"Под нами Берлин" - читать интересную книгу автора (Ворожейкин Арсений Васильевич)

На дне снежного океана

Наступление 1-го Украинского фронта началось 4 марта. На другой день в наступление перешел 2-й Украинский, a 5 марта — 3-й. Наш фронт наносил рассекающий удар в сторону Карпат на Чертков — Черновцы, отрезая отход на запад вражеской группе армий «Юг».

Не давать врагу передышки! Под таким девизом шло освобождение Правобережной Украины. Наступать в распутицу значительно труднее, чем обороняться. И эта трудность увеличила нашу собранность и силу.

Оттепель. Аэродром — сплошная грязь. Техники на руках и трактором вытаскивают самолеты на асфальт взлетно-посадочной полосы. Штурмовикам приказано нанести удар по опорному пункту противника юго-восточнее Тарнополя, а нам, истребителям, надежно охранять их. Мне с Иваном Хохловым поставлена еще дополнительная задача: посмотреть дороги за линией Тарнополь — Проскуров на Черновцы. Особо обратить внимание, не отводит ли враг войска на юг.

Взлетаем по одному. Тяжело нагруженные штурмовики бегут через всю узкую, как шоссейная дорога, полосу. Да и истребителям с полными баками бензина чуть хватает дорожки, чтобы оторваться от земли. Стоит закапризничать мотору или лопнуть колесу, как попадешь на раскисшее поле и перевернешься.

Хмурое небо. Изредка, словно разводье, над головой покажется синева. Штурмовики летят низко. Истребители — — выше, прижимаясь к облакам, набухшим дождем и снегом. Посыплет снег — несчастья не миновать: мы не увидим ни земли, ни облачного неба. Наши машины не приспособлены для слепого полета. Успокаивает одно — обещание метеорологов: погода улучшится. Хочется верить, хотя их прогнозы часто не оправдываются.

Перед нами плывут темнеющие черноземом поля Украины. В низинах, в балках остатки снега, изъеденного весной, кажутся плесенью. Ближе к фронту на дорогах оживление. А вот на шоссе из Шепетовки на Ямполь сплошной поток машин и артиллерии: в распутицу автомобилям нет другого пути. Охраняя дорогу, в воздухе носятся парочки наших истребителей.

Южнее и юго-восточнее Ямполя техникой забиты уже не только дороги, но и поля. Здесь ударная группировка фронта с рубежа Шумское — Любар[4] нанесла удар по врагу в стык 1-й и 4-й танковых армий. За два дня вражеская оборона была взломана на 180 километров по фронту и войска продвинулись в глубину до 50 километров.

Сейчас с воздуха хорошо видно, как в месиве и грязи ползут танки, тракторы, таща за собой артиллерию и автомашины. Все грунтовые дороги и тропинки забиты конными повозками и людьми. На глаза попала необычная картина — солдаты, точно муравьи, облепили две пушки и волокут их на себе.

Дымом и огнем показалось поле битвы. Видимость ухудшилась. Облака поредели, словно они от накала боя начали плавиться и превращаться в пороховую гарь. В воздухе стало тесно и напряженно.

Но наши штурмовики точно вышли на цель и без всяких помех выполнили задачу. Тут же за ними над этой же целью появилась еще большая группа «илов», а мы с Хохловым пошли на разведку.

Южнее Тарнополя и Проскурова нет никаких признаков отхода противника. Напротив, наблюдается усиленное движение к фронту. А что дальше, в глубоком тылу?

Через широкую облачную расселину устремляемся ввысь. Здесь солнце яркое, теплое и какое-то ласково-игривое. Верхушки облаков словно кипят, брызгая светом. Да и наши «яки» заблестели, как бы радуясь богатству света и простору. Самочувствие такое, точно мы вырвались из сырого и душного подземелья. Мир приятно ласкает глаза. Невольно сладко жмуришься.

Летим на юг курсом на Черновцы, рассчитывая углубиться на вражескую территорию выше облаков, а обратно пойдем ниже. Облака становятся все реже и реже. Через их большие просветы хорошо видны речка Серет и на ее левом берегу шоссейная и железная дороги. Наш путь совпадает с рекой. Удивительная эта речушка. Она, как цепь, вся перевилась в мелких однообразных извилинах и порой кажется прямой лентой.

Под нами небольшой город Чертков. К нему с запат да ползет поезд. Наши войска, выйдя в район Тарнополя, Волчанска, перерезали железнодорожную магистраль Львов — Одесса. Теперь для врага прямого пути из Германии сюда нет.

Река привела нас к Днестру и растворилась в его водах. Здесь облаков нет. Их как будто притянули к себе Карпаты, показавшиеся серо-белыми нагромождениями. Днестр со своими крупными и мелкими петлями относительно Серета кажется каким-то беспорядочным, разгульным. Есть даже гигантские излучины, захлестывающие одна другую. Попробуй разберись, куда бежит река.

В воздухе мы уже час сорок минут, а горючего еще не менее чем на два часа. Вот это истребитель! У врага таких машин нет. А что, если сейчас нас перехватят его истребители противовоздушной обороны? Тогда они наверняка свяжутся с фронтовыми. Мы залетели вглубь к противнику километров на двести. В случае боя будет не так просто найти дорогу к себе. Не заблудиться бы.

От таких мыслей похолодело на душе, да и солнце как-то потускнело. Испытываю какой-то непонятный страх. Что это значит? В боевом полете опасность — постоянный спутник, и мы с ней сжились. Она не вызывает таких неясных эмоций. Одиночество? Нет, нас двое, и мы к одиночным действиям в небе давно привыкли. Здесь, очевидно, сказывается новизна полета. Непривычное всегда волнует своей новизной. Надо привыкать и к дальним полетам.

Вспоминается чье-то изречение: летчик, не умеющий возвратиться из далеких просторов к себе на аэродром, — еще не летчик, а только птенчик. Нет, мы придем домой! У нас высота 6000 метров. Противник и не подумает, что наши истребители могут оказаться у Карпат. Он примет нас за своих. В крайнем случае, если враг обнаружит нас и пошлет наперехват, — мы заметим его самолёты при такой прекрасной видимости еще издалека. Для нас не может быть никакой внезапности. Мы на высоте — и мы хозяева неба.

Вглядываюсь вперед. Гам где-то проходит наша довоенная государственная граница. Мы ее оставили два года назад. Какая она теперь? Понимаю, что с воздуха ее никак не отличишь, но я смотрю туда. Там горы, леса, города и села. По карте читаю названия ближайших пограничных населенных пунктов: Тарасовцы, Мамалыга, Липканы. На какой из них лететь? Выбираю Мамалыгу.

Меняю курс. Карпаты медленно колышутся, точно приветствуют нас. Хотя до них и более десятка километров, но они, с темнеющими лесистыми склонами и белой как снег облачной косынкой, сверху кажутся совсем рядом — повернись вправо и упрешься в них. Здравствуйте, Карпаты! Я впервые смотрю на вас. Скоро придется познакомиться с вами поближе.

В стороне темно-серым пятном проплывает город Черновцы. От него на восток желтой нитью вьется река Прут. Очевидно, весенние воды с гор и полей придали ей такую окраску. По северному берегу железная дорога. Вижу два поезда с дымящимися паровозами.

У Черновиц аэродром с самолетами. Вот бы по нему нанести бомбардировочный удар. Плохо, что наши бомбардировщики днем так далеко не летают. А нужно бы. Теперь наши «яки» свободно могут их сопровождать за линию фронта на 200 — 300 километров. Но, видимо, привычка, инерция мышления сказывается и в военном деле. И истребителей все еще по-прежнему считают аэродромными летчиками, хотя у нас теперь дальность полета стала не меньше, чем у основных наших фронтовых бомбардировщиков ПЕ-2.

Под нами Прут с селом Мамалыгой на северном берегу. Здесь до войны по реке проходила наша государственная граница с Румынией. Тут же рядом начинается Молдавия. Из Мамалыги, наверное, одного петуха слышат и украинцы, и молдаване, и румыны.

Летим по границе. С высоты чист, широк и глубок обзор. Слева — Родина. Правее — Румыния. Нам и ее придется освобождать от фашистов. Да и не только ее, а все народы Европы. Теперь только Советская Армия способна избавить мир от рабства. А дальше?

После войны народы мира должны понять, где гнездятся злые силы. А если нет? Снова война? Нет, это не должно повториться! Наша Родина, умудренная в боях, будет надежным Главнокомандующим фронта мира и поможет многое понять человечеству, чтобы не случилось снова мировой катастрофы. Вдали от своей земли над территорией врага всегда думается масштабно.

Родина! Какую великую и почетную задачу возложила на тебя история! За долгие годы войны мы впервые летим над прежней нашей границей. Захотелось; торжественно отметить этот момент.

— Иван Андреевич, под нами наша граница. Приготовиться к салюту из всего оружия!

— Я готов! — — бодро ответил Хохлов. — Всегда готов!

Удивительный летчик Иван Андреевич. На земле — его мощная застенчивая фигура всегда кажется вяловатой и как бы чем-то скованной. В воздухе — даже, дефект речи исчезает. Вот уж действительно — этот человек рожден для неба. Б небе у него, как нигде, проявляются воля, ум и ловкость.

Подняв носы своих «яков», мы дали три залпа. Трассы^ праздничным фейерверком рассыпались в безмолвной застывшей синеве. Поняв настроение друг друга, крутим бочки. Земля, небо, Карпаты, солнце радостным переплясом вертятся перед нами.

Впереди показался населенный пункт Молдавии — Липканы. Отсюда пограничная река Прут круто поворачивает на юг, а железная дорога, идущая из Чер-новиц, — на север. Нам пора брать курс к себе. От Тар-нополя до Черновиц мы просмотрели железные и шоссейные дороги. Теперь разведаем дороги на Проскуров.

А погода ясная и тихая. Прогноз метеорологов подтверждается. Внизу зеркальными зайчиками играют весенние поля и талые воды Каменец-Подольской области. По шоссейным дорогам снуют машины, ползут танки к фронту. А здесь, наверху, только мы с Иваном да ласковое солнце. Но столько раз приходилось быть в огненном страшном небе, что и сейчас по привычке не доверяешь этому светлому спокойствию. В нем будь только овечкой, а волки найдутся.

Глаз далеко и непрерывно обшаривает все вокруг. И не зря. Ниже нас, поблескивая холодным металлом, зловеще парит стая самолетов с. черными крестами. Ну как сверху не обрушиться на них! И немедленно! С ходу! Каждый уничтоженный вражеский самолет — шаг к победе.

— Старик, видишь?

— Вижу.

— Атакуем! И домой!

Погиб молодой летчик Андрей Картошкин. У парня задор, сила не знали берегов. Он неудержимо рвался в бой. Его, как многих молодых, еще не вросших в» фронтовую жизнь, придерживали. Обижался. И вот первый же воздушный бой оказался для него и последним.

Молодые летчики в первых вылетах на фронт должны оберегаться опытными бойцами, как делают истребители, охраняя штурмовиков или бомбардировщиков. Это мы давно поняли и всегда молодых посылали на фронт в окружении «стариков». И у нас до сих пор никто из молодых не погибал в первых боях. И на тебе — недоглядели.

— Картошкин сбил одного фрица, погнался за вторым, а третьего и не заметил, — рассказывает Марков про ошибку летчика, которая свойственна почти всем, начинающим воевать. Они не умеют соизмерять свою силу, душевный пыл и эмоции с действительностью.

К нам в землянку, где происходил этот разговор, ворвались две девушки. Нас не так удивило их неожиданное появление, как их одежда. Обе в шапках ушанках со звездочками, в форменных шинелях, у одной солдатские погоны, у другой — сержантские. У обеих из-под шинелей, точно рясы, свисают шелковые платья — у одной белое, у другой блестящее черное. Обе в модных туфельках на высоких каблуках.

Глядя на этот винегрет одежды, я подумал, что приехали артисты и сегодня на ужине будут перед нами выступать.

Девушка с сержантскими погонами, в черном платье, видимо поняв наше недоумение, махнула рукой и, улыбнувшись, залпом выпалила:

— Ой, мальчики, не обращайте внимания на наши мундиры, — и подошла ко мне: — Товарищ капитан, Герой Советского Союза, разрешите обратиться?

Не успел я что-либо сказать, как она в наступательном духе спросила:

— Вы знаете, что сегодня Восьмое марта — женский праздник?

Мы уже приготовились поздравить наших полковых девчат и вручить им кое-какие подарки, поэтому в вопросе для нас было что-то оскорбительное.

— А как же! Вы что, считаете нас Иванами непомнящими?

— Нет! Вы герои неба, поэтому о нас, земных женщинах, можете забыть, — съязвила, как мне показалось, артистка и продолжала: — Мы — делегация от девушек БАО. Пришли, чтобы лично пригласить вас, Арсений Васильевич, и Сергея Ивановича Лазарева к себе в гости на ужин.

«Вон что! А я-то принял вас за артистов», — разочарованно подумал я. Давно артисты не приезжали к нам в полк. Зная, что вечер у нас занят, да находясь еще под впечатлением гибели летчика, я решительно отказал сержанту, даже не поблагодарив за приглашение.

— Как же так, товарищ капитан… — девушка-сержант захлебнулась от негодования, кровью налилось круглое личико, переломились черные брови, а в глазах вспыхнули злые огоньки.

Я поспешил сгладить свою резкость:

— С удовольствием бы пришли, но мы должны сегодня быть на ужине с нашими полковыми девчатами.

Девушка в черном платье глубоко вздохнула и тихо, словно в раздумье, повторила свои последние слова:

— Как же так, товарищ капитан… — Резким движением рук она смахнула спереди под ремнем складки своей шинели и твердо заговорила: — Выходит, мы не ваши? Мы обеспечиваем всем вам полеты, одеваем, обуваем и кормим вас, охраняем днем и ночью. И вообще ухаживаем за вами, как родные матери. Да вы без нас и шага не сделаете. И вы осмелились отказаться?..

А ведь она права, мысленно осудил я себя за поспешный и опрометчивый ответ. На ужине, в БАО мы обязательно должны быть и поздравить девчат с праздником. Это не только долг вежливости, но и требование воинского товарищества.

С уважением смотрю на девушку. Сержант, да еще в платье, а отчитала меня, точно старший начальник. Вот пигалица! Знали, кого послать. Я хотел было спросить, где она так смело научилась делать выговора старшим по званию, и перевести разговор на другой тон но меня опередила ее подруга в белом платье:

— Галя, да товарищ капитан шутит. — Она посмотрела на меня взглядом, плавящим любое плохое настроение: — Да? Придете?

Эта девушка перехватила у меня инициативу. Как теперь все свести к шутке? Я ничего не мог придумать, кроме как в развязно-примирительном тоне спросить:

— А водка будет?

— И водка и вино будут, — хором ответили обе. Прежде чем уйти, девушка в белом платье с лукаво-доверительной улыбкой взглянула на Лазарева:

— Мы ждем вас, шоколад и конфеты будут.

Сергей хотел было что-то сказать, но смутился и прикуcил свой язык, ранее всегда дерзкий в таких случаях. Такого с ним еще никогда не случалось. По крайней мере, никто из нас этого не видел, но уже «солдатский телеграф» передавал, что он пленен девушкой-блондинкой из БАО.

Около двухсот человек собралось на праздничный ужин в аэродромном бараке, разгороженном на комнаты-клетушки. Мужчин мало. Это командование батальона и шесть летчиков из обоих авиационных полков, базирующихся в Ровно.

С помещением девушки решили просто: несколько комнат соединили в одну, сняв между ними перегородки. Побелив и празднично украсив, они превратили этот сарай в прекрасный зал. Даже с люстрами, горящими от настоящего электричества, неизвестно откуда проведенного. На стенах неплохие картины. Красиво накрыты столы. Несколько ваз с цветами. Откуда в такое время цветы? Много шоколада и конфет. Это понятно: на фронте женщинам вместо махорки и папирос выдавали разные сласти и они, видимо, поднакопили их для этого дня.

Многие из девчат надели гражданские платья и совсем изменились. Гимнастерка все-таки не для женщин. Она старит их, огрубляет, и, может быть, поэтому многие из девчат, находясь в полевых условиях, невольно перенимают мужские привычки и развязность. Сейчас, переодевшись и оказавшись в праздничной обстановке, они сбросили все наносное, неженское.

После сырых землянок и боев нам в гостях все нравится. Мы почувствовали семейное тепло и уют. Здесь все просто и хорошо. Так могут сделать только женщины. По всему видно — они здесь хозяева. У нас в полку девушек немного. Главная фигура у нас — летчик. В БАО лее главные работники — хозяйственники: кладовщики, шоферы, связисты, повара, официанты, врачи, медперсонал. И половина из них — женщины. И хозяйничать умеют. Мы, летчики, почти всегда довольны работой нашего тыла; пожалуй, больше довольны, чем организацией и управлением боевыми действиями авиации со стороны наших штабов.

Приходят на память слова из песни: «И девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идет…» Это про наших матерей — комсомолок гражданской войны. Теперь тяжесть войны легла на их детей. И снова девушки на фронте. Полмиллиона их в армии. И воюют хорошо. Мне приходилось видеть мужчин трусами, и читать о них, и слышать, а вот трусов женщин — не знаю. И будущее поколение будет гордиться своими матерями, как мы гордимся Анкой-пулеметчицей.

Наши новые знакомые — Галя и Дуся — связистки. Девушки грамотные, развитые: одна со средним образованием, другая — со второго курса института. Они усадили нас с Лазаревым между собой. Галя — сержант в черном платье — теперь настоящая раскрасавица смуглянка. Правда, платье немного тесновато, но это только украшает ее, подчеркивая девичью упругость и собранность. По характеру она какая-то спортивно-энергичная и напористая. Ни минуты не может посидеть спокойно. У нее все в непрерывном движении и изменении. И в этом заключается особая красота, красота новизны. Галя ни с того ни с сего ошарашила меня вопросом:

— Скажите, как женщине стать генералом?

— Сначала женщине надо превратиться в мужчину, — шучу я.

Девушка не унимается:

— Я вас спрашиваю серьезно. И вообще, есть ли у нас женщины генералы?

— По-моему, нет.

— — А могут быть?

— Почему бы нет?

— А почему тогда нет?

Я не знаю, что ей ответить, и с серьезным видом советую:

— Напишите об этом Сталину. — Галя обиделась и маленькими своими кулачками, как барабанными палочками, забила по столу:

— Вы уклоняетесь от прямого ответа. И вообще, мужчины всюду захватили управление государствами в свои руки. Если бы женщины были у власти, то они не допустили бы никаких войн.

— Ну, это как сказать, — не согласился я. — Царицы : Екатерина Вторая и грузинская Тамара — женщины, а вели большие войны и были, как гласят источники, «злы и коварны».

В это время кто-то задушевно запел:

Все смолкли. Галя впервые за ужином сидела спокойно, плотно сжав свои пухлые губы. Я жестом приказываю ей петь, и мы оба подхватываем:

Про тебя мне шептали кусты…

После того как песня кончилась, Галя предлагает Дусе спеть «Огонек», но та делает притворно-испуганное лицо:

— Не могу, — и кивает на Лазарева, — мой повелитель не любит, когда я пою.

Дуся — полная противоположность Гали. Хотя ростом такая же невеличка, но в движениях плавна и изящна. В белом платье она. как цветок лилии, до того бела и нежна. Кажется, прикоснись к ней пальцем и оставишь след.

Нам, в своих не первой свежести гимнастерках, не видевших утюга и казавшихся какими-то жеваными, сначала было неловко сидеть рядом с ней. Однако она своей непосредственностью и шутливым кокетством сразу разогнала это чувство, и разговор пошел легко. Незатейливые шутки вызывали искренний смех и душевное сближение. В мягком, тихом голосе Дуси есть что-то чарующе-теплое и повелительное. Ее голоc словно ласкает тебя, и ты невольно подчиняешься ему. Глядя на Дусю и Сергея, сразу можно понять, что она действительно покорила парня. Он, как пай-мальчик, во всем слушается ее. Вот он закурил. Она ласково, но с такой милой обворожительной обидой, какая может быть только у женщин, спрашивает:

— Сережа? а ты знаешь, что одна папироса убивает зайца?

— А зачем ему так много давать курить? — Лазарев словно не понимает цели вопроса, но покорно тушит папиросу и беремся за бутылку вина. Дуся перехватывает его руку осуждающим взглядом:

— Ты хочешь еще выпить?

— По маленькой можно.

Дуся мягко, но уверенно берет у Сергея бутылку и, нахмурив светлые брови, замечает:

— Один древний философ сказал, что опьянение — это добровольное сумасшествие. — И вместо, бутылки ставит стакан чаю. — Тебе, Сереженька, сейчас полезен чай.

— После водки чай не полагается. Да и не очень-то я люблю его, — с деланной басовитостью ворчит Лазарев, взяв стакан чаю.

— Я раньше тоже не любила чай, — шутит Дуся, — дома сахару жалко было, в гостях же накладывала столько, что пить противно. А как лрщпла в армию, здесь норма — хочешь не хочешь, а пей, иначе останешься без чая. И научилась.

Сережа смеется, попивая чаек с шоколадом, не замечая и не слушая никого, кроме Дуси. От грубоватой манеры, с какой он вел себя с девушками раньте, не осталось и следа. Дуся облагородила его, не знавшего настоящей любви. Правда, он, как и все в юности, влюблялся. Но это была только игра в любовь. Теперь он счастлив. Прав мудрец, сказавший, что счастье для старухи в молитве, для волка — в овечке, для влюбленных — в колечке.

Баян заиграл танго. Несколько пар вышли в свободный угол зала, специально отведенный для танцев. Безмолвно, только глазами, Дуся пригласила Сергея и плавно встала. Она, вся белая, нежная, хрупкая, казалась воплощением самой женственности, а он, большой, чуть сутулый, со шрамами от ожогов на лице, являлся олицетворением самого мужества. Противоположности. А какая в них чарующая сила взаимного притяжения! А ведь от Сергея не раз приходилось слышать: любовь на войне только до первого разворота. Напомнить бы ему об этом сейчас!

Но война рождает и нравственное уродство. Постоянное соседство со смертью тревожит всех людей. И куда легче подавить естественный страх перед опасностью отвлечься от суровой действительности разгульной эротикой. Разуму подчиняться всегда труднее, нежели природным чувствам. Сила человека в том и заключается, что он умеет подчиниться разуму и не растворять свои чувства в минутных настроениях. Лазарев стал именно таким. Он на моих глазах превратился из зеленого юнца в зрелого мужчину, командира и… влюбленного. Ему теперь как говорится в стихотворении:

Хочется верить в счастливую звезду Сергея. Такого война запросто не проглотит. Только вот в чем беда: люди устают от постоянной бдительности, а смерть на войне всюду подстерегает человека. Случайность и необходимость здесь, как нигде, дают о себе знать. Не потому ли наши воздушные асы в большинстве своем терпят неудачи именно от этих случайностей? И мне стало жалко Сергея. Сколько таких война навсегда разлучила с юнрстью и разом сделала мужчинами? У многих была первая и последняя любовь…

Баян продолжал играть. Танцы, смех, шутки… Как дороги и милы солдатскому сердцу такие минуты отдыха.

Пообедав, Иван Хохлов сладко потянулся и, слегка заикаясь, как это с ним бывает при усталости или когда он нервничает, сказал:

— Эх, сейчас бы минуток сто д-добрать.

— В чем же дело? Следуй за мной, — советует Лазарев и, допив компот из алюминиевой кружки, одним махом из-за стола оказывается на нарах. — Пока самолеты заправляются бензином — нельзя терять ни минуты.

— Может, нам на помощь подбросят еще истребителей, — говорит Хохлов, укладываясь на нарах между мной и Лазаревым.

— Держи карман шире, — подкладывая под голову побольше соломы, отвечает Сергей. — Если бы начальство считало нужным, то давно бы здесь уже сидели не только мы одни.

— Но ведь мы действуем на львовском направлении, — не унимается Хохлов. — Это на Украине центральное направление, главное…

— Может, скоро и будет главным, а пока, по всему видно, что так себе, — слышится уже вялый, сонный голос.

Лазарев прав. Наша 13-я армия, которую мы поддерживаем, действует на правом крыле фронта. Она занимает оборону почти на стопятидесятикилометровом фронте. Мы даже и мысли не допускали, что при такой разбросанности войск она могла наступать. Но вот 15 марта вскоре после перехода в наступление левого крыла фронта перешла в наступление на запад и наша 13-я. Теперь 1-й Украинский фронт наступает обоими крыльями, обеспечивая с флангов действия ударной группировки центра. Однако ее продвижение на рубеже Тарнополь — Проскуров затормозилось. Сейчас спешно подбрасываются подкрепления, чтобы сломить сопротивление фашистов.

В это же время войска 2-го Украинского фронта вышли к реке Южный Буг и, с ходу форсировав ее, устремились к Днестру, обходя с юга 1-ю танковую армию противника. Таким образом создалась угроза окружения этой вражеской армии. Понимая опасность, фашистское командование сосредоточило против центра 1-го Украинского фронта до девяти танковых и шести пехотных дивизий, любой ценой пытаясь отбросить наши части к северу от железной дороги Львов — Одесса, проходящей через Тарнополь и Проскуров. Идут ожесточенные бои. Однако врагу не удается ни на шаг продвинуться на север. Главная группировка нашего фронта, перейдя к обороне, прочно удерживает железную дорогу, готовя новый бросок на юг.

Сегодня, 17 марта, 13-я армия овладела городом Дубно — важным опорным пунктом противника на львовском направлении. Одновременно развернулись бои за город Кременец. Враг, пытаясь задержать продвижение армии, бросил сюда большие группы бомбардировщиков и истребителей. Противник ловко умеет маневрировать авиацией. А погода выдалась хорошая, поэтому нашему полку, единственному истребительному полку, базирующемуся на правом крыле фронта, и приходится так много летать, прикрывая наземные войска и сопровождая своих соседей по аэродрому — 525-й полк штурмовиков. Правда, вылетов мы делаем только по три-четыре, но теперь на новых истребителях с большим запасом горючего каждый наш полет по продолжительности раза в два больше, чем раньше, когда мы летали на старых самолетах. Поэтому мы без привычки уставали и, как только выдавалась свободная минута, предпочитали подремать.

В землянке установилась тишина, лишь позвякивала посуда: официантка собирала со столов. Только успели забыться — раздалась команда: «По самолетам!» Все вскочили. Головы взлохмачены, в растрепанных волосах золотятся чнити приставших пшеничных соломинок. Летчики на ходу приглаживают шевелюры и, удалив с них «золото», надевают шлемофоны и выбегают из землянки.

Речушку Икву перелетаем над селом Млинов. Отсюда войска 13-й армии нанесли удар по обороне противника на Броды в обход Дубно с севера, второй удар на Броды был нанесен южнее Дубно из района Шумское. 13-й немецкий армейский корпус, обороняющий, этот участок фронта, чтобы не попасть в окружение, теперь поспешно отступает на запад. Наши 1-й и 6-й гвардейские кавалерийские корпуса навалились на него с севера. Нам нужно прикрыть их с воздуха.

За Млиновом наша конница. Она половодьем растеклась в углу междуречья Иквы и Стыри, заполнив все леса и перелески, оголенные зимой. Признаться, я еще не встречал такой массы конницы, хотя свою армейскую службу и начинал в кавалерии. На фоне снега отчетливо виднеются каждый всадник, каждая лошадь, каждая повозка. Вот по дороге, проторенной среди кустарников, цепочкой вытянулся эскадрон. Конники, маскируясь, привязали к седлам ветки, многие на головы надели хвойные «шапки», но это только темнит колонну, еще больше демаскируя ее на снежном фоне.

Зная уязвимость кавалерии с воздуха, я зорко осматриваю небо, начавшее под вечер закрываться хмурыми тучами. Из-за облаков могут неожиданно вывалиться вражеские самолеты. Здесь нельзя промахнуться: любая пуля, любой снаряд или бомба найдут себе цель. Нужно внимательно смотреть и выше и ниже облаков, не упускать из виду ни один просвет.

Нас мало, всего шестеро, а конница расплылась уж очень на большой площади, и глаз от края до края не в силах охватить ее.

Миша Сачков со своим напарником, находясь выше пашей четверки, уже исследует облака. Он, как альбатрос в бурю, хорошо понимает обстановку и делает все, чтобы никакая случайность не застала нас врасплох. И все же впереди, в стороне предзакатного солнца, я уже заметил несчастье: там, в самом густом скоплении кавалерии, один за другим поднимаются столбы огня и дыма. Мы не могли прилететь раньше. Прав был Хохлов: один наш полк может не справиться с прикры-^ тием правого крыла фронта/

— Внимание! — передаю по радио летчикам. — Впереди немцы бомбят кавалерию. — Спешим.

Обычно перед появлением своих бомбардировщиков над полем боя враг высылает заслоны истребителей. Мы их не встретили или проглядели. Но нет, не проглядели. Я вижу, как Миша Сачков, не успев ничего передать, круто метнулся на пару «фоккеров», вывалившуюся из облаков.

А площадь разрывов бомб все ширится и ширится. Огнем, дымом кипит и пенится земля на багровом горизонте. Большое красное предзакатное солнце все покрыло мутно-малиновой пеленой. Дым и бурлящая земля теперь кажутся кровавой лавой, заливающей нашу конницу. Моторы на полную мощность мчали нас на невидимого пока еще противника, но кто-то не выдержал:

— Ох!.. Давайте же быстрей!

В такие моменты заряд ненависти наполняет душу и все мышцы. Тело само рвется вперед, требуя немедленной разрядки. И бывает, кое-кто забывает об опасности. Такие могут сами оказаться жертвой своих неуправляемых, хотя и благородных, чувств. У таких воля и ум не стали еще постоянными надежными предохранителями против вспышки эмоций, побуждающих к непроизвольным действиям. Об этом нужно немедленно предупредить по радио, иначе один может допустить такой промах, что мы все потом: не исправим.

— Прекратить всякое оханье! Приготовиться к бою. Сачков уже атакует «фоккеров».

— Они снова ушли в облака, — сообщает Миша. — Будьте внимательны.

Напряженно вглядываюсь вперед. Там все плещется в багряном пламени. При полете на запад, на закатное солнце, солнце — союзник противника, оно скрывает его. Наученный горьким опытом, до боли сверлю глазами кровавое небо запада. Здесь должны быть вражеские бомбардировщики. Странно, нахожу в небе только четверку «фоккеров». Где же бомбардировщики? Куда могли деться? Ушли? Не может быть, чтобы так быстро скры-лись. Очевидно, они снизились и теперь где-нибудь штурмуют, обстреливая кавалерию из пушек и пулеметов. Вражеские бомбардировщики, когда нет наших-, истребителей, частенько это делают. Как плохо, что мы не имеем связи с полем боя и нам никто не может сообщить воздушную обстановку и навести на противника. На третьем году войны это непростительно командованию 13-й наземной армии и нашего 5-го авиационного истребительного корпуса.

Ветер уже рассеял пыль и копоть, оголив поле боя. Свежие воронки, точно кровоточащие раны, зияют на земле. Хотя с высоты трудно разглядеть убитых, но судя по темным пятнам на снегу, разбитым повозкам, столпившимся пешим конникам — жертвы немалые. Но где же бомбардировщики? Мое внимание снова привлекла четверка «фоккеров». Она почему-то пошла от нас не на запад, а на юг в сторону Брод. Разворачиваемся и летим за ней. Истребители противника, видимо заметив нас, решили держаться поближе к своим бомбардировщикам.

Вдали, внизу, то ли в воздухе, то ли на земле, замечаю какие-то металлические блики. Что это может быть? Летим туда. И вот блики проясняются в самолеты. Они, словно комары, толкутся в одной куче. Это «юнкерсы». Спасибо «фоккерам», что помогли нам отыскать бомбардировщики. Теперь «юнкерсы», сбросив бомбы, вытягиваются в цепочку, загибают ее и сейчас замкнут круг. Не дать! Если они встанут в круг, не так просто их будет разбить. Эту тактику круга фашисты переняли у нас.

На полном накале мчимся на противника, но фашисты все лее успевают замкнуть круг. Вижу, как они снижаются и начинают поливать огнем конницу. Она, как дикие табуны, в смятении волнами мечется, уклоняясь от металлического дождя и воя «юнкерсов».

Сближаясь, обдумываю атаку. Главное — с ходу разорвать круг. Только после этого бомбардировщиков можно заставить прекратить штурмовку. Но как лучше это сделать, как подойти к этому кольцу, когда в нем каждый самолет защищен пушками и пулеметами заднего самолета и огнем стрелка переднего? Сунься в круг — и ты, словно штыками, будешь пронзен огнем.

Как-то я читал в газете, что один летчик, забравшись в середину такого круга, был неуязвим: по нему враг не стрелял, боясь поразить своих. Трудно было поверить в этот прием. Скорее всего это была выдумка автора статьи. Но эта выдумка выдавалась за опыт. А с опытом теория не спорит. Опыт подтверждает или отвергает теорию. Только опыт может спорить с опытом. Сомнения я решил проверить на деле. Раз как-то забрался в такой круг «юнкерсов» — и, точно из циркулярного душа, хлестнул по мне огонь. Другого и ожидать не следовало: вражескому самолету, чтобы не поразить своего с противоположной стороны круга, ничего не стоит подняться чуть кверху или опуститься. Сейчас у меня нет желания снова экспериментировать.

Рассечь круг нужно стремительным, но сильным ударом с внешней стороны. Стремительным потому, что враг не должен успеть сразить тебя раньше, чем ты его; сильным — принудить противника немедленно отказаться от штурмовки. Маневр и расчет очень сложны. И их нужно выполнить в тот момент, когда ты сам подставляешь себя под удар врага. Мы рискуем в каждом вылете, в каждой атаке, но сейчас риск, как никогда, опасен. Другого же способа разбить противника я не видел.

Над «юнкерсами» по-кошачьи плавно и. настороженно «гуляет» шестерка «фоккеров». Она уже приготовилась к встрече с нами. Сачков понял это и со своим напарником устремился на противника. Однако им одним не под силу сковать боем всю шестерку. Посылаю «а помощь Лазарева.

И вот мы с Хохловым вдвоем против «юнкерсов». Они дышат огнем. Сейчас я нырну в это пекло смерти, а Хохлов, как всегда, будет меня прикрывать от внезапных атак «фоккеров». Теперь все внимание — на бомбардировщиков. Их много, больше чем видно было издалека, самолетов 30 — 40. Их круг очень плотен, защитный огонь будет очень силен. Нырнуть к ним я смогу, но удастся ли вынырнуть? Не сумею — атакует Хохлов. Но он тоже может не выйти из атаки и погибнуть. Зачем такая последовательность? Она выгодна врагу: мы распыляемся и предоставляем ему больше времени на штурмовку. К тому же, моя неудача отвлечет внимание Хохлова от «юнкерсов», что не может не повлиять на успех его атаки.

От близости противника сердце и нервы, ум и мышцы слились как бы в один кулак — холодный и беспощадный. Все работает четко и ясно. В голове блеснуло новое решение. Удар нужно нанести одновременно: так надежнее. Первым атакует Хохлов, а я нападу на самолет, который больше всего будет угрожать Хохлову. Это придаст Ивану больше уверенности, Он обязательно уничтожит бомбардировщик.

— Старик! Атакуй первым! — приказываю своему ведомому. — Я прикрою тебя от «юнкерсов» и «фоккеров».

— Понял! — четко ответил Хохлов и без промедления бросил свой «як» вниз. Я спускаюсь за ним змейкой, круто задирая голову на уже дерущихся истребителей.

Пары Сачкова и Лазарева привлекли на себя всю шестерку «фоккеров». Теперь мне и Хохлову предоставлены все возможности для боя с бомбардировщиками. Я вижу, как Иван, выбрав себе жертву, уверенно сближается с ней. Вот он для последнего броска как бы приседает, притормаживая свою машину, готовясь всадить струю огня в тело «юнкерса». Прыжок!.. Задний сосед этого «юнкерса» круто повернул свой нос на Ивана. Прикончить его прежде, чем он дохнет огнем в Ивана! Гася скорость своего «яка», занимаю позицию.

Позиция есть. Выжидаю удачный момент. И прежде чем атаковать, взглянул вверх. Там в полном разгаре бой. Но один «фоккер» вываливается из общей карусели и идет на нас с Хохловым. Мое тело инстинктивно рванулось ему наперерез. Стоп! Это приказал рассудок. Воздушный бой — водоворот. Только попади в его течение, оно захлестнет тебя. Ни в коем случае сейчас не отказываться от намеченного плана. И ни одного лишнего движения. Расчет и только расчет!

«Фоккер» спешит на помощь бомбардировщикам. Предупредить «Старика»? Нив коем случае! Спугнешь. «Старик» сейчас весь сосредоточился на «юнкерсе», прицеливаясь в него. Стоит ему услышать: «фоккер»! — и он вздрогнет: на какое-то мгновение возьмет верх природный инстинкт самосохранения.

Мы уже на боевых позициях, а вражеский истребитель только еще на сближении. В нашем распоряжении еще несколько секунд. Если же «фоккер» атакует Ивана, я буду видеть и вовремя приду на помощь; атакует меня — я должен успеть, пока он прицеливается, сбить «юнкере» и увернуться от огня «фоккера». А как? При помощи атаки со скольжением. Точно так, как когда-то стрелял по конусу. Мой самолет будет носом смотреть на «юнкере», а лететь параллельно с ним. Это введет «фоккер» в заблуждение, и он не сумеет точно прицелиться по мне. А если и догадается о моем скольжении, то у него не хватит времени на свой маневр. Я должен раньше уничтожить «юнкере», чем «фоккер» меня. У меня двойная страховка — и время, и маневр.

Глаза впились в «юнкере». Пора. Рывок! И мой «як»-уперся в бок противной туше с черным крестом. Чтобы не врезаться в «юнкере» и зафиксировать этот момент, создаю рулями скольжение. Сближение приостановилось. Серая голова вражеского бомбардировщика с угловатой массивной бородой водяного радиатора как бы распялась на серебристых нитях моего прицела. Огонь пушки и двух крупнокалиберных пулеметов «яка» пронзил тяжелую голову «юнкерса», еще не успевшую изрыгнуть пламя смерти на Хохлова.

Не теряя ни мига, я спрятал себя от возможных вражеских снарядов и пуль за броню спинки своего кресла и метнул «як» в сторону и вверх. Снова приготавливаюсь к атаке для защиты Хохлова. Но… защита уже :не требуется. «Фоккер», который пикировал на нас, кувыркаясь, горел, сзади меня.

— Васильич! Я как будто не опоздал? — раздался голос Сачкова.

Горел сбитый Хохловым «юнкере». И горел необычно. Он не пускал шлейф дыма и огня и не снижался, а подобно огненному шару, поднимался вверх. Потом взорвался и, оставив после себя черное облако, огненными кусками посыпался на землю. Второй «юнкере», сделав предсмертную горку, рухнул в лес. Остальные, точно сдунутые ветром, покатились на запад. Вслед за. ними пошли и «фоккеры».

Две-три минуты напряженной работы мысли, нервов и мышц, а сколько произошло событий!

Трое наших, не отпуская от себя противника, пошли на преследование.

— Кончать бой и всем пристраиваться ко мне! — подаю командуй, обозначая себя, машу крыльями. Мы снова все вместе. И вовремя: на пламенеющем закате появилась другая волна «юнкерсов». Под прикрытием пары «фоккеров» они шли ниже нас.

Атака! Атака без стиснутых зубов и прикушенной губы. Пожалуй, даже с торжеством на лице. Эти «лапотники» не долетят еще и до линии фронта, как повернут назад. После тяжелого сражения легкий бой, в чем-то похожий на игру, где ты победитель. Ты уже предвкушаешь победу, ты радуешься ей. Видишь врага поверженным.

После первого же нашего натиска фашисты поспешили освободиться от бомб. Бомбы упали на их территории.

Обычно, когда противнику удавалось нанести удар по нашим войскам, на аэродроме нас ждали неприятности. Сейчас все тихо и спокойно, как будто «юнкерсы» и не бомбили и не штурмовали нашу кавалерию. Капитан Плясун в донесении о вылете написал, что нами проведено два воздушных боя и сбито шесть немецких самолетов. Своих потерь нет.

— А почему не указал, что первая группа немцев нанесла удар по коннице? — спросил я у Тихона Семеновича.

— Вашей вины в этом нет.

Что правда, то правда. Но от этой правды погибшие конники не воскреснут и раненым не полегчает. Да, везде сильным быть нельзя.

Летный день у нас начинается, как у птиц, с рассвета, но мы встаем на час-полтора раньше. Горячий кофе или крепкий чай прогонит сонливость — и на КП. Получим боевое задание, разойдемся по самолетам, проверим их исправность — и, чуть только займется заря, мы уже готовы к вылету. И что интересно, никто из нас не привык просыпаться по времени, как это бывает в обыденной, нефронтовой жизни. Мы просыпаемся по команде. Такая команда обычно подается голосом дежурного или же шумом — моторов, которые прогревают техники на аэродроме, готовя машину к бою.

Сегодня, 22 марта, погода стояла явно нелетная, никто нас не будил, мы спали досыта и поднялись, когда уже давно занялся день.

Небо на фронте всегда, кажется, хранит тайну. На этот раз в нем не было никакой тайны, потому что для авиации оно было просто закрыто. В такое непроглядное ненастье летчики, словно подражая погоде, настроились на пасмурный лад и после завтрака все потянулись на нары подремать. Однако не успели еще лечь, как получили указание: техникам срочно прогреть моторы и проверить оружие; летчикам находиться на КП и быть готовыми к вылету.

Через несколько минут землю, небо, воздух — все заполнил оглушительный рев моторов, тревожный, раскатистый грохот пушек и сухой треск пулеметов. Вихри брызг, грязи, снега, раздуваемые винтами машин, носились по аэродрому.

Но вот напор шума и вихрей спал. Установилась тишина. Однако в этой тишине уже не чувствовалось покоя, в ней угадывалась тревога. Боевая тревога. В эти неясные минуты ожидания опытные летчики не любят говорить. Они, как спортсмены перед стартом, Уже внутренне собранны и ждут команды.

Сейчас тревога усиливалась непогодой. Из тяжелых, низких облаков непрерывно сыпался не то снег, не то дождь. Командование прекрасно понимало, что не каждому летчику по силам подняться в небо в таких сложных условиях. Однако почему весь полк приведен в готовность?

Очевидно, предстоит какое-то важное и неотложное задание, и, может быть, лететь придется всем.

Мы сгрудились у землянки командного пункта около подполковника Василяки. «Старики» чуть в сторонке в молчаливом ожидании с деловой, хозяйской настороженностью смотрят на него; молодежь, желая напомнить о себе, подошла ближе.

Эх, ребята, ребята! Да если, бы вы познали не теоретически, а практически, как сложен, а порой и невозможен полет при такой коварной погоде, то не маячили бы сейчас перед глазами командира с таким видом — не забудьте нас: мы ко всему готовы.

Зеленые юнцы. Обидное слово, оскорбительное. Его наверняка изобрели зазнайки или пошляки, которые, как — правило, трусы и завидуют бесстрашию юности. Юность — это не обузданная опытом сила. Она всегда готова любой ценой изведать неизведанное, а каждая ошибка делает человека мудрей. Не зря говорят: не испортишь дела, мастером не будешь. И все же, если бы в авиации установить порядок: хочешь — лети, авиация сама бы себя погубила.

Василяка прекрасно понимал, что сейчас всех в первую очередь интересует метеосводка, поэтому сразу сообщил:

— Метеоколдуны обещают улучшение погоды. Задание на вылет вот-вот должны дать. А сейчас пока все спуститесь на КП, в комнату отдыха, и изучайте маршрут на Вроды. Наверное, придется лететь туда. Там уже. ясно..

И действительно, природа словно пошла навстречу, нашим желаниям. Видимость значительно улучшилась. Ваеилякй вскоре пришел к нам в комнату и позвал меня. Мы вышли из землянки. Он поднял голову:

— Облака, говорят, только над нашей территорией. У линии фронта они кончаются, а дальше у противника ясно. Нам предложено десяткой вылететь на сопровождение «илов». Группу возглавишь ты. Полетишь своей эскадрильей. Остальных выделю от Сачкова. Сейчас облачность уже четыреста-пятьсот метров. Будет ниже четырехсот — можете возвращаться.

— Это положено по инструкции. Но погода-то очень неустойчива, и видимости моментами никакой. Легко потерять штурмовиков и самим заблудиться, — высказал я опасение.

— Знаю, — проговорил Владимир Степанович. — Но как быть? У противника ясно. Идти штурмовикам без нас опасно: их побьют немецкие истребители. Надо рискнуть.

— Нам предложено или приказано? — уточнил я необычную форму постановки боевой задачи.

— Предложено.

— А нельзя ли вообще не лететь ни нам, ни им?

— Нам можно, но для штурмовиков — приказ. Наши войска ведут бои за Броды. Противник наносит мощный танковый удар. Сейчас немедленно помочь нашим может только авиация. Еще натиск — и Броды могут быть у нас.

— Лететь, конечно, надо, — согласился я. — Но как быть: взлетим, а нас накроет снег? Кроме Маркова, из летчиков никто не умеет летать по приборам…

Василяку словно окатили холодной водой. Он вздрогнул:

— Что ты каркаешь?

Я не мог кривить душой перед опасностью.

— Это может быть. И к тому нужно быть готовым, — ответил я, обдумывая, как лучше построить боевой порядок истребителей. — Десять самолетов — очень много. Низкая облачность не позволит нам рассредоточиться по высотам, и все мы будем вынуждены прижиматься к земле. Вверх никакого маневра — облака, в стороны нельзя сделать даже резкий разворот: помешают свои же самолеты. Появится пара истребителей противника, и мы будем мешать сами себе. Чего доброго, при такой массе своих истребителей можно к столкнуться. А как полетят штурмовики?

— Еще не знаю. Ведущий у них майор Павлюченко, — и Василяка показал рукой: — Вон они уже. расходятся по самолетам.

Летчики-штурмовики с командиром полка майором Михаилом Ивановичем Ефремовым проходят мимо нас. Ефремов и Павлюченко останавливаются. Мы договариваемся о полете.

Майора Ивана Павлюченко я знаю давно. Человек безудержной храбрости, но вслепую, по приборам, как и мы, не летает. Да и самолет ИЛ-2 для этого не подготовлен.

— Тебя погода не смущает? — спрашиваю его. Добродушное лицо Павлюченко расплылось в спокойной улыбке.

— Нет.. Если ухудшится — прижмемся к земле. Мы привыкли к бреющим. А как вы, ведь за фронтом ясно?

Я понял майора. Его беспокоит не только погода, но и возможность встречи с немецкими истребителями. Он знает, что мы в случае ухудшения видимости можем потерять их или просто возвратиться. Штурмовики же должны лететь и без нас. И только уже в крайнем случае, когда совсем испортится погода, можно будет и им не выполнить задания.

— Тоже будем жаться к земле. Постараемся от вас не оторваться, — обнадежил я товарища.

— Ну, уж если будет невмоготу — возвратимся вместе, — дополнил он. — Одни мы не полетим. Но метеорологи не обещают ухудшения. Они говорят, что все пойдет к лучшему.

Проводив Павлюченко, я докладываю командиру полка свои соображения, что лучше всего сопровождать штурмовиков четверкой «яков». Самое большое — шестеркой.

— Уменьшить состав группы? А нужно ли? Нам все-таки предложили лететь десяткой. Пойми, — уговаривает Василяка, — за фронтом нет облаков. Там вас может встретить целая свора немецких патрулей. Собьют хоть одного — как мы тогда будем выкручиваться за свою инициативу? Нам будет стыдно и перед штурмовиками и перед командованием.

Зная порядки у противника, я доказываю:

— Нас никто пальцем не тронет: фрицы убеждены, что мы при такой погоде не летаем, так зачем же они будут держать в воздухе патруль?

— У них есть радиолокаторы. Сейчас у нас в воздухе никого нет. Вашу группу локаторы сразу засекут, заранее поднимут истребителей и вас перехватят.

Я и не подумал о радиолокаторах. Пояснение Василяка усложняло обстановку.

— Возможно. Но для нас сейчас главная опасность — погода. От истребителей противника мы как-нибудь отобьемся. Трудно будет — прикроемся облаками. А от погоды?

Василяка задумался. Потом плюнул и с обидой выругался.

— Об этих локаторах я и понятия не имею. Ты в академии наверняка их изучал? А ну, подсчитай!

— Изучал, — подтвердил я. — Но какие у немцев, я тоже понятия не имею.

— Прикинь приблизительно.

Получалось, что противник не успевал своевременно перехватить нас. Предварительно позвонив в дивизию, Владимир Степанович разрешил лететь пятеркой: столько было летчиков в эскадрилье, способных выполнять задание, в самых сложных метеорологических условиях.

Идя к своему самолету, я еще издали заметил, что у него раскрыт мотор. Механик Дмитрий Мушкин залез на него верхом и копается внутри. От недоброго предчувствия тоскливо стало на душе. Неисправна машина? Этого еще не хватало! Мой «як» хорошо был отрегулирован: брось управление — и он сам мог лететь. Такая регулировка не раз выручала меня в трудные минуты.

— Лопнула масляная трубка, — на лице механика растерянность, словно он виновник неисправности. — Вчера не было, а сегодня….

— Вам подготовлена другая машина, — доложил старший техник эскадрильи Михаил Пронин. — Я только что проверил ее.

Перед самым взлетом подбежал ко мне Василяка, прыгнул на крыло и, чтобы я услышал, заглушая шум мотора, прокричал на ухо:

— Только что позвонили в полк и передали. Трудно будет лететь — возвращайтесь. На рожон не лезьте.

Вот уж действительно: весна да осень — на день погод восемь. Как встали на курс, нас ослепило солнце. Оно, будто специально скрывая подлинные намерения природы, решило порадовать летчиков, выглянув в окно, образовавшееся в небе. Иван Павлюченко передал:

— Арсен! На нас и боги работают. Порядок!

Только он проговорил, как солнце закрыла глыба тучи, воздух побелел от крупных пушистых снежинок. Земля под нами была метрах в трехстах, но снежная пелена так опасно удалила ее от нас, что все поспешили снизиться. Потерять землю — значит потерять свое место в пространстве.

Штурмовики строже сомкнули ряды. Истребители тоже сжались. По погоде нам нужно возвращаться. Но это значит оставить лететь одних штурмовиков. Усилится снегопад — и им тоже будет худо. Правда, они привыкли летать на бреющем, однако всему есть предел.

— Не возвратиться ли всем домой? — спрашиваю Павлюченко.

Молчание. Долгое молчание. Иван решает. Потом слышу протяжное: «Нет» — и после длительной паузы пояснение:

— Нас ждет фронт. Он рядом. Скоро солнце. А на обратном маршруте погода должна быть лучше.

Смотрю на своих ведомых. Марков и Хохлов крыло в крыло идут со мной. По другую сторону «илов» — Лазарев и Коваленко тоже слились, как один самолет. Все истребители — летчики надежные. Разве мы не можем лететь? А как быть с предупреждением Василяки: «На рожон не лезьте». Он слушает наши переговоры и может дать нам команду по радио: «Возвратиться».

Все молчим. Напряжение. Бросаю взгляд на приборную доску. Летим уже двадцать минут, а прояснения не видно. Растет нетерпение. Может, уж и поле боя накрыл снегопад? И вот наконец словно из-под земли, мы вынырнули в бездонное разводье синевы. Здесь солнце яркое, ослепительное. На душе потеплело. Кто-то, торжествуя, декламирует вслух:

— Да здравствует солнце! Да скроется тьма!

Мое внимание сразу привлекла земля. На ней увидел я два немецких самолета и ровное чистое небо. Фашистский аэродром? Значит, мы уже проскочили поле боя? Взгляд вперед. Там гарь и копоть фронта. А что за самолеты под нами? Невдалеке городок. Узнаю: Червоноармейск. Он только что освобожден. До войны здесь был наш аэродром. Враг его использовал и, очевидно отступая, оставил какие-то неисправные машины.

По курсу полета на запад километрах в десяти виднеются Броды, обложенные полукольцом дыма и огня. Идет бой за город. Для удара штурмовики набирают высоту. Истребители — все внимание за небом. В нем, кроме нас, никого.

На поле боя полно танков противника. И еще целая вереница на шоссе. Туда-то и направила удар группа Павлюченко. Сверкнули залпы реактивных снарядов, заработали пушки, посыпались бомбы. Один заход, второй… На дороге вспыхнули костры: горят танки, мечутся люди.

— Хорошо горит металл! — восклицает Павлюченко. — Еще заходик!

В небе по-прежнему спокойно. Мы, истребители, тоже снижаемся и, выбрав скопление пехоты в лощине, поливаем ее огнем. Я разрядил все оружие: уж очень заманчивая цель.

Выполнив задачу, полетели прежним маршрутом. Лазарев с Коваленко почему-то отстали. Запрашиваю.

— У меня мотор барахлит, — отвечает Лазарев.

— А что с ним?

— Не знаю. Может, зенитка задела.

— Лететь можно?

— Не знаю. Посмотрю.

Я снова вижу на земле два знакомых немецких самолета и передаю Лазареву, что под нами аэродром и он может сесть.

— А если он еще не разминирован?

— Может быть. Решай сам. Если хватит силенок — тяни домой.

Вести переговоры и смотреть за Лазаревым уже некогда. Впереди, подобно снежным горам, на нас надвигались облака. Высота их не менее пяти-шести километров. Под них, словно под крышу, уходило шоссе на Ровно. И мы, держась дороги, как самого надежного курса, нырнули под облака. Здесь теперь хотя и не сыпал снег и видимость значительно улучшилась, но облака зловеще напухли и осели. Чувствовалось, что они перенасыщены влагой, и она вот-вот обрушится на нас. В таких тучах и снег, и дождь, и град.

В ожидании извержения летим молча и до того низко, что под крылом шоссейная дорога мелькает дымчатым пунктиром и размытой тенью бегут деревья, телеграфные столбы, дома…

На восточной окраине Дубно темной лентой сверкнула Яква, освободившаяся ото льда. За речкой навстречу нам понеслись редкие, но крупные хлопья снега.

Через минуту они как-то незаметно сгустились, и все: облака, земля, воздух — побелело. Лететь стало трудно. Однако в надежде, что снегопад ослабеет, жмемся друг к другу, как слепые к поводырю, и упорно пробиваемся к Ровно. А снежная пелена все плотнее и плотнее. Я уже не могу без риска столкнуться со штурмовиком, к которому буквально прилип, оторвать от него взгляд и посмотреть на своих ведомых. И вообще идут ли они со мной, не затерялись ли в разыгравшейся пурге? К тому лее замечаю, что и земля временами исчезает из поля зрения. Группой лететь больше нельзя. Мой ведущий штурмовик оторвется от земли — и оба мы уже навряд ли сможем когда-нибудь увидеть ее.

Невольно память воскрешает катастрофу Игоря Кустова.

— Не сесть ли у линии фронта? — отрывисто крикнул кто-то по радио. В голосе летчика чувствовалась не столько просьба, сколько тревога.

Молчание. Жуткое молчание. Никто ничего не может сказать определенного. Возвратиться? Но мы пролетели больше половины пути. До Ровно уже недалеко. А там дом, все свое, знакомое. Сзади же метель, и она, может быть, уже бушует над фронтом. Нужно отстать и идти самостоятельно. Мне приходилось много летать на бреющем, и нужно попытаться выйти на аэродром и вывести за собой ведомых, если они еще не оторвались от меня. И только я начал присматриваться к земле больше, чем к своему штурмовику, чтобы отойти от него, как просветлело. Снегопад ослаб, видимость улучшилась, каждый почувствовал облегчение, и, естественно, захотел узнать о товарищах.

Хохлов и Марков шли со мной. Правее плыли штурмовики. Я подумал: теперь все волнения уже позади, погода улучшилась. Однако это улучшение явилось какой-то предательской выходкой разгулявшейся стихии. Не знаю, все ли успели оглядеться за эти короткие секунды просветления, но наверняка у всех успело. ослабеть внимание. Мы мгновенно были буквально засыпаны снегом. Едва-едва я успел схватиться глазами за шоссе, как где-то рядом, то ли надо мной, то ли правее, сверкнуло яркое пламя. Видимо, кто-то врезался в землю или же столкнулись самолеты. Трагедия началась. Взгляд метнулся туда, но на полпути остановился. Оторвать глаза от земли?.. Да я уже оторвал. Передо мной только снег. Я весь застыл от возможности больше не увидеть землю. Застыло и управление машиной. Казалось, что земля, небо, снег — открытые хищные пасти. Чуть неосторожно шелохнись — и они проглотят живьем.

На какой-то миг я растерялся, не зная, куда направить взгляд: в кабину — попытаться по приборам пробить облачность вверх или же снова вниз, к земле. Ухватиться за землю глазами и идти дальше? Но со мной, может, летят еще и Хохлов и Марков. По приборам я разучился пилотировать. Погибнут и, они. Если бы лететь на своем «яке», можно было бы бросить управление и машина сама вынесла бы меня вверх, в ясное небо. Сейчас — только вниз! И тут на меня наскочил какой-то черный вал. Удар? Нет, я только приготовился его встретить. Это была речушка, вздутая оттепелью. Вода на фоне снега показалась черным валом, выпуклостью! Я увидел землю, берег. Спасение! В этой речушке жизнь! И мертвой хваткой я впился глазами в берег, а потом и в землю. Точнее, в снежное пятнышко на земле, непрерывно бегущее вперед. Сейчас этот светлячок — маяк. Потеряю его — потеряю все. И это зависит только от меня, и только! Ой, а так ли?

И снова подо мной скользит шоссейная дорога. Она до того побелела, что с трудом узнаю ее по столбам да по темневшим от талой воды кюветам. Снег все запорошил и заполнил. Перед собой ничего не вижу. Попадись сейчас на пути высокая труба или дерево — они оборвут поле. А лететь надо: самолет не автомобиль — не остановишь.

Сумею ли найти аэродром? Он левее дороги. Там и каменный домик с красной черепичной крышей. Пронесется он под крылом — и разворот влево. Влево? А если там, слева, ко мне присосались Хохлов и Марков? При развороте мое левое крыло опустится вниз, а они последуют за ним и заденут за столбы или деревья. Пытаюсь взглянуть налево и назад. Не удается: того и гляди потеряешь землю. Запросить по радио рискованно : отвлечешься от управления да и ведомых поставишь в тяжелое положение. И все же рискнул:

— Кто летит левее меня?

— Я, я Хо… Хо…

Плохо Ивану, раз он в полете начал заикаться.

— А где Марков?

Молчание.

Разворот влево делать нельзя. Только вправо, в другую сторону от аэродрома. Вместо девяноста градусов придется крутить в три раза больше. Так можно не рассчитать и не попасть на полосу. Да и Хохлову тяжело удержаться в строю. Может, убрать газ и прямо перед собой приземлиться? Опасно. А такой полет разве менее опасен?

Дорога подо мной все мчится и мчится, а домика нет и нет. Проскочил? За ним город с заводскими трубами. Нужно, если появятся городские постройки, сразу уходить от них, а то наскочишь на что-нибудь.

Удача! Под крылом мелькнул знакомый домик, и я немедленно накренил самолет вправо. Но сколько можно виражить? Снег отнял все ориентиры. Только бы не забрал землю и пространство. Поэтому шепчу: один, два… десять секунд… сто… сто пятьдесят. Это наверняка две минуты. Шоссе наверняка должно уже быть. Значит, виражу в стороне от него. А может, промахнул и не заметил? Не должно. От напряжения устали глаза. Так долго продержаться не смогу. Но что делать? И я, уменьшив крен, продолжаю виражить. Так увели-, чится радиус, осмотрю больше землю и смогу найти шоссейную дорогу.

А пурга, видимо, набрала полную силу. Снег и снег. Сколько его? Наверное, вся пяти-шестикилометровая толща облаков — снег. Это бушующий снежный океан. Мы на дне, его. Теперь уже совсем худо. Запорошенную снегом землю стало почти невозможно отличить от сне-j га в воздухе. Небо, земля — все снег, страшный и беско — \ нечный. Живой мир исчез. Я окончательно убеждаюсь, что если и удастся отыскать аэродром, то сесть на него j невозможно. Остается одно — найти дорогу и возвра-1 титься на фронт. Туда, может, еще не добралась пурга. Там солнце, и мы сядем. Кто мы? Хохлов, наверное, уже оторвался от меня…

Счет времени я уже давно потерял. Может, пять, может, десять минут или больше продолжаю кружиться, j а дорога не попадается. Мелькают уже совсем незнако-| мые сельские постройки, кусты, леса.. Вот блеснуло чернотой не то озеро, не то река. Нужно и без дороги лететь к фронту, к солнцу. Но как я определю курс, мне же нельзя взглянуть в кабину, на компас? А надо. Только я скользнул глазами по приборной доске, по самолету что-то ударило, его дернуло вправо… И очевидно, потому, что этого страшного момента я ждал, к нему был готов — во мне ничто не дрогнуло. Руки, ноги и глаза, как автоматы, сами сработали, удержав «як» в нужном положении. И глаза не отрывались от земли. В момент удара я хорошо разглядел телеграфные столбы и шоссейную дорогу. Но что с самолетом и способен ли он лететь дальше? Он пока в моих руках и идет устойчиво по прямой. Значит, просто за что-то шаркнул крылом. Удачно отделался.

И вот я снова на шоссе. На каком? К Ровно подходит несколько дорог. Я хорошо помню, что все они тянутся в общем направлении на восток или на запад. А куда лечу я? Если на восток, пойду до тех пор, пока не прояснится или же не найду район с лучшей погодой; если же я взял курс на запад, а это вероятнее всего, то выйду к фронту. Пускай теперь и там бушует метель. За время полета она не могла далеко сместиться. Обгоню ее и найду солнце. Потом заберусь выше облаков и полечу на восток, в глубь своей территории. А там? Не вся же Родина закрыта облаками. Где-нибудь да сяду. Не удастся — выпрыгну с парашютом. Как хорошо, что на самолете много горючего! Хватит, наверное, до Москвы.

Надежда придала мне уверенность. Я настроился к длительному полету, если эту попытку балансирования на грани катастрофы можно назвать полетом. Но почему теперь снег и земля не белые? Они как-то порозовели. Но вот снова белизна. Неужели глаза подводят? Наверное, устали и налились кровью. Выдержат ли, не подведут ли?

А метель по-прежнему ярилась. В глазах то розовело, то светлело, а иногда даже вспыхивала темь. Именно вспыхивала, как бывают зарницы ночью, только здесь в белизне — темнота. О посадке я уже не думал. Все внимание, все напряжение только на одном — приблизиться к свету.

Не знаю, сколько времени летал, но наскочил на солнце, на свет, яркий, ослепительный. Много света, много. И солнц много. Они жгут глаза. И небо не одно, и земля не одна, и все прыгает, куда-то плывет. Этому я не удивляюсь. От перенапряжения и ослепительного света в глазах не просто двоится, а трясется и множится до бесконечности, кажется, вся Вселенная.

Сейчас мне нужна только земля. И нужна немедленно, иначе я могу с ней неосторожно встретиться. Вот что-то темное. Но и темное исчезает. Вместо темного пятна опять куча солнц, Я выбираю наиболее яркое светило и иду на него, интуитивно чувствуя, что это настоящее Солнце, а остальные — ложные, не мои.

Мне жарко и душно. Чувствую, как из-под шлемофона течет липкий пот. Он застилает глаза, мешая смотреть. Я глубоко и жадно глотаю свежий, ласковый воздух. Всю силу и нервы я отдал борьбе со стихией. Сейчас успокоюсь, отдышусь, глаза адаптируются, и все встанет на свое место.

Но мне понпрежнему жарко и душно. Я расстегиваю шлемофон, ларинги, до боли стянувшие шею, и подставляю голову упругой холодной струе воздуха. Легче. Сбрасываю с рук на пол меховые перчатки, протираю лицо и глаза. Смотрю вниз, на землю, почти бесснежную землю. Подо мной шоссейная и железная дороги, идущие на Броды, с фронту. А вот Червоноармейск. Недалеко от него ровное чистое поле и на его окраине два уже знакомых фашистских самолета. И еще вижу на середине поля белое «Т». Не может быть! Чудится? Нет! Я вижу настоящий знак буквой «Т». Мне разрешена посадка! Значит, здесь уже есть какая-то наша аэродромная команда. И я, как это бывает с человеком, вырвавшимся из лап смерти, от прилива радости позабыл все на свете и, не подумав ни о какой опасности, пошел на посадку.

Прежде чем сделать последний разворот и выпустить шасси, я осмотрелся. В небо взглянул только по привычке. Высоко в синеве кружились два «фокке-вульфа». Они как-то у меня ассоциировались с вражескими самолетами, стоявшими на земле, и я, не придав им никакого значения, развернулся и поставил кран шасси на выпуск. Один хлопок, второй… И эти привычные удары колес при выходе из своих гнезд сейчас напомнили мне удары по самолету вражеских очередей. Они прояснили мое сознание, охваченное радостью посадки. «Фоккеры»? Надо мной живые «фоккеры»! И они, может быть, уже пикируют на меня?

От новой опасности уставшее тело и нервы как-то охнули и застонали. Руки сами сунули сектор газа вперед до отказа на полную мощность мотора. Кран шасси — на уборку. Взглянул вверх. Оттуда на меня уже сыпались вражеские истребители. Мне нечем защищаться: пушку и пулеметы я разрядил на фронте. А где Лазарев с Коваленко? Они могут меня выручить. Но здесь их нет. Не прихватили ли их эти «фоккеры», как могли сейчас прихватить и меня?

Истребители противника мчатся цепочкой один за другим. Я могу вывернуться из-под атаки первого, а второй? Ему не представляет никакой трудности снять меня, когда я буду уклоняться от огня первого «фоккера». Даже сам я могу наскочить на его огонь. Не так просто отделаться от этой пары. Силы и внимание у меня на исходе. Я легко могу допустить ошибку, поэтому нужно только уклоняться от ударов. Нет! Враг поймет, что у меня не стреляет оружие и не отвяжется. Нельзя ему показывать свою слабость. И все же пока нужно только защищаться, а не имитировать нападение.

От первого удара мне кое-как удалось выйти невредимым. «Фоккеры», сверкнув серебристой краской, ушли на солнце для повторной атаки. Они не спешат и действуют по всем правилам боя, используя солнце. Передо мной снова оказались облачные горы, и я подумал: не скрыться ли под ними. Нет, нет! Ни в коем случае. Они дохнули на меня ужасом. От возможности снова оказаться в их владении меня охватила какая-то отчаянная злоба, и я метнулся от облаков вдогон — противнику. А зачем? Рассудок вступил в свои права. Нужно попытаться использовать облака. Они мне уже хорошо знакомы. Пускай они теперь станут ловушкой для фашистов.

Я встал в круг рядом со снежными облаками. Противник в прежнем порядке кинулся на меня. Я повернул к облакам. «Фоккеры», видимо поняв, что я хочу скрыться в них, круто развернулись и устремились с высоты за мной: как же, ведь я им показал хвост, и момент нельзя было упустить.

Имея малую скорость, я, как только ткнулся носом «яка» в тучи, тут же отскочил назад.

Замысел удался. Оба «фоккера», разогнав на пикировании огромную скорость, проскочили мимо меня и, не успев отвернуться, врезались в снежную пучину.

Сомнения не было — они попытаются поскорее вырваться из ее объятий. Садиться пока нельзя. Нужно подождать.

Высота! С высоты я могу имитировать атаку. И я рядом с кипящей снегом стеной спешу ввысь, зорко следя за облаками. Оттуда минуты через две-три, точно ошпаренный, выскочил «фоккер». Он оказался подо мной и, заметив, что нос моего «яка» уже устремился на него, резко провалился вниз и взял курс на запад. Ну и пусть. Нужно теперь подождать второго.

Высота уже шесть километров. Я у верхней кромки облаков, а второго «фоккера» все нет. Очевидно, и не появится. Ждать, наверно, бесполезно, да я уже и чувствую, что усталость сковывает меня. Пока аэродром не закрыли эти тучи, нужно скорее садиться.

После посадки выключил мотор. В ушах н во всем теле какой-то густой шум. Передо мной рябили «фоккеры», снег, тучи… Закрыл глаза, а в ушах и во всем теле гудит. И в глазах по-прежнему свет, «фоккеры», снег… Но мне все равно, что это за чудеса. Я слишком измучился, чтобы о чем-нибудь думать. Я просто сидел и отходил. Вдруг ухо уловило отдаленный металлический гул. Гул нарастал. А не «фоккеры» ли пикируют на меня? Догадка привела в движение глаза, руки… Через какую-то секунду, сбросив с себя привязные ремни и парашют, я стоял на крыле «яка» и настороженно глядел в небо.

Облачные горы уже накрыли край аэродрома. Как вовремя успел сесть, подумал я и тут же увидел: из-под облаков выплыли два «ила». Гул оборвался, и штурмовики сразу сели. Они рулили к моему самолету, но один остановился на поле: кончилось горючее.

Только мы, счастливчики, удачно севшие, успели собраться, как повалил снег.

— Вот кто нас подвел, — с трудом выговорил лейтенант-штурмовик, показывая на облака.

На аэродроме, где мы сели, связь еще не была установлена и не представлялось возможным узнать о судьбе остальных товарищей. Я поторопился сесть на первую попутную машину и поехал к себе в полк. Прибыл к вечеру.

Девять самолетов штурмовиков разбито и поломано. Погибло несколько экипажей. Не стало Ивана Павлюченко. И только истребители все сели благополучно. Марков умел летать по приборам, пробил облачность, ушел на восток и там, отыскав хорошую погоду, сел на тыловом аэродроме. Лазарев с Коваленко приземлились недалеко от фронта в районе Луцка. Хохлов, оторвавшись от меня, ухватился за какой-то овраг с водой и над ним провиражил всю метель.

Сообщив об этой трагедии, командир полка, указав мне место за столиком, сел, насупился и как-то вяло, неохотно, словно он чего-то стеснялся, спросил:

— Почему полез на рожон? Почему пренебрег моим предупреждением?

Я задумался: почему так получилось, кто виноват?

Заместитель командира полка по политической части подполковник Александр Иванович Клюев, сидя на топчане, молча слушал наш разговор. Он не был никогда летчиком и почти не вмешивался в чисто летные дела полка. Сейчас же, как бы между прочим, заметил:

— А ведь с маршрута мы отсюда, с КП, сами по радио могли бы возвратить истребителей. Слышимость была очень хорошая.

Василяка в раздумье забарабанил пальцами по столу и, не взглянув на Клюева, подтвердил:

— Да, могли бы, но…

«Могли бы, но… Значит, и командование полка решало прервать наш полет, — подумал я, — но… Иван Павлюченко тоже долго колебался, прежде чем дать нам ответ „нет“. И я собирался возвратиться, но… Что значит это „но“?

Предположим, из-за непогоды мы не выполнили задания. Никто бы не сделал упрека. Наоборот, командование бы подтвердило, что мы поступили правильно. И все же «но» осталось бы. Мы, непосредственные исполнители, сами были бы недовольны собой: нас мучила бы совесть, что мы не все сделали, чтобы нанести Удар по врагу. Очевидно, это «но» подчас имеет больше «ил, чем холодная логика. Борьба с фашистами сейчас Для нас стала потребностью, страстью, поэтому часто в небе, когда советчик тебе — только твоя совесть, рассуждение об опасности и военной целесообразности уступает велению сердца. А на войне сердце не всегда надежный советчик. Здесь должен решать трезвый разум, поэтому я вместо ответа командиру полка спросил:

— Вы слышали наши переговоры с Павлюченко?

— Слышал.

— Мы были увлечены полетом, а вы находились у радиостанции, на КП, и могли более объективно оценить : лететь нам или нет?

— Не знаю, не знаю, — вздыхал Василяка. — А метеорологи? Как они нас подвели. Не зря про них ходит анекдот. В одном авиационном гарнизоне жил одинокий очень набожный старик. К нему часто ходили летчики узнавать погоду. Старик редко ошибался. Он заболел. После соборования летчики спросили его: «Дедушка, открой нам перед смертью свои секреты, как ты узнавал погоду?» — «Очень просто, дети мои. Я всегда говорил противоположное тому, что обещали метеорологи».

Владимир Степанович своим рассказом разрядил обстановку. Посмотрев в маленькое окно землянки, где уже темнело, он спросил:

— Нигде не обедал?

— Нет.

— Я тоже. — Он показал на дверь в соседнюю комнату. — Пойдем, пообедаем.

В комнате отдыха, служившей нам и аэродромной столовой, было темно. Я зажег трофейную плошку со стеарином. Стол был накрыт на шесть человек, летавших на задание, и на командира полка. В углу на нарах кто-то спал.

Василяка перехватил мой взгляд :

— Это Иван Андреевич, — усаживаясь на скамейку, шепотом, чтобы не разбудить Хохлова, пояснил он. — Летчики ушли в барак, а он остался отдохнуть. И даже не стал обедать. Паренек с избытком хватил страху. Наверное, с час виражил над оврагом. Сел — и ни слова: язык отнялся. Бледный, глаза красные, остекленевшие. И молчит. Летчики теребят его, а он словно окаменел. И только молоденькая медицинская сестра вывела его из шока.

Я удивился такому обороту. Однако получилось все просто. Хохлов стеснялся девушек. Он иногда заикался и в обыденной жизни, а с девчатами особенно. На этот раз, когда летчики пытались вытянуть из него хотя бы одно слово, подбежала медицинская сестра и защебетала: «Ванечка, Ванечка, что с тобой?..». Расстегнула на нем меховую куртку, добралась до нательной рубахи… Иван от прикосновения девушки невольно заморгал глазами, лицо начало розоветь, потом вспыхнуло. Многие рассмеялись. Иван Андреевич тоже. И заговорил.

Есть мне не хотелось, и я подошел к Хохлову. Он лежал на спине, подложив руки под голову. Я снял с себя шлемофон, приглаживая волосы рукой, сел около Ивана. У меня на ладонях остались пряди волос.

Василяка, увидев это, заметил:

— Не ясно ли, почему у летчиков рано перестают виться чубчики?

Глядя на друга, дышащего спокойствием, мне нестерпимо захотелось спать. А обедать? Когда все страсти позади, возбуждение спадает, валит сон.

Разбудили нас с Хохловым на другой день. Нужно было снова лететь на Броды. Танки противника теснили наши войска.

На рассвете 21 марта главная группировка 1-го Украинского фронта возобновила наступление. Введенные в сражение три танковые армии стремительным ударом на Карпаты рассекли немецко-фашистские войска. В то же время 2-й Украинский фронт вышел к реке Прут — границе Советского Союза с Румынией, тем самым отрезал пути отхода противника на юг и обеспечил 1-му Украинскому фронту окружение крупных вражеских сил. 3-й Украинский фронт в районе Херсона очистил от противника последний участок Днепра и, овладев Николаевой, развил наступление на Одессу. Правобережная Украина в марте почти вся была освобождена от фашистского ига.

Танкисты нашего фронта за неделю боев продвинулись на двести километров и, форсировав с ходу реки Днестр и Црут, освободили город Черновцы. Здесь, в предгорьях Карпат, а особенно на переправах через Прут, на советские войска обрушились мощные удары фашистской авиации. Истребители 2-й воздушной армии, которые прикрывали наступающие войска, из-за дальности лететь туда не могли. Ближе подсесть — нельзя: полевые аэродромы раскисли, а аэродромов с твердым покрытием в этом районе не было. Вот тут-то и пригодился наш дальнобойный полк. Нам было приказано немедленно перебазироваться под Тарнополь. Там на крутом берегу речки Серет около села Зубова, оказалась сухая площадка. От нее до Прикарпатья 150 километров. Обычным истребителям лететь туда невозможно, для нас же, дальних, в самый раз.

Василяка вызвал меня на КП и поставил задачу:

— Лети четверкой. Ты с Хохловым уже там был. Район знаешь. Оттуда сядешь на новом аэродроме. Вторую пару бери Маркова или Лазарева. Решай сам.

Сегодня эскадрилья уже летала три раза. Было два воздушных боя. И снова вылет. И какой! Полтора часа только на маршрут. А дело шло к вечеру.

— Сколько времени находиться над Прутом и в Прикарпатье? — спросил я у Василяки. Он посмотрел на таблицу наступления рассвета и темноты, приколотую шплинтом к бревенчатой стене, и прикинул:

— Минут тридцать-сорок, не больше. А вообще, как солнце будет подходить к горизонту, так топай домой. Связь держи с КП первой танковой армии. У них есть наш авиационный представитель. Он следует вместе с танками.

Обычно, когда летаешь на прикрытие поля боя, знаешь, где базируется авиация противника, и стараешься перехватить ее на маршрутах полета до подхода к фронту. Сейчас же я не знал, где там, в Карпатах, находились вражеские аэродромы. Штаб полка не располагал такими данными.

— Может, позвонить в дивизию ?

Василяка взглянул на часы и заторопился:

— Нет, нет. Некогда. Приказываю вылететь немедленно.

— Но куда? Танкисты вышли на Прут и к Карпатам на широком фронте. Где переправы — я понятия не имею.

— Я столько нее знаю, сколько и ты. Лети прямо на Черновцы, а там свяжись по радио с танкистами. У них все и узнаешь. — Командир встал и махнул рукой: — Иди!

Меня тревожил и другой вопрос: если будет бой, тогда мы наверняка не успеем сесть засветло.

Поэтому я попросил подготовить аэродром к ночной посадке.

— Ладно, иди! Сейчас я сам полечу в Зубово и сделаю, чтобы все было нормально, — обнадежил Василяка.

Быстро шагаю к стоянке самолетов, где собрались летчики эскадрильи, и обдумываю, кого взять с собой — пару Виталия Маркова или же Сергея Лазарева? Марков стал уже хорошим воздушным бойцом, на его счету за короткий срок пять личных побед. Метко стреляет, прекрасно владеет самолетом. По всем статьям летчик что надо, но сейчас предстоит очень длительный полет, район прикрытия необычно большой, воздушная обстановка малознакомая. Здесь нужен Лазарев. Этот ненадежнее, неопытнее. Но когда же Маркову познать все тонкости боя? Чтобы научиться воевать, требуется одно условие — нужно воевать. Только не в этом вылете!

Увидав меня, Виталий идет навстречу. В глазах — нетерпение. Мягкое, доброе лицо зарделось. Он по моему виду понял, что получено боевое задание.

— На Черновцы?

Марков, видимо, не ожидал отказа, побледнел и, словно от холода, сжался и не скрывал недовольства:

— Что, я ваш заместитель только на бумаге, а в деле — кутенок? Не доверяете?

Самолюбие, гордость — сила. Никогда не надо гасить эти качества. Однако, как трудно человеку поставить задачу по его возможностям. Сказать правду, что на него в бою, как на Лазарева, я еще пока не могу положиться, сейчас не время. А может, я действительно недооцениваю Маркова?

— Обиделся? — спрашиваю доверительно, по-дружески.

— Ну конечно, — откровенно признался он. А я подумал: сколько в нем еще романтики, жажды испытать свою силу, волю. Это и хорошо, и плохо.

— Не спеши, а то споткнешься.

— Встану! — Виталий сам смутился своей уверенности. — Должен встать.

— А если не хватит умения?

— Волков бояться — не стоит в лес ходить. Я и так два с половиной года в тылу томился, а здесь надо воевать.

— Перестань хныкать! Кто поведет остальных летчиков эскадрильи в Зубово? Или не уверен, что найдешь новый аэродром? — Я решил воспользоваться самолюбием Маркова, и он успокоился.

— Ну как же! Я же старый штурман. Лазарев, очевидно вспомнив свой тернистый боевой путь, тяжело вздохнул:

— Везет тебе, Виталий. С нами так не нянчились, — сразу из огня да в полымя бросали.

Небо и воздух по-весеннему чисты и прозрачны. Летим на высоте пяти километров. Под нами дымно — искрящимся пятном лежит Тарнополь. Город окружен войсками 60-й армии. Гитлеровцы, опоясав его железобетонными сооружениями и превратив каменные дома в опорные пункты, остервенело обороняются. Хорошо вижу, как наши бомбардировщики ПЕ-2, нанеся удар, пошли домой. На подходе группа штурмовиков. А сейчас над северной окраиной толкутся «кукурузники», ставшие многоцелевыми самолетами. Где они только не работают!

За Тарнополем снег уже съела весна. Идем на юг по речке Серет. Вот и небольшой городок Трембовля, краснеющий своими черепичными крышами. Недалеко село Зубово, а от него на запад раскинулась равнина. На ней наш новый аэродром. Он пока ничем не обозначен — чистое поле, но его легко найти: рядом белеет кусочек цементной полосы. Здесь до войны строился бетонный аэродром, но… Сколько таких заделов у западной границы? Теперь они для авиации только ориентиры и печальное напоминание о сорок первом.

Правее — линия фронта, но не заметно кипения боя, как это бывает при наступлении. Здесь, в войсках противника, от Тарнополя до Станислава образовалась брешь. Да и наших тут не густо. Зато левее, на востоке, горизонт заволокли сполохи огня и пороховой гари. Там, в районе Каменец-Подольска, окружена 1-я танковая армия немецко-фашистских войск, там двадцать одна вражеская дивизия (девять из них танковые) пытаются вырваться из огненного кольца. Силы почти равны армии Паулюса, разгромленной под Сталинградом.

Высота семь тысяч метров. Впереди показались Черновцы. В городе никаких пожаров. Даже и дымка нет.

А вот в небе на запад, к Коломые, чуть ниже нас, «прогуливается» пара «мессершмиттов». Значит, мы пришли вовремя. Вражеские истребители — предвестники бомбардировщиков. С нападением не спешу: «юнкерсы» должны быть на подходе.

Как ни всматриваюсь в синеву — ничего подозрительного. Под нами через Прут работают две переправы. К ним с севера по открытым полям тянутся колонны людей, машин, артиллерии. Это, наверное, на подмогу танкистам спешат стрелковые части. Как все это уязвимо с воздуха. Правда, одна переправа задымлена, но все остальные войска как на ладони. Наверное, здесь мы и должны патрулировать. А как быть с рекой до Коломыи? Это от Черновиц на запад километров шестьдесят. Район большой, и нам трудно его охватить, к тому же я не знаю, с какой стороны ждать противника. Он может прийти и с юга — из-за Карпат, и с запада — со стороны Станислава и Львова. Где нам лучше летать, чтобы надежнее выполнить задачу?

Пытаюсь связаться с землей. Здесь действует наша 1-я танковая армия. Молчание. Очевидно, что-то неисправно на пункте наведения. А может, разбомбили? Впрочем, пункт наведения следует вместе с танками. Однако танков на южном берегу Прута не вижу. Вероятно, они ушли вперед и из-за дальности могут и не слышать меня.

Летим к румынской границе. В отрогах Карпат и в небольшом селении Сторожинец то и дело огоньками перемигиваются артиллерийские разрывы и рябинками стелется дымок. Идет бой. Однако здесь все укрыто садами и лесом. Мы нужны над Прутом. Там наши войска с воздуха беззащитны.

Попутно прогнав «мессершмиттов», летим снова к Черновцам. Здесь теперь дымовая завеса редеет. Очевидно, войска. Заметив нас, уже не опасаются вражеской авиации и перестают жечь дымовые смеси.

Я снова делаю попытку связаться с Землей. На этот раз удачно.

— Вас слышим, — четко, исключительно четко раздался голос наземного пункта наведения. — У нас была неисправность. Сейчас все в порядке.

— — Как воздушная обстановка? — обрадовавшись, что установлена связь, запрашиваю я Землю.

— До вашего прихода нас бомбили «юнкерсы».

Будьте внимательны! Они скоро должны прийти. А пока спокойно.

Информация внесла ясность. Связь с Землей всегда придает уверенность и радует.

— Вас понял, вас понял, — с готовностью ответил я, не подозревая никакой каверзы в этих переговорах. — Где прикажете находиться нам?

— Пока здесь, в районе большой деревни.

Значит, над Черновцами, понял я, вглядываясь на юг, откуда скорее всего нужно ожидать бомбардировщиков.

Кружимся над районом города уже двадцать минут. В воздухе спокойно. От нечего делать разглядываю Черновицкий аэродром. На нем полно разбитых и раздавленных гусеницами фашистских самолетов. Молодцы танкисты, восхищаюсь их работой. Они так сумели внезапно овладеть городом и аэродромом, что фашистские самолеты не успели даже взлететь.

Солнце садится на горизонт. Пора и домой. Но слышу голос Земли:

— С запада идут «юнкерcы». Высота две тысячи метров. Немедленно на перехват! Курс двести семьдесят.

Две тысячи метров. У нас семь тысяч. Снижаясь, быстро настигнем бомбардировщиков. И мы, круто развернувшись, помчались на запад. Скорость держу максимальную. Сверлю глазами небо, отыскивая «юнкерcы». Прошло уже минуты три-четыре, но противника не вижу. Как же так, ведь нам передали, что идут «юн-керсы» ? Может, пропустили? Нет! Что же дальше?

Вдали показался городок Коломыя со множеством трофейных железнодорожных эшелонов на станции. Оглядываюсь назад. Черновцы скрылись из виду. Здесь, в районе Коломыи, противника в воздухе нет. Точно нет. Странно. А с кем я связался по радио? Уж не с фашистами ли?

Догадка остро резанула душу. Почему я запросом пароля не убедился, что держу связь со своими? Да я в спешке и пароль танкистов не получил. Но это поправимо, у них авиационный представитель, поэтому можно воспользоваться паролем 2-й воздушной армии. И тут я со стороны Карпат заметил двух «мессершмиттов». За ними должны быть «юнкерcы». Их нет. Сообщаю пароль Земле, чтобы она условным словом подтвердила, что связь держу со своими. Однако мысли забегают вперед. Одно сомнение рождает другое. Противник может знать и отзыв на пароль, ведь он слушает наши переговоры. Что, если сейчас услышу правильный отзыв и полечу дальше на запад?

Земля не отвечает. Пытаюсь вызвать землю просто для проверки связи. Тоже молчание. Назад? А «юнкереы»? Приказ на перехват?.. Последний раз осматриваю западное небо — и никаких «юнкерсов», кроме пары «мессершмиттов», подозрительно вертящихся перед нами. Назад! Скорее назад! Бомбардировщики могут быть уже у Черновиц.

А Земля молчит. Зловещее молчание пугает. Неужели я выполнил команду врага? В небе на востоке — только синева. А не зря ли я тревожусь: не отказала ли снова связь на пункте наведения? Но вот в чистом небе вижу белые хлопья. Они густеют, множатся. Это наши зенитки бьют по противнику. Сомнения нет — нами командовал враг. Он специально отослал нас от Черновиц и теперь хочет нанести удар по переправам или же по городу.

Досада, обида, злость раздирают душу. Во мне все клокочет и я уже не ищу связи с Землей.

Перехватить противника!

На востоке темнеет горизонт, на западе скрывается солнце. Наступает ночь. Что ночь! Сейчас все сосредоточено на противнике! Перехватить во что бы то ни стало!

— Пора домой.

Напоминание Лазарева злит. Эх, Сергей, Сергей. Ты, видимо, не понял, как ловко нас обвел противник. Я отрывисто предупреждаю:

— Впереди противник. Внимательно смотри за воздухом! — и, видя, что летчики отстали от меня, приказываю: — Подтянитесь!

Вдали бледным мазком замаячили Черновцы. А южнее, со стороны Карпат, где рябит небо от зенитных разрывов, идет плотный строй самолетов. Только это не «юнкереы» и не «хейнкели». А какие же у противника могут быть другие бомбардировщики? Да это же Фокке-Вульф-190. Эти истребители теперь стали использоваться в качестве пикирующих бомбардировщиков. Как их перехватить? И сможем ли? Не опоздали ли?

Устремляемся наперерез «фоккерам». Их немного — самолетов десять, но и этого достаточно, чтобы натворить бед на переправах. Набираем высоту. Торопимся. Но чем ближе «фоккеры», тем яснее становится, что мы опоздали. Противник отбомбится раньше, чем, мы сможем догнать его. Надо же так опростоволоситься!

К сожалению, нам осталась только одна возможность — перехватить противника на пикировании и помешать ему прицельно сбросить бомбы. Но враг для своей безопасности может сбросить бомбы и так, с горизонтального полета. Нет! Истребители всех стран мира бомбят только с пикирования. И каково же было мое удивление, когда от группы «фоккеров» в обычном горизонтальном полете посыпался ворох бомб… Уж «фоккеры» ли это? Не новые ли какие-то бомбардировщики? Нет. Я прекрасно вижу эти самолеты, с тупыми, точно обрезанными, концами крыльев. Значит, они сбросили бомбы по городу из расчета не промахнуться на такой большой площади. О, нет. Черное опасное облако понеслось к реке. Карабкаюсь ввысь за «фоккерами», не спуская глаз с металлической тучки. Сомнений нет, она сыплется прямо на одну из переправ, на мост… Брызнул огонь разрывов, заметались столбы земли, воды… Река, ее южный берег и часть наведенного моста вспенились, заволоклись дымом. Там люди, машины, артиллерия… Попали.

А на фоне сияющих в последних лучах солнца снежных вершин Карпат я хорошо вижу, как «фоккеры» со снижением уходят от нас. А что, если лететь за ними до аэродрома и там на посадке ударить по ним? Горючего у нас хватит. Нет, это говорит бессилие, а не разум. На землю уже ложится ночь, и за Карпатами на посадке мы ничего не сделаем противнику: у нас нет бомб. А потом еще предстоит длинный путь до дома, до незнакомого для нас Зубова.

А на земле уже все: и война, и переправа, шоссейная дорога и железная, идущая от Черновиц на Тарнополь, — растворилось в ночи. То, чего я опасался, случилось. Садиться придется в темноте. Но найдем ли аэродром?