"Брачный сезон" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Гринвел)

Глава 16

Комната, в которой я очутился, оказалась светлой и жизнерадостной, чем существенно отличалась в данную минуту от Бертрама Вустера. Она была похожа на жилище женщины со склонностью к спорту и играм на открытом воздухе, и я заключил, что это – уютное гнездышко плотной атлетической приятельницы Мадлен Бассет.

Над камином висело весло, над книжной полкой – бадминтонная ракетка, и по стенам были приколоты групповые фотографии – теннисные и хоккейные команды, как я без труда определил с первого взгляда.

Второго взгляда я кинуть не успел, так как, едва войдя, сразу заметил в противоположной стене удачно расположенную стеклянную дверь в сад и бросился к ней, как пеший турист бросается в придорожную пивную в последнюю минуту перед закрытием. От стеклянной двери несколько ступенек вели вниз, в цветник вдоль боковой стены дома, и далее открывался превосходнейший путь к бегству, какого только может пожелать человек, чья цель в жизни – поскорее вырваться из этого величавого уимблдонского жилища, и глаза бы мои его больше не видели.

Я сказал «открывался путь к бегству», но правильнее будет сказать «открывался бы», если бы тут же, за порогом, не стоял, лениво опираясь на лопату, коренастый садовник в вельветовых штанах и красно-желтой фуражке, так что его можно было принять – по ошибке, понятное дело – за члена Мэрилебонского крикетного клуба. Рубаха его была коричневая, сапоги – черные, лицо – свекольное, усы – сивые.

Приведенную здесь гамму цветов я хорошо запомнил, так как некоторое время стоял и внимательно разглядывал этого работника физического труда с самого близкого расстояния. И чем дольше разглядывал, тем меньше он мне нравился. Точно так же, как раньше я ощутил духовную дисгармонию с горничной, курившей дешевые сигареты, я теперь с подозрением смотрел на здешнего садовника, все больше проникаясь ощущением, что хорошо бы подложить полтора фунта динамита под его жирное вельветовое седалище.

Наконец, не в силах больше терпеть его вид, я повернулся и начал ходить туда-сюда по комнате, как дикий зверь в клетке, с той только разницей, что дикий зверь в клетке не налетел бы при этом на столик, на котором помещались серебряный кубок, мяч для гольфа в стеклянном ящичке и большая фотография в рамке, а я налетел и чуть было его не опрокинул. Просто чудо ловкости, что мне удалось поймать соскользнувшую фотографию и предотвратить ее падение на пол, иначе все домочадцы немедленно сбежались бы на звон разбитого стекла. Когда она очутилась у меня в руках, я увидел, что это Мадлен Бассет, ну прямо как живая.

Она была снята анфас. На меня, ну прямо как живые, смотрели большие, будто блюдца, печальные глаза, и губы как живые, чуть трепетали, сложенные в странную, укоризненную гримасу. Глядя на эти печальные глаза и еще пристальнее присмотревшись к трепещущим губам, я вдруг ощутил, что в голове у меня сработала какая-то пружинка. Блеснуло озарение.

Последующие события показали, что блеснувшая у меня в голове мысль, подобно девяноста четырем процентам мыслей, озаряющих Китекэта, только поначалу могла показаться ценной, но факт таков, что в тот момент я решил, что достаточно выкрасть этот художественный фотопортрет и потом поставить перед Гасси Финк-Ноттлом, дабы он пригляделся хорошенько и прислушался к голосу собственной совести, и все благополучно утрясется. Он ощутит раскаяние, все лучшее в его душе пробудится, и прежняя любовь и нежность возвратятся со страшной силой. По-моему, именно так обычно бывает. Домушники, чей взгляд случайно падает на фотографию матери, немедленно сдают свой инструмент и решают начать новую жизнь, и то же самое, мне кажется, происходит с уличными грабителями, мошенниками и людьми, которые уклоняются от оплаты лицензии на держание собаки. И я не видел основания предполагать, что Гасси отстанет от других.

В это мгновение я услышал в коридоре вой пылесоса и сообразил, что сейчас горничная войдет сюда убираться. Быть застигнутым горничной в комнате, где тебе не следовало бы находиться, – по-моему, нет другого положения, когда яснее ощущаешь себя оленем, загнанным в угол; а если есть, то мне оно неизвестно. Определив состояние Бертрама Вустера в данную минуту как крайне тревожное, вы недалеко уйдете от истины. Я метнулся к двери в сад. Там стоял садовник. Метнулся обратно – и снова чуть не опрокинул столик. Тогда, быстро сообразив, я подался вбок. Там в углу я еще раньше успел заметить здоровенный диван, за которым вполне можно было укрыться. В моем распоряжении оставалось каких-нибудь две секунды, но я успел спрятаться за спинкой дивана.

Там я не то чтобы вздохнул с облегчением, этого сказать все-таки нельзя. До полного благополучия еще оставалось изрядно. Но все-таки в этом уютном уголке я ощутил себя в относительной безопасности. Одно из открытий, которые делаешь, повращавшись по белу свету, состоит в том, что горничные за диванами не подметают. Пройдясь пылесосом по открытым ковровым пространствам, они решают, что день прожит не зря, и уходят пить чай и заедать куском хлеба с джемом.

Но в тот раз остались нетронутыми даже открытые ковровые пространства, ибо едва работница включила прибор, как была отозвана от работы высшей инстанцией.

– Доброе утро, Джейн, – раздался голос, сопровождаемый визгливым лаем, каким лают лишь белые мохнатые песики, в силу чего я счел, что голос принадлежит атлетической школьной подруге. – Отложим пока уборку этой комнаты.

– Хорошо, мисс, – ответила горничная, явно очень довольная таким оборотом, и удалилась, не иначе как побежала в буфетную выкурить еще сигаретку.

Затем послышался бумажный шелест – это атлетическая девица, усевшись на диван, занялась просматриванием утренней газеты. А потом она вдруг промолвила: «А-а, Мадлен!» – и я понял, что нас почтила своим присутствием Бассет, собственной персоной.

– Доброе утро, Хильда, – ответила Бассет тем умильно-сладостным тоном, за который ее терпеть не могут все нормально мыслящие мужчины. – Какое прелестное, божественное утро!

Атлетическая девица возразила, что утро как утро, ничего особенного, и добавила, что лично она вообще утра терпеть не может. Говорила она кислым тоном, сразу видно, что от неудачи в любви у нее, бедняжки, испортился характер. Я от души посочувствовал ей в ее горе, при других обстоятельствах я бы протянул руку из-за спинки дивана и погладил бы ее по голове.

– Я принесла тебе цветочки, – гнула свое Бассет. – Прелестные улыбающиеся цветочки. Смотри, какие они радостные, Хильда!

Атлетическая девица ответила, что, мол, чего бы им не радоваться, вроде бы нет у них причин охать, и после этого возникла пауза. Девица подкинула какое-то замечание насчет перспектив Крикетного клуба, но отзыва не последовало, мысли Мадлен Бассет, похоже, витали в другой сфере, что и подтвердила ее следующая реплика.

– Я сейчас была в столовой, – сказала она, и голос у нее заметно дрожал. – Письма от Гасси опять нет. Я так волнуюсь, Хильда.Я, пожалуй, поеду в Деверил ранним поездом.

– Дело хозяйское.

– У меня ужасное предчувствие, что он серьезно ранен. В письме говорилось, что у него лишь растяжение связок, но так ли это? – не перестаю я себя спрашивать. Что, если лошадь сбросила его и он оказался под копытами?

– Он бы так и написал.

– Да нет же! Об этом я тебе и толкую. Гасси такой внимательный и самоотверженный! Первая его мысль будет – не волновать меня. О, Хильда, как ты думаешь, может быть, у него перелом позвоночника?

– Вздор! Какой там перелом позвоночника! Если от него нет писем, значит, просто этот его приятель – как его? Вустер – отказался служить ему секретарем. И я не виню беднягу. Он же в тебя сам влюблен, кажется?

– Он меня любит страстно. Это трагедия. Я не могу описать тебе, Хильда, с каким душераздирающим страданием во взоре он смотрит на меня при встрече!

– Значит, все ясно. Когда ты влюблен, а кто-то перехватил у тебя с лету твой предмет, кому будет приятно сесть за стол и скрипучим пером строчить под диктовку удачливого соперника: «Моя дорогая, запятая, бесценная любовь, точка. Я обожаю тебя, запятая, преклоняюсь перед тобой, точка. Как бы мне сейчас хотелось, запятая, дорогая, запятая, прижать тебя к сердцу и покрыть твое прелестное личико жаркими поцелуями, восклицательный знак». Понятно, что Вустер взбунтовался.

– Какая ты бессердечная, Хильда.

– Я достаточно пережила, потому и стала бессердечной. И даже подумываю порой, не положить ли всему этому конец. У меня вон в том ящике лежит револьвер.

– Хильда!

– Да нет, вряд ли я на это пойду. Слишком хлопотно. Ты читала утреннюю газету? Опять идут разговоры о том, чтобы изменить правило «левая нога перед дужкой». Удивительно, как меняется мировоззрение, когда у человека разбито сердце. Я помню время, когда меня бы страшно взволновало, что его хотят изменить. А теперь мне наплевать. Пусть меняют, и дай им Бог хорошей игры. А что за тип этот Вустер?

– Душка.

– Уж наверно, душка, если согласен писать под диктовку Гасси любовные письма. Душка, а может быть, простофиля. Я бы на твоем месте дала Гасси отставку и занялась бы им. Как всякий мужчина, он, конечно, негодяй, но он богат, а деньги – это единственное, что имеет значение.

Тут Мадлен воскликнула: «Ах, Хильда, дорогая!» – и столько было в ее голосе укоризны и тому подобного, сразу видно, что эти циничные слова задели ее за живое и пронзили ей душу, ранив нежные струны сердца, и я был с ней целиком и полностью согласен. Не нравилась мне эта девица и ее взгляды. Ну разве можно так говорить? И без того положение тяжелое, а тут еще всякие школьные подруги будут подзуживать Мадлен Бассет, чтобы она дала отставку Гасси и занялась мною.

Я думаю, Мадлен одним бы восклицанием не ограничилась, а стала бы ее упрекать и дальше, но в следующую минуту вместо членораздельной речи она издала визг, или, вернее, бессловесный возглас, и атлетическая девица спросила:

– Ну, что еще?

– Моя карточка!

– Что там с твоей карточкой?

– Где она?

– На столике.

– Нету. Она исчезла!

– Значит, Джейн разбила. Она тут все разносит вдребезги, кроме чугунного литья, и, естественно, не сделает исключения для твоей фотографии. Можешь пойти и спросить у нее.

– И пойду, – проговорила Мадлен, и я услышал ее торопливые шаги.

Воцарилось безмолвие. Я сидел тихо, как мышь, вдыхая пыль, а атлетическая барышня, должно быть, углубилась в дальнейшее изучение вопроса о правиле «левая нога перед дужкой». Потом я услышал, как она говорит: «Сиди смирно», – это она явно обращалась к белому мохнатому песику, потому что вскоре вслед за тем она еще сказала: «Ну, ладно, шут с тобой, ступай, если приспичило», – и послышался легкий прыжок, не глухой грузный удар, а звук воздушного приземления, который производят белые мохнатые собачки, спрыгивая с дивана средней вышины. Через секунду в непосредственной близости от меня засопел принюхивающийся собачий нос, и я, теряя последние остатки боевого духа, отчетливо понял, что песик почуял характерный вустеровский запах и неотвратимо приближается к его источнику.

Я не ошибся. Оглядываюсь – его нос уже в шести дюймах от моего, и выражение на морде такое, сразу видно, что он не верит собственным глазам. Изумленно буркнув: «Ух ты!» – он попятился на середину комнаты, сел и залаял.

– Ну, что там еще, дуралей несчастный? – спросила атлетическая барышня. И сразу смолкла. Не собачка, понятно, а хозяйка. Белый мохнатый песик продолжал надрывать голосовые связки.

Возвратилась Мадлен Бассет.

– Джейн утверждает… – начала она, но не договорила и перешла на пронзительный визг: – Хильда!О, Хильда, почему у тебя в руке пистолет?!

Атлетическая девица успокоила ее страхи, но мои – совсем наоборот.

– Не волнуйся, пожалуйста. Я не собираюсь стреляться, хотя мысль вообще-то недурна. Там за диваном прячется мужчина.

– Хильда!

– Я уже давно думаю, откуда эти странные звуки, словно кто-то дышит? Перси его обнаружил. Молодчага, Перси, умница. А ну вылезайте, слышите, вы?

Справедливо заключив, что обращаются ко мне, я выбрался из укрытия, и Мадлен опять пронзительно завизжала.

– Преступник франтоватый, хотя и утративший товарный вид, – оценила меня атлетическая девица, держа мой жилет под прицелом своей пушки. – Очевидно, из тех грабителей, что теперь орудуют в районе Мейфэра. Э, смотри-ка, у него твоя пропавшая фотография. И, наверно, еще немало других вещей. Я считаю, прежде всего надо, чтобы он вывернул карманы.

При мысли, что в одном из карманов у меня лежит украденное письмо Гасси, я издал сдавленный стон и покачнулся. Девица спокойно сказала, что, если я собираюсь свалиться в припадке, она не возражает, только лучше пусть я для этого выйду в сад.

Только тут наконец Мадлен Бассет, на мое счастье, опять обрела дар речи. Во время всего предыдущего обмена мнениями, если можно назвать обменом мнениями такой разговор, когда выступает только одна сторона, Бассет стояла, прислонившись к стене, держа руку на сердце и вообще вполне неплохо изображая собой кошку, которая подавилась рыбьей костью. И вот теперь она внесла в разговор свою лепту.

– Берти! – воскликнула она.

Атлетическая девица оглянулась на нее озадаченно.

– Берти?

– Это Берти Вустер.

– Писатель писем собственной персоной? Что же он тогда тут делает? И зачем своровал твою карточку?

Мадлен ответила трепетным шепотом:

– Мне кажется, я догадываюсь.

– Значит, ты догадливее меня. Мне лично все это кажется полным идиотизмом.

– Хильда, ты не могла бы оставить нас? Я хочу поговорить с Берти… наедине.

– Идет! Двинусь в столовую. Едва ли с моим разбитым сердцем я смогу проглотить хоть кусочек, но, по крайней мере, хотя бы ложечки пересчитаю.

Атлетическая девица вышла в сопровождении белого лохматого песика и оставила нас с глазу на глаз, хотя я лично рад был бы улизнуть следом за нею. Пожалуй, я бы даже предпочел – правда, это было бы не многим лучше, но все-таки – пожалуй, я бы даже предпочел остаться с глазу на глаз с леди Дафной Винкворт.