"След тигра" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

ГЛАВА 6

Они двигались по краю болота до темноты, все дальше забирая к северо-востоку, почти под прямым углом к своему первоначальному маршруту. Болото вело себя не лучшим образом: оно воняло, активно испарялось под ярким майским солнцем и периодически выбрасывало им наперехват длинные топкие языки, которые приходилось подолгу огибать, Проклиная все на свете и все дальше отклоняясь от первоначально избранного направления. Глеб привычно ориентировался по солнцу, почти инстинктивно отмечая в уме каждый изгиб сложного, запутанного, а главное, совершенно бессмысленного маршрута. Как и говорил еще на леспромхозовской пристани Вовчик, карта в здешних местах значила не так уж много. Чтобы благополучно добраться из точки А в точку Б, пройти прочерченный на карте остро, отточенным карандашом маршрут, требовался опытный проводник. Проводника у них не было, карты они лишились, и Глеб заметил, что Горобец все чаще стоит на месте, вертя перед глазами компас то так, то сяк. Очевидно, Пономарев знал какую-то тайную тропу через болото, по которой только и можно было добраться до пресловутого Каменного ручья. Впрочем, с таким же успехом можно было предположить, что никакой тропы в природе не существовало и что проводник попытался дать тягу именно потому, что точно знал: впереди болото, ни обойти, ни форсировать которое нельзя. Словом, никакой он был не Дерсу Узала, а самый настоящий Иван Сусанин и кончил примерно так же, как его знаменитый тезка…

Все эти мысли Глеб благоразумно держал при себе. Помалкивал он по двум причинам: во-первых, потому, что не сомневался в своей способности вывести группу на место последней стоянки, а оттуда и к поселку, а во-вторых, ему стало интересно, чем все это кончится. Несмотря на то что дороги дальше не было, несмотря на незримое присутствие маньяка, которое, по мнению Глеба, было ничуть не лучше присутствия какого-нибудь злого духа или оборотня, нежелание зоологов поворачивать назад оставалось горячим и единодушным. Поэтому Глеб терпеливо шел вперед, фиксировал в мозгу свое положение относительно солнца и пройденное расстояние, помалкивал и внимательно смотрел по сторонам, по-прежнему не замечая ничего достойного внимания.

Он почти сразу отказался от мысли уйти вперед и хорошенько прочесать маршрут на предмет возможной засады. Никакой засады он не ждал, и по-прежнему висевшая у него на плече «драгуновка» казалась ему теперь бесполезной обузой. Со всей этой экспедицией что-то было не так — настолько не так, что Глеб предоставил событиям развиваться стихийно, довольствуясь ролью наблюдателя. Это был, пожалуй, единственный способ досмотреть кино до конца, хотя у Сиверова крепло подозрение, что его так или иначе попытаются вывести из зала задолго до конца сеанса.

Те же мысли, судя по всему, продолжали одолевать и Горобец. Всю дорогу она по мере возможности старалась находиться поближе к Глебу, кобуру с парабеллумом держала расстегнутой, слышать не хотела ни о каких разведках и прочесываниях местности и вообще здорово напоминала Глебу человека, которого с большой помпой, с речами и оркестром, назначили водителем асфальтового катка, с наилучшими пожеланиями усадили за руль, а потом вышибли подпорки и пустили каток с вершины горы Арарат. Поначалу счастливый водитель гордо крутил руль и жал на педали, а когда, наконец, сообразил, что ничем на самом деле не управляет, а просто несется, с каждой секундой наращивая и без того безумную скорость, навстречу неизбежности, выпрыгивать стало уже поздно. Евгению Игоревну можно было только пожалеть, но Сиверов, как и раньше, видел только один по-настоящему действенный способ ей помочь: взять за шиворот, развернуть лицом на запад и гнать пинками до самого поселка, а оттуда дальше, прямиком в Москву. Ничего не слушать, ни на что не обращать внимания, а если кто-то попытается вмешаться — стрелять. Сначала под ноги, чтобы поостыл, а потом, если это не поможет — прямо между глаз. Увы, существовали некоторые соображения, по которым Слепой пока не мог прибегнуть к этому действенному способу.

К вечеру стало окончательно ясно, что Горобец заблудилась. На образовавшемся тут же стихийном вече Глеб снова предложил вывести всех отсюда и благополучно доставить в поселок, и от него снова дружно, единогласно отмахнулись, хотя на лице Евгении Игоревны он заметил тень нерешительности. Похоже было, что она, помимо всего прочего, побаивается, двинувшись дальше, в один прекрасный день действительно увидеть брошенное посреди лагеря тело своего пропавшего супруга, пробитое навылет метким выстрелом из «драгуновки» и накрытое небрежно брошенной сверху потертой, облысевшей тигриной шкурой. «Витязь в тигровой шкуре, — подумал Глеб с совершенно неуместным юмором. — А что, версия получается очень складная. Этот самый Андрей Горобец — он кто? Правильно, зоолог. И не просто зоолог, а большой специалист по уссурийским тиграм, приехавший сюда специально для того, чтобы защитить их от вымирания. Вот приехал он сюда, посмотрел, каково его любимым полосатикам живется, да и съехал потихонечку с катушек — сам записался в тигры и вплотную занялся самозащитой. И действует он, между прочим, очень грамотно: сначала напускает страху, а потом мочит всех, кто не испугался. Вот это я понимаю борьба с браконьерством! Это вам, ребятки, не штраф в размере трех базовых величин…»

Они стали лагерем посреди чахлого осинника, росшего вдоль края болота. Местечко было — хуже не придумаешь: под боком камни, лишь слегка прикрытые прошлогодней листвой и мхом, вокруг непролазные заросли молодых деревьев, а метрах в пятидесяти от этой, с позволения сказать, стоянки — болото, которое, как вскоре выяснилось, при луне воняло ничуть не меньше, чем при ярком дневном свете. Но найти другое, более подходящее место им помешала сгущающаяся темнота, да и усталость сказала свое веское слово — все-таки это был их первый пеший переход за все время пути. Все вымотались до предела, а Горобец вообще только и сумела, что сказать: «Привал», после чего упала, где стояла, даже не сняв рюкзака.

С хворостом тут тоже были некоторые проблемы. Несколько лет, а может, и десятилетий назад здесь прошел лесной пожар, сметая все на своем пути. Старые деревья сгорели, а молодые еще не успели вырасти настолько, чтобы дать достаточное количество хвороста для приличного костра, рассчитанного на всю ночь. Глеб бродил по этим дебрям битый час, описывая все расширяющиеся круги, и собирал те жалкие крохи, которые ему удавалось найти. Остальные, за исключением Горобец, занимались тем же. Наконец им удалось развести более или менее приличный огонь, после чего в ход пошли срубленные на корню молодые деревца. Сырая осина шипела в огне, курясь паром, отчаянно дымя, стреляя на весь лес и распространяя горький запах, оставлявший на языке привкус хины.

Глеб волок к костру очередную охапку относительно сухих дров, когда дорогу ему вдруг преградил Вовчик. Это получилось именно вдруг, неожиданно: Глеб, хоть и заметил издалека темную фигуру стоявшего в зарослях человека, никак не ожидал, что тот шагнет ему наперерез.

— Поговорить надо, композитор, — сказал Вовчик. Прозвучало это вполне мирно, но Глебу не понравился требовательный, хозяйский жест, которым бородач положил ладонь на охапку дров в его руках. Таким ленивым, хозяйским жестом обычно берут человека за рукав, чтобы поинтересоваться: «Ты чего хочешь, козел? Рога чешутся?»

— Может, у костра потолкуем? — спросил Глеб как ни в чем не бывало.

— Если бы можно было у костра, я бы там с тобой и поговорил, — с непонятным раздражением буркнул Вовчик.

— Ага, — сказал Глеб. — Дело, стало быть, секретное. Надеюсь, не явка с повинной?

Как и ожидал Сиверов, бородач немедленно вскипел. Он вцепился в дрова обеими руками и сильно тряхнул.

— Ты, — с ненавистью выдохнул он Глебу в лицо, и Сиверов поморщился от его несвежего дыхания. — Ты… композитор! Ты чего, а? Ты чего делаешь?

Он все дергал несчастный хворост, тряс его, тормошил и раскачивал. Глебу это надоело, он разжал руки, и дрова с шумом упали Вовчику на ноги. Они были совсем легкие, но Вовчик, похоже, воспринял это как покушение на свое драгоценное здоровье и крепко, как клещ, вцепился в лацканы Глебовой куртки.

— Ты чего творишь, умник?! — сдавленным голосом осведомился он, снова принимаясь трясти и дергать. — Я тебе что говорил, а?

— Ты мне много чего говорил, — спокойно ответил Глеб, отцепляя от себя его руки. Вовчик попытался этому воспротивиться, но тут его поджидал сюрприз, и Глеб с удовольствием увидел на его бородатой физиономии выражение удивления и нерешительности. — Ты, Вовчик, всю дорогу рта не закрываешь, так разве я все твои слова упомню? Может, освежишь мою память?

— Ты дошутишься, — пообещал Вовчик. Как только Глеб выпустил его запястья, к нему вернулась былая уверенность в себе. — Я тебя предупреждал: не лезь к Горобец! Предупреждал?

— Что значит — не лезь? — поинтересовался Глеб. — Куда, собственно, мне запрещено лезть? А главное, скажи, будь так добр, по какому такому праву ты мне что-то запрещаешь?

Это была не самая разумная линия поведения, но Вовчик безумно ему надоел. Глеб с грустью подумал о том, как сильно меняется наше мнение о людях под влиянием обстоятельств. То есть меняется не столько мнение, сколько сами люди. Ведь такой симпатичный был мужик, общительный, компанейский… А как только жизнь чуточку прижала — все, готово дело, посыпался, потек… И чему их только учат в этой морской пехоте?

Кроме того, Сиверов не без оснований подозревал, что его реплики не имеют в данном случае никакого значения. Вовчик не собирался слушать — он намеревался вещать, наставлять на путь истинный и восстанавливать попранную, как ему казалось, справедливость. Восстанавливать силой, если в этом возникнет необходимость. И, похоже, он уже успел убедить себя в том, что такая необходимость существует. Глеб чувствовал, что конфликт было бы лучше всего замять, но он тоже устал как собака. И потом, забот у него хватало и без Вовчика. Поэтому он, помолчав секунду, добавил:

— Отцепись от меня, недоумок. Кто ты такой, чтобы командовать?

— А, ну да, — неприятным голосом сказал Вовчик, — конечно. Я и забыл, что ты у нас теперь из дураков в начальники выбился. Извини. Только помни, что я тебе еще в Москве сказал: здесь тайга, а из нее ведь можно и не вернуться. Думай, что делаешь, композитор. Думай, сволочь, к кому клинья подбиваешь!

— Так я и думал, — сказал Глеб. — Клинья… Возьми себя в руки, истеричка! Какие к дьяволу клинья? По-твоему, сейчас подходящее время и место, чтобы этим заниматься, из-за этого ссориться? Я-то помню, о чем ты мне говорил, куда мы идем и кого ищем. А вот ты, как я погляжу, был бы не прочь об этом забыть. Так что лучше угомонись и перестань корчить из себя рыцаря. Эта роль идет тебе как корове седло.

— Ну, сука, — процедил Вовчик и сразу же, без перехода, попытался ударить Глеба кулаком в лицо.

Очевидно, когда-то он занимался боксом, и удар у него получился почти профессиональный — быстрый, точный и очень сильный. Из-за этого у Глеба не осталось выбора, парировать нападение пришлось в той же манере — быстро, сильно и эффективно. Вовчик охнул и сложился пополам, прижимая к животу кисть правой руки, которая, как надеялся Глеб, пострадала не слишком серьезно. Сиверов немедленно взял себя в руки, разжал уже готовый обрушиться на челюсть противника кулак и несильно толкнул его в лоб открытой ладонью. Не разгибаясь, Вовчик с треском сел в густую заросль осинового молодняка.

— Не ушибся? — спросил Глеб. — Рука в порядке?

— Да пошел ты, — процедил Вовчик. — Смотри, гад, спиной ко мне не поворачивайся!

— Ладно, — сказал Сиверов, — посиди, остынь.

Он наклонился, чтобы поднять рассыпавшийся хворост, невзначай повернул голову и увидел Гришу, который стоял поодаль и, засунув руки в карманы, наблюдал за происходящим. Неизвестно было, как давно он там стоит, но, подумав, Глеб пришел к выводу, что это не имеет значения: с какого бы места Гриша ни начал смотреть это кино, финал все равно выглядел вполне однозначно.

— Ну, — сказал Глеб, медленно разгибаясь, — а ты что скажешь? Гриша пожал плечами, сплюнул в кусты и ответил:

— А что тут говорить? Сам напросился, дурак.

Он развернулся и, треща ветвями, пошел к костру. Глеб собрал хворост и двинулся следом, слушая, как позади шумно ворочается, шипит от боли и тихо матерится сквозь зубы поверженный Вовчик.

«Бедняга, — думал Глеб, протискиваясь сквозь спутанный частокол молодых осинок, — второй раз за сегодняшний день получил по физиономии… Тяжелый у него выдался денек, ничего не скажешь. Впрочем, остальным было не легче, а они держатся. Горобец, женщина, и та держится, а этот бугай сломался. Вот уж действительно, колосс на глиняных ногах… А с другой стороны, что я о нем знаю? Может быть, это любовь — большая, чистая и безнадежная. Может, он и в экспедицию эту отправился только затем, чтобы оказаться рядом со своей возлюбленной, когда она убедится в том, что овдовела. Поддержать, защитить, подставить крепкое мужское плечо и, если повезет, воспользоваться моментом. Звучит, конечно, не очень возвышенно — „воспользоваться моментом“, — но с чисто человеческой, житейской точки зрения все нормально и даже, наверное, правильно. Ведь что такое любовь? Это не только желание обладать человеком, но и стремление во что бы то ни стало, даже ценой собственной жизни, сделать его счастливым. А что человек не платит тебе взаимностью, так ведь общеизвестно, что взаимная любовь — штука редкая, выпадающая в жизни далеко не каждому. Миллионы семейных пар прекрасно живут без этой самой взаимной любви, и все у них хорошо. Вот и Вовчик, наверное, того же хотел — сделаться привычным, необходимым, уговорить, убедить, уломать и чтобы все у них с Женей Горобец было хорошо… И даже если он имел в виду что-то другое — например, жениться на начальнице ради карьеры, — то это, в сущности, его личное дело. И он, наверное, думал, что это самое дело уже, можно сказать, в шляпе, но — вот беда! — не рассчитал свои силы, не выдержал, сломался… А тут еще я — соперник. Я-то ему, конечно, в соперники не набиваюсь, но он, бедняга, этого не знает… И вообще, с чего он взял, что между мной и Горобец что-то есть?»

Тут Глеб почувствовал, что пытается обмануть уже не Вовчика, а себя. За последние сутки смутная, полуосознанная симпатия, которую он питал к Евгении Игоревне, окрепла настолько, что почти превратилась в тягу. Да, его тянуло к «солдату Джейн», и виновато в этом было внезапно переменившееся отношение начальницы к нему, Глебу. Сиверов не был робким юношей и хорошо знал сигналы, которыми обмениваются представители противоположных полов, выражая свою готовность к дальнейшему сближению. С того самого момента, как они похоронили Пономарева, Слепой ощущал постоянный и мощный сексуальный призыв, исходивший от «просто Жени» и направленный в его сторону. Будучи помноженным на привлекательную внешность, твердый характер и несомненно высокий интеллект начальницы, призыв этот, естественно, не оставлял Глеба равнодушным. Сиверов ясно видел, что Евгения Игоревна ждет только одного: чтобы он наконец сделал первый шаг. Наверное, она действительно остро нуждалась в поддержке — не в союзнике, каковым Глеб по определению являлся с самого начала, не в лишнем стволе и крепком кулаке, а вот именно в человеке, который может не только защитить от опасности, но и утешить, и даже, черт возьми, приласкать.

Разумеется, это было заманчиво. Еще как заманчиво! Несмотря на свой далеко не девический возраст, Евгения Игоревна Горобец с самого начала показалась Глебу очень привлекательной. При прочих равных условиях он бы, пожалуй, подумал, стоит ли упускать такой случай, но теперь… Теперь было совсем другое дело. Вокруг них на многие километры без конца и края лежала дикая тайга; их было пятеро — четверо молодых, здоровых, в самом соку, мужиков и одна женщина. Через две-три недели такой жизни даже колченогая, одноглазая горбунья может показаться красивой и желанной, что уж говорить о такой даме, как «солдат Джейн»! В подобной ситуации есть единственный способ избежать ссор, разборок и поножовщины: женщина должна держать всех своих спутников на равном удалении от себя. Глебу казалось, что Горобец это отлично понимает, но сегодня она первой нарушила золотое правило, и результат не заставил себя долго ждать. Вон он, результат, ворочается и матерится в кустах, баюкая вывернутую кисть и строя планы кровавого возмездия…

Собственно, дело было даже не в этом. Обвинять себя Глебу было не в чем — по крайней мере, в отношении Горобец он не проявлял никакой инициативы, а всего лишь поддерживал начатый ею разговор, как и подобает любому воспитанному человеку. На Вовчика ему было наплевать, так же как и на всех остальных; причина, по которой Глеб принял твердое решение держаться как можно дальше от Евгении Игоревны, заключалась в другом: во время работы Слепой избегал не только табака и спиртного, но и женщин. Жаль вот только, что женщины это не всегда понимали, и порой избежать сближения с ними бывало чертовски трудно — вот как сейчас, например.

Когда Сиверов вышел из леса в дрожащий круг отбрасываемого костром света и сбросил на землю злосчастный хворост, Горобец подняла на него блестящие глаза и улыбнулась — тепло, ласково, радостно, как будто он был не он, а ее вернувшийся с работы муж. Верный данному себе слову, Глеб посмотрел на нее холодно и отчужденно, как на совершенно постороннего, незнакомого человека. Ему стало жаль Евгению Игоревну — лицо у нее дрогнуло, как от пощечины, уголки губ опустились, рот приоткрылся, словно она хотела задать какой-то вопрос. Потом выражение этого растерянного лица изменилось, снова стало твердым, и Горобец отвела взгляд — поняла.

Гриша уже сидел здесь, помешивая в закопченном котелке дымящееся варево. На Глеба он не смотрел, но Сиверов чувствовал, что бывший десантник внимательно за ним наблюдает. Через некоторое время вернулся Вовчик — без хвороста, прихрамывая и озабоченно вертя поврежденной кистью. «Идиот», — подумал Глеб с раздражением.

— Что с тобой, Володя? — озабоченно спросила Горобец и зачем-то опять посмотрела на Глеба.

«Смотри, смотри, — угрюмо подумал Сиверов. — Твоя работа, товарищ начальник экспедиции…»

— Споткнулся, — буркнул Вовчик и осторожно опустился на землю, бросив на Слепого многообещающий взгляд. Вид у него снова был обиженный, как у большого ребенка.

Когда варево поспело, Горобец, ни на кого не глядя, разлила его по тарелкам. Атмосфера за импровизированным столом сегодня была далека от домашней — все молчали, думая о своем. Вовчик злился на Глеба, Горобец тоже была им недовольна, да и Гриша, пожалуй, имел все основания смотреть на него косо. Что же касается Тянитолкая, то он, как всегда, оставался вещью в себе, и было невозможно понять, о чем он думает и что чувствует. Он первом выхлебал свою порцию, подчистил миску черствой хлебной коркой, выкурил папиросу (Глеб в который уже раз подивился, откуда он их все время берет), завернулся в спальный мешок и затих.

Сиверов с некоторым усилием выбросил из головы все эти матримониальные сложности, любовные треугольники и прочую чепуху, не имеющую прямого отношения к делу. Где-то поблизости, за призрачной гранью светового круга, бродил вооруженный убийца, что автоматически налагало на Глеба определенные обязательства. Преодолев свое нежелание разговаривать с настроенной против него компанией, Слепой предложил установить дежурство.

— Дежурство? — устало переспросила Горобец. — Господи, мне кажется, я теперь до конца жизни не усну! Впрочем, вы специалист, вам виднее. Займитесь, если считаете это нужным.

Глеб распределил время дежурства, оставив для себя «собачью» вахту — с четырех до шести утра. Честно говоря, он, как и Горобец, сомневался, что сможет уснуть — принимая во внимание ссору с Вовчиком и его недвусмысленную угрозу, у него было сколько угодно причин к тому, чтобы не смыкать глаз, по крайней мере до возвращения в Москву. Он все еще обдумывал эти причины, лежа у костра в своем подбитом гагачьим пухом спальном мешке, когда сон неслышно подкрался к нему со спины и набросил на голову свое невесомое черное одеяло.

Он сел так резко, что Гриша, сидевший рядом на корточках и трясший его за плечо, испуганно отшатнулся. Глеб тряхнул головой, прогоняя остатки сна, и посмотрел на небо. Небо еще сохраняло жемчужно-серый предрассветный оттенок, но в нем уже угадывалась дневная голубизна. Окружавший место стоянки осинник, в свете костра казавшийся частоколом торчащих из земли голых костей, сейчас был виден ясно и отчетливо — пожалуй, даже отчетливей, чем при излишне ярком для чувствительных зрачков Слепого дневном свете.

Во всем этом чувствовалось что-то неправильное, но, только взглянув на часы, Глеб понял, в чем дело. Было пять тридцать, а значит, оставалось ровно полчаса до конца его «собачьей» вахты, на которую он, судя по всему, не заступал.

— Черт, как это я проспал? — удивился он, торопливо выскребаясь из спальника.

— Тихо, не шуми, — шепнул Гриша. — Это не ты, это я проспал. Помню, без четверти четыре еще на часы смотрел, думал, скорей бы спать завалиться, а потом раз — и нету… Проснулся пять минут назад.

— А, — успокаиваясь, сказал Глеб, — ясно… Ну, это с кем не бывает! Не волнуйся, Григорий, я — могила. Хотя, по слухам, из-за таких, как ты, погиб легендарный комдив Василий Иванович Чапаев.

— Да при чем тут Чапаев! — с непонятным Глебу раздражением отмахнулся Гриша. — Вовки нету!

— Вовчика?

— Ну! Он мне вахту сдал и спать улегся. Покуда я на часах стоял, он тут был — храпел на весь лес, что твой тигр. А пять минут назад просыпаюсь — нет его!

— Черт, — сказал Глеб, поднимаясь на ноги и проверяя, на месте ли пистолет. Гриша тоже встал. — Вот черт! — повторил Сиверов. — Слушай, а может, он по нужде в лес отошел? Мало ли что… В конце концов, если у него брюхо прихватило, то пять минут — не срок.

— Это факт, — тихонько, чтобы не разбудить спящих, согласился Гриша. — Но я решил на всякий случай с тобой посоветоваться, потому что, как ты правильно подметил, мало ли что… К тому же мне как-то не приходилось слышать, чтобы кто-то, идя по нужде, брал с собой спальник.

Глеб вздрогнул и быстро оглядел лагерь. Гриша говорил правду: ни Вовчика, ни его спального мешка нигде не было видно. Горобец спала, свернувшись в своем спальнике калачиком, неслышно, как мышка; у самого костра лежал скомканный спальник Гриши, между ним и Горобец, прямой, как упрятанное в мешок дубовое бревно, размеренно посапывал Тянитолкай, выставив наружу заросший колючей трехнедельной бородой подбородок. Костер прогорел, угли розовели под слоем золы, безуспешно пытаясь соперничать цветом с занимающейся утренней зарей, а на том месте, где с вечера устроился со своим мешком Вовчик, виднелось только продолговатое пятно примятой прошлогодней листвы, от которого в сторону болота тянулась, исчезая за деревьями, широкая взрытая полоса. Вид этой полосы сразу наводил на мысль, что здесь совсем недавно волоком протащили что-то тяжелое, и не нужно было долго гадать, чтобы понять, что именно здесь тащили.

Глеб молча указал на эту полосу Грише, но тот даже не повернул головы, продолжая с любопытством его разглядывать.

— Видел, — сказал он вполголоса. — Как проснулся, сразу увидал. Вот я и решил сначала у тебя поинтересоваться: может, ты в курсе, куда он мог подеваться? Глеб наконец сообразил, на что он намекает.

— Парадокс получается, Гриша, — сказал он, завязывая шнурки на ботинках. — Какого ответа ты от меня ждешь? Если я скажу: «Не знаю», ты мне, скорее всего, не поверишь. А если скажу, что это я его в болоте утопил, поверишь безоговорочно. Так зачем тогда спрашивать? Парадокс!

— Да нет тут никакого парадокса, — спокойно сказал Гриша. — Обычный принцип экономии мышления. Кому нужны лишние заморочки? Подозреваемый признался — значит, дело можно сдавать в архив. Кстати, а откуда ты знаешь, что Вовка в болоте? Глеб снова указал ему на полосу серо-коричневой листвы.

— А где ему быть? Или это его любимый вид спорта — ночное ползанье в спальном мешке?

— Так ты точно ни при чем? — настойчиво спросил Гриша.

— А как ты себе это представляешь? Вечером я при свидетелях бью ему морду из-за женщины, он мне угрожает — опять же, на твоих глазах, — а ночью я тихонечко встаю, душу его голыми руками и топлю труп в болоте… Я что, похож на идиота?

— Я так и думал, что не ты, — сказал Гриша. — Хотя мне в последнее время сдается, что мы тут все форменные идиоты. Ну, что делать будем, правоохранительный орган?

— Будить народ, наверное, — сказал Глеб. — Тем более что уже все равно утро.

— А может, сперва к болоту сходим? — предложил Гриша. — Может, этот дурак нас просто разыгрывает. Думает, все проснутся, увидят, что его нет, и начнут на тебя бочки катить. Может, даже расстреляют по законам военного времени… А он потом шасть из леса — здравствуйте, а я за грибами ходил!

— Глупо, — сказал Глеб, двигаясь к болоту вдоль оставленного тяжелым спальником широкого следа. — Я понимаю, что ты слегка утрировал, но все равно. Мышление на уровне старшей группы детского сада. Он же все-таки кандидат наук!

— А по-твоему, кандидат наук не может быть болваном? Он и есть болван, ты разве не заметил? И всегда им был, только в городе это не так бросается в глаза. Я, как узнал, что он тоже в эту экспедицию едет, чуть было не отказался, ей-богу. Насмотрелся я на него в полевых условиях… По-моему, насчет своей службы в морской пехоте он врал как сивый мерин. Просто здоровенный бугай, а внутри — гниль сплошная, хлипкое дерьмо… Так что имей в виду, даже если это ты его… того, я все равно на твоей стороне. Здесь не Москва, товарищеских судов и милиции нету, и вопросы разные приходится решать по старинке: кто успел, тот и съел.

— Это не я, — сдержанно напомнил Глеб.

— Да знаю, это я так, к слову…

Как и следовало ожидать, след обрывался на краю болота, уходя в черную стоячую воду, из которой торчали покосившиеся остовы сгнивших на корню чахлых деревьев. От воды несло болотной гнилью, и тишина здесь казалась ватной, неживой. Гриша крякнул, расстегнул прикрепленный к поясу чехол, извлек оттуда топорик и двумя точными ударами срубил ближайшее молодое деревце. Более или менее очистив его от веток, он подошел к самой воде и принялся тыкать в болото этой импровизированной слегой, пытаясь нащупать дно.

Глеб стоял у него за спиной, смотрел и думал: «Странно он себя ведет — вот именно, как последний болван. Что бы я ни говорил, что бы он ни думал обо мне и о Вовчике, вероятность того, что я — убийца, все равно остается. Пусть небольшая, но сбрасывать ее со счетов разумный человек не вправе. А этот повернулся ко мне спиной и стоит, наклонившись над самой трясиной, как будто ждет не дождется хорошего пинка в зад. Он же знает, что у меня, предполагаемого убийцы, под мышкой пистолет с глушителем. Один негромкий хлопок, один всплеск, и единственный свидетель нашей с Вовчиком ссоры оказывается раз и навсегда выведенным за скобки. И даже тело прятать не надо. Можно убирать ствол в кобуру и спокойно идти досыпать. А утром все решат, что Гриша утопил Вовчика, — они всю дорогу потихонечку цапались, это все знают, — а сам рванул напрямик через тайгу в сторону ближайшего райцентра… Он не может этого не понимать, не может об этом не думать, но все равно спокойно стоит ко мне спиной, как будто мы с ним закадычные друзья и ловим рыбку где-нибудь в Подмосковье».

У Глеба вдруг возникло сильнейшее искушение вынуть пистолет, приставить его к Гришиному затылку и поинтересоваться, что и, главное, зачем он, Гриша, сделал с Вовчиком. Ведь бородач пропал именно в его дежурство. Гриша говорит, что проспал момент его исчезновения, но мало ли кто что говорит…

— Гриша, — сказал Глеб, — а ты не боишься, что я пальну тебе в затылок?

— Боюсь маленько, — не оборачиваясь, ответил бывший боец десантно-штурмового батальона. — Всегда страшновато, когда у тебя за спиной стоит человек со стволом за пазухой, даже если ты ему полностью доверяешь. Да только смысла меня мочить никакого. Зачем? Я знаю, что это мог сделать ты, ты знаешь, что это мог сделать я… Какой отсюда вывод? А вывод простой: ни ты, ни я этого не делали, потому что оба мы не такие дураки, чтобы собственной рукой под мокрухой подписываться. Значит, что? Значит, нам друг друга не мочить надо, а, наоборот, беречь как зеницу ока. Кто бы Вовчика ни порешил, он где-то рядом, а тут уж не до разборок, кто кому не нравился… Ни хрена мы тут не найдем, — заключил он и вынул из воды слегу. Слега была до самого верха облеплена жидкой грязью и кусками тины, и рукав Гришиной куртки тоже был мокрым почти до локтя. — Нет здесь дна. Вот и гадай теперь, там наш морской пехотинец или уже на полпути к поселку.

Он отбросил бесполезную слегу, сел на берегу, широко расставив ноги в облезлых, исцарапанных армейских ботинках, достал из кармана мятую пачку «Примы» и протянул ее Глебу.

— Будешь?

— Спасибо, — сказал Глеб, — Временно не курю.

— Завидую, — вздохнул Гриша. — А я вот так не умею — сегодня курить, завтра не курить, а через месяц опять курить, как ни в чем не бывало. Силы воли, что ли, не хватает?

Он отыскал в другом кармане разлохмаченный коробок спичек, со второй попытки добыл огонь и окутался густым облаком вонючего дыма.

— А Женька — хорошая баба, — сказал он неожиданно. — Ей-богу, хорошая. Не упусти шанс, композитор.

— Не понимаю, — сказал Глеб.

— Да ладно, чего темнить-то? Держишься ты, не спорю, молодцом. И правильно делаешь, сейчас эти шуры-муры, наверное, и вправду ни к чему. Ты, главное, когда в Москву вернемся, едалом не щелкай. Мне только одно интересно: чего она делать-то станет, если мы и впрямь Горобца разыщем?

— Как что? — удивился Глеб. — Радоваться, наверное. Я бы на ее месте до неба от радости прыгал…

— Ты бы на ее месте хрен сюда поперся бы, — неожиданно грубо отрубил Гриша. — Андрюха Горобец — мужик нормальный, компанейский и специалист грамотный. А вот муж из него, как из бутылки молоток. Только о тиграх своих и думает, десять месяцев из двенадцати в командировках, а остальные два — по кабакам, по бабам… Упущенное, в общем, наверстывает. Нет у них никакой семьи, давным-давно нет. Просто Женька — баба правильная. Верная она, понимаешь? Другая бы на ее месте от радости плясала, что этот мучитель наконец-то доездился, сгинул, а эта, видишь, искать полетела. Раз, говорит, я его мертвым не видела, значит, живой он. Значит, говорит, замужем я, а супружеская измена — это, товарищи, мерзость. И потом, с кем ей гулять-то, с кем Горобцу изменять? Ты же видишь, какая она. Ей и мужик нужен такой же, из сплошного железобетона, а не хлыщи эти московские. Недаром же она сразу на тебя запала! Словом, не упускай шанс, другого такого может и не быть.

— Спасибо на добром слове, — не скрывая, что удивлен таким неожиданным поворотом разговора, сказал Глеб, — только я, знаешь ли, женат.

— Ну, ты парень взрослый, сам решишь, что к чему, — пожал плечами Гриша. — Черт, рукав промочил, теперь неделю этой дрянью вонять будет… Я к чему это говорю? Я это все к тому, чтобы ты понял: Женька — баба надежная, и лишнего она у тебя никогда не попросит. Главное, ей сейчас помощь нужна, поддержка… Ну, ты понимаешь, о чем я толкую. В крайнем случае имей в виду, мы с Тянитолкаем можем и отвернуться — дровишек, к примеру, пойти пособирать или, скажем, за каким-нибудь зайцем погнаться…

— Ну, Григорий, удивил, — сказал Глеб. — Ты сам-то понимаешь, что несешь? Ты кто — Сваха или сутенер? Григорий не обиделся.

— Дурак ты, — сказал он беззлобно. — Я домой живым хочу вернуться, понял? А возвращение мое от нее, от Женьки, зависит. Ты же видишь, она сейчас вперед на одних нервах прет — на принцип пошла, значит. Да и устала она от этой неопределенности — то ли жена, то ли вдова, не поймешь. Ты ведь, я вижу, мужик бывалый, опытный. Сам должен понимать, что это такое — за комком нервов на рисковое дело идти. Размякнуть ей надо, успокоиться, зубы разжать, иначе она нас всех тут положит во имя своих дурацких принципов. И сама ляжет, а жалко. Чего ради подыхать-то? А где бабе размякнуть, как, извини, не под мужиком? А? То-то, брат. А ты говоришь, сутенер…

Он выбросил окурок в стоячую воду, тот коротко зашипел, в воздух поднялась и сейчас же растаяла тонкая струйка пара.

— Аида, — сказал Гриша, поднимаясь и отряхивая штаны, — а то, пока я тут Игоревну за тебя сватаю, этот людоед хренов ей голову оттяпает.

— Ох, и шутки у тебя, Григорий! Гриша обернулся.

— А кто сказал, что я шучу?

— Тем более, — сказал Глеб, не найдя лучшего ответа.

— Говорят, самый черный юмор у медиков, — помолчав, сказал Гриша. — Врут. Ты бы зоологов послушал!

— Всяк кулик свое болото хвалит, — рассеянно откликнулся Глеб.

Он никак не мог понять, с чего это обычно молчаливый Гриша вдруг так разговорился, да еще на такую, мягко говоря, деликатную тему, как личные потребности Евгении Игоревны Горобец. То ли исчезновение Вовчика его не столько опечалило, сколько обрадовало, то ли страшно ему было — так страшно, что начался у него своеобразный вариант пресловутой медвежьей болезни — не обычный понос, а словесный… Бояться он, конечно, должен, не без того. Глебу и самому становилось очень неуютно, стоило только подумать, что прямо сейчас за ним сквозь переплетение тонких осиновых стволов и ветвей наблюдают чьи-то внимательные глаза. Впрочем, в данный момент ощущения слежки у него не было, но это еще ни о чем не говорило: притуплённые усталостью и обилием событий чувства могли и подвести.

Но вот к смерти Вовчика Гриша отнесся действительно странно. Он, конечно, не сказал вслух: «Собаке собачья смерть», но это явно подразумевалось. Констатировал факт, посетовал на запутанность ситуации, обозвал покойника болваном и сменил тему, как будто речь шла об угодившей под грузовик дворняге… А с другой стороны, он ведь воевал. Это такая школа, после которой люди начинают относиться к смерти как к самому обыденному явлению. Особенно если умирает не близкий друг, а дурак, болтун и вообще неприятный тип.

Как бы то ни было, разговорчивостью Гриши стоило воспользоваться, тем более что сказать он мог много такого, о чем ни за что не упомянула бы Евгения Игоревна. Да он и так уже много сказал — об Андрее Горобце, например…

— Слушай, Григорий, — сказал Глеб, — как ты думаешь: если за нами охотятся не какие-то там браконьеры, а маньяк-одиночка, это не может оказаться Горобец? Я имею в виду Андрея Горобца, — пояснил он, увидев, как Гриша удивленно приподнял косматые брови.

— А, — сказал Гриша, — вон ты о чем… Да, мне тоже не верится, что это какие-то артельщики, которые сгинули тут еще в прошлом веке. И если это кто-то из наших, из прошлогодней экспедиции, то… — Он закатил глаза, явно что-то прикидывая, и некоторое время стоял так, глядя в небо, беззвучно шевеля губами и по одному загибая пальцы. — В общем, так, — сказал он наконец. — У работяг, которые с ними были, просто ума не хватило бы устроить весь этот цирк. Обыкновенные быки с карабинами, бойцы на случай локального конфликта с браконьерами. А у ученого люда, у всех этих ковырятелей дерьма и потрошителей дохлых кошек, не хватило бы пороху в одиночку бегать по тайге и мочить всех по очереди. А вот Андрюха — тот да. Проскальзывала у него иногда в глазах такая, знаешь, сумасшедшинка, и парень он был жилистый, крепкий. Ни хрена не боялся, к тиграм прямо в клетку входил и вот как я с тобой разговаривал. А чуть что — по уху его, полосатого, по уху! И странная штука — хоть бы раз они его оцарапали, что ли… Дикие ведь, прямо из леса, мы их даже сквозь прутья кормить побаивались, а ему хоть бы что. Как будто своего в нем чуяли… Знаешь, как он говорил? Людям, мол, в тайге делать нечего. Люди — это болезнь природы, вирус, который, к чему ни прикоснется, все превращает в дерьмо, в хлам, в пепелище… В общем, концепция охраны природы у него была простая: обнести всю тайгу колючей проволокой, поставить вышки с крупнокалиберными пулеметами и дырявить каждого, кто подойдет на расстояние выстрела. Чтобы вдребезги, в клочья, понял? У него лицо белело, когда он об этом говорил, смотреть на него было страшно…

— Хорошая концепция, — сказал Глеб. — Между прочим, я, хоть и не специалист, тоже об этом частенько задумываюсь. И прихожу к выводу, что защитить природу можно только так: око за око, зуб за зуб. Чтобы каждая сволочь, беря в руки ружье или капкан, точно знала, что пуля на нее уже отлита и только часа своего дожидается. В общем, правильная у этого Горобца концепция. Так и надо действовать.

— Мало ли что надо… В теории все хорошо, а как дойдет до практики… Видишь, что на практике-то получается? По одному, по одному… Ладно, пока что всякая шваль в землю ложится. Но скоро, того и гляди, и до нас с тобой очередь дойдет. Помирать-то, небось, не хочется? Лично мне точно не хочется, даже ради правильной концепции.

— Может, и не придется, — сказал Глеб. — Я вот думаю: может, это неспроста? Сначала этот никчемный алкаш, потом Вовчик — тоже, прямо скажем, не гений чистой красоты… Может быть, если это Горобец свою концепцию в жизнь претворяет, то таким образом он дает нам время подумать, испугаться и повернуть назад?

— Гм… — Гриша опять остановился и задумался. — Надо же, как у тебя котелок-то варит! Голова, голова… Звучит очень даже логично. Пономарев этот, Иванушка-дурачок, гроша ломаного не стоил — алкаш конченый, браконьер, да и знал он про Горобца, надо полагать, немало. Например, где у него логово… А Вовчик уж лет пять, с самого своего поступления в Фонд, за Евгенией ухлестывал — тоже, понимаешь, мотив… Логично, композитор! Ты, брат, не только стрелять умеешь, но и мозгами шевелить, а это в наших внутренних органах большая редкость!

— Много ты знаешь про органы, — сказал Глеб.

— Да, тебе, наверное, виднее. А только мне кажется, что это все-таки браконьеры. Смотри, что получается. Экспедицию Горобца они перебили до последнего человека, а потом затаились и стали ждать: что будет? А тут мы — здравствуйте, я ваша тетя! Понятно, что, если вторую подряд экспедицию похоронить, здесь черт знает что начнется. Понаедет следователей, солдат нагонят больше, чем в тайге деревьев, прочешут каждый распадок, под каждый пень заглянут, и будет ихнему бизнесу полный и окончательный капут. Вот они нас страшилками и пугают, чтобы мы без памяти домой побежали. Прибежим и скажем: так, мол, и так, в тайге маньяк завелся, который всех, кто туда приходит, живьем с потрохами ест. Ну, поищут этого маньяка для порядка да и перестанут. Это же иголка в стоге сена, его тут и за сто лет не сыщешь! Проще и впрямь обнести этот участок колючей проволокой, тем более что тут на сто километров в любую сторону даже намека на человеческое жилье не наблюдается. То-то будет раздолье! Стреляй в свое удовольствие, хоть всю живность в тайге перестреляй до последнего муравья, никто тебе не помешает! Глеб посмотрел на него с уважением.

— Ого! Вот это действительно красиво! И ты еще хвалил меня за сообразительность! Гриша усмехнулся.

— Каждый должен выступать в своей весовой категории. Высшее образование и ученая степень тоже чего-нибудь да стоят! «Ах ты сволочь», — подумал Глеб.

— Да, — сказал он сочувственно, — чтобы плохо жить, надо долго учиться.

Гриша воспринял шутку как-то странно. Он посмотрел на Глеба тяжелым взглядом, вздохнул и коротко, мрачно сказал:

— Это факт. Уже перед самым лагерем Глеб снова остановил его, взяв за рукав.

— Слушай, Григорий, — сказал он. — Я вижу, ты мужик деловой и неглупый, хоть и кандидат наук…

— Спасибо.

— Кушай на здоровье. Вот скажи мне, ученый человек, как дальше быть? Я считаю, что надо рвать отсюда когти, пока голова цела, а Евгения уперлась, как… как я не знаю кто.

— А я тебе уже все сказал, — ответил Гриша. — Расслабиться ей надо, душой отогреться. Глядишь, и жизнью дорожить начнет — не своей, так хотя бы твоей. Подумай об этом, композитор. — Он повернулся к Глебу спиной, широким шагом приблизился к костру и во всю глотку крикнул: — Рота, подъем!