"Дева в беде" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Грэнвил)

Глава II

Солнце, проливавшее свой ясный свет на Бэлферский замок в тот полдень, когда Мод и Реджи Бинг пустились в дорогу, сияло и над Лондонским Ист-эндом в два часа пополудни. На Литтл-Гуч-стрит все малолетние отпрыски мелких лавочников, поддерживающих жизнь в этой тихой заводи, продавая друг другу овощи и канареек, высыпали на улицу и забавлялись какими-то непонятными играми. На ступенях умывались коты, приготовляясь к поискам обеда среди мусорных баков. Постные, тощие официанты торчали из окон двух итальянских ресторанчиков, продолжающих традицию Лукреции Борджа, предлагая горячие обеды по шиллингу шести пенсов. Хозяин бакалейной лавки на углу мысленно прощался с помидором, который даже он, при всем оптимизме, вынужден был признать отжившим свое. Над этим и сияло яркое солнце. За углом, на Шафтсбери-авеню, норд-ост старался пронзить укрепленные убежища жителей, но сюда, на Литтл-Гуч-стрит, ему проникнуть не удавалось, ибо эта улица шла с севера на юг и была узка, хорошо защищена, что позволяло ей нежиться в тепле безо всяких помех.

Мак, стойко хранивший служебный вход театра «Регал», чей раззолоченный подъезд выходит на Авеню, выбрался из крохотной стеклянной коробки, где держало его начальство, и вышел на улицу, чтобы снисходительным взором понаблюдать жизнь во всем ее многообразии.

Мак ощущал себя сегодня человеком счастливым. У него было постоянное место, оно не зависело от успеха постановок, сменявших в театре одна другую; впрочем, он питал некий интерес к ним и ему было приятно, когда они заслуживали одобрение публики. Вчерашняя премьера мюзикла, и слова, и музыку которого написали американцы, произвела фурор, и Мак радовался этому, ибо ему нравилась труппа и, несмотря на недолгое знакомство, он испытывал доброе расположение к Джорджу Бивену, композитору, прибывшему из Нью-Йорка.

Тут из-за угла как раз и показался Джордж Бивен, медленно и, вроде бы, печально бредущий к служебному входу. То был молодой человек лет двадцати семи, высокий и стройный, с приятным, четким лицом, которое особенно украшали добрые, честные глаза. Уголки его губ были чуть приспущены; он выглядел усталым.

— Добр-утро, Мак.

— Доброе утро, сэр.

— Что-нибудь есть для меня?

— Есть, сэр. Телеграммы. Сейчас принесу. Нет-нет, принесу, — сказал Мак, как бы рассеивая сомнения друга и сторонника в том, что он может совершить этот подвиг.

Он скрылся в своем стеклянном портфеле, Джордж Бивен остался стоять на улице, хмуро обозревая резвящихся ребятишек, очень шумных, очень грязных и очень юных. Нет, просто безобразие! Рядом с ними чувствуешь себя чуть ли не шестидесятилетним. Что-то было сегодня не в порядке, обычно он любил детей. Право же, обычно он любил многое. Он был добродушен и жизнерадостен, любил жизнь и подавляющее большинство своих современников. У него не было врагов, но было много друзей.

А сегодня, встав с постели, он сразу заметил, что с миром что-то не то. Либо Провидение недовольно им, таким возвышенным, либо это хандра, одно из двух. Нет, может быть и реакция на вчерашнее напряжение. Наутро после премьеры всякий разумный художник чувствует себя так, будто его растянули на дыбе.

Кроме всего прочего, после спектакля был еще ужин у комика, на Джермин-стрит, та вымученная и буйная попойка, на которой усталые люди с натянутыми нервами стараются быть как можно оживленнее. Тянулась она до четырех, когда стали прибывать утренние газеты с рецензиями, и Джордж добрался до постели в половине пятого. Такие вещи все же бросают отсвет на душевные процессы. Появился Мак.

— Прошу, сэр.

— Спасибо.

Джордж сунул телеграммы в карман. Какой-то кот, возвращавшийся с обеда, задержался рядом, чтобы попользоваться его ногой вместо салфетки. Джордж рассеянно почесал его за ухом. Он был обходителен с котами, но сегодня проделал положенное без особого пыла, как-то отрешенно.

Кот последовал дальше. Мак сделался разговорчивей.

— Говорят, вчера ужасно хлопали, сэр.

— Вроде бы — да.

— Моя супружница смотрела с галерки, очень все хвалили. Тут, знаете, есть такие люди, ходят на премьеры, на галерку. Им не угодишь! Особенно если пьеса американская. Если им не понравится, они вам сразу покажут, за милую душу. Ну, супружница и говорит, они очень хвалили. Давно, говорит, не видела такого представления, а уж она у меня театралка! Очень ей музыка понравилась.

— Это хорошо.

— Вот вы почитайте «Морнинг Лидер». А другие что пишут?

— Хвалят, все без исключения. Вечерних я еще не видел. Как раз вышел купить.

Мак бросил взгляд вдоль улицы.

— Сегодня репетиция после обеда, а? Вон мисс Дор идет. Джордж проследил за его взглядом. К ним приближалась высокая девушка в синем костюме. Радушный ее нрав угадывался издалека, он как бы обгонял ее, словно веселый ветер. Осторожно пробравшись между детьми, она остановилась на миг и что-то сказала одному, а он заулыбался. Даже хозяин бакалейной лавки просветлел, словно увидел старого друга.

— Как дела? — бросила она, проходя мимо того места, где он стоял, размышляя над смертной природой томатов. И хотя он ответил «Паршиво», слабая, кривая, но все же улыбка промелькнула на его скорбном лице.

У Билли Дор, хористки, служившей в труппе, которая поставила мюзикл Джорджа Бивена, было милое лицо, веселый рот, золотистые волосы (она твердила и не лгала, что это их естественная окраска), спокойные голубые глаза. Взор этих глаз она часто использовала, чтобы охладить пыл поклонников, которых улыбка ее и волосы слишком уж поощряли к активным действиям. К представителям противоположного пола, особенно если они забудутся, она относилась так же, как лорд Маршмортон — к тисаноптерам. Она могла проявлять свою благожелательность, обедая и ужиная с ними, но ничуть в них не нуждалась, и когда им случалось просмотреть это обстоятельство, она напоминала о нем в самой недвусмысленной манере.

— Добр-утро, Джордж. Добр-утро, Мак. Что почта?

— Сейчас посмотрю, мисс.

— Как ваша лучшая половина приняла наш спектакль?

— Я как раз говорил мистеру Бивену, мисс, что она в жизни такого не видела.

— Замечательно. Я так и знала, что будет успех. А как ты, Джордж? День такой хороший!

— Я чего-то захандрил.

— Не сиди до четырех с загулявшей бездарью.

— Ты и сама с ними сидела, а выглядишь, как юная Ева после целой ночи сладкого сна.

— Да, но я пила только газировку и не выкурила восемнадцать сигар. Хотя — не знаю… Наверное, я старею, Джордж. Ночные гулянки потеряли для меня свою прелесть. Я готова была смыться в час, но это не по-товарищески. Выйти бы за фермера, осесть где-нибудь.

Джордж удивился. С этой стороны он никак не ожидал встретить сочувствия своим теперешним взглядам на мир.

— Я и сам сейчас думал, — сказал он, уже не впервые замечая, как не похожа Билли на тех, с кем сталкивала его профессия, — я и сам думал, что это все пошлость. Весь этот шоу-бизнес, эти чертовы премьеры, гулянки после спектакля. Честное слово, бросить хочется!

Билли Дор кивнула.

— Всякий, у кого есть хоть капля здравого смысла, готов это бросить. Я и сама почти готова. Если ты думаешь, что я обручена с искусством, поверь — при первой же возможности беру развод. Да, занятная штука эти театры… Прибивает тебя к ним, и как-то ты застреваешь. Возьмем, к примеру, меня. Самой природой мне предназначено быть этакой тетушкой Полли. Купила бы бумазейный чепец и доила коров. Но нет, приезжаю в огромный город и озаряю жизнь измученных бизнесменов.

— Я и не знал, Билли, что ты так любишь деревню.

— Я? Да больше всего на свете. Я ведь деревенская. Мой отец содержал приют для цветов, я их называла по имени. Он был садовником в Луизиане. Когда я встречаю розу, я здороваюсь с ней и говорю: «Здравствуй, Розита, как поживаешь? Как Джо, и Джек, и Джимми, и прочие там, дома?» Знаешь, что я делала первые дни в Лондоне? Бродила вокруг Ковент-Гардена и принюхивалась. Мальчишки, которые крутятся с цветами, вечно на меня натыкались.

— Вот куда надо было пойти вчера вечером.

— Да уж, конечно. Слушай, Джордж, ты заметил эту жуткую ошибку природы, с которой явилась Бэби Синклер? Заметил, заметил, он занимал куда больше места, чем положено человеку. Некий Спенсер Грей.

Джордж вспомнил, что его представили толстяку примерно его возраста, который откликался на это имя.

— Стыд и страм, — сказала Билли. — Бэби еще совсем дитя, это ее первый спектакль. Я случайно знаю, что в Нью-Йорке очень симпатичный парень сходит по ней с ума, хочет жениться. А этот шар, я уверена, играет нечисто. С неделю назад он принюхивался ко мне, но я не так проста. Наверно, считает, что с Бэби легче. С ней говорить бесполезно, она в полном восторге. Вот еще это плохо на сцене: становишься такой дурой! Ну, ладно. Интересно, сколько же времени требуется нашему толстяку, чтобы достать мою почту? Эгей, где вы там?

Появился Мак с письмами.

— Виноват, мисс. Недоглядел, поставил вас на букву «Т».

— Все хорошо, что хорошо кончается. «Поставь меня на букву „Т“. Хорошее начало для песни, Джордж. Не обращайте на меня внимания, я копаюсь в почте. Могу поспорить, половина — записочки от поклонников. Вчера, между первым и вторым актами, я получила целых три. Никак не пойму, почему мещане и знать считают меня доступной только из-за того, что у меня золотистые волосы, причем — совершенно настоящие, и я честно зарабатываю фальшивым пением!

Мак вальяжно подпер стену здания и возобновил разговор.

— Вы, наверное, радуетесь, сэр?

Джордж подумал. Да, с тех пор, как пришла Билли Дор, ему получше, но все равно он еще не в своей тарелке.

— Должен, вроде бы, но не радуюсь.

— А! Устали значит. По-французски -блязе. Избаловались, вот я что скажу. В Америке тоже хвалили?

— Да. Она больше года шла в Нью-Йорке, а теперь еще в трех других местах.

— Я и говорю. Вы и забурели. Объелись успехом, как говорится. — Голова у Мака закачалась, как луна душной летней ночью. — Вы неженатый, а?

К этому моменту Билли Дор завершила просмотр корреспонденции, смяла письма в большой комок и отдала его Маку.

— Почитайте на досуге, Мак. Если придет в голову, что вы — не Спиноза, пробегитесь по ним взором и утешьтесь, умных людей мало. Что вы такое говорили — женат, неженат?

— Мы тут с мистером Бивеном беседуем, что он избаловался.

— Избаловался ты, Джордж?

— Мак так считает.

— А почему, мисс? — риторически вопросил Мак.

— Это вопрос не ко мне, — сказала Билли. — Я тут ни при чем.

— А потому, что неженат. Вы ж неженаты, так или не так?

— Я ничего не говорил, но это так.

— Вот видите! Много чего можно делать, а все равно устанешь, если никто тебя не похлопает по спине. Да я и сам, когда жил один… Бывало, случится поставить наверняка, кое-что и цапнуть, а все ни к чему. Зато вот теперь, если кто из этих, что сюда ходят, подкинет мне верняк, выиграю малость, так принесу домой и вывалю на стол, чтобы она хоть как обрадовалась.

— А если проиграете?

— Тогда ей не говорю, — просто ответил Мак.

— Да, Мак, вы овладели секретом счастья.

— Какой там секрет, сэр! Просто надо найти подходящую жену, и чтоб был дом, чтоб было куда прийти.

— Ну, Мак, — сказала Билли восхищенно, — вы прямо как песню поете, как романс, только что без цветов и без луны. И ведь совершенно правы; мне тоже подавай простую, семейную, домашнюю жизнь. Если бы я нашла подходящего человека, который не знал бы меня тут, в этой дребедени, я бы немедленно пошла к алтарю под музыку Мендельсона. Уходишь, Джордж? Не забудь, в три тридцать репетиция.

— Пойду куплю вечерние газеты, отправлю пару телеграмм. Пока.

— Увидимся у Филиппи.

Мак провожал глазами удаляющуюся спину, пока Джордж не скрылся за углом.

— Хороший человек, приятный, — сказал он. — Жаль, что у него такая мерехлюндия. Это все от ихнего искуйства, я так думаю.

Мисс Дор нырнула в свой ридикюль, достала пуховку и стала припудривать носик.

— Композиторы — они все чокнутые, Мак. Я играла в одной постановке, так режиссер пенял композитору, что в партитуре нет ни одного мелодичного номера. Тот соглашался, но возражал, что самое главное в его музыке — это ее аромат. Они все такие. Видимо, джаз вредно действует на мозги. Впрочем, Джордж в полном порядке.

— А вы давно его знаете, мисс?

— Лет пять. Я была машинисткой в издательстве, там печатали его песни. Да, вот еще что — успех не вскружил ему голову. Он зарабатывает такие деньги, Мак, что это даже грешно. Носит тысячедолларовые бумажки вместо белья, зимой и летом. Но все тот же Джордж, как тогда, когда он ошивался на Бродвее, надеясь всунуть пару номеров в какое-нибудь старое шоу. Нет-нет, запишите в дневнике, Мак, отметьте на манжете: Джордж Бивен — парень что надо. Козырный туз.

Джордж, которому этот панегирик мог бы согреть душу, брел между тем по Шафтсбери-авеню, еще сильнее печалясь. Солнце временно скрылось, и норд-ост сновал вокруг него, как игривый щенок, шлепая его холодной лапой, утыкаясь ледяным носом в лодыжки, отпрыгивая, наскакивая, словом — ведя себя так, как свойственно всем норд-остам, когда им случится подкараулить жертву, вышедшую из дома без плаща. Джорджу было совершенно очевидно, что солнце и ветер — двое жуликов, работающих на пару. Солнце заманило его щедрыми обещаниями, притворной благорасположенностью — и доставило прямо в руки ветру, который обшаривал его с проворностью и тщательностью карманника. Он ускорил шаги, и ему подумалось: неужели он настолько впал в маразм, что у него разлилась желчь?

Он тут же отбросил эту мерзкую мысль, но все-таки, все-таки должно же быть какое-то объяснение его депрессии. Мак совершенно прав — у него есть все, что только нужно для счастья. При всей его популярности в Америке, он впервые появился в Лондоне и, несомненно, снискал огромный успех; однако не испытывал никакой радости.

Он дошел до Пиккадилли и свернул к западу. И вдруг, как раз напротив входа в клуб «Туда-сюда», его осенило, пелена спала с его глаз, он все понял: депрессия — от скуки, скука — от одиночества. Мак, человек солидных мыслей, и в этом прав. Решение всех проблем в том, чтобы найти подходящую девушку и основать дом, куда можно вернуться вечером. Он даже удивился, что до сих пор искал где-то еще объяснения своей хандре. Это тем более непостижимо, что добрых восемьдесят процентов всех стихов, которые он использовал в мюзиклах, содержало, пусть на заднем плане, именно эту мысль.

Джордж совсем размечтался, можно сказать — рассиропился, словно остался один в каком-то столпотворении счастливых пар. Такси, набитые счастливыми парами, сновали туда и сюда. Проходящие автобусы кряхтели под тяжестью парочек. Даже полицейский на той стороне улицы осклабился на порхнувшую мимо продавщицу, и она улыбнулась в ответ. Единственная во всем Лондоне особа женского пола, не имеющая явно выраженного довеска, — вон та девушка в коричневом, неспешной походкой приближающаяся к нему по тротуару и оглядывающаяся с таким видом, словно она находит Пиккадилли новым и вдохновляющим зрелищем.

Насколько Джордж мог разглядеть, это была в высшей степени хорошенькая девушка, маленькая и изящная, с гордой посадкой чуть склоненной головы и упругой походкой. Если говорить прямо, это была в точности такая девушка, какую он мог бы любить со всей накопившейся преданностью старого двадцатисемилетнего хрыча, не разбазарившего ни грана свой натуры в каких-нибудь дурацких флиртах. Он начинал уже плести кружева романтической истории, где она играла главную роль, но холодный разум тут же взял свое. В тот самый миг, когда он приостановился, наблюдая, как она пробирается сквозь толпу, норд-ост процарапал ледяным когтем вдоль позвоночника, и это леденящее прикосновение отрезвило его. Сейчас окажется, с горечью подумал он, что она спешит на свидание с каким-нибудь гадом. Кроме того, нет никаких шансов познакомиться с ней. Нельзя же, в самом деле, просто подойти на улице к незнакомой девушке и сказать, что тебе одиноко. То есть, можно, конечно, но кончится это только одним — полицейским участком. Тоска, еще минуту назад казавшаяся беспредельной, как-то усилилась. Он слишком поздно родился. Нет, какая докука, эти приличия нашей цивилизации! В старые добрые времена все было иначе.

В средние века, к примеру, эта девушка была бы Прекрасной Дамой; а практически всякая дама, чье техническое описание попадало под статус Прекрасной, пребывала тогда в беде и, мягко выражаясь, могла пренебречь формальностями в награду за услуги, оказанные рыцарем. Но двадцатый век — прозаический век, девушки — не более чем девушки, и бед у них не бывает. Подойди он сейчас к прекрасной даме и начни заверять ее, что помощь и утешение — к ее услугам, она незамедлительно кликнет здоровенного полисмена с той стороны улицы и романтическая история начнется и закончится за тридцать секунд, а если полицейский скор на руку — то и быстрее.

Так что лучше отбросить мечтания и обратиться к простым потребностям жизни, то есть к покупке вечерних газет у неряшливого индивида, который уже сует ему ранние выпуски. В конце концов, рецензии — это рецензии, даже если у тебя сердце разрывается. Джордж полез в карман за деньгами, обнаружил там пустоту и вспомнил, что оставил всю наличность в отеле. Именно это и должно случиться в такой день.

Газетчик явно был из тех, чей бизнес зиждется на прямой оплате. Оставалось одно — вернуться в отель, забрать деньги, а там, за обедом, постараться забыть все тяготы и лишения мира сего. Две-три телеграммы, которые он хотел отправить в Нью-Йорк, можно отослать из отеля.

Девушка в коричневом была уже совсем близко, и Джордж разглядел ее получше. Все обещания, данные издалека, оказались выполненными и перевыполненными. Будь она даже выстроена по собственным его чертежам, и то она не могла бы представлять собой большее совершенство. Но вот, она исчезает из его жизни навсегда. С невыносимой жалостью к себе — нет ничего горше, чем расставание с невстреченным, — Джордж кликнул такси, затертое в толпе машин у края проезжей части, и, почти оглохнув от звучащих в голове шлягеров, которые он когда-либо написал, сел в машину.

«Гнусный мир, — подумалось ему, когда такси, проехав пару метров, плотно застряло в пробке. — Тупой, пошлый… не мир, а сплошная скука. Ничего не происходит, и не произойдет. Чего уж проще — возьмешь такси, и даже оно торчит на одном месте!»

В этот миг дверца отворилась, и девушка в коричневом прыгнула внутрь.

— Простите, пожалуйста, — сказала она, едва дыша. — Вы меня не спрячете?