"Время вспомнить все" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 4

Леонид Антонович Хоботов среди своих коллег скульпторов, а также искусствоведов и людей, приближенных к искусству, считался человеком невероятно везучим. Он не был коренным москвичом, приехал в столицу уже зрелым человеком. И, надо сказать, ему сразу же повезло. Он смог поступить на скульптурное отделение Суриковского института, причем с первого же захода.

Хоботов всем говорил, что он с Волги, а его деды я прадеды были бурлаками. Первоначально это вызывало улыбки, но говорил Леонид Хоботов с ярко выраженным волжским акцентом, похожим на тот, каким говаривал пролетарский поэт, писатель, автор «Буревестника» Максим Горький. Буква quot;оquot; звучала протяжно и глубоко, можно сказать, монументально.

Жил Леонид Хоботов поначалу в общежитии. Институт он закончил как раз к тому времени, когда пора монументальных заказов канула в лету, и никому уже не были нужны ни Владимиры Ильичи с протянутой рукой, ни железные Феликсы Эдмундовичи, ни бронзовые дважды и трижды герои. Пришло время на памятники русских самодержцев и двуглавых орлов. И к тем, и к другим изваяниям Леонид Хоботов относился презрительно, однажды уже обжегся на подобном и дал себе зарок не ваять политиков.

Как у всякого скульптора, в его жизни был один монументальный заказ. А случилось это еще в те далекие доперестроечные времена, когда Леонид Хоботов закончил третий курс и поехал подзаработать деньжат на Дальний Восток, в Приамурский край, богатый деньгами, но не скульпторами. Там для людей его профиля была земля обетованная. Каждый колхоз, каждый завод или предприятие, мало-мальски себя уважающее, считало за честь иметь собственный памятник вождю. И такой заказ Леонид Хоботов получил в железнодорожном депо, которое стало победителем в социалистическом соревновании.

Начальник депо, сидя в кабинете, глядя на бородатого скульптора с сильными руками, сказал:

– Хочу, чтобы у нас.., прямо под окнами моего кабинета стоял памятник Ленину. И не маленький, а такой.., метра четыре или пять. Возьметесь, товарищ скульптор, сделаете? – Конечно сделаю, – сказал Хоботов, прекрасно понимая, что такая работа заберет уйму времени, и он не успеет вернуться к началу учебного года в Москву.

Но Москва во все времена была дорогим городом, даже когда цены повсюду в стране были вроде бы одинаковые. Больше товаров – больше соблазнов. Но выбирать ему не приходилось.

Он развернул перед начальником депо лист ватмана, приготовленный еще в Москве.

– Вот, Николай Петрович, взгляните, предлагаю вам такой памятник.

Если бы этот вариант был отвергнут, в тубусе Хоботова имелось еще четыре варианта. На одном эскизе Ленин стоял, на другом сидел, на третьем шел против ветра в светлое будущее, заложив руки за спину, как уголовник на прогулке. Неизменными были лишь развевающиеся полы пальто и взгляд вождя, устремленный в будущее, – туда, за голубые сопки, старательно выведенные акварелью, такие, какими представлял их себе, сидя в Москве, Хоботов.

– Да, мне это нравится, – сказал начальник депо, увидев эскиз, и тут же вдавил кнопку селектора – так, что селектор пискнул, словно бы начальник депо наступил на хвост мыши.

Ему приглянулся Ленин, стоящий на башне броневика с двумя пулеметными стволами.

– Эй, парторг, зайди-ка ко мне. И главного инженера прихвати, да профсоюзного вожака с комсоргом сюда. Немедленно!

Четверо мужчин в пиджаках, при галстуках, появились в кабинете начальника депо тотчас, В кабинете было множество паровозиков, и если бы дело происходило не в депо, то можно было бы заподозрить хозяина в сумасшествии, дескать, выжил мужик из ума и забавляется игрушечными паровозиками. Хромированные, золоченые, вырезанные из цельного куска дерева, склеенные из картона, – словом, паровозы были самых разных моделей, они стояли за стеклом на полках. Даже пепельница на столе, и та была в виде товарного вагона, застывшего на блестящих рельсах, уложенных на миниатюрных деревянных шпалах. Рельсы к шпалам были приделаны маленькими гвоздиками, искусно выполненными умельцем.

– Гляньте-ка, товарищи. Как вам Владимир Ильич?

Владимир Ильич понравился всем, разве что наклон головы вызвал у парторга некоторые сомнения: слишком уж вперед была подана выпуклая голова вождя.

– Чего морщишься, парторг? – спросил начальник депо.

Парторг встал в ту же самую позу, что и Ленин на эскизе, предложенном Хоботовым. Кучерявый чуб упал парторгу на глаза, он резко дернул головой, чуб пружинисто взвился и прилип к потному от волнения и умственного напряжения затылку.

– Я, Николаич, смотрю на это дело вот как, – словно на партсобрании принялся рассуждать парторг, взявшись руками за лацканы пиджака, – как-то уж больно стремительно идет Владимир Ильич, больно голова у него наклонена вперед, словно стену собрался лбом пробить. Не по-ленински это… Хотя…

– А по-моему, это даже хорошо, – сказал начальник депо, – прет как тепловоз.

Подобный аргумент, произнесенный начальником депо, парторга убедил.

– Я вот что, товарищи, думаю. Мне до пенсии осталось два года, – веско произнес начальник депо, опершись кулаками о крышку стола, – я хочу, чтобы по мне хорошая память у путейцев осталась. Каждое утро они будут идти на работу, гудки слушать и памятник видеть. Можно, конечно, и дом достроить, но квартир-то на всех не хватит. Народ-то размножается, дети родятся, внуки… А одного памятника на всех хватит.

Вот был я в Карелии на семинаре руководителей депо, так там такой памятник стоит, что прямо руки чешутся, как работать хочется. Пусть и у нас такой будет, пусть у наших людей тоже руки чешутся.

– А сколько это будет стоить, Николаич? – с дрожью в голосе поинтересовался главный инженер и, взглянув на профсоюзного лидера, толкнул того в плечо.

– Деньги у нас есть, на такое дело и министерство раскошелится, да и область молчать не будет.

Все посмотрели на Хоботова. Тот стоял с важным видом, держа в руках тубус с тремя запасными вариантами.

– Это смотря из чего делать, товарищи начальники, – сказал Леонид.

– А из чего вы предлагаете, Леонид Антонович?

– Я предлагаю из бетона. Стоять будет вечно. Железная конструкция, бетон – это материалы почти вечные, лет на сто хватит.

– Из бетона, говорите?

– А потом под бронзу раскрасить, – облизнув губы, произнес начальник депо.

– Можно и бронзовкой.

Решение было принято. Начальник утвердил эскиз, написав в правом верхнем углу «Согласовано». И Хоботов приступил к работе. По договору он должен был получить две с половиной тысячи рублей за исполнение четырехметрового памятника. Ему выделили гараж, там как раз и было четыре метра от пола до потолка. Так что место скульптор-студент отхватил хорошее, гараж кирпичный, капитальный, теплый. Три месяца трудился Леонид Хоботов и наконец пригласил начальников.

Пришел не один начальник депо, пришло человек пятнадцать. Приехали из области, так же было двое из Министерства путей сообщения. Памятник производил впечатление. Даже заклепки на башенке броневика смотрелись как настоящие. Вождь глядел вперед, поверх голов пигмеев, он был сама устремленность, словно со временем собирался спрыгнуть с башни броневика и раздавить бетонным телом всех врагов революции, всех тех, кто мешает строить светлое будущее.

Вокруг слышались лишь восхищенные возгласы.

Леонид Хоботов по этому случаю надел белую рубашку, верхняя пуговица которой не застегивалась на крепкой шее. Он стоял в отдалении, как Бонапарт Наполеон, сложив руки на груди, и поглядывал на толпу ценителей.

– Ну как?

– Все будут завидовать, – удовлетворенно произносил начальник депо, обходя памятник со всех сторон. – Честно сказать, товарищи, я и не ожидал, что получится такое замечательное произведение. Даже в области такого нет. Стоит какой-то маленький Ильич, разве это памятник? Вот у нас памятник, так памятник.

И никому из присутствующих тогда в голову не пришло, что вытащить этот памятник, творение сильных рук Леонида Хоботова, из капитального гаража невозможно. Ворота были только три метра высотой и три шириной, а памятник от стволов пулемета до холки был никак не меньше четырех метров. Как ни старайся, из гаража не вытащишь, даже разместив его по диагонали проема.

Хоботов это заметил в середине работы, но промолчал, боясь, что его заставят делать Ильича размером поменьше, более дешевого. Платили за Лениных, как за рождественские елки, в зависимости от высоты.

Леонид Хоботов благополучно получил свои деньги, которые ему перечислили на книжку в местную сберкассу. Тут же в кассе Леонид Антонович Хоботов забрал деньги, которые ему выдали тройками и пятерками, сложил на дно рюкзака, сверху побросал грязную одежду, давным-давно не стиранные, засохшие носки, трусы, майки, порванные кроссовки и, имея на руках бесплатный билет, который выдавали железнодорожникам, первым же поездом отправился в Москву.

А Владимира Ильича постигла ужасная участь. Его пробовали вытащить из гаража целую неделю, но все попытки оказались бесплодными. Пришлось Ленину отпилить голову с куском плечей, и лишь только после этого безголовое туловище, твердо стоящее на башне броневика, ощетинившейся двумя пулеметными стволами, выкатили во двор. А поздним вечером, когда в депо стало почти безлюдно, два стропальщика накинули вождю мирового пролетариата петлю-удавку на шею, и автомобильный кран, хрустя и скрипя, поднял голову с плечами на высоту трех метров.

Леонид Хоботов, естественно, при этом безобразии не присутствовал. Он в это время сидел в вагоне-ресторане и попивал честно заработанную водку, запивая ее не менее честно заработанным пивом, и клеился к официантке.

Целый год он прожил безбедно, опасаясь лишь одного, что начальник депо состряпает письмо ректору, и тогда ему может не поздоровиться. Но начальник депо подавил первый порыв злости, поняв, что Хоботов здесь ни при чем, условия договора выполнил, изваяв памятник нужной высоты в нужный срок. А то, что гараж подвел, так это его, начальника беда и недосмотр.

На открытие памятника, как и положено, согнали всех, кого только возможно. Гремел оркестр, выступал начальник, а в толпе только и перешептывались, рассказывая о том, как двое стропальщиков ночью вешали Ленина.

– Ну вот, теперь я смогу спокойно уйти на пенсию, – выпив на банкете, прослезился начальник депо, глянув в окно на поблескивающего свежей бронзовкой Ильича. – Надо будет только сказать женщинам, чтобы цветов на клумбах насажали. Ты, парторг, об этом деле не забывай, после меня останешься.

Стоит сейчас этот памятник или нет. Хоботов не знал. В те места он больше не наведывался и вспоминал свою первую крупную работу с содроганием. Может именно поэтому после исполнения железнодорожного заказа к памятникам вождям и императорам у него и выработалось стойкое отвращение.

Институт Леонид Хоботов закончил довольно удачно – памятником, который был посвящен покорителям космоса. Еще несколько удачных работ сделали Хоботову имя, дали возможность жить безбедно, в то время как другие скульпторы уже голодали. Он сумел построить кооперативную квартиру, заимел мастерскую, а после этого в его жизни началась полоса сплошного везения.

Тогда еще никто всерьез не относился к религии, считая это дело чем-то интересным, но глупым, а вот Леонид Хоботов почувствовал, что именно здесь зарыта собака, именно здесь невспаханное поле, целина – самая настоящая. Но не та целина, о которой писал Леонид Ильич, а настоящая.

Еще до того как многие творцы переметнулись в религию, бросились писать иконы, начали восстанавливать заброшенные храмы, резать алтари, у Хоботова уже имелся запас готовых работ, причем сделанных для души, выполненных на очень высоком уровне, – распятия, мадонны, святые, мученики, апостолы. Все это вдруг оказалось востребованным и не только в России. Его творения начали покупать и западные коллекционеры. И деньги буквально валились, лишь подставляй ладони.

И Леонид Хоботов подставил свои широкие крепкие ладони. Так продолжалось довольно долго. И лить в последние годы интерес к религиозной пластике поубавился, можно сказать, поугас. Но Хоботов уже умел держаться в струе интереса. У него уже появилось имя, многие коллекционеры собирали его работы. И опять пошли мадонны, распятия, ангелы. Он резал их из мрамора, отливал из бронзы. Правда сейчас в этих скульптурах стала появляться колючая проволока, разбитые колокола, снарядные гильзы, обломки бомб, куски автомобильных и самолетных двигателей, лопасти пропеллеров. Все это сплеталось в причудливые композиции, которые производили на зрителя неизгладимое впечатление.

О Хоботове вышли две монографии, несколько обширных каталогов. Его работы находились по обе стороны Атлантики. Ездил он по городу в черном джипе, одевался в лучших бутиках. Работал в последние годы крайне мало, лишь иногда, когда находило вдохновение. И тогда из-под его руки выходили замечательные вещи, в которых сочетались трудно сочетаемые элементы: стекло и бетон, бронза и дерево, золото и пластмасса. Композиции были небольшие, двухметровая считалась для него гигантской.

Из Москвы он уезжать не собирался, даже не сменил мастерскую, лишь сделал в ней капитальный ремонт. Убрал крышу, остеклил потолок, покрасил и побелил стены, вставил в окна стеклопакеты, сменил старую мебель на дорогую и добротную. Теперь его творческая вотчина напоминала и гостиную, и зал музея, и мастерскую одновременно. Она была уютной, удобной, но казалась какой-то странной, может быть, от рисунков в дорогих рамах или от небольших скульптур, поставленных на постаменты и стеллажи.

Сегодня Леонид Хоботов устраивал вечеринку по поводу прощания со своей последней работой, которую купили, когда скульптор даже ее не закончил, и купили за большие деньги. А приобрел ее для своей галереи известный голландский коллекционер. Скульптура стояла в углу мастерской на фоне белой шершавой стены, подсвеченная двумя софитами, словно ее собрались снимать для фильма. Посреди мастерской был накрыт большой стол, накрыт обильно, щедро. Но стульев рядом не стояло, Хоботов не любил, когда люди сидят. Он любил, когда те ходили, двигались, любил за ними наблюдать, забравшись на галерею и стоя на ней как капитан на мостике.

Во дворе уже расположилось с полдюжины шикарных автомобилей, и разодетая публика с бокалами и сигаретами в руках прохаживалась по мастерской. А Леонид Хоботов в черном костюме, без бабочки, с расстегнутой верхней пуговицей, с повязанным на шею пестрым платком стоял на своем излюбленном месте, опираясь локтями на перила, и сверху приветствовал входящих, гостеприимно предлагая разграблять богато сервированный стол. Пришедшие негромко переговаривались, каждое слово гулким эхом разносилось к стеклянному потолку, за которым плыли тяжелые серые облака.

Наконец Леонид Хоботов спустился к гостям. Он двигался тяжело; широкоплечий, сильный, очки в тонкой золотой оправе держал в пальцах.

– Мы восхищены, маэстро!

– Нечем здесь восхищаться.

– Да что вы, что вы, это ни на что не похоже.

Абсолютно не каноническая вещь.

– Да уж, не каноническая, – тихо бормотал Хоботов, время от времени бросая придирчивые взгляды на свою работу.

Ею было бронзовое распятие. Лицо Христа искажала невероятная боль. Христос абсолютно не походил на тот образ, к которому все привыкли. Это был не благообразный мужчина с бородой, страдалец за грехи всего человечества, а сильный атлет, под кожей которого узлами вздувались мышцы. Было видно, что ему ничего не стоит оторваться от креста, выдрать из ладоней гвозди. Он не делает этого лишь потому, что не хочет, лишь потому, что презирает людей и не желает вновь оказаться среди них, не желает стать таким же, как они – запуганным, боящимся смерти. Это было лицо воина, конквистадора, покорителя и завоевателя.

– А вам не кажется, маэстро, что ваш Христос какой-то грозный?

– А кто вам сказал, что он был ласковым?

– Вообще-то, да, его никто не видел, – произнесла женщина, пишущая в самых модных журналах о современном искусстве, – Наталья Болотова.

– Возможно, вы и правы, а возможно, и нет, – сказал Хоботов, – но почему-то в последнее время мне кажется, что он был именно таким.

– Кажется или вам хочется этого? – уточнила журналистка.

– Раньше я его вделал бы другим, благообразным, слабым, убогим.

Далее Хоботов раскрывать свою творческую кухню не пожелал. Он резко развернулся, подошел к столу, взял бутылку виски, взял ее за горлышко, крепко сомкнув сильные пальцы, поднял и принялся пить, не прикасаясь к горлышку губами, вливая спиртное тонкой струйкой в широко открытый рот. Он даже прикрывал глаза от удовольствия, его кадык оставался на месте. Казалось, виски вливается в его горло, как вливается в воронку.

Когда бутылка была уже наполовину пуста. Хоботов промокнул губы белоснежным платком и с бутылкой в руке подошел к распятию. Поставил виски у пробитых гвоздями ног Христа и отошел полюбоваться.

– Вам не нравится? – мрачно спросил он, обращаясь к собравшимся.

Все застыли в недоумении. То, что до этого казалось им святым, теперь приобрело совсем другой оттенок.

– А мне так нравится, – громко захохотал скульптор, – мне очень нравится, и я верю, что Христос был пьяницей, правда, пил он вино, а не виски.

После распития виски из горлышка приглашенные поняли, официальная часть приема в мастерской Хоботова завершена, могут остаться лишь избранные. Все подходили к хозяину, говорили любезные слова, благодарили за прекрасный вечер, за то, что маэстро помог им приобщиться к искусству, и тихо покидали мастерскую.

Наконец осталась лишь одна журналистка-искусствовед Наталья Болотова. Она уходить не спешила, сидела на кожаном диване, забросив ногу за ногу, на полу стояла бутылка вина, а в руке сжимала бокал. Она время от времени поглядывала на странное распятие, а затем на его создателя, который прохаживался вдоль стола, хищно улыбаясь, сдвинув густые брови к переносице. Волосы Хоботова были растрепаны, длинные спутанные пряди лежали на плечах.

Он резко обернулся.

– А ты почему сидишь? – глядя в глаза женщине, произнес он.

– Мне уйти?

– Я этого не сказал. Мне интересно, почему ты не ушла, ведь мы с тобой не настолько знакомы, чтобы оставаться наедине.

– Можем познакомиться, – улыбнулась Наталья Болотова, доливая в свой бокал вина.

– Что ж, давай познакомимся, – мужчина подошел и буквально навис над сидящей женщиной. Он не протягивал ладонь для рукопожатия, он смотрел на ее колени.

– Что-то не так? – спросила женщина.

– Да нет, все так. Просто я чертовски устал, какая-то опустошенность после работы, причем опустошенность зверская, словно бы из души все выкачано, полный вакуум. Вот поэтому и приходится пить.

– Я смотрю, вы пьете и не пьянеете.

– Давай на «ты». Что тебе надо?

– Интересный вопрос, особенно когда его задает мужчина женщине.

– Мне повторить вопрос? – насупив брови, произнес Хоботов.

– Нет, нет, не надо. Мне интересно, как создаются такие вещи.

– Руками, – сказал Хоботов, наконец он вытащил их из-за спины.

Наталья даже отпрянула, прижалась к спинке дивана, увидев перед собой огромные широкие ладони, изрезанные глубокими линиями.

– Я не разбираюсь в этом.

– В чем? – спросил Хоботов.

– В хиромантии.

– И хорошо, я в этом разбираюсь.

Болотова подала левую руку. Ее ладонь на ладони Хоботова выглядела миниатюрной. Он указательным пальцем с коротким крепким ногтем надавил в центр ладони, пальцы Натальи сжались.

– Я ничего не хочу говорить.

– Что меня ждет?

– Что ждет? Сама знаешь, что тебя ждет.

– – Не знаю, могу лишь догадываться.

– То, что ты думаешь, тебе не светит.

– А что я думаю?

– Ты хочешь со мной переспать. Я прав?

Наталья даже вздрогнула, так прямо это было сказано.

– Я про это не думала… – немного дрожащим голосом ответила она.

– Но этого не будет, во всяком случае, не будет сегодня.

– Что ж, спасибо за откровенность. Всегда хорошо, когда знаешь, что тебя ждет. Расскажи, как ты все это делаешь?

– Что это?

– Такие работы. Это же невозможно придумать.

Хоботов передернул плечами, затем стащил со своего мощного тела черный пиджак и зло швырнул его в угол дивана.

– Ненавижу! Одежда меня сковывает.

– Разденься, – сказала Наталья, – раз все равно ничего не будет.

– Да, да, надо раздеться, – и Леонид, схватив рубаху за ворот, рванул ее.

С хрустом и треском полетели пуговицы. Он сорвал рубаху с себя, на сильной шее пестрел платок. Его тело напомнило женщине тело корчащегося на кресте Христа-атлета.

– Ух ты! – воскликнула Наталья.

– Что «ух ты»?

– Никогда не видела такого сильного мужчину.

Слишком сильного… – в ее словах не было эротики, лишь констатация факта.

– Ну что ж, посмотри.

Хоботов подошел к скульптуре, взял недопитую бутылку виски и опустошил ее, глядя на скульптуру. Наталья была напугана. Могло произойти все что угодно, она осталась наедине с полусумасшедшим скульптором, выпившим бутылку виски. Ей захотелось уйти, но профессиональный интерес брал свое. Ей захотелось понаблюдать за пьяным Хоботовым. Она полагала, что сейчас сможет узнать о нем что-то чрезвычайно важное, то, что может стать солью будущей статьи.

– Как ты думаешь, – громко произнесла она, – почему Ван Гог отрезал себе ухо?

– Почему отрезал ухо? Потому что в его руке оказалась бритва.

– Неужели так просто?

– Чрезвычайно просто. Сложное придумывают потом. Когда поступок становится легендой.

– А если бы в твоей руке оказалась бритва, ты бы смог себе отрезать ухо?

– Поэтому и не бреюсь, – захохотал Хоботов, показывая крепкие белые зубы.

Его смех был беззлобным, каким-то наивным, детским. Так может смеяться либо гений, либо сумасшедший. Наблюдать за скульптором журналистке было чрезвычайно интересно.

– Ты много работаешь?

– Нет, мало, – сказал Хоботов, – работаю тогда, когда не могу не работать. Поэтому и получается.

– И как часто ты не можешь без работы?

– Иногда подолгу бездельничаю, а иногда не выхожу из мастерской неделями, сплю здесь, ем. Ты, наверное, решила написать обо мне статью? – сверкнув глазами, произнес Хоботов, и мышцы под кожей напряглись.

– Я уже ее пишу. В голове.

– Ну, ну, пиши, – безразлично произнес скульптор. – И что тебя еще интересует?

– У тебя есть женщина?

– Женщина? У меня? А как ты сама думаешь?

– Думаю – нет.

– Правильно думаешь. Женщины у меня нет, я друзей у меня нет. У меня есть лишь работа.

Наталья Болотова предполагала такой ответ, надеялась на него и уже приготовила свою фразу, которая должна была помочь ей осуществить задуманное. – – У меня тоже есть только работа, так что мы близки по взглядам на жизнь.

Хоботов посмотрел на нее ясным, как только что помытое стекло, взглядом.

– Ты врешь. У тебя есть мужчина, у тебя есть ребенок, а, значит, настоящей работы у тебя быть не может – никогда.

Наталья отступила на шаг, ткнулась бедром в стол, на котором звякнули бокалы. С мужем она развелась три года тому назад, ребенок жил с бабушкой. Она забирала сына с собой лишь когда ездила в отпуск, причем объясняла себе такую жизнь просто: личные заботы не должны мешать карьере.

– Можно я потрогаю скульптуру?

– Можно, – согласился Хоботов.

Женщина подошла и провела ладонью по плечу бронзового Христа. Краем глаза она следила за Хоботовым. Тот улыбался, словно бы ее ладонь гладила не скульптуру, а его плечо.

– И все же мне интересно, как именно делаются такие вещи? Секрет…

– Ничем не могу помочь, – ответил Хоботов, – я и сам этого не знаю. Делаю и все. Понимаю, это сложно понять, вряд ли объяснимо… Да и какая разница, как они делаются? Важно то, что происходит в процессе, и то, что скульптура появляется, обрастает легендами. Какая разница, как именно мучился Ван Гог, что он думал? Теперь это не имеет смысла, остались только картины.., и легенда о том, как он однажды отрезал себе ухо бритвой, а потом написал автопортрет. Эта легенда – половина его популярности.

– А я все-таки думаю, что существует формула искусства, – сказала Болотова.

– Это заморочки искусствоведов. Они считают, что все можно проверить цифрами, выкладками, оформить словами. Это бред. Не делались бы скульптуры, если бы их можно было рассказать словами. Искусство – соединение легенд и черновой работы.

– У меня есть предложение.

– Слушаю.

– Это будет похоже на спор. Ты станешь говорить, что невозможно понять, как рождается скульптура, а я стану говорить – можно.

– Что ты предлагаешь?

– Сегодняшний день первый день нового.

– Не понял.

– В твоей голове наверняка уже появился замысел следующей скульптуры, потому я и назвала его первым.

– Есть, – сказал Хоботов, – давно есть, но я не знаю, как к ней подобраться.

– Что это будет? Я хотела бы, чтобы ты согласился на мое предложение. Я стану приходить в твою мастерскую раз в неделю, два раза. Я мешать не буду, только смотреть, фотографировать, что-нибудь записывать. Я хочу разобрать по этапам весь процесс рождения новой скульптуры.

– Комикс получится какой-то, – усмехнулся Хоботов, – хотя… – он задумался, – что-то в этом есть.

Я сам не помню как рождаются работы – руки поquot; мнят. Они чувствуют трепет материала, – и тут Хоботов резко подошел к Наташе. – А что для тебя скульптура? Что это, по-твоему?

Болотова попыталась припомнить, доводилось ли ей писать что-нибудь подобного плана – формулировать это коротко и ясно.

– По-моему, это… – она задумалась. Точная формулировка ей не приходила в голову. – Это что-то вроде рождения человека.., что-то вроде жизни. Ну.., как человек лепит свою жизнь, один кусок, второй, третий., И наконец готова скульптура.

Хоботов рассмеялся:

– Абсолютно не правильно! Я знал, что так ты ответишь. Скульптура – это смерть, созидание – это смерть.

– Не поняла…

– Ты не правильно сравнила. Скульптуру можно лепить, а можно высекать. Так вот, жизнь человека – это скульптура, которую высекают. Ты, проживая время, отсекаешь от своей жизни куски, и вот, когда скульптура будет готова, – это и есть прожитая жизнь, это и есть смерть, то, что о тебе расскажут, когда тебя не станет.

– Я не до конца поняла, но, по-моему, интересно.

А что ты задумал?

Хоботов громко рассмеялся, его смех разнесся по обширной мастерской, даже посуда на столе задрожала.

– Я покажу тебе, иди сюда, – и он, хитро улыбаясь, поманил журналистку пальцем.

Когда она подошла к нему, резко схватил ее за руку, больно сжал и потащил в маленькую комнатку со столом и книгами. В мастерской Хоботова царила стерильная чистота, такая не характерная для скульпторов, даже пыли нигде не было видно. Хоботов, не глядя, взял со стола книгу и, бегло пролистав ее, бросил на стол.

– Вот, смотри.

Наклонив голову, Болотова с удивлением рассматривала фотографию всемирно известной римской копии древнегреческой скульптуры «Лаокоон и его сыновья».

– Я хочу сделать что-то похожее, очень похожее.

Если мог бы, сделал бы то же самое. Но руки у меня другие и голова другая.

– Но такая скульптура уже есть.

– Я хочу сделать, – Хоботову явно не хватало слов, – нет, не копию…

И тут нужное слово нашлось у Болотовой:

– Ремейк, – сказала она.

– Может быть. Да, это как фильм, снятый на старый сюжет, но с современными актерами в современных интерьерах. Отелло и Дездемона в сегодняшней квартире.

Руки Хоботова безвольно опустились, пальцы разжались, рука Болотовой, выпущенная на свободу, качнулась. Женщину поразили перемены в скульпторе.

Только что тот был полон сил, энергии, злости и, может, даже вдохновения, а тут он сник, стал беспомощным. Ей показалось, что Хоботов растерялся перед фоторепродукцией.

– Змея, удушающая Лаокоона и его сыновей… – она закрыла книгу. – А зачем?

– Если бы я знал, – вздохнул Хоботов, прикрыв глаза. – Но я знаю, что должен это сделать. Надо! Кому надо – сказать не могу, но только я могу сделать эту скульптуру, – и Хоботов, не открывая глаз, стал медленно поднимать руки.

Болотова, как завороженная, следила за этим движением. Руки сомкнулись у нее на спине. Хоботов прижал к себе женщину. Та вздрогнула и оцепенела, затем попыталась вырваться. Она изогнулась, но руки Хоботова прижимали ее сильнее и сильнее.

– Я слышу, как твоя плоть боится моей плоти, – проговорил Хоботов. – Теперь я понял, о чем будет моя скульптура: о том, как одна плоть боится другой, о том, как горячая плоть от страха холодеет, как тело удава.

– Отпусти! Отпусти! – умоляла женщина. – Мне больно!

– Отпускаю.

Руки Хоботова разжались. Он отступил на шаг, прислонился к стене и спокойно стал смотреть на Болотову, которая поправляла одежду.

– Это глупо.

– Я объяснил, как умею.

– Я пойду, – сказала она чужим голосом.

– Иди, я тебя не держу. Но только не забудь, что мы договорились. Ты придешь сюда еще не раз и не два. Ты ни о чем не станешь меня спрашивать, ты будешь только смотреть, ведь ты уже знаешь, о чем моя следующая скульптура.

Женщине стало так страшно, что она, даже не прощаясь, бросилась в мастерскую, схватила сумочку, сорвала пальто с вешалки и выбежала на улицу, не надевая его.

А Хоботов сел на диван и громко сказал:

– Я это сделаю!

Его голос отозвался звоном в стеклянном потолке, сквозь который он видел грязный пергаментный диск луны, изъеденный рытвинами.