"Небо истребителя" - читать интересную книгу автора (Ворожейкин Арсений Васильевич)

Цена ошибок

После окончания академии в управление истребительной авиации прибыли Герои Советского Союза подполковник Александр Кириллович Лаухин и майор Афанасий Петрович Лукин. Лаухин — невысокий, крепко сбитый, улыбчивый и веселый. При докладе генералу Жукову о своем прибытии его голос был твердым, но в голубых глазах и на губах чувствовалась застывшая смешинка. Казалось, вот-вот она расплывется по румяному лицу. Лукин, спокойный, высокий, с крупным чистым лицом и каштановыми волосами, напоминал сказочного русского богатыря. Впрочем, Герои Советского Союза все своеобразные богатыри. Чтобы летчику-истребителю стать Героем, нужно не только иметь большую душевную силу, но и быть крепким физически. Ведь только силач может выдержать тринадцатикратную перегрузку. На эту «чертову дюжину» рассчитана крепость почти всех самолетов-истребителей, но в воздушных боях были случаи, когда от перегрузок деформировались и даже разваливались машины, а летчики отделывались только секундным потемнением в глазах и болями в пояснице.

Первые реактивные самолеты МиГ-9 и Як-15 были переходными в реактивную эру, которая уверенно шагала вперед. Начали серийно выпускать МиГ-15 и Ла-15, а из нас, управленцев, на них еще никто не летал. Поэтому мне, Лаухину и Лукину было приказано побывать в Нижнем Поволжье, в учебном полку, освоить эти машины и дать заключение о их боевых качествах.

В учебном полку я встретил Ивана Бурова, бывшего летчика-испытателя авиационного завода. На этот раз не я проверял его технику пилотирования, а он стал моим учителем. Теорию и материальную часть мы освоили быстро. Однако, прежде чем приступить к полетам, нам предложили пройти медицинскую комиссию, что меня не на шутку встревожило. Я опасался, что врачи определят поясничный компрессионный перелом позвоночника, а им только бы найти зацепку. Но они не заметили дефекта, и в моей медицинской книжке появилась запись: «Годен без ограничений к полетам на реактивных самолетах».

На четвертый день напряженных тренировок Иван Буров подвел нас к «мигам»:

— Эти самолеты в технике управления проще других истребителей. Но есть одна особенность. Вы всю жизнь летали на истребителях с прямым крылом, а на этих машинах оно стреловидное: без поворота головы назад вы его не увидите. Не зря многие летчики этот самолет называют «балконным».

Слова инструктора о том, что МиГ-15 проще других самолетов, ослабили напряжение, свойственное летчикам в первом вылете. А самолет и в самом деле был прост в управлении, послушен и хорошо вооружен. На нем стояла три пушки. За простоту и силу огня летчики называли его «солдатом неба». В этот день мы вдоволь налетались на «солдате» и успели полюбить его.

Наш трудовой день длился до обеда, который превращался в неторопливый разбор рабочего дня. После этого мы шли отдыхать, перед ужином прогуливались, вечером шли в кино или же читали книги.

Прошел месяц. Мы в совершенстве овладели дневными полетами на трех типах реактивных истребителей, в том числе и боевыми стрельбами по наземным целям. В наших летных книжках появилась заключительная запись, что каждый из нас допускается к инструкторской работе на МиГ-15, Ла-15 и Як-17. И снова медицинская комиссия. Врачи решили проверить, какие изменения произошла за месяц напряженной работы. Начали с весов и не просто удивились, а напугались. Я прибавил в весе более пяти килограммов, постарались и Лаухин с Лукиным. Врачи даже думали, что мы заразились какой-то еще не изученной болезнью, и пригласили в комиссию специального врача. Но вскрыть причину он не сумел. А она была не такой сложной. Полеты для нас на новых истребителях стали настоящей трудовой радостью. Не было никакой спешки. Никто нас из понукал. Все шло в спокойном русле.

Жена ждала меня и тоже была удивлена, что я так заметно поправился.

— В командировке нас калорийно кормили, — начал было я, но Валя перебила:

— Разве я плохо готовлю? — и пригласила меня за стол.

Во время ужина к нам без стука ворвалась небольшого роста суровая молодая женщина и, отрекомендовавшись судебным исполнителем, в приказном тоне предложила, чтобы мы немедленно выселились.

— Куда хотите, по немедленно освободите комнату. Иначе я позову милицию, и она вас выдворит силой.

В решении суда указывалось, что комната должна быть передана ее владельцу — капитану, возвратившемуся в Москву.

Жена и дочери в испуге глядела на меня. «Значит, всех нас могут вышвырнуть на улицу, — думал я. — Неужели это законно? За Советскую власть у меня три войны за плечами, три ранения». Не выдавая своего душевного волнения, я молча взял судебного исполнителя за локоть к вывел на лестничную площадку… А сам долго еще не мог прийти в себя. Сердце, казалось, готово было выскочить из груди. Заснул уже утром. А в полдень, когда собрался уходить, раздался стук в дверь. Пришел офицер милиции, довольно пожилой, седой и спокойный. Он пояснил, что решением суда я с семьей подлежу выселению, но морально он сделать этого не может и посоветовал написать заявление в Верховный суд СССР.

— Если вы подадите такое заявление, — сказал он, — по закону вас до нового решения вопроса никто выселять не имеет права.

Вот что значит житейский опыт…

Транспортный самолет, на котором мы прилетели в ГДР, приземлился на большом и хорошо ухоженном аэродроме, который был красиво окаймлен нешироким кольцом сосновых деревьев. Дальше, за этим кольцом, виднелись сады, огороды и жилые дома. Асфальтобетонные взлетная полоса и рулежные дорожки были построены еще гитлеровцами. С такой полосы мне довелось летать в мае сорок пятого на аэродроме Гроссенхайн, где у фашистов было скопление реактивных самолетов разных марок, не успевших ни разу подняться в небо.

Прямо с аэродрома мы направились в столовую, где меня уже ждал капитан Костя Домов, с которым мы расстались в мае сорок седьмого после авиационного парада.

— Нас еще вчера предупредили о вашем прилете, — радостно заговорил Домаха после объятий. — Обедать пошли ко мне. У Гали уже все готово.

— Галя здесь с тобой? — не без удивления спросил я, зная, что на жен офицеров не так легко получить заграничный пропуск.

— Она же врач, ей визу дали вместе со мной.

Мы дошли до красивого особняка, расположенного в большом саду с огородом.

— Вверху мы живем, а внизу мой командир полка, Семен Глушенков, — поднимаясь по крутой лестнице, пояснил Костя. — Имеем хороший подвал, где храним картошку, капусту, яблоки.

Галя уже накрыла на стол. Домов предложил с дороги помыться под душем.

— Что ты, Домаха! На это у меня сил не хватит. Если можно, только помою руки.

Свежие карпы, сосиски, котлеты. Утолив голод и съев яблоко, я почувствовал блаженство сытого человека и впервые внимательно оглядел комнату. Добротная немецкая мебель, несколько хороших картин, на подоконниках цветы. Галя заметила мое любопытство и предложила посмотреть другие две комнаты и открытую террасу. Мое внимание привлекла терраса; большая, с двумя топчанами и двухпудовой гирей, любимой «игрушкой» хозяина.

— Хорошее местечко, — отозвался я.

— Здесь мы с Костей любим загорать, — пояснила Галя и показала с террасы сад. — А когда он цветет, то тут стоит такой пьянящий аромат!..

Нашу беседу прервал громкий плач ребенка. Мать с террасы упорхнула на голос сына, а мы пошли в гостиную. Усаживаясь за стол, я спросил:

— С Шурой не встречался?

Костя от неожиданности вздрогнул и посуровел. Лицо его стало неприступным, правое ухо привычно дернулось.

— Умерла в этом году, — тихо выдавил из себя Домов и, овладев собой, спокойно сказал:—Умерла на другой день после Праздника Победы. Инфаркт. Помнишь, она в Монипо жаловалась на сердце?

Желая переменить разговор, я заметил:

— Галя, видать, заботливая хозяйка, — и обвел глазами гостиную. — Везде чистота, уют.

— Ты прав. А впрочем, женщины в большинстве своем прекрасные хозяйки. Шура тоже была заботливой и трудолюбивой.

— А ты, Домаха, не думаешь поступать в академию?

— Думаю, — сразу ответил он. — Боюсь только, примут ли? Возраст. А учиться надо. Если не попаду в академию, пойду на курсы.

Мы еще с полчаса посидели с Костей, потом я попросил его проводить меня.

В гостинице, похожей на домик, в каком жили Домовы, Андрею Ткаченко, Саше Лаухину и мне была отведена комната на первом этаже. Меня встретила яркая, стройная блондинка.

— Вот ваше место, — любезно сказала она.

— Спасибо. А кровать на веранду можно будет вынести? — поинтересовался я. — Люблю спать на свежем воздухе.

Хозяйка ничего не ответила, но с каким-то непонятным любопытством смотрела на меня. Лицо ее побледнело.

— Что с вами? — испуганно спросил я.

Когда прошла вспышка непонятного для меня волнения, она спросила:

— Вы весной сорок четвертого года не стояли в Тернополе?

— Стояли.

— А трех монахинь помните?

…Погода в те дни была летная. В небе восточнее Ивано-Франковска с утра и до вечера шли бои. Летать приходилось много. Уставали. И однажды после утреннего тяжелого вылета, когда в эскадрилье осталось только два исправных самолета, командир полка дал мне с напарником Иваном Хохловым день отдыха. Так и сказал: «День отдыха», что прозвучало как-то непривычно, совсем по-мирному.

Мы вышло из землянки. Солнечно, тепло, тихо. Правда. летчики иногда боятся тишины. Все войны выползали из тишины и все крупные сражения тоже начинались с тишины. В тишине армии готовятся к сражениям. Но непривычный «день отдыха» заставил нас поверить в искренность спокойствия, воспринять его, как праздничную весеннюю музыку. Перед нами летное поле, позолоченное одуванчиками и лютиками. Зеленеют леса и рощи, зацветают сады. До этой минуты цветы и пение птиц мы как-то не замечали. Поступь весны давала о себе знать только боевым напряжением, а весенние запахи забивались пороховой гарью.

Внезапно тишину разорвал треск запускаемого мотора. Гулом и пылью наполнился воздух. Привычный аэродромный гомон, точно сигнал тревоги, погасил прилив радостного настроения. Беспокойство за улетевших друзей, думы о возможном бое овладели нами. И как бы мы ни внушали себе, что наши волнения не могут принести товарищам никакой пользы, все усилия оказались напрасными. Фронтовой труд так роднит людей, что ты становишься как бы частицей единого живого организма.

Смотрю на Ивана Андреевича. Тот не без грусти спросил:

— Что будем делать?.. — И после паузы ответил: — Пойдем куда-нибудь.

Недалеко от нас, за насыпью шоссейной дороги виднелся лесок. Я показал в его сторону:

— Там должны быть ландыши.

— И позагораем на опушке, — предложил Иван.

Перемахнув насыпь, мы очутились на небольшой поляне. Там, оживленно переговариваясь, стояли три женщины в черных платьях и белых чепцах. Откуда здесь появились монахини? Две пожилые, наверное лет под шестьдесят, подошли к нам.

— Здравствуйте, паны, — поздоровались они на русском языке с польским акцентом и поинтересовались летчиком, назвали его фамилию и имя.

— Он вам знаком? — спросил я таким тоном, будто знал этого человека.

Третья женщина рванулась ко мне:

— Это мой муж. Он жив? Вы его знаете?

Монахиня — и муж летчик? Это не укладывалось в моем сознании. Лицо женщины было бледным, испуганные светлые глаза как бы впились в меня.

Только тут я разглядел, что эта молодая монашенка из русских. Ее спутницы, словно опасаясь, что их подруга от волнения не удержится на ногах, легонько подхватили ее под руки, но она порывисто оттолкнула их. Глаза пылали каким-то странным огнем, губы были плотно сжаты. Сквозь монашеское одеяние угадывалась хрупкая, но складная фигурка. Лицо миловидное, нежное и какое-то безудержно-отчаянное. Что же заставило ее укрыться под этим черным одеянием? Заметив, что я пристально разглядываю ее, она потупилась.

Одна из пожилых монахинь обратилась ко мне:

— Поговорите с сестрой Елизаветой. Помогите ей в горе.

Немного успокоившись, но сбивчиво, торопливо, без конца путая время и события, Елизавета поведала нам о своем несчастье. Война застала ее с мужем и трехлетней дочкой под Белостоком. Муж по тревоге уехал на аэродром, и она его больше не видела. В оккупации работала под Брянском в детском доме. И дочка была с ней, и кормили хорошо. Но после трех-четырех месяцев детей отправляли в Германию. Дошла очередь и до ее ребенка. Сопротивление было бесполезным. Мать, чувствуя недоброе, попыталась на железнодорожной станции забрать дочь из вагона и скрыться. Но все дети были мертвыми. Она поняла, что фашисты откармливали их как разовых доноров для своих солдат. На станции гестаповцы арестовали Елизавету, но она сбежала. Оборванную, умирающую от голода, ее подобрали и приютили монашенки…

Вспомнив эту историю, я сел рядом с хозяйкой.

— Значит, вы та самая Елизавета?

— Да, та самая, — грустно улыбнувшись, ответила она. — Когда узнала, что муж погиб, опомнилась и пошла работать в летную столовую. Кончилась война, а я осталась здесь, в Германии. Вышла замуж. Дочку родила…

Нашу беседу прервали пришедшие Ткаченко и Лаухин. Лиза пожелала нам спокойной ночи и вышла.

Старший нашей группы Андрей Ткаченко предложил обсудить план работы. Дивизия, которую предстояло проверить, по отчетным данным ничем не отличается от других. Поэтому решили не проверять летную документацию. И проверку техники пилотирования на этот раз начали не с руководства, а с рядовых летчиков и командиров звеньев. Они дежурят, им первым придется взлетать на перехват вражеских самолетов. И если руководство бывает склонно к парадной показухе, рядовые летчики, командиры пар и звеньев сторонятся этого. Летая с ними, можно объективно оценить не только их подготовку к воздушным боям, но и уровень руководства, умение командиров эскадрилий, полков и дивизий.

Первые два полета я сделал с командиром звена и его ведомым летчиком. Командир звена имел боевой опыт, хотя воевал только два последних месяца Великой Отечественной, участвовал всего в шести воздушных боях. Но и этого ему хватило, чтобы понять, чего требует от летчика фронтовое небо. За пилотаж я поставил ему отличную оценку.

Его ведомому, лейтенанту Василию Васину, двадцать три года. Совсем недавно он окончил школу летчиков и заметно волновался.

— Когда последний раз летали? — спросил я.

— Два дня назад летал по маршруту и провел воздушный бой с заместителем командира дивизии полковником Кутаховым.

— И кто из вас вышел победителем?

— Конечно полковник! Он опытен и хитер. Сначала показал мне хвост. Я бросился за ним. Но у него скорость была больше, он сразу ушел вверх и оттуда начал клевать меня.

Лейтенант в воздухе держался уверенно, управлял машиной грамотно и умело. Я с чистым сердцем поставил ему хорошую оценку.

Очередной полет я сделал с командиром полка майором Семеном Глушенковым. Молодой, энергичный, спортивно натренированный. Правда, без боевого опыта. Из пятнадцати элементов полета, подлежащих проверке, Глушенков выполнил девять на «отлично», пять с хорошей оценкой и только за посадку получил «удовлетворительно». Но именно это больше всего огорчило меня. Ведь он — командир полка, без его разрешения ни один летчик, только что прибывший в полк для прохождения службы, не поднимется в небо. Ему сам бог велел выполнять посадку безукоризненно…

Четвертый, заключительный полет предстояло совершить с заместителем командира дивизии Героем Советского Союза полковником Павлом Степановичем Кутаховым. Полковник Ткаченко просил меня проверить его особо внимательно и всесторонне, он был кандидатом на повышение в должности. А если человек поднимается по служебной лесенке, должно расти и его профессиональное мастерство. Накануне я познакомился с летной книжкой и личным делом Кутахова. Родился в 1914 году в семье крестьянина Ростовской области. Работал слесарем на авиационном заводе, учился на рабфаке. В авиацию пришел по комсомольской путевке. Всю войну находился в действующей армии. В воздушных боях лично сбил 14 самолетов и 28 в составе группы.

Я находился на командном пункте, когда туда прибыл Кутахов, чтобы доложить о готовности учебного самолета к проверочному полету. Я обратил внимание на его немногословность и отсутствие в докладе какой-либо риторики.

У каждого летчика свой характер, и каждый взлетает по-своему. Но при проверке техники пилотирования все стараются показать особое мастерство. Ведь оценка этого полета будет записана в летную книжку.

Кутахов начал взлет умело и спокойно. Как ни присматривался я к разбегу самолета, никаких отклонений не заметил. Даже отрыв от полосы и выдерживание на метровой высоте прошли без изменения положения машины. И только когда начала стремительно уходить вниз земля, я понял, что взлет произведен на «отлично».

Зона для пилотирования находилась километрах в пяти от аэродрома. Набрав 4000 метров, Павел Степанович взял ориентиром направления посадочное «Т», маячившее вдали белым крестиком. На мелких виражах допускается колебание скорости, но стрелка прибора словно застыла на нужной цифре. Я удивился: такого мастерства мне наблюдать не приходилось. Левый глубокий вираж летчик сделал тоже без малейшего колебания скорости. Это уже насторожило меня: не приспособлено ли на самолете какое-нибудь устройство для стопорения стрелки? Из своей кабины я незаметно для Кутахова увеличил скорость, и стрелка мгновенно среагировала. Больше в управление я не вмешивался. Все остальные фигуры высшего пилотажа были выполнены чисто, даже с каким-то артистическим изяществом. И что характерно, весь пилотаж был произведен без отклонения от направления на посадочное «Т» аэродрома. Приземление тоже прошло удивительно точно и так же мягко, как взлет.

Когда мы вышли из самолета, я пожал Кутахову руку:

— Полеты вы освоили в совершенстве.

Делая запись в летную книжку Кутахова, задумался. Он заслуживал отличной оценки, но его полет был выше установленных оценочных норм. Он был выполнен не просто мастером высокого класса, а мастером-художником. Поэтому я отказался от стандартной записи, написал короче и проще: «Полет выполнен замечательно! Так советую летать и впредь!»

Истребитель МиГ-15, обладая сильным вооружением, мог использоваться как штурмовик для удара по наземным целям. Его 37-миллиметровая пушка способна была пробивать броню танков, что очень важно. Прославленные штурмовики Ильюшина, которые на фронте называли «летающими танками», сходили с вооружения, и МиГ-15 фактически стал реактивным штурмовиком. Летчики, по докладам командования, неплохо овладели искусством стрельбы по наземным целям, и мы решили посмотреть, насколько это соответствует действительности.

Аэродром, где мы производили проверку, служил своего рода полигоном для стрельб с воздуха по наземным целям. По сторонам взлетно-посадочной полосы около соснового пояса были размещены мишени и вышка для управления стрельбой.

Полковники Павел Кутахов, Андрей Ткаченко и я находились на вышке, с которой хорошо была видна белая мишень, изображающая силуэт самолета. Неподалеку от нее для контроля результатов стрельб расположился подполковник Александр Лаухин. Метрах в двадцати от нас был выложен полотняный крест, обозначающий, что стрельба запрещена, что идет подсчет попаданий только что закончившего работу летчика. Вскоре по телефону сообщили оценку и разрешили продолжать стрельбу. Кутахов приказал сменить крест на букву «Т», только после этого руководитель стрельбы разрешил выход на цель очередному истребителю. Летчик, уже находившийся в воздухе, выполнил маневр и перешел в пикирование, но не на меловую мишень, а почти на нашу вышку. Мы были уверены, что он исправит ошибку и отвернет, но он пикировал прямо на нас. Кутахов, видя это, пытался что-то крикнуть в микрофон, но его голос забила стрельба. Нас словно ветром сдуло с вышки, но огонь уже прекратился, а летчик спокойно вывел МиГ-15 из пикирования и стал делать разворот для повторного захода. Кутахов стрелой взлетел на вышку, схватил микрофон:

— Сорок пятый, я — «Земля». Как меня слышите?

— «Земля», я — Сорок пятый. Вас слышу хорошо. Разрешите, продолжить работу?

— Работу запрещаю. За-пре-щаю! Идите на посадку!

Летчик помолчал, потом с обидой спросил:

— Почему? У меня остались снаряды.

— Вы поняли? — крикнул в микрофон Кутахов. — Немедленно садитесь!

— Понял, — подавленно ответил летчик.

Я хотел посмотреть на плановую таблицу, лежащую на столе, узнать, кто стрелял, но руководитель стрельбы опередил меня:

— Лейтенант Василий Васин.

— Я у него проверял технику пилотирования. Хорошо, слетал. Что с ним случилось?

— Не могу понять, — все еще не успокоившись, ответил Кутахов. — Парень старательный, исполнительный.

В этот момент запросил разрешение на стрельбу очередной летчик. Кутахов, понимая, что произошло ЧП, глядя на нас, инспекторов, как бы советуясь, сказал:

— Я думаю, надо прекратить полеты и разобраться с Васиным.

— Решайте сами, — ответил Ткаченко. — А вот Васина, как только он сядет, немедленно доставьте сюда. Надо сделать так, чтобы он ни с кем словом не обмолвился.

— Слушаюсь, — сказал Кутахов, приказав выложить крест, являющийся своеобразным семафором запрета на стрельбу.

Поджидая лейтенанта Васина, мы спустились с вышки вниз. Тут же к нам подбежал солдат и сообщил, что в «Т» обнаружено семь попаданий снарядов. Видимо, Васин перепутал мишень с буквой «Т», обозначающей разрешение на стрельбу. Я пошутил:

— Парень заслужил две отличных оценки. Наглядно убедил инспекцию в своем мастерстве.

— Да-а, — подхватил Ткаченко. — Точность ювелирная. Но вот почему он перепутал? Загадка со многими неизвестными.

Виновника привезли на «Победе» комдива. Он быстро выскочил из машины и, как положено, представился Ткаченко, потом доложил Кутахову:

— Товарищ полковник! Лейтенант Васин прибыл по вашему приказанию.

— Вы почему стреляли не по мишени, а по знаку, разрешающему работу? — строго спросил тот.

— Как по знаку? — летчик испугался до онемения, заморгал глазами и тихо выдавил из себя: — Неужели убил кого?

— Этого еще не хватало, — с негодованием продолжал Кутахов. — Отвечайте прямо: почему стреляли не по мишени?

В народе говорят, что если разжечь страсти в человеке, то правды не найти, поэтому Ткаченко вмешался в разговор, а точнее, в допрос летчика:

— Вы, товарищ Васин, возьмите себя в руки, отвечайте четко и ясно.

Бледность отхлынула с лица летчика. Он внимательно осмотрел притихшее небо, взглянул на противоположную сторону аэродрома, где находилась мишень, по которой он должен был стрелять. Его глаза скользнули по вышке, откуда мы только сошли, остановились на белом кресте. Только после этого Васин сказал:

— Я, товарищ полковник, до этого стрелял два раза, — и показал на крест, — и оба раза по мишени, которая находилась здесь. Заходы были с той же стороны. Сейчас стрелял по привычке…

— Но здесь-то была не мишень-самолет, а «Т»!

— Да, «Т». Но солнце слепило.

— Молите бога, — сказал Ткаченко, — что обошлось благополучно и вы очередь дали удачно. Все снаряды легли кучно. Умение стрелять у вас есть, а вот осмотрительности и сообразительности при изменении обстановки не хватило.

Отпустив летчика, Ткаченко предложил Кутахову:

— Надо сейчас же собрать летчиков и объяснить, почему случилось происшествие.

Солнце было в зените, когда летчики в установившейся тишине покидали аэродром. Небо тоже притихло, как бы сочувствуя им. Жалко, что пропадает такая летная погода. Однако случившееся должны были прочувствовать все авиаторы, а для них запрет полетов — большое наказание.

Мы вместе с Кутаховым в столовую шли пешком. Ткаченко спросил Павла Степановича:

— А Васин после этого не скиснет?

— Не должен. Жизнь летчиков, бывает, жестоко бьет. Самолюбцы, эгоисты, случается, закисают, а Васин — общительный человек, нос повесить ему не дадут друзья.

Инспекция пришла к выводу, что дивизия неплохо подготовлена к боевым действиям днем в простых метеоусловиях. К ночным полетам на МиГ-15 и к дневным в сложных метеоусловиях полки фактически не приступали, хотя аэродромы были оборудованы для так называемых «слепых» полетов. В каждом полку имелись учебные Як-11, и нам было приказано проверить умение руководящего состава летать в закрытой кабине. С этих двухместных самолетов должна была начаться подготовка летчиков к полетам на боевых истребителях в сложных метеорологических условиях. Из инспекторов при такой погоде еще никто не летал, да и наши самолеты в тренировочном полку не имели нужного оборудования. Перед командировкой мы изучили теорию «слепого» полета, чтобы контролировать проверяемых, летящих в закрытой кабине по приборам.

Первый такой проверочный полет я сделал с инспектором по технике пилотирования дивизии подполковником Георгием Киселевым. Мы были хорошо знакомы по совместной службе в Белоруссии, где он служил на такой же должности. Летчик он хороший, но полет в закрытой кабине выполнил неважно.

— Жора, скажи откровенно, почему так слетал? Ты же инспектор и должен обучать летчиков, — по-товарищески спросил я Киселева.

— Я никогда в таких полетах не тренировался. Условий не было. Осваивали реактивный самолет. Торопились, чтобы суметь постоять за себя.

Подошел Костя Домов. Обычно на службе он строго соблюдал воинскую субординацию, но сейчас подошел ко мне и в радостном возбуждении вместо доклада, что он готов к полету, сообщил:

— Арсен! Я только что прочитал — у нас произведен атомный взрыв. У нас есть атомная бомба!

— Это здорово! — обрадовался я. — Догнали, значит, Америку.

— Догнали! А я, грешник, с недоверием отнесся к сообщению наших газет о том, что мы открыли секрет атомного оружия. Я тогда думал: раз открыли, почему не сделали бомбу? Теперь полный порядок. Вот, — протянул он мне газету, — почитай сообщение ТАСС.

Ко мне подошел техник Як-11 и доложил, что машина готова к полету. Я пошутил, обращаясь к Домову:

— А ты, товарищ пропагандист?

Он подумал и решительно заявил:

— Нет! Если инспектор дивизии по технике пилотирования слетал неважно, то и я провалюсь.

— Надо, Домаха, слетать хорошо.

— Ну, надо так надо. Попробую.

Взлетел Домаха великолепно, убрал шасси и на высоте пятидесяти метров надвинул на себя закрашенный черной краской фонарь и зашторил переднее стекло кабины. Теперь он не видит ни земли, ни неба и пилотировать может только по приборам. Самолет сразу же накренился вправо. Я понимал причину: при мгновенном переходе от света к темноте глазам нужно адаптироваться. Одному для этого достаточно нескольких секунд, другому полминуты. Летчику надо связать в единое целое показания пяти приборов — высотомера, указателя скорости, двух компасов и кренометра, называемого почему-то «пионером». В «слепом» полете летчик не должен доверять своему чутью. Оно, как правило, подводит. Домов, видимо, доверился иллюзиям и, еще не успев схватить показания всех необходимых приборов, хотел уменьшить крен самолета, но сделал наоборот: резко его увеличил. Я вмешался в управление и исправил крен.

До высоты 100 метров самолет шел неровно, кренясь то в одну, то в другую сторону. Первый разворот Домов начал делать с таким большим креном, что машина начала снижение. Я не стал вмешиваться, рассчитывая, что проверяемый сам исправит ошибку. Его глаза уже привыкли к приборам. И действительно, самолет на какую-то долю секунды застыл, как будто понял, что земля ему в таком положении ничего хорошего не сулит. Я даже подумал: глаза Домахи уже схватили нужные приборы и на их показания реагируют хотя медленно, но правильно, и убрал руку с рычага управления. Но неожиданно для меня возникла такая ситуация, о которой я всегда вспоминаю со страхом. «Як» словно обиделся на летчиков за неумелое управление и так стремительно нырнул левым крылом к земле, что я инстинктивно схватил управление и рывком предотвратил падение. Мысль, что из-за лишней доверчивости можно погибнуть, обожгла меня. Я даже взмок. Отгоняя испуг, закончил разворот и, резко покачав самолет с крыла на крыло, спросил:

— Домаха, хорошо видно приборы?

— Нормально.

— Управляй машиной спокойно и не делай больших кренов.

— Понял.

С моей помощью Домов, набрав высоту, сделал второй разворот. Теперь мы летели на высоте 400 метров, и я мог не вмешиваться в управление, и все же мои руки теперь постоянно находились на рычагах управления, чтобы можно было мгновенно прийти на помощь.

Последний расчетный разворот Домов делал, как и полагается, со снижением, выйдя из него на высоте 250 метров с курсом равным направлению посадочной полосы. Однако летчик тут же допустил ошибку, не сделал доворот на дальний привод и, естественно, не вышел на ближний. Открыв фонарь, Домов увидел, что полоса оказалась значительно правее, и резко крутанул машину. Я по переговорному устройству приказал:

— Отставить выход на полосу. Переключи радиокомпас на ближний привод и действуй по приборам.

Домов выполнил мою команду, но на полосу не вышел, дал полную силу мотору и пошел в набор высоты.

— Разрешите идти в зону?

— Не разрешаю. Сделай «слепой» полет по кругу с посадкой.

На этот раз Домов с моей помощью сел. А я мысленно спросил себя: смог бы сам на месте Домова приземлиться без помощи инструктора? Ведь я, как и Домаха, в закрытой кабине по системе «слепой» посадки не летал. И тут же возник другой вопрос: а имею ли я моральное право принимать зачет? Нет конечно, но мне приказано делать это… После полета в зону Домов по приборам вышел на дальний привод, выполнил заход, но на четвертом развороте попросил:

— Помоги мне сесть.

Это меня озадачило. Неужели Домова все заходы на посадку ничему не научили? Поняв его ошибку, спросил:

— А радиокомпас переключил с ближнего привода на дальний?

— Нет! Позабыл, раззява!..

— Тогда сделай еще один заход.

На земле летчик выключил мотор, но долго не выходил из кабины. Я не торопил. Мне хорошо было видно, как Домов снял с головы шлемофон, достал носовой платок и вытер голову и лицо. Потом раздался его усталый голос:

— Разрешите вылезти из клетки на волю?

На земле, доложив о выполнении задания, он пожаловался:

— Я в таких полетах оказался профаном, устал дико.

Мне стало ясно, почему он попросил помочь в приземлении самолета.

В этот момент ко мне подошел летчик и доложил о готовности к проверочному полету в закрытой кабине.

— Идите пока к себе и подождите, — сказал я ему. — Наверно, сегодня на этом закончим полеты в закрытой кабине.

Свое мнение я доложил старшему нашей группы полковнику Ткаченко.

— Я же предлагал: давайте сначала сами в совершенстве освоим полеты но системе, а потом начнем проверять. Но со мной не посчитались. Как же мы доложим в Москве?

— Так и доложим: честно и прямо. Проверка должна быть учебой, а разве мы можем учить? Надо отобрать лучших летчиков и организовать специальные курсы для подготовки инструкторов, которые будут обучать летчиков полетам в сложных метеоусловиях…

Мы собирались бороться, отстаивать свое мнение, но командование со всеми нашими предложениями согласилось.