"Катюша" - читать интересную книгу автора (Воронина Марина)

Глава 6

Валерий Панин по кличке Студент проснулся в своей постели. За окном шел темно-серый дождь, и было совершенно непонятно, который час. Валерий забросил руку за голову и, нащупав на полке часы, поднес их к глазам. Стрелки показывали половину одиннадцатого. Валерий приложил часы к уху и услышал торопливое звонкое тиканье с металлическим подголоском — часы шли, и, следовательно, он действительно проспал чуть меньше полусуток. Тут он вспомнил про Банкира и кое-что еще, связанное с этой зловещей личностью, торопливо встал и, не одеваясь, босиком прошлепал в прихожую. Осторожно отвязав от ручки входной двери новенькую, еще сохранившую на своих ребристых боках следы заводской смазки “лимонку”, он аккуратно вернул в исходное положение отогнутые накануне усики чеки и рассеянно сунул гранату на полку встроенного шкафа. Его капкан для непрошенных гостей не сработал, и значит, следовало ожидать чего-нибудь другого, не столь примитивного. Он встал перед зеркалом и внимательно рассмотрел здоровенный, самого зловещего вида синяк на ребрах и схожий с ним по цвету след от заднего бампера “БМВ” на правом бедре. Банкир всерьез решил избавиться от молодого, но уже проевшего ему плешь конкурента, не останавливаясь ни перед чем. Валерий догадывался о причинах столь некорректного поведения такого солидного мужчины, как Банкир, но совершенно справедливо полагал, что одних догадок маловато, и что в целях обеспечения собственной безопасности ему теперь просто необходимо добраться до Банкира первым.

С проблемой подобного рода Валерий сталкивался впервые — его тернистый путь был не так тернист, как у большинства его коллег, по ряду причин. Прежде всего, Студент был умен и никогда не лез на рожон, всегда замечая опасность за версту и предпочитая мирные переговоры всем остальным методам воздействия. Вдобавок, он был обаятелен, знал это и никогда не упускал случая воспользоваться этим своим качеством. Главным же было то, без чего все перечисленное не стоило бы ломаного гроша: Валерий Панин смотрел на свой образ жизни не как на бизнес, а как на азартную игру, и никогда не пытался откусить больше, чем смог бы прожевать. Поэтому он легко и без душевных мук шел на потерю части доходов, когда это было необходимо, и никогда не рисковал чьей бы то ни было жизнью, справедливо полагая, что никакие деньги того не стоят. Он знал, что это любительский подход, но он и не собирался становиться профессионалом: он давно установил предельную сумму своих накоплений, заработав которую, собирался заняться чем-нибудь более конструктивным, чем выбивание дани из владельцев торгующих жвачкой киосков. Банкира он дразнил из чистого озорства да еще потому, что его смешила и раздражала носорожья тупость и самоуверенность этого короля местных подонков. Но теперь, судя по всему, игры кончились.

Его размышления были прерваны диким трезвоном — кто-то из соседей неистово молотил чем-то металлическим по трубам парового отопления. Зевая и почесываясь, Валерий прошлепал на кухню и три раза грохнул ножками табурета в пол. После этого условного сигнала колокола громкого боя смолкли, и из вентиляционной отдушины долетел гулкий бас:

— Валерка, рожа протокольная, спускайся, мне выпить не с кем!

Валерий резко тряхнул головой, прогоняя остатки сна, и взял с подоконника трубку радиотелефона. Набрав номер и дождавшись ответа, он сказал:

— Степаныч, ну что ты, как маленький, ей-богу? Что у тебя, телефона нет?

— Да я опять бумажку с твоим номером куда-то засунул, — с притворной виноватостью в голосе пробасил живший под ним прапорщик Мороз. Валерий в ответ на это заявление только усмехнулся — прапорщик беззастенчиво врал, просто ему нравилось барабанить по трубам и орать в вентиляцию. Больше соответствовало его характеру, надо полагать. — Спускайся, я три литра “шпаги” стяжал.

Валерия передернуло.

— Слушай, Степаныч, ну побойся ты Бога. Половина одиннадцатого, причем, заметь, утра, а не вечера, а ты мне предлагаешь спирт глушить в антисанитарной обстановке.

— Почему это — в антисанитарной? Я вчера прибирался.

— Знаю, знаю я твою уборку. Бутылки сдал и доволен... Я, между прочим, только что проснулся.

— Так самое ж время, Валера, друг ты мой дорогой! Спускайся, что ты ломаешься, как генеральская вдова!

Валерий на минуту задумался. События вчерашнего вечера вдруг всплыли перед глазами с предельной отчетливостью. Он словно наяву услышал звериный вой человека, которому собственноручно прострелил пах, заломило ребра, к горлу подкатил тугой ком, и во рту возник отвратный привкус желудочного сока.

— Ну, чего замолчал? Слюной захлебнулся?

Помимо всего прочего, вспомнилось Валерию, прапорщик Мороз всегда был весьма полезным человеком, потому что мог у себя на службе стяжать не только банку авиационного спирта, именуемого в народе “шпагой”, но и кое-какие гораздо более ценные вещи, например всемирно известную гранату Ф-1, она же “лимонка”, или пистолет Макарова — тот самый, который лежал в данный момент у Валерия под подушкой. Валерий подозревал, что, случись такая нужда, развеселый прапорщик с шутками и прибаутками подогнал бы к подъезду танк или, как минимум, бронетранспортер. Обижать такого человека не следовало, особенно сейчас.

— Ладно, Глеб Степаныч, — вздохнул Валерий, — иду.

— Скорей давай, — обрадованно загорланил прапорщик, — душа горит!

— Дай, я хоть штаны надену, не в трусах же мне к тебе спускаться...

— А хоть и без трусов, меня твои прелести не интересуют, я больше по бабам, — сказал прапорщик и со вкусом заржал в трубку.

Умывшись и одевшись, Валерий рассовал по карманам трубку радиотелефона и две пачки сигарет — прапорщик Мороз по неизвестным науке причинам вечно страдал хроническим отсутствием курева, — и, тщательно заперев дверь, спустился этажом ниже.

Прапорщик уже поджидал его за распахнутой настежь дверью своей квартиры. Одет он был в сильно вытянутые на коленях, застиранные и покрытые пятнами самого разного происхождения спортивные штаны из числа тех, что выпускала отечественная легкая промышленность в начале семидесятых годов, домашние тапочки в возрасте, продранную на волосатом брюхе голубую байковую рубаху и затрапезную меховую безрукавку. Вид он имел, по обыкновению, обманчиво потасканный, хотя здоровьем обладал воистину железным и мог, как не без оснований полагал Валерий, убить человека одним ударом волосатого кулака.

— Явился, стрикулист! — приветствовал он Валерия и отступил от двери, пропуская того в квартиру.

Двухкомнатное обиталище прапорщика Мороза было тесно заставлено дорогой импортной мебелью, приобретенной, судя по всему, во времена всеобщего повального увлечения коврами, стенками и мягкими уголками, имевшего место на фоне всеобщего же и не менее повального дефицита. За стеклянными дверцами шкафов пылились ни разу не бывшие в употреблении сервизы и наборы хрусталя, с боем добытые некогда супругой прапорщика Мороза, не вынесшей загульного нрава защитника Отечества и несколько лет назад сменившей фамилию, а заодно и мужа, и место постоянной прописки. Почему она не увезла с собой все эти фарфоры и хрустали, для Валерия было тайной за семью печатями. Он предполагал, впрочем, что причина была проста: видимо, по новому месту жительства экс-прапорщицы всего этого и так было навалом. Вряд ли бравый прапорщик стал бы возражать, пожелай его отрезанная половина забрать даже мебель: судя по слою пыли на всех плоскостях и обилию загромождавших все свободное от мебели пространство квартиры посторонних предметов, прапорщику Морозу было на все это глубоко начхать. Количество же и ассортимент этих самых посторонних предметов наводили на мысль о том, что прапорщик Глеб Степанович Мороз страдает клептоманией, причем в тяжелейшей форме. Здесь были неизвестно чем набитые и вряд ли когда-либо развязываемые вещмешки армейского образца, армейские же двадцатилитровые плоские алюминиевые термосы, выкрашенные в хаки и оснащенные системой брезентовых ремней для ношения их за плечами; прислоненные к термосам, кособоко стояли бумажные мешки с цементом и известью, валялись трубки рубероида и пожелтевшие рулоны обоев; стояли здесь также два ящика электрических лампочек мощностью в шестьдесят ватт, каковыми прапорщик охотно делился с Валерием в случае возникновения у того подобной нужды; и чего еще только не было в этой пещере Али-бабы!..

Валерий давно уже не спотыкался о лежавшие и стоявшие на полу предметы, за несколько лет знакомства с прапорщиком Морозом проложив, детально изучив и накрепко запомнив безопасный маршрут через его прихожую, так что, даже покидая гостеприимного Глеба Степаныча на автопилоте, ни разу не получил сколько-нибудь серьезных увечий. Следуя за шаркающим тапочками хозяином, он сразу за дверью резко принял вправо, высоко поднимая ноги, перешагнул через большой и, насколько он мог припомнить, очень твердый разукомплектованный электродвигатель, резко убрал голову влево, чтобы не надеться правым глазом на острый отросток роскошных оленьих рогов, прибитых почему-то на уровне лица, боком протиснулся между стеной и громоздким сварочным аппаратом и, благополучно разминувшись с самопроизвольно открывающейся дверью туалета, оказался в крохотной кухоньке прапорщика Мороза, являвшейся точной копией его собственной кухни.

Здесь царили армейская чистота, порядок и даже некоторый аскетизм, казавшиеся, по контрасту с встречавшим посетителя с самого порога бардаком, чуть ли не стерильными. Посреди чистого стола стоял трехлитровик со спиртом, кастрюля с водой и банка тушенки, обильно покрытая смазкой, с прилипшими клочками промасленной бумаги, грубо вспоротая по кругу армейским штык-ножом. Валерий хмыкнул: все-таки друг Степаныч был не единственным его

знакомым, служившим в армии, но он был больше, чем военнослужащий, больше, чем прапорщик. Он был символом, пародией, карикатурой, дружеским шаржем, эпиграммой. Он был прапорщиком из анекдота.

— Опять НЗ, — недовольно скривился Валерий, кивая на банку — меню у Степаныча никогда не менялось. Валерий с содроганием вспомнил страшный месяц, когда у Степаныча возник какой-то непонятный перебой с тушенкой, и они восемь раз на протяжении этого месяца заедали спирт сгущенным молоком. Закуски, купленной в магазине или приобретенной каким-либо иным законным путем, прапорщик Мороз почему-то не признавал.

— Слушай, Степаныч, — сказал Валерий, усаживаясь за стол и вертя в пальцах алюминиевую вилку с закрученным в штопор черенком, — все хочу тебя спросить и никак не соберусь: то забуду, то вдруг неудобно как-то покажется... Ты ж не обидишься?

— А ты проверь, — предложил Степаныч, хитровато усмехаясь в усы.

— Скажи мне, Степаныч, ну на хрена тебе все это барахло? — спросил Валерий, кивая в сторону прихожей и всей остальной квартиры. — Ведь ты ж его даже не продаешь. Это что, спорт? Или ты и вправду немного того?

— Ну и зря ты стеснялся, — охотно откликнулся Степаныч. — У меня, брат Валера, философия простая. Я через это государство всю жизнь света белого не видел. Я мужик или нет? Должен я этой курве хоть как-то отомстить? Революции там делать — это не по моей части. И решил я однажды: буду делать, что смогу. Зато когда помру, ты в моей квартире музей откроешь. Или хотя бы табличку прибьешь: здесь, мол, проживал прапорщик Мороз, всю свою сознательную жизнь посвятивший систематической борьбе с коммунистами и лжедемократами путем подрыва ихней материальной базы. И не ржи, как мерин в ночном. Дурень ты еще, между прочим, по малолетству твоему. Я пистолет тебе принес, помнишь? Принес и денег не взял. Чего тише? Да в гробу я их всех видал, проституток, жополизов. Ты мне скажи: хороший пистолет? Ты доволен?

— Доволен, — сказал Валерий, снова припомнив минувший вечер и непроизвольно передернув плечами.

Степаныч, похоже, заметил это движение, но от комментариев воздержался и продолжал:

— Хорошо, что доволен. А знаешь ты, откуда он?

Валерий помотал головой:

— Не мое это дело, Степаныч. Кто же про такие вещи спрашивает?

— О! Молодец! Никто не спрашивает, а если спрашивает, очень даже свободно получает в рыло. Но тебе скажу, потому как пьешь ты, как настоящий человек. Кстати, а почему мы не пьем?

— Так ты ж не наливаешь.

— А ты что, в ресторан пришел или в кафе “Красная Шапочка”? Ладно, давай налью. Ты разбавлять будешь? Правильно, чего его разбавлять... Так вот, — продолжал он, когда они выпили и по разу слазили в банку за тушенкой, — один генерал... Ты его знаешь, его часто по телевизору показывают, он еще все обещает в стране порядок навести... Ага. Так вот этот самый, блин, генерал до сих пор уверен, что пистолетик этот он по пьяному делу в речке утопил.

Валерий поперхнулся тушенкой. Прапорщик Мороз гулко хлопнул его по спине чугунной ладонью.

— Так-то, Валерик, друг дорогой, рожа твоя протокольная. Экая прическа у тебя неуставная... Либеральничать стали менты, лет двадцать назад они бы тебя первым делом наголо обрили, а уж потом бы разбираться стали, прав ты или виноват. Ты чего такой бледный сегодня? Голова болит?

— Знаешь, Степаныч, — неожиданно для себя самого сказал вдруг Валерий, — из этого твоего пистолетика вчера человека замочили.

Степаныч с какой-то неловкостью откашлялся и поспешно налил по второй.

— А замочили-то хоть за дело? — спросил он, держа трехлитровик на весу. Валерий утвердительно кивнул. — Ну, так упокой, господи, его душу, ты-то чего бледнеешь? Ты ж вчера весь вечер дома был, кроватью опять скрипел со шмарой какой-то крашеной, уж я стучал тебе, стучал... Ты подумай, сколько народу каждый день Богу душу отдает ни за что ни про что! Под машинами гибнут, током их бьет... Или возьми, к примеру, этих... Взяли, понимаешь, моду баб насиловать, а потом убивать. Ну, невтерпеж тебе, завалил ты первую встречную-поперечную, так застегнись и иди себе, зачем же человека-то жизни лишать?

Вот же суки, руками бы давил, гадов. А тут... Как дело-то было, скажешь?

— Да просто все было: или я его, или он меня... Спасибо тебе, Степаньгч, хороший ты мужик. Давай за тебя выпьем.

— За меня так за меня, — не стал спорить Степаныч. — Была бы выпивка, а повод, он всегда найдется. И хорошо, что вещь для дела пригодилась: во-первых, одной сволочью меньше, а во-вторых, с кем бы я тогда выпивал?

Что же это я, думал Валерий, старательно пережевывая жирную тушенку. Кто же это меня за язык-то тянул? Впрочем, Степаныч — могила...

Лежавшая на столе подле его левой руки телефонная трубка пронзительно запищала. Валерий поднес ее к уху и сказал:

— Слушаю.

— Валера, — сказала трубка знакомым голосом, — привет.

— Привет, — машинально сказал он, пытаясь припомнить, кому принадлежит этот голос.

— Это Славик тебя беспокоит. Мы встречались как-то на даче у Солонца.

— А!.. — теперь Валерий вспомнил обладателя голоса — невысокого толстячка, строившего из себя Аль Капоне, особенно перед девками, а на самом деле являвшегося обыкновенной шестеркой, к тому же трусоватой и склонной часто менять хозяев, что, как хорошо знал Валерий, во все времена было очень вредно для здоровья. По правде говоря, он был удивлен тем, что Славик до сих пор жив и даже — находится на свободе. Впрочем, он был слишком мелкой сошкой, чтобы кто-то взял на себя труд проделать в нем пару лишних дырок. — Ну, привет. Проблемы?

— Нужна твоя консультация. Меня тут попросили узнать одного фраера по фотографии. Где-то я его видел, а где — не вспомню, хоть режь.

— А кто попросил? Не участковый милиционер, надеюсь?

— Ну, Валера...

— Ладно, ладно. Так чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты посмотрел это фото. Надо встретиться.

— Ладно, давай завтра...

— Извини, Валера, это срочно. И очень важно для меня.

“Ну и хрен с тобой”, — хотел сказать Валерий, но почему-то не сказал, хотя и подозревал за всей этой историей подстроенную Банкиром ловушку.

— Хорошо, — сказал он в трубку, — приезжай. Но учти, Славик, если тебя послал Банкир, то тебя я сделаю первым при любом раскладе. Когда тебя ждать?

Славик что-то горячо и — вот потеха! — даже возмущенно забубнил в трубку, что-то насчет того, где и в каких тапках он видел этого Банкира, но Валерий оборвал его, снова спросив:

— Так когда тебя ждать?

— Через полчаса буду, — сказал Славик, и Валерий, продиктовав адрес, выключил телефон.

— Извини, Степаныч, — сказал он прапорщику, — придется сделать перерыв. Погоди, я сейчас.

Он сбегал к себе за пистолетом и, вернувшись к соседу, в течение получаса поддерживал весьма содержательный разговор ни о чем, после чего прокрался к двери и занял наблюдательный пост у глазка. Вскоре появился Славик — один. Пропустив его мимо и выждав для верности еще пару минут, Валерий поднялся наверх и впустил слегка недоумевающего визитера к себе в квартиру. Славик явно нервничал и торопился, усиливая тем самым подозрения Валерия.

— Ну, — неприветливо сказал Валерий, — с чем пришел? Только не вздумай дурака валять. Так уж вышло, что я сейчас немножко на осадном положении, поэтому нервишки у меня ни к черту.

И он показал Славику пистолет.

Славик пожал плечами и вынул из внутреннего кармана фотографию — слегка помятую и надорванную, с четким отпечатком перепачканного шоколадом, явно женского пальца недалеко от центра. Он был удивлен, увидев, как изменилось лицо Студента, но удивился еще больше, когда известный легкостью характера и слегка презрительным добродушием Студент вдруг метнулся к нему, сгреб за грудки, больно упер в подбородок холодный и жесткий ствол пистолета и спросил, дыша прямо в лицо ядовитыми парами технического спирта:

— Кто тебя послал, сучонок? Говори или вышибу мозги.

Катя открыла глаза. Как всегда, когда ей случалось уснуть днем, самочувствие было отвратительное: болела голова, во всем теле чувствовалась противная слабость, а под диафрагмой было такое ощущение, словно, пока она спала, туда под давлением закачали пару кубометров воздуха.

Надо же, подумала она, неужто я и впрямь уснула? Получалось, что так оно и было. Сосед за стенкой угомонился, за окном опять хлестал дождь, а часы показывали без малого час. Нашаривая на полочке сигареты, Катя смутно припомнила, что будто бы было что-то, от чего она проснулась: вроде бы какой-то звук. Она задумалась. Какой звук может разбудить человека, уснувшего под неутомимый стук молотка в бетонную стену? Наверняка это был какой-то особенный звук, заставивший ее внутреннего сторожа навострить уши. Что же это могло быть?

И тут звук повторился. Тихое, осторожное царапанье ключа в замочной скважине длилось несколько секунд, затем прервалось, сменившись характерным позвякиваньем связки ключей, и возобновилось опять. Сомнений быть не могло: кто-то подбирал ключ к ее замку, намереваясь проникнуть в квартиру. Катя осторожно опустила сигареты обратно на полочку, бесшумно и стремительно вскочила и замерла в нерешительности, не зная, что предпринять. Ее еще ни разу не грабили, и опыта в подобных делах у нее не было.

Впрочем, грабителям в Катиной квартире делать было нечего. Денег она дома не хранила, а идти на риск ради музыкального центра... Нет, чепуха. Грабители стараются выбирать квартиры побогаче, работая по наводке или хотя бы ориентируясь по внешним признакам, вроде внешнего вида входных дверей. Чтобы навести кого-то на ее квартиру, надо быть стопроцентным идиотом. А дверь у нее самая обыкновенная, такая же, как у всех, и даже еще более обшарпанная из-за дурной Катиной привычки пинать ее ногами, когда барахлит замок. И потом, насколько ей было известно, грабители всегда проверяют, есть ли кто-нибудь дома. У них это называется “прозвонить квартиру”. Нет, вряд ли это были грабители. Человеку, который все еще возился с замком, наверняка не был нужен Катин музыкальный центр. Судя по всему, ему нужна была именно Катя. Видимо, он каким-то образом узнал, что утром дал маху, и пришел, чтобы исправить ошибку.

Проклиная себя за глупость и самонадеянность, Катя на цыпочках метнулась в прихожую и сорвала трубку с телефона. Трубка молчала, словно Катя по ошибке схватилась за душевую насадку вместо телефонной трубки — не было не только гудков, но даже характерного потрескивания, свидетельствовавшего о том, что аппарат подключен к линии. Это было уже по-настоящему страшно, и Катя снова горячо и искренне прокляла себя за то, что ввязалась в это дело и отвергла помощь майора Селиванова, а вместе с ним и всего уголовного розыска, по недомыслию вообразив, что сможет самостоятельно кого-то отыскать и кому-то отомстить. Она вдруг показалась себе до неприличия маленькой и жалкой со своим дзюдо, своей нарочито небрежной, полумужской манерой одеваться и разговаривать и тщательно скрываемой слабостью к американским боевикам, насквозь пропитанным одной идеей: настоящий человек, если он по-настоящему захочет, способен противостоять кому угодно и сколь угодно долго, вплоть до победного конца.

Все это было просто чудесно: и героические теории американских режиссеров и сценаристов, и Катино жестокое самобичевание, но все это была голая теория. Практика же пока безуспешно, но весьма настойчиво ломилась в дверь квартиры, и с этим следовало безотлагательно что-то делать. Катя с трудом подавила в себе первое, самое естественное побуждение: забиться в угол и завизжать так, чтобы повылетали стекла. Во-первых, стекла не повылетают, а если бы даже и повылетали, то что толку? Ей вспомнились репортажи о нашумевших убийствах и ее собственные выезды с милицией на места убийств менее громких, но не менее от этого смертоносных. Людей убивали в подъездах и на улицах, расстреливали в упор, порой при большом стечении народа, после чего киллер уходил, а толпа жадно тянула шеи, пытаясь через головы впередистоящих разглядеть кровавую лужу. Нет, визжать было бесполезно. Тот, кто ковырялся сейчас в замке, мог попросту выстрелить прямо через дверь, ориентируясь по звуку ее голоса.

Все эти размышления заняли не более секунды. Резко тряхнув головой, Катя отбросила все ненужное и заставила себя отлепиться от стены. По-прежнему бесшумно она пересекло прихожую и вошла на кухню. В мойке по-прежнему громоздилась гора посуды, но сейчас Кате было не до того. Осторожно, стараясь не греметь, она извлекла из ящика стола топорик для разделки мяса, оснащенный с одной стороны красиво выгнутым лезвием, а с другой — шипастым набалдашником для отбивания все того же мяса. Ни к селу ни к городу ей подумалось, что такие вот топорики — любимое средство самозащиты домохозяек во множестве детективов и триллеров, которые ей так или иначе доводилось читать, смотреть или прослушивать в чьем-нибудь пересказе. Оружие это не казалось ей ни чересчур грозным, ни даже удобным — скверно сбалансированная поделка какого-то из гигантов отечественной тяжелой промышленности так и норовила вывернуться из разом вспотевшей ладони, и лезвие упорно смотрело куда-то вбок, сколько она ни силилась держать топорик прямо.

Она бесшумно проскользнула обратно в прихожую и затаилась за дверью, заранее занося над головой свое смехотворное оружие и изо всех сил стараясь унять противную дрожь в коленях. Надежда на то, что ей удастся как следует воспользоваться тем единственным шансом, который будет у нее, когда взломщик войдет в квартиру, была ничтожно мала — она почти не ощущала своего вдруг ставшего каким-то чужим тела, — но это, поняла она вдруг, была ее единственная надежда. От этого понимания легче ей почему-то не стало, хотя, если верить все тем же голливудским сценаристам, должно было стать. Руки по-прежнему оставались не своими, и она начала бояться, что, пока взломщик будет возиться с замком, онемевшие пальцы разожмутся, и топор упадет ей прямо на голову.

Замок, наконец, уступил с будничным, тысячи раз слышанным Катей щелчком, и дверь сразу открылась. Катя почти задохнулась от адреналинового взрыва, сотрясшего каждую клеточку ее тела. Она стояла за открывшейся дверью, и когда в поле ее зрения появились широкая, округлая спина с жирными плечами и показавшийся ей ненормально плоским, заросший спутанными рыжеватыми волосами затылок, она шагнула вперед и изо всех сил обрушила свое оружие на этот затылок.

Она тут же убедилась в том, что недооценила противника. Эта огромная гиппопотамья туша, как выяснилось, обладала весьма тонким слухом и по-звериному быстрой реакцией. В последний момент вошедший успел развернуться и своей окорокоподобной лапищей смахнуть Катину руку вместе с топориком в сторону. Проделано это было так, словно он от мухи отмахнулся, но Катю развернуло вокруг своей оси и впечатало лицом в стену, а вырвавшийся из ее руки топорик, ударившись о дверь, безобидно отскочил на середину прихожей.

Взломщик пинком закрыл дверь и, схватив оглушенную ударом Катю сзади за волосы, швырнул ее в комнату. Она с грохотом ударилась плечом о запертую створку двустворчатой двери и, потеряв равновесие, боком влетела в комнату и упала на спину. Что-то затрещало — не то дверь, не то ключица, — и ее звоном посыпалось разбитое стекло. Катя с трудом приподняла голову. Лицо онемело и казалось плоским и опухшим, как оладья, плече невыносимо ломило. Катя почти ничего не видела из-за застилавших глаза слез, а шум в голове мешал соображать. Откуда-то из дальнего утла комнаты стал наплывать милосердный чернильной густоты мрак, и перепуганное сознание приготовилось ускользнуть в этот мрак но тело, все еще хотевшее жить, возмутилось таким предательством, и в голове у Кати немного прояснилось — во всяком случае, настолько, чтобы во всех подробностях разглядеть подходившего к ней мордоворота.

Это был крупный, уже основательно разжиревший, но явно очень сильный и слыхом не слыхавший о каких бы то ни было болезнях самец породы гомо сапиенс в голубом джинсовом костюме. Лет ему было где-то от сорока до пятидесяти, рыжеватые волосы в беспорядке спадали на широкий и низкий лоб. Лицо у него было из тех неприятных лиц, которые, при полном отсутствии каких-либо уродств и отклонений, вызывают, тем не менее, труднопреодолимое желание немедленно отвернуться и никогда больше не смотреть на него. В огромном волосатом кулаке поблескивало длинное и тонкое, любовно отполированное и явно очень острое лезвие ножа.

Подойдя к Кате, он остановился над ней широко расставив толстые ноги в стоптанные и замызганных белых кроссовках.

— Пикнешь — зарежу, как свинью, — пообещал он.

Предупреждение было излишним — Катя с каким-то отстраненным удивлением поняла, что не может вымолвить ни звука.

— Значит, план работы у нас будет такой, — спокойно и деловито заговорил незваный гость, обводя комнату рассеянным взглядом заплывших серых глаз с покрасневшими белками. — Сейчас ты отдашь мне фотографии и негативы, а потом расстанемся друзьями.

— Какие негативы? — с трудом шевеля распухшими губами, едва слышно произнесла Катя.

Здоровяк нагнулся, натужно кряхтя, и несильно ударил ее по лицу открытой ладонью. От удара Катина голова мотнулась вправо, а из глаз брызнули слезы.

— Убью дуру, — безразличным тоном сказал взломщик. — А будешь ваньку валять, умрешь медленно. Так где негативы?

— Пленка... на полке... — давясь слезами боли и унижения, выговорила Катя. Вопреки всякой логике, она все еще надеялась остаться в живых, хотя умом понимала, что это вряд ли возможно.

Ее мучитель с трудом разогнулся и бросил в сторону полки задумчивый взгляд.

— Молодец, — как-то странно растягивая слова, сказал он. — Значит, расстанемся друзьями.

Он почему-то медлил, и Катя вдруг с предельной ясностью поняла, почему. Взломщик неторопливо закурил, засунув нож под мышку, выпустил дым из ноздрей и с хитрым прищуром посмотрел на Катю.

— Расстанемся друзьями, — повторил он, и при звуках этого ставшего совсем медленным и тягучим голоса Катя ясно представила свое будущее — так ясно, словно увидела фотографию сродни тем, что делала когда-то сама для своих леденящих кровь репортажей: изломанная мебель, битое стекло, неправдоподобно большая лужа крови на полу и в этой луже голое истерзанное тело — она. Катя, совершенно непохожая на себя, а похожая на подпорченную мясную тушу, слишком долго пролежавшую на складе... Теперь она уже не догадывалась, а твердо знала, что так оно и будет, потому что в лице ее гостя не осталось ничего человеческого.

— Не... надо, — прошептала она, пытаясь отползти назад.

— Как так — не надо? — удивился взломщик, неторопливо расстегивая ремень на джинсах. — Как же мы расстанемся друзьями, если не подружимся? Ты не бойся, на меня еще ни одна баба не жаловалась... да и ни один мужик, коли на то пошло.

Катя поискала глазами — ножа нигде не было видно, зато в руке у ее нового “друга” появилось другое оружие — куда менее смертоносное, но гораздо более противное на вид. Она со всей резвостью, на которую была способна, поползла прочь от него на спине, отталкиваясь локтями, ладонями, пятками и понимая, что ползти некуда. Она вдруг поймала себя на том, что тихонько подвывает, как обезумевшее от ужаса животное, и попыталась замолчать, но ничего не смогла с собой поделать.

— Ну, и куда ты ползешь? Снимай штаны, дура, а то порву!

Тон его был таким властным, что совершенно потерявшая рассудок Катя едва не подчинилась. Спохватившись, она не смогла подавить истерический смешок, внезапно и совершенно неуместно сорвавшийся с разбитых губ. В памяти мелькнуло: а ведь так уже было...

...Его звали Олегом, и он ничем не выделялся из числа остальных мальчишек их класса. По крайней мере, для Кати он не представлял никакого интереса до тех самых пор, пока не начал вдруг оказывать ей подчеркнутое внимание. Он всегда был таким: однажды приняв решение, он двигался к своей цели размеренным походным шагом, всегда кратчайшим и наиболее рациональным путем, неизменно строго придерживаясь установленных правил. Позже, вспоминая о нем, Катя нередко испытывала искушение узнать, что с ним стало — у него были задатки великого человека. “Скорее всего, — думала она, — он сейчас на полпути к какой-нибудь вершине, носит черный костюм и белую рубашку и нигде не появляется без галстука”. Однажды она все-таки не удержалась, навела справки и узнала, что Олег погиб в Грозном в самый первый день штурма.

Но тогда, в последний школьный год, все это было еще очень и очень далеко, и не избалованная вниманием мужской половины человечества худышка Катя, вдруг ощутив себя нужной и востребованной (слово “любовь” было не в ходу среди одноклассников), после очень недолгого сопротивления стала встречаться с серьезным мальчиком Юрой. Они быстро миновали стадию культпоходов и перешли к гораздо более интересной стадии неумелых поцелуев взасос и обоюдного осязательного знакомства с анатомией человека. Катя находила все это довольно увлекательным, но какой-то внутренний тормоз не позволял ей заводить дело дальше перечисленных не слишком высокоморальных, но вполне безобидных действий. И не то, чтобы она контролировала себя сознательно — в таком случае ее невинность пала бы давным-давно, поскольку она имела довольно горячий темперамент и богатую фантазию, — ничего подобного не было. Просто в те годы ее еще согревала мечта лечь в постель с парнем, который будет не просто хорошим или даже очень хорошим, а — единственным. Все же остальное представлялось несущественным и малоинтересным. Терпеливый Юра мужественно сносил такое положение вещей, причем, как не раз потом с ощущением сильной неловкости вспоминала Катя, сама она об этом даже не догадывалась. Развязка наступила на вечеринке по случаю чьего-то дня рождения. Они оба выпили, но Катя была еще не настолько пьяна, чтобы повести себя так, как того от нее ожидали. Юра же, похоже, выпил ровно столько, сколько было необходимо, чтобы у него отказали тормоза. Он попытался овладеть ею в темной спальне, где на кровати были грудой свалены пальто и шубы гостей. Когда Катя поняла, что происходит, ей вдруг стало нестерпимо смешно, хотя что в этом смешного, она не смогла бы сказать даже под угрозой расстрела. Юра тогда страшно обиделся — настолько, что у него все увяло, — застегнулся и ушел. С этого дня их отношения начали стремительно охлаждаться, и через месяц он уже провожал домой из школы Марину Букаеву, а Катя как-то между делом стала женщиной, почти не заметив этого события. Помог ей в этом полузнакомый парень из другой школы, которого привел в компанию кто-то из Катиных одноклассников. Тогда она не смеялась, будучи пьяной как раз в меру для того, что должно было произойти...

...Она перевернулась на живот, оттолкнулась от пола руками и попыталась вскочить, но тяжелый пинок в ребра отшвырнул ее к стене. Падая, она обрушила полку и почти до кости распорола ладонь обо что-то острое. Машинально посмотрев на попавшийся под руку предмет, она увидела, что это горлышко бутылки, которую она швырнула в стену всего несколько часов назад. Бутылка была толстостенной, осколков получилось мало, и горлышко переходило в длинный кривоватый стеклянный зуб, о который Катя и распорола ладонь. Это было, как во сне или в кино, и в Кате внезапно вспыхнула злоба: “Какого черта, — стиснув зубы, подумала она, — какого черта, ведь это не кино, ведь эта жирная скотина хочет изнасиловать меня и убить, и никто ему в этом не помешает! Так какого же черта ты в такой момент думаешь про какое-то дурацкое кино!”

Ненависть подействовала, как ледяной душ.

В глазах прояснилось, шум в голове куда-то исчез. Катя стала спокойной и сосредоточенной. Спокойно и сосредоточенно она сомкнула скользкие от крови пальцы на горлышке бутылки, и, все так же спокойно и сосредоточенно собрав последние силы, со всего размаха погрузила стеклянный клык в мошонку незнакомца, когда тот обрушился на нее сверху, пытаясь распластать ее по полу.

Он отшатнулся, тяжело опустившись на колени и обхватив двумя руками свое полуотрезанное хозяйство. Руки его мгновенно покрылись красной блестящей кровью.

Он с почти комичным недоумением посмотрел вниз, и тогда Катя хрипло спросила, с трудом шевельнув разбитыми губами:

— Больно?

— Сука... — растерянным тоном произнес он, глядя, как, просачиваясь между пальцами, капает на пол его кровь.

Катя хотела еще раз ударить его своим импровизированным оружием, но обнаружила, что стеклянный клык обломился при ударе и, похоже, засел в теле насильника. Она отшвырнула в угол ставшее бесполезным бутылочное горлышко и изо всех сил ударила пяткой по прикрывающим пах окровавленным рукам. Ее гость пронзительно закричал, как раненый заяц, и тяжело повалился на бок, корчась в конвульсиях. Забыв о боли в избитом теле, Катя вскочила на ноги и метнулась в сторону прихожей, но взломщик, которого она слишком поспешно сочла выведенным из строя, успел схватить ее за лодыжку, так что в прихожую она влетела головой вперед и с маху рухнула грудью на что-то твердое и угловатое, едва не потеряв сознание от новой боли.

— Су-у-ука-а-а, — выл искалеченный ею человек, тяжело ворочаясь на полу. — Убью, сука-а-а...

Катя с трудом подняла тяжелую, как чугунное ядро, голову и оглянулась, явственно услышав, как хрустят шейные позвонки и поскрипывают дрожащие от напряжения сухожилия. Убийца попытался встать на колени, но, зарычав от боли, снова упал на пол. Спустившиеся до середины бедер голубые джинсы стали ярко-красными, рот широко разевался в зверином вое. Пачкая кровью куртку, он полез правой рукой за пазуху, извлек оттуда большой черный пистолет и попытался взвести курок большим пальцем. Окровавленный палец соскочил — раз и еще раз, пистолет прыгал в дрожащей руке так, что Катя все время теряла из вида черное отверстие дула, завораживающее, как змеиный зрачок.

Взведенный курок сухо щелкнул. Истекающий кровью на полу Катиной квартиры человек вдруг перестал выть и сказал почти обычным человеческим голосом:

— Убью, тварь.

Со стоном Катя попыталась откатиться в сторону, но кричащее от боли тело подвело, и она осталась на месте. Убийца нажал на курок, пистолет громыхнул, и Катя услышала, как в ванной посыпались осколки кафеля. Не веря себе, она поняла, что все еще жива — стрелок промахнулся, о чем свидетельствовала черневшая в двери ванной пробоина. Со второй попытки Кате удалось сдвинуться в сторону, и теперь все еще закрытая створка когда-то застекленной двери комнаты скрывала ее от убийцы, не давая тому прицелиться. Теперь Катя видела обо что ударилась, падая: посреди прихожей лежал топорик, выбитый взломщиком из ее руки.

Возня и стоны в комнате возобновились: убийца явно старался подползти поближе к двери, чтобы занять более удобную позицию для стрельбы. Катя поразилась силе этого человека: по ее понятиям, любой другой на его месте давно потерял бы сознание, а то и умер от шока и потери крови. Этот же ни в какую не желал умирать, и она поняла, что надеяться на то, что он поведет себя по правилам и угомонится прежде, чем всадит в нее пулю, значит дать ему шанс довести начатое до конца.

Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув через нос, она рывком выбросила вперед руку и схватила топорик. Немедленно прогремел выстрел, но пуля лишь вспорола линолеум посреди прихожей и рикошетом шмякнулась в стену. Невидимый стрелок издал вопль ярости и разочарования и снова тяжело задвигался, видимо, подползая ближе. Он явно не хотел действовать вслепую, стреляя сквозь дверь, и от этой целеустремленности полумертвого от потери крови человека Катя была близка к панике.

Она едва не завизжала от ужаса, когда страшная окровавленная рука вдруг уцепилась за дверь, оставляя на белой поверхности красные полосы. Пальцы напряглись, подтягивая за собой грузное тело, и тогда Катя, истерично закричав, ударила по ним топориком. Из-за двери ей ответил дикий вопль, и рука убралась. Борясь с подкатившей к горлу тошнотой, Катя смотрела на отрубленные фаланги двух пальцев, лежавшие на светлом линолеуме прихожей. Из ступора ее вывел новый выстрел. В зашитой фанерой нижней части двери появилась круглая черная дырочка, и что-то с тошнотворным визгом пронеслось мимо Катиной щеки.

— Мамочка, — дрожащим голосом зашептала Катюша, — мамочка, что же это такое? Что же это делается, мамочка, за что, я не хочу...

— Убью-ю-у, сука-а-а, — подвывал за дверью слабеющий голос.

Катя всхлипнула и покрепче сжала топорик. Теперь он лежал в ладони плотно и надежно. Теперь она знала, что нужно делать.

— Ты достал меня, мудак!!! — надсадно закричала она, вскакивая и бросаясь в комнату.

Навстречу, прямо из-под ног, хлопнул выстрел, но она не обратила на него внимания, почти не услышала. Ударив ногой по ходящей ходуном руке с пистолетом, она опустила топор на эту ненавистную, слипшуюся от пота рыжеватую шевелюру, подняла его и снова опустила.

— Ты достал меня, достал меня, достал! — хрипло кричала Катя, раз за разом занося и опуская топорик. После третьего удара глухой стук сменился сырым чавкающим звуком, и на стену брызнула кровь. Но Катя ударила еще несколько раз, прежде чем заметила, что человек на полу перестал шевелиться. Она выронила топорик, мельком заметив приставшие к окровавленному лезвию пучки волос, и едва успела отвернуться в сторону, чтобы ее не вырвало прямо на труп.

Старательно отводя глаза, она перешагнула через убитого ею человека и, шатаясь, подошла к телефону. Телефон по-прежнему молчал.

— П...дюк, — пьяным голосом сказала ему Катя и уронила трубку. Белая пластмассовая трубка грохнулась о край столика и закачалась на шнуре. Катя увидела, что она густо перепачкана кровью, и вспомнила о своей руке.

— Перевязать, — сказала она вслух, — надо перевязать...

Держась рукой за стену, она побрела к ванной. Ладонь оставляла на обоях четкие кровавые отпечатки. До ванной она, однако, так и не дошла.

С лестничной площадки донесся шум подошедшего лифта, и сразу вслед за ним послышались медленные, осторожные шаги по кафельному полу, явно приближавшиеся к дверям ее квартиры.

— Боже, — прошептала Катя, — ну и дерьмо.

Она развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла в залитую кровью комнату, более всего напоминающую декорацию к фильму ужасов. Она даже не торопилась — у нее не было сил торопиться.

— Ну и дерьмо, — бормотала она, как безумная, наклоняясь и поднимая отлетевший к стене пистолет, — вот так дерьмо. Что же это за дерьмовое дерьмо? Мамочка, мама, какое дерьмо!

До нее только сейчас дошло, что ее посетитель мог приехать не один.

Позади заскрипела осторожно открываемая дверь, и она резко обернулась на звук, двумя руками поднимая пистолет и моля Бога лишь об одном: только бы эта штуковина выстрелила, только бы выстрелила, больше мне ничего не нужно, господи...

Когда вновь прибывший шагнул через порог, она нажала на курок и почувствовала, как резко и зло подпрыгнул в руках пистолет. Оглушенная грохотом, почти ничего не соображая, Катя увидела, как вошедшего толчком отбросило к дверному косяку, и он, нелепо взмахнув руками, беспорядочной грудой рухнул на пол, путаясь в длинных полах своего невообразимого брезентового балахона. Тогда она уронила пистолет и заплакала.

— Черт побери, — не вставая, сказал вошедший, — вчера куртка, сегодня плащ... Сколько можно?