"Брачный сезон" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Гринвел)

Глава 3

А день поначалу принес ощущения самые приятные. Как обычно бывает, когда тихой вечерней порой тебя ждут крупные неприятности, утро рассиялось всеми цветами радуги. Зная, что ровно в два пятьдесят три мне надо будет посадить в поезд юного Тоса и отправить его в приморскую школу для малолетних преступников, я завтракал с песней на устах и во время второго завтрака, помнится, тоже был в отличном настроении.

Я отвез юного Тоса на вокзал Виктория, запихнул в поезд, сунул ему в лапу один фунт и еще постоял помахал родственной рукой, покуда он окончательно не исчез из виду. А потом, заглянув по пути в клуб погонять мяч, вернулся к себе на квартиру в самом бодром расположении духа.

До этой черты все шло превосходно. Вешая шляпу на крючок и ставя зонт в стойку для зонтов, я склонялся к мысли, что если Господь и не в небесах и в человеках не благоволение, то, во всяком случае, общее положение вещей близко к тому. Ни намека предчувствия, как говорится, того, что за углом затаилось горькое пробуждение и сейчас жахнет меня клюшкой по кумполу.

Первое, на что я вынужден был обратить внимание, переступив порог квартиры, это на изрядный шум, неуместный в доме джентльмена. Из-за закрытой двери гостиной слышался женский голос, издающий как бы подбадривающие крики, и вдобавок к женскому голосу – яростный лай, как лает свора гончих псов, взявших след. Можно было подумать, будто у меня в спальне собралась вся лисья охота целого графства, и я как квартиросъемщик, естественно, рванул туда выяснить, в чем дело. Никто не может упрекнуть Бертрама Вустера в занудстве и чистоплюйстве, но бывают, мне кажется, минуты, когда человек обязан все-таки проявить твердость.

Поэтому я распахнул дверь и сразу же полетел вверх тормашками, сбитый с ног каким-то твердым телом с длинным языком муравьеда. Этот язык принялся с воодушевлением оглаживать меня от макушки вниз, и когда рассеялся туман, я увидел себя в клинче с лохматым псом не вполне однозначных кровей. А рядом с нами, глядя сверху вниз, точно мать, любующаяся шалостями первенца, стояла Кора Таратора, сестра Китекэта.

– Правда, кисонька? – спросила она. – Ну просто херувимчик!

Тут я не мог с ней полностью согласиться. Пес действительно был как будто бы добродушный и сразу же проникся ко мне симпатией, но внешне он все-таки не мог рассчитывать на приз за красоту. Прямо Борис Карлофф в гриме.

Другое дело Таратора, она, как всегда, ласкала взор. После двух лет, проведенных в Голливуде, на нее стало даже еще приятнее смотреть, чем раньше, когда она в последний раз наблюдалась в наших краях. Этакое изящное из себя юное создание среднего роста, общей конфигурацией наподобие Гертруды Лоренс и с рисунком лица, достойным пристального изучения. В спокойном состоянии оно выглядит вроде как задумчиво, кажется, это чистая белая душа, думающая возвышенную думу; зато, оживленное, оно оживляется так сильно, что один взгляд на него вдохновляет на любые подвиги. Глаза у нее коричневато-каштановые, и волосы тоже вроде того. А в целом – ангел, у которого большой избыток энергии. И если надо выбирать, с кем бы ты захотел очутиться на необитаемом острове, первым номером, возможно, окажется Хеди Ламарр, но и имя Коры Перебрайт тоже будет в числе достойных Похвального Упоминания.

– Его зовут Сэм Голдуин, – пояснила Тараторка, оттаскивая зверя за поводок от моего простертого тела. – Я купила его в питомнике Баттерси.

Я встал с пола и утерся.

– Китекэт мне говорил.

– Значит, ты уже с ним виделся? Очень хорошо.

В этом месте она, видимо, спохватилась, что мы забыли поздороваться, во всяком случае, она не пожалела времени на то, чтобы чин чином выразить положенную радость от нашей встречи после столь долгой разлуки. Я тоже сказал, что рад встрече после столь долгой разлуки, она спросила, как я поживаю, я сказал, что хорошо, а как она поживает, и она тоже сказала, что хорошо. И еще она спросила, по-прежнему ли я такой же непроходимый болван, как и раньше, и я удовлетворил ее любопытство на сей счет.

– Я заезжала вчера, думала тебя застать, – сказала Тараторка. – Но тебя не было дома.

– Да, Дживс мне говорил.

– Меня тут принимал какой-то рыжий мальчик. Сказался твоим двоюродным братом.

– Да, это сын моей тети Агаты и, как ни странно, сокровище ее души.

– Как ни странно?

– Он – исчадье ада, и имя ему – Черная Тень.

– Да? А мне он понравился. Я дала ему пятьдесят автографов. Он намерен продать их мальчикам в школе и рассчитывает выручить по шесть пенсов за штуку. Он мой давний кинопоклонник, и мы с ним во всем нашли общий язык. Хотя Китекэту он, кажется, не очень нравится.

– Еще бы, он как-то подложил кнопку ему на стул.

– А-а, ну тогда его холодность понятна. Кстати о Китекэте, он дал тебе текст диалога?

– Дал. Я читал его вечером в постели.

– Вот и чудесно. И вообще ты молодец, что согласился прийти на выручку.

Я не стал объяснять, что изначально распоряжение прийти им на выручку я получил от собственной тети, с которой не поспоришь. А, со своей стороны, поинтересовался, кто будет моим партнером в этой веселой клоунаде, сочетающей юмор со злободневностью, то есть кто выступит в небольшой, но ко многому обязывающей роли Майка? Таратора ответила, что Майком будет артист по фамилии Доббс.

– Полицейский Доббс, местный блюститель порядка. И в связи с этим, Берти, я хочу, чтобы ты твердо усвоил следующее. Будешь колотить полицейского Доббса зонтом, там, где это требуется по сценарию, – пожалуйста, не нежничай, выдай ему не понарошку, а со всей силы. Чтобы он почувствовал, негодяй, и сошел со сцены весь в синяках и царапинах.

Я сразу понял со свойственной мне проницательностью, что она что-то имеет против этого Доббса. И так ей прямо и сказал. Она подтвердила, нахмурив на миг алебастровый лоб.

– Да, – сказала Таратора, – я люблю бедного старенького дядюшку Сиднея, а этот невоспитанный деревенский слепень отравляет ему существование. Он атеист.

– Вот как? – говорю. – Атеист? Лично я никогда такими делами особенно не увлекался. Даже получил один раз в начальной школе приз за хорошее знание Библии.

– Он дразнит дядю Сиднея: выскочит из-за угла и отпускает возмутительные шуточки насчет Ионы и кита. Этот скетч послан нам небом. В обыденной жизни поди сыщи удобный случай поколотить полицейского. Хотя кто-кто, а этот наглый Эрнест Доббс заслуживает взбучки. То он своими подлыми шуточками порочит Иону и кита, то спрашивает дядю Сиднея, откуда взялась жена Каина. Естественно, что чувствительному священнику это неприятно, так что давай, миленький, сомкни ряды, и пусть виновный получит по заслугам.

От таких речей у меня в жилах взыграла кровь Вустеров и пробудились рыцарские чувства. Я пообещал Тараторе, что к тому времени, когда под занавес грянут «Боже, храни короля», полицейский Доббс ощутит на себе последствия нешуточного боя, и Таратора меня любезно поблагодарила.

– Я вижу, ты покажешь себя молодцом на этом вечере, Берти. Имей в виду, от тебя ждут больших свершений. Вся деревня уже много дней только о том и говорит, что о предстоящем приезде Бертрама Вустера, великого лондонского комика. Ты будешь украшением программы. А, видит Бог, украшения этой программе понадобятся.

– Кто еще там выступит?

– Да так, кого удалось наскрести по соседству… Ну, и Эсмонд Хаддок. Он поет песню.

По тому, как она произнесла это имя, будто выплюнула с омерзением, я удостоверился, что ей и правда острый нож в сердце – данный Эсмонд Хаддок и его сомнительное поведение и что прав был Китекэт, предупреждая, чтобы я тактичнее касался этой темы. Поэтому я сказал, аккуратно подбирая слова:

– Ах да. Эсмонд Хаддок. Помнится, Китекэт мне о нем рассказывал.

– Ну, и что он говорил?

– Да так, всякое.

– В связи со мной?

– Д-да, до некоторой степени.

– Что именно?

– Н-ну, он вроде как намекнул, если я правильно его понял, что вышеупомянутый Хаддок не вполне по-хорошему поступил с нашей девушкой. По словам Китекэта, ты и этот современный Казанова были некоторое время тому назад как два голубка, но потом, попорхав, он тебя бросил, будто дырявую перчатку, и пристал к Гертруде Винкворт. Все, должно быть, не так на самом деле, Китекэт, конечно, напутал.

И тут она мне все выложила. Наверно, девушка, неделями ходившая с острым ножом в разбитом сердце, начинает понимать, что девичья гордость – это, конечно, хорошо, но душу облегчает лишь чистосердечное признание. Ну, и потом, поделиться со мной – это ведь не то что посвятить в свою личную жизнь постороннего человека. Вспомнила, поди, как мы посещали с ней один танцкласс, и возможно, перед ее мысленным взором возник образ отрока Вустера, слегка прыщавого и в костюмчике маленького лорда Фаунтлероя.

– Нет, ничего он не напутал. Мы действительно были с ним как два голубка. Но он не бросил меня, как дырявую перчатку, это я бросила его, как дырявую перчатку. Я сказала ему, что не хочу больше иметь с ним никакого дела, до тех пор пока он не проявит твердость и не перестанет пресмыкаться перед своими тетками.

– А он, значит, пресмыкается перед тетками?

– Да. Червь несчастный.

Этого я так оставить не мог. И получше люди, чем Эсмонд Хаддок, бывает, пресмыкаются перед тетками, о чем я ей и сказал. Но она не слушала. Девушки, я уже замечал, обыкновенно не слушают, что я говорю. Лицо у нее вытянулось, взгляд затуманился, губы, вижу, слегка дрожат.

– Не надо мне было обзывать его червем. Тут на самом деле не его вина. Его с шестилетнего возраста воспитывали тетки и угнетали каждый божий день, так что теперь, я думаю, ему непросто сбросить оковы. Мне его очень жалко. Но всему есть предел. Когда оказалось, что он боится объявить им о нашей помолвке, я больше не могла этого терпеть и сказала ему прямо, что он обязан им объявить, а он позеленел от страха и отвечает: нет, не могу, – а я тогда говорю: ну и ладно, в таком случае между нами все кончено. С тех пор я не обменялась с ним ни словом, только вот договорилась, что он споет песню на концерте. Но самое печальное то, Берти, что я его по-прежнему люблю, и даже еще больше; только подумаю о нем, и мне сразу хочется выть и грызть ковер на полу.

Тут она зарылась лицом в лохматую шею Сэма Голдуина, по виду как бы хозяйская ласка, но я, с моей проницательностью, угадал за этим попытку утереть навернувшиеся слезы. Я бы лично на ее месте воспользовался для этого батистовым платочком, поскольку от животного исходил сильный запах, но девушки такой народ, чего с них взять.

– Ну да ладно, – сказала Таратора, всплывая из темных глубин.

Что от меня требовалось дальше, было не совсем ясно. Сказать: «Ничего, ничего, малышка»? Можно попасть в точку, а можно и промахнуться. Поразмыслив, я все же решил ограничиться покачиванием головой.

– Не важно, – отмахнулась Тараторка, и видно было, что она взяла себя в руки. – Бывает. Ты когда едешь в Деверил?

– Сегодня вечером.

– И как настроение?

– Да так. Слегка не по себе. Тетки – это вообще не моя стихия, а Дживс утверждает, что их в «Деверил-Холле» целая банда. Пять теть, так он говорит.

– Это верно.

– Многовато.

– На пять голов больше, чем надо. Вряд ли они тебе понравятся, Берти. Одна глухая, другая из ума выжила, и все пятеро стервы.

– Ты употребляешь сильные выражения, моя милая.

– Исключительно потому, что не приходит в голову ничего посильнее. Жуткие тетки. Всю жизнь прожили в своем замшелом деревенском доме и сами словно сошли со страниц старого романа в трех томах. Всех мерят по провинциальной мерке. Местная знать, видите ли. Если ты не из их числа, то как бы вообще не существуешь. Чуть не месяц, я слышала, пролежали в обмороке, когда их сестра обвенчалась с отцом Эсмонда.

– Да, Дживс говорил, что, по их мнению, он замарал фамильный герб.

– А уж как бы я его замарала! В их глазах киноактриса – это алая женщина и блудница.

– Я вот думал насчет этой самой алой женщины, у нее что же, вся кожа такая или только лицо? Впрочем, не об этом сейчас речь.

– Так, стало быть, вот какие дела.

И надо сказать, я даже обрадовался, что в этот самый момент пес Сэм Голдуин вдруг снова ни с того ни с сего сделал рывок и налетел на меня с лозунгом «Назад к Вустеру!». Этим он помог мне пережить минуту душевного волнения. Я в самом деле как-то разволновался. Что тут делать, было непонятно, но факт таков, что в делах матримониальных над семейством Перебрайтов навис злой рок. И Тараторе, видимо, пришла в голову та же самая мысль.

– Надо же было так получиться, – печально проговорила она, – чтобы изо всех бесчисленных моих знакомых мужчин единственный, за которого я хотела бы выйти замуж, не может на мне жениться, потому что ему тети не велят.

– Да, не повезло тебе, – согласился я.

– И бедняге Китекэту тоже не повезло. На него глядя, в жизни не подумаешь, что он способен так страдать из-за девушки, но он очень даже способен! В нем столько скрытых глубин, если присмотреться поближе. Гертруда для него – все. Но разве она выстоит против объединенных сил Эсмонда и своей матери с тетками?

–Да, Китекэт говорил, что на нее оказывается давление.

– Как он тебе показался?

– Подавлен.

– Переживает, – вздохнула Таратора.

Лицо ее затуманилось. Китекэт всегда был для нее как зеница в глазу, если я понятно выражаюсь. Было ясно, что она оплакивает его в сердце своем, и нам бы в эту минуту не миновать завести долгий разговор о его неприятностях, обсудить их со всех сторон и прикинуть, что бы такое предпринять ему в помощь, – но тут дверь открылась и он явился собственной персоной.

– Здорово, Китекэт, – сказал я.

– Здорово, Китекэт, миленький, – сказала Таратора.

– Привет, – ответил он.

Я посмотрел на Таратору. Она посмотрела на меня. И кажется, мы с ней оба поджали губы, а что до меня, то я, безусловно, вздернул брови. Ибо у этого Перебрайта был вид человека, оставившего всякую надежду, и голос, которым он нас приветствовал, вполне можно было назвать загробным. Словом, общее впечатление было такое, что не могло не пробудить жалость и опаску в сердцах его доброжелателей.

Китекэт опустился в кресло, смежил веки и некоторое время пребывал в неподвижности. Потом вдруг, будто бомба взорвалась у него в черепной коробке, он с глухим стоном выпрямился, сдавив ладонями виски. И тут мне сразу все стало ясно. Когда человек вот так хватается за голову в убеждении, по-видимому, что иначе она у него расколется пополам, ошибочно думать, что он превратился в живой труп просто по причине несчастной любви. Я тронул звонок. Появился Дживс.

– Будьте добры, порцию вашего утреннего живительного, Дживс.

– Очень хорошо, сэр.

Он, мерцая, выскользнул из комнаты, а я направил на Китекэта испытующий взор. Я слышал от людей знающих, что похмелье бывает шести родов: «Сломанный компас», «Швейная машинка», «Комета», «Атомная бомба», «Бетономешалка» и «Черная кикимора», – и, судя по виду Китекэта, он страдал сейчас одновременно всеми шестью родами.

– Налакался вчера? – спросил я.

– Наверно, немного перебрал, – признался он.

– Сейчас Дживс притащит живительное.

– Благодарю тебя, Берти, – тихо и прочувствованно произнес Китекэт и опять смежил вежды.

Похоже, что он намеревался малость вздремнуть и тем восстановить силы организма, и я бы лично предоставил ему в этом деле свободу выбора. Но у Тараторки характер потверже моего. Она схватила обеими руками его за голову и встряхнула так, что он подпрыгнул до потолка, испустив на этот раз вопль далеко не сдавленный, а, наоборот, довольно мощный, подобный предсмертному реву сотни издыхающих гиен. Естественно, в ответ и Сэм Голдуин залаял так, что задрожали небеса, и мне пришлось, чтобы убрать этот звук из эфира, подтащить пса к двери и вытолкать вон. По возвращении же я застал Тараторку распекающей брата на все корки.

– Ты же дал мне честное слово, чучело несчастное, что не будешь напиваться, – говорила она с сестринским металлом в голосе. – Выходит, ты продал честное слово Перебрайтов?

– Легко тебе говорить, – с некоторой горячностью возразил Китекэт. – Я, когда давал честное слово Перебрайтов, что не буду напиваться, разве знал, что окажусь за одним столиком с Гасси Финк-Ноттлом? Вот Берти подтвердит, что без сильных стимулирующих средств провести вечер в обществе Гасси Финк-Ноттла нет никакой человеческой возможности.

Я кивнул.

– Он прав, – говорю. – Общество Гасси Финк-Ноттла, даже когда он в наилучшей форме, не всякому по силам. А вчера вечером он еще был, насколько я разбираюсь, в подавленном настроении.

– Очень подавленном, – подтвердил Китекэт. – Помню, когда я возвращался из турне в начале своей театральной карьеры, бывало, выйду в Саутпорте, а дождь льет беспросветно – бррр, и такую же беспросветную тоску наводит Гасси. Сидит, челюсть отвисла, глаза по-рыбьи вылупил и смотрит…

– Гасси поссорился со своей нареченной невестой, – пояснил я попутно.

– …и в конце концов мне стало ясно, что для меня есть только один способ остаться в живых. Я велел официанту приволочь большую бутыль и поставить возле меня. После этого немного полегчало.

– Гасси-то, конечно, пил апельсиновый сок?

– Исключительно, – ответил Китекэт и весь передернулся.

Я вижу, несмотря на его мужественное покаяние. Тараторка все еще готова обрушить на его бедную больную голову потоки сестринских укоров, ибо даже лучшие из женщин не способны промолчать наутро после возлияний. И я поспешил перевести разговор на нейтральные рельсы.

– А где вы ужинали?

– В «Дорчестере».

– А потом заезжали еще куда-нибудь?

– О да.

– Куда?

– Да так, в разные места. «Ист-Далуич», «Пондерс-Энд», «Маяк».

– В «Маяк»-то зачем?

– Мне давно туда хотелось. Может, думал, посмотрю, откуда прожектор светит. А насчет «Далуича» и «Пондерс-Энда» не могу тебе сказать. Наверно, кто-то мне их похвалил, или просто надо было срочно сменить обстановку, увидеть новые лица. Я нанял такси на весь вечер, и мы катились по улицам, любовались городскими пейзажами. Под конец очутились на Трафальгарской площади.

– В котором часу?

– Около пяти утра. Ты бывал на Трафальгарской площади около пяти утра? Очень живописно. Знаменитый фонтан в первых утренних лучах. И как раз когда мы стояли на краю фонтана, а заря золотила окрестные крыши, мне пришла в голову мысль, которая показалась тогда превосходной, но, как я понимаю теперь, была неудачной.

– Что за мысль?

– Я подумал, что в фонтане вполне могут водиться тритоны, и, зная, как Гасси Финк-Ноттл их обожает, посоветовал ему забраться в фонтан и пошарить.

– Прямо в одежде?

– Да, помнится, одежда на нем была. Да, да, точно.

– Но как же можно в одежде лезть в фонтан на Трафальгарской площади?

– Можно. Гасси, во всяком случае, смог. У меня в голове все немного смешалось, но, кажется, сначала пришлось его уговаривать. Вот, вот, вспомнил! – обрадованно воскликнул Китекэт. – Я ему сказал «лезь в воду», а он не лезет, и тогда я сказал, что, если он не полезет, я дам ему бутылкой по башке. Ну, он и залез.

– Значит, бутылка все еще была при вас?

– Эта уже другая, из «Маяка».

– Итак, Гасси залез в воду.

– Да.

– Удивительно, как его не задержала полиция.

– Почему же не задержала. Задержала. Явился полицейский и сцапал его, и сегодня утром в полицейском суде на Бошер-стрит ему припаяли четырнадцать суток без права замены штрафом.

Тут открылась дверь, в комнату ворвался Сэм Голдуин и бросился мне на грудь, будто мы с ним – возлюбленная пара и не виделись целую вечность.

Следом за ним шествовал Дживс с подносом, на котором высился стакан с его бронебойным эликсиром.