"Ведьма Черного озера" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 5

Княгиня Аграфена Антоновна Зеленская была дамой властной, целеустремленной и притом весьма неглупой с житейской точки зрения. Ежели в ее жизни и была совершена настоящая большая и непоправимая глупость, так это только та, что она вышла замуж за князя Аполлона Игнатьевича, польстившись на его титул. Князь Зеленской был когда-то богат; семейство, из которого происходила Аграфена Антоновна, тоже не числилось среди захудалых и бедных, так что поначалу все шло недурно. Князь Аполлон Игнатьевич был существом невеликого ума и обладал характером мягким, как извлеченная из панциря улитка, то есть представлял собою наилучший материал для витья веревок. Аграфене Антоновне ничего иного и не требовалось: вить веревки из живых людей она любила, полагая такое занятие единственно достойным своей персоны. В первые же годы супружества она столь основательно подмяла князя под себя, что могла снисходительно взирать сверху вниз на его слабости, среди которых на первом месте стояла невинная с виду склонность к карточной игре.

Увы, с годами склонность эта, вытесняя и заменяя собою все иные предпочтения, превратилась у тишайшего князя Аполлона Игнатьевича в настоящую страсть. Жены своей он боялся до икоты и ни в чем не смел ей перечить. Однако когда доходило до карт, сей примерный муж забывал обо всем на свете, завороженный многообещающими подмигиваниями червонных дам и поощрительными улыбками трефовых королей. При этом в картах ему фатально не везло, и невезение сие имело вполне обыкновенную, очевидную для всех, кроме самого князя, причину: игроком Аполлон Игнатьевич был весьма посредственным, чтобы не сказать скверным, и приобретенный с годами богатый опыт разорительных проигрышей ничему его не научил. С достойным лучшего применения упорством князь снова и снова садился за накрытый зеленым сукном стол, вставая из-за него с пустыми карманами; разномастные короли с бородатыми лицами проходимцев и похожие на распутных девок дамы высасывали его, как свора голодных упырей, пока наконец не высосали досуха. Только чудом удалось Аполлону Игнатьевичу избежать долговой ямы; что же до его семейства, то пан Кшиштоф Огинский не слишком ошибся, предрекая Аграфене Антоновне незавидную участь прачки и неудачливой торговки сомнительными прелестями собственных дочерей. До такого ужаса дело, конечно, не дошло, однако в первую после нашествия французов зиму семейству Зеленских пришлось туго.

Неисчислимые лишения и беды, свалившиеся на ее голову, сильно подсушили дородную княгиню, сделав ее менее громогласной и категоричной в суждениях, но зато гораздо более решительной, твердой и скрытной. Изменения, произошедшие с нею, были сродни тем, что так напугали полковника Шелепова в княжне Вязмитиновой; разница, однако же, заключалась в том, что Аграфена Антоновна сумела снискать в обществе горячее сочувствие и даже уважение, коим прежде не пользовалась, а княжна Мария Андреевна в своем деревенском уединении и пренебрежении светскими обязанностями сделалась лишь мишенью для городских сплетниц.

Князь Аполлон Игнатьевич был окончательно прижат женою к ноге и не смел не только взять в руки карты, но и лишний раз подать голос. Бедно, но опрятно одетый, молчаливый и перед всеми заискивающий, каждый вечер приходил он в дворянское собрание и, присев в самом темном углу, тихо наблюдал за карточной игрой. Кто-нибудь угощал его сигарой, еще кто-то подносил рюмочку, скрывая за любезной улыбкой брезгливость, которую невольно вызывало это опустившееся, ничтожное существо. Князь не принимал ни малейшего участия в той жестокой борьбе за существование, которую вело в начале 1813 года обездоленное им семейство. Впрочем, его об этом никто не просил, поскольку княгиня отлично понимала, что муж ее способен принести гораздо более вреда, чем пользы.

К концу весны положение Зеленских начало мало-помалу поправляться. Причиною подобной перемены послужило, разумеется, достойное всяческих похвал упорство Аграфены Антоновны, с коим эта почтенная дама сражалась за честь и благополучие своего семейства. Упорство сие вкупе с бедственным положением снискали сочувствие некоторых высокопоставленных особ, и компенсация, выплаченная Аграфене Антоновне за убытки, понесенные ею от войны с Наполеоном, многократно превзошла размер упомянутых убытков. Само собой, пришлось похлопотать; кое-кто получил мзду, кому-то мзда была обещана. Княгиня даже продала свои последние драгоценности, сберегаемые ею на самый черный день, и в результате денег едва хватило на покупку небольшого, сильно пострадавшего от войны имения в Смоленской губернии, совсем неподалеку от владений княжны Вязмитиновой.

Тут надобно заметить, что фортуна, хоть и слывет весьма ветреной особой, дарит свои подарки лишь тем, кто способен по достоинству их оценить и ими воспользоваться. Княгиня Аграфена Антоновна относилась именно к этой категории людей и, едва речь зашла о поместье графа Курносова — соседа княжны Вязмитиновой, мигом смекнула, какие выгоды можно извлечь из его местоположения. Мысль об опекунстве над княжной Марией, с некоторых пор отнесенная к разряду несбыточных мечтаний и потому отложенная в сторону, вновь гвоздем засела в самой середине сознания княгини. Слухи об эксцентричном поведении княжны Вязмитиновой, граничившем с безумием, широко распространились в свете, достигнув уездного N-ска, где Зеленские коротали ту страшную зиму. Слухи эти были на руку княгине; умело подхватив их, Аграфена Антоновна принялась осторожно, с должным тактом и горячим показным участием распространять в высшем обществе хорошо продуманные сплетни, суть которых сводилась к одному и тому же: неисчислимые бедствия, которые претерпела бедная сирота, оказались губительны для ее неокрепшего рассудка.

Само собой, у княжны нашлись заступники. Слухи о ее безумии яростно опровергались друзьями покойного князя Вязмитинова — полковником Шелеповым и этим старым шутом, опекуном княжны, графом Бухвостовым, который вырвал опекунство буквально из-под носа у Аграфены Антоновны. Оба эти старика имели немалый вес и пользовались в обществе большим уважением — по мнению княгини, совершенно незаслуженно. Но фортуна порой поворачивает свое крылатое колесо с большой неторопливостью; замечено также, что, чем медленнее осуществляется поворот, тем вернее и надежнее бывает успех. Граф Курносов, остро нуждаясь в деньгах, уступил свое поместье буквально за бесценок, полковник Шелепов получил наконец приказ выступить со своим полком к театру военных действий, а тут и с графом Бухвостовым, как нарочно, случилось это несчастье на охоте... Даже светлейший князь Голенищев-Кутузов, по непонятной причине сильно благоволивший княжне Вязмитиновой, удалился от дел и окончательно осел у себя в Вильно, предаваясь чревоугодию, пьянству и бесцельному стариковскому флирту с тамошними распутницами. Княжна Вязмитинова осталась совсем одна; сочувственные реплики, высказываемые в ее адрес дамами из высшего общества, стоили ровно столько, сколько обыкновенно и стоят подобные реплики, то есть ровным счетом ничего. Заручившись определенной поддержкой, — а она заблаговременно позаботилась о том, чтобы ею заручиться, — княгиня Аграфена Антоновна имела верные шансы получить опекунство, а вместе с ним и контроль над огромным состоянием молодой княжны.

Аграфена Антоновна хорошо понимала, что такая подопечная, как княжна, может доставить гораздо больше хлопот и неприятностей, чем выгоды. Но и тут, казалось, все складывалось в ее пользу: княжне оставался всего лишь шаг до официального признания ее невменяемой, и Аграфена Антоновна намеревалась помочь ей сделать этот последний шаг. Осуществление этого плана было чревато огромными трудностями, но к трудностям княгине Зеленской было не привыкать.

Ранним погожим утром княгиня Аграфена Антоновна стояла на крыльце постоялого двора, расположенного примерно на полпути между Москвой и Смоленском, и наблюдала за погрузкой своего багажа. Процедура сия не отняла много времени, так как, во-первых, багажа было совсем немного, а во-вторых, даже то, что было, на ночь не снимали с подвод, за исключением самого необходимого. Вот это-то необходимое, в числе коего были также три дочери Аграфены Антоновны, княжны Елизавета, Людмила и Ольга, грузилось сейчас в экипажи под неусыпным наблюдением княгини. Князь Аполлон Игнатьевич, не столько необходимый, сколько привычный, неприкаянно мыкался поблизости, путаясь под ногами у прислуги и робко подавая советы, которых никто не слушал.

Наконец погрузка была завершена. Княжны — все, как одна, крупные, дородные, нескладные и некрасивые — втиснулись в душное нутро крытого экипажа, отчего тот заметно просел на рессорах. Было слышно, как они возятся внутри, устраивая себя и свои многочисленные юбки, и бранятся злыми голосами. Князь Аполлон Игнатьевич сунулся было к открытой пролетке, загроможденной узлами и баулами, в которой путешествовал в одиночестве и всеобщем небрежении от самого N-ска, но у княгини на сегодняшнее утро были особенные планы, и ее зычный оклик остановил князя, заставив его вздрогнуть и слегка присесть на кривоватых, обтянутых несвежими белыми чулками ногах.

— Ты, батюшка, нынче с княжнами садись, — непререкаемым тоном велела Аграфена Антоновна, — а я снаружи воздухом подышу. Душно мне нынче что-то, томно...

— Да здорова ли ты, матушка? — всполошился Аполлон Игнатьевич, мигом сделавшись похожим на испуганного попугая.

— Здорова, здорова, — ответила княгиня унтер-офицерским басом. — А коли и нездорова, так чем ты, князюшка, мне поможешь?

— Лекаря можно бы позвать, — неуверенно пискнул князь.

— Ле-е-екаря, — с невыразимым презрением протянула Аграфена Антоновна. — А платить ему чем? Разве что тебя, батюшка, на базаре продать. Так за тебя, небось, и полушки не выручишь.

Сдержанная скорбь, сквозившая в каждом слове, в каждом движении княгини, когда та бывала в обществе, в кругу домочадцев исчезала без следа. Здесь Аграфена Антоновна могла дать себе волю, не опасаясь разрушить столь тщательно создаваемый ею образ страдалицы, терпеливо сносящей все невзгоды и лишения, которые выпали на ее долю.

— Что ты, право, матушка? — забубнил князь. — Что ты, княгинюшка? Нешто можно так-то, да еще при людях?

Не дождавшись ответа, он суетливо полез в карету. Оттуда немедленно донеслись раздраженные голоса княжон, пенявших князю за то, что он мнет им туалеты. «Что вы, папенька, совсем сдурели? — услышала Аграфена Антоновна. — Башмаками своими навозными прямо по подолу!»

— Тихо вы, курицы! — грозно прикрикнула княгиня. — Укоротите свои языки, коли Бог ума не дал!

Галдеж немедля прекратился, и карета, еще два раза качнувшись на просевших рессорах, замерла, как будто все внутри нее разом обратились в камень, безмолвный и неподвижный. Княгиня подобрала юбки и, помянув вполголоса чертовых дур, стала величественно спускаться с крыльца.

Лакей помог ей взобраться в пролетку. Разместив на сиденье свое крупное тело, Аграфена Антоновна молча ткнула кучера в спину. Рука у нее была тяжелая, и бедняга скатился с козел, потеряв шапку.

— На подводу ступай, — сказала ему Аграфена Антоновна. — Савелий, возьми вожжи.

Лакей, только что помогавший ей сесть в экипаж, занял место получившего отставку кучера и разобрал вожжи. Обоз тронулся, оставляя позади грязный постоялый двор. Выбравшись на большак, Аграфена Антоновна велела сидевшему на козлах Савелию придержать лошадь и пропустить карету и ехавшие за нею подводы с домашним скарбом вперед. Подвод было всего две, и нагружены они были отнюдь не сверх меры. Княгиня сокрушенно покачала головой при виде этого грустного зрелища. Бывали моменты, когда ей хотелось задушить князя своими руками, и сейчас как раз наступил один из таких моментов.

— Не торопись, — сказала она лакею, когда последняя телега, нещадно скрипя, прокатилась мимо. — Пусть пыль уляжется.

— Слушаю-с, — не оборачиваясь, ответил лакей, и в его голосе Аграфене Антоновне послышалась затаенная насмешка.

Княгиня прожгла обтянутую синим кафтаном спину Савелия свирепым взглядом, но говорить ничего не стала: прозвучавшая в его голосе насмешка ей, скорее всего, просто почудилась. Ей теперь все время чудились сдавленные смешки и перешептывания дворни; что же до лакея Савелия, то по его лицу и голосу никогда нельзя было понять, говорит он всерьез или прямо в глаза насмехается над глупыми барами, растерявшими свое огромное состояние. Что и говорить, нужно было и впрямь думать пятками, чтобы докатиться до нищеты, в коей прозябало семейство Зеленских. Впрочем, Аграфена Антоновна справедливо полагала, что это — не холопьего ума дело.

Однако Савелий был не совсем обычным холопом. Начать с того, при каких обстоятельствах он возник в доме Аграфены Антоновны. Случилось это за два дня до того, как полковник Шелепов получил приказ вести своих драгун в Польшу. К тому времени все необходимые для покупки смоленского поместья бумаги уже были готовы, оставалось лишь составить купчую и передать из рук в руки собранные ценой таких трудов и лишений деньги. Вся сумма до копейки была собрана, перевязана лентой и хранилась в бельевом шкафу Аграфены Антоновны, который стоял в углу ее спальни. Наученная горьким опытом нужды и лишений, Аграфена Антоновна в ту ночь спала чутко — можно сказать, не спала, а дремала вполглаза, беспокоясь о судьбе лежавшего среди кружев и батиста сокровища. Промаявшись до полуночи, она таки не удержалась, встала и переложила деньги к себе под подушку.

Хорошо понимая, сколь смехотворно ее поведение, но привыкнув тем не менее готовиться к худшему, Аграфена Антоновна встала с постели, затеплила свечу и, накинув капот, двинулась в столовую, где на потертом коврике, сомнительно украшавшем собою обшарпанную стену, висел старый дуэльный пистолет — жалкое напоминание о прежней роскоши. Деньги княгиня взяла с собою, опасаясь оставить их без присмотра хотя бы на минуту.

Путь до столовой был недалек, ибо тесноватая квартирка, которую ныне снимали Зеленские, была позорно мала и вмещала их с большим трудом. Пройдя узким коридором и толкнув дверь, княгиня оказалась в тесно заставленной обшарпанной мебелью комнате с низким потолком, игравшей в их доме роль гостиной, столовой, карточной (для редких гостей, разумеется, но никак не для Аполлона Игнатьевича) и бог знает чего еще. Большое зеркало на противоположной стене сумрачно отразило громоздкую фигуру княгини, стоявшей на пороге со свечою в руке; в следующее мгновение на другой стене тускло блеснул граненым стволом пистолет. Аграфена Антоновна приблизилась и осторожно сняла пистолет с крюка. Она знать не знала, как следует обращаться с этим опасным предметом. Ей даже не пришло в голову проверить, заряжен ли пистолет, а если бы и пришло, то она все равно не сообразила бы, с какого конца взяться за это дело. В отличие от полоумной и скверно воспитанной княжны Вязмитиновой, Аграфена Антоновна никогда в жизни не проявляла интереса к ружьям, пистолетам и прочим дьявольским игрушкам, коими так любят забавляться мужчины.

И вот, стоя в темной столовой с горящей свечою в одной руке и то ли заряженным, то ли, напротив, незаряженным пистолетом в другой, Аграфена Антоновна внезапно почувствовала раздавшийся из ее спальни осторожный, вороватый звук. Поначалу она решила, что ей опять мерещится всякая чертовщина, но тут ее босых ступней коснулся легкий сквозняк, которого раньше не было, а в спальне снова скрипнула половица.

Бывало и раньше, что половицы в доме скрипели сами по себе, и только по этой причине Аграфена Антоновна не стала поднимать тревогу сразу же, как только услыхала подозрительный звук. Обмирая от страха, приблизилась она к двери спальни и заглянула вовнутрь.

Окно стояло нараспашку, свежий ночной ветерок трепал занавески; на полу возле кровати беспорядочной грудой валялось набросанное как попало белье, а из открытой дверцы шкафа продолжали вылетать все новые и новые предметы туалета, носившие весьма интимное свойство. Из-под нижнего края зеркальной дверцы торчали чьи-то ноги в грубых тупоносых сапогах, выглядевших точь-в-точь как те, что носил здешний дворник Панкратий, горький пьяница и безобразник.

Княгине, строго говоря, полагалось бы перепугаться до обморока, но вид вылетающего из шкафа белья возмутил ее до такой степени, что она спросила негромким, вкрадчивым голосом, которого прислуга боялась пуще всякого окрика:

— Ты что же это делаешь, мерзавец? В солдаты захотелось? В каторгу?!

В тот момент княгиня была почти уверена, что разговаривает с дворником, напившимся сверх всякой мыслимой меры и в полном беспамятстве по ошибке забравшимся к ней в окно. Всю дикость этого предположения Аграфена Антоновна осознала лишь несколько позже, когда все уже закончилось.

Дверца шкафа стремительно откинулась, и перед княгиней предстал совершенно незнакомый ей мужик — высокий, крепкий, одетый в ладное полукафтанье и почему-то без привычной на мужицких лицах бороды. Черные волосы скобкой охватывали его скуластое лицо, на котором недобрым блеском посверкивали сощуренные на огонь свечи глаза. Нисколько не испугавшись грозного голоса княгини, ночной гость быстро шагнул к ней, и в руке его Аграфена Антоновна с ужасом заметила длинный широкий нож.

Княгиня судорожно набрала полную грудь воздуха, готовясь поднять на ноги весь дом. Догадавшийся о ее намерении вор прыгнул вперед, занося нож, и Аграфена Антоновна, сама не понимая, что делает, спустила курок пистолета.

Раздался ужасающий грохот, сверкнуло длинное пламя, показавшееся в темноте особенно ярким. Отдача вышибла пистолет из руки Аграфены Антоновны, едва не сломав ей пальцы, и он со стуком упал на пол. Спальню заволокло кислым пороховым дымом, свеча погасла. В темноте зазвенело разбитое стекло, затрещало, ломаясь, дерево оконной рамы, за окном послышался глухой шум, встревоженные голоса, крики.

Тут Аграфена Антоновна заметила, что кричит, заставила себя замолчать и с трудом перевела дыхание. За окном все еще вскрикивали и возились, оттуда доносились глухие звуки ударов по чему-то мягкому. Весь этот шум свидетельствовал о том, что вора схватили. В ночи метался свет масляных фонарей, красные отсветы зажженного кем-то факела плясали по стенам спальни, как будто дом был охвачен пожаром. В застиранной ночной рубашке и глупом колпаке прибежал заспанный Аполлон Игнатьевич, увидел распахнутое окно, беспорядок, пистолет на полу, учуял в воздухе пороховой дым, заохал и схватился за сердце.

Аграфена Антоновна отодвинула его локтем, подошла к окну и окрепшим голосом велела вязать вора покрепче и подать к ней для допроса. На подоконнике виднелась кровь; позже выяснилось, что выпущенная княгиней пуля задела-таки ночного гостя, оцарапав ему шею.

Поначалу княгиня намеревалась потолковать с вором накоротке, отвести душу, а после сдать то, что от него останется, драгунам Шелепова. Но, пока она одевалась, в голову ей пришло, что вор этот может еще сослужить ей недурную службу: судя по тому, когда и куда он забрался, сей ловкач умел не только лазить в окна и бросаться с ножами на женщин, но и вынюхивать добычу. Смутные, пока еще не принявшие четких очертаний планы роились в ее голове, и Аграфена Антоновна переменила свое решение. Разговор у них с вором вышел весьма продолжительный, и по окончании его вор перестал быть таковым, а сделался лакеем по имени Савелий. Никто, кроме княгини и Савелия, не знал, какого рода соглашение было достигнуто, и никто, даже князь Аполлон Игнатьевич, не отважился потребовать у Аграфены Антоновны объяснений по этому поводу. Слово ее было законом для всех, и в доме не нашлось ни одного сумасшедшего, который рискнул бы с этим поспорить.

Таков был новый лакей Аграфены Антоновны. Недаром говорят, что свято место пусто не бывает: лишившись своего так называемого зятя, пана Кшиштофа Огинского, который то ли был гусарским поручиком, то ли вовсе им не был, княгиня очень быстро обрела другого помощника, пусть не столь изощренного и тонкого, но зато надежного. Случай оценить таланты Савелия представился Аграфене Антоновне очень скоро, и оценка, данная ею, оказалась достаточно высокой.

— Вот что, милейший, — сказала княгиня, когда задняя подвода удалилась на достаточное расстояние, — поворотись-ка сюда. Надобно потолковать.

Савелий с готовностью перевернулся на козлах, усевшись к княгине лицом. Казалось, он только и ждал приглашения. Впрочем, удивляться тут было нечему: порученец княгини Зеленской, конечно же, сразу догадался, что эта задержка в пути образовалась неспроста. В тесноте постоялого двора, где повсюду могли оказаться чужие уши, разговаривать с ним о деле княгине было не с руки; теперь же, когда постоялый двор напоминал о себе только двускатной крышей, а от обоза осталась только повисшая в воздухе пыль, они могли беседовать без опаски.

— Слушаю-с, ваше сиятельство, — с напускным смирением произнес Савелий, перебирая в руках вожжи.

Княгиня, наблюдательность которой заметно обострилась от донимавшей ее нужды, невольно задержала внимание на его руках. Загорелые и сильные, руки эти отличались некоторым изяществом формы и сразу бросавшейся в глаза ловкостью. В манере Савелия держаться тоже проскальзывало что-то необычное. Он был очень странный мужик, этот Савелий, да и мужик ли?

Почувствовав на себе испытующий взгляд Аграфены Антоновны, который при всем желании трудно было назвать добрым, Савелий опустил глаза и без нужды поддернул голенище правого сапога. Аграфена Антоновна заметила торчавшую из-за голенища роговую ручку ножа. Нож наверняка был тот самый, с которым Савелий приходил в ее спальню, и княгине совершенно не к месту вспомнилось, что сейчас пистолета при ней нет.

— Поскачешь вперед, — сказала княгиня, — поселишься в трактире, а еще лучше — у какой-нибудь вдовы, чтобы попусту не тратиться. Представляться будешь... ну, я не знаю, тебе виднее. Приказчиком каким-нибудь, что ли. Словом, по коммерческой части. Ходи по кабакам, на рынке потолкайся, да держи ухо востро! Дело нам предстоит куда как тонкое. Ошибиться тут нельзя, стало быть, надобно все как следует разведать. Как она живет, с кем видится да не вьется ли вокруг, не ровен час, какой-нибудь женишок, до денег охочий. Ну а ежели ненароком вьется... Не мне тебя учить, одним словом. Нельзя, чтобы она замуж вышла. Понятно ли?

Савелий задумчиво поскреб ногтями щеку. Ногти у него были чистые, аккуратно подстриженные. Некоторое время княгиня с растущим раздражением наблюдала за тем, как он играет бровями, а потом, не утерпев, спросила:

— Ну?!

— Виноват, ваше сиятельство, — спохватился Савелий. — Понятно, конечно, понятно. Просто я задумался, как это лучше провернуть. Да и вообще, задумался... Не извольте гневаться. Все будет исполнено в наилучшем виде.

— Погоди, погоди, — насторожилась княгиня. — Об чем это ты задумался, любезный? Что сие означает — «вообще»? Ты мне только шутить не вздумай!

— Вот об этом я, ваше сиятельство, и задумался: шутить мне с вами или, может, не стоит? — Теперь в голосе лакея слышалась уже неприкрытая издевка и даже, кажется, превосходство. — Только браниться не надобно, ваше сиятельство, — поспешно остановил он княгиню, которая, раздуваясь от праведного гнева, начала приподниматься с подушек. — Мы здесь одни, так что брани вашей, кроме меня, никто не услышит, хоть бы вы и вовсе надорвались. Кабы я хотел, давно бы убежал. Помните, что с графом Бухвостовым-то стало?

При напоминании о судьбе графа Бухвостова княгиня тяжело опустилась обратно на подушки и с шипением выпустила из легких воздух.

— Так-то оно лучше, — заметил Савелий, доставая из кармана глиняную носогрейку и принимаясь неторопливо начинять ее табаком из тряпичного кисета. — Сидеть, ваше сиятельство, завсегда сподручнее, чем стоймя стоять, особливо на колесах. Не дай бог, бричка опрокинется, расшибетесь, в пыли запачкаетесь...

— Ты что же, — просипела Аграфена Антоновна, которая внезапно на самом деле ощутила острую нехватку воздуха, — ты что же, негодяй, каторжная морда, грозить мне вздумал?

— Ни боже мой! — воскликнул лакей. — Как можно, ваше сиятельство! Я, ваше сиятельство, ежели хотите знать, никогда никому не грожу, никого не пугаю. Нешто это дело — живого человека стращать? Не люблю я этого, ваше сиятельство. Мешает тебе кто-то — ну, полосни его ножиком по горлу — и вся недолга! Чего попусту языком-то трепать?

В его речи то и дело проскальзывали простонародные словечки и интонации, но странное дело: Аграфена Антоновна вдруг преисполнилась твердой уверенности, что Савелий вставляет в разговор эти холопские выражения нарочно, чтобы подделаться под мужика, каковым на самом деле не является. Более того, у нее сложилось впечатление, что, разыгрывая этот непонятный спектакль, ее лакей не очень-то и усердствует.

— Но это к слову, — вдруг заключил Савелий совсем другим, почти что светским тоном. — Что же касаемо до дела... Я вот о чем подумал: ведь вы, матушка, неотступно в городе быть не сможете по причине... гм... Словом, по известной нам обоим причине. Говоря начистоту, денег у вас нет, ваше сиятельство, чтобы в городе сидеть да по приемам раскатывать. Выходит, посылая меня туда одного, вы вроде даете мне вольную: ступай куда хочешь, делай как знаешь. А? Не боитесь, что сбегу?

Княгиня мысленно скрипнула зубами, подавляя уже готовый вырваться на волю неконтролируемый гнев. Она сама дала этому странному и страшному холопу — и холопу ли? — козыри против себя. Отныне их связывало общее преступление, и Савелий имел над нею не меньшую, а, пожалуй, даже большую власть, чем она над ним. Княгине не приходило в голову, что он осмелится воспользоваться этой властью; что ж, выходит, зря не приходило. Ему-то вот пришло...

— Не боюсь, — сдавленным от страха и ярости голосом солгала она.

— И напрасно, ваше сиятельство. Я-то без вас до сего дня прожил, и прожил, смею вас уверить, недурно. А вот каково-то вам без меня придется? На князя Аполлона Игнатьевича надежды мало, а в одиночку вам это дельце не провернуть. Ежели что, то я как рыбка золотая — махну хвостиком, и нет меня. А вот вы, матушка, останетесь и будете дальше горюшко мыкать с семейством своим разлюбезным.

— Да ты как смеешь?! — возмутилась княгиня. — Ты кто таков, чтобы такие речи говорить?

— Это, княгиня, до дела не касается, — усмехнулся Савелий, попыхивая носогрейкой едва ли не в самое лицо Аграфене Антоновне. — Да я уж и сам-то, поди, не упомню, кто я таков на самом деле. Одно вам скажу: не извольте беспокоиться, убегать от вас мне сейчас резона нет. Оно бы вам и выгодно было, чтобы я убежал. Сами понимаете, нет кредитора — нет и долга. Однако я не побегу, потому как предвижу от этого дела весьма недурную выручку.

— Какая выручка? — Аграфена Антоновна уже не говорила, а сипела, как готовящийся закипеть чайник. — Какой такой долг? Ты что о себе возомнил?!

— Ну а как же, — рассудительно сказал Савелий и, выдернув из-за голенища нож, принялся орудовать его кончиком, вычищая из-под ногтей несуществующую грязь. Увидев веселую игру солнечных бликов на широком, отполированном лезвии, княгиня испуганно притихла. — Как это — какой долг? А Бухвостов-то граф? Неужто забыть изволили? Или вы думаете, что я шкурой своей рисковал из одной только благодарности к вашему сиятельству? Не извольте так шутить, княгиня. От подобных шуток и до беды недалеко.

Он небрежно сунул нож обратно за голенище и принялся выколачивать трубку. Обомлевшая, почти уверенная, что видит страшный сон, княгиня круглыми от ужаса глазами наблюдала за его действиями.

— Так вот, ваше сиятельство, — как ни в чем не бывало продолжал Савелий. — Беседовать с вами одно удовольствие, но князь Аполлон уж, верно, начал беспокоиться. При всех его недостатках человек он довольно милый, незлой и предан вашему сиятельству всей душою. Негоже заставлять его воображать черт знает какие ужасы. А вдруг он подумает, что я посягнул на вашу честь? Какой кошмар! — воскликнул он по-французски, заставив Аграфену Антоновну вздрогнуть так сильно, что коляска испуганно качнулась на рессорах. — Словом, княгиня, я возьмусь за это крайне сомнительное дельце и, можете быть уверены, доведу его до конца наилучшим образом. Что же до денег, то, думается, мы сочтемся, когда вы вновь станете богаты. Но подобные коммерческие предприятия обычно требуют некоторого начального капитала... Не изволите ли снабдить меня средствами на мелкие расходы?

Княгиня запустила трясущуюся руку за корсаж и, вынув оттуда, протянула Савелию несколько свернутых квадратиком ассигнаций. Тот развернул квадратик и пренебрежительно поморщился, увидев, что денег крайне мало.

— Это гроши, — заметил он. — Впрочем, что с вас взять? Придется мне добыть необходимую сумму самому.

С этими словами он убрал деньги в карман, описал лихой полукруг на козлах, разобрал вожжи и хлестнул ими по крупу застоявшейся лошади.

— Н-но, залетная! — ямщицким голосом закричал Савелий, спугнув примостившуюся на ветке ближайшей березы галку. — Но, пошла! Выноси, родимая! Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, поедем с ветерком!

Княгиня так и не отважилась спросить, где он собирается достать деньги; впрочем, настоящей нужды в расспросах она не ощущала.

Войдя в гостиную, княжна Мария остановилась перед фортепиано и посмотрела на него долгим задумчивым взглядом. Полированный ящик красного дерева, покрытый затейливой резьбой с укрепленным на передней стенке бронзовым канделябром, медными петлями, сверкающими педалями и закрытой на ключик крышкой, оберегавшей выточенные из слоновой кости черно-белые клавиши, был тщательно протерт от пыли. Весь он так и сверкал, но вид при этом почему-то имел совершенно заброшенный, будто стоял не посреди гостиной, а под навесом дровяного сарая, ожидая своей очереди пойти в печку. На подставке скучали раскрытые ноты, и в черных кружках и закорючках княжне вдруг почудился немой укор. Княжна подошла поближе и попыталась прочесть ноты. Неожиданно для нее самой заключенная в черных загогулинах нотной грамоты мелодия начала обретать жизнь, зазвучала, властно шевельнулась где-то внутри, и Мария Андреевна не заметила, как уселась на высокий табурет и, без стука подняв крышку, коснулась пальцами клавиш.

Бравурная мелодия, то звеня и переливаясь горным ручьем, то грохоча, как срывающийся со скалы водопад, растеклась по просторной зале, перелилась через подоконники и беспрепятственно полетела над заросшим парком, из которого были удалены последние следы дважды прокатившейся через эти места войны. Через открытую дверь в гостиную вошла горничная Дуняша. Двигаясь бесшумно, как тень, она принялась ходить у княжны за спиной, обмахивая мебель метелкой из перьев, а потом вдруг остановилась и, по-деревенски подперев кулачком веснушчатую щеку, пригорюнившись, стала слушать. Неизвестно, что чудилось ей в этих чужих, лишенных словесного выражения звуках, но глаза ее затуманились, а грудь то и дело судорожно вздымалась, испуская печальные вздохи.

Княжна взяла последний гремящий аккорд, резко прервала игру и, со стуком опустив крышку, одним движением развернулась на табурете лицом к горничной.

— Скажи, Дуняша, — требовательно произнесла она, — что бы ты стала делать, получив вольную?

— А? — растерянно спросила Дуняша, которую такой резкий переход, несомненно, застал врасплох. Лицо у нее мучительно перекосилось от непривычного умственного напряжения. — Чего изволите, барышня?

— Вольную, — терпеливо повторила княжна, желавшая во что бы то ни стало получить ответ на свой вопрос. — Если бы я вот сейчас, сию минуту, подписала тебе вольную, что бы ты стала делать? Куда бы ты тогда пошла?

На простодушном лице горничной стало мало-помалу проступать понимание. Чуть позднее к пониманию добавилось что-то еще. Многочисленные веснушки яснее проступили на побелевшей до голубизны коже, пухлый смешливый рот сначала поджался, а затем вяло и криво распустился, будто кто-то одним движением выдернул шнурок, который его стягивал. Подбородок девушки мелко-мелко задрожал, глаза наполнились крупными, как горох, слезами, и не успела напуганная такой внезапной переменой княжна хоть что-нибудь произнести, как Дуняша вдруг пала на колени и распростерлась перед нею на полу, произведя при этом такой звук, будто кто-то с маху бросил на паркет охапку дров.

— Не казните, ваше сия-а-а-ательство! — подняв к княжне зареванное лицо, заикаясь и сглатывая слезы, завыла горничная. Рот ее был широко открыт и так перекошен плачем, что было непонятно, как она ухитряется внятно произносить слова. Слезы градом катились по ее щекам и капали на паркет. Княжна вздрогнула, и ей захотелось перекреститься: она никак не ожидала подобного эффекта. — За что гневаетесь? — продолжала между тем Дуняша. — Что я давеча вазу разбила? Простите, барышня, ваше сиятельство, не буду я больше! Велите на конюшне выпороть, я согласная, а гнать-то за что же? Куда ж я, горемычная, пойду?

— Перестань, Дуняша, — сказала окончательно растерявшаяся княжна. Горничная в ответ взвыла еще громче и затрясла головой, метя по полу растрепавшимися волосами. Княжне показалось, что она видит дурной сон. Затем она взяла себя в руки, подумала чуть-чуть и все поняла. Понимание это наполнило ее душу горечью и еще каким-то чувством, подозрительно напоминавшим презрение. — А ну прекрати голосить! — властно прикрикнула она, и бабьи причитания разом смолкли, будто их обрезали ножом. — Встань немедля! Встань, я велю! Утрись! Перестань хлюпать! Посмотри, на кого ты похожа! Хоть сейчас ставь тебя посреди огорода вместо пугала. Срам! Ты с ума сошла, что ли? Я же просто спросила!

Продолжая судорожно всхлипывать, Дуняша кое-как привела в порядок волосы и торопливо утерла лицо рукавом. Княжна наблюдала за этими эволюциями, озабоченно хмуря тонкие брови и по укоренившейся в последнее время привычке покусывая нижнюю губу. В первый момент ей показалось, что горничная не поняла вопроса; дело, однако, заключалось в ином, и Мария Андреевна, подумав, вынужденно согласилась с тем, что горничная была отчасти права. Зачем ей воля? Она живет в доме, при барышне, работа у нее легкая, чистая... А на воле что? На воле, известно, ей одна дорога — поскорее замуж, в грязный крестьянский домишко, детишек рожать да гнуть спину в поле. Не самая радужная перспектива, если подумать...

«Ах, дедушка, дедушка, — подумала Мария Андреевна. — Наверное, ты был прав, рабство в самом деле унизительно не только для рабов, но и для господ. Однако попробуй-ка втолковать это моей Дуняше...»

Покойный князь Александр Николаевич в последние годы жизни много думал об этом, не уставая повторять, что рабство — позор российской нации. Эта мысль глубоко укоренилась в сознании княжны, однако собственные наблюдения неизменно убеждали ее в том, что если рабство и позор, то позор привычный, обжитой и отчасти даже уютный, как старые домашние туфли, — на люди в них уже не покажешься, а ноге удобно.

Старый князь слыл среди соседей, да и даже в Петербурге, большим оригиналом и вольнодумцем. И будто нарочно, чтобы укрепить окружающих в этом мнении, незадолго до начала войны Александр Николаевич составил вольные на всех людей, душами коих род Вязмитиновых владел с незапамятных времен. Учитывая размеры вязмитиновских поместий и общее число принадлежавших князю крепостных, поступок сей обещал основательно встряхнуть империю — пускай не всю, но ее центральные области наверняка. Но тут подоспела война, пошли разговоры о том, что Наполеон-де истребит господ и даст мужикам волю. Наслушавшись этих разговоров, князь Александр Николаевич, не любивший действовать по принуждению, скверно ругаясь, свалил уже составленные, ждавшие только его подписи грамоты в ящик бюро и запер на ключ. Запер и больше не отпер — не успел...

И случилось так, что стоявшее в кабинете бюро пережило и нашествие французских улан, и последовавшее за ним запустение. То есть бюро, конечно, взломали и выпотрошили, и даже его крышка куда-то бесследно исчезла, но ящик, в котором лежали вольные, мародеры почему-то пропустили, не тронули. Вернувшись в начале весны в Вязмитиново и обнаружив сие достойное удивления обстоятельство, княжна решила, что это верный знак ей от самого Александра Николаевича. Несомненно, это был знак, вот только какой именно?

Впрочем, догадаться было легко, стоило только вспомнить старого князя. Знак сей, вне всякого сомнения, означал следующее: ныне ты хозяйка, ты владеешь и поместьями, и людьми, оные поместья населяющими, так что и решать, что с ними делать, надобно не кому-то, а тебе, княжна. Помни только, что душою человеческой владеет один Господь всемогущий; а как с телами поступить, сама как-нибудь разберешься.

Оттого-то Мария Андреевна и штудировала все подряд сочинения заморских — по преимуществу аглицких — экономов, какие только могла отыскать. Решение, которое она пыталась найти, было поважнее того, в каком платье выйти к обеду. Теперь она окончательно поняла старого князя, который, бывало, говорил, что быть господином — не только привилегия, но и тяжкое бремя и достойно нести это бремя может далеко не каждый.

Да, принять окончательное решение оказалось неимоверно тяжело, и в минуты слабости княжна тихо радовалась тому обстоятельству, что еще не достигла совершеннолетия. Для того и положен этот рубеж, поняла она, чтобы умный человек мог не спеша подумать, как ему быть с собой и с другими, а дурак чтобы как можно позже получил право портить жизнь себе и людям...

— Ну, полно, — уже гораздо мягче сказала она горничной. — Полно плакать, никто тебя не гонит. Однако же согласись, приятно знать, что в любую минуту можешь уйти, коли захочешь. И замуж выйти, за кого сердце велит, а не за того, кого барыня выберет. Хорошо ведь, правда?

Дуняша немедля зарделась и прикрылась от стыда ладошкой. Княжна вздохнула: ну форменная дура. Добрая, работящая, ласковая, но ведь глупа как пробка! Стоит ли, в самом деле, доверять ей право распоряжаться собственной судьбой? Она ведь может ею так распорядиться, что после без слез не глянешь...

— Никита-егерь сказывал, — шмыгая носом, проговорила Дуняша, — что вокруг Черного озера кто-то шастать повадился.

Княжна удивленно подняла брови, не в силах понять причину такого резкого перехода, но потом вспомнила, что егерь Никита дважды сватался к ее горничной и дважды получал от ворот поворот. Егерь, однако, не сдавался, и, похоже, дело понемногу шло на лад: упорство жениха, как видно, льстило Дуняше. «Надо присматривать себе новую горничную», — подумала княжна. Но тут до нее наконец дошел смысл только что произнесенных Дуняшей слов.

— Вокруг Черного озера? — переспросила она. — И кто же там, гм... шастает? Медведь?

— Да какой медведь, ваше сиятельство! Боже сохрани! Медведи верхами не ездят, а этот конный... Никита следы видел.

— Так это, верно, моей лошади следы, — с некоторым смущением сказала княжна. — Я там часто бываю. Красиво там, на Черном озере. Тихо.

Дуняша махнула ладошкой, словно отгоняя муху.

— Про вас известно, — сказала она. — Вы — другое дело. Никита — он следы читает не хуже, чем вы, ваше сиятельство, буквы в своих книжках. Другая лошадь, и человек другой. Сапоги он носит офицерские, большие и, Никита сказывал, сигары курит.

— Ах, сигары! Да, верно, сигар я не курю. Мне больше нравится трубка.

Дуняша прыснула в кулак, вообразив себе молодую княжну с большой трубкою в зубах.

— Вы все шутите, ваше сиятельство. А вдруг это злодей какой? Как выскочит из леса, и прямо на вас! Страсть! И охота вам на это озеро ездить, когда в парке пруд есть! Я по весне бегала туда поглядеть, так и двух минут не пробыла, до того место глухое, страшное. Так и мерещится, что из леса вот-вот какое-нибудь чудище вылезет.

— Тебе не стыдно ли чудищ бояться? — спросила княжна с улыбкой, желая поскорее сгладить неприятное впечатление, оставшееся у нее от этого разговора.

Увы, вышло только хуже.

— Что вы, ваше сиятельство! — округлив глаза, воскликнула Дуняша. — Как же их не бояться-то? Их только святые не боятся. Да еще, сказывают, колдуны, ворожеи.

И посмотрела на княжну с непонятным выражением — не то жалости, не то испуга, не то и того и другого. Поймав на себе этот взгляд, Мария Андреевна почувствовала растущее раздражение против этой девчонки, смевшей мысленно осуждать свою госпожу, которая, видите ли, не разделяла ее глупых суеверий и страхов. Резкие слова вскипели в ее душе, но княжна промолчала, очень своевременно вспомнив, что точно так же, бывало, гневался ее покойный дед, старый князь Александр Николаевич. Пятиминутная беседа на отвлеченные темы с кучером или камердинером Архипычем могла испортить ему настроение на полдня. «Что за народ! — восклицал после князь, расхаживая из угла в угол и нещадно дымя сигарой. — Дурак народ, ей-богу, дурак! Так бы и дал в ухо, да неохота грех на душу брать. Разок дашь — совестно, другой дашь — вроде ничего, а после десятого, глядишь, и вовсе привыкнешь. Это, душа моя, подлость — бить того, кто ответить тебе не может. А хуже того, что подлость сия совершенно бесполезна. Бей ты его или не бей, а умнее он от твоих тумаков все едино не сделается. Ученьем глупость искореняется, а от кнута, наоборот, только крепнет».

— Учить тебя надобно, — сказала княжна, справившись с раздражением. — Буду я тебя, Дуняша, учить.

— Ворожбе? — в глазах горничной вспыхнул огонек боязливого интереса. — Ворожбе, ваше сиятельство?

— Тьфу, — уже совершенно как старый князь сказала Мария Андреевна. — Грамоте! Грамоте надобно учиться! С нею никакие чудища не страшны.

«Ну да, — подумала она про себя, — конечно. Не страшны, как же. Какие-нибудь драконы вроде тех, что изображены на иллюстрациях к рыцарским романам, может быть, не страшны. А как насчет драгун? Французских драгун в синих мундиpax с красными отворотами, в хвостатых касках, с широкими острыми саблями? Как насчет капитана французской гвардии Виктора Лакассаня, которого вы, ваше сиятельство, закололи собственной рукой? Как насчет кузена Вацлава Огинского, этого подлеца, пана Кшиштофа? Как насчет бандита Васьки Смоляка, который каких-нибудь полгода назад вовсю бесчинствовал в окрестных лесах? Это ли не чудовища? Или, как выражается Дуняша, чудища...»

— Ну да, — вслух повторяя мысли Марии Андреевны, пренебрежительно промолвила Дуняша. — Скажете тоже, ваше сиятельство. Вот отец Евлампий давеча на проповеди сказывал, что нашему мужицкому сословию грамота без надобности. От нее, сказывал, брожение умов происходит и эти, как их... сомнения.

— Гм, — сказала княжна и сделала в памяти зарубку: поговорить с отцом Евлампием. До сих пор духовная и светская власти во владениях князей Вязмитиновых жили в мире и относительном согласии, и вот, поди ж ты! Не успела княжна всерьез задуматься о том, чтобы основать школу для деревенских ребятишек, как тишайший батюшка, до сего дня бывший ей другом и духовным наставником, вдруг, будто шилом его ткнули, принялся гнуть свою линию, и притом в прямо противоположном направлении.

Затем мысли княжны вполне естественным образом перескочили со строптивого отца Евлампия на то, что сказала минуту назад Дуняша — не про грамоту, конечно, и даже не про незнакомца, который повадился курить свои сигары на берегу Черного озера, нарушая тем самым уединение Марии Андреевны, а про ворожбу. Похоже, горничная и впрямь верила, что молодая хозяйка способна научить ее этому старинному искусству. Следовательно, среди дворни княжна слыла ворожеей — то есть, иначе говоря, колдуньей. Ведьмой, вот кем они ее считали. Очень мило! Для соседей она — полоумная сумасбродка, место коей в монастыре или в богадельне, для дворовых людей — ведьма, а для отца Евлампия — нарушительница спокойствия, задумавшая отвратить своих крепостных от истинной веры и наставить на путь сомнения и греха. Даже Петр Львович Шелепов, старинный друг семьи, которого в детстве она звала дядечкой, был заметно напуган, когда она заговорила с ним не как жеманная пустоголовая барынька, а как разумный человек. Он, бедняга, уж и не чаял поскорее отсюда убраться... Очень, очень мило!

Она почувствовала, как внутри поднимается фамильное упрямство, часто заставлявшее ее предков идти наперекор всему — судьбе, року, общественному мнению и начальственным предписаниям. Если бы княжна уже имела законное право неограниченно распоряжаться своим состоянием, судьба принадлежавших ей крепостных была бы решена немедля, сию минуту, и для того, чтобы сделаться вольными людьми, им понадобилось бы ровно столько времени, сколько заняло бы подписание необходимых бумаг. «Я вам покажу ведьму, — подумала княжна, волевым усилием разглаживая образовавшуюся между бровей сердитую складочку и ласково улыбаясь Дуняше, которая снова принялась щебетать, пересказывая сплетни — что-то про соседа, графа Курносова, про княгиню Зеленскую и ее дочерей — Елизавету, Людмилу и Ольгу... — Я вам покажу сумасшедшую!»

В следующее мгновение только что произнесенные горничной слова дошли наконец до сознания княжны, прорвавшись сквозь мутную пленку гнева, затянувшую перед нею мир. Мария Андреевна по горячим следам восстановила сказанное горничной у себя в памяти и не поверила себе — настолько дико это ей показалось.

— Погоди, — перебила она Дуняшу, которая уже пересказывала подробности ссоры камердинера старого князя Архипыча и стряпухи Степаниды. — Постой, что ты такое сказала про графа Курносова?

— Так нешто вы не знаете? — удивилась горничная. — Я думала, знаете... Курносов-то граф Курносовку свою продал со всеми мужиками. Как есть продал! Княгиня Зеленская там теперь хозяйка.

— Княгиня? — переспросила княжна. Она почти не слышала собственного голоса, так сильно грохотал в ее ушах внезапно усилившийся пульс. Частые глухие удары гудели, как набат, и казалось, сотрясали все ее тело. Княжна без нужды протянула руку и потрогала занавеску на окне. Рука, к счастью, нисколько не дрожала. — Княгиня, ты говоришь? А что же князь Аполлон Игнатьевич?

— Их сиятельство тоже при них, — с непонятной интонацией доложила Дуняша. Казалось, она вот-вот прыснет в кулак. — Только они, князь-то, у княгини Аграфены Антоновны вроде как в немилости нынче ходят, так что хозяйка в поместье, сказывают, они, их сиятельство княгиня Зеленская.

— Но-но, — автоматически окоротила ее княжна. — Коли на волю не хочешь, так веди себя как подобает. Язык-то не распускай, не то продам княгине. Она тебя быстро научит, как себя вести.

Она мгновенно пожалела о сказанном, потому что веселое веснушчатое лицо Дуняши снова побледнело и вытянулось, как от пощечины. Горничная молча согнулась в поклоне, комкая в ладонях подол передника; забытая метелка из перьев ненужно и глупо торчала у нее под мышкой. Княгиня Зеленская была широко известна как большая любительница изводить домашнюю прислугу и вообще всех, до кого могла дотянуться; кроме того, во время зимовки в N-ске Дуняша уже имела сомнительное удовольствие познакомиться с княгиней и тремя ее дочерьми лично.

— Прости меня, Дуняша, — взяв себя в руки, мягко произнесла княжна. — Я сказала не подумав. Ты мне самой еще понадобишься. Однако, я вижу, в услужение к княгине Зеленской ты не хочешь. Неужто приятнее служить ведьме, про которую все говорят, что она не в себе?

«Что я говорю? — подумала она, с отвращением чувствуя на своем лице болезненную кривую улыбку. — Кому я это говорю? И, главное, зачем? Она же меня просто не поймет, не может понять... Видно, я и впрямь повредилась рассудком. Да оно и немудрено, с такими-то новостями... Ах, княгиня! Подумать только, какой напор, какая целеустремленность, какая спешка!»

Дуняша бросилась на колени, ловя губами руку Марии Андреевны.

— Матушка, заступница! — с плачем воскликнула она. — Что ж вы такое про себя говорите? Разве ж так можно? Да я за вас в огонь! Кровь по капельке отдам, благодетельница наша!

Не дав своему лицу сложиться в брезгливую гримасу, княжна мягко высвободила руку.

— Ну, довольно, ступай. Передай Василию, чтоб запрягал коляску, мне в город надобно. После ступай ко мне, найди мою старую шаль с бахромой и возьми себе. Это подарок. Молчи, не благодари. Лучше ступай скорее, я тороплюсь.

Дуняша убежала, громко стуча босыми пятками. Коляску подали скоро — не так скоро, как хотелось бы сгоравшей от болезненного нетерпения княжне, но все-таки много скорее, чем обыкновенно.

В городе княжна провела совсем немного времени — ровно столько, сколько потребовалось старому еврею-ювелиру, чтобы справиться с удивлением и выполнить ее мелкий, но весьма необычный заказ. Принимая изготовленную им безделушку и вешая ее на шею, Мария Андреевна поймала на себе озадаченный взгляд старика и подумала, что теперь по городу пойдет гулять новая сплетня о скорбной умом княжне Вязмитиновой. Впрочем, ей это было безразлично, особенно теперь, когда у нее хватало иных проблем и неприятностей.

Когда коляска княжны проезжала по главной улице, Марии Андреевне неожиданно поклонился стоявший на пороге гостиницы статный офицер в форме гвардейского гусара. Левый глаз этого белокурого красавца был закрыт черною повязкой, напомнившей княжне светлейшего князя Михаилу Илларионовича; левая рука лейб-гусара висела на перевязи, но золотистые, цвета спелой пшеницы, усы при этом все равно воинственно топорщились над пунцовыми, твердо очерченными губами. Живые темно-карие глаза составляли непривычный контраст со светлыми локонами; гусар был несомненно красив, но решительно незнаком Марии Андреевне. Посему она сочла возможным не отвечать на приветствие и проехала мимо, удостоив скучавшего на крыльце пана Кшиштофа Огинского лишь беглым взглядом из-под полуопущенных ресниц. «Хороша, дьяволица!» — сказал вслед княжеской коляске пан Кшиштоф и, бренча шпорами, вошел в полумрак обеденной залы.

По дороге домой княжна велела кучеру заехать в деревню: ей вдруг пришло в голову повидать егеря Никиту и самой расспросить о следах, якобы найденных им у озера. Здесь ее поджидала очередная новость — само собой, неприятная. Выяснилось, что егерь не более часа назад был найден убитым в версте от Черного озера. Егеря лишили жизни посредством какого-то тяжелого и острого предмета — вернее всего, косы или сабли, поскольку никакое иное орудие не смогло бы так глубоко разрубить шею несчастного Никиты, что голова его почти отделилась от тела.

Взглянув на тело, княжна вскочила в коляску и велела, не заезжая домой, гнать к озеру. Увы, ее надежда отыскать следы оказалась тщетной: все они были затоптаны крестьянскими лаптями и копытами лошади, тащившей телегу, на которой увезли покойника.