"Небо истребителя" - читать интересную книгу автора (Ворожейкин Арсений Васильевич)

Конус… на блюдечке

В Ленинграде на вокзале было великое множество людей и все вели себя необычно: разговаривали полушепотом, сидели отрешенно, многие плакали. Я испугался, что началась война, но тут же отбросил эту мысль. Война вызвала бы бурю негодования, а не всеобщую подавленность. Мое внимание привлекла старушка, вытиравшая платком слезы. Я подошел и тихо спросил:

— Бабуля, что случилось?

Она с удивлением посмотрела на меня:

— Ты, сыночек, разве не знаешь, что умер наш вождь и отец товарищ Сталин? Горе-то какое…

Я растерянно опустился рядом с ней. Сердце тревожно забилось. «Что же теперь будет? Как станем жить? Кто будет заботиться об армии, об авиации? Кто обеспечит мир и убережет нас от агрессоров? Ведь все это делал он…» Авторитет Сталина был тогда до того нечеловечески велик, что своим величием давил нас, простых смертных. И он казался нам вечным, определяющим наши задачи, думающим за нас, берущим на себя наши заботы.

Но совсем некстати вспомнилось вдруг одно событие. Когда я учился в Харьковской военной школе летчиков, нашу летную группу, состоящую из пяти курсантов, за дисциплинарный проступок хотели перевести с истребителей на бомбардировщики. Мы обратились с жалобой к начальнику училища старому коммунисту, бывшему латышскому стрелку, комбригу Заксу. Он внимательно выслушал нас и отменил перевод.

— Вы заслуживаете наказания, — сказал он. — За ваш проступок командир мог объявить вам по выговору или наложить другое взыскание, но лишать вас любимого дела нельзя. Я уверен, что вы все успешно закончите курс обучения и станете хорошими летчиками-истребителями.

А вскоре комбриг Закс был арестован как враг народа, не выдержал унижений и покончил с собой в тюрьме. Начальника училища любили за его душевность и простоту, а поэтому многие не верили, что такой человек стал врагом народа, считали это обвинение роковой ошибкой…

Прямо с вокзала я поехал в штаб ВВС округа. Генерал лейтенант авиации Иван Петрович Журавлев встретил меня в удрученном настроении.

— Да-а, приехали вы в тяжелый день, — после короткого раздумья сказал он и вздохнул. — Сталин принял Россию лапотную, а сделал атомную, — и перешел на деловой тон. — Дивизия вам досталась не из лучших. Плохая летная работа объясняется тем, что дивизия только получила реактивные самолеты, еще не закончила переучивание, к тому же вынуждена обживать новое место. А в общем, приедете на место, разберетесь. Прошу нажать на дневные и ночные полеты в сложных метеорологических условиях. Вы летчик первого класса, эти полеты освоили в совершенстве. Хотя… За время учебы летать не разучились?

— Отвык. Потренируюсь на спарке, а потом на боевом самолете восстановлю навыки.

— Разумно. Но комдив — сложная должность. Может затянуть руководство штабом и полками. Советую постоянно планировать себе полеты и обязательно этот план выполнять.

Ленинград. Яркое солнце. На улицах ручейки, а местами лужи. Нева еще покрыта льдом, однако уже чувствуется приближение тепла. Не зря говорят, что март открывает дорогу лету. Взяв билет на поезд, я зашел перекусить в ресторан. Официантка со скорбным лицом предложила:

— Выпейте с горя хоть сто грамм. Все легче станет.

В Таллинне на Балтийском вокзале меня встретил начальник штаба дивизии полковник Мельников. По пути в гостиницу, а потом в столовую он знакомил меня с дивизией. Оказывается, в ней не три, а четыре полка. Два базируются на местном аэродроме, третий — южнее города, а четвертый — у самого берега залива на полуострове Порккала-Удд. Начальник штаба на ходу давал характеристики командирам полков. Особое внимание уделил подполковнику Кадомцеву Анатолию Леонидовичу. До войны тот закончил инженерную академию, работал на инженерно-технических должностях, но устно и письменно просил командование разрешить ему переучиться на летчика. Неизменно получая отказы, он понял, что законным путем своего не добьется, и однажды без всякого разрешения вылетел на боевом самолете-истребителе, переполошив весь аэродром. Посадку Кадомцев совершил, разбив при этом машину, за что был предан суду военного трибунала, разжалован и отправлен в штрафную роту. Выручил его оттуда генерал Е. Я. Савицкий. Уже в послевоенные годы, будучи летчиком первого класса, Кадомцев закончил заочно Военно-воздушную академию.

— Значит, командир полка во всех отношениях классный? А какие у него взаимоотношения со старшими? — поинтересовался я.

— Разные. Чаще — натянутые. Очень прямолинеен и упрям. Зато подчиненные его любят за справедливую требовательность, общительность и, конечно, за летное мастерство.

— А где заместитель командира дивизии?

— Полковник Захарьев уехал на курсы. Вернется в конце года.

Вместе с Мельниковым мы объехали аэродром. Хорошая металлическая полоса. Однако при посадке нужен очень точный расчет. С одной стороны близко расположена насыпь шоссейной дороги, с другой совсем рядом начинается крутой берег Финского залива. Ошибка при приземлении чревата тяжелыми последствиями.

— На днях молодой летчик слегка промазал, — прочитал мою мысль Мельников. — Остановился в двадцати трех сантиметрах от обрыва.

— А если на краю обрыва поставить отражатель?

— Думали об этом. С саперами советовались. Но нет ни материалов, ни инструмента.

На окраине аэродрома построен авиационный городок. Щитовые домики для семей летчиков и техников, барачные казармы для солдат и сержантов, две столовые, гарнизонный клуб.

— Много, — спрашиваю, — офицеров живет в городе?

— Мало. В основном на частных квартирах.

— А капитальное жилье собираются строить?

— Обещали прислать строительный батальон, по пока его нет. Небольшая группа строителей заканчивает строительство штаба дивизии, — и Мельников показал на стены двухэтажного дома. Рядом два ангара, построенных еще в буржуазной Эстонии. Потолки разрушены, окна выбиты, крыши и полы повреждены.

— А если в одном из ангаров оборудовать спортивный зал? — спросил я.

— Была такая мысль, — ответил Мельников, — но денег для спортзала дивизии не полагается.

После осмотра аэродрома поехали в штаб. Командир дивизии генерал-майор авиации Константин Гаврилович Баранчук встретил тепло. Невысокий, с морщинистым лицом и густыми седеющими волосами, он бодро поздоровался и с грустью сказал:

— Принимайте дивизию. Я отлетался: годы берут свое.

— Рановато мне принимать. Завтра еду в Гатчину на медкомиссию, потом пойду на прием к командующему. После возвращения вернемся к этому разговору.

Я понимал, что нелетающий командир был невольным перестраховщиком, поэтому дивизия оказалась в отстающих. Но Константин Гаврилович служил в авиации не один десяток лет, поэтому я попросил его посоветовать, что нужно сделать, чтобы дивизия работала с полной отдачей.

— Вот этого не ожидал, — удивился генерал и, пригласив сесть, после небольшого раздумья сказал: — Для того чтобы дивизия имела высокую боеготовность, нужно довооружить полки самолетами. Пока у нас на двух летчиков приходится одна машина. И летать надо больше. Командиры полков и сам комдив должны быть летчиками высшего класса.

На другой день утром я приехал в госпиталь.

Первым мне предстояло посетить терапевта. Постучав в дверь, я вошел и обомлел от неожиданности: передо мной за столом сидела Маруся. Сразу, как в калейдоскопе, замелькали картины. Март 1945 года. Авария. Перевернувшийся самолет. Госпиталь. Первой, кого я увидел, придя в сознание, была медицинская сестра. И еще картина. 1948 год. Львов. Маруся училась в мединституте. Запомнился тонкий аромат ее духов. Словно лесной летний воздух, он волновал душу. И вот новая встреча. От неожиданности Маруся долго молча глядела на меня, потом бросилась навстречу:

— Арсен!

Она была такой же красивой, но что-то в ней изменилось: лицо осунулось и побледнело. Причину она высказала сама:

— Замужество не удалось. До свадьбы он мне нравился, а вскоре стало ясно, что и любовь, и семейное счастье он готов утопить в рюмке. Пришлось развестись и уехать.

Любовь! Как она сложна! Я вспомнил индийский эпос. «Влечение души порождает дружбу, влечение ума порождает уважение, а влечение тела порождает желание. Соединение трех влечений порождает любовь».

Врач есть врач. Сознавая свой долг, Маруся спросила: что привело меня в госпиталь? Услышав, что меня волнует, задумчиво проговорила:

— За один день вряд ли можно пройти комиссию. Но ускорить дело попробуем. Давайте ваше направление, я напишу, что вы здоровы. — Как бы оправдываясь, что не стала меня осматривать, она шутливо сказала: — У нас говорят так: «Терапевт все знает, но ничего не делает. Хирург — неважно разбирается в теории медицины, но много делает. Невропатолог — тот ничего не знает и ничего не делает». Обо мне верно сказано. Я о вас все знаю, а поэтому ничего делать не буду.

После терапевта меня принял врач-невропатолог, посадил перед собой, приказал положить правую ногу на левую, ударил молоточком чуть ниже колена. Нога не реагировала. Он ударил посильнее. Нога от боли судорожно вздрогнула. Левая нога вела себя иначе, была более чувствительной,

— Что это значит? — спросил врач. — Этого быть не должно.

— Не знаю, — ответил я, хотя и предполагал, что, видимо, поврежден нерв. В 1944 году в икроножную мышцу глубоко впился осколок фашистского снаряда. Он царапнул кость. Чтобы вынуть осколок, пришлось разрезать мышцу. На икроножной части остался девятисантиметровый рубец, но невропатолог пока не видел его, а мне не было резона напоминать об этом ранении. Не выяснив причины, врач только хмыкнул:

— Загадочное явление.

Покинув его кабинет, я подумал, что в Марусиной байке о врачах не совсем правильно говорится о нем. Врач продержал меня около часа, крутил во вращающемся кресле, заставлял проделывать манипуляции при закрытых глазах. Но так и не определил причину плохой реакции моей правой ноги.

Поездка закончилась удачно. Медицинской комиссией военного госпиталя я был допущен к полетам без ограничений. Визит к командующему воздушной армией тоже прошел успешно. Выслушав мои просьбы, он тут же распорядился, чтобы стройбат немедленно начал строить для дивизии жилье и штаб, пообещал доукомплектовать полки самолетами МиГ-17. Из поездки я возвращался в хорошем настроении.

По опыту я знал, что мои командирские качества, в том числе здоровье и интеллект, будут оцениваться по качеству моих полетов. Но я долго не летал, почти два с половиной года не сидел в кабине и не чувствовал особого, настораживающего, мобилизующего и тревожного запаха истребителя. Это вызывало у меня не только тоску по небу, но и опасение: не растерял ли я навыки в пилотировании и не отвыкла ли от перегрузок моя поврежденная поясница? Чтобы не оттягивать ответы на эти вопросы, я поспешил подписать приказ о вступлении в должность, позанимался в кабинах учебного и боевого самолетов и, позвонив командиру корпуса, попросил прислать инспектора, чтобы он полетал со мной на учебном истребителе.

— Не торопитесь, — ответил тот. — Сначала надо сдать зачеты по материальной части и теории полетов. Готовьтесь. Даю три дня.

— Но я уже сдавал зачеты и летал на «мигах» еще в сорок девятом.

— Понятно, — ответил комкор. — Завтра поговорим. А пока о вступлении в должность приказ не издавайте.

— Но такой приказ уже разослан по частям, а у моего предшественника билет в кармане, он сегодня уезжает в Москву.

В трубке молчание. Потом резкий упрек:

— Зря поторопились. В спешке можно споткнуться. Но раз так получилось, командуйте. Завтра все обговорим.

Однако обещанный разговор не состоялся: из Москвы нагрянула инспекция, на рассвете корпусу, была объявлена боевая тревога. Меня приезд инспекции даже обрадовал. Она выявит все плюсы и минусы в делах дивизии, облегчат мою дальнейшую работу. Я же займусь личной тренировкой в полетах, не беспокоясь о результатах проверки:

На нашем аэродроме летную работу проверял мой старый друг подполковник Константин Домов.

— Костя, — обратился я к нему, — слетай со мной вместо моего корпусного начальства. Ты на это имеешь право. А мне это крайне необходимо.

— А как на это посмотрит комкор?

— Он сам уже не летает, может и не одобрить такой эксперимент.

— В плановой таблице ты есть?

— Конечно!

Летчики — тонкие психологи и друг друга в летном деле понимают без лишних слов. Домаха согласился:

— Давай полетим! Попутно проверю организацию полетов и сверху погляжу, как выглядит аэродром.

Хорошо зная, что для летчика каждый полет начинается с земли, я накануне более часа сидел в кабине самолета, изучая приборы и обдумывая полет по кругу, с которого всегда начинается проверка полета после длительного перерыва. Потом для ознакомления с районом базирования слетал на По-2. И вот сижу в кабине спарки. На учебном «миге» я еще не летал, но мои глаза привычно скользили по приборам, и я невольно отметил, что приборная доска на спарке такая же, как и на боевом истребителе. И я, как и раньше, чувствую запах горючего и металла. Значит, ничего не забыл? А почему? И тут я вспомнил, что часто тренировался во сне. «Летал» в простых и сложных погодных условиях днем и ночью. И «летал» так, что показания всех приборов отпечатывались в сознании. Вспомнились войны, где в боях я буквально сливался с машиной. Говорят, к прошлому возврата нет. Да, это так! Но человек живет во времени, а прошлое — в человеке, вот почему он мысленно легко возвращается в прошлое и использует опыт в решении текущих дел.

И вот мы на старте. Взлет разрешен. Решительно подаю сектор вперед и даже не чувствую, как ускорение прижимает меня к спинке сиденья. Самолет слегка покачивается, но бежит устойчиво. Только небольшой рывок, прекращение толчков и изменение гула турбины подсказали, что машина отделилась от земли. Теперь все внимание с горизонта на землю: надо набрать скорость и перевести самолет в набор высоты.

Внизу, чуть темнее неба, разворачивается Финский залив. Домов в задней кабине молчит. Значит, все в порядке. Лечу по кругу, замыкая его в той же точке, откуда начинал разбег. Турбина, словно радуясь, что земля приближается, рокочет умиротворенно и ровно. Впереди виднеется посадочная полоса, а чуть ближе путь к ней перечеркивает чернеющая лента шоссе. Оно напоминает об опасности, заставляя уменьшить скорость снижения и увеличить обороты турбины. Шоссе послушно уходит под крыло. Полностью сдвигаю назад сектор газа и поднимаю нос машины. Она, снижаясь, приближается к полосе и напротив «Т» шаркает о металл колесами. Я торможу. Самолет дергается, словно от боли, издает жалобный стон, постепенно опускает нос и, коснувшись металла носовым колесом, начинает замедлять бег.

Сделав три круга с Домовым, я приготовился выполнить такие же полеты самостоятельно. Существует большая психологическая разница в поведении обучаемого летчика. С инструктором он волей-неволей постоянно ожидает вмешательства в управление или указаний голосом по переговорному устройству. Знает он и то, что вмешательство обучающего может быть незаметным. Все это прибавляет смелости, но в то же время не дает целиком сосредоточиться на пилотировании. Лететь самому сложнее и ответственнее. К тому же я знал, что за моими полетами с земли будет следить не только московский инспектор Домов, но и почти вся дивизия. Люди будут оценивать, что представляет собой новый комдив. Не подкачать бы. Эти мысли тревожат меня. Перед вылетом летчик уже живет небом, но, пока он стоит на земле, не может не чувствовать и ее,

Два полета по кругу выполнены удачно. Предстоит сделать высший пилотаж. Чистое небо доверчиво, как душа товарища. Радует бескрайняя синева. В спокойной воде Финского залива, как в зеркале, отразилось небо, оно как бы растворило темноту залива и сделало его таким же синим. Это могло затруднять пилотаж, поэтому я выбрал ориентиром чернеющий столб дыма над заводским строением.

Выполняю мелкие и глубокие виражи, а затем фигуры высшего пилотажа. Делаю все увлеченно, но без отступлений от требований методики. Настроение прекрасное. Такого замечательного самочувствия я не испытывал более двух лет. Синева неба и залива, музыка работающего двигателя ласкали меня. Но пора было идти на посадку.

И вот я на земле. От радости, что снова стал летчиком, мне кажется, что в небе звучит музыка. Как изменился для меня мир после этого полета — он стал и выше и шире! В нем я снова чувствовал себя полным хозяином. Радость бурлила во мне. И то ли от счастья, то ли от напряжения в последнем полете мне стало жарко, хотя лицо пощипывал легкий морозец. Техник самолета лейтенант Василий Круглов подал меховую куртку:

— Наденьте, товарищ полковник, а то простынете, — и, немного стесняясь, поздравил меня с самостоятельными полетами.

Наш разговор прервали подошедшие Домов и Кадомцев. Я стал докладывать инспектору о выполнении задания, но он перебил:

— Я все видел. Молодец, слетал, как будто и не было перерыва.

Кадомцев сиросил:

— Завтра после обеда полк будет летать. Вас включить в плановую таблицу?

— Не надо. Привык летать с утра.

При подведении итогов и инспекторской проверки генерал, возглавлявший инспекцию, сказал:

— Во всех полках самую низкую оценку получила воздушная стрельба по конусу-мишени. Самую высокую — сбор по боевой тревоге. За это вас следовало бы похвалить. Но что толку от быстрого сбора и вылета, если летчики не умеют стрелять?

Инспекция определила перечень мероприятий, которые предстояло выполнить, чтобы поднять воздушно-стрелковую выучку в полках; намечалось провести повторное инспектирование.

— Успеете за это время выправить положение? — спросил генерал.

— Постараемся, — ответил я.

Он улыбнулся:

— Старайтесь, но без форсажа. У меня вот тут, — генерал похлопал по карману, — жалоба лежит. Вы не летали почти два с половиной года и ухитрились во время нашего инспектирования освоить полеты в простых условиях днем и ночью. Упорство похвальное.

— А при чем тут жалоба? — не сдержался я.

— Пишут, что вы во время инспектирования занимались личной летной подготовкой, а надо было наматывать себе на ус, что говорят инспекторы…

Март по ночам был злым. От морозов трещала земля и блекли окна домов. Днем мороз словно уходил на отдых и все сияло солнцем. Зато в апреле и начале мая погода стояла капризная. Ясные дни и ночи сменялись пасмурными. Это позволило нам работать в разных погодных условиях. В середине мая, как предупреждал начальник группы инспекторов, в дивизию прибыли летчик Василий Карев, инженер Иван Сладков и специалист по вооружению Петр Хмуров, чтобы проверить уровень стрелковой подготовки.

Закончив работу с документами, Карев сказал:

— С завтрашнего дня начнем проверну воздушной стрельбы и состояния материальной части двух эскадрилий. Первой проверим эскадрилью из полка Кадомцева, потом Осмоловского. Сначала стреляют командиры полков и эскадрилий.

— А кого будете проверять из управления дивизии? — поинтересовался я.

— Если сами напрашиваетесь, то всех летчиков управления и проверим, — улыбнулся Карев.

— Прошу разрешить заряжать вместо двадцати снарядов десять. А мне — один.

— Это почему нее? — удивился Карев.

— Дело в том, что конуса рвутся после двух-трех попаданий снарядов. В марте, когда вы инспектировали нас, многие летчики вообще в конус не попадали, а если и попадали, то же более одного-двух раз. Теперь, когда летчики освоили стрельбу, при двадцати снарядах надо поднимать по конусу на каждого летчика.

— Но как же мы будем определять результаты? — спросил Карев.

— Летчикам каждое попадание за два. Лично мне — по вашему усмотрению.

— А если промахнетесь?

— Уверен, что нет. — По мыслишка все же мелькнула: «А вдруг перестараюсь?»

Хмуров, участвовавший в разговоре, заметил:

— Разрешив стрелять, как настаивает Ворожейкин, мы нарушим правила воздушной стрельбы.

— Но эти правила устарели! — воскликнул я. — Сейчас надо научиться уничтожать вражеский самолет с первой очереди, первым снарядом. И правила должны не препятствовать этому, а поощрять такую практику.

Инспекторы переглянулись. Карев спросил:

— Ну как, Петр Иванович, разрешим?

— А если плохо отстреляются?

— Не менее пятидесяти процентов отстреляются отлично, — заверил я.

Конус буксировал капитан Яков Мартьянов. Зоной стрельбы был Финский залив. Первыми в воздух поднялись старший инспектор дивизии майор Владимир Савенок и я. Пока Савенок выполнял атаку, я внимательно следил за стреляющим. У него были заряжены две пушки по пять снарядов. Как только конус распустился, летчик с большим креном развернулся и, не долетев до него метров сто — двести, резко накренил самолет в обратную сторону. Нос «мига», направленный в мишень, на мгновение застыл. Тут же блеснул огонь, конус вздрогнул, а истребитель поднырнул под него. Опыт подсказал, что несколько снарядов попали в цель, и, зная, что снаряды у Савенка остались и он готов произвести вторую атаку, я передал:

— Отставить стрельбу, порвете мишень!

Мне предстояло стрелять, когда буксировщик летел строго на восток, навстречу солнцу. Первую атаку пришлось сделать тренировочной. При повторной подобрался к конусу снизу и сбоку. В этом положении солнце не слепило, было ниже меня. Прицелился в передней обрез мишени, рассчитывая, что снаряд пробьет ее в центре. Когда нажал кнопку стрельбы, перед носом самолета блеснуло пламя, а за конусом рассыпались искры. Бронебойный снаряд пробил полотно. Конус, словно от боли, съежился. Опасаясь, что он сильно поврежден, я приказал Мартьянову:

— Уменьшите скорость, сбросьте конус на аэродром, — а сам, чтобы вместе с инспекторами проверить результаты стрельбы, круто нырнул вниз и приземлился.

Полковник Карев находился в курилке. После посадки я подошел к нему и доложил о выполнении задания.

Показав рукой на летящий самолет-буксировщик, он спросил:

— Что ему здесь надо?

Мартьянов должен был сбросить конус на нейтральную полосу, по летел прямо на курилку. Я не успел ничего ответить Кареву, как конус отсоединился от самолета и упал на землю в нескольких метрах от нас. Карев, нахмурившись, быстро зашагал к нему, туда же поспешили Савенок, инженер дивизии по вооружению и я. Остальные с нетерпением смотрели на нас. Им тоже хотелось поскорее узнать результаты стрельбы.

В конусе мы насчитали восемь пробоин. Мой снаряд, окрашенный в красный цвет, оставил большое пятно на входе. При выходе из конуса образовалась большая дыра. Снаряды, выпущенные Савенком, окрасили конус в зеленый цвет. Он попал в мишень тремя снарядами.

— Ловко отстрелялись, — оценил Карев. — Но руководству так и положено работать. А остальные летчики какие результаты покажут?

— Хорошие. Хотя не исключено, что кто-то и промахнется.

По пути к стоянке самолетов нас встретил капитан Мартьянов и доложил о выполнении задания но буксировке мишени. Карев спросил:

— Почему сбросили конус не на нейтральную полосу?

— Хотел как лучше. Преподнес вам конус на блюдечке.

— На блюдечке, — улыбнулся Карев и снисходительно махнул рукой: — Ладно! Пусть будет так!

На стоянке самолетов нас встретил подполковник Кадомцев, доложив, что эскадрилья готова к стрельбе.

— А лично вы готовы? — спросил его Карев.

Часто перед проверяющими заискивают, но Кадомцев явно удивился такому вопросу и не без упрека сказал:

— Я командир полка.

— Хорошо, хорошо! — поспешил исправить оплошность инспектор. — Раз готовы, то выполняйте.

Из двенадцати летчиков восемь выполнили упражнение на «отлично», один — на «удовлетворительно». Троим было поставлено: «выполнил».

— Нет такой оценки, — глядя на меня и Кадомцева, заявил Карев. — Чья это самодеятельность?

— А что же ставить летчику, если после первой очереди конус рассыпался? Сколько в нем попаданий? На какую оценку? — спросил я.

— Пожалуй, вы правы, — задумался Карев. — Но давайте последних трех летчиков не включим в число стреляющих. Мои начальники могут не понять нас, если вместо оценки будет стоять «выполнено».

На другой день воздушные стрельбы были проведены в другом полку. По итогам проверки дивизия получила хорошую оценку. Такого успеха не было все послевоенные годы. И он радовал меня. Война показала, что от качества стрельбы часто зависит и победа в бою, и жизнь летчика…

В середине апреля 1944 года в междуречье Днестра и Прута противник ввел мощные силы, пытаясь прорвать нашу оборону. На земле и в воздухе разгорелись ожесточенные бои. Получив приказ, я выбежал из землянки командного пункта, на ходу обдумывая, как лучше решить боевую задачу. Летчики эскадрильи, увидев меня, поняли, что предстоит срочный вылет, и, не дожидаясь команды, построились. Первым стоит Сергей Лазарев со своим ведомым Михаилом Руденко. Как всегда, Сергей, словно стесняясь своего высокого роста, чуть сутулится, руки в локтях согнуты. Вид спокойный, и в этом спокойствии и угловатой фигуре, точно высеченной из глыбы камня, угадывается огромная сила. Воюет он третий год. До дерзости смелый, но бои научили его выдержке и расчетливости. Его нет смысла назначать в ударную группу: здесь он будет ограничен в маневре. Зато на высоте, в группе прикрытия, сможет проявить больше инициативы, надежно прикроет нашу четверку. Вторая пара — Алексей Коваленко и Назиб Султанов. Эти тоже не новички, но, увлекаясь боем, иногда забывают, что сами могут быть атакованы, поэтому за ними еще нужен опытный глаз. Пятым стоит Иван Хохлов — мой ведомый.

Чтобы показать на карте район прикрытия наземных войск, вытаскиваю из планшета карту. Все подступают ближе. Понимая, что перед боевым стартом каждое лишнее слово как лишний груз в походе, стараюсь быть предельно кратким. Гляжу на Лазарева:

— Пойдешь парой выше нас.

Плечи Сергея раздвинулись. Высокая, мощная фигура напружинилась. По тонкой молодой коже обожженного лица пробежал румянец.

Обращаюсь к Коваленко:

— Вы с Султановым — со мной, в ударной группе.

Две фразы — и приказ отдан. Последний вопросительный взгляд на летчиков. Молчание. Я не спрашиваю, есть ли ко мне вопросы. По особой сосредоточенности на лицах и плотно сжатым губам понимаю: вопросов нет.

— По самолетам!

Наша шестерка в воздухе. Курс на юг. Над Днестром видимость резко ухудшилась. Земля под нами поплыла в белесой дымке. Впереди, в районе боев, куда мы идем, дымка высоко поднялась, и издали кажется, будто это снежные Карпаты, сместившиеся на север. В наушниках шлемофона просьба с земли, чтобы мы «нажали на все педали»: бомбардировщики противника на подходе. В голове роятся вопросы: «Какие бомбардировщики и сколько их, высота полета, курс, боевой порядок? Много ли истребителей прикрытия?..»

А вот и ответы. Впереди две группы «юнкерсов», самолетов по тридцать в каждой. За ними грузно плывут еще две группы. Всего в двух эшелонах больше сотни бомбардировщиков. Их сопровождает четверка «мессершмиттов», которые держатся кучно. Так летают не опытные, а молодые летчики. Впереди головных «юнкерсов» две пары «фоккеров», в разомкнутом боевом порядке как бы прокладывают путь своей армаде. А дальше в лучах солнца играют серебристые блики — еще несколько пар истребителей противника.

Гитлеровцы намереваются нанести массированный удар с воздуха по нашей обороне. Вражеских истребителей много, они легко могут сковать нас боем. Главную опасность представляют истребители, летящие выше. Но они ждут нас на встречных курсах, а мы ударим с тыла. Наше преимущество — внезапность и быстрота, но этого преимущества может хватить только для разгрома одной группы первого эшелона. А как быть с остальными?

Сближаясь с «юнкерсами», думаю: по какой из двух первых групп выгоднее нанести удар? И вдруг правее меня из сивой дымки, через которую еле-еле просматривалась земля, вынырнул вражеский корректировщик. Значит, в дыму можно спрятаться, а из него вынырнуть вверх. Нужно воспользоваться этим. Нам выгодно атаковать сверху вторую группу истребителей и, прикрываясь дымкой, внезапно ударить по первому эшелону бомбардировщиков. Наши «яки», окрашенные в темно-голубой цвет, сольются с сизой дымкой. А если нет? Тогда истребители противника могут нам отрезать все пути к бомбардировщикам. Успеют ли? Успеют. Только их атака будет спереди, в лоб нам. Что ж, этой атаки бояться нечего: она будет малоэффективной. Мы не свернем с курса и не вступим в бой с истребителями, пока они не нападут на нас сзади. Для этого им потребуется около минуты, в течение которой мы должны разбить первую группу «юнкерсов».

— Атакуем все сразу замыкающую группу! Лазарев — по правому флангу. Коваленко — по левому. Я бью по ведущему! — передаю ведомым.

Сверху у «юнкерсов» мощный бортовой огонь. Однако мы так внезапно свалились на них, что вражеские стрелки не успели опомниться, как мы, окатив «юнкерсов» огнем, скрылись в дымке. Ведущая группа бомбардировщиков и четверка «фоккеров» их непосредственного сопровождения летят в прежнем боевом порядке. Значит, они ничего не заметили. А что с атакованными «юнкерсами»? Оглянуться назад нет времени, нельзя терять ни секунды. Используя скорость, набранную на пикировании, мы снизу, из дымки, мгновенно устремляемся к головной группе «юнкерсов». Их истребители прикрытия нас еще не обнаружили, но уже тревожно засуетились.

— Атакуем в прежнем порядке! — командую по радио.

«Лапотники» в наших прицелах. Идут спокойно. Значит, не подозревают об опасности. Но вот трасса снарядов и пуль настигла ведущего «юнкерса». Из его чрева брызнул огонь. Зная, что от разрушающегося бомбардировщика могут полететь обломки и бомбы и накрыть меня, быстро отскакиваю вправо и вниз. К нам пристраиваются Коваленко с Султановым, приближается и пара Лазарева. И по-прежнему нас не обнаруживают вражеские истребители — в смятении кружатся в стороне.

Экипажи «юнкерсов» ошеломила атака. Потеряв строй, обе группы торопятся освободиться от бомб и разворачиваются назад. Три из них горят. В воздухе висят парашютисты. Видя эту картину, вторая группа первого эшелона тоже сбрасывает бомбы и разворачивается. Видимость по горизонту и вниз плохая. Пары Коваленко и Лазарева, чтобы не потерять меня с Хохловым, летят ниже. Мы все готовы к новой атаке, но не видно второго эшелона «юнкерсов», хотя они должны быть где-то рядом. Наугад разворачиваемся им навстречу. А если разойдемся? Этого нельзя допустить. Нужно подняться выше дымки и взглянуть, где они. Прыжок к синеве. «Юнкерсы» оказались совсем рядом, а неподалеку четверка «мессершмиттов». Теперь боя с истребителями не избежать.

— Сережа! Возьми на себя истребителей, а мы с Коваленко добьем «лапотников», — передаю Лазареву и снова ухожу в дымку.

Нелегко будет Лазареву с напарником отвлечь от нас истребителей. Да и нашей четверке теперь уже не так просто снова стать невидимками. Надежда — на сизую окраску наших «яков». Не поможет это — пробьемся к «юнкерсам» с помощью огня. Лазарев и Руденко с разворотом устремились вверх. «Не подкачай, Сережа! А от „мессершмиттов“ мы и сами отобьемся».

Летя в дымке, я уже вижу обе группы «юнкерсов» второго эшелона. Они хотя и идут нам навстречу, однако их строй не такой плотный и спокойный. Наверняка знают о судьбе своего головного эшелона и встревожены. Неожиданно четверка «мессершмиттов» отвернула от «юнкерсов» и помчалась туда, куда ушел Лазарев, чтобы помочь своим. Какое благородство! Теперь бомбардировщики совсем без охраны.

— Коваленко, бей заднюю группу «юнкерсов», а мы с Хохловым — переднюю, — передал я, разворачиваясь для удара.

На встречных курсах сближение происходит быстро. Разворачиваю машину, чтобы оказаться перед первой группой бомбардировщиков. От перегрузки меркнет солнце. Но медлить нельзя. Опасаясь столкновения с «юнкерсами», чуть проваливаюсь вниз и выхожу из разворота. В глазах свет. «Юнкерсы» передо мной.

Ловлю в прицел заднего «лапотника»: он ближе всех, но болтается, как бревно на воде при шторме. Хохлов уже бьет. Один «юнкерс» опрокидывается вниз. От моей очереди другой «лапотник» закоптил. «Сразить следующего? Нет, нужно поберечь боеприпасы для боя с истребителями». В этот момент вижу, как горящий бомбардировщик, очевидно из первого эшелона, точно комета с длинным огненным хвостом, мчится в лоб группе «юнкерсов». Они, уже потрепанные нами, опасаясь столкнуться со своим же самолетом, как испуганное стадо, шарахнулись врассыпную, сбрасывая бомбы по своим же войскам.

А как дела у Коваленко с Султановым? После их удара «юнкерсы» поворачивают назад. За какие-то две-три минуты мы сумели отразить налет армады бомбардировщиков. Сейчас надо бы помочь Коваленко. Однако «мессеры», поняв свой промах, спешат сюда. И мы с Хохловым, набирая высоту, идем навстречу врагу. Но обстановка усложняется.

— «Фоккеры»! — резанул тревожный крик Хохлова.

Я ни о чем не успел подумать, а ноги и руки, точно автоматы, уже швырнули «як». Откуда взялись «фоккеры»? И где они? Взгляд назад. Там противный черный лоб «Фокке-Вульфа-190» уперся в хвост моего «яка» и изрыгает огонь. Ледяной душ хлестнул тело. Страшно стало и зябко. Еще секунда, нет, доля секунды промедления — и для меня все бы кончилось. Вовремя предупредил Иван об опасности! «Спасибо, друг!» И все же злость закипела в душе. «Да, я жив и невредим. Я живу. Страх смерти отступил. Я радуюсь. Однако не рано ли?»

Мысль снова заработала четко и ясно. Перезаряжаю оружие. Оно не стреляет. Я понимаю, что для врага я уже безопасен, но он-то об этом не знает. И в этом моя сила. «Фоккеру» не хочется упускать жертву. Он все еще пытается поймать меня в прицел. Нет, теперь это напрасное усердие. Продолжая виражить, осматриваю воздушное пространство. Что же произошло? Последняя группа «юнкерсов» сбрасывает бомбы и, развернувшись, уходит на запад. Вскоре нас оставили и фашистские истребители. Мы снова все в сборе. В оперативной сводке Совинформбюро за 19 апреля 1944 года сообщалось: «Группа летчиков-истребителей под командованием Героя Советского Союза гвардии майора Ворожейкина прикрывала боевые порядки наших войск. В это время появилась большая группа немецких бомбардировщиков и истребителей. Гвардии майор Ворожейкин во главе ударной группы атаковал бомбардировщиков, а лейтенант Лазарев завязал бой с истребителями противника. Наши летчики сбили 6 немецких самолетов».