"У смерти женское лицо" - читать интересную книгу автора (Воронина Марина)

Глава 20

Капитан ФСБ со смешной фамилией Колокольчиков, всю жизнь причинявшей ему массу неприятностей, сидел дома и занимался делом, которое забросил много лет назад, — грыз ногти. Время от времени он бросал на них быстрый взгляд, чтобы проверить, сколько осталось, и снова начинал грызть, сплевывая отходы производства на выложенный потертой и местами отставшей полихлорвиниловой плиткой пол кухни. Плитка была двух цветов — ужасного синего и дикого бирюзового и располагалась в шахматном порядке. Кое-где в этой шахматной доске зияли неопрятные грязно-серые квадраты, образовавшиеся в тех местах, где плитка отвалилась совсем, обнажив бетон перекрытия. Колокольчиков между делом подумал о том, что вместо того, чтобы грызть ногти, он вполне мог бы приклеить отставшую плитку, скоротав тем самым время и сделав в высшей степени полезное дело — подумал привычно, без энтузиазма, но и без раздражения, точно зная, что ничего приклеивать он не станет, а станет все так же сидеть у окна, курить, грызть ногти и ждать телефонного звонка... по крайней мере, до завтра. Если же и завтра ему не позвонят, это будет означать, что Птица действительно подалась в бега, каким-то совершенно мистическим образом почуяв интерес к своей персоне со стороны его департамента, и тогда придется признать, что разработанная им операция провалилась на все сто процентов... Фактически это означало бы, что капитан Колокольчиков напрасно продал душу дьяволу, не получив взамен ничего, кроме угрызений совести.

Он поймал себя на том, что думает о Кате Скворцовой как о Птице, и поморщился — налицо была явная попытка самообмана. Думать о ней так, называть ее так было проще, как будто речь и вправду шла о какой-то совершенно незнакомой женщине, охраннице и курьере Головы-Щукина, бешеной твари по кличке Птица, а не о Кате Скворцовой, которая... Которая что? Которая однажды треснула капитана Колокольчикова, тогда еще старшего лейтенанта, молотком по башке, приковала его к радиатору парового отопления его же наручниками и сперла у него табельное оружие? Или которая перестреляла кучу народа, ураганом пройдясь по московскому закулисью и оставив за собой пунктирную линию трупов? Или это та Скворцова, из-за которой погиб майор Селиванов, один из немногих людей, кого капитан по-настоящему уважал? Та самая, из-за которой ублюдки Головы поставили на перо Андрюшку Фомина, только и успевшего, что закончить училище да замарать свою совесть по прямому наущению капитана Колокольчикова?

«Пошел к черту, идиот, — сказал себе Колокольчиков. — Это та самая Скворцова, к которой некий оперуполномоченный уголовного розыска со странной фамилией питал довольно нежные чувства и которая потом вытащила этого дурака-оперуполномоченного с того света, хотя могла бы просто бросить его там — пускай бы подыхал, недоумок... И ведь что самое противное, этот ее благородный поступок был, пожалуй, одной из самых больших ошибок в ее жизни. Если смотреть под определенным углом, то этот поступок выглядел явной глупостью, за которую теперь ей приходилось расплачиваться».

Впрочем, расплачивалась Скворцова, как всегда, сполна, с лихвой. Она всегда шла ва-банк, прямо и дерзко, и всегда выигрывала — наверное, потому, что она всегда готова идти до конца и не на словах, а на деле... до самого конца, без оговорок и ограничений, без всяких там «а если» и «быть может». Полковник Соболевский зря подозревал в ней профессионала — она просто не умела сдаваться и обладала талантом выживать там, где любой другой человек наверняка откинул бы копыта.

Капитан оставил в покое ногти и закурил. Было утро, но он не пошел на службу — следуя тайной договоренности с Соболевским, он переключил каналы связи на свою квартиру и теперь сидел здесь, дожидаясь звонка с поста прослушивания или от наблюдателей, третий день следивших за квартирой Птицы. Ему приходилось прятаться от сослуживцев — стукач, в существовании которого никто не сомневался, до сих пор не был выявлен, и Птица по-прежнему оставалась единственным козырем в колоде полковника Соболевского, то есть оставалась бы, если бы хоть кто-нибудь знал, где она в данный момент находится.

Сидеть на табуретке было неудобно — затекала спина, и капитан, прихватив с подоконника пепельницу, переместился прямо на пол. Здесь было уютнее, но теперь взгляд его упорно натыкался на стоявший здесь же, на полу, телефонный аппарат, поскольку больше смотреть было не на что.

Он смотрел на телефон со смешанным чувством надежды и опасения. Ему очень хотелось, чтобы тот наконец зазвонил, но он не совсем четко представлял себе, что станет делать, когда это произойдет. Продолжать следить за Птицей означало снова идти на риск потерять ее из вида... И вообще, капитан чувствовал, что с этим затянувшимся делом пора кончать. Голова не был идиотом, да и все, что удалось им узнать об этом деятеле, говорило о том, что отрава, которую он распространял, была изготовлена не здесь. Партия поддельного лекарства, попавшая в руки Щукина, была огромной, но не бесконечной, и Голова мог свернуть свой бизнес раньше, чем его удалось бы схватить за руку. Капитан чувствовал, что это может произойти в любой момент — сегодня, завтра... возможно, это произошло вчера. Возможно, партия товара, с которой так лихо ускользнула Птица, была последней, и тогда Голова может уйти безнаказанным... Да и не в Голове дело. Дело в том, сколько еще детей пострадают от его зелья — десять, сто, тысяча? Птица спутала все планы, но надежда была только на нее.

Колокольчиков принял решение, хотя и сомневался, что оно будет одобрено полковником. Полковник Соболевский был честным человеком — ровно настолько, насколько это возможно для человека его профессии, — но он являлся прежде всего профессионалом, помешанным на конспирации, профессиональных приемах, чести мундира, интересах государства и прочем выспреннем дерьме. Ему проще было собственными руками пристрелить Щукина, чем допустить мысль о том, что Птицу можно посвятить в служебную тайну, предварительно не завербовав. Колокольчиков не сомневался в том, что на вербовку Катя не пойдет. Пожалуй, он мог бы даже заранее угадать все те слова и выражения, которые та произнесет в ответ на подобное предложение... Один намек на то, что такое возможно, привел бы ее в ярость. Тем не менее Колокольчиков собирался открыть Птице глаза на то, что творилось вокруг, в глубине души побаиваясь того, что она могла оказаться полностью в курсе. В конце концов, нормальный, дневной мир по каким-то неизвестным причинам упорно отторгал ее, несмотря на все ее попытки жить, как все, так что она вполне могла прийти к решению всерьез попытать счастья на ночной стороне.

Сигарета обожгла губы. Колокольчиков зашипел, воткнул окурок в пепельницу и немедленно закурил снова, между делом отметив, что в пачке осталось всего три или четыре сигареты. «Много курю», — безразлично подумал он, и тут телефон взорвался звоном. Колокольчиков от неожиданности отпрянул назад, больно треснувшись затылком о ребро батареи, и схватил трубку.

— Рыба, — сказал он в микрофон.

— Старик, — ответили ему. — Отметка пять.

— Оба-на, — не сдержавшись, сказал он. Полученное им сообщение означало, что Птица вошла в подъезд своего дома пять минут назад. На том конце провода воцарилось несколько удивленное молчание, и он, спохватившись, добавил: — Сателлит.

Это был приказ продолжать наблюдение.

Все это очень напоминало детские игры в шпионов с паролями, условными фразами и накладными бородами из пакли, но Колокольчиков, поближе познакомившись с методами работы своего учреждения, долго шарахался от каждой тени и так и не освоил заново тонкое искусство слепой веры в тайну личной переписки и телефонных переговоров. Положив трубку, он показал телефону кулак с отставленным средним пальцем, и телефон немедленно зазвонил снова.

Звонили с поста прослушивания — сообщить, что по интересующей капитана квартире кто-то ходит. Он снова повесил трубку и начал было вставать, но замер в неудобной позе, внезапно впав в нерешительность. Пока он будет добираться до Арбата, Птица может сто раз уйти — на время или насовсем. Вряд ли она собиралась задерживаться в своей квартире. Скорее всего она зашла просто собрать вещи или выпить чашечку кофе, как во время первой их встречи. Колокольчиков невольно потрогал голову в том месте, куда три года назад пришелся удар молотком. История, похоже, повторялась, исчерпав запас возможных подлостей: он опять охотился за Скворцовой, и опять никто при этом не гарантировал целость его черепной коробки.

После недолгого раздумья Колокольчиков снял телефонную трубку и набрал номер Скворцовой. Он ждал долго, вслушиваясь в длинные гудки, но к телефону никто не подошел. «А ты чего хотел? — спросил он у себя. — Решить все проблемы, сидя на полу в кухне? Она не такая дура, чтобы, тайком пробравшись домой, отвечать на телефонные звонки. Вообще, это была дурацкая затея — звонить ей по телефону. Чего я добивался? Предупредить об опасности? Так это еще неизвестно, кто представляет для нее большую опасность — Голова или я. Так или иначе, теперь она знает, что за квартирой кто-то наблюдает, а Соболевский в ближайшее время узнает, кто ее об этом проинформировал. Интересно, как ему это понравится? Ничего, я это как-нибудь переживу. С Птицей надо входить в контакт, и чем скорее, тем лучше, пока либо она сама, либо мой полковник не наломали дров».

Он быстро оделся и почти выбежал из квартиры, пытаясь убедить себя в том, что действует в интересах следствия, а вовсе не пытается исправить то, что сам же и наворотил, и спасти Птицу, которая, судя по всему, готовилась сунуть голову в пасть льва.

Выделенная ему Соболевским неприметная «шестерка», отличавшаяся от тысяч своих сестер разве что антенной радиотелефона на крыше, с покинутым видом стояла у подъезда. Колокольчиков торопливо отпер дверцу и втиснул свое крупное тело на водительское место, отчего машина заметно просела на амортизаторах. Капитан торопливо вставил ключ в замок зажигания и запустил двигатель. Его не отпускало непонятное ощущение — ему казалось, что речь идет о жизни и смерти и все решают минуты... пока что только минуты, но вот-вот счет должен был пойти на секунды, и он очень боялся не успеть.

Машина сорвалась с места. Центральные магистрали были забиты транспортом, по радио неприятно жизнерадостный голос передавал сообщения о многочисленных пробках, и Колокольчиков, избрав более длинный, но менее загруженный маршрут, погнал машину по боковым улицам, выжимая из нее все, что можно, и совершенно игнорируя правила дорожного движения. Ему повезло, и на пути к Арбату его ни разу не попытались остановить — это была какая-то мистика, такая же необъяснимая, как и его неуклонно нараставшее беспокойство.

Машины наблюдения на месте не оказалось, и Колокольчиков связался с ней по радио. Выяснилось, что Птица уже покинула свою квартиру и машина, согласно его приказу, следовала за ней до станции метро. Один из наблюдателей отправился вместе с объектом кататься на метро, но Колокольчиков не стал ждать результатов этой поездки — было единственное место, куда могла направиться Скворцова, во всяком случае, единственное, которое имело сейчас значение. Если она отправилась в парикмахерскую или в зоопарк, то Колокольчиков ничего не потерял бы, узнав об этом позже. Самым главным ему казалось другое: удастся ему поговорить с ней до того, как она встретится с Головой, или эта встреча произойдет раньше?

Он снова оторвал машину от бровки тротуара и буквально через несколько минут остановил ее в паре сотен метров от входа в «Омикрон», гадая, зачем Скворцовой понадобилось добираться на метро до места, расположенного буквально в двух шагах от ее дома. Могла бы и прогуляться... Впрочем, у нее тоже могли быть причины для спешки — она вообще любила действовать быстро, не тратя времени на долгие раздумья и плетение интриг. «Этим и берет», — подумал он, закуривая.

Тут он увидел человека, который чуть ли не бегом направлялся к его машине, стараясь сохранять при этом беспечный вид вышедшего на прогулку обывателя. Это было бы смешно, если бы не острое ощущение копившейся в воздухе опасности, о которой безмолвно кричало буквально все вокруг. Колокольчиков затянулся, и на этот раз сигарета отчетливо отдавала пороховым дымом — резкий, бьющий в ноздри кислый запах насильственной смерти.

Торопыга приблизился, и капитан опустил стекло со стороны пассажира.

— Она в «Омикроне», — сообщил запыхавшийся наблюдатель.

— О, черт! — воскликнул Колокольчиков, выскакивая из машины. — Давно?

— Минуты полторы, — ответил тот.

— Садись в машину и наблюдай, — бросил Колокольчиков уже на бегу, направляясь ко входу в клуб. Заметив, что сигарета все еще торчит у него изо рта, он выплюнул ее на тротуар. Белый цилиндрик с тлеющим красным огоньком на конце полетел, как ракета, и взорвался, рассыпав облачко быстро погасших искр.

Перед дверью «Омикрона» капитан притормозил, придав лицу озабоченное выражение, а походке деловитость. Впрочем, все его ухищрения пропали даром — в вестибюле никого не было, так что никто не обратил бы на него внимания, даже если бы он влетел сюда, как новогодняя шутиха.

Капитан остановился, пытаясь сориентироваться. У Птицы была фора в добрых две минуты — вполне достаточно для чего угодно, не исключая и убийства. Правда, кругом было совершенно, даже как-то неправдоподобно тихо, только со стороны ресторана доносился приглушенный расстоянием лязг посуды — видимо, кухня уже оживала, готовясь к вечернему светопреставлению, да топотали на сцене репетирующие кобылы из кордебалета, подстегиваемые окриками своего руководителя, балетмейстера или как он там у них называется. Похоже было на то, что он опоздал, и Катя уже беседовала с Головой — у крыльца Колокольчиков заметил знакомый «Мерседес».

— Мать твою, — шепотом сказал Колокольчиков, мучительно раздумывая, что же ему теперь делать. Лучше всего, конечно, было бы тихо выйти отсюда и вернуться в машину, чтобы дождаться Катю на улице. Он уже было повернулся, собираясь именно так и поступить, но тут до ушей его долетел звук спускаемой в туалете воды — он был уверен, что тот донесся из женского туалета. Колокольчиков колебался не больше секунды — если это была не Птица, то он легко мог притвориться пьяным, который по ошибке забрел не туда, а если это все-таки была она, то поговорить с ней лучше всего было бы в каком-нибудь уединенном местечке, вроде женского туалета, например.

Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Колокольчиков осторожно открыл дверь туалета и вошел, испытывая при этом сильнейшее смущение. Помнится, однажды ему уже пришлось посетить подобное заведение — еще в школе, классе в шестом, когда расшалившийся приятель забросил его портфель в приоткрытую дверь женского туалета. Дело происходило во время урока, который они прогуливали, так что ни в туалете, ни в коридоре никого не было. Колокольчиков тогда вбежал, схватил портфель и пулей выскочил обратно, успев рассмотреть только то, что там не было писсуаров — одни кабинки, и ощущая, что накачан адреналином по уши, словно только что совершил прыжок с пятого этажа. Как ни странно, то же самое он чувствовал и сейчас, каким бы смешным или глупым это ему ни казалось.

Капитан ФСБ Колокольчиков, стараясь ступать как можно тише и сильно при этом стесняясь, миновал умывальную комнату и вошел в помещение с кабинками. Кабинок было четыре, и во всех четырех было тихо.

Окно в противоположной стене казалось запертым. Потеряв всякую надежду, деморализованный настолько, что перестал стесняться, капитан открыл дверь крайней кабинки и убедился в том, что она пуста. В следующей кабинке, тоже пустой, что-то привлекло его внимание, и он не сразу понял, что это был слабый запах какой-то косметики и еще чего-то — чего-то знакомого... уж не пива ли? Он сделал шаг вперед, принюхиваясь и вытягивая шею, и вдруг в его мозгу молнией вспыхнула полудогадка-полувоспоминание. Так уже было, с отчаянием подумал он, начиная оборачиваться.

Как он и ожидал, обернуться до конца ему не удалось.

— Боже, ну что за идиот, — устало сказала Катя, глядя на привольно раскинувшегося на кафельном полу Колокольчикова. — Просто маньяк какой-то. Нигде от него прохода нет — ни в ванной, ни в туалете...

Колокольчиков не отвечал. Глаза его были закрыты, а на лбу стремительно наливался зловещим фиолетовым цветом большой синяк. Падая, Катин знакомый основательно приложился головой к фаянсовому краю унитаза. Впрочем, дышал он ровно, так что беспокоиться за его жизнь не приходилось. Некоторое время Катя, подняв брови, разглядывала его, гадая, откуда он мог здесь взяться. В милиции он вроде бы больше не работал. Неужели теперь неустрашимый, хотя и не семи пядей во лбу, старлей подался за длинным рублем, нанявшись к Голове? В принципе, это было бы вполне логично, но Катя почему-то сильно сомневалась в этом.

— Старлей, — позвала она, несильно толкнув Колокольчикова в бок. — Эй, старлей!

Колокольчиков по-прежнему молчал, пребывая в тех блаженных краях, куда временно удаляются травмированные ударом по голове старшие лейтенанты, капитаны и прочие чины наравне с гражданскими лицами.

Катя наклонилась к нему, еще не зная, что собирается сделать — то ли попробовать привести его в чувство, то ли обыскать, но тут дверь туалета снова хлопнула, и знакомый хрипловатый голос произнес:

— Она точно где-то здесь, я ее видел. Ты посмотри в ресторане, а я проверю туалет — вдруг у нее медвежья болезнь!

— Черт, — одними губами сказала Катя. Времени не оставалось даже на то, чтобы подумать: войдя в туалет, охранник первым делом должен был увидеть ее, стоящую на пороге кабинки, и торчащие из дверей ноги Колокольчикова. Она резко обернулась и нажала на спусковой крючок в тот самый миг, когда охранник по кличке Кирпич показался из умывального отделения.

Выстрел был совсем тихим. Пуля ударила Кирпича в середину груди, отшвырнув к стене. Он вскрикнул и с шумом обрушился на пол, а его тупоносый револьвер громко стукнул, ударившись о кафель. Катя бросилась вперед, чтобы занять более выгодную позицию в дверях туалета. Товарищ Кирпича не мог уйти далеко и наверняка слышал шум. Оставалось только надеяться, что у него хватит глупости самому сунуться сюда, чтобы посмотреть, что произошло с его напарником.

— Эй, Кирпич, ты чего там? — спросил он, и Катя узнала голос. Это был Саня — просто Саня, без клички и даже, казалось, без фамилии, потому что Кате ни разу не приходилось слышать, чтобы его называли как-то иначе. Она знала его голос — черт возьми, она знала их всех, знала их голоса, имена, клички и любимые сорта сигарет, она неоднократно выпивала вместе с ними после того, как клуб закрывался и денежные мешки расползались по домам, взбудораженные спиртным и стриптизом, чтобы там донимать своих жен и любовниц, она вместе с ними ходила пострелять в тир, а этот вот Саня даже обучил ее тонкостям игры в очко. Это была ее среда, к которой она не испытывала ни ненависти, ни презрения — ничего из того набора эмоций, которые заставляют одного человека стрелять в другого. «Но меня вытолкнули вон, — с холодной ясностью подумала Катя, беря на прицел появившуюся в дверном проеме фигуру, — и попытались прихлопнуть, как надоедливую муху, — она нажимала на спуск, чувствуя, как привычно подпрыгнул в руке пистолет, — и что я должна делать? Подставить другую щеку? Это бы ладно, щек у меня все-таки две, но им зачем-то нужна моя голова, а она у меня, к сожалению, только одна...»

Она промазала, и Саня успел шарахнуться в сторону, избежав верной смерти от второго, более точно нацеленного выстрела. Он немедленно вынырнул снова — на этот раз откуда-то снизу, встав, очевидно, на колени, — и пальнул в ответ. Глушителя на его ТТ не было, и в замкнутом пространстве туалета выстрел прозвучал, как гром небесный. Жалобно звякнула расколотая плитка, пуля с визгом срикошетила и пробила дверь кабинки — Катя отчетливо слышала, как она там дзынькнула о смывной бачок. Бачок устоял — пуля, видимо, была на излете.

Катя выстрелила два раза подряд. Обе пули пробили дверной косяк, за которым прятался Саня. В ответ снова звонко бабахнул ТТ, и Катя поняла, что начинается нормальная, классическая и не сулящая ей ничего хорошего позиционная война.

Осторожно, стараясь не шуметь, она вынула из пистолета обойму и дважды быстро нажала на курок. Первый выстрел ударил в стену левее двери, а вместо второго раздался только сухой, отчетливый щелчок упавшего на пустой патронник курка. Катя немедленно вставила обойму на место и тихо передернула затвор.

Саня выдержал короткую паузу, выстрелил и подождал еще немного. Катя усердно завозила ногами по полу, имитируя метания попавшего в западню человека, и Саня купился.

— Ну что, Птица, — сказал он, лениво выпрямляясь и неторопливо входя в туалет, — что, сучка? Не подрассчитала? Что ж ты делаешь-то, а?

Когда он произносил последнее "а", Катина пуля влетела в его открытый рот и, пробив мягкое небо, вошла в мозг и вышла через затылок, проделав в нем дыру размером с кулак.

— Я тебе покажу «сучку», — хрипло сказала ему Катя и быстро перезарядила пистолет.

Она выскочила в коридор, держа пистолет двумя руками, как героиня боевика, на время забыв и о растянутой ноге, и об оставшемся лежать в туалете Колокольчикове. В крови гуляла лошадиная доза адреналина, холодя кожу и делая все тело совершенно невесомым, словно надутым гелием. Путь к отступлению был отрезан, теперь оставалось одно — идти вперед до конца.

В дверях ресторана показался Бабай, прозванный так за свою привычку к месту и не к месту поминать какого-то еханого бабая. Несмотря на большую засоренность своего лексикона, Бабай обладал отменной реакцией и очень прилично стрелял. Кате до него было далеко, тем более, что теперь в его руках был не привычный «вальтер», а какой-то уродливый, незнакомой системы автомат с длиннющим толстым глушителем. Бабай даже не думал вступать в переговоры — автомат в его руках шепеляво залопотал, плюясь свинцом и разбрасывая пули широкой щедрой, дугой по всему вестибюлю, уродуя строгие панели, раскалывая мраморную плитку и высекая из пола облачка каменной пыли и острые стрелы мелких злых осколков. Когда длинная очередь иссякла, Катя еще какую-то долю секунды стояла неподвижно, уверенная в том, что уже мертва, а потом одним плавным движением навела пистолет на Бабая, точно зная, что попадет — не может не попасть! — прямо между глаз. В том, как пистолет лежал в руке, было полузабытое ощущение абсолютной правильности, полного отождествления оружия со стрелком — это была верная смерть, и Бабай каким-то образом тоже почувствовал это.

— Нет! — неприлично высоким, тонким голосом выкрикнул он, закрываясь автоматом. — Нет, еха-ный бабай!

Катя выстрелила, и пуля выбила автомат из Бабаевых рук. Бабай завизжал и, тряся ушибленными кистями, бросился вглубь ресторана. Катя поспешила следом. Вся эта кутерьма наверняка всполошила весь персонал клуба... Конечно, вряд ли кто-то стал бы вызывать милицию, но Голова мог ускользнуть, тем более, что его людские ресурсы, похоже, были исчерпаны — это все-таки был ночной клуб, а не военная база, и сколько бы людей ни работало на Щукина, Катя никогда не видела здесь больше троих-четверых охранников, даже ночью, в разгар веселья. Так что теперь время становилось тем фактором, который решал все, и его, как всегда, катастрофически не хватало.

Она вбежала в ресторан, успев заметить, как мелькнул в дверях кухни светлый пиджак Бабая. Катя не стала тратить время на преследование струсившего охранника, хотя и понимала, что в будущем это может обернуться осложнением... Впрочем, сейчас ей было не до гаданий на кофейной гуще.

Ресторан был пуст, только в углу сцены сгрудились Гошины «священные коровы», сейчас, как никогда, напоминавшие испуганное стадо, да сам Гоша стоял перед сценой лицом к Кате, взволнованно теребя в руках свои очки с толстыми стеклами. Когда Катя ворвалась в зал, «коровы» завизжали, вызвав у нее вспышку раздражения: она считала, что человек все-таки не должен до такой степени уподобляться травоядным, а Гоша нервным движением нацепил на нос очки и нерешительно поднял руки вверх, как какой-нибудь битый фриц. Однако, разглядев Катю, руки он опустил и даже помахал ей розовой колобковой ладошкой — не так, чтобы очень уж радостно, но все же довольно миролюбиво.

— Привет, лисичка, — сказал он, кривовато улыбаясь. — Так это ты устроила здесь переполох?

— Здравствуй, Колобок, — ответила Катя, останавливаясь и опуская пистолет. Ей вдруг захотелось присесть за свой столик и выпить коньяку. Возбуждение внезапно схлынуло, оставив только боль в ноге и дрожь в сжимавших «стечкин» ладонях. Катя чувствовала, что, несмотря на недавно принятую ванну, опять пропотела насквозь, как солдатская портянка. — А ты все мучаешь животных? Слушай, Щукин у себя?

— Странный способ приходить на прием к начальству, — осторожно съязвил Гоша. — Впрочем, это не мое дело. Да, Щукин у себя.

— Ну, не сердись, Колобок, — отлепляясь от стены, сказала Катя. — Я же не виновата, что он не хочет меня видеть... по крайней мере, живой.

— Вон что, — со вздохом проговорил Гоша. — Так может, тебе помочь?

— Ага, — сказала Катя, сворачивая в неприметный служебный проход, — будь так добр: если он как-нибудь вырвется от меня и побежит через зал, крикни ему: «Бу!»

— Как хочешь, — печально сказал вслед ей Гоша и, повернувшись к танцовщицам, вяло махнул рукой. — Все по домам. Сегодня выступления не будет.

Катя ворвалась в кабинет Щукина без стука и остановилась в дверях — растрепанная, вспотевшая и очень злая, сжимая обеими руками наведенный прямо в лоб ее бывшему работодателю пистолет с глушителем.

— Приветики, — слегка запыхавшимся голосом сказала она, обоими большими пальцами взводя курок.

— Доброго здоровьичка, — в том же неуместно шутливом тоне откликнулся Щукин. — Выглядишь просто великолепно. Значит, пришла поквитаться с Головой? Молодец. Проходимость у тебя, как у легкого танка. Может, поговорим?

— Думаю, что не стоит, — сказала Катя. — Твоя готовность отвечать на вопросы говорит только о том, что тебе зачем-то нужно потянуть время. Увы, у меня лишнего времени нет, так что разговора не получится.

— Печально, — сказал Щукин. — Что ж, тогда, как я понимаю, пора прощаться.

Катя слишком поздно обратила внимание на то, что его руки во время разговора находились под столом — в конце концов, далеко не каждый может замечать и, главное, верно истолковывать все подряд, без разбора. Зловещий смысл упущенной ею детали дошел до нее лишь тогда, когда под столом глухо громыхнуло и пуля девятимиллиметрового калибра, пробив переднюю стенку массивного щукинского стола, словно тяжелым раскаленным бичом хлестнула ее по левому бедру. Голова хранил-таки в одном из ящиков стола пистолет и сумел им воспользоваться.

От боли и неожиданности Катя вскрикнула и успела трижды нажать на курок, прежде чем простреленная нога подвела ее и она упала на пол, выпустив пистолет из ослабевших рук. С того места, на котором она лежала, опираясь на локоть и плача от боли и облегчения, ей был отлично виден оставшийся сидеть в своем кресле Щукин. Ей казалось, что видимость даже чересчур хороша — не было совершенно никакой необходимости так детально разглядывать то, что осталось от лица Алексея Петровича после трех кучных попаданий. Конечно, кто к нам с мечом придет, тому собачья смерть на роду написана, но, с другой стороны, это зрелище все-таки было не для слабонервных, и Катя вдруг вспомнила, как ее рвало, выворачивало наизнанку, когда ее школьная подруга при ней глубоко вспорола ладонь консервным ножом. От вида чужой крови ее всегда мутило, и это при том, что к собственной крови она оставалась вполне равнодушной, но с тех пор утекло уже очень много воды. Смотреть на мертвого Щукина было неприятно, но и только. Катин поздний завтрак вел себя абсолютно спокойно, не предпринимая никаких попыток совершить восхождение по пищеводу и пойти на прорыв.

Бегло осмотрев свое простреленное бедро, она обнаружила, что может смело прекратить валяться по полу, изображая умирающую, — рана представляла собой просто глубокую, сильно кровоточившую борозду на коже, фактически, царапину или порез. Левая штанина уже до колена побурела от крови, но никакой угрозы жизни не было — нужно было просто найти что-нибудь, чем можно было бы наскоро забинтовать рану, после чего срочно грузиться в щукинский «мерс» и рвать когти.

«Ого, — подумала Катя, с трудом поднимаясь на ноги, — да это целый план! Притом не самый плохой из возможных».

Она еще не успела разогнуться, когда сильный удар в бок снова опрокинул ее на пол, и чей-то ботинок из потертой рыжей кожи пинком отшвырнул валявшийся рядом с ней пистолет в противоположный угол кабинета.

«Бабай, — подумала Катя. — Еханый бабай!..»

Она попыталась взглянуть вверх, но тот же нечищеный ботинок нанес ей внезапный и резкий удар в лицо. Катя опрокинулась на спину, закрывая лицо руками, ослепнув от боли, чувствуя, как рот стремительно наполняется кровью и зная, что ее непременно стошнит, если она проглотит эту густую соленую дрянь. Она сплюнула, и немедленно жесткий ботинок с хрустом воткнулся ей в ребра. Следующий удар пришелся в правую грудь, едва не заставив ее потерять сознание от боли. Она закричала, хрипя, булькая и едва не захлебываясь собственной кровью, водопадом хлеставшей из разбитого носа. Удары сыпались один за другим, не давая ей прийти в себя и хотя бы попытаться защититься, — нападение было слишком неожиданным и застало ее врасплох. Очень скоро она поняла, что тот, кто наносил эти удары, имел явное и недвусмысленное намерение забить ее до смерти, и было похоже на то, что его замысел недалек от благополучного завершения.

Усилием воли она заставила себя открыть зажмуренные глаза и взглянуть на избивавшего ее человека. Она опять не успела ничего рассмотреть — если бы она не сумела вовремя отдернуть голову, тяжелый ботинок обязательно угодил бы ей прямо в переносицу.

— Тварь, — прорычал странно знакомый, но почти неузнаваемый от исказившей его ярости голос, — подлая вороватая тварь!

Катя никак не могла понять, кто это, хотя голос был знакомым до боли... Это наверняка был не Бабай... Но кто? Она заметила, что боль, быстро сделавшись привычной, почти не мешает ей думать, и решила, что в таком случае она не должна мешать ей смотреть.

Рванувшись из последних сил, она откатилась в сторону и снова открыла глаза, почти уверенная в том, что то, что она сейчас увидит, будет последним впечатлением в ее жизни.

И она увидела. Увиденное поразило ее настолько, что она начисто забыла и о боли, и о страхе смерти. Катя села, упираясь руками в пол, и хрипло прошептала:

— Гоша?.. Гоша, что...

— Я тебе не Гоша, — тяжело переводя дыхание, сказал Колобок. Ратный труд заметно утомил его, и он, похоже, решил закончить дело по-быстрому — в руке у него появился маленький блестящий пистолет, похожий на изящную игрушку или дорогую зажигалку. — Я редко кого-нибудь кончаю сам, но для тебя сделаю исключение.

Тогда Катя поняла, и из груди ее вырвался горький смешок.

— Браво, Голова, — сказала она.