"Закон против тебя" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей, Гарин Максим)

Глава 8

Борис Иванович загнал на место последний гвоздь и отложил в сторону тяжелый молоток с покрытой ярко-рыжей ржавчиной головкой и длинной, гладкой от частых прикосновений мозолистых ладоней березовой рукояткой.

Комбат огляделся и собрал с десяток разбросанных вокруг гвоздей. Гвозди были под стать молотку – длиннющие, толстые, квадратные в сечении, кованные вручную и тоже ржавые. Весь инструмент в хозяйстве тетки Марьяны был в той или иной степени тронут ржавчиной, поскольку хозяйка овдовела уже десять лет назад. Исключение составляла разве что щербатая ручная ножовка, которой тетка Марьяна кое-как пилила дрова, да небольшой колун, которым она же эти дрова колола.

– Как думаешь, Андрюха, – спросил Борис Иванович, окидывая критическим взором лежавшую перед ним на поросшей кучерявой травой земле подворья тщательно отреставрированную створку ворот, – будет эта хреновина фурычить или нет?

– А я почем знаю? – пропыхтел Подберезский, намертво затягивая взятым из багажника «тойоты» торцовым ключом ржавые болты, которыми крепилась массивная щеколда. – Я, Иваныч, по этому делу не специалист.

– Правильно, – проворчал Комбат, – когда сломать надо, специалистов хоть отбавляй. Ну, ты готов?

Давай берись.

Вдвоем они подняли и поставили вертикально на нижнее ребро тяжеленную створку. Створка выглядело странно: из-за того, что часть досок была заменена на новые, свежеоструганные, а часть осталась серой, потемневшей от времени и непогоды, ворота отдаленно напоминали зебру в представлении художника-кубиста.

Тетка Марьяна вышла на крыльцо и всплеснула руками.

– Ой, да что ж вы делаете-то? Бросьте вы ее, заразу неподъемную, я сейчас мужиков кликну…

– Ха, – сказал Борис Иванович.

– Хо, – поддержал его Подберезский и тихонечко добавил:

– Гляди, Иваныч, как бы штаны не лопнули.

– За своими следи, – проворчал Комбат и скомандовал:

– Взяли!

Со стороны могло показаться, что они навесили тяжелую створку на вбитые в огромные дубовые столбы ржавые крюки легко, словно играючи, и только Подберезский слышал, как Борис Иванович пробормотал себе под нос:

– Да, старость – не радость.

– Ха, – ответил на это Подберезский.

– Хо, – вторил Комбат. – Какой дурак придумал делать ворота с двумя створками? – добавил он, немного подумав.

Под неискренние причитания тетки Марьяны они навесили вторую створку ворот и на пробу закрыли их. Конструкция «фурычила» вполне исправно, и даже привинченная неопытным в такого рода делах Подберезским щеколда функционировала как надо.

– Вот это мужики, – скрестив на животе под передником руки, сказала тетка Марьяна. – Любо-дорого глянуть. С вечера гуляют, да так, что ворота в щепки, а утром ни свет ни заря у них уж новые готовы – чтобы, значит, к вечеру было чего ломать…

Подберезский фыркнул, а Комбат пристыженно полез пятерней в затылок.

– Мы же не нарочно, – покаянно сказал он.

– А я разве что говорю? – ответила тетка Марьяна. – Я говорю, любо-дорого глянуть. Теперь таких мужиков небось и не делают. Эх, мне бы годков тридцать долой…

– Так уж и тридцать, – хищно растопырив усы, промурлыкал Борис Иванович.

Тетка Марьяна засмущалась и махнула на него рукой.

– Завтракать идите, работники, – позвала она. – Стынет все.

Было начало девятого утра, и упорно карабкавшееся в зенит солнце припекало все ощутимее. Они поплескались у кадки с дождевой водой, смывая с себя трудовой пот, и вошли в прохладные сени. Из кухни тянуло такими запахами, что давно привыкшие к холостяцкой кухне желудки квартирантов тетки Марьяны принялись выводить длинные рулады, которые были слышны даже во дворе.

– М-м-м-м, – сказал Борис Иванович. – М-м-мм! Ну, Марьяна Егоровна, ну, искусница!

– Василиса Премудрая, – поддакнул Подберезский, плотоядно облизываясь.

– Да нуте вас, – отмахнулась тетка Марьяна. – С четырех утра работавши, небось и лошадиному мослу будешь рад.

– Ну вот, – спустя минуту сказал Комбат, сноровисто орудуя вилкой, – а ты говоришь, гостиница.

– Ммм-угу, – с набитым ртом отозвался Подберезский, усиленно кивая головой. Он проглотил кусок и добавил:

– Не было бы счастья, да несчастье помогло.

– И то верно, – сказала тетка Марьяна. Она сидела напротив и, подперев щеку кулаком, смотрела, как едят мужчины. – И мне с вами веселее. Не пойму я чего-то, – продолжала она с простодушной хитринкой, – вы бандиты или как? Вроде ладные мужики, справные, мастеровые, а ездите на этой.., на «чипе».

– На джипе, – рассеянно поправил Подберезский. – Джип, Егоровна, просто очень хорошая машина. Ты подумай, что было бы, если бы я таким манером к тебе в ворота на «Жигулях» въехал. Ни машины, ни ворот, ни квартирантов…

– Врешь, – заметил Комбат. – Ворота бы остались.

– Вот разве что… Так что, Марьяна Егоровна, на джипах не только бандиты ездят.

– Вон как… – с непонятной интонацией протянула хозяйка. – Так они подешевели, что ли, джипы эти ваши?

Подберезский поперхнулся и опустил глаза, чтобы не видеть застиранного до полной ветхости платья тетки Марьяны.

– Нет, – сказал он, – не подешевели. Только я, Егоровна, все равно не вор. Правда. Да вот хоть у Иваныча спросите…

– Не вор, и ладно, – закрыла тему тетка Марьяна. – Да я и сама вижу, чего мне еще кого-то спрашивать. А вы кто же будете, – с заново разгоревшимся любопытством спросила она, – отец с сыном или просто знакомые?

– Воевали вместе, – ответил Андрей. – Иваныч батальоном командовал, а я под его началом от рядового салажонка до сержанта дослужился. Если бы не он, от меня бы уже только оградка осталась…

– А где воевали-то? Или секрет?

– В Афганистане, – коротко ответил Подберезский и уткнулся в тарелку, закрывая тему.

Но тетке Марьяне, оказывается, еще было что сказать.

– Сын у меня там остался, – негромко проговорила она. – Не попался ему, видать, такой командир, как твой Иванович.

Мужчины разом положили вилки. Подберезский перестал жевать.

– Вечная память, – помолчав, сказал Комбат.

– А сюда зачем пожаловали? – прерывая неловкую паузу, спросила тетка Марьяна. Подберезский посмотрел на нее с некоторой опаской, но глаза тетки Марьяны были сухими – видимо, она уже выплакала все, что могла, и смирилась с потерей.

– По делам, – сказал Андрей. – Да еще друг у нас здесь. Хотели его навестить, да вот не вышло…

– Что так?

Подберезский переглянулся с Комбатом. Борис Иванович едва заметно пожал плечами, предоставляя ему право выбора.

– Пропал он, Марьяна Егоровна, – после недолгой паузы сказал Подберезский. – Нет его, и квартира опечатана.

– Кстати, – сказал Комбат, глядя на часы, – не пора ли нам?..

– Не в милицию, часом? – осведомилась тетка Марьяна.

– В нее, родимую.

– Пустое, – уверенно сказала хозяйка. – У нас в городе народу пропало, страшно сказать сколько.

И ни одного не нашли. Ни живого, ни мертвого. Вон, у Степановны полгода как зять пропал, а милиция только руками разводит.

– Гм, – сказал Борис Иванович. – Ну, все равно.

Попытка – не пытка, спрос – не беда.

– За спрос не бьют в нос, – блеснул эрудицией Подберезский.

– Это уж где как, – немного остудила его пыл тетка Марьяна. – У нас, сказывают, бывает и по-другому.

– Да, – медленно кивнул Борис Иванович, – это мы заметили. Только до наших с Андрюхой носов еще дотянуться надо.

В райотделе царило деловитое утреннее оживление, которому оставалось всего ничего, чтобы превратиться в настоящую суету. Вежливый Подберезский осведомился у сменившегося дежурного, на месте ли старший лейтенант Чудаков («Мудаков», – отвернувшись в сторону, проворчал Комбат). Получив в ответ туманное «вроде бы», он рассыпался в благодарностях и вместе с Борисом Ивановичем устремился к лестнице.

На лестнице со страшной силой пахло табачным дымом, между этажами кучковались, усиленно загрязняя и без того густую, как гороховый суп, атмосферу, сотрудники в погонах и без. По коридору второго этажа сновали взад и вперед озабоченные люди с картонными папками, где-то неровно, с мучительными паузами стучала пишущая машинка, на которой кто-то упражнялся двумя пальцами, за одной из обитых темно-синим дерматином дверей слезливо орали, не то признаваясь в каких-то тяжких преступлениях, не то, наоборот, отрицая свою вину. Вдоль стен стояли деревянные кресла с откидными сиденьями, связанные продольными рейками по четыре, как в кинотеатре.

На некоторых креслах сидели изнывающие от казенной скуки, бледные от тревожных предчувствий свидетели и потерпевшие, многие из которых выглядели как самые настоящие головорезы с тридцатилетним стажем отсидок. Здесь тошнотворно воняло лизолом, и откуда-то из дальнего конца коридора доносились громыхание жестяного ведра, мокрые шлепки и шарканье – там мыли пол.

Сохраняя каменное выражение лица, Комбат прошагал по коридору и остановился перед дверью одиннадцатого кабинета. Под этой дверью тоже сидели две бледные личности с мятыми, словно отлежанными, физиономиями.

Внутри, судя по доносившимся оттуда звукам, разговаривали по телефону.

– Что? – говорил молодой веселый голос. – Да ну, ерунда какая… Как там наша киска? Еще не остыла? Хочет? – Голос сально хохотнул. – Я тоже… Да, конечно…

Не знаю… Попробую выбраться в обед, но ты же знаешь, какой тут дурдом… Да, работы выше крыши…

Комбат шевельнул усами и толкнул дверь. Они вошли в узкий, очень светлый кабинет, где под расположенным напротив двери широким окном стоял заваленный бумагами письменный стол, а в углу приткнулся несгораемый шкаф, на котором среди картонных папок шатко балансировала пишущая машинка «Москва» в красно-белом корпусе. На подоконнике сидел веселый молодой человек С беспокойным бегающим взглядом, на шее которого поблескивала золотая цепочка. Молодой человек курил и разговаривал по телефону. Увидев вошедших, он сделал сердитое лицо и буркнул:

– Подождите.

– Спасибо, – вежливо сказал Комбат и уселся на стоявший у стены стул. Подберезский широко улыбнулся и последовал его примеру.

Хозяин кабинета, казалось, был слегка озадачен.

– В коридоре, – сказал он. – В коридоре подождите. Видите, я занят.

– Видим, – сказал Борис Иванович, не делая попытки встать.

Молодой человек вздохнул, вынул изо рта сигарету и сказал в трубку официальным тоном:

– Я вам перезвоню попозже.

Подберезский позволил себе незаметно улыбнуться краешком губ, но прямолинейный Комбат свел все его дипломатические усилия на нет, осведомившись:

– А киска не остынет?

Молодой человек сделал вид, что не расслышал. Он сполз с подоконника и переместился за стол. Придвинув к себе бланк протокола, он снял колпачок с одноразовой шариковой ручки, скучающим взглядом посмотрел на Бориса Ивановича и спросил:

– Побои сняли?

– Чего? – растерялся Комбат.

– У вас лоб разбит, – пояснил молодой человек.

– Тьфу ты, – сказал Борис Иванович.

Подберезский решил, что настало время вмешаться в их «содержательную» беседу.

– Видите ли, – сказал он, – мы совсем по другому вопросу. Вы Чудаков?

– Предположим, – осторожно сказал молодой человек и сел ровнее.

Борис Иванович приподнял левую бровь. Старший лейтенант Чудаков не понравился ему с первого взгляда.

– Мы хотели бы узнать, как продвигается следствие по делу Бакланова, – продолжал Подберезский.

– По чьему делу? Ах, Бакланов! Да нет никакого дела Бакланова. Не возбуждалось, так сказать.

– Странно, – сказал Комбат, – Бакланова нет, дела нет, а печать на двери есть. Вам самому это не кажется странным?

– Нет, не кажется, – ответил старший лейтенант. – Вы, собственно, кто такие? – вскинулся он, но тут же и махнул рукой. – Впрочем, какая разница… Печать на дверях для того, чтобы в квартиру вашего Бакланова никто не залез, потому что он так рвал оттуда когти, что даже дверь не запер.

– Что же это он так? – поинтересовался Комбат, сохраняя непроницаемое выражение лица.

– Да вот так… Нет, граждане, вы как хотите, а документики все-таки придется предъявить. Что-то вы мне не очень нравитесь.

– Взаимно, – с широкой улыбкой сказал Подберезский, подавая старшему лейтенанту свой паспорт.

– А я не девка, чтобы нравиться, – проворчал Комбат, выуживая свои документы из заднего кармана джинсов.

Чудаков бегло просмотрел паспорта и сделал какие-то пометки на листке перекидного календаря.

Комбат не обратил на это внимания, а скептичный Подберезский решил, что старлей попросту набивает себе цену. Как выяснилось впоследствии, оба ошибались.

– Ну-с, – возвращая паспорта, скучающим тоном сказал Чудаков, – с вашим Баклановым получилась преглупейшая история. Пил он у себя дома с одним… гм.., гражданином. Пили по-черному, водярой запаслись впрок. Гражданин пил из стакана, а Бакланов, судя по всему, прямо из горла…

– Странно, – снова сказал Комбат.

– А что тут странного? На вкус и цвет, как говорится… В общем, покатили они три бутылки, и гражданину, который был у Бакланова в гостях, сделалось нехорошо. Да так нехорошо, что.., ну, в общем, гражданин начал ласты клеить. Ваш Бакланов, не будь дурак, позвонил в «скорую» и дал тягу. Вот и весь сказ. Гражданин в морге, Бакланов в бегах. Успокоится – вернется. Еще чем-нибудь я вам могу быть полезен?

– Значит, следствию все ясно? – спросил Комбат.

– Иваныч, Иваныч, – мягко сказал Подберезский, вставая и беря его за локоть. – Пошли, нам пора.

Хватит отнимать у товарища старшего лейтенанта рабочее время.

– Ну что вы, – закуривая новую сигарету и глядя в потолок, сказал Чудаков. – Это моя работа.

– Моя милиция меня бережет, – с полувопросительной интонацией сказал Борис Иванович.

– Вот именно, – ответил Чудаков и положил ладонь на трубку телефона.

Подберезский стащил Комбата со стула и напористо поволок к выходу, как муравей дохлую гусеницу.

– Привет киске, – на прощание сказал Борис Иванович.

Он снова ошибся. Когда за ним закрылась дверь, Чудаков выждал несколько секунд, снял трубку и по памяти набрал номер.

– Манохина, – приказным тоном сказал он в микрофон. Через несколько секунд ему ответили. – Василий Андреич, – уже другим голосом заговорил Чудаков, – тут какой-то винегрет намечается… Нет-нет, с этим все в порядке. Это.., знаете, это опять Бакланов.

Да, похоже, что серьезно. Да. Через полчаса буду.

Он положил трубку, с лязгом распахнул дверцу сейфа, вынул оттуда пистолет в наплечной кобуре, продел руки в ремни, поморщившись, набросил сверху легкую матерчатую безрукавку, запер сейф и покинул кабинет, не удостоив вниманием двоих свидетелей, терпеливо дожидавшихся его под дверью. На стоянке перед райотделом он сел за руль своей желтой «шестерки», нацепил на нос солнцезащитные очки, закурил очередную сигарету, включил на всю катушку магнитофон, запустил двигатель и вырулил со стоянки.

Подъехав к перекрестку, он остановился, дожидаясь зеленого сигнала светофора, и с удовольствием проводил глазами одетую в просторный белый костюм привлекательную молодую женщину с короткой стрижкой. Он даже хотел ей посигналить, но вспомнил, что торопится, и воздержался.

Потом на светофоре загорелся желтый, и, включая первую передачу, Чудаков заметил, что привлекшая его внимание красотка свернула направо, к райотделу. «Повезло кому-то», – подумал он и тронул машину.

Воздух в городе был до предела насыщен влагой, как в тропиках. Над тротуарами и крышами припаркованных на солнцепеке автомобилей уже появилось дрожащее марево, хотя до полудня оставалось еще добрых два часа. Солнце неумолимо карабкалось вверх по выгоревшему почти добела, как старые джинсы, небу. Раскочегаривая свою топку, воздух был совершенно неподвижен, и не оставалось никаких сомнений в том, что этот день, как и предыдущий, будет более всего похож на чертово пекло.

Манохин не носил на себе ни грамма лишнего жира, так что от жары он страдал меньше, чем многие из соотечественников, но все равно не видел в этой вонючей парной бане, от которой негде было спрятаться, ничего хорошего. Хуже всего приходилось, когда машина останавливалась перед светофорами. Поток встречного воздуха иссякал, и остервенелое солнце немедленно принималось жечь кожу сквозь ветровое стекло, раскаляя автомобиль до немыслимой температуры. Всю дорогу от городского парка, где у него был короткий, но очень содержательный разговор с Чудаковым, до главного офиса Манохин страдал от жары и проклинал себя за то, что в свое время сэкономил какие-то гроши, купив машину без кондиционера. Жара притупляла реакцию и вызывала бешеное раздражение. В таком состоянии, понял Манохин, умнее все-то лежать по самую шею в наполненной прохладной водой ванне, пить что-нибудь ледяное, слушать легкую музыку и ни о чем не думать.

Дома у него была прекрасная угловая ванна и полный холодильник ледяного чешского пива. С музыкой проблем тоже не предвиделось. Проблема была в другом: пока он плавал бы в ванне, кто-то другой, потея и раздражаясь, стал бы мотаться по городу, предпринимать какие-то действия, вести какие-то переговоры и задавать какие-то вопросы. После этого, вынырнув из ванны, Манохин мог обнаружить, что выныривать было просто незачем..

На светофоре снова горел красный. Манохин затормозил и, пользуясь случаем, вынул из кармана несвежий носовой платок, который еще час назад выглядел белоснежным и тщательно отглаженным. Сейчас это была просто сероватая мятая тряпка, вызывавшая отвращение. Манохин старательно протер платком сначала потный лоб и щеки, затем шею, руки и наконец скользкий обод рулевого колеса. Убрав платок, он кончиками пальцев выудил из нагрудного кармашка сорочки неровно оторванный листок перекидного календаря и еще раз скользнул взглядом по торопливо нацарапанным строчкам. Странно, подумал он, убирая листок обратно в карман. При чем тут москвичи?

Он отсутствовал в офисе меньше часа, но Уманцев уже успел куда-то исчезнуть. Он понял это сразу, увидев, что перед подъездом нет белого «лексуса».

Черт бы его побрал, подумал Манохин. Вечно его нет на месте, когда он нужен. Разделение труда, подумал он. На заре нового тысячелетия это единственный способ не пропасть. Этот хмырь принимает решения, сидя в мягком кресле напротив решетки кондиционера, а я мотаюсь по жаре и превращаю эти решения в живые бабки. Интересно, что бы он без меня делал?

Небось до сих пор вручную разливал бы свою отраву в подвале… А с другой стороны, что бы я делал без него? Мотал бы солидный срок или спился бы к чертовой матери, как Степашка. А то и зарезали бы где-нибудь за пузырь бормотухи. Хитрое ли дело?

Секретарша, отъевшаяся и ухоженная до такой степени, что перестала походить на марийку, оторвала наманикюренные пальчики от клавиатуры компьютера, похлопала на него сильно подведенными, чтобы казались побольше, темными, как спелые вишни, глазами и нежным голоском, в котором, несмотря на дрессировку, все равно проступал местный акцент, прошелестела, что Петр Николаевич уехал на кладбище.

– На кладбище? – несколько растерявшись, переспросил Манохин, но тут же вспомнил, что сегодня день рождения Кеши, и снова обозлился.

Уманцев ездил на кладбище навестить Кешу каждый год, превратив это в какой-то ритуал. Он всячески подчеркивал, что вовсе не работает на публику, отправляясь туда в одиночку или в компании Манохина, но Прыщ хорошо знал цену этим поездкам. Подчиненные Уманцева хихикали в кулак у него за спиной, но при этом все же укреплялись в уверенности, что в случае чего хозяин костьми ляжет за любого из них.

Ну, костьми не костьми, но в беде не оставит. Однажды Манохин случайно подслушал разговор двух охранников, во время которого эта точка зрения была высказана почти дословно, и, помнится, был поражен до глубины души: оказывается, нет и не было предела людской тупости! Неужели они в это верят? Ведь Уманцеву наплевать и на них, и на Кешу, и вообще на весь белый свет! Его интересуют только деньги, да еще, может быть, власть – этот самый сильный в мире наркотик.

О политической власти говорить пока что рановато, но дайте ему время… Этот город давно у него в кулаке, и только дурак может этого не понимать. А аппетит, как известно, приходит во время еды.

– Давно он уехал? – сердито спросил Манохин, не глядя на секретаршу.

– Пятнадцать минут назад, – прошелестела та.

«Шлюха задрипанная», – подумал Манохин и посмотрел на часы. Пятнадцать минут… Он еще в дороге.

Плюс час, а то и все полтора, на кладбище, плюс обратная дорога… Надо ехать, понял он. Береженого Бог бережет. С Москвой шутки плохи. У них другой отсчет времени и совсем другая система мер. Они там крутят такие дела, какие нам и не снились, и могут раздавить нас мимоходом, как неосторожно выползшего на дорогу жучка-паучка.

Надо ехать, твердо сказал он себе и разозлился еще больше.

Уманцев действительно был на кладбище. Манохин увидел его припаркованный в тени старых раскидистых лип «лексус» и поставил свой «ниссан» впритык к его заднему бамперу. На кладбище было безлюдно по случаю жары и разгара дачного сезона. Манохин снял опостылевший, пропотевший насквозь полотняный пиджак, швырнул его на сиденье, захлопнул дверцу и двинулся вперед по заросшему бурьяном и одичавшими кустами роз и шиповника лабиринту оградок и памятников. На ходу он засунул большие пальцы под кожаные ремни наплечной кобуры. Под ремнями было горячо и влажно. Манохин поморщился, нащупал в кармане сигареты, но закуривать не стал – было слишком жарко.

Уманцев чинно сидел на вкопанной в землю рядом с памятником деревянной скамеечке, обмахиваясь своим вместительным портмоне, как веером. Манохин подошел к нему сзади. Отсюда были хорошо видны предательские складочки жира, нависавшие над поясом уманцевских брюк, и проклюнувшаяся на его черноволосом темени загорелая плешь. На зеленой скамеечке рядом с Уманцевым стояла четвертьлитровая ополовиненная бутылочка с янтарным содержимым. По вполне понятным причинам Петр Николаевич уже который год принципиально не употреблял водку, перейдя на виски. Обычно он предпочитал скотч, но не брезговал и менее престижными американскими сортами.

На этот раз у него под рукой стоял классический «Джонни Уокер» – Манохин узнал его по знаменитой этикетке. Он ухмыльнулся, увидев на могильной плите полированного черного мрамора граненую стопочку, до краев наполненную той же жидкостью, которая медленно нагревалась в стоявшей на скамейке бутылке. Стопочка была по обычаю накрыта краюхой черного хлеба, и Манохин подумал, что кладбищенский нищеброд, который доберется до дармовой выпивки после ухода Уманцева, будет приятно удивлен: вряд ли ему когда-нибудь приходилось угощаться настоящим шотландским виски.

– Ты бы ему хоть колбасы положил, что ли, – насмешливо произнес он, приблизившись к Уманцеву со спины.

Уманцев не вздрогнул и даже не обернулся.

– А, – сказал он, – ты… Не надо смеяться над обычаями. А вдруг там, – он неопределенно мотнул головой, подразумевая, по всей видимости, загробный мир, – действительно что-то есть?

Манохин одну за другой перенес ноги через низкую железную оградку, зацепившись штаниной за венчавшую столбик остроконечную чугунную шишечку, и присел на горячую скамейку рядом с Уманцевым.

– Во-первых, – сказал он, – по обычаю покойникам наливают водочки или, в крайнем случае, вина, а вовсе не «рэд лейбл». А во-вторых, сам подумай: на хрена душе бухло? То есть, пока человек живой, выпивка его душе требуется. Но чтобы душа радовалась, спирт должен сначала пройти через желудок и всосаться в кровь. А так… Вот прикинь: летает сейчас наш Кеша вокруг и мучается – и вмазал бы, да стакан взять нечем. И лить, блин, некуда… Один садизм получается. Он даже нырнуть туда не может, потому что ты стопку краюхой накрыл.

Уманцев вздохнул, обдав Манохина парами алкоголя, и тот подумал, что бутылка, которая стоит на скамейке, похоже, уже не первая.

– Вмажь хоть ты, – предложил Петр Николаевич, протягивая ему бутылку.

– Нет… Хотя…

Манохин решительно принял бутылку и припал к горлышку.

Напиток был крепкий и сильно отдавал дубовой бочкой, но привкус этот был мягкий, приятный, и разлившееся по всему телу тепло тоже было мягким и ласковым.

– Хорошо, – сказал Манохин. – Привет, Кеша, – спохватившись, добавил он и сделал приветственный жест зажатой в кулаке бутылкой, обращаясь к памятнику.

С гладкой черной поверхности мраморной плиты на него смотрело знакомое одутловатое лицо с расплывчатыми неопределенными чертами. Мастеровой, который делал гравировку, конечно, подкачал, и глаза на портрете вышли мутноватыми, слегка скошенными – точь-в-точь как в жизни, после второго стакана.

– Что-то ты сегодня как красна девица, – заметил Уманцев. – Да – нет, нет – да… Случилось что-нибудь?

– Угу. – Манохин снова приложился к бутылке и сделал экономный глоток. В голове у него начинался приятный шум. – Случилось. С тобой как, можно разговаривать или лучше отложить до завтра?

– Это смотря какой разговор.

Уманцев похлопал себя по карманам, вынул сигареты, закурил сам и протянул пачку Манохину. Тот отказался, помотав головой.

– Разговор, Петр Николаич, очень даже срочный.

Я только что общался с Чудаком. У нас проблемы.

– Да-а? И что за проблемы? Чудак просит прибавки к жалованью?

– Соберись, Петр, – попросил Манохин, – Мне не до шуток. Помнишь Бакланова?

– Это у которого сестра?.. Который Чудака каждый день доставал? Ты же сказал, что вы его взяли.

Или он тоже сбежал?

– Он не сбежал, – ответил Манохин. – С ним полный порядок. Но тут такое дело… Его ищут, Петр.

– Родственники? – пренебрежительно спросил Уманцев.

– Может, они и родственники, только Чудаку так не кажется. Два амбала из Москвы. Приехали на японском джипе. Заявились в райотдел и устроили Чудаку допрос: где Бакланов и почему его хата опечатана. Держатся нагло и, похоже, где-то уже нарвались: у одного лоб разбит. С виду крутые ребята.

Уманцев слегка подобрался.

– И что Чудак? – настороженно спросил он.

– Чудак навешал им лапши и отправил восвояси, – сказал Манохин.

– Что конкретно он им сказал? – с напором спросил Уманцев. От его полупьяной расслабленности не осталось следа.

– Ну, стенограмму он мне не показывал… Сказал, что Бакланов с кем-то квасил у себя на хате, его собутыльник не рассчитал, перебрал и загнулся, а Бакланов сдрейфил и рванул когти.

– Надеюсь, фамилию собутыльника этот идиот не назвал?

Манохин ухмыльнулся.

– Как можно, – сказал он. – Тайна следствия.

– До задницы мне его следствие! – неожиданно вспылил Уманцев. – А вы подумали о том, что эти фрайера залетные скорее всего искали вовсе не Бакланова?

– А кого? – слегка опешив, спросил Манохин.

– Макара они искали, вот кого! А через Макара рассчитывали выйти на нас! Тут два варианта: либо Валик там, в Москве, как-то наследил, и эти двое из тамошней ментовки, либо нас решили подмять. Тогда эта парочка – разведчики. И то и другое одинаково хреново. Нужна была мне эта Москва! Послушался вас, идиотов…

Манохин замысловато выругался и с треском ударил себя ладонью по лбу.

– Ах ты, мать-перемать, – выругался он. – То-то же мне не по себе, а в чем дело – не пойму. Мало ли, думаю, кто кого ищет… Как же я сам-то не допер?

– Это ничего, – утешил его Уманцев. – Главное, что предупредил вовремя. Когда, говоришь, они были у Чудака?

– Да с утра, – ответил Манохин. – Часов в девять примерно.

– Нормально, – сказал Уманцев. Голос у него был жесткий, деловитый. – Вот что, Василий Андреевич.

Чудака надо убрать из города. Позаботься, организуй ему больничный, то-се… Он знает нас, а они знают его.

Долго ходить вокруг да около они не станут и очень скоро возьмутся за него всерьез, так что Чудака надо спрятать.

А больше им зацепиться не за что. Покрутятся-покрутятся, да и свалят обратно в свою Москву.

– А если не свалят?

Уманцев повернул к Манохину голову и некоторое время сверлил его взглядом.

– Ты, дружок, шлангом не прикидывайся, – сказал он наконец, – не надо… Ты пушку для солидности таскаешь или чтобы комаров отгонять? Если они не свалят, ты их завалишь. Их данные у тебя есть?

Манохин молча вынул из нагрудного кармашка листок перекидного календаря и продемонстрировал его Уманцеву.

– Вот и ладно, – сказал Уманцев. – Пора возвращаться. Ну, Кеша, земля тебе пухом. Лежи спокойно.

Он отобрал у Манохина бутылку, слил остатки скотча в рот, крякнул, сунул бутылку в карман и вслед за своим помощником двинулся туда, где стояли в тени старых лип их машины.

Вернувшись в офис, они обнаружили, что их доживается посетитель. Высокий и плечистый человек лет тридцати пяти, одетый в легкий светлый костюм, явно сшитый на заказ очень хорошим модельером, в свободной и одновременно изящной позе сидел в приемной, мило болтая с секретаршей. Чертова курица, забыв обо всем, отчаянно строила ему глазки, пребывая в состоянии полного обалдения. «Два ведра смазки», – презрительно подумал Манохин, очень не любивший секретаршу за то, что она не желала делить с ним постель, оставляя свои сомнительные прелести для Уманцева. Ему внезапно стало грустно. «Живем как собаки, – ни с того ни с сего подумал он, глядя на бедра почтительно вскочившей при появлении начальства секретарши. – Ни семьи, ни детей, ни дома человеческого…»

Это были странные, совершенно непривычные мысли, и он с удивлением прогнал их, как седой метрдотель прогоняет случайно проскользнувшего в зал ресторана оборванца. Манохин сосредоточился на посетителе, который уже стоял, протягивая Уманцеву руку и улыбаясь широкой располагающей улыбкой.

– Здравствуйте, – сказал посетитель. – Извините за вторжение. Я, собственно, здесь случайно и совершенно по другим делам, но решил все-таки зайти и немного осмотреться…

– Виноват, – сказал Уманцев, пожимая руку посетителя, – но, боюсь, я не вполне понимаю…

– Простите, – снова заулыбался посетитель, – я совершенно не хотел вас запутать. Просто у вас такая милая секретарша, что я сам слегка запутался.

Секретарша вспыхнула.

– У меня свой бизнес, – продолжал посетитель. – Ну, бизнес – это громко сказано. Так, торгуем помаленьку. Не так давно ко мне приходил ваш представитель, предлагал сотрудничество. Я, грешным делом, тогда не ответил ему ничего определенного, а теперь вот решил заглянуть к вам и познакомиться.

Его предложение, по зрелом размышлении, показалось мне довольно привлекательным.

– Вот как? – Уманцев вежливо приподнял брови. – Ну что ж… Давайте пройдем в кабинет и все обсудим.

– С удовольствием, – сказал посетитель.

– Вы не будете возражать, если к нам присоединится мой заместитель? Мы с ним компаньоны, так что секретов друг от друга от нас нет.

– Как я могу возражать! – воскликнул посетитель. – Партнерство – это прекрасно.

– Н-да, – сказал Уманцев, отпирая кабинет. – Мы даже, по убогости своей фантазии, назвали фирму по начальным буквам наших фамилий. Я Уманцев, Петр Николаевич, а это Василий Андреевич Манохин.

Получается – «УМ и компания».

Посетитель рассмеялся, усаживаясь в удобное кресло.

– А вы говорите, нет фантазии! «УМ» – это же здорово! Ум, честь и компания.., нашей эпохи.

– Так вы к нам по делу? – вмешался в беседу Манохин, которому уже до смерти надоела эта пустая болтовня.

Где-то на втором плане его сознания все время маячили москвичи, приехавшие на синем джипе, и его улегшееся было раздражение снова начало расти.

– Да, – принимая серьезный деловой вид, ответил посетитель. – Моя фамилия Подберезский.

Манохин отвернулся к окну, зажмурился и снова открыл глаза. Стараясь двигаться как можно естественней, он переместился так, чтобы посетитель его не видел, и вынул из кармана рубашки листок перекидного календаря.

Убедившись в том, что ошибки нет, он неторопливо подошел к столу и как бы между прочим положил листок перед Уманцевым.

– Кстати, – сказал он посетителю, – вы ведь, похоже, не здешний?

– Из Москвы, – как ни в чем не бывало ответил тот.

Уманцев взял со стола листок, рассеянно повертел его в пальцах и как бы невзначай заглянул в него одним глазом.

Он переменился в лице, но это длилось всего лишь одно мгновение, и посетитель, похоже, ничего не заметил.

– Что ж, – сказал Петр Николаевич, медленно сминая листок в кулаке, – давайте поговорим.