. - Мороз сорок два и ветер около сорока метров в секунду. Лекции отменяются. На улицу не рекомендуется выходить." "А как же вы вышли, да ещё с ребёнком?" "Так мы очередь заняли за Пушкиным! Мы семьдесят четвёртые. Говорят, хватит. "Подписные издания" прямо напротив твоего дома. Вот мы и решили приходить греться. Мы тихонько. Дашь нам ключ, чтобы мы отмечались каждый час. Зато - представляешь - академическое издание в десяти томах, весь Пушкин. Это же на десять поколений Галкиных, верно, Вадик?" "Вернее не бывает. Галкины, как и Пушкин, бессмертны!" "А что, если по рюмочке, по маленькой..." - запел Юрий, доставая бутылку вина. "Налей. Налей, налей!" - подхватил Вадим. "Мы же прямо на живые места приехали, - горячился Вадим. - Они тут вовсе не бездарности. У них просто своего Совета нет, чтобы защититься. У них готовые диссертации поинтереснее петиной или моей. А он их взялся разгонять. Они, естественно, ощетинились. У хвостовцев почти у всех забронированные на Западе квартиры, а тут дальневосточники - у них иной крыши над головой нет и не будет нигде!" "Петя забыл, - добавила Марина, что и мы не с большой дороги молодцы. Чтобы нас на прохожих с кистенём посылать. Ой, как я здорово выразилась! Мальчики, да ведь это же заголовок! Учёный с большой дороги!!" "Кстати, местные подонки, в отличие от нас, тут же вошли в хвостовцы... пока наш Вадик нырнул под канаты! К болельщикам оппозиции. У нас негативный нейтралитет." "С коалицией и оппозицией всё понятно, но где же в этой раскладке я?" "Ты, Юрий Ефремович, у нас вообще тёмная лошадка. С одной стороны самого Хвостова чуть не прибил физически. Тот, говорят, с непривычки испугался нарвёшься, говорит, на психа-каратиста, а мне ещё детей и институт растить. С другой стороны, после представления крайкома с подачи Героя Союза Альтмана ты у нас - человек партии, а потому вне критики. Вот и квартиру тебе вроде бы дали. Но вообще-то тебя считают третьей силой. А Петя, кстати, не такой уж тиран, как кажется. Он добрый, он на "Семнадцати мгновениях" у телевизора взахлёб рыдал, когда младенца с мамой-пианисткой обижали. Он детей своих безумно любит..." "Портрет гауляйтера. Сентиментальный палач." Весь вечер Галкины то ныряли в безумство северного урагана, то снова появлялись, чтобы возобновлять безумство урагана страстей в институте. Что-то нечистое было в возбуждённости и серьёзности этой возни, как в любой застарелой склоке. С высоты пятого этажа Юрий смотрел утром на остановившихся у циклопического ночного сугроба друзей. Вадим казался отсюда взрослым с двумя детьми. На столе остался комок начатого письма, в квартире пахло женскими духами и плавал дым сигарет. Едва слышно прозвенел по хрупким от мороза стальным рельсам трамвай. Академическое издание Пушкина невезучим Галкиным не досталось...

3.

Юрий вышел в мессиво всепроникающей свирепой метели выбросить мусор. Едва удерживаясь на ногах от ураганного воющего ноябрьского ветра и сковывающего губы, нос и ресницы жгучего всепроникающего мороза, он продирался сквозь пыль и снег к мусорному баку, как вдруг... "Ицик!! - нечеловечески пронзительным голосом крикнул голый мужчина, пересекающий залитую ослепительным солнцем ярко-зелёную улицу незнакомого города. - Бо рэга!" Собственно человек этот был в широких шортах до колен, но шорты сидели так низко под вислым жирным пузом уродливого волосатого тела, что не скрывали, а скорее подчёркивали наглую наготу. Мужчина скользнул по Юрию сытым безразличным взглядом и заковылял к такому же голому красавцу-приятелю с почти женскими мощинистыми сисечками. Оба разразились визгливым речитативом. "Ноябрь в Израиле, - веско сказал профессор Альтерман, - лучшее время года. Уже не жарко и ещё нет дождей..." Весь мир занимала вонь... Застарелая тёплая помойная вонь. Не здешняя. Эта мусорка зимой вообще не пахла ничем. Тут было нечто незнакомое и невиданное. Под ногами тряслась засаленная чёрная ступенька. Впереди просматривалась красивая, как на лубочной картинке, игрушечная улица, по которой Юрий нёсся на подножке не виданной им никогда оглушительно ревущей огромной мусорной машины. За неё цеплялись четверо в тёмной униформе и оранжевых жилетах. Напарник торопливо соскочил и помчался поперёк улицы, лавируя между потоками нарядных машин, к зелёным мусорным бакам. "Юрка, заорал он оттуда голосом профессора Негоды, - хули спишь? Кадыма, дорогой! Зман еш кесеф, гевер!.." Они с профессором Альтерманом из Корабелки уже катили бак через улицу. Оба были грязные и вонючие, как и сам Юрий, но весёлые и счастливые. Юрий бросился к другому ящику, который с трудом разворачивал доцент Хайкин из Военмеха. Над ящиком висели на дереве апельсины - новые и спекшиеся, а рядом с плодами в сочной зелени сияли и источали аромат белые цветы. В Израиле в ноябре цвели сады. Мусорщики понеслись к следующей помойке...

5.

Серёжа уже крепко спал, вытянув руки перед лицом, словно защищаясь во сне от кого-то. Он снова не дождался матери с работы. Родительское собрание отражало настроение ленинградцев в конце ноября, когда осеннее светлое пространство сужается с каждым днём до едва заметного просвета на пару часов, да и то с низкими снеговыми тучами. Тридцать усталых мужчин и женщин, одетых в мокрые пальто и обувь, одержимых раздражением и беспричинной злобой, сгрудились по ту сторону невидимого барьера, отделяющего их во всём правые семьи от придир-педагогов. Тридцать судеб, тридцать взаимных претензий, несбывшихся надежд и тяжёлых подозрений. Сегодня в школе ЧП: отличника Игоря Слуцкого родители увозят в Израиль. Причина - антисемитизм в их образцово-показательной школе. На подшефной стройке трое подвыпивших одноклассников набили Слуцкому его жидовскую морду, как и сказали злорадно классной руководительнице - Алле Михайловне Хадас, назвав её при этом Аллой Моисеевной. Железная Гвоздя впервые потеряла дар речи. Нет, в своём кругу она бы, конечно, высказалась достаточно ясно и жёстко, но здесь она - представитель партии интернационалистов. И она гневно осуждает. А эта наглая евреечка - мамаша Слуцкая, с таким-то носом, смеет ещё воспитывать русских педагогов и родителей! Дескать, в них не меньше фашистского, чем в тех, кто установил блокаду. И это она заявляет, стоя одной ногой в своём Израиле!.. И Алла эта Моисеевна ей вроде бы даже сочувствует, а? Нет, не успел Иосиф Виссарионович... Рано умер отец советских народов. А теперь надо терпеть эту раковую опухоль любого советского коллектива... Родители во-время перевели разговор с неприличной темы антисемитизма на привычную - пьянства восьмиклассников. И тут же сцепились между собой. "Если ваш пьёт при своём сыне по поводу и без повода..." "А ваше-то какое дело? Сначала заведите себе хоть такого мужа, а потом..." "Ваш не пьёт только потому, что вы ему денег и на кино не даёте, он на деньги моего сына ходит..." "А учителя только о тряпках и думают." "И как же вам не совестно мама Иванова, - пучит подбородки Гвоздя. - Нет школы в Ленинграде скромнее нашей." "А Алла Михайловна в чём пришла на урок месяц назад?" "Она наказана..." "Наказана, а у детей её фотография чуть ли не с голой грудью. Вы, Алла Моисеевна, ещё не в Израиле, между прочим..." "Вот видите, - радуется мама Слуцкая. - Я же говорю, в вашей школе учатся только дети недобитых гестаповцев!" "Перестаньте, они тоже люди." "Это мы - люди, - кричит Слуцкая. - А вот вы - тоже люди..." "Я имел в виду учителей, а не евреев..." "А евреи, по-вашему, не люди?" "Я вообще этой темы, между прочим, не касался. Если хотите знать, у меня в лаборатории начальник Лев Израилевич, очень достойный человек, Лауреат госпремии, между прочим." "Товарищи, - надрывается Гвоздя. - Этот вопрос мы закрыли! Мы сейчас не о лицах еврейской национальности, а о пьянстве..." И всё это после шести уроков, объяснения с завучем об удалении из девятого "в" класса дочери горисполкомовца. Фотографировала учеников и учителей на японскую "инфра-красную плёнку", которая будто бы не фиксирует на человеке никакой одежды. А девочки прямо на уроке, при изучении сцены грозы Островского, принимают непристойные позы из принесённого сыном капитана дальнего плавания "Плейбоя" и страстно обсуждают, как переправить их фотографии на красной плёнке в Америку для этого издания... А мальчики будто бы уже послали соответсвующее изображение учительницы физкультуры, когда она делала на уроке приседания колени врозь, да ещё с её личной подписью... А потом в переполненной столовой холодный гарнир с вчерашней котлетой ("И такой дряни доверяют кормить детей! Лишь бы уволили Петровну. Она им была как школьная мама, первоклашкам ротики утирала..." "Ах, оставьте, кто её увольнял! Предложили в школе на Пестеля на пять рублей в месяц больше."). А потом беготня с авоськой по магазинам (учителя, как ни странно, тоже родители). И вот, наконец, долгожданная тишина дома. Только хлопья снега несутся горизонтально мимо чёрного окна, отчего комната словно бесшумно и стремительно летит куда-то в пространстве. Только дыхание сына с кровати справа от окна. И странное кощунственное ощущение счастья свободы от супружеских прав и обязанностей. Можно, наконец, придя домой не нервничать и не сдерживаться. Просто стоять и беседовать со снежинками, чёрными на фоне подсвеченного рекламой проспекта неба, белыми на фоне тёмных деревьев двора. Она меняет угол зрения и видит своё отражение в стекле окна. Такое отражение всегда немного старит. Алла отворачивается, пожимает закутанными в шаль узкими плечами и подходит к столу, где уже месяц лежит написанное сразу после визита Кеши письмо. То самое, что следует немедленно отправить после Юриного жеста доброй воли. Жеста не последовало. Впрочем, письмо ни при каких жестах не было бы отправлено. Отправить, чтобы потерять всё это, такую свободу и взамен получить опостылевшего его? Вы шутите? Она рвёт конверт с письмом на мелкие кусочки и подбрасывает их к потолку. Хотела бы я посмотреть, кто способен склеить его обратно! Да ещё чтобы было лучше, чем до разрыва. А тут пытаются склеить обрывки целой жизни... Что там Кеша предлагал? Бросить Ленинград, один из двух-трёх единственных приличных городов этой огромной нелепой страны, ради чего? Ради идиотской виноватой улыбки на фоне пустых гастрономов и универмагов Комсомольска? Папаша Слуцкий и то предложил ей путь лучше - не на Дальний Восток, а на Ближний. Переселиться на юг, а не в застывший от нечеловеческих морозов Комсомольск. В свободный мир. И - начать новую жизнь с чистого белого листа. И себе и сыну. Без всех этих соотечественников и их скрытой до поры до времени ненависти к жидовским мордам жены и сына доцента Хадаса. При упоминании собственной фамилии её передёргивает от презрения и ненависти к мужу. Подослал Кешку, а сам и не написал, по-до-нок... Алла решительно закуривает, щелчком отбрасывает спичку и смотрит на себя в зеркало. Сшитый в кредит элегантный чёрный костюм, решительно расставленные ноги в чёрных колготках, вызывающе светящаяся над белым воротничком свежая длинная шея, молодые злые чёрные глаза под рыжей чёлкой с закрашенной сединой. Знамение века - свободная мать-одиночка. У них пол-учительской таких решительных ленинградских элегантных дам, добровольно выбравших свободу. Пусть шлёт своё письмо - пойдёт в мусоропровод, без прочтения, ещё чего! Кто он? Ошибка молодости, не более. Ей тридцать три. Жизнь впереди. Новый досмотр, уже в ванной. Допрос с пристрастием - может ли понравиться такая женщина, скажем богатому и страстному молодому израильтянину, если она решится последовать за Слуцкими? Под глазами мешки? Это от собачьей жизни. Исправимо - массаж, маски, дело техники. Главное - девичья грудь, осиная талия, гладкая смуглая кожа, природная грация и стройные ноги. Пока я такая, начерта мне его письма! Тем более, что он, с-с-скотина, так и не написал... Она гасит свет и идёт к неестественно широкой постели с одной подушкой. И здесь за окном всё тот же бесшумный ленинградский галоп снежинок. А письмо от проклятого Юрки так и не пришло...

6.

1.

В первый день второго семестра, на третьем месяце свирепых морозов и слепых мохнятых белых окон Юрий снимал свой черный тулупчик за шкафом, следуя неприятной привычке невольно подслушивать, что говорят на кафедре. "Он, между прочим так и сказал: ненавижу его именно за это," - быстрым злым шёпотом говорила пожилая секретарша, доставшаяся заву Попову, как неизбежная составляющая наследства Вулкановича. "Вот это мне решительно не понятно, - раздался в ответ новый для Юрия высокий голос, показавшийся знакомым по давним временам, с каким-то неприятным привкусом. - Я не сделал ему ничего плохого." "А я откуда знаю..." "Доброе утро, - вошёл, причёсываясь, Юрий и подал руку своему рассиявшемуся ассистенту-аспиранту, раскланявшись с остальными. Вулканович, как всегда, сердито что-то проворчал в ответ, роясь в бумагах. Новое лицо повернулось к нему с благожелательным интересом. Оно действительно казалось знакомым какой-то давней раздражающей связью. Этот вызывающе-внимательный, ускользающий взгляд поблёскивающих, словно слезящихся голубых глаз с красноватыми белками. И эта умело подчёркнутая небрежная респектабельная расслабленность в сочетании с пришибленностью и наглостью, свойственной алкашам. "Собираются все наши, - уловила секретарша вопрос Юрия. - Вот и Алексей Павлович Бурятов вернулся из отпуска по семейным обстоятельствам. Да и Марк Семёнович Заманский, говорят, вернулся с ФПК..." Ага, вспоминает Юрий, отвечая на своеобразное рукопожатие доцента Бурятова, вялое, многозначительно усиливающиеся и длительное, когда невольно хочется отнять руку. Года два назад, банкет у Кеши по поводу защиты его аспиранта. Словно оборванная насильно улыбка, смешок с придыханием и непривычным в высшей школе запахом перегара. А второй, по всей вероятности, и есть Заманский, о котором подробно писал профессор Негода. Его будущий подзащитный... Попов сияет детской улыбкой. У него загорелое лицо со странной белой полосой на лбу - признак фанатика подлёдного лова рыбы, которым увлекается добрая половина комсомольчан. В любую погоду они звенят ранним утром по тротуарам стальным ломом для пробивания дыры в двухметровом льду Амура, чтобы потом, укрываясь от ветра за прозрачным торосом, часами сидеть на раскладном меховом стульчике в ожидании клёва. "Мы тут решили, Юрий Ефремович, - воркует зав, - отметить начало семестра небольшим ужином после занятий. Не возражаете?" "Возражать бесполезно, фамильярно обнимает Юрия Бурятов, увлекая его в коридор к слепому яркому окну. Огромное голубое небо и белое солнце сопровождает здесь зиму от первого и часто последнего снега в сентябре-октябре до первого дождя в мае. У подоконника Юрий осторожно, но решительно освобождает свой локоть от цепкой руки и своё лицо от перегара. Спортсмен Хвостов железной рукой искореняет курение в своём институте. Бурятов это знает и курит в кулак, как школьник. По коридору спешат на лекцию уродливо толстые ниже пояса юноши и девушки - с морозом тут шутить не принято. "Вам привет, Юрий Ефремович, от Валерия Ивановича..." Начинается трёп провинциальных учёных с непременным желанием блеснуть в разговоре высокими связями. Бурятов, естественно, на короткой ноге со всеми светилами. Каких-то полгода назад в подобных фонтанах фантазий, возможно, проскальзывало и имя доцента Хадаса, а он и не подозревал, как не подозревает едва знакомый обоим собеседникам Валерий Иванович о застольной дружбе с каким-то Бурятовым из Комсомольска... Внезапно распалившийся Хлестаков обрывает свои "воспоминания" на полуслове. Лицо его синюшно багровеет. Юрий оглядывается. К ним лёгкой походкой спешит невысокий ржавый блондин с жесткими усиками на энергичном подвижном лице. При таком морозе редко кто здесь ходит в такой замшевой куртке, надетой на серый ручной вязки свитер. Наряд дополняют торбаза и вязанная красная ленинградско-московская шапочка. И это вместо униформы вуза с непременным костюмом с галстуком. "Заманский, - протянул он Юрию веснущатую ладонь для короткого сухого крепкого пожатия. - А вы, естественно, Юрий Ефремович? Я рад с вами работать. Иннокентий Константинович не стал бы рекомендовать меня человеку недостойному." "Вы знакомы с профессором Негодой?!" - Бурятов, удивлённо и подозрительно оглядел Юрия, словно впервые его увидел. "Знакомы! Они ближайшие друзья," - мстительно замечает Заманский, сузив жёлтые кошачьи глаза. "Во-от даже как! - счастливо задыхается Бурятов, холодно поблёскивая голубыми ускользающими шариками глаз. - Я давно и хорошо знаю Кешу и Клаву, встречались часто у Эдуарда. Как же нас раньше не свёл случай в их компании? Впрочем... ведь мы с вами действительно встречались, но не у Эдуарда... Вы по какой линии с Кешей друзья?" "По паралелльной." Надо же, и не постеснялся неприступного для любых компаний ректора-академика Эдуарда Лукича приплести в свои легенды! Можно предположить, что Кеша пару раз был с ним в ресторане, если Бурятов пригласил для дела. Он на такие встречи ходил охотно. Мог и с Клавой придти, но ректора назвать Эдуардом!.. "Не понял..." - на всякий случай хохотнул Бурятов. "И - не надо." "Чего, простите, не надо?" "А ничего, простите, не надо." "Я, кажется, не давал повода, Юрий Ефремович..." - посинел Бурятов. Глазки его наполнились пьяной угрожающей слезой. "Давали, Алексей Павлович. - Юрий с трудом справлялся с истерикой. - Вот вы с утра без всякого повода навеселе и навязываете мне в этом безобразном состоянии своё общество. А мне это, если вам так угодно - без повода, не по вкусу. Вот такие у меня странные вкусы! Ну-ка, кто из нас хуже, Марк Семёнович?" "Алексей Павлович хуже, растерянно сказал севшим голосом Заманский. - Он шуток не понимает..." Бурятов каким-то зигзагом бросился к двери кафедры. Оттуда раздался его высокий, словно рыдающий голос и тихая злая скороговорка секретарши. Юрий открыто закурил. Пальцы противно дрожали. "Так что мне просил передать профессор Негода?" "Только три слова - пока не пиши..." "Что это значит?" "Понятия не имею. В отличие от вас и... Алексея Павловича, у меня с профессором скорее не интимные, а чисто служебные отношения соискателя с руководителем диссертации. У него пока есть настроение поддерживать мою борьбу за парусные системы с моим пониманием их аэродинамики. В подобной теме любой союзник на вес золота. На этой безымянной высоте, как вы скоро сами увидите, и птицы не поют, и деревья не растут..." "Когда защита?" "После заключения кафедры. А с ней вы уже успели познакомиться." "Если я могу быть вам полезным... Кстати вас мне особенно хвалил Ефим Яковлевич."

2.

"Ефим Яковлевич? - подняла красивые брови Оля Заманская. - Марик, ты что, снова наделал глупостей, если тебя хвалят твои враги?" "Истинная ценность каждого человека определяется калибром его врагов, - заметил Юрий, откидываясь на спинку удобного антикварного стула и ставя на стол недопитую рюмку. - Иметь Вулкановича врагом - непозволительная расточительность, Марк Семёнович. Силы распылять нельзя." У Заманских было удивительно уютно. Юрий впервые после августовской катастрофы чувствовал себя почти дома. Конечно, настроение создавал какой-то непривычно естественный калорит этого семейства, непритязательность трапезы, эта водка вместо специально разыскиваемого обычно для приёма полезного гостя дорогого коньяка, домашняя рассыпчатая картошка и душистая капуста вместо ритуальной для званного ужина икры. Но главным украшением вечера были для Юрия даже не милые, беззащитно наивные хозяева, а Инга Савельева, которую Юрий никак не ожидал встретить именно здесь. После той сцены в кубовой он избегал влюблённой студентки, на лекциях подчёркнуто обращался к ней не к первой, в коридорах института сухо и торопливо отвечал на её ослепительные улыбки. Для такого поведения было более чем странное объяснение. Его просто замучили сны, связанные с этой девушкой после невольных объятий в комаринном облаке в сентябре и её сакраментальной фразы "Вы ни о чём больше и думать не сумеете, кроме как об Инге Савельевой под вашим веником..." Она оказалась права. Стоило ему чуть забыться, как перед глазами появлялось то облепленное комарами тело Инги, то качающийся перед белой грудью крестик в кубовой. И начинались ночные фантазии с русской баней, где неизменно была эта студентка. Поскольку он о настоящей русской бане не имел ни малейшего представления, действие во сне происходило в Сандуновских банях, с их мрамором и гулкими залами. Он гонялся за испуганной гибкой голой Ингой почему-то не с банным веником, а с дворницкой метлой. Вокруг были какие-то непотребные толпы знакомых, а Алла, Негода и Вулканович лихорадочно помогали ему Ингу изловить и страстно инструктировали, как её отхлестать этим уличным веником... Юрий не привык смиряться с психозами, проводил автотреннинг, сократил до минимума общение с Ингой, перестал бывать в общежитии. И вот она сидит напротив в белом мохеровом свитере, обтягивающем её высокий роскошный бюст, держит рки на затылке и светит своими удивительными широко расставленными глазами. Она загадочно невпопад улыбается, когда он начинает говорить, шевелит яркими губами, словно повторяя его фразы. Когда дверь ему открыла именно Инга, он невольно отпрянул с жалким "Простите, я ошибся", но она втянула его за рукав его женского тулупчика и сказала мягко и нежно: "Да нет же... Это очень просто. Я тут живу. Марк Семёнович с Ольгой Львовной как-то гостили у моего папы-лесника, уговорили поступать на ваш факультет после школы-интерната. И мы подружились. А недавно папе кто-то что-то написал после... ну, помните... Наверное, сама Нюрка-Коряга. Вот папа и попросил Заманских, чтобы меня забрали из общежития к себе... Это не я вас преследую, Юрий Ефремович, - вдруг грустно прошептала она, видя его смятение. - Это - судьба..." И вот они сидят за одним столом, где Оля создаёт удивительно компанейское настроение - пьёт без ужимок водку, смакует еду и вообще всё - мужа, гостя, жиличку, сына, наслаждаясь самим мгновением между прошлым и будущим, называемым жизнью. Эта жажда жизни, наслаждение данностью, самим бытиём как-то сняло вдруг многомесячный стресс с Юрия. Он стал шутить, как в первые годы супружества, когда он легко доводил Аллу и её подруг до слёз, предлагать двусмысленные грузинские тосты, которые Оля тут же кидалась куда-то записывать, как и анекдоты про Хазанова. Инга так хохотала, что даже совсем не притворно упала со стула. "Что вы с нами творите, Юрий Ефремович, - едва выговорила она, потирая локоть, - я тут чуть не уписалась... А теперь вылей этот суп... Ха-ха-ха", - снова стала падать она уже вместе со стулом. "Умолкаю, умолкаю, а то снова придётся вас спасать, Савельева," - неосторожно сказал его пьяный язык, поздно прикушенный. Естественно, тотчас посыпались вопросы, Инга рассказала комариную историю во всех пикантных подробностях, искоса поглядывая на смущённого Юрия. Он снова почувствовал тот же психоз, метла заплясала перед его двоящимся взором. Две голые Инги перепрыгивали через мраморные скамьи огромной бани... Но тут Заманский вдруг тихо спросил: "Вы прочли, Юрий Ефремович?" "Что прочёл?" - к метле и Инге вопрос не имел никакого отношения. "Мою диссертацию..." Так было хорошо! Отступил даже вездесущий холод белого безмолвия... И тут какие-то диссертации... Мысли упорно не собирались, онемевшие губы не покидала блаженная улыбка. "Обидно не то, что Марику не дают защититься, заговорила Оля, понимающе заглядывая Юрию в лицо небольшими удивительного разреза горячими карими глазами. - В конце концов, живут же люди без степени... Обидно, Юра, другое: ведь вокруг такие ничтожества такие никчемные темы защищают, а у Марика - революция в судоходстве, в энергетике! А государственные люди..." "Оля, - остановил её Заманский, не нам их судить. Так вы прочли?" Юрий молчал. И все трое за столом вдруг напряжённо замолчали. Они ждали всего: разгромного отзыва, как от старика и Бурятова, круглого голыша с хохотком, как от Негоды, но не молчания. Юрий же молча таращился в тарелку, ковыряя вилкой закуску и чувствуя, как катастрофически растёт пауза... У хозяев дома свои права перед гостем. Он не должен молчать о том, ради чего его, собственно, и пригласили. Тем более, если он осознаёт, что в глазах этих милых ему людей он оракул, из мира вершителей их судьбы. И какое дело таким доверчивым и честным Заманским и их воспитаннице до состояния гостя, расслабленного, влюблённого (да, да, к чему лукавить при его-то психозах с этими банями во сне!) и, к тому же, никогда не решающего ничего важного в подпитии... "Юрий Ефремович, - вдруг звонко сказала Инга, и все вздрогнули. - Как вам наши морозы? Правда, в них есть что-то из сказки о Снежной королеве? - Она подняла рюмку, расширяя до полной темноты глаз зрачки. - Выпьем за наш край!" "Я отвечу на ваш вопрос, Оля, несколько позже, если вы не возражаете. Марку. И не за столом. Это не значит, что плохо, понимаете? И не значит, что я с ним заодно. Моё мнение далеко не так важно, как вам кажется. Я не тот человек, увы..." "А всё-таки? - слишком многое значил в этой семье любое мнение любого человека о цели всей жизни Заманского. - Каково ваше первое впечатление? В двух словах..." "Если в двух словах - слишком много лозунгов и эмоций. А в диссертации должна преобладать доказательность. Да, смело, дерзко, свежо, но упор сделан на высокую цель, а не на рутинные средства её достижения. Что же касается Снежной королевы, Инга, то..." "Запад, - восторженно закричал Заманский, делаясь пурпурным. - нет, вы только послушайте, как можно, не обласкав и не облаяв, не сказать по предмету обсуждения решительно ничего! Инга, тост принят, но с поправкой. За нашу, дальневосточную ясность человеческих отношений. Чтобы мы никогда не научились от них..." "Я за это пить не буду, - поставил поднятую рюмку Юрий. - Я сам лицемеров не люблю и никого учить лицемерию не собираюсь. Тем более, вас, как я надеюсь, будущих друзей. Только и ясность-то бывает разная. То, что ты считаешь ясностью и ждёшь от меня, Марк, - не ясность, а дружеский обман в дополнение к твоему самообману. Ты требуешь от меня через неделю ознакомления с серьёзнейшим исследованием исчерпывающего мнения о его ценности. Причём требуешь не критики, а безоговорочной поддержки, которую, как тебе кажется, ты получил от моего друга Иннокентия Константиновича Негоды. Но эта поддержка тебе только кажется. Профессор Негода не из тех, кто выскажется на Совете однозначно. Ни за, ни против. И его мнение для меня значит не больше, чем любое другое, к тому же. У меня лично нет пока своего заключения о работе. Мне надо кое-что перепроверить и пересчитать. И вообще, как говорили древние: на войне, как на войне, но за столом, как за столом..." Инга вдруг бурно зааплодировала и закричала "Браво!", сияя глазами, где вообще исчезли зрачки. Заманские молча таращились на гостя. "Мой тост, - продолжил Юрий, - за честных друзей и врагов, в каких бы краях они ни жили..."

3.

"Впервые вижу привычные морозные узоры на стекле в Комсомольске, - Юрий разглядывал ажурные белые папоротники на окне-стене плавательного бассейна, около которого они с Ингой остановились после прогулки к блестящему на солнце ледяному Амуру. - Обычно окна здесь ослепительно белые и слепые." "А я с детства люблю морозные узоры. Я представляю, как я скачу на белой лошади среди вот таких огромных деревьев, в ослепительных белых джунглях на какой-то загадочной планете. И уверена, что эта огромная планета существует, а морозные узоры - сигнал нам, выходцам с неё, чтобы не забывали родину..." Юрий постукивал ногой о ногу, глядя то на отражение в стекле Инги, спокойно стоящей в своих сшитых на заказ оленьих сапожках-торбазах на модной платформе, то на фантастически выглядевших при таком морозе людей в купальных костюмах по ту сторону стекла. Девушка не куталась, свободно и глубоко дышала морозным воздухом в ореоле куржаков вокруг её розового лица - на мехах воротника и шапки. На светлой чёлке, ресницах, бровьях, даже на незаметных усиках под прямым розовым носиком искрился иней. Она сама была похожа не Снежную королеву - свою в своём свирепом королевстве. Над её королевством сияло фальшивой теплотой и ласковой голубизной огромное небо. Юрий снова отметил эту необыкновенную, естественную голубизну, неповторимую, как оттенок живого цветка. Того же цвета и оттенка были в этот момент глаза Инги. "Хотите туда? - вдруг спросила она. - Это легко устроить. Я там подрабатываю детским тренером. Грибка у вас нет?" "Чего нет?" "Заразной кожной болезни?" "Да нет, я вроде не очень заразный..." "Не обижайтесь, это же бассейн. Плавки я вам достану. Пошли? Небось ни разу в сорокоградусный мороз не купались, а?" "Я вас не очень компрометирую? - смеялась Инга, ёжась от его восхищённого взгляда. - Имейте в виду, тут много наших, Юрий Ефремович. И завтра весь поток будет о нас с вами говорить. Девчонки будут мне со страшной силой завидовать. А уж ваша изумительная спина-треугольник будет предметом прямо анатомического исследования. В вас же все влюблены, даже замужние." "А в вас?" "Ну, меня-то вы видите не в первый раз, а? И небось находите, что в бикини я хуже, чем под вашим беспощадным полотенцем..." "Неужели вы мне никогда этого не простите?" "Ни за что, пока не отомщу. Вот приглашу вас к нам - в дом лесника, сведу в настоящую баню. Вы ведь ни о чём больше и думать с тех пор не могли, кроме как об Инге Савельевой под вашим веником... Верно?" Опять этот проклятый веник, подумал Юрий. "Раз все в меня влюблены, то и ты?" - вырвалось у него. "А ты? Ой... простите..." "Ничего, "ты" я признаю только взаимное." "Правда? Ой, как здорово! Что ты...тоже!" "Мы сюда купаться пришли, или?.." "Ты прав. Для "или"..." "Тогда... - Юрий, не совсем осознавая, что он творит на глазах и купальщиков, и многочисленных зевак на морозной стороне стекла, вдруг поднял Ингу на руки, крепко поцеловал в губы и вместе с ней рухнул в воду, подняв тучу брызг. Они едва не утонули оба, так как Инга тотчас крепко обняла его за шею и не отпустила его губ и под водой...

4. "Инга окрутила-таки Юрия Ефремовича, - хохотнул Заманский и потянулся за сигаретой. Оля уже курила, стряхивая пепел в кухонную раковину и глядя, как всегда на мужа в упор через столик с остатками завтрака. - Как ты? Хорошо это или плохо?" "Ей-то хорошо. Она им просто бредит. А ему... не знаю, он же столичная персона, а Инга - девчонка интернатская, таёжная. Впрочем, если женщине с мужчиной хорошо, она найдёт способ, чтобы и он приобщился к её счастью. И - наоборот, кстати." "А Игнату Ильичу мы что скажем? Доверил нам дикую девочку, а мы не уберегли. Наоборот, как бы нарочно свели у нас за столом, а?" "Такую девушку уберечь от внимания сильного пола невозможно. И лесник это прекрасно понимает. Что же касается Хадаса, то мне он нравится больше, чем тот лётчик." "Надёжный наш Аэрофлот мы, положим, отклонили единогласно. Но ведь Хадас твой почти ровесник Игната!" "И что?" "Ого! Так и мне можно?" "Кому ты нужен! Кто тебя с твоими амбициями и разбитой биографией вообще стерпит, кроме меня?" "Вот это ты верно подметила, единственный ты мой ветер в мои паруса. Только ведь и ты, подруга, без меня пропадёшь, однако..." "Однако... Чего это ты вдруг заокал, сибиряк ты доморощенный?" "Хадас нас считает аборигенами тайги. У них для нас снисходительно-дружелюбный тон, как к неожиданно встреченному в лесу медведю, однако." "А на Бурятова он зачем зарычал?" "Ой, как сладко вызверился! Ты бы видела эту пьяную рожу! Если бы я так мог..." "Зарычи, Марик, я разрешаю. Даже цапни. По крайней мере полай, как собака на машины, стресс снять." "Однако, Инга-то к нам не вернулась... В общежитии снова живёт. Что-то у них не сложилось, однако." "Соскучился, козлик, по свежатинке?" "Дело не во мне. Это она стесняется, что не окрутила окончательно. Больно форсировала, наверное. Он к таёжной тактике не приучен. С ним тонкое обращение нужно, подходец-с... А она ему своё тело в бассейне. А до того - в совхозе, а потом - в кубовой. Вот он и пресытился. Никакой фантазии мужику не оставила." "Ты мой старый сводник! А сам? Если бы я не форсировала, сидел бы бобылем на клотике фок-мачты. А Инга, по-моему, просто очень хороший человек. И Юрий тоже. Жаль, если у них не сложится..."

5.

Не складывалось. Свирепые февральские морозы не отступили и с наступлением марта. Утром Юрий выходил из подъезда в своём чёрном приталенном тулупчике и со страхом и отвращением смотрел в малиновое марево измороси, висящее в воздухе от восходящего солнца. Омертвевшие на восемь месяцев чёрные деревья торчали из грязного слежавшегося, полувысохшего с последнего декабрьского снегопада мессива, не скрипящего, а визжавшего под ногами, словно гвоздь по стеклу. Из твёрдых покрытых копотью сугробов ветер выдувал сухой как пыль снег. На трамвайной остановке невозможно было прикоснуться к поручням - варежка прикипала к металлу. Плевок звонко падал на синие рельсы. Толпа в ожидании трамвая была похожа на манекены или пугала - неподвижные фигуры с побелевшими от инея спинами, опушками куржаков вокруг лиц, белыми бровьями, ресницами и усами. Трамвай кидало на кривых рельсах, когда он, блестя на солнце бельмами окон, появлялся из-за угла и нёсся к остановке. Внутри был всё тот же мороз, слегка увлажнённый паром изо рта десятков плотно стоящих людей со словно замороженными лицами и с хрустящими в варежках платками около красных носов. Окна слепо светились малиновым светом. У Юрия всё это время было ощущение инородного тела во рту - ни проглотить, ни выплюнуть. Катаешь, катаешь языком во рту и нет выхода... С Ингой он больше не встречался. Она растеряла свою самоуверенность первой красавицы, как-то сразу опростилась и сникла. Боялась с ним разговаривать, опасаясь казаться глупой и примитивной. Через месяц он как-то увидел её спешащей на каток на стадионе со знакомым студентом. Поздоровались на "вы", хохотнули и убежали туда, где огни... Слух об интимных отношениях доцента Хадаса со студенткой испарился ещё быстрее, чем возник. Самое интересное, что исчезла и тоска об оставленной семье. Две проблемы проглотили друг друга, как теоретические змеи в траве, что заглатывают друг друга, пока не исчезают обе - только трава колышется... Будни, лекции, научная тема, а во рту всё тот же предмет: раскусить страшно, проглотить невозможно, а выплюнуть жалко. И бесконечные морозы. Белый дым из труб городской ТЭЦ, стелющийся неизменно с Амура на лесопарк на фоне псевдотёплого голубого неба.

7.

1.

Заманский разогнул спину и обернулся на голоса. С сопочки, отделявшей дачный посёлок от станции, по протоптанной в снегу тропке сквозь молодой березняк, с хохотом держась друг за друга, спускались, скользя, Инга и Юрий с лыжами в руках. Марк Семёнович махнул им рукой и снова взялся за топор. Янтарная смола блестела сквозь снег, запорошивший поленья. Снег сверкал на щедром мартовском солнце чистыми сугробами на грядках, на крыше домика, на крыльце. Из трубы упруго бил синеватый душистый дым прямо в ослепительно голубое и действительно потеплевшее небо. От сопок эхо возвращало удары топора в первозданной тишине разбуженного безмолвия. Двое остановились у калитки, розовощёкие, молодые, светлоглазые, очень красивые со своими счастливыми улыбками. Накануне к Юрию вернулся тот же идиотский сон. На этот раз он гонялся за Ингой со своим домашним веником по бассейну. Люди в купальниках сторонились странной пары - он в расстёгнутом женском чёрном кожушке, а она нагая, - затеявшей семейную ссору в общественном месте. Наконец, Инга вскарабкалась обезьяной на вышку, Юрий взлетел за ней по лестнице и уже совсем было огрел её по спине веником, когда она ласточкой прыгнула в воду. Он всердцах метнул туда же веник, который один и остался на поверхности бассейна, почему-то затянутого тонким льдом. Девушка была видна сквозь прозрачный лёд и воду - картинно раскинулась на спине, светя глазами. "За что убил?" - грозно спросил кто-то сзади. Юрий увидел, что студенты поднимаются на вышку. Один из них толкнул его в грудь. Ничего страшного, пронеслось в мозгу Юрия, пока он летел вниз, во-первых я в кожушке и сильно не ударюсь, а потом и лёд-то тонкий и хрупкий... От удара о лёд поднялся страшный звон. Он открыл глаза. Было утро, и кто-то упорно звонил в дверь. Там оказалась Инга с двумя парами лыж. "Вы любите сюрпризы, Юрий Ефремович? - смеялась она. - Тогда собирайтесь. Сегодня прямо жарко - минус двадцать пять, весна. Марк Семёнович и Ольга Львовна приглашают нас к ним на дачу покататься на лыжах. Согласны?" "Инга, - растерянно произнёс Юрий, чувствуя, что инородное тело во рту не то проглотилось, не то выпало во сне, пока он летел с вышки на лёд, - Как ты узнала, что ты мне снилась?" "Я знала? удивилась она. - А что вам... тебе снилось?" "Обычный сон, - ни с того ни с сего произнёс он, радуясь, что ничего не надо катать во рту больше. Что я за тобой, голой, гоняюсь с каким-то грязным веником. Сегодня, к тому же, в бассейне..." "Это серьёзно, - загадочно сказала она. - Скоро твой веник тебе наяву приснится. А пока собирайся, едем к Заманским." И вот они уже на участке. Заманский стягивает зубами мокрую заснеженную рукавицу и протягивает друзьям руку: "Как добрались?" "Автобус по расписанию не пришёл, Юрик сразу замёрз, он вообще у меня жуткий мерзляк, - Ингу явно заносило от гордости, что она тут с долгожданным спутником, побежал ловить такси, но нанял попутку, а лыжи ни внутрь, ни в багажник не лезут. Представляете, пришлось всю дорогу держать их за окном на весу. Сами замерзли и всю машину ему выстудили... Уже не рад был нашей пятёрке..." "А Оля и Костя здесь?" - Юрий восхищённо оглядывался на непривычно чистое великолепие местной зимы. "Печку наверху топят. Они в верхней комнате. Нижнюю так выморозило, что не протопить." Действительно, такую комнатку можно было прогреть и восковой свечой. А тут гудела раскалённая докрасна крохотная металлическая ржавая печурка, около которой сидел рыжий Костя Заманский и деловито пришивал подошву к лыжному ботинку. Рядом, тоже на полу, сидела Оля в байковых шароварах и летней маечке, не то всё ещё загорелая, не то смуглая, но какая-то "нерусская", слишком уютная и домовитая. Остро пахло лыжной мазью, таявшим снегом и прошлогодними травами, развешанными по наклонным стенам. Травы были прощальным осенним приветом раскинувшегося внизу под глубокими голубыми снегами стелющегося северного сада. На полу катались высохшие яблочки-ранетки, присохла жёлтая глина раскисшего огорода - следы короткого, щедрого и жаркого здешнего лета... За окошком пёстро громоздились дачные домики, убегавшие к синеющему на сопке лесу. Лес этот оказался весёлым березняком с вкраплениями сине-зелёных елей и кедров. Юрий, Инга и Костя остановились на гребне сопки, откуда виден был весь дачный посёлок с единственной дымящей трубой - над голубым домиком Заманских. За посёлком чернела линия железной дороги, почти пустынное заснеженное шоссе и морской простор замёрзшего Амура до синих гор на горизонте. Трое дружно присели, вскрикнули, подскочили на палках и понеслись по дачной улице вдоль чёрных срубов колодцев, разнообразных домиков и невидимых под сугробами садов - к заманчивому дымку. И всё на одном дыхании, с визгом резвящейся петляющей у них перед лыжами Инги, со снежками в её спину, с арбузным воздухом вглубь лёгких. У калитки все почувствовали, что приморозили щеки и стали весело их натирать снегом, смеясь неизвестно чему. На крохотном столике в верхней комнате краснели на столике душистые помидоры домашней засолки, светились янтарные луковицы, исходил паром разваристый картофель, звали к трапезе соль и чёрный хлеб. Столик едва помещался среди десяти вытянутых ног. В тишине устало потрескивала остывающая печурка, Все охотно сбросили свитера. Инга жалась светящимся белым плечом к плечу Юрия и щурилась как кошка на ждущую своего триумфа бутылку водки среди закусок. Пар от картофеля уносился вниз, в поддувало печурки. После второго тоста Заманский уже не напористо, а робко начал: "Завтра..." "На кафедральной предзащите, - тут же сказал Юрий, - я выступлю на вашей стороне!" Все облегчённо шевельнулись и переглянулись. Заговор, расслабленно подумал Юрий. Милый наивный заговор. Вот и Ингу подослали с лыжами... Закуски готовили, обсуждали, как бы меня уговорить... Поступили, как все, как бы им это ни претило, просто иного выхода для защиты диссертации нет, сработали, как сумели, со своими скудными возможностями... "Вам в самом деле понравилось, Юрий Ефремович, или?.." - настороженно сказала Оля. "Диссертация грамотная, смелая, интересная. Содержательная. Я с удовольствием вчитывался в каждое слово. Вы, Ольга Львовна, можете гордиться своим мужем. Я не часто получал такое удовольствие от научных изысканий. И не в моих, поверьте, правилах, - подчеркнул он, покосившись на восторженно глазевшую на него сбоку Ингу, - поддерживать диссертации самых близких друзей, если сама работа мне не по душе. Так что - не дрейфить!" - поднял он рюмку. "Без дрейфа парусник не плывёт, - растерянно произнёс Марк Семёнович, ошеломлённый безоговорочной поддержкой Хадаса, означавшей, по его мнению, несокрушимую поддержку самого Негоды! И - успех на защите в Ленинграде... - За объективную поддержку," - на всякий случай добавил он. Инга поцеловала Юрия в щеку и шепнула: "Спасибо."

2.

***

"Дорогой мой папочка (зачеркнуто) папа! Я не знаю, помнишь ли ты ещё меня, но я тебя помню и очень (зачёркнуто) люблю. Твой адрес у меня (зачёркнуто) твой адрес я украл (зачёркнуто) я украл (подчёркнуто) у дяди Кеши. Я живу так себе. Учусь тоже. Кирка, помнишь, из шестой квартиры научил меня карате, как ты хотел, но я тогда не захотел. Теперь я всех (подчёркнуто) в классе и на улице бью. Даже Димку, а он второгодник и у него есть настоящий кастет. Он дерётся нечестно, с гирькой в кулаке. Но я ему дал поддыхало ногой, и его папка к нам приходил меня зарезать. Но мама ему не открыла и позвонила в милицию. Но Димка сказал, что они с отцом всё равно меня поймают и убьют, но я ещё больше тренируюсь, сделал себе финку из твоего напильника. Так что ты за меня не бойся. Я сейчас и сам кого хочешь прикончу. Новый год я провёл у Кирки. Его отец налил нам с ним немного водки. Потом они там все перепились и передрались, а мы с Киркой всю новогоднюю ночь шлялись по Ленинграду и потом отсыпались у нас. Мамки всё равно дома не было. Она ушла (тщательно зачёркнуто). Короче. Мы были одни весь день, смотрели телек, голубой огонёк и фигурное катание. Папа! Дядя Инокеша говорит, что у тебя могут быть командировки в Ленинград. Давай с тобой сразу договоримся. Имей в виду, что я тебя с сегодняшнего дня буду ждать каждую субботу с восемнадцати до девятнадцати на станции "Автово" где кабинки телефонов-автоматов, понятно? Это, чтобы ты знал (зачёркнуто). Или давай я к тебе приеду сам, без мамы. Ты не думай, я уже решил, что можно на поезде. Просто пока холодно, а в мае можно. Я на товарной станции узнавал, есть вагоны прямо до Комсомольска. Я уже начал копить продукты на дорогу. Твой - сам знаешь кто..."

3.

Юрий положил письмо в карман и закурил вторую сигарету от первой, третью от второй... не помогало. Печальное лицо сына заслонило яркую теплынь. А тут, словно вдруг спохватившись, наступила бурная весна. Всё дружно и торопливо стало таять. С крыш с грохотом летели пласты почерневшего снега, сугробы превратились в бездонные лужи, солнце припекало чёрную спину тулупчика. Над институтом истерически орали где-то перезимовавшие и откуда-то возникшие сине-чёрные вороны. Полы, стены и потолки коридоров ослепительно сияли отраженным от весенних луж солнцем. Так же празднично выглядела аудитория, где развешивал свои плакаты обмирающий от волнения Заманский. Кроме членов кафедры и студентов-старшекурсников тут были проректоры. Потом пришёл и ректор. Хозяйски сел на самое видное место, согнув на запуганного ещё больше его появлением Марка Семёновича свои могучие обтянутые грубой вязки пуловером плечи. Во время доклада он несколько раз мощно откидывался назад и что-то зло и громко говорил заву и угодливо лезущему к его лицу старику. При этом он презрительно тыкал пальцем то в один, то в другой плакат. После одного из таких поворотов Ефим Яковлевич презрительно поднял верхнюю губу и что-то сказал ректору на ухо. Тот оглушительно захохотал и погрозил довольному до слёз Вулкановичу пальцем. Эксзав угодливо развёл руками. Малиново багровый Бурятов светил очками, сидя на подоконнике, чтобы в форточку оттягивало перегар от нюха ректора. Иногда он непроизвольно громко икал, прикрывая рот нечистым платком. На него оглядывались. Докладчик сбивался и начинал фразу сначала, всё более высоким от волнения голосом. Юрий сидел среди студентов. Инга стояла у стены, чтобы лучше слышать и видеть одновременно и докладчика, и Юрия. Она тоже волновалась так, что лицо и шея её шли пятнами. Заманский сначала только поглядывал на Юрия, а потом вообще обращался, казалось, только к нему. Юрий кивал, ободряя затравленного старшего преподавателя без степени. Во время безобразной пантомимы старика с хохотом ректора он позволил себе покрутить пальцем у виска. Между тем, плакаты производили впечатление какой-то нелепой мистификации. Диссертация казалась запоздавшей на сто пятьдесят лет. Все эти грот-бам-брам-реи и грот-брам-стаксели были бы уместнее в сценарии пиратского боевика. Но были алгоритмы, диаграммы, формулы. Все слушали доклад по разному. Студенты и аспиранты - восторженно, ректор, Бурятов и Вулканович - откровенно презрительно, Замогильский - пришибленно, Валентин Антонович Попов - нейтрально. Впрочем, в части аппробации всё выглядело неожиданно солидно: положительные отзывы от пароходств и энергетиков, даже вроде бы рекомендации к внедрению парусных систем для ветроустановок от Совмина Якутии. "В заключение я могу сказать, - светил Марк Семёнович рыжими глазами, что люди сожгут рано или поздно весь уголь и всю нефть, задохнутся в ядерных отходах, а ветер, этот вечный бродяга, будет двигать суда и крутить лопасти электростанций. За парусный двигатель атомного века!.." Студенты бурно захлопали. Когда они кончили, продолжал хлопать и истерически хохотать, громко икая, только Бурятов со своего подоконника. Зав встал: "Вы кончили, Марк Семёнович?" "Обо всём этом можно говорить часами, но я надеюсь расширить моё сообщение, отвечая на вопросы." "Спасибо Товарищи, попрошу вопросы." "Когда и где будет построен ваш первый парусник?" - студентка. "Мы в студенческом конструкторском бюро сделали несколько проектов и разослали их... Я полагаю, что как только кто-то возьмётся проектировать и строить, мы..." "Возьмётся - в неопределённом будущем, - поднялся, весь дрожа от возбуждения старик. - Я, товарищи, как бывший завкафедрой, должен внести некоторую ясность в существо излагаемой темы диссертации, многозначительная пауза. - Ник-то и ни-ко-му никог-да и ни-че-го по теме соискателя Заманского не рекомендовал. Есть обнадёживающие фразы в заключениях. Обычная дань вежливости, не более. Я и сам по своей диссертации десять лет назад получал подобные положительные отзывы, но верил только опытному образцу, который способен убедить Учёный Совет! И только за внедрение моей работы мне дали учёную степень, а не за вежливые фразы! Что, это, мол, всё интересно. Так ведь и романы о пиратских парусных фрегатах читать интересно! Значит ли это, что мы все должны бросить учить студентов и..." "Ефим Яковлевич, - поморщился зав. - У вас вопрос или выступление?" "Пока - вопрос! - агрессивно выдохнул Вулканович. - Выступление моё тут кое-кому очень не понравится..." "Марк Семёнович, будете сразу отвечать на вопрос доцента Вулкановича?" "Сразу. Да, однозначной рекомендации пока нет, но..." "Вы удовлетворены?" - зав старику. "Ещё бы!" "Алексей Павлович?" "У меня один вопрос, не по существу, если мне будет позволено, - преодолевая икоту соскочил с подоконника Бурятов. - На всех плакатах, по-моему следует к защите добавить по эмблеме - череп и две косточки без мяса..." Хохот ректора, свист молодых и студентов. "Я прошу серьёзнее, Алексей Павлович," - зав с детской улыбкой. "Да невозможно тут серьёзнее! - лицо Бурятова мгновенно стало синюшным и одутловатым. - Чем мы тут, чёрт нас возьми занимаемся? Для чего сюда пригласили студентов позорить преподавательский корпус института? Что мы тут вообще выслушиваем и пытаемся обсуждать? Да в нормальном вузе такую тему на курсовой проект постеснялись бы дать! Чушь собачья. И ею увлёкся вроде бы дипломированный инженер, старший преподаватель вуза. Ну увлёкся, так излагай родной жене на правах семейного графомана. При чём тут мы с вами? Серьёзнее! Да у него на плакате номер семь даже знак интеграла нарисован неверно. Интеграл, да будет вам известно, уважаемый докладчик, это сумма, эс латинское, а у вас вытянутое гэ русское. Как и вся ваша, с позволения сказать диссертация! Я ничего, - вытянул он руки вперёд, - я и не такое слыхивал. За студентов обидно, что их инженерии такие умельцы учат, словно нет никого пограмотнее..." Опять хохот, старик, сняв очки, крутит головой и вытирает слёзы. Ректор, весь багровый, криво улыбается. "Тогда, может быть, и обсуждать дальше нечего?" - зав ректору. Тот мощно пожимает плечами. Зав кивает и поднимает голову: "Юрий Ефремович?" Мёртвая тишина. Бурятов перестаёт икать и съёживается. Ректор прямо на глазах бледнеет. Старик проседает почти под стол. "Первый вопрос у меня не к докладчику, - спокойно начинает Юрий. - Где я? В вузе или в общей тюремной камере? Если в вузе, то почему кураж и расправа? Если в камере, то где конвой? ("Ого!" - молодые показывают большие пальцы друг другу. Инга подаётся от стены словно готова прямо тут броситься Юрию на шею.) Если же по существу, то прошу ответить на следующие вопросы. Кто проверял экономическое обоснование и есть ли заключение о достоверности ваших выводов? На плакате номер семь, кроме неудачно выписанного знака интеграла, есть, на мой взгляд, очень спорная, но интересная интерпретация эффекта Негоды. Вы уверены в вашей правоте, или прав профессор Негода? Если правы вы, то признал ли профессор свою ошибку и отметил ли это обстоятельство в своём положительном заключении руководителя темы на вашу работу? Благодарю вас." "В данном случае правы мы оба. И это отмечено в заключении. Просто я пошёл дальше профессора. При закритических ветрах, когда чайные клиперы прошлого века убирали все или часть парусов, моё судно, напротив, может включить запатентованный мною рекуперативный двигатель. Современные материалы позволяют сделать рангоут из легированной стали, такелаж - из стальных канатов или из канатов с окисью необия. Пластиковые паруса, армированнные стальной сетью, имеют практически безграничную прочность. Всё это позволяет судну плавать без уменьшения парусности при любом ветре, накапливая его энергию впрок. А потом долго ходить без расхода топлива при штиле. Но при закритическом давлении воздуха в пузе (хохот Бурятова)... Это парусная терминология, Алексей Павлович.... Так вот, в пузе паруса предложенной мною формы появляются полученные мною в аэродинамической трубе вихри, резко усиливающие тягу ветрового движителя. Иннокентий Константинович Негода даже предложил назвать этот феномен эффектом Заманского и..." "Простите перебил его Юрий. - К сведению присутствующих. Как сказал мне сегодня утром по телефону профессор Негода, диссертация Марка Семёновича рекомендована к защите на докторском совете, чтобы дать ему возможность получить сразу степень доктора технических наук без кандидатской степени прежде всего за эффект Заманского. Продолжайте, пожалуйста..." "Да я, собственно..." - Заманский развёл руками и вытер со лба обильный пот. "У вас вопрос?" - зав ректору. "Фантазии по поводу доктора наук Заманского, - начинает ректор, - оставим на совести Юрия Ефремовича и его утренних телефонных собеседников, если они вообще существовали, учитывая разницу во времени между Комсомольском и Ленинградом. Таких докторов в нашей стране сроду не было, и, смею надеяться, никогда не будет. Наша наука так низко ещё не опустилась. Впрочем, я о другом. Марк Семёнович, вы отдаёте себе отчёт о своём положении в нашем институте?" "Вопрос не по существу, Петр Николаевич," зав с детской улыбкой. "Ничего. За неимением другого существа вопроса, займёмся пока этим. Для пользы дела и докладчика. Вы отбыли пятилетний срок старшего преподавателя и не защитились за этот период, так? Если вы в течение года не защититесь, я вас понижу до ассистента, обещаю при всех. Подождите петушиться! Уволитесь? Отлично. Но квартиру вы получили от института, а потому должны будете её освободить более достойному преподавателю. Нам не нужны позорящие наш вуз фантазёры. Так вот, я лично займусь этим вопросом, но квартира за вами не останется, я вам это обещаю при всех, включая вашего покровителя. У меня десяток специалистов без квартир, мыкаются в общежитии. А вам пусть даст квартиру тот, кому нужны ваши закритические области, пузо и интегралы на букву гэ. Вам всё понятно?" "Ещё бы..." "Вот и отлично. Из всей же этой галиматьи, - ректор брезгливо обвёл ладонью красочно и любовно вырисованные плакаты, - я советую попробовать сделать толковую статью в "Технику-молодёжи." А вас я бы пристегнул к тематике Алексея Павловича. Ему как раз нужны люди. Если он через год лично попросит меня оставить вас на работе в прежней должности, то я вас, возможно, оставлю. Если же не справитесь и с его темой - вот вам порог! Идёт?" "Я... подумаю, Пётр Николаевич..." "Вот это другой разговор. Вам сколько лет? Сорок? Нельзя же до конца жизни быть ребёнком!" "А - подонком?" - тихо и внятно спросил Юрий, и все вздрогнули. Ректор резко обернулся на голос, словно его ткнули кулаком в спину. "Что вы сказали, Юрий Ефремович? Повторите!" - Он медленно пошёл в сторону Юрия. У зава перекошенное от страха лицо, старик зыркает глазами, словно прикидывая куда можно улизнуть в случае чего. Бурятов громко прыскает в грязный платок и икает. Юрий встаёт и идёт навстречу своему врагу. "Попробую повторить. Только подонок может на предзащите, среди коллег и студентов, а не в своём служебном кабинете, наедине, вести подобную беседу с преподавателем вуза. Только подонок может, пользуясь незнанием учёным гражданских законов, угрожать, что вышвырнет его семью на улицу - без решения горсуда. Тем более, достоверно зная, что ведомственной площади у института нет и никогда не было. Только подонок может "пристегнуть" учёного к заведомо чуждой ему и, на мой взгляд, абсолютно бесперспективной теме заведомого недоброжелателя. Только подонок, не прочитав даже и автореферата диссертации, может рекомендовать свернуть её в статью популярного журнала. Вы согласны со мной, Пётр Николаевич? Если да, то я вам советую сесть на своё место, не мешать заседанию кафедры. И не махать у меня перед глазами своими кулачищами. Когда вы это делаете, вы становитесь до смешного похожим на ветряную мельницу, а это скорее не по вашей части. Вы у Марка Семёновича, насколько я знаю, не стажировались." "Я ему только советовал... Все слышали!" "Я тоже слышал ваши советы. Мы никого здесь не судим, Пётр Николаевич. Мы не занимаемся ни положением Марка Семёновича в нашем институте, ни, тем более, его правом на горисполкомовскую квартиру. Не время и не место. Мы на предзащите диссертации. И обсуждаем здесь только научное исследование. Я внимательно ознакомился с идеей сохранения энергии ветра впрок..." "С бабой его, заготовленной впрок, ты внимательно ознакомился! - орёт вдруг, едва не лопаясь, Бурятов. - Ему Заманский блядь подложил, специально переселённую к себе домой впрок из общежития... Да или нет? Что глазки забегали? Да или нет? А?!" "Заткнись ты, скотина!" - кто-то из студентов. "Уберите хоть студентов!" - секретать истерично заву. "Все это знают! - разрывается Бурятов. - Как она перед ним в кубовой голыми сиськами трясла!.. Все это видели. Её за это чуть из комсомола не выгнали! Вот Заманский её сразу у себя дома впрок и поселил, чтобы Хадаса соблазнить и чтобы тот на предзащите... Все видели, как Савельева с Хадасом в общественном бассейне при всех чуть не еблись голые! И это все знают. И все молчат. Почему? Не хотят иметь дело с хамом! Вот он тут при нас даже ректора института обхамил! Тебе, Юрий Ефремович не в вузе, тебе бы в вытрезвителе работать, людям руки крутить, падла!" "Да подождите вы со своим вытрезвителем, - морщится ректор. - Вы что себе действительно позволяете, Юрий Ефремович? В вузе!.." "Вот тут вы совершенно правы, Пётр Николаевич, - спокойно говорит Юрий, направляясь к побледневшему как мел сразу остывшему Бурятову. Тот испуганно таращит слезящиеся голубые глаза с красными белками. - Вы правы... Такое нельзя себе позволить даже в вузе. Нигде нельзя себе позволить не дать по морде..." Бурятов обречённо и безропотно принимает тяжелый удар кулаком в нос, достаёт тот же грязный носовой платок и привычно закидывает голову, унимая кровь. "Звоните в милицию, - кричит басом побелевший ректор заву. - Я тебя не на пятнадцать суток!.. Я тебя на полтора года упеку, идиот..." Все выходят в коридор. Бурятов, поддерживаемый под руки секретарём и стариком, что-то быстро говорит высоким плачущим голосом, размазывая по лицу сопли, обильные слёзы и кровь. "Алексей Павлович, - вдруг раздаётся сбоку звонкий голос. - Подождите-ка. Тут же ещё я вас жду!.." Он оборачивается и тотчас отлетает, садясь у стены, от оглушающего удара кулаком по губам. Разъяренная и красивая Инга Савельева ждёт, когда он поднимется. Бурятов цепляется за стену, не сводя с Инги полных ужаса глаз, разгибается, громко чмокая разбитым ртом, и выплёвывает зуб, в изумлении глядя на него на ладони. "Погодите-ка, Алексей Павлович, я же только начала!.." - Инга размахивается, но её сзади охватывает не совсем прилично Юрий и оттаскивает к ошеломлённым всем происходящим возбуждённым студентам. Она яростно вырывается, пытаясь укусить Юрия за руку, шипит и фыркает, но он не сдаётся, с трудом справляясь с неожиданно очень сильной девушкой. Наконец, её хватают за руки подруги, и тут как раз появляется милиция. Ни слова не говоря, двое милиционеров тотчас заламывают руки тому же несчастному окровавленному Бурятову. "Опять вы безобразничаете, Алексей Павлович, - говорит лейтенант. - На этот раз уж точно я вам десять суток..." "Позвольте, - вмешивается ошарашенный ректор. - Я член бюро горкома партии, ректор института профессор Хвостов. И я свидетельствую, что доцент Бурятов сам был зверски избит прямо на заседании кафедры сначала доцентом Хадасом, а потом в коридоре студенткой Савельевой..." "Ничего не понимаю, - теряется лейтенант. - Рукоприкладство в вузе, это же... Но... позвольте, товарищ ректор, Бурятов же у вас пьян! И потом мы его хорошо знаем. Он у нас вечно по всем ресторанам драки затевает. Не может такого быть, чтобы трезвый доцент, тем более вот эта студентка, Инга Савельева... Она у нас лучшая дружинница... Чтобы они просто так избили ни за что известного пьяницу и дебошира. Мы, конечно всех троих задержим, но такого быть не может, чтоб Алексей Павлович был не виноват..." "Вам погоны надоели, товарищ лейтенант? Я вам говорю, что на него набросился сначала Хадас, а потом эта... больше не студентка, ибо хулиганкам и развратницам делать в моём институте нечего..." "Сейчас ты у меня и сам получишь, - огрызается Инга, вырываясь в драку уже с ректором. - Импотент сраный!.." "А ну-ка помолчи, Савельева, - грозит растерявшийся лейтенант. - Докричишься... Как не стыдно! Активная дружинница, убийцу недавно задержала... Мы тебя к грамоте представили, а ты тут ведёшь себя, как уголовный элемент, понимаешь..." "Да брось ты, Матвеич, - Инга уже улыбается, демонстративно держа руки по-арестантски за спиной. - Юрий Ефремович, стройся - за мной! С милым рай и в КПЗ! Сидеть так хоть за дело, правда? Вон он, результат - у Бурятова в кулаке..." "Никуда вы их не уведёте, - вступает староста Саша. - Мы все тут свидетели. Бурятов с Хвостовым их спровоцировали. Имей в виду, Матвеич, уведёшь Ингу, ни один из нас на дежурство не выйдет, понял? Ты меня знаешь..." "Тогда пускай доцент один идёт как задержанный, а Бурятов, как пострадавший..." "Тогда и я, как задержанная! Это я ему зуб выбила! Жалко только, что не дали остальные выкрошить!.." "Ладно, пошли, кто хотите, в отделение. Там разберёмся. И вы, товарищ Хвостов. Кто ещё свидетель? Вы?" - Вулкановичу. "Я?.. Чего вдруг? Нет, нет... Я тут не при чём. Ничего не слышал, ничего не видел. Меня от ваших драк, Бога ради, увольте. Молодые не поделили девушку? Отлично, но я-то при чём? Мои девушки уже носки внукам вяжут, товарищ лейтенант." "Жидовская морда, почти вслух произносит сквозь зубы Хвостов. - Ты у меня попомнишь..." Замогильский подобострастно кивает и открывает перед ректором дверь на лестницу.

4.

На улице совсем раскисло. Плюс пятнадцать на солнце. Весь снег таял в одночасье. Юрий щурился на это весеннее безобразное великолепие с крыльца отделения милиции, а потом зашагал прямо через улицу по колено в мессиве, в своих полных талой воды суконных ботах, к ожидавшием в волнении Ольге и Марку Заманским. За ним на крыльце появились хохочущие студенты, все как один в резиновых сапожках. Они подхватили на руки Ингу и триумфально перенесли её к тротуару, где она с хохотом повисла на шее Юрия. Потом на крыльце милиции появились Хвостов и Бурятов. Последний был уже в пластырях, с раздутой синей физиономией. Он что-то горячо шепелявил ректору. Тот морщился от перегара и быстро ушёл, не заметив протянутую руку. "От-пус-ти-ли! - кричал Юрий. - Да здравствует свобода! Немедленно к вам и - водки! У вас есть водка? А то я куплю... Надо же, первый случай в милицейской практике - трезвые пьяного зашибли!" "А ректор? - тревожно спросила Ольга. - Неужели сдался?" "А куда ему деться? Студенты в один голос всё подтвердили. А Саша ещё пообещал коллективную кляузу в горком. Ректор тут же на попятную: дескать его неправильно информировали злые силы... Затравили, мол, талантливого учёного с прекрасной диссертацией. И всё, оказывается, с подачи пьяного скандалиста, которому не место в высшей школе..." "Юра, куда же вы прямо по лужам... Ноги мокрые," - заметила Оля. "Плевать! Я сегодня гуляю. Мне теперь море по колено. Решился! Нет, вы даже представить себе не можете, сколько лет я мечтал вот так - святым кулаком по окаянной роже!.. Не их излюбленным оружием, не интригой на интригу, не подлостью за подлость, а вот так, по-деревенски, без колебаний..."

5.

"Ты хоть что-нибудь понимаешь, Тоня? - расслабился после полного стакана водки непьющий спортсмен Хвостов. - Я кто - ректор или раб? И почему, чёрт меня побери, я могу поставить на место любого, кроме этих сраных евреев? До каких пор они будут неприкасаемы в моей стране? Дал этому жиду квартиру. Своим отказал - ему, одному, двухкомнатную! Дал полную свободу научной работы. Ни завкафедрой, ни проректор, ни я не контролируем. Никому такое не позволено - только ему! Подписываю, не глядя, любые финансовые документы по теме Хадаса. А мог бы всё зарубить на корню. Так ведь не только никакой благодарности, напротив, меня при студентах подонком называет. И этого ему мало - при мне же людей моей команды не просто поносит, как хочет, а уже при всех им морду бьёт, а ему хоть бы что! Почему, спрашивается? Горком неизменно на его стороне. Завелась у него жидовская лапа - герой этот липовый, скорее всего, Альтман из Биробиджана. Надо же, так нашего доцента вдруг возлюбил, что его однополчанин-партизан из бюро крайкома без конца звонит нашему Первому, как там Хадас? Не обижают ли прекрасного человека? И если бы Тоня, только жиды, Заманский с Хадасом, так ведь чуть не все сегодня вызверились на меня в милиции..." "И Вулканович?" "А-а-а! - зарычал Хвостов. - Вот уж где жидяра так жидяра, пархатая тварь!! Этот хуже всех! Этот в морду не даст... Ничего, говорит, не слышал, не видел. Савельеву, говорит, Бурятов с Хадасом друг к другу ревнуют. Не идиот ли?.." "Петь, а Петь, - замурлыкала вдруг дородная Тоня. - А почему эта... Савельева сказала, что ты импотент? Ты что... с ней тоже?.." "Да не с ней... То есть... Короче. Тебя мне только сегодня не хватало! Вечно напоит и выпотрошит! Пользуется тем, что я пить не умею... Ну что тебе ещё? Не знаешь что ли, что профессиональные спортсмены... ну, слабы часто по этому делу. Тебе надо это рассказывать? Я и решил было, что дело не во мне, а в тебе. Привёл студентку сюда, когда ты ездила к своей мамуле... Девица оказалась и сексапильная, и умелая! А я - ну хоть бы что пошевелилось... Она старалась, старалась, потом плюнула, представляешь, проститутка такая, прямо... вот сюда, прямо на него, оделась и ушла, хохоча во всё горло. Ты довольна? Чего ты молчишь? Хохочи тоже! Это же так смешно: грозный муж, ректор и профессор имеет между ног вместо бандита дохлую улитку без панциря..." "Петь, может тебе полечиться? Уколы там, гормоны, ну я не знаю... Мне же с тобой тоже тяжело... Я здоровая баба. И ещё вполне..." "То-то ты, Антонина, у мамашки твоей на лишние две недели задержалась? Колись уже тоже! Мне - изменяла? Откровенность за откровенность, ну?" "А драться не будешь?" "Ты же простила вроде?" "Тогда... Нет, я ничего не скажу. Вон у тебя какие глаза стали..." "Ладно. Мне сейчас не до этого... Скажи мне, Тоня, имею я право верить коллективу кафедры, Попову, Вулкановичу, Бурятову и некоторым другим, если они мне все как один говорят, что Заманский не талант, а авантюрист? Мы живём в энергичный век. Тут не до слюнявых анализов, кто есть кто. Если мне кажется, что этот еврейчик нихера не стоит, могу я его вышвырнуть из своего вуза? Да или нет?" "Конечно, Петенька, да. Ты у меня самый сильный и справедливый. А добрым ректору быть совсем не обязательно... Даже, я тебе скажу, и вредно и опасно. Для вуза. Для коллектива. Поэтому дави их всех, жидовню эту, где и как только сможешь... Пока не поздно!"

8.

1.

Как оказалось, это была не весна в день драматической предзащиты, а редкая в нынешних краях оттепель. Уже на другой день завьюжило, посыпал сплошной пушистой стеной густой снег, мгновенно воссоздавая сугробы на замерзших за одну ночь лужах. Наутро ветер стих, а за оттаявшим окном ослепительно засияла первозданная зима с умеренным пятнадцатиградусным морозом, скакнув на тридцать градусов за каких-то полсуток... Юрий проснулся с ощущением какой-то бурной радости, которой совсем не сулила вчерашняя безобразная сцена. От секретаря кафедры принесли записку, что доцент Хадас приказом по институту на неделю "отстранён от работы за недостойное поведение." Потом пришёл Толя и добавил, что лучше Юрию в институте вообще не появляться. Оказывается, ректор оспорил рекомендацию горкома через министерство, те вышли на ЦК. Вопрос о пребывании какого-то провинциального доцента в прежней должности решается в недостижимых верхах, где сцепились амбиции крайкома и министерства. Пока его курс читает всепригодный Вулканович. В институте только и разговоров, что о вчерашней драке. Студентка Савельева, кстати, из института тоже отчислена приказом Хвостова "за хулиганство и разврат..." "Ничего себе формулировочка! - воскликнул потусторонний Толя, вдруг проснувшийся из-за истории с новым другом Юрием. - Это же волчий билет... Из комсомола уж точно попрут!" Услышав это, Юрий поспешно надел свой тулупчик и, отчаянно скользя и падая в своих всё ещё мокрых после ночи на батарее суконных ботиках, пошёл в студенческое общежитие. Там было пусто и тихо, все на занятиях. Он впервые постучал в дверь с табличкой "Mary-Inga-Nataly". Там точно так же как когда-то в комнате Галкиных этажом выше, что-то упало, ахнуло, простучали босые пятки, но на этот раз звякнул ключ в замке, дверь распахнулась, и Юрий задохнулся в душистом кружеве лёгкого домашнего халата, который только и был одет на Ингу. Он осторожно отстранил её, воровато вглядываясь в пустой коридор, неуверенно вошёл и сел на стул у чертёжного стола. В комнате был идеальный порядок и чистота, что значит девочки! "Новости знаешь? - спросил он, пока она усаживалась на койку, закинув руки за голову, как тогда у Заманских. Вместо ответа она протянула ему два железнодорожных билета. - Что это? Ты уезжаешь?" "Мы уезжаем, - сказала она, вернув руки на затылок. - Тебе ректор дал неделю отпуска. Так? И вот я вас, Юрий Ефремович, приглашаю к себе домой, раз вы так дурно воспитаны, что не удосужились пригласить меня к себе домой хоть раз за те полгода, что я хожу в ваших любовницах... И "занимаюсь развратом", кстати, тоже только с вами!" "А если я откажусь? Надо было хоть спросить..." "Вот я тебя и спрашиваю: Юра, ты хочешь со своей Ингой поехать познакомиться с её родителями?" "Вот я тебе и отвечаю: Инга, я согласен." "Тогда на сборы час. Поезд в одиннадцать." "А если бы я не пришёл?" "Я бы билеты выбросила... И попробовал бы ты ко мне ещё подойти..." "Излупила бы как Бурятова? - засмеялся Юрий. - Да тебя теперь все мужчины будут обходить за версту." "И ты?" "Так я же тоже хулиган! Отличная парочка, не так ли?.. Это далеко? Ну, твоя станция?" "Между Хабаровском и Уссурийском. Дебри Уссурийского края. И станцию называют Дерсу в честь сподвижника Арсеньева. Мы там будем в полночь." "А потом?" "Папа встретит с санями." "Серьёзно? С лошадкой?" "А ты думал - аэросани? Ты что, у нас там всё по-простому. Я ведь из простых. Ты поэтому меня избегаешь, да?" "Сцены, Инночка... или как тебя папа с мамой зовут?" "Как ни странно, именно так. Ингочка - язык сломаешь. Угораздило же дать норвежское имя! Папа служил в Печенге, на норвежской границе, и там у него была в молодости пассия с таким именем."

2.

Поезд выплюнул их в ночь на тщательно выметенный перрон, едва освещённый единственной лампочкой над дверью станционного домика. Вокруг в тишине грозно нависали какие-то неестественно огромные чёрные деревья. Когда стук колёс замер вдали, явственно фыркнула лошадь и появился высокий человек в тулупе и рысьей огромной шапке. Он приблизился, стянул рукавицы и подал Юрию большую тёмную ладонь: "Савельев я, Игнат Ильич, папа этой козы-дерезы." "Юрий Ефремович, её учитель и друг. Если официальнее, доцент Хадас." "Хадас. Хадас, этой какой же нации? - обернулся лесник к прижавшимся друг к другу седокам, когда сани тронулись,. - Латыш, литовец?" "Он еврей, папа, - вызывающе сказала Инга. - А тебя будто ничего в человеке не интересует, кроме его нации. С каких это пор?" "Еврей так еврей... - не сразу пришёл в себя Игнат Ильич. - Вы что, обижаетесь, когда вас спрашивают о нации, Юрий Ефремович?" "Да нет. У меня действительно непонятная фамилия. И не Иванов, и не Абрамович..." "Только я, - помолчав, продолжал лесник, - вроде должен поинтересоваться, раз единственная дочка впервые привезла к нам молодого человека. Инга не привезёт кого попало. Значит серьёзно. А раз серьёзно у неё, так и у нас. Я против евреев ничего не имею, но..." "Ну, что там за "но", папа! - напряглась Инга. - Уж ты-то с чего был бы антисемитом?" "Да не антисемит я! - отчаянно крикнул отец. А ну как увезёт он тебя навеки в этот свой Израиль, вон их сколько сейчас туда едет! И - всё! Навсегда! Была дочка и нет, как не было... Как умерла. Это хоть вы оба понимаете?" "Я в Израиль не собираюсь." "Сегодня не собираешься, а через год, пять лет, как раз когда мы к внукам привыкнем... Так что, вы мне быть счастливым от такого брака прикажете? А о матери и не говорю." "Папа, какие там внуки? Он мне ещё и предложения-то не делал." "Не делал? А чего тогда приехал?" "Чтобы сделать," - поцеловал Ингу Юрий. "Ой! Мама!!- радостно взвизгнула она и кинулась ему на шею. - Наконец-то! Спасибо, папуля. Это он тебя испугался, что с саней сбросишь волкам на съедение, вот и раскололся..." "А что до Израиля, - продолжал Юрий, мягко высвобождаясь, - то зачем же так мрачно? Во-первых, я никогда туда не хотел и сейчас не хочу, а, во-вторых, это очень не просто, даже если бы и захотел бы. И, наконец, если ей там будет хорошо..." Игнат Ильич только покрутил головой. Сани неслись по узкой лесной дороге почти в полной темноте под сплошными сводами циклопических еловых лап и кедровых ветвей, среди колоннообразных заснеженных стволов, как стоящих вертикально, так и наваленных в первозданном хаотическом беспорядке. В редких просветах между ветвями над головой высвечивалось переполненное звёздами невиданно ослепительное и чистое ночное небо. Лошадь бежала ровно, сани скрипели полозьями по глубокому снегу, иногда взрывающемуся от задетых еловых лап белым колючим облаком, покрываюшим седоков душистым покрывалом. У Юрия замёрзли ноги, хотя он, по совету Инги, надел две пары шерстяных носков. Под меховым покрывалом, однако, было тепло, Инга счастливо дышала у его щеки, припав к плечу и улыбалась без конца своим мыслям. Наконец, показались едва видные над сугробами светящиеся окна, послышался скрип открываемой двери, и сани подкатили к большому бревенчатому дому. На ярко освещённом электрической лампочкой крыльце стояла в накинутом на плечи тулупе высокая женщина в валенках. Негнушимися ногами Юрий прошагал к ней и приложился губами к протянутой руке. Она не отдёрнула руку, даже не смутилась, но была явно польщена таким невиданно тонким обращением в их таёжной глуши. "Я Полина Олеговна, важно сказала она, приглашая гостей в дом. - Милости прошу. Столько дочка о вас писала хорошего, Юрий Ефремович..." В просторной гостиной было тепло и чисто, совершенно городской уют, даже телевизор, стереорадиола. Юрия поразила целая стенка книг с дефицитными подписными изданиями. Откуда это в таком медвежьем углу столько книг и, главное, электричество, подумал Юрий. Игнат Ильич вдруг сказал: "Тут уже десяток лет охотится муж Примкниготорга. Дочке нашей столичную библиотеку обеспечил. Инга, представляете, всё это перечитала! Золотая у ней головка..." "А электричество? Что-то я столбов не приметил." "Нет, ток у нас свой." "Дизель-генератор? А почему его не слышно?" "А вот и нет! Неужели вам Марк Семёнович не похвастался? Это ведь он всё это нам наладил три года назад. Дал мне чертежи, а я всё по ним заказал у умельцев на авиазаводе в Арсеньеве. И вот с тех пор живём что в твоей столице. Ни керосиновой лампы, ни столбов-проводов в райцентр. Аккумулятор круглые сутки заряжается и от ветра, и от солнца. У нас тут солнце двести девяносто дней в году, а ветер все триста. Ветряк у меня на сопке стоит уникальный. Его мои друзья фрегатом прозвали. На каждой лопасти парус. А солнечный свет мне в специальный колодец трёхметровая линза собирает. Она заполнена водой или льдом - вон там, на поляне. Почистил раз-два в месяц линзу от снега, и она опять как новенькая. У нас даже электроутюг и стиральная машина работают. Не говоря о свете, телевизоре и холодильнике. Золотая голова у парня..." "Пап, - злопамятно сказала Инга, - так Заманский тоже еврей." "Ты чего вдруг? - удивилась мать. - Какая разница?" "А такая, что Юра у меня еврей, и он мне только что сделал предложение, а папа..." "Что папа? - засмеялась Полина Олеговна. - Он же у нас и не интересовался никогда. А у меня у самой, между прочим, бабушка по маме еврейка, Фаина Мордехаевна аж!" "Иди ты! - поразился лесник. - Ты серьёзно, мать? А чего молчала?" "Так ведь ты никогда и не спрашивал." "Ну, вы даёте, - хохотала Инга, не отлипая от Юрия. - Так я у тебя, оказывается, Хаечка, Юрик! Надо же, ехал чёрт-те куда, а попал к своим..." "Все мы тут свои, советские, примирительно сказал лесник. - Ладно, время позднее, пьём чай и спать. А завтра после баньки отметим событие. Куда? - рявкнул он на Ингу. Отдельно! Покажешь брачное свидетельство, тогда..."

3.

За окном комнаты, где ночевал Юрий, величественно качалась огромная лапа голубой ели в сияющем на солнце пушистом снежном колпаке. За ней золотились сугробы на огороде. За огородом туго бил в ослепительно синее небо белый дым над едва видимым отсюда срубом. Юрий открыл дверь на осторожный стук и сразу задохнулся от горячего душистого поцелуя невесты. Инга была в нарядном синем платье с розой у ворота и казалась похудевшей и усталой. "Ты себя плохо чувствуешь? - спросил Юрий, вглядываясь в измученные глаза девушки. - На тебе, как говорится, лица нет..." "Зато ты выглядишь у меня как огурчик, женишок... Отдохнул от невесты и доволен?.." "Я не понимаю..." "Не понимаешь? И очень плохо, что ты меня по-прежнему не понимаешь... Разные мы с тобой всё-таки, Юрик. Я вот без тебя жить не могу, всю ночь на часы смотрела, когда тебя увижу... А ты, я смотрю, и не вспомнил..." "Молодёжь! - крикнула из гостиной Полина Олеговна. - Кончайте любезничать. Умываться и завтракать. Мы с Савельевым уже заждались вас." "Где у вас умываются?" "Настоящие мужчины..." "Я понял!" Юрий набросил свой кожушок на спортивный костюм, сунул босые ноги в суконные боты и выбежал на улицу. Инга со смехом выскочила за ним, едва успев сменить туфли на белые валенки. Снег слепил со всех сторон. Юрий сбросил кожушок, снял "олимпийскую" рубашку и стал, вскрикивая, натираться снегом. "Жена, спинку потри, - сказал он и тотчас охнул и задохнулся от горы снега, обрушенного безжалостной Ингой на его голую спину с потревоженной еловой лапы. Тотчас нежные руки закутали его пушистым полотенцем, стали яростно растирать со всех сторон, надели на вытянутые руки "олимпийку", накинули на плечи кожушок и поволокли под руку к дому. "Какой приятный запах дыма, - затянулся вкусным воздухом, как любимой сигаретой, городской доцент. - Что это там дымит?" "А это вам, Юрий Ефремович, папа баньку топит... Надеюсь, не возражаете?.." "Мне?" "А вы эгоист. Чем это вы лучше других? Может и мне." "Вместе?.." "А вам бы как хотелось?" "Я и мечтать не смею... До печати из ЗАГСа." "Иногда сбываются и несбыточные мечты. Не я ли вам как-то обещала... Помните?" "Ты даже не представляешь, что ты со мной натворила своим дурацким замечанием!" "Потом расскажешь. А пока - завтракать. У моих тут такие чаи! Такой мёд!.. У нас тут всё настоящее и экологически чистейшее. Как и твоя невеста, кстати. Такие не только в столицах, ни в одном городе не растут..."

4.

Вы ни о чём больше и думать не сумеете, кроме как об Инге Савельевой под вашим веником... - вспомнил Юрий тот комаринный флирт в сентябре, когда направлялся по глубокому снегу, щурясь от ослепительного голубого сияния сугробов, к извергающей дым бревенчатой бане в конце двора. Она стояла среди гигантских разлапистых сине-зелёных елей у самого берега узкой реки. Юрий вошёл в предбанник и растерялся среди чистых деревянных скамеек и вешалок на стенах. В приоткрытую дверь виднелись уходящие под чёрный потолок полки, на нижней стояли два алюминиевых тазика. В обоих лежали берёзовые веники. Такие же душистые сооружения висели по стенам предбанника. Наконец-то он увидел наяву, как они не похожи на мучавшую его в снах метлу и домашний веник... Что ему следует тут делать - просто вымыться над тазиком или сразу идти в парилку? В любом случае, человеку тут следует раздеться догола, иначе, что это за баня?.. Но как можно себе это позволить, если изнутри дверь не имеет ни крючка, ни засова? Он выглянул на скрип снега и увидел, что Инга не спеша, танцующей походкой идёт к нему. Она была в малахае, отцовском тулупе и валенках. Войдя, она прикрыла за собой дверь, по-волчьи светя в наступившем полумраке широко расставленными удивительного цвета глазами. Увидев смущённого Юрия, она удивлённо подняла брови: "Вы сюда греться что ли пришли, Юрий Ефремович? Раздевайтесь, вы в бане!" "Так ведь тут даже запора нет, - растерянно показал он пальцем на дверь. - Как же я могу раздеваться?.." "А нам никто не помешает, - небрежно сказала она, набирая воду в ковшик и добавляя в неё что-то ароматное из бутылки. - Я своих предупредила, что мы здесь. А больше тут на десятки километров вокруг ни души. Кто же может придти? Так что не стесняйтесь. Приобщайтесь к нашей русской культуре, вы, инстраннец в родной стране..." "А... ты?" "Я? Ну я-то тут дома. Мне стесняться не пристало..." Она не спеша сняла малахай, тряхнула гривой светлых волос, сбросила ногу за ногу валенки, а потом небрежно раскрыла кожух, ослепив его белизной и совершенством юного тела. "Нравлюсь?" - победно-взволнованно спросила она, поворачиваясь перед ним. "Очень, - выдохнул он, не отрывая от неё взгляда. - Я просто...не верю своим глазам!..." "Вот как! Ну, это поправимо, если кто не верит глазам. Разрешается пощупать, - она поймала его руку и положила на свою левую грудь. - Держите крепче, а то выскользет! - звонко хохотала Инга. - Придётся опять ловить... веру в происходящее!" "Так вам же больно..." "Мне гораздо больнее, когда ты вот так робеешь, - жарко выдохнула она, пристроив его вторую руку на правую грудь и поднимая по своему обыкновению руки на затылок, прогибаясь в талии. - Вот так! Смелее! Ого!! А ну ещё раз!.. Ай!.. Нет-нет... Ещё чуток... Ой!! Ну.. ты даёшь, доцент! - она поспешно вцепилась в его руки. - Я же не резиновая кукла... Интересную моду себе завёл - живым студенткам сиськи отрывать!.." "Простите, Инга, но вы ведь сами..." "Заживёт, - смеялась она, поспешно раздевая его и потирая грудь. - Вот я вам сейчас за это так отомщу! Прошу раздеться, лечь и смиренно принимать справедливое возмездие за всё!" Ой... это у него что?.. - мысленно воскликнула Инга. - А... Я уже догадалась... Еврейские штучки?.. Нет, я ему мстить не буду! Такого красавчика я ещё не видывала... Кто же такую прелесть обидит? Я его даже вот так ладошкой прикрою, чтобы веником не задеть... Зато по всему остальному... "Ага, не нравится? А сиськи любимой девушке откручивать? Шучу, шучу... Получите-ка за это - по ногам, Юрий Ефремович! Теперь по торсу, по впалому животу... Ладно, повернитесь, а то я ненароком руку уберу, а мне вашего прелестника надо беречь, я добрая женщина. Н-ну, Юрка, а вот теперь держись! Это тебе за полотенце по беззащитной голой девушке с завязанной головой в еврейской республике!.. А вот так за невнимание ко мне после кубовой!... После бассейна!.. Когда сам полез целоваться и сам охладел на месяцы!... Вот так вас за это! По вашей тощей, простите, заднице, Юрий Ефремович. А теперь по вашей изумительной треугольной спине...теперь снова по жопе, чтоб больше не задавался, доцент, перед влюблённой студенткой!!" "А тебе самой уже не больно?.." "Сос-ку-чился... Давно не лапал? Ещё хочешь потискать? Потискаешь, не бойся, я терпеливая. Успокойся, мне-то уже не больно. А вот ты у меня уже стал совсем красным. Ты просто терпеливый, или осознал, что тебя давно пора выпороть за все твои садистские фокусы? Больно?" "Больно, но удивительно приятно, что именно ты меня стегаешь... Нет, действительно, всё горит. Ты у меня не слабенькая... И - не добренькая, а?" "Я не добрая?!" "А Бурятова кто чуть насмерть не пришиб? Если бы не я, тебе бы вышку дали... за убийство с особой жестокостью..." "А прелестника твоего кто... веником не тронул? Не я? Ладно, живите, Юрий Ефремович. Будем вас лечить. Встать и быстро за мной, ну же, а то я снова тонуть буду!" "Так я же голый..." "А я, по-твоему, какая? Не бойся, у нас не принято подглядывать. Да за ёлками из дома и не видно нихера." "Инга!.." "Не буду, не буду... Стану культурненькой, не узнаешь. А пока - за мной!.." Юрий увидел, как Инга бежит по заснеженным ступеням на лёд, к свежей проруби с вставленной лесенкой. От розового тела шёл пар. Ахнув, взвизгнув она бултыхнулась в ледяную воду и звонко закричала на весь лес: "Ай!! Тону! Юра, сюда скорее! Тону же!.." Скользя по снегу босыми ногами, он побежал туда же, скособочившись и нелепо прикрываясь, съехал по оледенелым ступеням в прорубь, задохнулся и охватил скользкое ещё горячее упругое тело, утонув в крепком объятии. "Скорее наверх, - прошептали яркие губы ему в глаза.- А то простудишься у меня, Боже упаси, лукошко своё отморозишь..." Он вскарабкался по короткой лесенке, пробежал уже немеющими ногами по глубокому снегу к пышущей паром двери и ввалился в свирепый душистый жар, плюхнулся на полку, видя в приоткрытые двери, как мечется грудь у бегущей по снегу от реки Инги. Она влетела, звонко хлопая себя крест-накрест руками, плюхнулась ему на колени, охватила его шею и едва не задущила поцелуем. "Я все эти месяцы мечтала об этом моменте... - горячо шептала она. - Ты в нашей бане... Ты! Со мной... голой... и сам голый... с твоим оригинальным хулиганчиком... А чего это он заскучал?.. Замёрз, маленький... Ого, мы уже растем на глазах... Мы, оказывается, умеем быть совсем большими... Мы чувствительны к горячим губам...Ничего себе! Сейчас мы станем огромными и будем пугать наивных русских девушек, не подозревавших о такой первозданной мужской красоте... Вы ни о чём больше и думать не сумеете, кроме как об Инге Савельевой под вашим веником... Помните?" "Ещё бы! Все эти месяцы меня промучили сладкие кошмары на эту тему." "Тогда, вот она я наяву! Сначала лягу вот так. Отлично! Обмакните веник и мстите той, что вас так беспощадно стегала! Да не так, сильнее! А по жопке? Неужели вам моя попочка не нравится? А я ею всегда так гордилась..." "Больше я на ваши провокации, Савельева..." "Да нет же! Это же веник, им нельзя поранить. Вот так! По плечам! Вы же в кубовой так любовались на мои плечи. Помните? По моей спинке с такой тонкой талией... Теперь по моим стройным бёдрам... Хорошо! Стой-ка... Ого, какие глаза!... Испугался-то как! А это всего лишь та же ваша Инга, тоже я, только спереди..." "Спереди не бьют..." "Так я вам и позволила бы меня бить! Я сама побью кого угодно. Только это же парилка! Я вас стегаю, вы меня!" "Хорошо, только на этот раз уж я не уступлю вам в благородстве, Савельева. С какой грудью я перестарался? Я её ладонью прикрою от веника..." "С этой. Ой, нет! Вот с этой! Ха-ха!" "С обеими что ли?.. Как же тогда я?.." "Точно, с обеими недостарался, Юрик! Тебе ещё исправлять и исправлять свои грубые научные ошибки. А пока - смелее!.. Хорошо! По... Ну, ты понял..." "Не больно?" "Ещё чего! Да убирай ты свою ладошку, не бойся!" "На вот этой синяк..." "Мой синяк, мне и решать... Да не так! Нечего меня веником гладить... Хорошо! Ещё сильнее! Ой! Ой!! Ты чего!! Снова озверел? Ничего себе, а ещё доцент!.." "Простите, Савельева... Я..." "Да у вас просто сердца нет, товарищ доцент. Как вам вообще можно доверять голых студенток, а? Я лично вам больше ни одну не доверила бы, стегает наотмашь - и по чём! Неужели не жалко? Ха-ха-ха, как смутился!.. А вам не идёт смущаться, вы теряете тонус и привлекательность. Да шучу же я, совсем не больно. Сейчас я только добавлю пара и в прорубь. Согласен?" "Ну нет! Сначала..." "Правда? А я уж думала ты только избивать умеешь бедную белую девочку... А!.. Ой, как хорошо! Ю-ррр-очка! Родненький! Теперь я сверху. Ох и помучаю... голого доцента! Не нравится? А меня мучить?.. Хорошо... Мсти, мсти мне... Ничего, не бойся... Я терпеливая. Что ты только один сосок целуешь?" "Так около второго же... синяк... Боже... действительно полоски от веника, не зря ты... Что я наделал..." "Вот ты их теперь и лечи... Ой! Где там моё счастье? Ого, мы не падаем в глазах любимой женщины, мы не из слабых и мягкотелых, мы как пружинка, верно? И мы тоже не против, чтобы нас целовали... Слушай, он мне как будто ротик открывает, ей-ей, как младенчик... Надо же! И кто же это посмел нас так обидеть, когда мы были совсем крошкой, прямо ножиком... шкурку срезать, как у картошечки. Ладно, уж я-то обижать не собираюсь, я, напротив - утешу..." "Инга, вам больно... Ведь вспухли полоски... Какой я идиот! Ведь такая нежная кожа..." "А мы сейчас эту кожу снова в прорубь сунем, всё и заживёт, как на собаке, вот увидите!.." "И с чего это ты взял, что я недобрая? - вспомнила вдруг Инга, когда было переговорено почти всё и она уже набросила на себя полотенце, сидя у Юрия на коленях в остывающей бане. - Я тебя очень больно парила?" "Да нет. Просто, когда ты упоминула эпизод в кубовой, я подумал, что добрые красивые женщины не поступают так жестоко с некрасивыми, как ты с Нюрой." "Это ты Корягу-то пожалел? - Инга даже сняла руки от его шеи и отодвинулась. - Да ведь это она меня возненавидела за мою красоту, а не я её за её уродство. Возненавидела ещё на первом курсе и стала без конца делать разные пакости, распространять слухи, следить, доносить! Когда я это поняла, я решила, что нельзя жалеть людей только за то, что кто-то хуже, слабее или беднее тебя. Нельзя, так как эта жалость не только не уменьшает их зависть и злобу, но ослабляет именно тебя! В интернате я всегда опекала слабых и некрасивых девочек, а они меня первыми предавали из зависти! В институте я попыталась подружиться с Нюркой, но та приняла это за мою глупость и слабость, стала беспричинно преследовать. И я стала беспощадной к жалким моим врагам не менее, чем к благополучным. Мы с Наташей и Машей и собрались-то в одной комнате и дружили именно потому, что нам незачем было друг другу завидовать. Вы же знаете, что мы, каждая по-своему, и так были лучше всех. Как, впрочем, и ты сам!.." "Холодновато стало, - поёжился Юрий. - Как ни жаль, пора одеваться." "Так это же ненадолго, - поцеловала его Инга. - Только до нашей постели. Теперь никто не будет возникать, раз мы с тобой провели столько времени в бане наедине. А в комнате у меня знаешь как тепло!" "С тобой везде тепло..." "Правда? Тогда - на посошок!.."

5.

"Мне у тебя очень нравится, - Инга как кошка в новом жилище обследовала и обнюхивала все углы в квартире разведённого доцента. - Всё новое. Я люблю всё новое. И я у тебя новая. Ты ведь старую сюда не ждёшь? Не приедет вдруг качать права?" "Старую... Она совсем не старая, если ты имеешь в виду мою бывшую жену..." "Повтори." "Что?" "Такое прекрасное словосочетание - бывшая жена! Она бывшая, а я - нынешняя и будущая! И вообще, как говорили древние: на войне, как на войне, но в постели, как в постели!.." Новая сладко посапывала, хозяйски бросив горячую белую руку ему на грудь. Она и во сне продолжала доказывать свою неотразимость, то и дело гибко поворачиваясь с закрытыми глазами то на живот, то на спину, играя своей белизной и округлостями, но замирала неизменно с рукой на его теле, словно утверждала долгожданную собственность. На потолке дрожала белая рама свет от уличного фонаря, искажённый теплым потоком воздуха из открытой форточки этажом ниже. Точно как у них в Ленинграде... Юное тело, прильнувшее к нему, вдруг показалось Юрию бесконечно чужим. Тот самый странный предмет вдруг вернулся в рот - ни прожевать, ни проглотить, ни выплюнуть... Мы выбираем себе любовниц, - вспомнил Юрий где-то прочитанное, а жён нам дарит судьба. Невидимый перст указал когда-то Юрию на Аллу, а ей на него, сделав их незаменимыми друг для друга. Рядом счастливо дышало совершенство. Но это было чужое совершенство. В свои двадцать Инга, несомненно, имела немалый теоретический и практический опыт подобного общения, а Алла и Юрий в первую ночь вообще толком не знали что можно и нужно делать друг с другом. Они едва научились целоваться, но тут позволялось многое другое, а что именно? И что не позволяется? Весь его опыт последующих тринадцати лет был их общим опытом ошеломляющих своей смелостью и новизной открытий, которые они вслух никогда не обсуждали даже между собой и которых, не сговариваясь, стеснялись. Применяя всё это с новой, Юрий невольно переживал заново знакомые приёмы со старой, когда они случились впервые и испытывал жгучий стыд предательства. Это немедленно отражалось на нём, Инга терялась, применяла вычитанные в печатных и рукописных руководствах позы и движения, восстанавливала своего партнёра, но только до очередного знакомого по прошлой жизни положения или просто взгляда на её новые прелести и сравнения со старыми... Алла была лучше, думал он в эти моменты. Во всяком случае для него. Инга была грамотным сексуальным партнёром. Отличницей по этому предмету. Алла была живой родной и единственной многие годы женщиной. К чужому запаху его нового жилья добавился чужой великолепный запах бившихся прибоем о подушку густых пышных волос, дорогих, с чёрного рынка, духов и шампуней, юного здорового женского пота. Новая пахла великолепно! Старая пахла лучше. От неё, и свежевымытой и устало потной, всегда исходил родной и дорогой для него запах Аллы для Юрия... После первого приступа их молодости Инга встала, зажгла свет, посмеиваясь над поспешно укрывшимся Юрием, нагая прошла в кухню, приготовила кофе, расставила на подносе рюмки и мгновенно приготовленные из ничего закуски, походя навела на кухне недостижимый до того женский порядок, присела на постель, примостив поднос на голые колени, поила Юрия кофе, словно случайно касаясь его лица грудью. Она знала и умела всё. Алла умела больше, упрямо не уходила мысль, - быть неповторимой. Немного усилий, и на месте Инги, думал он, могла бы то же самое выделывать другая его студентка. Не вернуть только Аллу... Инга чувствовала что-то и старалась из всех сил быть соблазнительной и неповторимой, но она была для него пока только копией - оригинал хранился в Ленинграде. Белая рама всё так же дрожала на потолке. Точно так же что-то непреодолимо дрожало внутри Юрия. Обычная мужская опустошённость долгожданного насыщения после длительного воздержания, успокаивал он себя. Да ещё осложнённого этими многомесячными психозами с веником и Сандунами, а потом этими нелепыми сравнениями с далёкой и давно чужой ему женой. Он попытался восстановить в памяти видения с Сандунами, бассейном, вспомнить недавнюю реальную таёжную баню, чтобы восстановить душевное равновесие. Инга, словно в ответ на его мысленное прикосновение наконец-то к ней лично, пошевелила рукой, недоуменно вытаращила на него спросонья бездонные зрачки с подушки сквозь завесу тонких волос. Потом рассиялась счастливой улыбкой, поднялась на руках, зависнув над ним упруго качающимися шарами, и со сладким вздохом шлёпко упала ему на грудь, охватив голову горячили ладонями и едва не задушив поцелуями со счастливым мычанием... И упало куда-то последнее сомнение в правильности второго выбора, второго перста судьбы - Инги для Юрия и наоборот... Исчезло, теперь уже навсегда, инородное тело во рту. Небывалая нежность, какой он никогда не знал и с Аллой, поднялась в нём вдруг с незнакомой молодой звериной силой, он опрокинул новую на спину. Инга тотчас прогнулась, закинув руки за голову, истово подставляя своё тело. До позднего утра он изумлял её, тоже ненасытную, своей застоявшейся и вдруг освобождённой страстью, так и не изведанной с Аллой свободой и верой в себя. "Я и не мечтала о таком! - звонко кричала Инга, не менее его удивляясь его силе и неутомимости. - Нет. Нет, ещё!! Ещё-ооо!! Ю-уура! Я не хочу больше жить!.. Лучше уже не будет... Лучше не бывает!!"

9.

1.

В окно истерически колотил приступами холодный свирепый балтийский дождь. Алла оцепенела около телефона, не имея ни малейшего представления, куда ещё можно позвонить, когда в прихожей коротко звякнул робкий звонок. Грязный дранный сын в расстёгнутой куртке и с раскрытым портфелем с мокрыми учебниками стоит в прихожей, образуя лужу на паркете. "Ну, колотит его слабыми кулачками Алла. - Ты хоть знаешь, сколько время? Ты хоть представляешь, куда я звонила? Отвечай, отвечай, мучитель..." "Мама! Не бей меня! Не смей меня бить!.." "Вот как! Не смей!.. А ты, подлец, смеешь меня без конца мучить! Я тебя отучу издеваться над матерью! Вот тебе сигареты!.. А где семь рублей, что лежали в Чехове? Украл? У матери?!" "Мама! Туфлем!.." "Тебя ремнём надо за всё, а не туфлем. Ну-ка открывай! Всё равно ведь выйдешь..." "Я вообще уйду!" "Куда это, интересно, ты уйдёшь? К Кирке? Больно ты им нужен..." "Я не к Кирке, я от тебя к папе уеду, вот..." "К... папе?! От меня?! К твоему подлому папе!.." "Он никогда не дрался! Он добрый. А ты меня вечно бросаешь ради твоих сионистов!.." "Тише, идиот... Предатель... Павлик Морозов... Что ты понимаешь, кретин? Я тебе такое будущее... Я ради тебя... Вот что! Выходи-ка. И - убирайся! К своему недоумку-папе. Пошёл вон, предатель...Только ты ещё приползёшь. Ты будешь прощения просить, когда твой папочка тебя на порог не пустит. Выходи. Я тебя больше пальцем не трону, собака. Все вы одинаковые. Отродье Хадасовское... Подлые твари. Никакого благородства, никакой благодарности, быдло местечковое, жидьё гомельское... Чего же ты стоишь? Катись к папочке своему!.." Дверь хлопнула неотвратимо, страшно и всё-таки неожиданно. Алла звякнула цепочкой. Чтоб знал, что без спроса не вернётся, щёлкнула замком. И человек исчез. Снова остался только оглушающий грохот захлопнутой двери, как контрольный выстрел из пистолета...

2.

"Тут психология, - горячо шептал Кира. - Очень всё просто. Вот увидишь. Только действуй точно, как я тебе сказал. И в глаза не смотри." "Совершил посадку самолёт, рейс шестнадцать, шестнадцатый из Южно-Сахалинска. Повторяю". "Наш. Пошли." По детально разработанному плану Киры мальчики приехали сначала общим вагоном в Москву, чтобы мать не перехватила Серёжу в Пулкове, потом зайцами на электричке в Домодедово и теперь ждали у выхода с галлереи прибытия. Огромный лайнер подрулил к стеклянному аппендиксу, из него по трапу стали спускаться пассажиры. "Вон те наши... Дядя, у вашего сына билет из Хабаровска?" "Это мой брат. А билет из Южного через Хабаровск. А что?" "Он вам ещё нужен?" "Братишка-то? Думаю, ещё пригодится..." "Да нет, билет." "Лёш, отдай пацанам билет." "Заканчивается посадка на самолёт, рейс пятнадцатый до Хабаровска, Южно-Сахалинска. Пассажиров просят пройти к выходу номер три для посадки в самолёт. Повторяю. Заканчивается посадка..." "Всё. Теперь пора. В случае чего дуй сюда ко мне, меняемся шапками и в разные стороны, ты вон туда, к туалетам, я сюда, к буфетам. Встречаемся на перроне у первого вагона электрички, понял? И ничего не бойся, должно сработать. Тут психология. Она видит два слова: Москва и Хабаровск, а не Москва и, например, Новосибирск, понял? А последовательность не имеет значения. Номер райса я затёр, вроде бы не прописался. А посадочный талон стащил настоящий. Ей тут же заменили, решили, что потеряла. Дату я нарочно грубо, красным исправил, они сами всегда так делают. И подпись красным. Печати на месте. Сработает, как часы..." "Ну вот, ты уже и на перроне! Прощай, Серёга, не забывай меня там..." "А у трапа?" "Мальчик, тут провожающему нельзя." "Ухожу, ухожу..." "А у трапа?..." "Мальчики. Я кому сказала?" "В толпе, в толпе, главное, проходи, толкайся, лезь, паникуй..." "Я напишу..." Как страшно одному, без Киры! Сильный сырой ветер бьёт вщеку сбоку. Самолёт блестит в ночном многоцветье аэродромных огней. Как колотится сердце... Так, сумку вместе с билетом в одну руку, сетку - в другую. Билет полусмять у неё прямо перед носом, а посадочный талон наружу... Какой сильный ветер! Пассажиры лезут на трап. Среди них полковник в папахе. Ещё чуть-чуть, чтобы тот не мог вернуться с середины трапа... Папаха исчезает в овальной двери салона. Пора! "Папа!! Пустите, там папа, вон тот в папахе, полковник... Па-па!! - ещё истошнее: - Папа, я здесь ещё!!" "Такой большой и паникует, - теряется от его истерики дежурная. - Дайте ему пройти, а то у меня уже ухи пухнут... Иди к своему полковнику..." "Папа! - непритворно обливаясь слезами, рыдает Серёжа, всерьёз падает на скользком трапе, всерьёз роняет из рук билет, который тотчас уносит ветром. - Мама! - уже искренне ужасается он, - мой билет!!" Билет ловят по полю всем миром, но он уже исчез в мокром мраке. "Иди уж..." У-рр-а!.. Салон. Где же тут этот чёртов полковник?.. "Граждане, занимайте, пожалуйста, свободные места. Проходите в конец салона. Нет, раздеваться будете потом. Товарищ полковник, я кому сказала?.." Ага, он просто уже без шинели и папахи, вот я его и потерял. Теперь пролезть и сесть рядом с ним... Вот такой у меня теперь папаша. Улетаю!.. Кольнула мысль о матери. Об обидах и одиночестве последних месяцев, о её новых конспиративных, неприятных, вечно взвинченных и экзальтированных друзьях с их непонятным патриотизмом по отношению к Израилю и ненавистью ко всему для Серёжи родному. И тут же тёплой волной накатилась надежда отец... За окном поплыли строения и самолёты. Лайнер набирает неестественную для движения по земле скорость и плавно отрывается от Москвы, почти мгновенно исчезающей за низкими нервными лохматыми облаками. Кирюшка уныло возвращается один в Москву и ломает голову, что перекусить, чтобы хватило на билет до Ленинграда. А у Сергея от дикой, известной только мальчишкам радости разрывается сердце. "Куда летим, герой?" спрашивает "папа"-полковник. "К отцу в Комсомольск." "Что он там делает?" "А золото роет в горах..."

2.

"Бродяга, судьбу проклина-ая, та-а-ащится с сумой - на плечах! Так, ещё раз , заунывнее, с пьяным надрывом, - командует Заманский. - Вот так: судьбу - проклина-а-а-я! Та-а-щится. С сумо-о-ой на плеееечах!.." "Давайте ещё раз, - настаивает Инга, - мне понравилось с надрывом: бродяяя-га..." "Третий раз не поют! - Ольга строго. - Не поют в третий раз..." "Я согласен с предыдущим выступающим, - Юрий. - В третий раз петь ни при каких обстоятельствах нельзя!.. Но! Каприз новобрачной - закон для собутыльников: Брр-рр-одяга... Судьбу! Прроклина-аа-а-ая..." "Горько!" "Не поют в третий раз, - Инга. - Я осознала, я согласна... Таа-щится с сумой на плечах!.." "Так на чём этот идиот свой Байкал переехал-то? - икает Юрий. - Эт-то я в порядке постановки вопроса... А вообще-то вы даже не представляете, как он мне надоел, со своей дурацкой сумой на плечах... Тащится и тащится, кр-ретин - с сумой на плечах!.." "Как это на чём? - искренне изумляется Заманский. - Такую песню не знать просто стыдно, товарищи. Он плыл... ехал... переехал славное море, священный... Байкал в омулёвой бочке!" "Какая гадость, - морщится Инга. - В ней же воняет омулем. Он там, наверное, всю бочку свою обблевал..." "Дура ты недовоспитанная, всплескивает руками Юрий. - Учти, Марик... В случае чего никогда не женись на ком попало..." "А доцент был тупой, - парирует Инга, тыча в Юрия пальцем. - Вызывает её к доске. Фамилия ваша? Савельева. А зовут вас как? Инга. Её так зовут... Она маленькая была, она не виновата... Вас за что, спрашивается, из института вытурили? За хулиганство и разврат? Тогда раздевайтесь! Будем с вами заниматься боксом..." "Я ненавижу запах омуля, - заявляет важно Заманский. - И не терплю качки в бочке. Я бы тоже наблевал в такой бочке..." "Вот! - торжествует Инга. - И я!.. Оленька, рыбочка, убери к свиньям собачьим со стола этот омуль! Я новобрачная или кто?" "Это кета, она свежая..." "Вы идиоты и решительно всё перепутали из всех песен, - заело Заманского. - Не было никакой бочки, вот что. Там был славный корабль! И какой-то баргузин, кацо дурной, без конца пошевеливал вал. Без него вал не вращался... А тут, как назло, навстречу - родимая мать! Здрасте, говорит, а где же папаша? Или его кто переехал? А то брат, говорит, с утра кандалами гремит. На всю Сибирь..." "Ага, - радуется своей памяти Инга. - Его хлебом крестьянки накормили, а парни не снабдили махоркой!... Крестьянки дали, а парни - вот!.." "Инга!.." "Не, не, не! - машет рукой Заманский. - Дело не в махорке. Тут шерше ля фам! Жена молодая скучает... Она бродяги давно не видала, так? А этот брат... О, это ещё тот братишка! Его не зря в кандалах держат! Сексуальный маньяк, и на жену молодую глаз положил." "Точно, и как я сам не догадался!... - радуется Юрий. - Старый товарищ, прожорливый зверь, ему подсобил. Ожил он, волю почуя, а тут - кандалы! Вот он ими с утра и гремит..." "Да ничего подобного! - возмущается Оля.- Вот лишь бы наговаривать на кого... В дебрях не тронул прожорливый зверь и пальцем эту бродягину жену!" "Ничего Юра не наговаривает, - возмущается Марк Семёнович. - Она от этого зверя так сиганула! Такая шустрая жена оказалась, что и горная стража её не догнала." "Кстати, о кандалах, - морщит лоб Инга. - Я всё никак не припомню, где это он там так долго тяжкие цепи ковал? В горах... этого... как его, в горах Аках..." "Инга! - пугается Юрий. - Ляпнешь при всех - убью на месте!.." "Стойте, - решительно стучит по столу бутылкой Ольга. - Вы все просто недоумки какие-то. А я вот, наконец, всё вспомнила! Бочка действительно была, вот! И славный корабль - был! Бочка стояла на палубе. Он же прямо к ней костылём и прислонился, неужели вы все забыли? А в бочке как раз сидела юнга... И поэтому она случайно всё слышала - про семнадцать мертвецов на один сундук!" "Буду я сидеть в этой вонючей вашей бочке, больно надо! Врёшь ты всё, Оленька, рыбонька ты моя омулёвенькая..." "Да не Инга сидела, а юнга. Она на подвиг его провожала. Вот! И слёзы сдержала. И были... сухими глаза!" - залилась Оля слезами. "Не плачь, Оля, - гладит её по голове Юрий. - Мы пойдём другим путём. Не таким путём, хулиганства и разврата, надо было идти..."

3.

"Вы сами понимаете, друзья, что разные доценты и ассистенты нам в тайге не нужны. Так что давайте по очереди - кто что умеет делать руками." - Толин знакомый, председатель старательской артели, поправил очки в дорогой оправе и покосился на красивую Ингу, сидящую на тахте с руками на зытылке. "Марик - хороший плотник, - сказала Ольга. - Он всю дачу построил своими руками. Специально изучал по книгам плотницкое дело." "Кроме того, встряла Инга. - По его чертежам у моего папы-лесника уже несколько лет нет проблем с электричеством. Солнечно-ветряной движитель. Даже стиральную машину и утюг включать можно. Юрий Ефремович сам видел..." "А что сам Ефремович умеет?" "Я в студенческом строительном отряде был бульдозеристом." "Вот это серьёзно! Это нам поважнее чертежей. Вас мы точно берём. А жену вашу поваром, согласны?" "Ой, как здорово? А комарья там много? А то у нас с Юрой вся любовь на этой почве занялась." "Теперь о наших условиях. Никакой таёжной романтики. Суровые трудовые будни - праздники для нас. Никакого профсоюза, выходных, больничных. Ненормированный рабочий день пока светло. Сухой закон. Кто не работает, то ничего не ест, пусть грибы собирает. Деньги мы платим хорошие, если идёт материал. За месяц, как у вас за полгода-год." "Мама! - ахнула Инга. - И мне столько?" "И вас не обидим." "Никаких поварих, - решительно заметил Заманский. - Инге надо учиться." "Вы что! Я теперь к школе и близко не подойду!" "Завтра подойдём все вместе. В любом случае, надо хоть документы забрать, - сказал Юрий. - Надо же хоть взгянуть на Бурятовскую битую морду." "Вы это о чём? - раздался голос Марины Галкиной с порога. - Какие ещё документы?" "Так нас же выгнали с Ингой!" "Никто вас не выгонял. Я только что от Пети. Он какой-то виноватый и говорит, что погорячился. И вообще ждёт из министерства какую-то страшнющую комиссию. Висит приказ об отмене того приказа. А вас, Юрий Ефремович, Попов просил завтра выйти по расписанию на вторую пару на свой поток." "А Максим Борисович, - добавил Вадим Галкин, - вчера у меня интересовался, куда это вы с Савельевой подевались. Он, мол, вас лично искал и дома и в общежитии. Руку мне не отпускал, а этот зря заискивать не будет. Что-то у них там стряслось." "Да плевать нам теперь на них всех со всеми их потрясениями! - возмущается Инга. - Я не хочу больше учиться. Я теперь повариха в артели. И я хочу денег. Сразу и много..." "Вот что, товарищи учёные, - поднялся председатель артели. - Мне кажется, что я тут пока лишний. Если надумаете, вот моя визитка. И не забудьте прививку от энцефалита. Адью..." "Мальчики, - Марина Галкина развела руки и растопырила пальцы, жмурясь от собственного воодушевления. - Ну почему вы все такие ехидные и злые? Почему не предположить самое естественное - у Пети Хвостова проснулась со-весть! Почему вы его так воспринимаете, словно он из какой-то зондеркоманды. Он такой же парень, как вы. Наш ровесник. Пошли хоть сейчас прямо к нему домой. Посидим, с Тонечкой его познакомимся. И выйдем друзьями. Ну и что, что он на нас всех давит? Он же рек-тор! На него тоже кто-то давит. А вы о нём говорите, словно он какой-то враг народа...

4.

"Интересно! - Бурятов зашёлся коротким смешком. - Так они распоясались именно поэтому? Нет (смешок), вы только подумайте: схлопотать по сопатке в пятьдесят лет в должности и.о. профессора со степенью доктора, подставить рожу какой-то студентке при всех и - никаких последствий! Приказ отменён. Я к ректору, а тот как с Луны свалился. Максиму этому... Борисовичу со мной разговаривать некогда, а декан тот вообще спрашивает, наглец, когда я перестану являться на лекции под шафе. Ефим Яковлевич, хоть вы скажите всем. Я разве бываю пьян когда? Я стакан вина пропускаю с утра для понту, для рабочего настроения, так ведь те же французы... Вместо утреннего чая! И идут себе на работу. И решительно никто друг к другу не принюхивается." "Так или иначе, надо что-то придумать, - ходит по кафедре зав, нервно потирая руки. - Они исчезли, а инспирированная, скорее всего ими, комиссия уже в Комсомольске! И с ней Иннокентий Константинович Негода, между прочим, как вы все знаете. Он в первую очередь спросит у меня, где его друг Юрий Ефремович Хадас. Так что, вы, Алексей Павлович, всё это заварили, вы к нему и идите. Пора вам извиниться..." "Вы с ума что ли сошли, Валентин Антонович! Меня избили, я кучу денег дантисту отвалил и я же должен извиняться?" "Вас и следовало избить... Да, да!! Именно вас, Алексей Павлович, мгновенно накаляется Вулканович. - Это вы оскорбили сразу всех. Начали с Марка Семёновича, а потом вообще распоясались, перешли на площадную брань по отношению к лучшей нашей студентке и получили то, на что сами напросились..." "Нет, это уже ни в какие ворота... Ефим Яковлевич. Может быть это уже не вы тут передо мной сидите? Давно ли..." "Сейчас всё это не существенно, - морщится Попов. - Ситуация резко изменилась и изменилась не в нашу пользу. Негода приехал не просто с министерской комиссией, а с комиссией Якубовского." "Стальной Якуб? - тут же тушуется Бурятов. Якубовский эт-то более, чем серьёзно, товарищи... Этот, если что раскопает, не просто с волчьим билетом из вуза спихнёт. Этот и посадить может..." "Вот именно. А мы им такой сюрприз с другом Негоды... А ну Якубовский потребует отчёта по вашим командировкам, Алексей Павлович... С приложением телег из всех курортных милиций... Что вы, например, по вашей арктической теме в Гаграх в прошлом году месяц исследовали, пока вас милиция из городского фонтана не выловила?" "Я завернул в Гагры по семейным обстоятельствам... Я же представил вам справку из горсобеса. У меня тёща как раз тогда умирала в Гаграх." "Ага, а мы с ней в эти самые дни в Старом гастрономе за курями два часа стояли, - быстро и зло говорит секретарь. - И она мне жаловалась, какой вы у неё подлец и изменщик! А ещё на Юрия Ефремовича... Вы просто завидуете, что первая красавица института не на вас глаз положила. Так и скажите. А то - скромник нашёлся, праведник божий... прости господи!" "Ну, вот! Все сразу напали со всех сторон, прямо как собаки на больного пса... Никакого у вас сострадания и благородства. Я же кафедру на предзащите поддержал! А потом самую мою дорогую картину продал, фамильный портрет, между прочим, чтобы выбитый этой... зуб вставить. Ну, с Ефимом этим Янкелевичем всё понятно. Еврей и честь... Но вы-то, Валентин вы свет наш Антонович! Я вас столько поил..." "Оставьте ваш фиглярский тон, - зав нейтрально. - Теперь не до наших взаимоотношений. Надо каждому спасать свою... должность. Не роняя, естественно чести кафедры. Займитесь, Алексей Павлович, тщательно своей отчётностью. Справками разными из собеса и моргов. А то "стальной Якуб" вам так врежет, что савельевская затрещина поцелуем с щёчку покажется..." "Вот именно, - извергается старик. - наше государство - не дойная корова. За подлог надо отвечать по всей строгости справедливого советского закона!" "Вы о себе лучше подумайте, - затравленно озирается Бурятов. Подставите меня, я вас всех сдам. И начну с Янкелевича! И нечего меня сверлить глазами, вылупился! Все знают, какой толк от ваших хоздоговоров, где, как и с кем вы их заключаете. И тоже не без липовых командировок. Жуёт свою сраную параболу назло всем уже лет тридцать и никому жить не даёт, чего это она не туда загибается. А сам никак не загнётся, хотя пьёт почище моего, между прочим. Кто на прошлогоднем выпуске при мне поллитра на спор со вчерашним студентом высосал с горла со связанными за спиной руками? Другого бы в его возрасте тут же, после третьего глотка, коньками вперёд вынесли, а этот всё подличает, как ни в чём ни бывало..."

5.

"Уверяю вас, Пётр Николаевич: я вообще приехал не в институт, а на завод. И с комиссией случайно оказался в одном самолёте. Я и сам Якуба побаиваюсь. Кто без греха в высшей школе! Никаких "сигналов" я не получал и не мог получать, так как к министерству имею очень отдалённое отношение. Да, доцент Хадас - мой давний, если не единственный друг, но в своих письмах, уверяю вас, о каких-то коллизиях в институте не было ни слова. У вас с ним не сложились отношения? Отлично, я-то при чём? Налаживайте или обостряйте, ваше дело. Юрий Ефремович не из тех людей, что ябедничают друзьям..." "Да уж, крепкий орешек ваш друг. Представляете, за честь своей дамы вступился прямо на заседании кафедры. И избил в кровь другого вашего друга." "Вот как! А тот что?" "Заявил в милицию, и я с трудом спас Хадаса от пятнадцати суток." "Этого не может быть." "Тем не менее, это факт." "Нет. Я вам скажу по секрету, Пётр Николаевич, что среди моих друзей нет ни одного, кто позволил бы себя безнаказанно избить. И потом ещё пожаловаться в милицию. На него - могли, но не он!" "А разве Алексей Павлович Бурятов..." "Пригласил меня как-то в ресторан перед своей защитой. Потом проходу не давал, когда приезжал к нам. И что же? Я вообще не люблю за столиком один сидеть. Хоть официанта да с собой да посажу. Что же, все, кто со мной обедал, мои друзья?" "Да, сложная личность этот ваш Юрий Ефремович. Принципиальный, смелый честный учёный... Вы ещё не виделись с ним здесь? Хотите, я его сюда вызову?" "Ну, что вы. Мы уж сами как-нибудь. Адрес я знаю. А что до цикла лекций, то с превеликим удовольствием. Вот только согласую программу с Юрием Ефремовичем и собирайте студентов. Мне есть им что рассказать. Не смею больше..." " Иннокентий Константинович, относительно компании за столиком, ловлю вас на слове...... Как насчёт небольшого дружеского ужина сегодня вечером в ресторане при гостинице "Восход", где вы и поселились? Столик я уже заказал. Вы просто спуститесь из номера. Как?" "Я думаю остановиться у Хадаса. Он же один живёт в двухкомнатной квартире, если я не ошибаюсь?" "Насколько я знаю... у него невеста, если уже не жена. По-моему она уже переселилась к нему. Наша лучшая студентка, между прочим. Так что на ужин я приглашаю вас и Юрия Ефремовича, скажем так, с супругой... И мы с Антониной, идёт? Для примирения в вашем присутствии." "Ничего себе... новости! Со своей стороны, я согласен. А что до... супругов, не знаю. Я постараюсь их вытащить. Я за разрядку..." "Переходящую в дружбу и сотрудничество!"

6.

"Сто-оп! Куда? Ты-то тут откуда, грызун? Да стой ты, это же я, дядя Кеша. А мама?.. Как это один? Впрочем, слава Богу... Так как же ты один приехал? Ничего себе! А грязный-то какой! Точно...из дома сбежал! Ну, Серый, погоди! Да стой же ты!" "Я к папе, а они говорят, что без пропуска нельзя." "А мать-то хоть знает, где ты? Или по всему Ленинграду ищет? Погоди, а деньги у тебя на такой рывок через всю страну из угла в угол откуда?! Это же полторы материны зарплаты..." "Я без денег. На психологии взрослых людей." "Ладно, потом расскажешь. Голодный небось? Ишь, как глаза блестят. Да ты не температуришь ли вдобавок? Стой, я тоже к твоему папке. Тут недалеко, две трамвайные остановки. Пошли, воздушный заяц... Или... погоди, я в буфет за булочкой тебе хоть." "Не надо, дядь Кеша. Я у папы поем... Пошли скорее." "Стой, в лужу не лезь. Надо же так таять... Двадцать четыре градуса. И за что им тут только северные платят?" Звонок трещал за дверью уныло и безнадёжно. Серёжа и Кеша, не сговариваясь, одинаково наклоняли набок головы, прислушиваясь. Мальчик со своей худобой и грязью по всей одежде походил на статиста-беспризорника рядом со светилой-режиссёром. "Гуляет где-то твой папаша. Знаешь, у меня номер в гостинице заказан, поехали, хоть обувь тебе просушить. Стоп... Вроде кто-то идёт. Нет, это не папа. Девушка какая-то." Какая-то девушка деловито достала ключ, держа сумку зубами, и открыла дверь, косясь на странную пару на лестничной площадке. "Вы к кому?" "А мы, собственно, именно сюда, - догадался Кеша. - К вашему... супругу Юре." "А он за сигаретами болгарскими там стоит. Это надолго. Так что заходите, дома подождёте." "А вы ему кто?.. - с напором спросил Серёжа. - Новая жена что ли?" "Во всяком случае не очень старая, - усмехнулся в бороду Кеша. - Проходи, дама ждёт. Как вас звать-то, хозяйка?" "Инга." "Колдунья, что ли? заинтересованно вгляделся мальчик. - Не, та ещё красивее..." "Ничего себе! - возмутилась Инга. - Кто это тебя так воспитывал - при женщине назвать другую красавицей! Моветон, Серёжа, как сказал бы твой папа." "А вы меня откуда знаете?" "Здрасте, а это что, не ты ли? - она показала на карточку на серванте. - Насмотрелась. Я, между прочим, в отличие от некоторых присутствующих, круглая отличница, и у меня абсолютная зрительная память. Ты - Серый, он же Сержик, он же грызун, верно?" "Точно! Только вы напрасно ко мне подлизываетесь. Я вас мамой называть всё равно не буду!" "Можешь звать меня хоть бабушкой-старушкой, но сначала марш в ванную. Ты физику уже учишь? Тогда должен знать, что тело, долго не погружённое в воду пахнет... Иди и погрузись, а вот всю эту... дурно пахнущую мерзость я немедленно простирну и вывешу на балкон проветривать. Наденешь пока мой халат. Он чистый. Или сначала покушаешь?" "Нет уж, - Серёжа криво усмехнулся. - Я, наете ли, не привык дурно пахнуть за столом." "Похвально, тогда побыстрее, пока я соображу на стол." "Вы с одним Серёжей приехали или с?.."- тревожно спросила Инга, когда мальчик поплёлся в ванную. "Я вообще этого типа случайно отловил у проходной института. Он у нас теперь редчайший зверь - воздушный заяц, представляете? Отличный вариант: быстрее и, к тому же, не только везут, но и довольно прилично кормят даром. Не представляю только, как он от Хабаровска сюда добрался без денег. И боюсь, что его мама сейчас сходит дома с ума. И ей совсем не мешало бы немедленно позвонить и успокоить." "У нас нет телефона... А вы, собственно, не Иннокентий ли Негода? Судя по описаниям, это именно вы!" "Для вас я просто Кеша. Но мне надо на почту, звонить Алле. Простите, но..." "А, так это от неё, наверное, вызов на переговорную... И Юра, скорее всего, прямо от киоска пошёл туда. Так что располагайтесь и ждите. Я сейчас покормлю вас. Вы давно в Комсомольске?" "От силы часа два. Даже в гостинице ещё не был." "И не ходите. Там холодно и тараканы. И пьянь всякая. Мы вас обоих отлично устроим у нас. Так вы в наши магазины ещё не заглядывали? Ужас, что делается! То есть - буквально вообще ничего. Даже хлеб с перебоями. Картошка только на рынке и дорогая. Пока я была холостая, питалась всякой дрянью в студенческой столовой и буфетах, но почти не замечала, что за всем надо гоняться и выстаивать на морозе дикие очереди. А теперь надо же мужа кормить..." "И давно вы... замужем?" "Я?.. Через две недели... У нас месяц испытательного срока не прошёл ещё даже. Что вы это смеётесь?" "А знакомы давно?" "С сентября, как он к нам на лекцию пришёл, а что?" "Я всегда говорил, что у Юрки дурная, прямо какая-то патологическая терпеливость... Будь я на его месте..." "Я была бы на седьмом месяце? - взорвалась звонким смехом Инга. - Так вы ещё и лавелаз впридачу?" "Впридачу к чему?" "Ну, к росту, комплекции, степени, званию, должности, бороде. Что там у вас ещё из достоинств?" "Острый ум, наблюдательность и верность дружбе. Достаточно?" "А вот и зайка. Как ты относишься к пшённой каше с постным маслом?" "В принципе или в данный момент?" "В эту минуту." "А больше ничего нет?" "Ты не в Чикаго, моя дорогая..." "Я никогда не ел такое... Но сейчас я бы и булку хлеба съел, если честно. Я с самого Хабаровска, со вчерашнего утра не ел ничего. Я же от Хабаровска сюда в почтовом вагоне ехал, зарылся в посылки, чтобы не замёрзнуть насмерть..." "А вы, Кеша, как относитесь к комсомольской пище?" "С глубоким прискорбием, но положительно. Если бы этот маньяк хоть намекнул мне, как вы тут... процветаете, я бы колбасы и сыра захватил бы." "Сыра? - засмеялась невесело Инга. - Мы уже забыли, что это вообще такое... Картошку-то нам должны на-днях привезти от моих папы с мамой. Городская вся пропала тут в овощегноилищах. Зря мы корячились месяц в совхозах Еврейской автономной области. На рынке она такая дорогая, что мы не решаемся. Вот и живём на кашах и макаронах. Ну, рыбу иногда удаётся достать. И даже очень приличную. Я вас сегодня кетой угощу. Молоко у нас только восстановленное. У девочек наших замужних с детским питанием просто ужас - ничего нет, ну просто ничего, Кеша..." "Надо уезжать в Израиль, - вдруг сказал Серёжа с полным ртом, и все вздрогнули. - Там всё есть. Там апельсины и другие фрукты всем дают даром. А остальное очень дёшево. Мама сейчас в отказе, а когда подойдёт её срок, мы с ней уедем в Израиль. Её за это из школы выгнали. Она теперь почтальоном работает. Говорит, никогда не было так спокойно на душе, ни тетрадок, ни Железной Гвозди, ни долга перед любимым отечеством..." "Чего-чего железной? - зажмурилась от удовольствия Инга. - Кого это ты так назвал?" "Директоршу нашу, Жанну Геннадиевну так называют. Она маму сразу уволила, как только узнала, что мы уезжаем в Израиль." "Я обо всём этом впервые слышу, - глухо сказал Кеша. - То-то меня гэбэшники без конца на беседу приглашают. И всё про Аллу Михайловну расспрашивают... Дела!.." "Вот что, - вскочила Инга. - Вы тут, мальчики, располагайтесь, как дома. А я к Юре на переговорный пункт..."

7.

"Как это нет?! - надрывалась в трубку Алла. - Ты хоть соображаешь, что ты говоришь мне, матери, кретин? Я же ничего не требую, скажи мне только одно: он с тобой или нет? И перестань мне врать, под-донок!" "Честное слово, Алик! Клянусь..." "Слушай, он у-е-хал к те-бе! Он улетел один, зайцем... Господи, если ты не врёшь, то он уже, скорее всего, в колонии малолетних перступников... Его уже насилуют всей камерой... Боже, Боже мой, как я не успела его увезти из этой проклятой страны!.." "Алик, что ты вообразила! Я его найду, не плачь, слышишь? Я немедленно позвоню в Хабаровск, в аэропорт... Его же не могли ссадить в воздухе..." "В каком воздухе? Что ты там бормочешь, инфантильный идиот? Я тебе в десятый раз, тупица, объясняю, что..." "Заткнись," - тихо и внятно сказала Инга, вырывая трубку у Юрия. "Что, простите? - растерялась Алла. - Кто это? На линии! Кто-то подключился к разговору. Проверьте, пожалуйста..." "Линия в порядке, женщина, - раздался металлический голос. - Говорите?" "Боже, Юра, кто это там?.." "Юра - не идиот, не кретин и не тупица. Это ты сама - хамло питерское, - с возрастающим изумлением услышала Алла тот же женский голос и борьбу за трубку. - Серёжа твой уже у своего отца, слышала? И оставь Юру в покое. Займись воспитанием кого-нибудь другого. Мы тебе сами позвоним. Ты всё поняла?" "Юра, да не молчи, ты..." "Ещё что-нибудь гавкнешь, повешу трубку, - ускользала от Юрия Инга. - А оскорблять при мне прекрасного Человека, моего мужа, никому не позволю. Учла? Тогда говори с ним, но осторожно, я тут рядом!" "Юра? Кто это?" "Инга..." "Что ещё за Инга, Господи?.." "Моя... жена." "Ты женился?! Когда?" "Не важно. Минутку... Инга, откуда ты знаешь о Серёже?" "Так они с Кешей у нас." "С Кешей!.. - задохнулась Алла. - Так это... это Кеша его увёз, а Кирюшку просто подговорили наплести мне, дуре, всякие небылицы... Ну, подлец! Все вы подлецы... А, теперь я поняла... Это ведь очередная грязная провокация КГБ... Но вам всем это даром не пройдёт! Завтра же весь цивилизованный мир... Вы за всё ответите, вы..." "Ленинград прервал, мужчина, - сказала телефонистка. - Там что-то случилось, по-моему." "Девушка, милая, спросите, Бога ради, как она там?" "Минуту... Дежурненькая, аллё-у... Ленинградочка, проснись-ка. Ага. Ага. На скорой увозят? А живую хоть? Аллё-у... Мужчина, аллё-у, вы слушаете? Живая ваша женщина, спазма у неё, а так ничего. Тёплая ещё..." Юрий перевёл дух. Только теперь он сообразил, что всё это время в трубке дышал кто-то третий, даже рисковал изредка простуженно пошмыгивать носом. "Что за чертовщина? Мужчина какой-то стоял с ней рядом там что ли?" "Если бы! - невесело усмехнулась Инга. - Тебе от сына предстоит узнать такое... Так что скоро мы все будем, как говорится, под колпаком у Мюллера." "Инга, мне и так досталось. Так ты хоть... Что он там, ранен что ли?" "Сержик? Да нет, он в полном порядке. Уже вымыт и накормлен. А вот благоверная твоя бывшая... Короче, она у тебя теперь - активная сионистка, в отказе. Помнишь мы "Голос" у моих папы с мамой без глушилки слушали, так это про них. Мировая общественность требует, сенаторы американские Брежневу пишут и так далее. Из школы её выгнали. Она теперь почтальон, антисоветчица и без пяти минут израильтянка. Так что папа мой как в воду смотрел..." "А мы-то при чём?" "Очень даже при всём. По закону ты должен вернуть Серёжу матери. Раз. Они уезжают в Израиль практически без права переписки, если ты не хочешь неприятностей, которых у тебя и без КГБ выше головы. Два. Ты, судя по всему, без сына жить не сможешь и постепенно сам созреешь для эмиграции. Три. А я не могу жить без тебя... Кроме того, я, оказывается, по их законам, настоящая еврейка, как это ни странно при моей славянской внешности и таёжной биографии. Вот мы и на пути туда же. И хорошо бы, кстати. А то нам всем в этой цитадели всемирного счастья скоро жрать совсем нечего будет..." "Чушь всё это, Инночка! Я уже настроил себя, что та семья для меня потеряна. И от сына уже начал отвыкать. Единственный ребёнок не только по закону, но и морально должен оставаться при разводе с матерью. Он её очень любит. И она его... Она вообще совсем не злая, нервная только очень. У неё Железная Гвоздя..." "Директорша?" "Уже знаешь? Так она у Аллы всю душу вынула. Сержик пусть погостит у нас немного и с Кешей вернётся. Это решено. А нас с тобой их сионистские дела никак не касаются. В Комсомольске сионистов и разных отказников я вообще не встречал, кроме... Ну этого, Фридмана, я тебе рассказывал. Но уж он-то, если на кого и похож, то уж никак не на диссидента. Кстати только окончились мои сны про тебя и веник, как начались сны про Израиль. Такие же утомительные и нелепые, но как там, во всяком случае, во снах красиво! Боже, какой же это сказочный мир!.." "Вот и отлично. Всё, как говорится, к лучшему... Глядишь, со временем воссоединимся. А что? Отец к сыну. И больше никаких очередей за мылом..."

***

"Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь, Ури Эфраимович, - мягко начал полный мужчина с лицом детского врача. - К вам лично, как и к вашей новой семье, наш разговор не имеет никакого отношения." "Я понимаю, вас интересует Алла и её окружение, но я уже много месяцев не..." "Простите, что я вас перебиваю, - вступил в разговор второй, которого Юрий про себя сразу назвал "иезуитом". - Но и не это является предметом нашей беседы. Нас интересуете только вы, как честный советский человек, патриот нашего социалистического отечества. Мы знаем, что вы покинули Ленинград чисто по семейным обстоятельтсвам, не имели и не имеете никаких контактов с антисоветскими элементами и являетесь советским интернационалистом. В то же время, как учёный еврейской национальности, вы волей-неволей являетесь предметом пристального внимания израильской разведки и её пособников сионистских организаций." "Я понимаю... В связи с массовым выездом, евреи потеряли доверие государства..." "Напротив, - возразил "детский врач", доверие возросло. Никто, кроме лиц еврейской национальности, не имеет сегодня возможности легально покинуть нашу Родину. Но советские евреи, тем не менее, в массе не поддались сионистской пропаганде. Вызов из Израиля получили сотни тысяч людей, а заявление на выезд на ПМЖ, в плане "воссоединения семей", подали десятки, может быть сотни. Мы гордимся нашими гражданами вашей национальности и верим вам всем, может быть, даже больше, чем некоторым другим нацменьшинствам, особенно прибалтам." "Тем не менее, - добавил "иезуит", - израильские спецслужбы имеют на учёте всех вас. Особенно учёных, культурных и общественных деятелей." "Они нуждаются в наших учёных? - удивился Юрий. - Я читал об этом сбежавшем в Америку физике... забыл фамилию. Так он там работает не то портье, не то швейцаром." "Правильно, - криво улыбнулся "иезуит" и обратился к "врачу": - А ведь у него совершенно правильное политическое понимание ситуации! Так вот, активность израильтян, как авангарда мирового империализма, направлена не на созидание своего сионистского образования на арабской земле, а на разрушение нашей с вами Родины. Чтобы лучшие люди нашей науки, техники, медицины и культуры покинули свою страну и тем самым нанесли ей огромный материальный и моральный урон. Дальнейшая судьба этих людей сионистов совершенно не интересует. Я вам дам прочитать, под расписку, это для служебного пользования, вот эту "Белую книгу". Здесь письма бывших советских граждан, поддавшихся грязной и лживой пропаганде сионистов. Почитайте вместе с вашей прекрасной молодой женой, проведите в студенческой группе, куратором которой вы являетесь, политзанятие о сионизме. И сами для себя сделайте вывод." "Вывод о чём?" "Мы вам доверяем Ури..." "Я Юрий Ефремович, если угодно." "Но по паспорту..." "Так вывод о чём? О вашем доверии?" "Можно сказать и так. Нам нужна помощь лучших из наших советских граждан..." "То есть вы предлагаете мне..." "Да он прямо на лету хватает! - восхитился "иезуит". - Вот именно. Стать нашим помощником." "И как я у вас буду называться? Сексотом? Фискалом? Стукачём? Провокатором охранки?.." "Ну вот, - искренне огорчился "доктор". - От вас даже слышать такие слова нам оскорбительно. Вы будете разведчиком. Бойцом невидимого фронта. Защитником народа от его злейших врагов." "И, прежде всего, своего, еврейского народа." - добавил "иезуит". "Я могу подумать?" "Конечно, но чем дольше вы будете думать, тем хуже для вас." "То есть вы мне всё-таки угрожаете?" "Понимаете, мы далеко не каждому делаем подобные предложения. Но если оно уже сделано, вы являетесь носителем доверенной вам государственной тайны, ограничивающей, скажем, турпоездку за границу, продвижение по службе, поддержку партийных органов, которой вы неизменно пользовались в нашем городе. Вам это нужно? А взамен, в случае вашего согласия, вы становитесь нашим доверенным лицом со всеми возможными в вашем положении привелегиями. И ради чего вам отказываться? Неужели вам интересы нынешних сионистских друзей вашей бывшей жены дороже благополучия вашей юной русской супруги? Порасспросите сына об окружении Аллы Хадас и сделайте вывод о моральном облике этой публики..." "Вот что. Я прочитаю эту вашу "Белую книгу". Порасспрошу сына. И посоветуюсь с женой. Это можно?" "Даже нужно. Но потом Инга Игнатьевна не должна быть в курсе наших с вами операций, если вы будете с нами работать..." "Надеюсь, пока я свободен?" "Какой может быть разговор?" Весь дрожа, Юрий вышел из безликого гостиничного номера, куда он был накануне звонком на кафедру приглашён на беседу. Так вот как буднично и респектабельно, оказывается, ЭТО сегодня делается, думал он, проходя по пустынным в утренние часы коридорам и лестницам. Никаких тебе иголок под ногти и прочих шалостей. Но никакого возражения они не потерпят. Мягко стелят... Профессионалы. А Инга, скорее всего, уже беременна. "Лишат поддержки". То есть сделают всё, чтобы отравить жизнь, если я откажусь. Знают, что у меня вот-вот защита докторской, и мне как воздух нужна именно поддержка, а не тайное и умелое противодействие. Что же эта за книга, изданная политиздатом, но для служебного пользования? Какое отношение к этим играм имеют мои студенты, среди которых нет ни одного еврея? И кто это меня рекомендовал? Да уж не тот ли же Альтман? Разоткровенничался я тогда с ним, а зря. А этот Фридман... Ладно, пока что нам с Ингой предстоит пикантный ужин с Хвостовыми и Кешей...

***

Ужин был назначен в ресторане на первом этаже той же гостиницы, где днём Юрия, как весело выразилась Инга, "охмуряли ксендзы". Юрий уже пришёл в себя, особенно после того, как Инга однозначно посоветовала ему не строить из себя героя сопротивления режиму, с которым он всегда был в ладах, и не кочевряжиться. Оказалось, что в стукачах ходит чуть не четверть студентов, дело житейское, "гримасы нашего недоразвитого социализма с собачьей мордой..." Инга проскочила только потому, что её "не уступил" старшему брату горотдел милиции - она была незаменима в дружине по обезвреживанию хулиганок. "Менты и парни-дружинники к ним приёживаться стесняются, объяснила Инга, - а девчонки-дружинницы - просто боятся. А передо мной эти пьяные девки сразу тушуются и начинают подлизываться. Ты что! Я ни одну пальцем не тронула. Посмотрю вот так в глаза и..." "Ничего себе! Меня даже качнуло... Представляю! Ты и мне в глаза как-нибудь так посмотришь?" "Если изменишь... Знаешь, это меня папа научил: встретишь, говорит, в тайге зверя какого-нито, ну, рысь там, медведя, тигра, мужика незнакомого, не важно, посмотри вот так!..." "Действовало?" "Безотказно! Я тебе как-нибудь на кошке или собаке на улице продемонстрирую. Полная потеря ориентации минут на пять. А когда оклемается, я уже далеко." Так что драматическая ситуация с вербовкой Юрия растворилась тотчас в радостном ожидании Инги уникальной возможности блеснуть перед самим ректором, посмевшим было выгнать её "за хулиганство и разврат". "Ты уж прости меня, Юрик, - крутилась она перед зеркалом, так и сяк прилаживая на мраморных плечах срочно вырезанное, обрезанное и перешитое чуть ли не единственное её платье. - Я его сегодня надолго загоню в бутылку своим телом." "Но ты уж... слишком глубоко вот тут... Декольте должно волновать, оставлять простор воображению, а не..." "Вот так поднять?" "Ты что! Сразу слишком короткое получилось, чуть не трусики видны..." "Нужны они мне!" "Позволь, ты что, и без лифчика пойдёшь?" "Юрик, ну где же я возьму лифчик под декольте? Наши для такого наряда сроду не выпускались, а французский я у Натали попросила примерить, так и его видно. Он для висячей, а у меня стоячая... Ну, и потом не ты ли сам говорил, что обнажать тело приличнее, чем нижнее бельё? Значит так: тут повыше, тут пониже... Красиво?" "С ума сойти. Упасть - не встать!" "Ты что, серьёзно? Тогда... У нас ещё есть... несколько минут - упасть. И Сержик как раз с моими ребятами математикой занимается в общежитии. Пусть-ка платье чуть отлежится..." "Инга!.." "Скорее, а то и впрямь опоздаем... Ой, осторожнее, ты! Да если я перед твоим этим Петенькой ещё и c синяком на груди сяду, он к родной жене за столом вообще обращаться забудет... Ага... вот та-ак, нежно, по-джентльменски..." "Савельева, кто кого имеет, я вас или вы меня? Раскомандовалась тут... Ты что?.." "Да погоди ты... ха-ха-ха! Дай хоть отсмеяться!... Кто кого имеет... ха-ха-ха... А ещё микро-Штирлиц! Не думай о студентках свысока, наступит время, сам поймёшь, наверное..." "Не болтай... Никогда не слышал о таких болтливых партнёршах. Иная за год столько не наговорит, как ты за ночь." "Да другая просто боится, что ты не сохранишь тонус, глядя на неё, пока она болтает! А я не боюсь. Чем больше ты на меня смотришь, чем дольше меня слушаешь, тем больше меня хочешь, верно?" "Ещё бы..." "Вот я и люблю при этом болтать!.."

***

Появление Хадаса с новой женой и импозантным столичным бородатым профессором произвело на публику должное впечатления. Бурятов громко икнул, блестя золотом свежевставленного зуба, Попов приподнялся за своим столиком и шикнул на засмеявшуюся было миловидную "поповну", как её называли заглаза. Галкины просияли, а Марина даже неслышно похлопала в ладоши. В рабочем городе даже гости не решались появляться в ресторане в таком миниплатье, да ещё с таким декольте, да ещё с таким бюстом, да ещё в свободном от лифчика полёте. Ректора передёрнуло, но он вспомнил бритый череп Якубовского и своего московского приятеля-проректора на скамье подсудимых... Пришлось галантно выйти навстречу "хулиганке и развратнице", чтобы в поклоне поцеловать её нежную теплую ручку. Поднимая голову, Пётр Николаевич натолкнулся взглядом на качнувшиеся белорозовые шары и впервые за годы почувствовал такой прилив сил и средств где надо, что чуть не обезумел от счастья. Он тотчас забыл о Негоде, Якубовском, Хадасе, действительно и не оглянулся за весь вечер на криво улыбающуюся эффектную дородную свою Тоню, рассыпаясь в комплиментах, поспевая перед мужем класть юной даме закуски и наливать вино. Он ухитрился рассказать не известный даже Юрию анекдот про Штирлица. Инга, закинув руки на затылок, отчего миниплатье стало гимнастическим трико над стройными белыми бёдрами, хохотала, подбрасывая шары: "Ой, не могу! Тебя бы так пронесло, подумал Штирлиц, ха-ха-ха! Ну, ты и шалун, Петька! Нет на тебя Василия Ивановича с Фурмановым. Кто бы мог подумать, такой вроде бы грозный ректор... Профессор к тому же, а?" Хвостов таял и касался ладонью белой обнаженной руки "хулиганки и развратницы." А тут ещё Кеша, к всеобщему смятению, вдруг выдал анекдот из неслыханный до сих пор в этих краях серии - про самого Брежнева, мастерски копируя косноязыкого лидера прогрессивного человечества, После слов "читал я труды мужа вашего - Крупского" Инга с криком: "Всё!.." умчалась через весь зал в туалет. Вернувшись, она вдруг сказала: "Кешь, больше про Леонида Ильича не надо, ладно? Я же тут чуть не усц... ой, что это я - при профессуре! Чуть не уписалась, короче, еле-еле добежала, а я даже без..." Юрий едва успел что-то начать громко говорить, как ректор и сам зашёлся в хохоте густым басом: "Представляю! Без... Ха-ха-ха! Нет, Тоня, этот вечер мне запомнится на всю жизнь!" "Мне тоже, сквозь зубы улыбалась верная подруга разгромленного и загнанного в бутылку чужими телесами атамана. - Совсем себя потерял... Словно и не ты это вовсе! Как не совестно, при мне-то?" "Так ведь какая девочка! И как только я её упустил, могла же быть моей..." - говорил Хвостов, спускаясь уже наедине с женой к гардеробу. "Очень ты ей нужен!" "Теперь был бы нужен! Ещё как!" "Правда? - просияла несчастная Тоня. - А... со мной?" "Только с тобой! Именно с тобой! Немедленно...Скорее! Такси!! Домой..."

***

"Такое чувство, что я всё-таки перепила сегодня, - возбуждённо говорила Инга, когда они поднимались в квартиру. - Тут помню, а тут ничего... Ректор хохотал, когда я вас рызыгрывала... А ты?" "Представляешь, точно то же самое... Ректора помню - дальше туман какой-то. Что-то опять из тех снов, что я тебе говорил. И по-моему это опять связано с тем Фридманом, помнишь я тебе говорил, встретил тут когда-то... Ну, того, что предсказывал исход в Израиль. Теперь вспомнила?" "Смутно... Знаешь, бедный твой грызун в результате и тут один. Вон спит в кресле, ждал нас... Так и думал, небось, никому-то я нигде не нужен..."

***

*** *** ***

"Говорит Москва. Доброе утро, товарищи. Сегодня воскресение, 30 июня 1991 года. Сегодня солнце взошло в Москве в четыре часа сорок три минуты, заход солнца... продолжительность дня... Московское время - шесть часов и две минуты. Передаём последние известия. Вчера вечером Президент Советского Союза Михаил Горбачёв провёл в Кремле..." Человек в реглане сделал "Маяк" погромче и стал слушать последние известия о нагнетании грозных событий в столице. С вершины циклопической мачты морской простор не ограничивался ровной ниткой горизонта, как с палубы, а переходил в зыбкую дымку на границе с полузабытым тёплым голубым небом комсомольских широт. Чайки упруго и стремительно летели над тёмно-синими волнами. У борта судна волны светились изнутри клубами голубой пены, отбрасываемой назад форштевнем. Склонившись над леером фор-брам-рея, человек смотрел сверху на белых с серым могучих морских птиц,. У самой же палубы суетливыми береговыми рывками неслись над водой вдоль чёрной стальной обшивки едва видимые отсюда две яркие пичужки. Эти крылатые морские зайцы почему-то оставили надёжную твердь портового города и поселились на зыбкой палубе, уносящей их далеко в море. Погибни судно захлебнутся и они в чуждой им горько-солёной воде пока чайки, лениво расправив крылья, снимутся с фока-реи и унесутся себе в родной свободный простор. Чайки в море - дома, им это судно вообще до фени, как сказала бы Инга, подумал Заманский, кутаясь в реглан и глядя на гладких клювастых птиц, уверенно несущихся по прямой линии со скоростью судна, едва шевеля крыльями. Так же легко и естественно, не перелопачивая винтом морскую воду и на чадя в небо выхлопными газами нёсся вперёд современный парусник-контейнеровоз. Картинно накренившись, судно бесшумно шло на север. Ветер был умело собран в серебристые огромные японские паруса. Вспыхивающие розовым восходным солнцем барашки своим пламенем высвечивали на округлом чёрном борту буквы: "Тихий океан". Зелёной торпедой нёсся под водой бульб. Вся мощь мировой науки и техники конца двадцатого века сконцентрировалась в этом шедевре японского судостроения. Но в начале было слово. Давно умерли Вулканович и Бурятов, причём при сходных обстоятельствах: сначала где-то много водки, потом откуда-то по свирепому морозу в тепло душной квартиры за двойными слепыми рамами, потом горячий душ, отчаянный женский крик, треск ломаемой двери и могила в вечной мерзлоте - выкопай через годы, всё та же блаженная пьяная улыбка на синем лице... Ни новый завкафедрой Хадас, ни всемогущий Негода так и не сумели защитить Марка Семёновича от осторожного решения Учёного совета. Конечно, докторской степени подвижнику, не дали, но он вернулся в Комсомольск хотя бы кандидатом, а потому с правом на работу старшим преподавателем. Все его друзья и враги невольно и постепенно проникались страстной верой Заманского в торжество разума. Парусник стал набирать сторонников, и не подозревавших о самом существовании его автора. Чтобы быть поближе к осуществлению мечты, Марк Семёнович перешёл в ЦКБ, но там уже давно считали себя авторами его идеи совсем другие люди. Они понимали в своём деле много больше учёных и довели технический заказ до кондиции. Умные японцы блестяще сделали остальное. И вот не во сне, а наяву пел в снастях ветер, и первый современный парусник советского флота совершал свой первый коммерческий рейс. Его средняя скорость при равном ветре была почти на треть выше, чем у знаменитого чайного клипера "Кэтти Сарк" - за счёт использованием "эффекта Заманского", совершенно не известного никому, кроме проектантов парусов. Сам Марк Семёнович был так измучен двадцатилетней борьбой и унижениями, с таким скрипом был вообще снисходительно впущен хозяевами парусника в этот рейс, что не испытывал ничего, кроме усталости. Теперь он просто наслаждался солёным воздухом и от удовольствия морщил веснущатый нос, пряча в карманы такие же веснущатые озябшие руки. "С абсолютной викторией тебя, - писал ему Юрий, приславший их с Ингой цветные фотографии на февральском тёплом пляже на фоне пальм. - Я всегда верил, что ты победишь..." Конечно - виктория, думал он сейчас. Победа сам факт создания этого крылатого судна, с которого не сводят в бинокли сотни глаз со всех проходящих мимо теплоходов, особенно с тех, которые легко обгоняет парусник. И не столь важно, что все давно забыли, кто первым сказал СЛОВО, с которого начинается любое дело. Только сам Заманский, его семья, да немногочиленные друзья по обе стороны границы, разделившей еврейство, помнили ту предзащиту, то презрение коллег, ту драку в институтской аудитории. Само судно стало лебединой песней славной пионерной части советского торгового флота. Никто и никогда больше не закажет ничего подобного. Захиреют и без того нелепые институты, на глазах сгинут куда-то научные коллективы. Подвижники типа Заманского будут исчезать из них первыми. И что за важность на этом фоне всеобщей катастрофы, что фоне, что последние делатели по обе стороны Японского моря не знали и знать не желали о каком-то научном пирате Заманском. Тоже мне важность - в жертву идее принесена вся его единственная жизнь. А сколько подобных жертв были принесены вообще напрасно!.. Кому на всём белом свете интересны эти невидимые людям слёзы... В чреве паскудного Советского Союза вызревало ещё более непотребное посткоммунистическое чудовище. Марк Семёнович ещё не знал, что роды состоятся 19 августа, но вместе со всеми возлагал на новорожденного самые светлые надежды, как это принято издревле в проклятой Богом нашей родине... Пока что он потёр онемевшие от холода руки, нажал кнопку мачтового подъёмника и спустился на палубу. Вокруг загромоздились гигантские разноцветные кубики контейнеров. Он прошёл к рубке, поднялся в лифте в свою каюту и снова взял в руки конверт с чужой странной, словно нарисованной ребёнком маркой с таинственной иудаикой. Нечеловеческая сила, в одной давильне всех калеча... Нечеловеческая сила живое сдвинула с земли. Заманский сделал свой выбор. Всю жизнь ему говорили искренние и фальшивые доброжелатели, что вот, мол, будь ты в свободном мире, где умеют ценить... Прочитав и обсудив "Белую книгу" они с Олей дружно пришли к выводу, что все эти "письма еврейских иммигрантов семидесятых в Израиль" состряпаны в СССР одной и той же истеричной еврейкой на службе КГБ. И ждали появления возможности уехать. Но в 1990 из Израиля посыпались ещё более страшные письма от новой волны Эти люди были бесконечно далёки от сионизма и жаждали переселиться в свободный мир - неважно в какую страну, лишь бы из шатающегося Союза. Письма от них были вообще антисемитскими! Израиль и израильтяне превратили искателей свободы в юдофобов. Тогда Заманские стали с нетерпением ждать письма от собирающихся в Израиль Хадасов. И вот уже третье послание от рассудительного Юрия - спокойное, аналитическое, беззлобно-правдивое: мы им совершенно не были нужны, никому, кроме отдельных политиков. Это Израиль и израильтяне оказались нужны нам. Не они, а мы прозевали наш собственный дом, а потому вынуждены искать уюта в чужом... Надо приспосабливаться к данности, а не к мечте. Они, в выстраданной ими маленькой прекрасной стране, именно такие, какие они есть, не лучше и не хуже. Они ничего нам не должны, а потому ни в чём перед нами не виноваты! Нам тут трудно, но нам тут очень нравится. Мы дома... Всё верно, но и Заманские сделали свои выводы. Лучше жить в голодающем партизанском отряде, заявил Марк Семёнович на семейном совете, чем среди даже и благожелательных оккупантов. Лучше унизительная власть своих мерзавцев, чем чужих негодяев. Заманские смирились с полуголодным существованием и ожиданием любых потрясений и погромов. Лучше ад в аду, чем ад в раю, решил он, в десятый раз перечитывая очередное письмо из Израиля. Это не для меня, подумал он. Лучше быть свободным в голодной деревне, чем сытым рабом в Риме...

***

"Почему только Серёжа? Я тоже рада буду тебя видеть, - спокойно сказала Алла с сильным акцентом совершенно не изменившимся за семнадцать лет голосом. - Ты с Ингой здесь? Тогда приезжайте оба. Рэга. Я проверю расписание. Вы откуда можете сесть на поезд? Из Бат-Галима? Беседер. Есть поезд в восемь ноль пять. Я вас встречу с машиной на тахане ракевет в Акко и отвезу к нам. Познакомишься с моим мужем, а я, наконец, с твоей Ингой. Да, Ран... ну, Сергей твой, будет как раз у нас с женой и... тремя твоими внуками. Вот и познакомишься, наконец, с ними. Я буду ждать вас у билетной кассы. Как ты меня узнаешь? Я буду в жёлтой шляпке и жёлтом платье. Ты же помнишь, может быть, что это мой любимый цвет... Ну, тебя-то я узнаю... Тут ты можешь не беспокоиться. Проблемы у тебя будут не со мной, а с Раном. Он совсем не говорит по-русски. Что значит, почему? Мы живём не в России, а в еврейской стране. У нас говорят не по-русски, а на иврите." Юрий и Инга впервые ехали в израильском поезде. Он был полной противоположностью привычной вонючей, битком набитой советской электричке. Даже в общем туалете пахло духами. Поезд подкатил к станции с надписью "Акко". Хадасы соскочили на раскалённую низкую платформу и оглянулись в поисках касс, но им уже махала рукой женщина в жёлтом. "Может быть ты всё-таки поцелуешь бывшую жену? - спросила Алла, не сводящая глаз с Инги. Впрочем, в Израиле с неё все глаз не сводили, особенно толстомясые волосатые "мизрахим". - Как-никак мы почти полтора десятка лет..." Юрий поцеловал жёсткую коричневую щеку худенькой иностранки. Инга же неожиданно искренне расцеловала Аллу в обе щеки, причём обе моментально и дружно прослезились. "Мой муж, - как-то смущённо сказала Алла. - Его имя Арье." "Лев, - с неприятной скалящейся улыбкой представился субтильный человечек с редкой неопрятной седой бородкой. - Муж своей жены..." Ну и муж, подумала с жалостью Инга, глядя в играющую острыми лопатками спину энергично шагающего мужичонки в шортах и сандалях, - килограмм сорок, от силы пятьдесят. Они прошли под палящим солнцем к шоссе, на обочине которого стояла роскошная, по советским понятиям, "иномарка". Впрочем, других "марок" Хадасы в Израиле и не встречали. В салоне было прохладно и чисто. За рулём невесомый Лев преобразился. Он сразу лихо взял дикую скорость, с которой неслись по "американским" дорогам Израиля и все прочие водители. Алла сидела рядом с мужем, глядя только в зеркало на ещё более красивого, заматеревшего и могучего своего бывшего Юрия рядом с такой эффектной и молодой естественной блондинкой с пышным бюстом. Какие мы с моим Лёвой жалкие, невольно подумала она, по сравнению с такой парой... Спасибо хоть Ран... Серёжа пошёл ростом в отца. В другом зеркале она видела себя, модно одетую, как обычно элегантную, но непоправимо высохшую, морщинистую, безобразно старую на фоне цветущей молодой супруги её бывшего мужа. Да я просто безобразная черепаха, высунувшая из своего богатого платья, как из яркого панциря, свою улыбающуюся змеиную мордашку на морщинистой шее, подумала она. Как беспощадный контраст, маячила перед глазами весело глядящая по сторонам Инга. Она, напротив, казалась много моложе своих лет. Её гладкая шея словно сияла над полуобнажённым бюстом, на который время от времени косился в зеркало Лёва. Сердце Аллы помимо её воли стремительно переполнялось завистью, тотчас перерождающейся во всепоглощающую ненависть. А соперница привычно прижималась себе к бывшему мужу Аллы своим округлым плечом. А того явно интересовали в этот момент только экзотические арабские деревни за окнами. Цветущая самка, шипело внутри Аллы. Такие вообще ничего не стоят в постели. Настоящий мужчина не может ценить такую живую холодную куклу... Я уверена, что она больше болтает, чем отдаётся ему самозабвенно, от всей души, как умею это делать я даже с Лёвой, не говоря о том, как я себя вела бы с моим Юрой, случись нам чудом вернуться в наше прошлое... Но он никогда не будет больше со мной наедине. Ишь как сверкнул глазами, когда увидел, как я смотрю на его красотку. И сразу сжимает её гладкую ладонь. Алла невольно взглянула на свою морщинистую сухую коричневую руку, и бешенство охватило её с такой силой, что потемнело в глазах. Ах, никогда не переоценивайте свои силы и не приглашайте врагов, чтобы играть с ними в друзей. Вас всё равно выдадут жесты и взгляды... Как за последнюю спасительную соломинку она ухватилась за мужа, благодарно глядя на его напряжённое лицо в зеркале, но вид его оскаленной вроде бы улыбкой физиономии, сухих обтянутых неопрятной бородёнкой скул и глубоко запавших каких-то обезьяньих чёрных глаз на фоне свежего розового ясноглазого Юрия с его нежной улыбкой и прижавшейся к нему плечом и грудью роскошной Инги вызвало у Аллы новый сокрушающий приступ бешенства. Она закрыла глаза и не могла их открыть, как это бывает во сне. Желание унизить, уничтожить этих гостей завладело ею непреодолимо. Машина свернула на лесную извилистую дорогу и стала круто забирать в гору. Появились нарядные коттеджи, у одного из которых Лев лихо тормознул. "Вот мы и дома, - сказал он, выключая двигатель. - Прошу, как говорят у вас в России, к нашему шалашу." Шалаш был хорош. Предполагается, что в таком шалаше с любым милым рай, подумала Инга. Но я бы скорее сдохла, чем в любом жилище легла бы с этим иссохшим от злости тараканом... Впрочем, они словно созданы друг для друга, исподволь наблюдала она бывшую жену своего молодого мужа, скользнувшую по гостье последним испепеляющим нечеловеческим бешенством взглядом. Алла, чувствуя, что сейчас произойдёт нечто непоправимое, потому что взгляд её сам собой остановился на стоявшем у стены соседнего коттеджа ломе, поспешила внутрь и с грохотом закрыла за собой дверь. Оттуда вдруг раздался дикий металлический звук, какой бывает в аэропорту, когда портится трансляция, а динамик включён на полную мощность. "Что случилось?" - вздрогнул Юрий. "Где? - не понял Лев. - А, в доме? Дети играют..." Вокруг качались яркие огромные розы, покрытые капельками отключённого кем-то фонтанчика орошения. Участок, как назвали бы двор коттеджа на родине, был в основном отдан под газоны, декоративные деревья. Стояли в ниточку даже три нарядные ели. Господи, сколько тут можно вырастить картошки, если распахать эти дурацкие газоны, - думала Инга, следуя по упругой, словно искусственной траве вокруг дома за счастливым владельцем. Лев взахлёб рассказывал о деревьях и цветах, давал им попробовать какие-то незнакомые и полусъедобные, на их вкус, плоды. Алла, как исчезла в доме, так больше не появлялась. Оттуда слышался разговор на высоких тонах на иврите и истеричный плач детей. "Это у вас дача такая? - спросила Инга, срывая без спроса ягодку клубники. - Богатая..." "Дача? - фальшиво сморщил и без того перекрещенный вдоль и поперёк лоб Лев-Арье. - Что есть дача... я забыл." "Ну, дача, загородный дом. Квартира-то у вас в Хайфе, так?" "Квартира?.. Вот это и есть наша квартира. В цивилизованном мире люди не живут в городе. Там нет ауры." "А кто же, простите, населяет Хайфу, если не люди? - удивилась Инга. - А, я поняла, там живут недочеловеки, особи нецивилизованного мира. Юрик, так мы с тобой, оказывается, попали чёрт знает куда. Пора покупать такую вот виллу и приобщаться к цивилизации. Так, Лёва?" "А она у вас за словом в карман не залезает,"- поморщился Лев, уже со страхом поглядывая на такую соблазнительную с её золотистыми от первого загара плечами незванную гостью. Откровенная гойка, неприязненно подумал он, а как нагло себя ведёт с евреями! Ничего, - прошептал он почти вслух на иврите, - вот кончится корзина, пойдёт она к нам полы мыть, будет со смартутом ползать у нас в ногах, спеси-то гойской поубавится. И этот... Грегори Пек российский, тоже на чёрной работе быстро сбросит свой респектабельный вид. Мы столько вытерпели за эти десятилетия, что припомним вам, советским патриотам и гэбэшным стукачам, всё то дерьмо, каким накормили нас самих по приезде сюда израильтяне. Теперь, наконец, наша очередь других дерьмом кормить. Ишь ты, профессор, доктор наук! Мы тебе рога пообломаем. Ты будешь нам в научные рабы проситься, а мы и в рабы не возьмём. И в садовники я тебя не возьму, у меня араб работает. Будешь конкурировать, профессор, но не с нами, а с палестинцами на стройках. Приехали, когда сало кончилось и вообще жрать стало нечего в любимой советской стране, на выстраданное нами, на готовенькое. Ничего, теперь мы вам покажем, для кого мы этот рай строили и защищали... "Юра, Инга, прошу в дом, - раздался голос Аллы с балкона на втором этаже. - Прошу простить, что сразу не пригласила, но у нас тут дети и очень было неубранно..." Она вытирала полотенцем мокрую голову: расставшись с гостями, Алла просто ворвалась в ванную и стала под холодный душ, как была, в жёлтом своём нарядном платье, к изумлению сына, невестки и внуков. Лев гостеприимно открыл перед ними дверь в просторный холл - американскую кухню. Посредине холла Хадасы увидели высокого мужчину средних лет, в котором Юрий с трудом узнал своего Сержика. Длинные косматые чёрные волосы, небрежно собранные в косичку, какой-то баранний бессмысленный взгляд на знакомом и родном лице некогда ласкового и умного мальчика производили жуткое впечатление. Неопрятные полуспущенные шорты на белом округлом и чуть отвисшем брюшке, покрытом курчавыми волосами, и стоптанные сандали составляли весь его наряд. Бывший Сергей восхищённо, приоткрыв рот, разглядывал человека, который всегда казался ему образцом мужской красоты. Потом его взгляд упал на стоящую позади отца Ингу. Какая-то робкая улыбка появилось на толстых мокрых губах Рана. "Здра-стуй-те... произнёс он хрипло. - Слиха... Я совсем забывал русит..." "Но меня-то ты помнишь, грызун? - смеялась Инга, подавая ему руку. - Я же тебя кашей кормила. Неужели забыл?" Израильтянин смущённо приблизился к Юрию. "Шалом, аба, - искренне обнял он отца. - Шалом, Инга!.." И тотчас быстро заговорил на иврите, обращаясь к матери и отчиму и показывая на Хадасов. Но не успела Алла начать перевод, как лицо Рана исказилось, он как-то хищно выгнулся в сторону лестницы, по которой со второго этажа спускалась худенькая очень смуглая кудрявая женщина с голым младенцем-девочкой на руках. За ней испуганно прятались двое похожих на цыганят мальчиков лет шести-семи. Ран пронзительно заорал что-то неестественно высоким голосом, делая быстрые и непонятные движения пальцами прямо в лицо маленькой женщине. Та совершенно не смутились и не испугались, но тотчас открыла свой красный рот и выдала пронзительный речитатив одновременно с речитативом мужа, а Юрина внучка вертела кудрявой головкой и радостно улыбалась, таращась в основном на невиданную светловолосую тётю. Но стоило Инге сделать естественное движение, чтобы погладить девочку по голове, как та вдруг закричала, заплакала и забилась так, что Юрий и Инга невольно схватились друг за друга. Мальчики тотчас брызнули вверх по лестнице и больше не появлялись. "Не обращайте внимания, - махнула рукой Алла. - Они у нас все нервные. Мы их лечим... После того, как их всех как-то взорвали..." "Что? - ахнула Инга. - Что их?.." "Взорвали, - спокойно пояснила Алла. - Чему тут удивляться? Вы в Израиле уже сколько? Два месяца? И не читали о террактах ООП? Мы все тут всю жизнь живём в ожидании взрыва. И вокруг нашей мицпэ... это на иврите дословно значит "наблюдение"... так вот вокруг нашего посёлка штук двадцать арабских деревень. От них в любой момент можно ожидать всего..." "Но за что?" "За что? За то, что мы живём на своей земле. Просто живём тут. Растим наших детей. С точки зрения ООП, это само по себе является преступлением, за которое наказывают смертью. Вы этого не знали?" "Знали, - решил, наконец, взять реванш Лев. - Всё они прекрасно знали, когда обучали и вооружали арафатовцев. Они ходили на первомайские демонстрации. А им кричали с трибуны: "Братский привет палестинскому народу, борющемуся с сионистской оккупацией," - козлиным плаксивым голосом скопировал он голос вождя с трибуна. - А они в ответ кричали "Ур-р-ра!" - чуть не сорвал голос мужичонка, со всей доступной ему страстью изображая, как Юрий и Инга, никогда, кстати не ходившие на первомайские демонстрации из-за занятости на даче, кричали свою поддержку врагам благородных и великодушных ватиков, которым они же, когда в России для них кончилось сало, нагло навязались в сожители... "Ладно, - сказал Юрий, темнея лицом. - Алла, переведи нам, что сказал Серёжа... Дожили, отец не понимает ни слова из речи родного сына." "Учи иврит, - резонно заметила Алла. - Ран говорит на нашем родном языке в своей стране, а вы говорите на никому в мире не интересном иностранном наречии. Чем раньше вы в вашей семье забудете язык матершинников-антисемитов и перейдёте на родной иврит, тем вам же будет лучше. И тогда ты со своим сыном пообщаешься нормально. Впрочем, я сомневаюсь, что вам, Инга, будет легко перейти на иврит." "Почему? Я в ульпане из лучших, - улыбнулась Инга и вдруг сказала почти без акцента на иврите, обращаясь к Рану: - А вот вести себя так по отношению к женщине, матери своих детей, по-моему, нехорошо. Это не украшает мужчину." Лев и Алла вылупили глаза, а Ран разулыбался, притянул к себе жену, взасос громко обцеловал крохотное лицо супруги и всю девочку с головы до ног. А потом что-то горячо заговорил Инге на иврите. Та серьёзно кивала и отвечала, как оказалось, впопад. "Я учила язык ещё до отъезда, - пояснила она на иврите же растерявшимся хозяевам. - И вообще я с детства круглая отличница. И у вас в ногах с тряпкой я ползать не буду в своём Израиле, добавила она совершенно ошеломлённому Льву. - И Юра уже прошёл в Технионе два интервью. И ему уже дали место под стипендию Шапиро. Не дождётесь, зло добавила она по-русски и обратилась к растерянному мужу: - Юра. Мне тут не нравится. Поцелуй свою семейку, и мы уходим. Унижения тоже должны быть дозированными. Серёжа, - добавила она на иврите, - с папой пообщаешься, когда вспомнишь русский. Вот тебе наш телефон. Шалом у леhитраот, хаверим..." "Подождите... - засуетился Лев. - Отсюда нет никакого общественного транспорта..." "Не ваша забота, - сверкнула на него Инга волчьим взглядом, от которого несчастный Лев немедленно оцепенел. Пешком дойдём. Не старые." "Перестаньте, - пыталась преодолеть вновь охватившее её бешенство и овладеть собой Алла. - Вы не представляете... Двадцать километров до станции..." "Да я всю жизнь по тайге ходила столько к станции. А по вашему-то куцему лесу..." "Так ведь через арабские деревни, вы с ума сошли... Лёва, отвези их, пожалуйста." "Да нет уж, Лёвушка, вози кого другого." "Юра! - крикнула Алла. - Ты-то чего молчишь?" "Кошмарный сон... - сказал глухо Юрий. - Мне это уже как-то снилось... Я проснусь и всё..." "Идиот, - начала было Алла, но осеклась, натолкнувшись на "таёжные глаза". - Каким ты был, таким и остался... - сникла она. - Что делать? Мы вас пригласили от всей души, а вы..." "Если это душа, - вдруг жёстко сказал Юрий, - то что же такое грязь?.. А от любых нечистот надо держаться по-возможности подальше. Жаль только, что сына ты мне угробила, Алла. Боюсь, что навсегда. Надо было у тебя его всё-таки отнять, когда он от тебя сбежал ко мне. Так Инга тебя пожалела..." "Инга?.. - взорвалась, наконец, Алла. - Вот эта? Пожалела? Меня?.. Да я плевала на жалость всяких..." Она вдруг замерла, не понимая, почему и родной дом, и сад за окном стали вдруг странно неподвижными, словно отлитыми из разноцветного металла. Одновременно исчезли абсолютно все мысли и эмоции. В мире больше не существовало ни гостей, ни её семьи. Она видела, как странными рывками, словно на испорченной киноплёнке двигались к открытым дверям какой-то знакомый вроде бы высокий парень в приспущенных трусах и какие-то неизвестные ей люди, как парень пытался затащить их в машину, как какой-то человек обнял Рана за плечи и стал рывками уменьшаться в размерах рядом с какой-то женщиной по дороге... Через несколько минут Алла судорожно рыдала в кресле, а Лев метался с лекарствами, не зная, давать ли их жене или сначала принять самому. В памяти этих людей не было и следа Хадасов, которые в это время бодро шагали по каменистой обочине горячей асфальтовой ленты, проложенной через весёлый искусственный ельник вниз, к трассе, отважно идущей через арабские деревни. Первая же машина, которая догнала их на лесной дороге, доставила обиженных олим не на станцию, как они просили, а прямо домой, в Хайфу. Седой обаятельный ватик внимательно слушал горячую исповедь плачущей от обиды Инги и только разводил руками. Он взял с Хадасов обещание, что они проведут в его семье следующий шабат. "Мы с женой заедем за вами утром, сказал он. - Сначала посетим очень интересный пляж, а потом к нам, идёт?" "В эту их мицпэ? - взорвалась Инга. - Да ни за что!" "В нашу мицпэ, мягко поправил ватик. - Вы будете не их, а моими гостями." "А у вас в семье говорят по-русски?" "Естественно!" "Даже взрослые дети?" "Конечно, рассмеялся он. - Мы все свободно говорим по-русски, по-английски и на иврите. Кроме того, я говорю и пишу по-французски, а жена по-испански. Сейчас мы учим немецкий. Лет через десять так же будет и в вашей семье. А ваши, простите, родственники... как бы вам это повежливее сказать... Это у них как бы осложенение после отказа. Патологические патриоты, muckrackers, сделавшие сионизм, естественный израильский патриотизм своей как бы профессией. В результате, они в сущености ни одного языка толком не знают. Вот, скажем, ваш, Ури, сын уже много лет держит пиццерию у рынка. Клиентура у него необразованная. С кем ему учить языки, кроме базарного иврита?" "А Лев кто? - спросила Инга. - Ведёт себя, как профессор Техниона." "Как вам сказать... Он какое-то время преподавал у нас свою квантовую механику, но не справился с плотной нагрузкой. Он, по-моему, немножко лентяй. Последние четырнадцать лет он работает в Технионе вахтёром. И как все люди его профессии привык вслух выражать свои мысли, как бы шёпотом разговаривасть самим с собой. Так что его высказывания насчёт вас - вовсе не наглый вызов на скандал, а просто выражение его тайных мыслей. Он очень обиженный на всех господин. Самовыражение он находит в политической деятельности, периодически меняя свои пристрастия. Сейчас он крупный активист, как эти ни покажется вам странным, движения новых репатриантов по созданию собственной партии. Я не разделяю его убеждений, кроме его мнения об иврите. Вам, по-моему, все силы надо бросить на его изучение, пока есть такая возможность, потом не будет. Не потому, что с ивритом жить проще, это не совсем так. Со мной довольно успешно работают американцы, не знающие на иврите ни слова. Просто высокий иврит - красивейший в мире язык, язык Книги. Его добровольно изучали лучшие люди России. Вы безусловно оцените благородство и красоту иврита. Но это неевропейский, а потому непривычный для вас язык. Его освоение -титанический труд, но когда придёт прозрение, когда вы окунётесь в его сверкающие пучины, вы поймёте, что игра стоила свеч!" "А Алла? - осторожно спросил Юрий. - Я даже не успел ничего расспросить... Она тоже работает в Технионе?" "Нет, она все пятнадцать лет служит кассиром в банке. Она неплохо получает и тянет семью. Так в шабат, друзья, в шесть утра мы с женой у вас! Не очень рано? Тогда, коль тув, хаверим... Да, вот что я хотел бы вам сразу сказать. Мы, израильтяне, очень гетерогенная масса. Вы встретите самых разных людей. Не обобщайте, Бога ради! Нет деления на харедим и атеистов, левых и правых, восточных и западных. Есть, как было и у нас в СССР деление на порядочных и непорядочных людей. И точно так же хороших много больше. Будьте здоровы..." "Ну, не ждал я вас так рано, - поднялся им навстречу Миша Хадас, в первый и в последний раз появляющийся на страницах нашего правдивого повествования. - Ты, как всегда неотразима, мама. Но... ты что, плакала? Неужели вас плохо приняли?" "Прекрасно. Всё было просто замечательно, Мишенька." Все трое стали готовить обед в своём скудном жилище на земле обетованной, привычно и весело обмениваясь старыми, доперестроечными ещё шутками. О визите к бывшей жене, сыну и внукам Юрий рассказывал сводному брату Сергея весело, как о забавном эпизоде. "Мама, я тоже хочу научиться делать "таёжные глаза", - загорелся Миша. - Странно, что ни дед, ни ты меня не научили." "Это очень опасное оружие, Мишенька, - нахмурилась Инга. - Тут чуть передозируешь - и под суд. Но не исключено, что как-нибудь и научу. Во всяком случае, к моменту призыва в армию точно научишься..."

***

Всё было прекрасно. Начинались абсорбция и интеграция. Хадасы, имея право выбора, выбрали Израиль. Израиль же, за неимением ничего лучшего, выбрал Хадасов и им подобных. Что делать? Каждый в нашем мире, в конце концов, пользуется располагаемым правом выбора - на свою голову... Мы же навсегда расстаёмся здесь с нашими героями. Расстаёмся в тот момент, когда они ещё сохранили человеческий облик и чувство собственного достоинства. Они ещё думают, что Бог сотворил их людьми... И как я ни привык к ним, каким бы я ни был садистом в душе, у меня просто не поворачивается язык рассказать вам о том, что ждало здесь мою любимую Ингу и не менее милого моему сердцу Юрика, не говоря о так и не знакомом нам всем Мише. Никакие телесные муки не сравнятся с теми, которые испытывет живая душа, когда её насильно скручивают, сгибают и ломают. Страсти, что бушевали на этих страницах в оставленном моими героями далеко не лучшем из миров, не идут ни в какое сравнение с тем, что для них как раз только начиналось - за гранью самого человеческого бытия, в их привычном понимании. Они, как и многие другие, начинали мучительное насильственное приспособление к миру поруганных душ и растоптанных надежд. К моменту моего личного знакомства с ними, через много лет после описанных здесь событий, они имели весь букет "начинающих старожилов" - квартиру и машину, какие им и не снились в Городе юности. На фоне сувениров из европейских столиц меня сверлил их настороженный взгляд. Ожесточённые изломанные сердца и недоверие ко всему роду человеческому сочетались с показной уверенностью в себе. Они преодолели весь ужас бытия и достигли жёстким образом жизни всего того, чего они достигли. От тех, с кем мы только что расстались, в них не осталось ровным счётом ничего, кроме разве внешнего вида. Инга и сейчас очень соблазнительная. Я всегда рад её встретить, особенно на пляже. Только вот её "таёжные глаза" в новом мире ей так и не пригодились больше. На фоне тех глаз, что смотрели в новом мире на неё, взгляд, которым можно остановить тигра в уссурийской тайге штуёт, господа репатрианты, детская хлопушка... Что же до подробностей их биографии, то пусть читатель, оглянувшись на собственный жизненный путь, сам их придумает. В меру своей собственной жестокости. Я же для этого ещё недостаточно озверел, а потому, как ни просите, просто не смогу. У меня ещё живое сердце...