"У смерти женское лицо" - читать интересную книгу автора (Воронина Марина)

Глава 7

По дороге она зашла в магазин и обновила гардероб — полученных накануне от Щукина денег как раз хватило на новые джинсы и рубашку, и еще немного осталось на то, чтобы перекусить и купить пачку сигарет. Все это уже было — обновление гардероба, переодевания в примерочных кабинках, дорогие тряпки, прикрывающие покрытую грязью и ссадинами кожу, пистолет в сумке и ощущения из разряда тех, что испытывает, наверное, отколовшийся от материкового ледника айсберг, дрейфуя по воле ветра и волн в неизвестном направлении. Кто знает, что ждет его впереди — возможно, бесконечные блуждания по морям, пока он не растает, угодив в какой-нибудь Гольфстрим, или встреча с очередным «Титаником», а может быть, проплыв немного, он просто упрется в берег и простоит на приколе до скончания времен? Айсбергам не дано знать наперед, каким будет их маршрут, — так же, как и людям.

Выйдя из кафе, она решила прогуляться до «Омикрона» пешком. Времени было навалом, поскольку было всего девять утра. Вряд ли там кто-нибудь появится до одиннадцати. Не стрелять же, в самом деле, в охранника только из-за того, что тебе негде прикорнуть! Как там было у Макаревича? «Ее утро — наш вечер...» Да. Уж что да, то да.

Гамбургер и две чашки кофе бултыхались в желудке приятной убаюкивающей тяжестью. Катя встряхнулась, чтобы не заснуть прямо на ходу, и двинулась по тротуару, не особенно заботясь о выборе направления. Она шла под набирающим силу августовским солнцем по тротуарам Москвы, невольно вглядываясь в лица прохожих — не мелькнут ли в толпе знакомые черты? Это было, конечно же, сущей глупостью: все-таки вокруг нее была Москва, а не какая-нибудь деревня, где все друг друга знают, да и потом, ей вовсе не улыбалось сейчас быть узнанной, но она никак не могла отделаться от ощущения, что наконец-то вернулась домой. Пусть дом встречал ее неласково, но это был ее дом, в котором она выросла.

«Родину не выбирают, — повторяла Катя про себя, идя по Арбату и разглядывая свое отражение в зеркальных стеклах витрин. — Родину не выбирают, пропади она пропадом, и судьбу не выбирают... А что же, в таком случае, выбирают? Тряпки и жратву, да и то, если хватает денег, что, опять же, не всегда зависит от нас...»

Она бездумно брела по городу, поворачивая, спускаясь под землю и снова поднимаясь наверх, заглядывая в открытые двери магазинов и читая таблички и вывески — конторы, рестораны, банки, гриль-бары, какие-то управления, магазины, обменные пункты... «Лизка Коновалова всего этого больше не увидит, — подумала она вдруг, но боль была глухой, притупленной, — привыкаем, мы ко всему привыкаем, даже к смерти, — думала Катя, закуривая на ходу и отвечая мрачным прямым взглядом на удивленный и шокированный взгляд встречной старухи. — Это как на войне, — люди приходят, их узнаешь, включаешь в свой круг, а потом они падают с превращенным в кровавое месиво лицом, и твой круг опять рвется, и ты ищешь, кем бы заполнить брешь, и находишь, а потом откуда-то опять прилетает горячий кусок железа и брешь возникает в другом месте, и есть единственный способ избежать этого — быть вне крута, быть одной, чтобы нацеленное в тебя железо не убивало людей, которые ни сном ни духом...»

Она остановилась, упершись взглядом в знакомую вывеску. «Вот черт, — подумала она, — еще живы. Ну правильно, говно не тонет».

Руководство еженедельника «Инга» всегда проводило достаточно гибкую политику и очень этим гордилось. Лучше жить на коленях, чем умереть стоя — вот и вся политика. Зайти, что ли, по старой памяти? Витюша, друг сердечный, наверное, еще сильнее разжирел. Интересно, вспомнит ли он своего бывшего фоторепортера? Вспомнит, решила Катя, куда ж он денется. Такое не забывают... «К черту! — чуть ли не вслух вырывалось у нее. — Что я там потеряла? Разве что денег из него выбить, но это мы оставим на самый крайний случай. Да он, вполне возможно, больше там и не работает. Работник из него был, как из дерьма пуля, только и знал, что баб за разные места хватать... Пристрелить бы его, — подумала она с внезапной холодной злобой. — Если бы не Витюша с его широкими сексуальными запросами, я бы жила себе и горя не знала. Сколько я тогда из-за него народу перебила, а до него как-то руки не дошли, только морду расквасила. У, сволочь жирная...»

Катя поправила на плече все время норовивший сползти ремень сумки и поспешно зашагала прочь от редакции. Старые долги давно были списаны и сданы в архив, и их не следовало ворошить, поскольку жизнь шла своим чередом, все время подкидывая новые задачки. Правда, они были до отвращения похожи на старые, и оставалось только надеяться, что это все-таки не совсем круг, а что-то вроде спирали.

"Вот что, подруга, — сказала себе Катя, широким шагом удаляясь от редакции «Инги», — ты это брось. Круги, спирали всякие и прочее дерьмо — это все к делу не относится. Пару часов назад тебя пытались замочить без лишнего шума — вот об этом тебе и надобно думать. Кто, зачем и почему — вот вопросы, на которые нужно искать ответ. Кому я помешала? Менты меня, конечно, ищут. Вполне возможно также, что мое дело попадает в сферу интересов ФСБ — во всяком случае, они могут так считать. Но если это они, то я уж и не знаю... Что я им такого сделала, что они даже не попытались взять меня живой? И, главное, когда успела? Дичь какая-то, честное слово... Или это были обыкновенные бандиты? Что в таком случае им было нужно? Деньги, машина? Ну и брали бы и то, и другое, никто не стал бы возражать, даже Лилек, если бы ей дали время поразмыслить. Да нет, какой там грабеж — они охотились за нами, а не за нашими деньгами, работали по заказу...

А может, я тут вовсе и ни при чем? Может, это кто-то из девчонок? Обобрали, к примеру, клиента из крутых, а он их вычислил и — привет. А? Это, конечно, не клиент, а какой-то Дракула, но выглядит все довольно жизненно, вот только как-то уж очень наворочено. Автомат этот с глушителем..."

Катя перешла улицу и опустилась на скамейку в скверике напротив «Омикрона», решив выждать еще немного. Заведение имело совершенно безжизненный вид. Она снова закурила. Курить не хотелось, но засыпать на скамейке в сквере хотелось еще меньше. Катя прислонилась спиной к уже успевшим нагреться брусьям спинки и стала думать о заведении, в которое ее пристроила Лизка.

Заведение было непростое — это явственно ощущалось. Вроде бы кабак был как кабак и казино — как казино, но дремавшее целых три года шестое чувство опять проснулось и принялось нашептывать в уши: смотри в оба, Скворцова, смотри в оба... Конечно, этот шепот мог не иметь никакого отношения к ночному клубу, но Катя не могла побороть ощущения, что где-то в подвале под «Омикроном» бешено вращается гигантская шпуля, наматывая на себя нить ее судьбы и неумолимо подтягивая ее к центру каких-то событий. То, что Катя была сыта всевозможными событиями по горло, дела не меняло — процесс шел в автоматическом режиме, заданном неведомым программистом.

"Если я не успею вовремя добраться до этого программиста, — подумала Катя, — размажет к чертовой матери в кабачковую икру, и костей не соберешь. Мама, мама, что я буду делать... мама, мама, как я буду жить? — Она невольно улыбнулась воспоминанию, стряхивая пепел с сигареты и думая о том, что в «Омикроне» пора бы хоть кому-нибудь появиться, угроза заснуть прямо тут, пригревшись на солнышке, становилась все более реальной. — У меня нет теплого бельишка, у меня нет зимнего пальто... Если говорить о теплом бельишке, то придется-таки принимать предложение Щукина. Что он там такое задумал? Божился ведь, что ничего криминального... Ну, божба современных бизнесменов недорого стоит, но все-таки... Не официанткой же бегать. До первого покалеченного клиента... точнее, уже до второго.

А может, это мой ухажер, — встрепенулась она. — Кто его знает, кто он такой на самом деле? Позвонил из больницы скорой помощи, организовал торжественную встречу и лежит себе, ждет доклада... Пусть подождет. Вот отосплюсь и поеду навестить страждущего. Уж как он мне обрадуется!.."

К дверям ночного клуба подкатил яично-желтый «Фольксваген-жук» — не новенький «Битл», а старая модель, популярная с середины тридцатых годов и по сей день. Катя привычно умилилась при виде этого немецкого чуда, она всю жизнь испытывала непонятную симпатию именно к этой модели, несмотря на ее низкую мощность и весьма скромные габариты. Из «Фольксвагена», сильно хлопнув дверцей, выбрался Гоша. Катя едва не прыснула — владелец необыкновенно хорошо сочетался со своим автомобилем. Он и сам, похоже, прекрасно об этом знал — прежде чем направиться к крыльцу, он любовно похлопал машину по круглому капоту, словно это была лошадь.

Катя обрадовалась. В сложившейся ситуации Гоша представлялся ей наилучшим из возможных вариантов. В конце концов, он был приятелем Лизки Коноваловой... И вообще, Гоша — это был Гоша. Симпатичный Колобок и дрессировщик священных коров, в детстве обожавший Марка Твена. Катя поймала себя на том, что испытывает к нему довольно теплое чувство, и не только потому, что он ей помог. Пожалуй, ее симпатия происходила более всего из Гошиной безобидности — не так уж и мало, в конце концов...

Гоша обернулся на Катин оклик и удивленно задрал брови — они выпрыгнули из-за массивной оправы его очков, как два мохнатых зверька, собрав кожу над собой смешными складками, похожими на стиральную доску.

— О-ля-ля, — сказал он на французский манер, — какой сюрприз! Откуда ты, прекрасное дитя? Только давай договоримся сразу — никаких домогательств. У меня в этом плане выдалась очень напряженная неделя, так что удовольствия не получим ни я, ни ты. О'кей?

— Расслабься, — сказала Катя. Мысль о том, чтобы заняться сексом с Колобком, казалась ей забавной, но не более того. — Я зверски хочу спать — просто спать, без затей.

— Тебя что, Лизка выгнала? — спросил Гоша. — Или наконец-то нашелся клиент, который отважился переступить порог ее жилища?

— Я тебе потом расскажу, — после короткого раздумья ответила Катя. При всей ее симпатии к Гоше ей почему-то казалось, что посвящать его в подробности утреннего происшествия — то же самое, что опубликовать их в «АиФе». — Так ты найдешь какой-нибудь угол, в котором я смогу немного покемарить, не опасаясь, что твои священные коровы оттопчут мне нос?

— Священные ко... а, это, — рассмеялся Гоша. — Надо же, запомнила. Язык мой — враг мой. Конечно, найду. Спи спокойно, дорогой товарищ. Кстати, как прошел первый трудовой будень... или как правильно будет — будня?

— Правильно будет — сумасшедший дом, — сказала Катя, наблюдая за тем, как Гоша отпирает дверь своим ключом. — Я какому-то хмырю морду расковыряла.

— Как же, — сказал Гоша, — наслышан. Если это был тот, о ком я думаю, то он давно напрашивался на что-нибудь в этом роде. Просто до сих пор ему ни разу не посчастливилось нарваться на такую, как ты.

Он отключил сигнализацию, позвонил в службу охраны и назвал пароль. Катя стояла поодаль, откровенно зевая во весь рот. "Интересно, — подумала она, — откуда у него такая информированность?

Впрочем, чему тут удивляться: в коллективе, на восемьдесят процентов состоящем из баб, секрет — понятие очень относительное..."

— Пошли, — сказал Гоша, вешая трубку. — А сказки, если не секрет, — продолжал он, — тебе Щукин после этого никаких предложений не делал?

Катя приостановилась и внимательно посмотрела на своего собеседника, гадая, что может означать этот вопрос.

— В каком смысле? — осторожно спросила она.

— Молодец, — похвалил Гоша, — правильно себя ведешь. Уверен, что он к тебе с этим подкатывал. Не мог не подкатить, он в людях разбирается.

— Да с чем он должен был ко мне подкатить? — спросила Катя, которую в данный момент больше устраивала позиция человека, задающего вопросы.

Гоша же, как выяснилось, не имел ничего против того, чтобы ответить. Похоже, это был классический тип болтуна, и Катя про себя решила взять это на заметку.

— Это у него застарелый бзик на почве нервного переутомления, — сообщил он, широко шагая по коридору. — Он давно мечтает о скрытом охраннике — таком, чтобы с виду был сопля-соплей, а на самом деле мог бы разобраться с кем угодно. Похоже, ты — идеальный вариант.

— Вот спасибо, — сказала Катя. — Я, значит, сопля-соплей. Колобок несчастный!

— Соглашайся, — посоветовал Гоша, не обращая внимания на последнюю Катину реплику. — Это чистой воды каприз, а за свои капризы люди вроде Щукина хорошо платят. Даст Бог, не перетрудишься. В принципе, у нас тут довольно тихо, хотя бывает, конечно, всякое.

Катя неопределенно пожала плечами, не собираясь говорить ни да, ни нет. Гоша отпер ключом очередную дверь и пропустил Катю в каморку, в которой с трудом помещались обшарпанный письменный стол, старый вращающийся стул с рваным сиденьем и видавшая виды медицинская кушетка, накрытая вытершимся клетчатым пледом. Из-за опущенных жалюзи в комнатушке царил зеленовато-коричневый полумрак, мешавший Кате разобрать названия стоявших на захламленной полке книг. На стенах висели какие-то фотографии и афиши, изо всех углов торчало нечто, свернутое в запыленные рулоны, а на спинке стула сиротливо висел расшитый концертными блестками лифчик.

— Гм, — сказал Гоша, быстро, но непринужденно сдергивая лифчик со спинки стула и забрасывая его в угол. — Прошу пардону. Я же говорю — напряженная неделя.

— Ничего, — сказала Катя, — мне даже нравится. Люблю бардак, особенно творческий.

— Какое уж тут творчество, — сказал Гоша и тяжело вздохнул. — В общем, располагайся.

— Погоди, — сказала Катя. — Я так понимаю, что это твой кабинет. Где же ты будешь работать?

— Работаю я в зале и на сцене, — ответил Гоша, — а здесь я сачкую и хлещу спиртные напитки в рабочее время. Иногда не один. В общем, разок я смогу и перебиться. Спи и ни о чем не думай. На двери есть задвижка. Я, между прочим, предусмотрительный, так что никто до тебя не доберется. Хотя я, признаться, был бы не прочь.

— Ты же никого не домогаешься, — устало сказала Катя и громко, с подвыванием зевнула. Она была благодарна Гоше, но сейчас ей хотелось только одного — чтобы он, наконец, ушел и дал ей поспать.

— А это, по-твоему, домогательство? — удивился Гоша, и его брови снова выскочили на лоб, как две волосатые проворные гусеницы. — Я просто информирую, что если у тебя вдруг возникнут странные желания, то я не буду сильно брыкаться.

— У меня есть странное желание, — призналась Катя. — Не могу понять, с чем это связано, но мне до смерти хочется спать.

— Хамка, — констатировал Гоша. — Как и все бабы. Раба своих желаний и страстей. Была у лисы избушка ледяная, а у зайца лубяная... Спи, Патри-кеевна.

Катя закрыла дверь на задвижку, проверив, надежно ли та привинчена и нет ли возможности открыть ее снаружи, и тяжело опустилась на кушетку. Откуда-то издалека доносились зычные вопли Гоши. Видимо, его «священные коровы» уже собрались и настало время начинать репетицию. На стене приглушенно бормотал репродуктор. Катя дотянулась до шнура, выдернула вилку репродуктора из розетки, сняла кроссовки и легла, с наслаждением вытянув гудящие ноги. Зеленоватая полутьма мягко навалилась на нее, гася сознание, но Катя успела сделать последнее усилие — вынув из сумки пистолет, засунула его под подушку.

— Москва слезам не верит, — пробормотала она, засыпая.

Возвращаясь с работы, Катя, как обычно, вышла из автобуса за три остановки до своей — во-первых, она обнаружила, что здорово отвыкла от общественного транспорта, и душные жестяные коробки, до отказа набитые обильно потеющими и язвительно переругивающимися телами, всякий раз вызывали у нее острые приступы клаустрофобии, а во-вторых, после ночи, проведенной в грохочущем аду «Омикрона», ей просто необходимо было пройтись, чтобы хоть немного проветрить и голову, и легкие.

Район, в котором она снимала квартиру, был из дальних, добираться до центра приходилось больше полутора часов, а эта прогулка еще больше удлиняла и без того неблизкую дорогу, но Катя вполне резонно полагала, что торопиться ей некуда — дома ее никто не ждал, кроме радиоточки. Репродуктор с проломленной пластмассовой решеткой висел на стене кухни и круглые сутки что-то неразборчиво бормотал себе под нос, время от времени принимаясь петь. Катя не трогала регулятор громкости — это невнятное бормотание создавало иллюзию присутствия в квартире кого-то еще — пусть не вполне вменяемого, но живого.

Дома... Шагая через рельсы, Катя перешла железнодорожную ветку и стала подниматься по невысокому откосу, не замечая, что улыбается немного грустной улыбкой человека, вернувшегося в город своего детства и обнаружившего, что здесь его никто не помнит. Плевать, что не помнят, подумала она. Зато я их помню.

Если отвлечься от неприятностей, это было все-таки здорово — снова ощутить себя частью окружающего мира. Не соринкой в постели, не палкой в колесе и не камешком в ботинке, а именно органичной и неотъемлемой частью большого целого.

Между прочим, это оказалось еще и очень трудно. Там, в Калифорнии, одиночество казалось вполне закономерным, более того — желанным, в то время как здесь все неожиданно оказалось по-другому.

Катя никогда не была болтуньей и не понимала, как можно, к примеру, битых два часа висеть на телефоне, переливая из пустого в порожнее и перемывая косточки знакомым, — это была крайность... но разве тот вакуум, в котором она очутилась сейчас, не был крайностью? Старые знакомства можно было считать аннулированными, а новые пока что были слишком новыми для того, чтобы перерасти во что-то более фундаментальное. Попросту говоря, Катя не видела, с кем она могла бы поговорить по душам, а то и просто помолчать без оглядки на свои «интересные обстоятельства».

Хнычешь, Скворцова, сказала она себе, прибедняешься.

От добра добра ищешь... И ничего я не прибедняюсь, немедленно обиделась она. А хныкать имею полное право, поскольку я все-таки где-то женщина, а не боевой робот... И не просто женщина, а женщина, как выражаются коллеги-охранники, «на расслабоне». Жизнь, вроде, пошла налаживаться, деньжата завелись...

Лизку жалко, подумала она. Мысль была привычной, почти обыденной — человек, увы, устроен так, что рано или поздно привыкает ко всему.

Пыльная тропинка тянулась между откосом, полого спускавшимся к железнодорожному полотну, и кирпичной стеной гаражного кооператива. Откос слева от Кати желтел от одуванчиков, а справа, в вечной тени под стеной росла какая-то лебеда пополам с репейником — тоскливая растительность пустырей и свалок, повсюду следующая за человеком, где бы он ни поселился. Там, где стена кончалась, тропинка круто сворачивала направо, наискосок пересекала какой-то запущенный, совершенно одичавший сад, где на корявых от старости яблонях болтались твердые, как камни, и такие же несъедобные редкие зеленые яблоки, и вскоре благополучно выбегала на тихую окраинную улицу, застроенную девятиэтажками образца семидесятых годов. Поначалу Катя все время путалась в этих типовых трущобах, но в конце концов запомнила: ее дом — тот, у которого от крыши до середины бокового фасада протянулась извилистая, неопрятно замазанная трещина.

Заросший сад был бы весьма приятным местечком, если бы не два обстоятельства: собачники и алкаши. Рано утром и поздно вечером сад наполнялся собаками всех мыслимых и немыслимых размеров и пород, в остальное же время здесь гнездились тихие, никому, в общем-то, не мешающие компании по два-три человека, попивающие дешевую бормотуху на свежем воздухе среди куч собачьего дерьма. Были они здесь и сегодня — во всяком случае, одна компашка наверняка.

Три потертые, небритые личности, чьи лица рдели заметным даже издали нездоровым румянцем, сидели буквально в нескольких метрах от тропинки и с самым сосредоточенным видом разливали на троих. Катя поморщилась и инстинктивно прижалась к левому краю тропинки, безотчетно стараясь обойти потертую троицу стороной, руководствуясь при этом скорее здоровой брезгливостью, чем страхом, — эти люди всю жизнь были ей непонятны, как инопланетяне. Впрочем, как уже было сказано, это ее движение было скорее инстинктивным — сейчас, среди бела дня, эти люди не представляли никакой опасности.

Катя поняла, что ошиблась, когда менять что-либо было уже поздновато. Завидев ее, троица заметно оживилась. Один из алкашей, длинный сутулый мужик в засаленном джинсовом костюме, поднял голову и, расплывшись в полупьяой ухмылке, обнажившей испорченные зубы, громко сказал, адресуясь к своим приятелям, но глядя при этом на Катю:

— О! Девушка. Симпатичная... Вся в синем.

Один из его коллег неприятно ржанул и, глядя вроде бы куда-то в сторону, но зачем-то поднимаясь с корточек, нараспев выдал сакраментальное:

— Девушка в синем, дай нам, красивым...

Это еще что такое, подумала Катя, скорее удивленная, чем напуганная таким странным поведением обычно тихих алкашей. Что это они еще выдумали? Она ускорила шаг, но сутулый уже, оказывается, стоял перед ней, широко расставив руки, и загораживал дорогу, а его веселый приятель, на испитой физиономии которого как-то нелепо и криво, словно наспех приклеенные, топорщились рыжеватые усы, начал заходить сзади, тоже расставив руки и даже слегка присев, словно кур ловил. Третий, коренастый тип в линялой футболке и норвежской бородке, остался сидеть, лениво жуя плавленый сырок и с интересом наблюдая за действиями своих собутыльников.

Катя почувствовала нехороший холодок в районе диафрагмы. Действия алкашей не поддавались разумному объяснению. Это что, попытка изнасилования? Утром-то, в двух шагах от тропинки, по которой день-деньской шляется туда-сюда масса народу? Ограбление? Тоже бред какой-то... Она запустила руку под куртку, но тут же уронила ее вдоль тела: пистолет остался в раздевалке «Омикрона» — ездить с ним в переполненных автобусах было опасно.

— Дай пройти, — негромко сказала она сутулому, но тот в ответ лишь ухмыльнулся, снова продемонстрировав зубы, от вида которых Катю замутило.

— Ну, филя вы там стали? — подал голос обладатель интеллигентной норвежской бородки, дожевав сырок и вытирая руки о свою заношенную майку. — Сюда ее волоките. Стол без женщины — это плохо, а женщина на столе — наоборот, хорошо...

Катя отскочила в сторону, уворачиваясь от подкравшегося сзади усатого, и тут чей-то звенящий — несомненно, от скрываемого испуга, — голос спросил:

— Эй, мужики, вы чего это здесь затеяли?

На секунду боевые действия приостановились, и Катя увидела на тропинке молодого парня в спортивных трусах, кроссовках и белой майке без рукавов, открывавшей сильные загорелые руки. «Бегун, — подумала Катя. — Психованный какой-то бегун. Ему что, жить надоело? Или он просто хочет присоединиться? Вопрос: можно ли изнасиловать женщину посреди площади? Ответ: нельзя, потому что толпа будет мешать советами...»

— А ну, вали отсюда, — коротко предложил бегуну сутулый.

— Оставьте девушку в покое, — сказал бегун. — Совсем озверели, братья по разуму?

— Ну ты смотри, какой козел, — с некоторым даже удивлением сказал усатый. — Обзывается, животное.

На время забыв о Кате, он двинулся к незнакомцу. Флегматичный бородач тоже встал и, топча бурьян, стал выбираться на тропинку.

Беги, бегун, подумала Катя. Сейчас самое время брать ноги в руки. Догнать тебя этим уродам слабо, да и не станут они за тобой гнаться... Что тебе — больше всех надо?

Бегун, однако, не побежал, оказавшись на поверку еще и драчуном. Коротко развернувшись, он врезал сутулому в солнечное сплетение, да так, что тот, коротко заорав, отлетел на несколько шагов и остановился, ударившись спиной о корявый ствол умирающей от старости яблони.

«Ого, — с невольным уважением подумала Катя. — Не перевелись еще богатыри на земле русской. Ископаемый какой-то бегун».

Сутулый лицом вниз возился под яблоней, а бегун уже общался с усатым. Получив прямо по усам, тот послушно нырнул головой в бурьян, где что-то немедленно отозвалось жестяным грохотом и дребезжанием. Флегматичный бородач, однако, оказался парнем крепким — небрежно уклонившись от бегунова кулака, он ударил сам, да так, что бегун не устоял на ногах.

«Вот сейчас начнется настоящая потеха, — подумала Катя с сочувствием. — Как насядут они на него все втроем...»

Она немедленно и без всякого удовольствия убедилась в своей правоте — алкаши действительно насели на ее избавителя со всех сторон, и, хотя тот держался стойко, ему пришлось туго. Кате вдруг стало по-настоящему страшно — мужики дрались озверело, и она поняла, что благородный порыв может стоить вступившемуся за нее парню жизни. Дико завизжав, она бросилась вперед и, забыв все, чему когда-то учил ее тренер, вцепилась обеими руками в чьи-то сальные волосы, изо всех сил рванув их на себя. Усатый издал громкий матерный вопль и выронил подобранный в бурьяне ржавый кусок стальной арматуры с присохшим к нему бесформенным обломком бетона. Немного придя в себя от этого вопля, Катя красиво и чисто, как в спортивном зале, провела подсечку, и усатый плашмя упал спиной на тропинку.

Временно перестав брать его в расчет, Катя подхватила арматурину и с размаха огрела по спине бородача куском бетона, делавшим ее дубину похожей на каменный топор. Бородач удивленно крякнул и прогнулся, словно закончивший упражнение гимнаст, и тогда бегун, к этому моменту выглядевший, как жертва автомобильной катастрофы, ударил его ногой в пах. Ноги у этого парня были сильные, мускулистые и жилистые, и удар получился, как у Пеле, — Кате даже почудилось, что драгоценное хозяйство бородача оторвалось и пулей унеслось куда-то в пространство, кувыркаясь на лету. Это, конечно, была оптическая иллюзия, хотя Катя предпочла бы, чтобы это было правдой. Бородач схватился за пострадавшее место обеими руками — похоже, что его посетило то же видение, что и Катю, — и упал на колени.

Сутулый взмахнул ножом, бегун увернулся, и Катя снова занесла свой каменный топор, со свистом — так ей, во всяком случае, показалось, — обрушив его вниз. Она совершенно сознательно целилась в голову, но тяжелый кусок бетона, по дороге ободрав сутулому ухо, опустился на его плечо. Катя услышала отчетливый негромкий хруст, с которым сломалась ключица, и последовавший за ним дикий вопль боли и удивления. Дешевый складной нож с ядовито-зеленой пластмассовой рукояткой выпал из руки сутулого, и Катя пинком отшвырнула его в траву. В ту же секунду в ее собственном ухе словно взорвалась начиненная ослепительной белой болью граната, и она рыбкой нырнула вслед за ножом, уже в полете сообразив, что напрасно сбросила со счетов усатого.

Приземлившись на живот, она сквозь надоедливый комариный звон в казавшемся ей огромным, как автомобильная шина, ухе, услышала серию глухих ударов — там, на тропинке, кто-то кого-то добивал. На глаза ей попался нож — отвратительная ярко-зеленая рукоятка прямо-таки горела сквозь спутанные стебли травы, — и она на всякий случай схватила его, содрогнувшись от отвращения, — зеленая пластмасса была теплой и влажной.

Катя с трудом села, тряся головой, как умирающая от чумки собака, — как раз вовремя, чтобы увидеть финал: бегун, который и сам не вполне твердо стоял на ногах, свалил усатого прямым ударом в подбородок.

— Ну, чего расселась? — хрипло спросил он, протягивая Кате руку. — Вставай, пошли отсюда.

— Лучше побежали, — сказала она, хватаясь за его ладонь и с трудом поднимаясь на ноги. — Второго раунда я уже не выдержу — убью кого-нибудь к чертовой матери.

— Урою, суки, — прорычал бородатый, тяжело вставая с колен и все еще держась за промежность.

Сутулый тихо выл, прижав ладонь к переломанной ключице, а усатый уже сидел на тропинке, бессмысленно моргая и ощупывая челюсть.

Бегун рванул Катю за руку, и они бросились бежать, оставив позади поле бранной славы. По дороге Катя с удивлением обнаружила, что у нее в ладони все еще зажат нож, и на ходу зашвырнула его подальше.

Выскочив из сада на улицу, по другой стороне которой тянулся длинный ряд поставленных торцами к дороге девятиэтажек, они остановились, переводя дыхание.

— Спасибо, — сказала Катя. — Как вас зовут, сэр рыцарь?

Бегун некоторое время молча смотрел на нее, шмыгая разбитым носом.

— Обалдеть можно, — сказал он наконец. — А где истерика?

— Истерика была там, — ответила Катя, кивая в сторону сада. — А теперь-то что же... Так ты предпочитаешь сохранить инкогнито?

— Да какое инкогнито, — отмахнулся бегун. — Обалдел просто... Андреем меня зовут.

— От чего же ты обалдел? — спросила Катя. — Вот я действительно обалдела, когда ты драться полез. Я думала, на самом деле так не бывает.

— Да черт его знает, бывает или нет, — пожав плечами, сказал Андрей. — Я, кстати, тоже удивился, когда ты не убежала. Добрые дела, как правило, наказуемы. По сценарию мне полагалось сейчас валяться, откинув копыта... так что это еще большой вопрос, кто кого должен благодарить.

— Ой, только давай без реверансов, — сморщилась Катя. — И давай куда-нибудь идти, а то стоим тут, как эти...

— Тут кафе неподалеку, — сказал Андрей. — Зайдем?

— В кафе? — переспросила Катя. — На чашечку кофе, значит?

— Можно даже с коньячком, — сказал ее спаситель. — Рановато, конечно, но ради такого случая...

— Слушай, — сказала Катя, — а штаны надеть ты не хочешь? Я уж не говорю про то, что у тебя вся физиономия в крови, но без штанов тебя в кафе просто не пустят.

Андрей посмотрел вниз и схватился обеими руками за свои синие спортивные трусы, словно опасаясь потерять и их.

— Мать моя, мамочка, — удивленно сказал он. — Вот так фокус...

Он вдруг принялся хохотать, охая и морщась от боли в разбитых губах, и Катя, не удержавшись, присоединилась к нему. Они стояли и хохотали, держась за животы, и случайные прохожие обходили стороной странную парочку.

— Вот черт, — сказал Андрей, отсмеявшись. — Как же мне теперь до дома добраться с таким фасадом? Два квартала...

— Пошли, — решительно сказала Катя.

— Куда?

— Куда надо. Йодом буду тебя мазать. Ты сам сказал, что добрые дела наказуемы.

— Ну, нет, — моментально становясь серьезным, сказал Андрей. — Йод — это уже лишнее.

— Поговори у меня, — с угрозой сказала Катя. — Я точно не помню, но зеленка у меня, кажется, тоже есть.

— О, Господи, — вздохнул Андрей. — Лучше бы они меня там убили... Ладно, веди... садистка.