Марина Воронина Катюша

Глава 1

Ветер швырнул в темное окно горсть дождевых капель. Дождь был осенний, холодный, звук получился глухой, тяжелый, словно кто-то постучал в стекло костяшками пальцев. Была в этом звуке какая-то безнадега.

Стук капель по карнизу разбудил его — сон в последнее время был уже не тот, а ведь бывало, спал — хоть из пушки пали... Впрочем, подумал майор, все теперь стало не то — и сон, и явь, и все остальное. Он поймал себя на том, что думает о себе не иначе, как о майоре. Все остальное в нем ушло куда-то в прошлое, и остался на белом свете невзрачный человечек с большой лысиной и светлыми пуговицами на вечно мятом кителе — майор Селиванов собственной персоной. И никому теперь уже не интересно, что когда-то этот майор здорово играл на гитаре, виртуозно заговаривал зубы девицам и даже что-то сочинял под настроение. Но еще более обидным было другое — полковником майору уже не стать, и даже подполковником — стар майор Селиванов, и ни заслуг за ним выдающихся не числится, ни высоких покровителей. Ну и что же, что работник хороший? Мало ли у нас хороших работников? Ах, честный! А полковник уголовного розыска дураком быть не имеет права. Тем более — подполковник.

— Эк тебя повело, — сказал себе майор Селиванов. — Кому не спится в ночь глухую...

Он повернулся на другой бок, устраиваясь поудобнее, и натянул одеяло до ушей. Под одеялом было тепло и уютно, и стук холодного дождя за окном только усиливал это ощущение. Пылающие мертвенно-зеленым огнем цифры на дисплее старенького электронного будильника утверждали, что до подъема еще больше двух часов. Утренний сон самый сладкий.

Он снова перевернулся на другой бок, стараясь ни о чем не думать. Сна не было ни в одном глазу. В голову упорно лезла всякая чепуха, вроде промокающих ботинок и не ко времени затеянного супругой ремонта. “Впрочем, — мысленно хмыкнул он, — когда это ремонт был ко времени?”

Он с усилием отогнал от себя видение разоренной, густо заляпанной побелкой квартиры и снова яростно крутнулся в постели, сбивая простыню. Теперь, как и следовало ожидать, принялась занудливо и неотвязно ныть нога, регулярно дававшая о себе знать в сырую погоду. И ведь ранение-то было пустяковое...

— Твою мать, — шепотом, но очень прочувствованно сказал майор Селиванов, садясь в постели.

Он с острой завистью посмотрел на мирно посапывающую жену. Алевтина Даниловна в последнее время постоянно жаловалась на бессонницу. Майор поправил на ней одеяло и на цыпочках выбрался из спальни, по дороге прихватив со спинки стула одежду — сидеть столбиком в кровати было невыносимо неудобно.

В темной прихожей он наткнулся на шуршащую груду обоев. Выпутавшись из этой западни, он пробрался на кухню и, наконец, зажег свет. Майор оделся, поставил на плиту чайник и с некоторым сомнением посмотрел на неряшливо надорванную пачку папирос, валявшуюся на подоконнике рядом с пепельницей. Поверх пачки лежал коробок спичек. Этот натюрморт недвусмысленно намекал на то, что нет никакой принципиальной разницы — курить натощак или после чашки растворимого кофе, вкусом напоминающего жженый сахар. Майор осторожно, стараясь не шуметь, закурил.

После папиросы и кофе он почувствовал, что и этот день, пожалуй, как-нибудь проживется. Нога. почти успокоилась, и майор, закурив вторую папиросу, сел к окну и стал смотреть на дождь. Под окном стояла липа — уже совершенно желтая, подсвеченная изнутри запутавшимся в ее кроне одиноким фонарем. Это было красиво. Майор Селиванов жутко устал в последнее время от ненужного изобилия бесполезных подробностей, от бездарного вранья подследственных, истеричной напористости потерпевших, тупой наглости сержантов, увешанных, как новогодние елки, дубинками, наручниками, кобурами и рациями, а пуще всего — от сытого начальственного негодования по поводу и без — для профилактики...

Дождь падал отвесно, и крупные капли, пролетая сквозь шар размытого света, сверкали, как бриллианты. Это тоже было до боли красиво. Майор невольно скосил глаза в сторону битком набитых антресолей, где среди прочего невостребованного хлама уже много лет лежала его семиструнка с обшарпанной декой, потертым грифом и почерневшими от долгого бездействия медными струнами. Тут же вспомнился обнаруженный неделю назад на глинистом пустыре в районе новостроек синелицый гражданин с тонкой черно-багровой полосой на шее, оставленной проволочной удавкой. Эксперт, помнится, сказал, что это похоже на след струны — гитарной или рояльной.

Вслед за синелицым гражданином всплыл в памяти другой, заживо сгоревший за рулем своей дорогой иномарки после того, как повернул ключ в замке зажигания. И пошло, и поехало... Майор плюнул и задернул штору — смотреть на фонарь больше не хотелось.

Дом был старый. Майор мимоходом подумал, что слово “старый” в приложении к этому фундаментальному, витиевато изукрашенному лепными финтифлюшками и облезлыми кариатидами строению звучит как-то неправильно. У него чесался язык назвать дом старинным, но в архитектуре майор был не силен, и поэтому решил на всякий случай считать дом просто старым — сталинской, к примеру, постройки, хотя ветхая “хрущоба”, в которой имел счастье проживать майор Селиванов с супругой, выглядела старше этого дома лет на четыреста с гаком.

Над подъездом нависал полукруглый эркер, подпертый двумя неодетыми каменными дамочками, которых какой-то изверг по пояс вогнал в серовато-желтую оштукатуренную стену. Селиванов никогда не мог понять, что хорошего люди видели в том, что женщины, пусть себе и каменные, держат на плечах несколько тонн кирпича, но привычно относил свое недоумение на счет недостаточной образованности в вопросах искусства, а посему никогда и нигде его не высказывал. В сопровождении троих оперативников из своей группы он поднялся по стертым ступеням и, преодолев сопротивление огромной, вычурно-резной двери полированного темного дерева, оснащенной мощной пружиной, вошел в подъезд. Впрочем, подъезд этот смахивал скорее на вестибюль, и Селиванов решил, что дом все-таки не старый, а именно старинный.

— Да, — сказал позади него один из оперативников, — лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным.

— Живая собака лучше мертвого льва, — столь же афористично возразил второй.

Третий, глыбообразный, ненормально сильный физически молчун со смешной фамилией Колокольчиков, только неопределенно хрюкнул, обводя тяжелым взглядом мраморные полы и ступени, витые чугунные перила и лепные потолки, мягко освещенные сереньким осенним светом, лениво сочившимся сквозь огромные арочные окна с частым переплетом.

Они гуськом поднялись по пологой лестнице на третий этаж, слушая, как гуляет в широком лестничном пролете запутанное эхо их шагов. На площадке третьего этажа маялся сержант. Увидев Селиванова, он перестал ковырять в зубах.

— Здесь, что ли? — спросил майор, кивая на приоткрытую железную дверь, за которой неразборчиво бубнили голоса. Дверь напротив тоже была приоткрыта — совсем чуть-чуть, и в щели жадно поблескивал любопытный глаз.

— Здесь, — охотно подтвердил сержант, снова запуская спичку в дупло коренного зуба.

Селиванов секунду постоял, ожидая, что сержант изречет еще что-нибудь, но тот был нем, как кариатида, и майор, подавив вздох, потянул на себя тяжелую стальную дверь, снаружи замаскированную светло-серым дерматином.

В квартире царила деловая атмосфера: беззвучно и ослепительно сверкала молния фотовспышки, озабоченные ребята из отдела судебно-медицинской экспертизы бродили по комнатам с рулетками и дактилоскопическими причиндалами, старательно переступая через подсыхающие пятна крови. Знакомый Селиванову следователь районной прокуратуры покуривал у окна, выпуская дым через нос и стряхивая пепел в цветочный горшок. Вид у него был меланхоличный, но глаза с профессиональным интересом шарили вокруг, бесстрастно фиксируя и классифицируя все, что видели.

А посмотреть здесь было на что. Квартирка была из тех, какие нормальному, среднестатистическому человеку показывают разве что по телевизору, да и то не часто — надо думать, во избежание массовых депрессий и иных психических расстройств. Селиванов осмотрелся, ни на секунду не забывая о том, что ступает по сверкающему, идеально натертому паркету — он очень боялся поскользнуться и шлепнуться задом на это блистающее великолепие к вящему удовольствию всех присутствующих. Кроме того, он боялся затоптать улики.

Особого беспорядка в квартире не наблюдалось. Здесь было до черта дорогой японской аппаратуры, по большей части скромно замаскированной — вероятно, для того, чтобы не нарушать целостности экспозиции. Квартира и впрямь напоминала музей: стены были увешаны картинами, а все горизонтальные плоскости разве что не прогибались под тяжким грузом фарфора, мрамора и бронзы. Тренированным глазом сыщика Селиванов отметил кое-где на стенах пробелы, еще совсем недавно, несомненно, прикрытые картинами, несколько опрокинутых и одну разбитую статуэтку на старинном резном бюро и, конечно же, распахнутую настежь тяжелую квадратную дверцу потайного сейфа, хитроумно вмонтированного в перегородку. Он заглянул в сейф и увидел там именно то, что ожидал увидеть: четыре голых стальных плоскости, не менее голую заднюю стенку и небольшую полочку, на которой не было даже пыли. Сам сейф, похоже, тоже был старинный, с украшенной медными завитушками массивной дверцей и системой запоров, приведшей кое-что понимавшего в замках майора в немой восторг.

— Ну и ну, — сказал он. — Богатая квартирка.

— Странно как-то, — сказал один из его ребят, — даже аппаратуру не взяли.

— Ничего странного, — отозвался бородатый эксперт Сева Гусев, поднимая голову от хрустального стакана, над которым он колдовал, снимая отпечатки пальцев. — Зачем возиться с этим хламом? Того, что отсюда унесли, нормальному человеку хватит на всю жизнь.

— А что унесли? — оживился Селиванов.

— Пикассо. Коро. Левитан. Даже, кажется, Челлини, — откликнулся молчавший до сих пор следователь прокуратуры и заозирался в поисках пепельницы. Пепельница стояла на красивом инкрустированном столике, была полна окурков и находилась в распоряжении экспертов, поэтому он воровато вдавил бычок в цветочный горшок и отряхнул ладони. — Золото, — продолжал он, — камешки, валюта... Список уже составлен, можете полюбопытствовать.

Он кивнул в сторону лежавшего на письменном столе листа бумаги. Селиванов взял список и стал изучать его, озабоченно вертя головой.

Милицию вызвал Арон Исакович Кляйнман, искусствовед на пенсии и страстный коллекционер живописи. По словам этого почтенного старца, он уже месяц вел с проживавшим в этой квартире Юрием Прудниковым, тоже коллекционером и большим знатоком живописи и антиквариата, переговоры о покупке одного из ранних этюдов Левитана, без которого Арон Исакович не мыслил своего дальнейшего существования. Прудников, который, несмотря на свою молодость, ухитрился собрать богатейшую коллекцию, равных которой среди частных собраний на территории бывшего Союза было мало, к немалому огорчению Арона Исаковича оказался на поверку коллекционером новой формации, то есть дельцом жестким, деловитым и неуступчивым. Отчаявшись взять эту твердыню штурмом, Кляйнман перешел к планомерной осаде. На сегодняшнее утро у них как раз была назначена очередная встреча. По словам старого коллекционера, Прудников отличался завидной пунктуальностью, поэтому, трижды позвонив в дверь и не дождавшись ответа, Арон Исакович не на шутку встревожился. И вот тут-то, стоя перед железной дверью и беспомощно озираясь, старик заметил, что нечаянно наступил на пятно уже успевшей свернуться крови, темневшее на мраморном полу лестничной площадки...

Трупа в квартире не было. Коллекционер Юрий Прудников исчез в неизвестном направлении. Вместе с ним исчезли несколько наиболее ценных предметов из его коллекции, содержимое его стенного сейфа и его автомобиль. На полу квартиры и лестничной клетки остались пятна крови, на инкрустированном столике стояла пепельница с окурками, початая бутылка коньяка и два стакана. Стаканы рядом с дорогим коньяком даже для не отягощенного светским воспитанием оперуполномоченного Колокольчикова выглядели странновато, но Кляйнман, который, оказывается, все еще был здесь, пояснил, обильно потея и рефлекторно вздрагивая, что Прудников, оказывается, водил знакомства не только с искусствоведами в отставке, но, похоже, и с практикующими домушниками. Старик, несмотря на высшее художественное образование, был далеко не глуп и умел замечать больше, чем ему показывали. Он заявил, что неоднократно предупреждал Прудникова о вреде, который наносят репутации подобные знакомства, но тот лишь смеялся в ответ и, махнув рукой, говорил, что все это зола. Вот и досмеялся...

Селиванов отпустил старика и, раздав поручения своим людям, отправился в управление. Глядя в забрызганное окошко служебной машины на сплошной поток транспорта, вяло текущий по серому мокрому проспекту от одного светофора до другого между грязно-желтыми стенами сталинских строений, он раз за разом прокручивал в мозгу версии того, что произошло на квартире коллекционера Прудникова нынешней ночью.

Версий у него было три. Во-первых, Прудникова могли попросту убить с целью ограбления. Тем более, что знакомства у него, со слов Кляйнмана, были еще те. Однако, в таком случае из квартиры вывезли бы все до последнего гвоздя. Кто-то взял только то, что считал наиболее ценным, в том числе и тот самый этюд Левитана, за которым охотился Арон Исакович Кляйнман? Что-то непохоже... И потом, за каким дьяволом ему понадобилось увозить труп? Взял бы уж, в самом деле, телевизор — и проку больше, и полегче все-таки. И какая ему польза от полученной таким способом картины? Никому ее не покажешь, никому не продашь. Где, скажут, ты ее взял? То-то. Конечно, коллекционеры — народ чокнутый, для них главное, чтобы картина была при нем, а будет про это кто-нибудь знать или не будет — дело десятое. Поставит где-нибудь в чулане и будет раз в неделю вытирать с нее пыль и любоваться. Но не может же он не понимать, что его из-за этого этюда начнут трясти в первую очередь? И зачем ему все-таки понадобилось увозить из квартиры труп?

Во-вторых, Прудникова могли похитить. С целью получения выкупа или с какой-нибудь еще целью. Выкуп, конечно, ерунда — родных у Прудникова нет, так что выкупать его некому. Долги? Какая-нибудь информация? Все, конечно, может быть, но как-то все это неубедительно, зыбко как-то.

И, наконец, гражданин Прудников мог замочить кого-нибудь сам и податься в бега. В этом предположении майору чудилась хоть какая-то логика: оно объясняло и кровь на полу, и исчезновение хозяина квартиры, и то, что из коллекции взяли только самое ценное. Конечно, Прудникову в таком случае было вовсе не обязательно скрываться, да и пол в собственной квартире можно было подтереть, и стаканы помыть — ведь было же у него, наверное, время. А если не было? Что, если за первым визитером должны были последовать другие? Тогда, конечно, понятно, отчего и почему он побежал. Но тогда, опять-таки, непонятно, зачем он увез тело. Или тело увез не он, а именно эти самые другие?

Ну и каша, подумал майор Селиванов. Сплошная ерунда, умственная мастурбация. Всерьез думать обо всем этом можно только после того, как будет готово заключение экспертизы: чья кровь на полу, чьи пальцы на стаканах и на дверце сейфа...

Он временно махнул рукой на Прудникова с его странными знакомыми и роскошной квартирой и, чтобы переключиться, стал вспоминать о том, как хорошо было минувшим летом в деревне у тещи. С тещи его мысли плавно переключились на дражайшую половину, бесценную Алевтину Даниловну, а с нее вполне естественно и не менее плавно — на набирающий обороты ремонт. Майор снова ощутил подступающее раздражение, а тут еще шофер Григорий включил магнитофон, который немедленно задушевным голосом принялся объяснять какой-то крошке, как он по ней скучает.

— И как тебе не тошно от этой лабуды? — спросил Селиванов у шофера.

— Зачэм лабуда? Па-а-чэму лабуда? — с утрированным кавказским акцентом возмутился шофер. — Что вы, Сан Саныч? Музыка как музыка, ее сейчас все слушают. Очень, между прочим, популярна.

— Это я знаю, — скривился Селиванов. — Но своя-то голова у тебя есть? А если станет популярно с голой задницей ходить, ты что же, тоже штаны снимешь?

— Не станет, — уверенно возразил Григорий. — Погода у нас не та, чтобы без штанов гулять. А насчет головы... Это вам положено головой думать, а мое дело маленькое — крути себе баранку и в ус не дуй.

Магнитофон он все-таки выключил, но лицо при этом сделал обиженное. Селиванов этот факт проигнорировал и с шумом продул очередную папиросу.

— Дать вам нормальную сигарету? — спросил шофер, недовольно вертя носом. — Это же с ума можно сойти, какую вы дрянь курите. Как до войны, честное слово.

— А я патриот, — сказал Селиванов и окутался густым облаком табачного дыма.

— Тогда я вам махры достану, — сказал Григорий. — Или самосаду.

— Нет уж, — помотал головой Селиванов, — благодарствуйте.

— Что так?

— Так махру же надо в газету заворачивать, а у меня от наших газет экзема пополам с поносом.

— А вы в импортные заворачивайте.

— Бумага не та, слишком плотная. И потом, какой я после этого буду патриот?

Григорий хохотнул, вообразив, по всей видимости, майора Селиванова, расследующего дело об убийстве и не выпускающего при этом из зубов самокрутки, свернутой из какой-нибудь “Морнинг стар”. Селиванов и сам, не удержавшись, коротко хрюкнул. Мир в салоне машины был восстановлен, и незлопамятный Григорий, хорошо знавший вкусы Селиванова, покопался в бардачке и включил незабвенных “Битлов”.

— Однако, — сказал Селиванов, — вот это диапазон. Как в музыкальном магазине.

— Народу-то сколько возить приходится, — объяснил Григорий. — Вы не поверите, у меня даже Зыкина есть.

— Ну да? — поразился Селиванов.

— Ей-богу. Полковник Проценко без нее жить не может. Давай ему Зыкину, и все дела. Или Эдуарда Хиля. Потолок, понимаешь, ледяной.

В машине у Григория было уютно, как дома под одеялом.

Водитель он был отменный, и никакие неожиданности его пассажиров не подстерегали. Даже разговоры тут велись одни и те же, словно игрался здесь изо дня в день один и тот же спектакль или справлялся какой-нибудь строго регламентированный религиозный обряд. “Впрочем, — подумал Селиванов, — это для меня спектакль всегда один и тот же, а у Григория, скорее всего, для каждого пассажира своя особая программа. С тем же Проценко, к примеру, про махру не поговоришь, он с восьмидесятого года курит исключительно «Мальборо»”.

Расставшись с Григорием у подъезда управления, Селиванов поднялся к себе на третий этаж и стал ждать, методично отравляя атмосферу своего кабинетика, размерами похожего на совмещенный санузел, густыми клубами вонючего дыма. Он пытался задумчиво смотреть в окно, но из его окна открывался вид на внутренний двор управления. Серые стены, грязный мокрый асфальт и тронутые ржавчиной прутья решетки за давно немытым стеклом навевали чугунную тоску, и майор плюхнулся за стол, да так, что дышащий на ладан полумягкий стул образца одна тысяча девятьсот семьдесят второго года протестующе заскрипел и сделал этакое волнообразное движение, словно бедрами вильнул. Селиванов привычно замер, готовый вскочить при первых признаках того, что стул, наконец, приказал долго жить, но мебельный ветеран устоял и на этот раз.

Селиванов сидел и безрадостно размышлял о том, что надо бы сменить профессию, потому как нынешняя его работа вот уже лет пять, как перестала приносить не только материальное, но и моральное удовлетворение. Какой смысл изо дня в день выпалывать мелкую сошку, в то время как настоящая сволочь разъезжает в лимузинах и даже взгляд не бросит на тебя через тонированное стекло: а кто это там такой грозный, в майорских звездах и с пистолетом Макарова в руке? Батюшки, как страшно! Да это эк майор Селиванов! Все, блин, пора завязывать и становиться на путь окончательного исправления...

Селиванов с ненавистью раздавил папиросу в переполненной пепельнице. “Ну ладно, — сказал он себе, — ну хорошо. Ну, уволишься ты из милиции, и кем ты станешь? Дворником? Сторожем в детском садике? Что ты умеешь-то, товарищ майор? Ни черта ты, товарищ майор, не умеешь, и посему думать тебе надлежит не о том, как изменить судьбы мира, а о том, куда подевался гражданин Прудников. А судьбы мира как-нибудь решатся без тебя. И потом, как известно, капля камень точит.

Но до чего же надоело этой самой капле изо дня в день долбить неподатливый гранит! Капля, между прочим, тоже человек. Попробуйте-ка сами — каждый день башкой о камень!”

Дожалеть себя до конца майор не успел. На столе пронзительно и мерзко задребезжал телефон. Этот реликт, изготовленный из пожелтевшей белой пластмассы, был ровесником селивановского стула. Трубка у него была красная, а дырчатые крышечки, прикрывавшие микрофон и наушник, опять же, белые. В общем, телефон вполне вписывался в убогую обстановку селивановского кабинета и за долгие годы стал ее неотъемлемой частью. Снимая трубку с рычагов, майор вдруг живо представил себе, как в его кабинет, теснясь и толкаясь в дверях, втискивается толпа генералов и полковников в парадной форме и при всех регалиях. Сверкая шитьем и бряцая орденами, вся эта братия принимается развешивать юбилейные медали за долгую и безупречную службу в МВД на предметы обстановки: стол, стул, телефонный аппарат, пишущую машинку “Москва”, двустворчатый шкаф, сейф... Впрочем, сейф, пожалуй, служил еще в НКВД, а то и в царской охранке. Так что с его награждением, товарищи, придется пока повременить — до выяснения...

Майор хмыкнул, и сказал в трубку:

— Селиванов слушает.

— Ты чего хрюкаешь, Селиванов? — спросила трубка голосом Гусева.

— Это не я, — сказал Селиванов. — Это свинья хрюкает.

— Какая свинья? — не понял Гусев.

— Да притащили мне, понимаешь, вещдок по одному делу. Не знаю вот теперь, что с этой скотиной делать. Она, по-моему, голодная. У вас там парочки каких-нибудь неопознанных не завалялось? А то как бы она за меня не принялась...

— Эх ты, — сказал ему серьезный Гусев, — а еще майор. Народ в тебя верит, а ты в служебном кабинете откармливаешь подозрительных свиней полуфабрикатами из нашего морга.

— Да какие там после вас полуфабрикаты, — протянул Селиванов.

— Это точно, — бодро подтвердил Гусев, — после нас не остается. Я так понимаю, что заключение экспертизы по квартире этого Прудникова тебе не нужно.

— То есть как это — не нужно? Очень даже нужно, а то я тут с ума схожу от беспокойства: куда же это наш гражданин Прудников подевался?

— Оно и видно. В общем, так: заключение я тебе послал с курьером, так что вскорости ты его получишь...

— Примерно так через недельку... — пробормотал Селиванов.

— Что ты там бубнишь? Ты будешь ждать курьера или тебе зачитать основные выводы?

— Зачитать, — сказал Селиванов. — А еще лучше пересказать своими словами, и по возможности ясным русским языком.

— Авек плезир, — не стал возражать Гусев. — Значит, так: кровь на полу квартиры на лестничной площадке той же группы, что кровь Прудникова. Мы навели справки в поликлинике, так что можешь не сомневаться. Скорее всего, это его кровь. Пальчики на бутылке и на одном из стаканов также принадлежат Прудникову. Конечно, образца его отпечатков у нас нет, но они по всей квартире, снаружи и внутри, так что сомнений на этот счет быть, по-моему, не может. А вот второй стакан будет поинтереснее. На нем тоже сохранились превосходные отпечатки. Мы, как всегда, проверили по картотеке...

— Ну, и?.. — спросил Селиванов без особой надежды.

— А ты угадай, — предложил Гусев.

— Да пошел ты... — вяло сказал Селиванов. — Говори по-человечески: виноват, мол, обгадились, не знаем, чьи пальчики. Я эк не в обиде, привык. Впервой нам, что ли? Вот введут поголовную принудительную дактилоскопию, тогда, может, и будет от вас, дармоедов, какой-нибудь толк.

— Ты все сказал? — спросил Гусев. — Если нет, то продолжай, не стесняйся.

— Да нет, пожалуй, — вздохнул майор. — Я уже иссяк.

— Тогда могу сообщить, — сказал Гусев ядовитым тоном, — что в гостях у твоего Прудникова накануне побывал некто Валерий Панин по кличке Студент.

— Ах ты, мой славный, — сказал Гусеву Селиванов. — Ух ты, мой ласковый! За мной должок. Ай лау ю, как говорится.

— Чего? — переспросил, не понявший последней фразы, Гусев.

— Я вам должен, — перевел Селиванов.

— Ясное дело, должен, — не стал возражать Гусев. — Что бы ты без меня делал?

— Пропал бы на хрен, — почти не кривя душой, сказал майор. — Ну, спасибо, Сева. Ты извини, брат, мне тут позвонить надо...

— Ясно даже и ежу, — хмыкнул Гусев. — Мухтар идет по следу. “И началась самая увлекательная охота — охота на человека...” Будь здоров, майор.

— Будь здоров.

Не кладя трубку, Селиванов нажал на рычаг и набрал номер. Через десять минут ему принесли из архива дело Валерия Панина, получившего кличку Студент на том простом основании, что вовремя ухитрился осилить университетское образование. Впрочем, как явствовало из материалов дела, образованность ничуть не мешала Панину в его путешествии по стезе порока: за ним числилась пятилетняя отсидка за вооруженное ограбление и бездна недоказанных злодеяний вроде подделки документов, шантажа, мошенничества, угонов транспорта и прочих нехороших дел, вплоть до организации преступной группировки, кормившейся на привычных ко всему ларечниках, лоточниках и прочих мелких коммерсантах и, по слухам, неоднократно перебегавшей дорогу группе самого Банкира.

Чтиво было самое что ни на есть увлекательное, да и многое проясняло в странноватой, мягко выражаясь, картине преступления. Судя по тому, что содержалось в папке, Студент всегда действовал с фантазией, предпочитая ходы неожиданные, противоречивые, отдающие веселой сумасшедшинкой, чем неоднократно ставил в тупик и приводил в состояние тихого бешенства как органы следствия, так и своих привыкших полагаться на широкие плечи и огневую мощь конкурентов. Правда, ни разу до сих пор Студент не опустился до мокрого дела, но, с другой стороны, возможно, ему ни разу еще не представлялась возможность урвать такой куш. К тому же, как раз он-то мог, пожалуй, разобраться, что в квартире Прудникова представляет наибольшую ценность. А все остальное — пыль в глаза, разбрасывание камней по кустам, запутывание следа...

Только вот почему, черт бы его побрал, он не убрал со стола стакан со своими отпечатками? Взял бы уж и прямо расписался на стене: тут, мол, был Валера Панин по кличке Студент. Можно было кровью. Или его подставляют?

Впрочем, майор хорошо знал, что идеальные преступления совершаются крайне редко и исключительно профессионалами. Любитель же, особенно по первому разу, обычно оставляет за собой след шириной с колею от “КамАЗа”, и след этот чаще всего приводит в ближайший кабак или прямо домой к. новоявленному мокрушнику, который, забившись в угол, хлещет водку и трясется от страха, мучительно пытаясь сообразить, что же это он такое сотворил и что теперь с ним будет.

Исходя из этих соображений майор направил опергруппу на квартиру к Панину и приготовился ждать. Впрочем, его приготовления пошли псу под хвост: едва только опергруппа отбыла, ему позвонили с квартиры Прудникова и сообщили, что прямо у подъезда задержан подозрительный гражданин, оказавшийся при ближайшем рассмотрении печально известным Валерием Паниным по кличке Студент. Панин утверждает, что Прудников назначил ему встречу, так вот мы его задержали, и какие будут распоряжения насчет него, и что там слышно в управлении? Сегодня, кстати, день получки, а мы тут болтаемся, как... как морковка в проруби, и, между прочим, без обеда...

Это уже был какой-то водевиль. Селиванов зажмурился и крепко потер щеки ладонью свободной руки.

— Сюда его, — сказал он в трубку, не открывая глаз. — Да смотрите, чтоб не убежал. Парень он веселый.

— Знамо дело, — сказали на том конце провода. — Наслышаны.

Селиванов положил трубку и снова потер щеки — теперь уже двумя руками. Потом он посмотрел на часы. По идее, он уже должен был начать ощущать последствия недосыпания, но ничего подобного не было и в помине — он был бодр, свеж и преисполнен азарта. Ну погоди, сучонок, думал он про Панина, я тебе покажу цирк. Помыл руки, сделал голубые глаза и пришел посмотреть, как дураки в погонах ломают себе головы. Весельчак. Студент, твою мать...

— Волк, думая попасть в овчарню, попал на псарню, — вслух процитировал он любимую строчку классика, коей всегда напутствовал своих ущученных подопечных, отправляя их на нары, и с трубным звуком продул папиросу.

Снова зазвонил телефон. Отправленная на квартиру Панина опергруппа сообщала, что Студента дома нет, и запрашивала распоряжений. Селиванов распорядился заворачивать оглобли и, не слушая недовольного бормотания на том конце провода, брякнул трубку на аппарат.

Панина должны были доставить с минуты на минуту. Майор еще раз пролистал пухлое досье Студента, пытаясь сообразить, как с ним лучше разговаривать, ничего путного не придумал и с некоторым уже недоумением посмотрел на часы. Даже с учетом бешеного в это время суток движения на дорогах, времени прошло уже более чем достаточно. Группа, которая должна была доставить в управление задержанного Валерия Панина, почему-то задерживалась. Майора начали грызть нехорошие предчувствия. Через пятнадцать минут терзавшие его подозрения превратились в мрачную уверенность, и вот тут-то грянул телефон.

Селиванов сорвал трубку и раздраженно рыкнул:

— Слушаю!

— Товарищ майор, это Колокольчиков говорит...

— Упустили, — без малейшего намека на вопросительную интонацию констатировал Селиванов. — Сами вместо него сядете, обезьяны.

— Убежал, зараза, — вздохнув, подтвердил Колокольчиков. — Да вы не волнуйтесь, Сан Саныч, мы его уже взяли. Догнали и взяли. Сейчас привезем. Я из автомата звоню.

Селиванов, порывшись в карманах кителя, извлек на свет божий несвежий носовой платок и с силой провел им по лбу. Только теперь он заметил, что Колокольчиков изрядно запыхался.

— Как же вы ухитрились его упустить? — спросил он, пряча в карман скомканный платок.

— Да глупость сплошная, товарищ майор, — виновато прогудел Колокольчиков. — Вели его по лестнице, а он высадил окно и сиганул со второго этажа.

— А вы?

— А мы следом. Поляков лодыжку растянул.

— Оперативники... Ладно, везите его сюда, пока он у вас опять не убежал.

Он повесил трубку, не дожидаясь ответа, и закурил очередную папиросу, мимоходом заглянув в пачку. Там оставалось три беломорины, причем из одной табак, уже наполовину высыпался. Майор вздохнул и бросил мятую пачку в ящик письменного стола. На улице опять пошел дождь.