"Письма в Снетин" - читать интересную книгу автора (Ворскла Михаил Васильевич)

3

(Из записи в журнале приемного покоя диканьской районной больницы)

Любский Андрей Александрович поступил вечером двадцать первого февраля в тяжелом состоянии. Сильный грудной кашель до спазм, выделение мокроты, озноб, головокружение, температура тридцать девять и девять с половиной. Наблюдается неоднократная потеря сознания с бессвязной речью в промежутках. Диагноз: пневмония с поражением значительной части доли. Направлен на рентген.

(Из записки заведующей отделением легочных инфекций и заболеваний бронхопутей Виктории Анатольевны Стерх главврачу Миколе Степановичу Петросяну)

Тщательное переобследование Любского мною лично, никогда не в силу подозрения вашей некомпетентности, уважаемый наш Микола Степановича, но вызванное чрезвычайным положением больного, позволило усомниться в первоначальном диагнозе. Тошнота, рвота, спазмы живота, порожденные, как принято считать, интоксикацией по моему глубочайшему убеждению ни что иное, как острая кишечная инфекция, развивающаяся на фоне вяло текущего бронхита. К тому же, длительные потери сознания не свойственны пневмонии. Я категорически настаиваю на переводе больного к Михайлу Петровичу Ковбасе на отделение кишечных инфекций, несмотря на то что вы, Микола Степанович, остаетесь при своем мнении. К сожалению, эпидемия гриппа в нашей лаборатории не позволяет надеяться на скорые результаты анализов, к тому же, оператор рентгеновского аппарата Людочка уже вторую неделю на закупке товаров в Турции, поэтому в ходе созванного по моей инициативе консилиума было принято решение пока ждать дальнейшего развития болезни, которое окончательно прояснит диагноз и наверняка выявит правую сторону в споре. Лечение назначить антибиотиками убойной силы, так, чтобы и живого места от бактерий не осталось.

~

(Из записки заведующего отделением кишечных инфекций Михайла Петровича Ковбасы главврачу)

По просьбе Виктории Анатольевны я, выискав свободное время, посмотрел больного Любского, и поспешил ее заверить и успокоить в ее неправоте на счет подозрений наличия у больного каких либо возбудителей в его кишечнике. Не вызывает сомнений ваш первоначальный диагноз. И для чего же тогда уважаемой Виктории Анатольевне привозить больного Любского ко мне на этаж и устраивать сцены? Да, больному несколько нехорошо, но при чем тут, извините, наше отделение? Чем мы будем его излечивать? У нас никаких медикаментов даже нет, относящихся к тем частям тела, что повыше живота. Отвезите его хоть в травматологию, хоть куда, но бороться с пневмониями и бронхитами противокишечными методами не позволяет ни моя компетенция, ни мой опыт, ни мое звание. Прошу, дорогой Микола Степанович, разобраться во всем и обеспечить нашему отделению условия для нормальной работы.

(Из записки заведующей отделением легочных инфекций и заболеваний бронхопутей Виктории Анатольевны Стерх главврачу Миколе Степановичу Петросяну)

Понимая, насколько ценно ваше время, бесценный наш Микола Степанович, и как нежелательны вам в ваших научных исследования какие-либо отвлечения и помехи, все же осмелюсь вам снова напомнить о судьбе больного Любского. В течение последней недели состояние его ничуть не улучшилось, несмотря на лошадиные дозы антибиотиков, вводимые ему всеми известными науке путями. Причина неудач кроется, без сомнений, в неправильном методе лечения, а именно: диапазон действия противомикробных препаратов нашего отделения не охватывает кишечных возбудителей. Простите, милый Микола Степанович, мою назойливость, но я даже ночами не сплю, вспоминая лицо Михайла Петровича Ковбасы. Но другого пути нет. Это его задача лечить кишечные инфекции, а в том, что это кишечная инфекция у меня развеялись последние сомнения. Да, рентген бы все поставил на свои места, но Людочка уже третью неделю на закупке товаров в Турции. Поэтому только вы, Микола Степанович, только вы можете повлиять на Михайла Петровича. Прошу вас, сделайте это последнее одолжение лично для меня, и вместе с тем, для всей науки. Только ваш безукоризненный опыт, только ваш не опровергаемый авторитет.

(Из записки заведующего отделением кишечных инфекций Михайла Петровича Ковбасы главврачу)

Микола Степанович, я так больше не могу. Избавьте, избавьте меня, любезный, от Виктории Анатольевны и ее больных. У меня силы на исходе.

(Из записки заведующей отделением легочных инфекций и заболеваний бронхопутей Виктории Анатольевны Стерх главврачу Миколе Степановичу Петросяну)

Микола Степанович! Молю! Только ваш непогрешимый авторитет! Только ваш неповторимый опыт!

(Из приказа главврача диканьской районной больницы Миколы Степановича Петросяна)

Во избежание нагнетания в нашей больнице нездорового напряжения и прекращения каких бы то ни было склок и распрей приказываю перевести больного Любского Андрея Александровича на отделение общей терапии. Пусть им занимается Иван Иванович Жук. А Виктории Анатольевне и Михайлу Петровичу выделить неделю для отдыха и поправлению своих нервов в нашем доме отдыха на Ворскле, причем в одном номере, и проследить, чтобы ни один из них не вздумал переселяться ни на каких основаниях. Приказ немедленно привести в исполнение.

(Из надписи, выцарапанной гвоздем у кровати на новом месте, куда поместили Андрея)

Отчего, родные, вы до самого конца таили? Отчего не показали вы ее? Оттого, что каждому лишь своя является? Вы не уберегли, она – ужасная. Отчего вы одиночеством страшили? Лучше одиночество, чем с ней; одиночество – спасение мое, оно исполнено метеоров и созвездий, а ее обличие – зловещий урод. Меня стережет, и, оказывается, была всегда со мной; и, оказывается, предначально осужден я смотреть в ее пустые глазницы. Ужасная. Она ужасная. Зачем вы закрыли меня с ней? Но лучше мне на улицу, где небеса, – там одиночество охватит, и сотворю ветры и гнущиеся вербы. Выпускайте! Но лучше мне на улицу из проклятых стен, не держите. Что вы держите меня? Выпускайте! А ее укройте, изничтожьте, убейте, разорвите на части, растолките в пыль, в порох, развейте по ветру, ненавистную, неминуемую, неприкаянную судьбу мою.

(Из ночного разговора специалистов)

– Людмила Евгеньевна!

– Я слушаю вас, Микола Степанович.

– Людмила Евгеньевна, вы сегодня на ночное.

– Как?

– Людмила Евгеньевна!

– Микола Степанович, у тебя нету совести. И муж и дети уже позабыли, какая я есть. Три недели в Турции, а теперь снова на ночное. Я третью ночь подряд дежурю.

– Я вам справку дам для мужа.

– Микола Степанович, ей-богу не смешно. Я домой хочу. Кумовья приехали, товар нужно разбирать.

– И печать поставлю.

– Нет, Микола Степанович, я иду домой. Настасья заступает, с нее и спрос. Так невозможно. Если бы в молодые годы.

– Людмила Евгеньевна.

– Да ты что, Степанович, одурел?

– Людмила Евгеньевна!

– Отступись, я устала уже от твоих шуток. Шутник.

– Людмила Евгеньевна!!

– Ой, черт! Что ты! Что ты! Увидят, пусти. Увидят.

– Да никто не увидит. Я запретил всем смотреть.

– Да вон молодой человек смотрит.

– Молодой человек у нас давно в бессознательном состоянии.

– Очнулся он. Пусти. Вот лишень, как больно ухватил, теперь синяк останется. Что я мужу скажу?

– Очнулся? Странно. Ну что ж, это хорошо.

– Все, Микола Степанович, я ушла. Ключи в процедурной. Буду только во вторник.

И Людмила Евгеньевна застучала сапожками на высоком каблуке по коридору. А Микола Степанович принялся щуриться в сторону ближней палаты, дверь которой была приотворена ровно вполовину. С минуту он смотрел пристально: дыхание ровное, бестрепетное, румянец близок к здоровому, кашель редок. Микола Степанович, удивленный, пошел прочь. Где-то далеко, у процедурной, он взглянул в блестящий оргстеклом стенд, предостерегающий проходящих от педикулеза, и отраженному себе сказал в слух: «И температура, судя по всему, приняла тенденцию к снижению. Да. Надо же. Настасья Филипповна? Где вы, родная моя? Настасья Филипповна!»

А в серых окнах галки кричали, кружились над домами живым смерчем, одни уходили ввысь, другие оседали. Из коридора упал в палату дежурный луч света. Уборщица мыла пол. Поставила ведро с колышущейся пеной, на ведре густо выведено «Сан. 201». Что это значит?

Андрею стало легче. Сколько он лежал, никто с уверенностью не скажет, если только не прочитать в журнале. Он захотел встать и захотел осмотреть новые места, но кружилась голова, а на тумбочке, он приметил, лежали яблоки, заботливой рукой выстроенные в рядок. «Чего не спишь в такую рань?» – приблизилась уборщица. Она была женщиной в возрасте, одним глазом косила и страшно выстукивала шваброй по грубым, забитым многолетним сором плинтусам. «Плохо тебе? Хорошо? Я сестру позову. Что? Ручку? Какую ручку? И бумагу, чтобы писать? Что придумал. Я тебе покажу, ручку. А ну, спи!»

Проходили бессчетные часы, и раздавались голоса за стеною: поселялись в палатах новые больные, а старые выписывались. И уборщица гремела шваброй у новых больных. В одном месте беседовала со стариком о судьбах мира, в другом с девушками о женихах и веселье. Между прочим, презабавную сказку рассказывала.

(Сказка кривой на один глаз уборщицы)

Приехали в одно небольшое селение на красных «Жигулях» свататься к самой красивой девушке. Выбрали двор, где цветут белые лилии, остановились у ворот. Входят в хату старосты. У них каравай румяный на рушнике и всякие положенные речи. Подошел черед жениха показать. Кликнули старосты, и явился жених. Только все сразу рукавами глаза поприкрывали, столько свету полыхнуло в комнату. Такой красавец, стройный, статный, точно директорский сын; двубортный костюм на нем, белые манжеты, цветочек в петлице. Спортивного образа жизни, не курит, не пьет. Усики едва пробиваются, а в глазах уже глубина проглядывает. А лицом красив, точно месяц на рассвете. И отдали за него девушку. А ее Христей звали. Сыграли свадьбу, три дня пили, гуляли, на четвертый проводили молодых. Едут они по-за селом, въезжают в глухой черный лес. Вдруг пропали «Жигули», как роса на солнце, жених обернулся ужом, а невеста змеею, и уползли в свое приволье. Прошел год, народился у них первый сыночек. Захотелось очень Христе отца с матерью повидать, показать сына или хоть позвонить им, голос родной услышать. Упросила мужа, и поехали в село. Мать дочку привечает, зятя угощает, дите ласкает, а после давай расспрашивать: «Как, доча, живешь? В каких условиях? Дом у вас, поди, большой, двухэтажный, ванная джакузи и разные другие забавы?» Но только муж Христю еще прежде заклинал ничего про их житье змеиное не рассказывать. И смолчала дочка. Прошел еще год, родился второй мальчик. Вновь просит Христя повидаться с родителями. Поехали. Вновь мать к дочери с вопросами: «Много ли муж зарабатывает? В каких валютах?» Отговорилась кое-как Христя. На третий год родилась девочка. Собирается Христя в отчий дом в гости, а мужу ничего не говорит. Вот едет она в красных «Жигулях» по известной им лишь лесной дороге, палые ветви под колесами трещат. Ползет Христин муж следом ужом, сучьями и листьями шуршит. Выехала Христя в поле, колоски на ветру звенят. Выполз уж на полевую дорогу, камешками придорожными шелестит. Прибыла Христя к батькам, а уж следом, заполз в стог сена у хлева, в самую середину, и голову выставил. Обнялась дочка с родителями, пустила детей играть, а сама в разговоры да пересуды. Мать снова знай свое, выведывает что да как, а потом давай плакаться: «Чураешься нас, дочка, редко приезжаешь, не звонишь, точно мы теперь чужие. По заграницам, видать, разъезжаешь, по супермаркетам гуляешь со своим ненаглядным». Не сдержалась Христя и все – все про змеиное их житье поведала. Ой боже, боже! Люди! Что это на свете-то делается! Да ведь такого и в программе про криминал не увидишь. Заголосила мать, возмутился отец, а братья углядели в стогу ужа да и подпалили сено с двух краев. Сгорел уж заживо, но успел проговорить: «Погубили вы меня, за это быть вашей дочери – кукушкой, мне соловьем, а детям нашим ласточками». Так и сталось. Теперь соловей гнездо посреди дерева вьет, как тот уж посреди сена сидел. Кукушка одиноко кукует и никак себе пары не сыщет. А ласточки как сиротки носятся по белу свету, бесприютные.

~

В солнечный полдень, ясный и бодрый, какого давно не бывало, пробежала сестра по палатам с объявлением: «Будет обход». Тени от блестящих металлическими частями кроватей скрещивались на полу и достигали в некоторых местах стен. Все кровати, кроме Андреевой, были аккуратно прибраны. Но вместо врачей зашел в палату и снял шапку, и уселся на ближайшую кровать, и невольно запружинил на ней Виктор Павлович, муж тетки Андрея – Надежды. Виктор Павлович имеет в облике своем нескрываемые печальные черты. Его глаза хотя и могут зажечься и ярко гореть, как лампочки в погребе, и лицо проникнется страстью и оживлением в иную минуту, но все же усы непреклонно тянутся концами вниз, и брови сходятся домиком у переносицы, и тогда кажется, что всем он недоволен, что везде не так, как хотелось бы, и везде не то, что ожидалось. Но Андрея сумрачный вид Виктора Павловича обрадовал даже пуще яркого полдня.

– Ну, что? Нагулялся, козак? – только и высказал Виктор Павлович и с печальной тревогой посмотрел в сторону. И помолчав несколько времени добавил, – как же ты вот это так? А?

– Да так, улыбнулся Андрей.

– А каким автобусом приехал?

– Зеньковским.

– Зеньковским? – Оживился Виктор Павлович. – Так зеньковский ходит совсем в другой стороне. Это надо было тебе большой крюк сделать, чтобы на него попасть. В семь приходит?

– В семь, – ответил Андрей.

– А я бы все не так сделал.

– А я так.

– Вот и сделал, что мы тебя какую уже неделю ищем.

– А где же тетя Надя? – спросил Андрей.

– Да вот с живорезами твоими беседует, хочет тебя забрать домой, чтобы до полного здоровья не залечили.

Тогда же ворвалась в палату тетя Надя и ну целовать Андрея. А очи ее сверкали, как новогодние игрушки на елке:

– Что, козак, нагулялся?

– Здравствуйте, тетя Надя.

– Здравствуйте, тетя Надя, – передразнила она и по-отечески запустила руку в чуб Андрея.

– Как же вы меня нашли? – спросил Андрей.

– По долгу службы обязаны все знать.

– А что, долго я уже здесь?

– Долго, Андрюша, долго, – и улыбка сходила с уст тетки Надежды. – Ты не долечился и пустился в мороз и пургу в путь. А так делать нельзя. Кризис миновал, но могут быть осложнения. Я в первый раз приходила, ты спал, в другой раз – снова ты спишь, а уж на третий раз ты очнулся. Но доктор у тебя хороший, знаменитый, можно сказать, в нашем краю. Микола Степанович. Мой приятель, мы с ним часто и на пикник, и на шашлык. Хорошо, что прямо к нему ты попал, а то, знаешь, как у нас бывает, пока суть да дело, пока разберутся, что к чему, а уже и не надо ничего. Но больше никогда так не делай. Ты бабушке ничего не сказал, а она может и не вынести переживания.

– Надя, – перебил Виктор Павлович.

– Да, сейчас идем. Она ночами не спит, тебя ждет, а тебя нигде нет.

– Надя, – недовольно повторил Виктор Павлович, – опоздаем опять.

– Да, Виктор Павлович, не переживайте. Нужно идти. Мы тебя, Андрюша, завтра заберем. Дядя Витя уезжает скоро, у него же такая работа, дальняя. Ну, не скучай.

И исчезли так же внезапно, как появились.

(4-е письмо в Снетин)

Жди, мой друг, выздоровления – высокого белого лебедя, тысячи ключей от тысячи дверей, каждая из которых ведет на утреннее поле. А радостнее ничего в жизни нет, и сама болезнь, мнится, для того только нам дана, чтобы от нее избавляться и обретать свободу. Тогда узнаешь последней цену. Так и мудрец тот базельский рассуждал. Помнишь ли, я рассказывал тебе о нем? Не знаю, как получилось, что и я оказался на больничной койке в лапах у врачей; видимо за чрезмерное участие разделил участь твою. Я тебе писал, писал, но не доходили к тебе мои письма; я тебе писал в воображенье. А вот, удачливый, прощаю все недавние муки. Услышал крик лебедя и обрадовался, как заново родился. Теперь впереди много жизни и много дали. Больше не буду о плохом. Завтра буду далеко отсюда, и, сказать по совести, нисколько не жалею. Еще минуту перед тем, в радости, шевельнулось нечто к этим иссеченным трещинам потолкам, подведенным неровным кантом стенам, к шелестящим медицинским шагам, к остроносой девушке из соседней палаты, не красавице и докучливой взглядами, к сестре с ароматным аптекарским станом, даже к больному в синих рейтузах – головной боли всех местных врачей, бегающему от них по этажам. Но теперь – всех к черту. На волю, на волю теперь!

Твой Андрей.

(Из рассказа Петра Герасемца о своем пребывании в районной диканьской больнице)

– Красота! Туалет за стеной, раковина там же. Можно носки постирать, а высушить на батарее. На горячем кране нету, правда, ручки, но это не беда – у меня всегда подходящая по размеру при себе. Выйдешь в коридор – там телевизор за углом. Его, правда, выключают, чтобы там беспокойным не мешать, но я всегда с сестрою договорюсь. Она мне это – всегда, а я ей уж за то – того. Ну, когда навещают, то приносят.

– Ты кушай, кушай, Петрусю. Вот лучку зеленого возьми.

– Ага. Но это только если главврача нету. Он следит строго. А народу – никого. Из окон, правда, в одном месте сквозит – бумага отстает, причем я еще не выяснил, в каком (закашливается).

– Не торопись, Петрусь, успеешь, не торопись. Сегодня главврача нету.

– А на дворе всякого видно, хоть целый час можно беседовать. А не то – в форточку чего другого, бросить или на веревочке, у меня веревочка с крючком есть (закашливается).

– Ох, не долечили тебя. Полежал бы еще.

– Так я и рад. Но главврач к этому строго! А я и рад бы. Здесь же уютно и ничего работать не нужно. И кормят иногда (закашливается крепко и надолго).

(Из выступления зеньковского писателя Матвея Хруща на творческом вечере в доме культуры)

Многие замечают, и не безосновательно, что в каждом моем произведении, будь то поэма или эпический многотомный роман, герои мои непременно попадают в больницы. А недруги подчеркивают, – герои мои не вылезают из больниц, мои рассказы кишат больницами и больными, а также медсестрами, хирургами, дежурными и главврачами. Да, так и есть. Но это совсем не значит, что мне самому пора в дурдом. Нет, здесь проявляется тонкость, которую не всем дано уловить, здесь высвечивается мое чутье, мой, так сказать, дар чувствования и переживания, моя способность ощущения жизни, как некой смертельной болезни. Это не я первый придумал, были в древности грамотеи, но я единственный, кто так умело вплел это в повествование. Да, мои герои постоянно чем-то болеют, но они никогда практически не помирают в больницах. Под забором, в подворотне, с ножом в печени, с перетянутым горлом, но не в больнице! Из больницы герой всегда выходит обновленным, одумавшимся, впереди у него само счастье. Ведь это так здорово, поправиться! И читателю я даю возможность пережить кризис и очиститься, поправиться и отправиться к новым приключениям. Болейте, болейте вместе со мною, болейте с моими героями заодно, и вы поправитесь, и задышите так, как еще никогда в жизни не дышали. То есть вольно и облегченно.