"Последние атаки" - читать интересную книгу автора (Ворожейкин Арсений Васильевич)

КОГДА ЗАЖИВАЮТ РАНЫ

После двухмесячного лечения в госпитале майор Воронин поехал в отпуск домой. В Балахну прибыл утром. Полной грудью вздохнул, грустно улыбнулся. Здесь он не был уже тринадцать лет. Этот день он помнит словно наяву. На всю жизнь осталось в памяти двадцать восьмое октября 1931 года. Тогда, чеканя шаг в строю, они, новобранцы, шли от райвоенкомата до вокзала. От избытка чувств — наконец-то они в армии — во всю силу пели:

И вот через тринадцать лет Петр Воронин снова едет по этой мощенной крупным булыжником дороге. Кругом все старое, но и нечто новое. Здесь он расстался с юностью. Сюда, пройдя крещение огнем и металлом, возвратился бывалым фронтовиком.

Паром через Волгу не работал: не было солярки для движка. Пошел к лодочному перевозу, но единственная лодка только что отчалила, оставив с десяток людей на следующий рейс. Теперь придется ждать не меньше часа. Но неожиданно лодка круто развернулась и снова пристала. Две пожилые женщины с котомками на плечах сошли на берег. Пожилой лодочник, сидевший на корме с рулевым веслом, зычным, но дружелюбным голосом пригласил:

— Прошу, товарищ командир, место найдется. Небось с фронта?

От такой неожиданной любезности Петру стало неловко. Но женщины не дали и слова сказать:

— Не стесняйся, сынок, садись. Нам, старухам, некуда спешить.

В лодке человек пятнадцать: двое ребят лет по двенадцать, остальные — женщины. Перевозчик — широкоплечий, высокий, поджарый старик с густой седой бородой, широкими типичными скулами волгаря и спокойным прищуром русских глаз. Воронин знал его с конца двадцатых годов. Борода была у него тогда еще черной.

— На побывку едешь, домой? — спросил он Воронина, усаживая рядом с собой.

— А отколь будешь-то? — полюбопытствовала пожилая женщина, сидевшая на самодельном сундучке напротив. Она внимательно разглядывала ордена и, пощупав заскорузлыми пальцами Золотую Звезду, спросила:

— Чай, чистое золото-то, не подделка?

Многие заулыбались. Кто-то посоветовал:

— А ты, тетя Ганя, на зуб попробуй.

— Хватит вам, бабы, языком молоть, — безобидно заметил перевозчик. — Давайте лучше спросим товарища майора: будет ли антихрист еще бомбить Балахну и Горький?

Все в ожидании уставились на Воронина.

Вопрос серьезный, и, прежде чем ответить, Петр задумался. Недавно несколько наших фронтов, перейдя в наступление, успешно начали освобождение Белоруссии и Карелии. Очищена от фашистов Ленинградская область и вот-вот начнется освобождение Прибалтики. Это окончательно лишает противника возможности своими бомбардировщиками достать районы Горького, поэтому все взвесив, майор авторитетно заявил:

— Нет, дорогие земляки. Теперь у них руки коротки. Не дотянутся.

Лодка со скрежетом и шипением вползла на песок. Золотистая кайма пологого песчаного берега уходила под густые заросли тальника. Они, точно зеленым валом, отгораживали Волгу от широкой поймы заливных лугов. Песок до того был раскален солнцем, что, идя по нему, трудно было дышать. Тальник сразу ласково обнял прохладой и, освежив, передал цветущим лугам. Они встретили Петра трескотней кузнечиков и пьянящим запахом трав. Здесь дорога, как бы почувствовав просторы, ручейками растекалась по лугам.

Сюда, в эту пойму, вся Петрова деревня выезжала на сенокос. Для них, в ту пору мальчишек, это время было самым чудесным. Вместе со взрослыми сушили сено и сметывали его в стога. От такого доверия и сами быстро взрослели. Правда, приходилось рано вставать, зато красота-то какая!

По всей пойме — нескончаемые травы, густые, спелые. Над ними южный ветерок поднял пыльцу с цветущих трав. Через эту радужную пелену фигуры косцов в разноцветных рубахах кажутся бутонами роз. А вокруг — метелки костра безостого, колосья лисохвоста и дикой тимофеевки — под подбородок.

А дороге, кажется, нет конца. За лугами — крутояр. Дальше бескрайние поля. Прошагал Петр без роздыха более трех часов — и никакой усталости. Вот и деревня Прокофьево. Какая легкость в теле! Ноги, словно крылья, несут вперед. С внезапно охватившим нетерпением считает домики: раз, два… четырнадцать. А родимый — вон он, второй слева. Правда, его еще через ржаное поле плохо видно — Воронин ускоряет шаг. И вот — родительский кров. Три окна на улицу. Крылечко. Пять часов дня. На улице, кроме заботливо клохчущих кур, никого. Ни детей, ни стариков. Кто в поле на окучивании картофеля, кто на сенокосе.

Петр поднимается на крыльцо. Всего две ступеньки, а как тяжело их преодолеть. Сердце колотится в груди, и невозможно его унять. Вот и дверь. Но она заперта.

Воронин идет в огород. Мать сидит в борозде. Рядом виднеется кудрявая головка Верочки. Обе усердно полют грядки.

— Не пора ли отдохнуть? — тихо говорит им Петр.

Дочь поднимает голову. На лице удивление и испуг. Мать тоже с недоумением смотрит на незнакомого военного, потом ахает, и Петр через грядки прыгает им навстречу. Минут через десять с поля прибежала жена, работавшая в колхозе агрономом. Улыбчивая, свежая, загорелая. Стали подходить и односельчане. Большинство — женщины, дети.

Сели за стол. В избе все знакомо. И даже запахи какие-то особенные, родные. Большая деревянная кровать. Печка. В зимнюю пору Петька любил спать на печи. В окно могучей кроной заглядывает тополь и тихо шелестит листвой, будто зовет посмотреть на него: вот, мол, каким я вымахал с тех пор, как ты меня посадил. Ничто, пожалуй, не дает такого зрительного ощущения времени, как деревья, посаженные тобой.

Сколько дум и волнений в пути! Сейчас же, за столом, только душевное спокойствие, словно достиг того, к чему стремился всю жизнь. Что может быть милее сердцу, чем родные и отчий дом!

— Эх, если бы с нами сейчас был и Степан… — тяжело вздохнула мама.

Она не хотела омрачать праздничного настроения, но именно от счастливой встречи и вырвался у нее этот вздох, Петр понимал ее. От брата уже давно нет писем. После ранения под Сталинградом в сорок втором он снова где-то на фронте.

Сказочным сном промелькнул недельный отпуск. Провожали Петра мама, жена и дочка. Шли они той же дорогой, которой двадцать пять лет назад Петр с матерью провожали отца на гражданскую. И утро это такое же, как и тогда в девятнадцатом.

Расставание в таких случаях всегда мучительно, и Воронин-младший по примеру отца постарался его не затягивать. Вот и то место, где тогда они расставались с батей. Здесь была их полоса. Созревала рожь. Отец сорвал колос, растер на ладони, посмотрел на землю, потом на небо и категорически заявил:

— Дальше не ходите. Нужно сегодня все сжать, а то зерно начало осыпаться. — Потом взял Петьку на руки и, подняв высоко, спросил: — Что видишь?

Сын назвал ближайшие деревни: Сидорове, Гурьево, Горенское да крылатую мельницу в Орешках.

— А Нижний Новгород, Москву, Европу, Америку?

— Не-е, батя, не видать.

— Надо, сынок, учиться. Весь мир увидишь, — и, опустив Петьку на землю, с надеждой посмотрел на мать: — Хорошо бы на агронома…

В голосе отца звучала просьба. Очевидно, подумал, что может и не вернуться с войны. Да и кого из тех, кто уходит на войну, такие мысли не посещают?

Отец — первый председатель местного сельсовета и комитета бедноты… Воспоминание о нем вызвало у Петра спазму в груди. Обнимает мать, жену и дочурку. Милые мои!

Пройдя метров пятьдесят, оглянулся. Они стоят на месте и машут руками. Несчетное количество раз Петр оборачивался. Они все стояли и махали ему вслед. Особенно трогательно — Верочка. Она забралась к матери на плечи, сняла с головы красную косыночку и непрерывно махала ею, как сигнальным флажком.

Наконец и косыночка растворилась в море хлебов и полей. Но удивительно — Петр не испытывал угнетающего чувства одиночества. На душе было легко и хорошо. Вновь потянуло в полк, к друзьям.

На Волге Петру повезло: попал прямо на паром и переехал на ту сторону без всяких задержек. У Балахнинской пристани стоял пароход, словно специально поджидавший его. Только успел вступить на палубу, как прогудел отвальный.

И пошли знакомые до мельчайших подробностей волжские берега. Здесь, на участке Городец — Балахна — Горький, Петр работал матросом в навигацию 1931 года. По ходу парохода он еще издалека заметил знаменитое место впадения Оки в Волгу. А вон там, чуть подальше, — и Окский мост. Хорошо виден крутой правый берег реки. На нем Петр с волнением старается отыскать колокольню Девичьего монастыря, рядом с которым стоял его эскадрон.

Эскадрон! Как дорог он Петру Воронину! В нем он, молодой боец, дал клятву на верность Родине, в нем его в тридцать втором году приняли в партию. Здесь же, в эскадроне, он впервые понял, что без физической закалки, без прочных знаний и навыков не может быть хорошего солдата.

Крепко запомнилось Петру: после политзанятий у них всегда начиналась верховая езда. Два часа без отдыха в седле. Сколько проделывали всяких упражнений! И вольтижировка и джигитовка…

В первые недели не счесть, сколько раз приходилось падать на землю. Трудно было. После такой акробатики чуть ноги волочишь. Иногда до крови разотрешь ягодицы и колени, но не пискни: засмеют товарищи, которым тоже не меньше досталось, чем тебе. И все крепились. Зато уж через полгода тебя ничем не вышибешь из седла!

…Пароход причалил к пристани. Людской поток вынес Воронина на набережную города Горького, шумную, толкотную. Параллельно набережной — улица Маяковского. Петру уже видна Строгановская церковь, напротив которой располагалось его общежитие, общежитие студентов сельхозкомвуза. Ну как не взглянуть на этот неказистый с виду трехэтажный дом, где когда-то за учебниками просиживал напролет целые ночи!

Более трех часов бродил он по городу. Один. Одному лучше думается. Последняя точка «экскурсии» — здание обкома ВКП(б), находящееся в Кремле.

В это здание их, преимущественно студентов города Горького, тогда вызвали и предложили ехать учиться в Харьков на военных летчиков. А про них в двадцатые и тридцатые годы писали: летчик — это талант, призвание. У кого нет этого «божьего дара» — тем не место в авиации.

Начитавшись таких книг, многие тогда заявили: не чувствуем призвания к летному делу, и вряд ли из нас выйдут пилоты.

Секретарь обкома — он был и председателем мандатной комиссии по приему в военное училище — разъяснил, что под талантом, как говорил Горький, следует прежде всего подразумевать упорный ежедневный труд. Словом, излишнюю робость будущим пилотам в отношении их «особой миссии» он помог преодолеть простой задушевной беседой.

Да, давно это было. И секретарь Горьковского обкома оказался прав. Именно благодаря целеустремленности, настойчивому повседневному труду и упорству многие ребята из того партийно-комсомольского набора стали замечательными летчиками. Воевали в Испании, на Халхин-Голе. Сражаются и сейчас в небе Великой Отечественной войны. Среди них — и бывший волжский матрос, а затем красный кавалерист, сын коммунара — Герой Советского Союза майор Петр Воронин.

…Экскурс в прошлое вдруг воскресил в памяти Петра слова Василия Ивановича Рогачева: «Сейчас для нас полк — наш дом и семья».

Теперь эта фраза уже не кажется риторикой. Она — сама действительность. Борьба, жертвенность и взаимовыручка ради победы для солдат в этой войне стали такой же необходимостью, как и сама жизнь. И Петр только сейчас догадался, почему после расставания с семьей его с небывалой силой потянуло в полк.

Обдав Воронина пылью, машина поехала дальше на запад к багряному горизонту. Майор стоит на дороге, с волнением оглядывает аэродром своего полка. До чего же все здесь знакомо и близко. Из землянки командного пункта вышел Василяка и, подняв руки, выстрелил из двух ракетниц. Искрящиеся красные шарики, пробивая сумерки и слой пыли, еще не успевшей осесть от только что приземлившихся самолетов, описав в небе красные дуги, погасли. С ними для авиаторов погас и очередной день войны.

К командному пункту неторопливо потянулись летчики. У притихших и как будто поникших «яков» заметно оживление. Это техники со своими помощниками приступили к осмотру и подготовке самолетов к завтрашнему дню. Петра сразу же до того захлестнула знакомая картина, что ноги сами понесли его на аэродром.

Полк. Родной полк! Сейчас он встретится с боевыми друзьями. Все ли живы и здоровы? Ведь столько не виделись.

Однополчане! Вы все те же, и что-то в вас уже другое, ему, Петру, пока еще неведомое. Все знакомые лица. Но вон летчик, которого раньше не видел. А вот и второй, третий…

Значит, кого-то из старых друзей уже нет. Незнакомые — пополнение боевых рядов.

Не видит Воронин и своего дорогого Ивана Андреевича. Недоброе предчувствие краешком коснулось сердца. А может, задержался где-то на аэродроме? Наконец решается спросить.

В ответ — скорбное молчание. Всегда после первых до слез радостных встреч вступает в силу трагическая действительность войны — узнаешь о гибели товарищей. Петр пытается выяснить подробности о последнем дне Хохлова, Но никто ничего не видел. Вчера, на третий день Львовской операции, произошел небольшой воздушный бой. И пропал летчик. И какой! Он одержал уже тринадцать побед, уничтожил тринадцать вражеских самолетов. И пропал без вести. Да как же так? Теперь ведь не сорок первый год?

— С молодыми полетел, не углядели, — как бы оправдываясь, пояснил Сергей Лазарев. — И Назиб Султанов погиб. Упал южнее Львова.

Ужин. За одним столом сидят командиры эскадрилий: Сачков, Выборное и Лазарев. С ними и начальник оперативного отдела полка Тихон Семенович Плясун. От него летчики всегда получают интересные и полезные сведения. Через полчаса Воронин уже был в курсе всех дел полка и общей обстановки фронта.

— Теперь за нами полное господство в воздухе, — говорит Михаил Сачков. — И нам надо душить авиацию противника на его аэродромах. Мы же сейчас ее бьем только над фронтом или же поблизости. А над полем боя нам уже и самим стало тесно.

Саша Выборной и Сергей Лазарев одобряют мысли Сачкова и развивают их дальше, доказывая необходимость постоянного действия нашей истребительной и штурмовой авиации не только на поле боя, но и в прифронтовом тылу противника, вплоть до пятисоткилометровой дальности.

Два с половиной месяца Воронин не видел боевых друзей. Время отделило его от них и дало возможность посмотреть на товарищей как бы свежим взглядом. Начинали войну рядовыми, а теперь — командиры эскадрилий и настоящие асы. Один только, пожалуй, недостаток имеют — уж очень ершисты.

А вот и Алексей Коваленко, ставший хорошим заместителем командира эскадрильи Лазарева. Восемь сбитых им самолетов за короткий срок — лучшее свидетельство его боевого мастерства.

Половина полка — асы. Шутка ли! И все они коммунисты. Теперь, как никогда, полк силен. В это вложено немало его труда, Петра Воронина.

Хорошо быть снова вместе с боевыми друзьями. Большего счастья и не надо. И место есть свободное для майора Воронина — заместителя командира полка. Эта должность только что введена. Поглядывает Петр на родные лица, задумался: все хороши, а с кем теперь летать? С Рудько? Так ведь он уже командир пары…

Напротив Петра сидит Саша Сирадзе. На днях ему за один вылет на разведку командующий воздушной армией приколол на грудь третий орден Красного Знамени. Он уже лично уничтожил двенадцать фашистских самолетов.

Рядом с Сирадзе — его земляк Вартан Шахназаров. Сачков от него в восторге:

— Все умеет делать: и стихи читает, и поет, и пляшет. Учит летчиков приемам самбо.

— А как воюет? — спросил Воронин, заранее прикинув Шаха себе в ведомые.

— Великолепно! Только горяч. Никак не справится со своим кавказским темпераментом.

На другой день Воронин приехал на аэродром поздно. После утреннего вылета летчики уже завтракали, сидя прямо на земле, и как обычно после боя оживленно разговаривали. Он подсел к Сирадзе и Шахназарову.

— Ловко ты расправился с «фоккером», — хвалил командир своего напарника.

— Попался какой-то туз, — поясняет Вартан. — Минут десять я с ним возился, ну и попотел!

— Да и сейчас еще голова у тебя мокрая, — заметил Сирадзе.

— Да ну?! — удивился Вартан и вытер волосы платком. — После завтрака надо бы вымыть голову и побриться, — и он тут же попросил бритву у товарища, сидящего с ним рядом, и сунул ее за голенище сапога.

Однако он не успел не только побриться, но и позавтракать: улетел с группой на сопровождение бомбардировщиков, наносящих удар по отступающему от Львова противнику.

Вартан Шахназаров с задания не возвратился. Вот что Петр услышал от летчиков, которые подробно разобрали этот большой и тяжелый воздушный бой.

Чистое небо. Ярко светило солнце. Вартан летел в паре с Сирадзе. Под крылом проплывали только что освобожденные села и города Львовской области.

— Смотреть в оба: на большой высоте шныряют «мессершмитты», — предупредили со станции наведения по радио при подходе к передовой.

Появились серебристые одиночные барашки облаков. Вартан в них заметил пару фашистских истребителей. Немедленно предупредил товарищей.

— Впереди пара «мессеров»!

— Охотники, — подтвердил командир группы. — Не зевать!

Это оказались не охотники, а разведчики. Вот уже второй день противник стал сочетать действия своих мелких групп с крупными — принцип внезапности и силы. Над фронтом, как позднее выяснилось, наших уже ждали четырнадцать фашистских истребителей, а эти двое разведчиков сообщали им о боевом порядке советских самолетов.

Линия фронта позади. Наши бомбардировщики шли по прямой, никуда не сворачивая. Они были на боевом курсе, прицеливались. В этот момент им и крылом шелохнуть нельзя: иначе бомбы пойдут мимо цели, и задача останется невыполненной.

Над головами наших летчиков замельтешили облака. В них по-прежнему маячила знакомая пара. Появилась вторая, третья, четвертая… И тут, очевидно, по команде, выскочило не меньше десятка «мессершмиттов», из них четыре нацелились на головную девятку «Петляковых». Враг хорошо знал свое дело. Он хотел сорвать прицельное бомбометание.

Ведущую группу бомбардировщиков охраняли Сирадзе и Шахназаров. Они немедленно пошли наперерез врагу. Однако два «мессершмитта» так опасно сблизились с бомбардировщиками, что Сирадзе и Шах, не сговариваясь, устремились на них, оставив сзади себя вторую вражескую пару. Вартан хорошо видел, как к его командиру в хвост уже подбирался фашист. Сирадзе же в этот момент брал в прицел «мессершмитта» и не видел опасности. Оставить бомбардировщиков, чтобы выручить друга, Вартан тоже не мог, потому что флагмана «Петляковых» вот-вот снимет «мессершмитт». И он, словно при боксе, коротким ударом полоснул фашиста очередью и тут же, отскочив от него, оказался позади другого «мессершмитта», подобравшегося к Сирадзе. И тоже короткий удар. Красные и зеленые нити трассирующих пуль и снарядов оплели тонкое тело «мессершмитта». Сирадзе, сумев срезать своего противника, круто развернулся и защитил своего напарника. В это же мгновение еще какой-то «мессершмитт» свалился сверху и сам застыл в прицеле Вартана. И целиться не нужно. Удар — и от «мессершмитта» полетели обломки. Он разом окутался черным дымом, и яркое пламя потянулось за ним. Глядя на этот факел, Вартан восторженно воскликнул:

— Вот здорово!

В воздушном бою ликование победой всегда преждевременно. Шахназаров знал об этом. Ему не раз говорили товарищи и командиры, что неуместный восторг притупляет бдительность. Но, видимо, есть истины, которые усваиваются только через собственный, зачастую трагический опыт. В то время, как Вартан любовался ярким факелом — а это была лишь короткая секунда — другой «мессершмитт» вывалился из-за облаков и в упор из трех пушек и двух пулеметов окатил «як». Все произошло так внезапно, что никто из семи наших истребителей не успел прийти на помощь. Самолет Шаха вспыхнул, как спичка.

— Прыгай, скорее прыгай! — раздался в наушниках надрывный голос Сирадзе.

Горящий «як» продолжал лететь по прямой, а летчик все не покидал его.

— Прыгай, скорее прыгай! — торопил своего друга Сирадзе, отбиваясь от атак противника. На какое-то время он потерял из виду горящий самолет Вартана, а когда вновь отыскал его, увидел, как тот взорвался. Парашютиста никто не видел…