"След тигра" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

ГЛАВА 4

Глеб подбросил в затухающий костер охапку веток, и пламя с треском взметнулось вверх, выбросив в звездное небо султан белого дыма и сноп золотистых искр. Сидевший ближе всех к огню Пономарев отшатнулся, прикрывая рукой готовую вспыхнуть бороденку, которой он по неизвестным науке причинам очень дорожил.

— Тише ты, леший! — прикрикнул он на Глеба своим дребезжащим тенорком. — Заживо спалишь!

— А ты не дрейфь, старый, — подначил его неугомонный Вовчик. — Огонь, говорят, очищает. Заживо сгореть — это, считай, как пропуск в рай получить. Никакие бесы до тебя не доберутся. Так что, если на Каменном ручье что-нибудь не то почувствуешь — обращайся. Хвороста соберем, керосинчиком окропим, и полный вперед — прямым ходом на небеса.

— Запросто, — невнятно поддакнул Гриша, подчищая хлебной коркой алюминиевую миску с остатками каши. — И даже с удовольствием.

— Тьфу на вас, дурачье! — с достоинством огрызнулся проводник. — Я вам дело говорю, а у вас одни жеребячьи шуточки на уме. Это вас еще жареный петух не клюнул, вот вы и гоношитесь. Хихоньки вам!

Глеб откинулся назад, лег, подперев голову рукой, и вынул из кармана мятую, плоскую, сильно затрепанную пачку с двумя последними сигаретами. Сигареты были кривые и уже начали высыпаться. Сиверов сунул одну из них в зубы, потянулся, выудил из костра тлеющий сучок и закурил. Он делал так каждый вечер — по одной сигарете в сутки, на вечернем привале, после плотного ужина, на сон грядущий. Когда они высадились на ветхой пристани заброшенного поселка, пачка была почти полна, в ней недоставало всего двух или трех сигарет. И вот он курит предпоследнюю, а вокруг по-прежнему ничего не происходит. День за днем мимо проплывают деревья, скалы, ручьи, распадки, буреломы, и седло уже стало привычным, как водительское сиденье «БМВ», и даже непрерывная трескотня Пономарева уже не так раздражает, как в начале пути, и, как в самый первый день, остается непонятным, зачем, чего ради забрался он, Глеб Сиверов, агент по кличке Слепой, в эту дикую глушь. Вокруг на многие километры ни одной живой души — ни кровожадных тигров, ни коварных браконьеров с карабинами и вертолетами, ни членов пропавшей экспедиции, ни даже их трупов…

Тянитолкай потянулся, снял с огня закопченный котелок и осторожно поставил на землю, подперев для надежности сучком. «Солдат Джейн» легко поднялась со своего места, достала кружки, разлила чай и обнесла всех по очереди. Вообще-то, по большому счету ей, начальнику экспедиции, делать это не полагалось. Тем не менее она это делала каждый вечер и каждое утро, и было чертовски приятно получить горячую, пахнущую дымком кружку из рук единственной женщины. В эти редкие минуты «солдат Джейн» ненадолго превращалась просто в Евгению Игоревну — мягкую, симпатичную женщину, стойко переносящую свое горе. Эти чаепития, особенно те, что происходили по вечерам, создавали в зыбком круге света посреди дикой тайги какую-то очень интимную, теплую, почти домашнюю обстановку. Картину портил только проводник Пономарев со своей бесконечной и однообразной трескотней, сводившейся, по сути дела, всего к двум вещам: во-первых, к тому, какой он, Иван Пономарев, непревзойденный охотник и знаток здешних мест, а во-вторых, к тому, что приближаться к Каменному ручью нельзя ни под каким видом, если они не хотят, чтобы их постигла судьба первой экспедиции. Болтовня эта раздражала Глеба, тем более что не содержала в себе конкретной, объективной информации, поддающейся проверке. Однако высказываться на эту тему Слепой избегал, поскольку хорошо понимал: он в этой компании такой же посторонний и неприятный чужак, как и проводник, и терпят его, как и Пономарева, только в силу необходимости.

— Спасибо, Евгения Игоревна, — сказал он, принимая у Горобец горячую алюминиевую кружку.

«Солдат Джейн» с улыбкой кивнула ему и, перешагнув через разлегшегося у самого огня Вовчика, подала чай проводнику.

— Благодарствуй, дочка, — ответил тот и, обхватив кружку грязными костлявыми пятернями, принялся шумно дуть на кипяток. Борода его смешно топорщилась, мутные глазенки выпучились от старательности и поблескивали в свете костра, как кусочки слюды.

— Нет, ты все-таки скажи, дед, почему ты так этого Каменного ручья боишься? — снова пристал к проводнику Вовчик, прихлебывая обжигающий, пахнущий дымом и таежными травами напиток.

— Это кто тут дед? — немедленно вскинулся Пономарев. — Ишь, какой внучонок выискался! Сам бородищу отрастил, как у разбойника, а туда же — дед! Мне, чтоб ты знал, всего-то сорок восемь годочков. Какой я тебе дед?

— Сорок восемь? — изумился Вовчик. — Да, поработала жизнь… Слушай, поехали с нами в Москву! Мы тебя в клинику продадим, где алкоголиков лечат. Тобой там будут пациентов пугать: вот, мол, до чего водка доводит! Знаешь, какие бабки нам за тебя отвалят! Да и ты в накладе не останешься. Зарплату тебе будут в литрах начислять, девочек водить, какие подешевле… А, Ваня? Как тебе такой расклад?

— Володя, — укоризненно сказала Горобец.

— Пардон, увлекся. — Вовчик сменил позу, чтобы удобнее пить чай, и снова повернулся к Пономареву: — Не обижайся, Иван Иваныч. Ты же свой человек, шутки понимаешь. Так расскажи все-таки, что там, на Каменном ручье, за нечистая сила и почему ты ее так боишься. Может, мы тебя послушаем, да и задумаемся: а надо ли, правда, туда идти? А то ты все вокруг да около, а по делу — ни слова. Откуда мы знаем — может, тебе просто ноги бить лень или ты дорогу туда забыл?

Говоря, он подмигнул своим коллегам, постаравшись сделать это незаметно для Пономарева. Однако проводник заметил и опять встопорщился.

— Чего с тобой, нахалом, разговаривать? У тебя ведь одни хахоньки на уме! Опять смеяться станешь, а я тебе, вишь, не клоун. Горобец неожиданно приняла сторону Вовчика.

— Нет, правда, Иван Иванович, — сказала она, усаживаясь между Гришей и Тянитолкаем, — расскажите. Это действительно интересно. Никто не будет смеяться, я вам обещаю.

— Ну, ежели ты обещаешь…

После той безобразной сцены на пристани леспромхоза проводник проникся к «солдату Джейн» пиететом, и теперь она была единственным человеком во всей экспедиции, на которого вздорный мужичонка смотрел снизу вверх и любое приказание которого бросался исполнять со всех ног. Это Глеба не удивляло: «солдат Джейн» показала себя очень неплохим начальником, грамотным, авторитетным и твердым, и приказания свои дважды не повторяла никому, даже безалаберному Вовчику.

— Давай, давай, Ваня, не томи, — подстегнул задумавшегося Пономарева все тот же Вовчик. — Расскажи, откуда в вашей тайге упыри. Или это просто комары-мутанты?

— Сам ты мутант, — с достоинством ответствовал Пономарев и огладил свою бороденку жестом профессионального сказителя. — Ты что же думаешь, — обернувшись к Вовчику, вопросил он для начала, — мы тут, в лесу, совсем дикие, что ли? В бабкины сказки верим, на солнце крестимся, пням кланяемся? Нет, брат, какой на дворе век, нам тоже ведомо. Кабы дело только в сказках было, я бы не боялся. Оно конечно, и сказок про эти места тоже много рассказывали. Хочешь верь, хочешь не верь, а годков двенадцать тому я сам вот так же над этими сказками посмеивался. Да чего там! Я на этом самом Каменном ручье столько раз зверя промышлял, что и не сосчитаешь! Белку там, зайца, — спохватившись, быстро добавил он и бросил на Горобец трусливый взгляд. — Бывало, что и на медведя хаживал, но это редко — раза два, может, три… Я-то в ту пору на охоту просто так, для баловства ходил — в леспромхозе, вишь, работал, покудова это все не началось. Разное про те места болтали, да не всему, про что люди болтают, верить можно.

— Да что болтали-то? — встрял неугомонный Вовчик. — Ты толком говори, хватит туману напускать!

— Не любо — не слушай, — отрезал Пономарев. — А болтали всякое. Старики, особенно которые из местных, сказывали, что тигр — зверь непростой, будто дух в нем какой-то, что ли… Особенно, если он, тигр значит, хоть раз человечины отведал. Ну, про людоеда любому охотнику и без стариковских баек ведомо. Страшный это зверь, ребятки, страшнее некуда. Хитрости у него вдесятеро против обыкновенного, будто он и не зверь вовсе. Силища страшная, огня не боится, и не всякая пуля его берет, потому как живучести он необыкновенной.

— Ага, — сказал Вовчик. — Ну, это нам знакомо. Людоеды — они все такие. Говорят, если человека схарчить, можно получить его силу, хитрость, храбрость… Ум, честь и совесть, в общем.

— А вот мне это не кажется смешным, — негромко сказала «солдат Джейн». Глаза у нее были темные, лицо задумчивое. — Ведь это поверье бытовало среди каннибалов, живших в различных частях света, никак друг с другом не связанных. Как знать, может быть, во всем этом что-то есть? Простите, Иван Иванович. Продолжайте, пожалуйста.

Глеб сделал последнюю затяжку. Сигарета сгорела до самого фильтра, курить в ней было уже нечего, и он с сожалением выбросил коротенький упругий цилиндрик в костер. «Выкурить, что ли, еще одну? — лениво подумал он. — Все равно ведь последняя. Не наелся — не налижешься… А с другой стороны, нечего себя баловать. Завтра я о ней еще вспомню, об этой сигарете…»

— А еще болтали, — продолжал Пономарев так спокойно, словно его никто не прерывал, — будто если кто тигра-людоеда подстрелит и сдуру или там с большой голодухи мясца тигриного поест, так этот тигр будто бы в него переселиться может,

— Ну-ну, — сказал Вовчик.

Гриша усмехнулся и покачал головой, а молчаливый Тянитолкай длинно сплюнул в костер. На лице у него застыло выражение презрительной скуки. Глеб посмотрел на Горобец. «Солдат Джейн» сидела обхватив руками колени и, положив на них подбородок, молча смотрела на Пономарева. Лицо у нее было напряженное, как тогда, на пристани, когда они ждали ушедшего на поиски проводника Тянитолкая.

— Вот тебе и «ну-ну», — спокойно сказал Пономарев. — Как говорится, за что купил, за то и продаю. Мне, брат, такого за всю жизнь не выдумать. Да я же и говорю, байки это все. Их и слушать никто не хотел, разве что спьяну, для смеха…

Тянитолкай широко зевнул — не слишком демонстративно, но и не особенно скрываясь, — вынул откуда-то из-за спины свой огромный нож, выбрал из кучи хвороста замысловато изогнутый сучок и принялся очищать его от коры, беззвучно насвистывая что-то под нос. Вовчик завозился, развернулся лицом к огню, ногами в темный лес, положил подбородок на сжатые кулаки и стал снизу вверх смотреть на Пономарева сквозь пляшущую завесу огня. На его полных губах блуждала неопределенная полуулыбка, но от скептических замечаний Вовчик воздерживался, хотя и было видно, что это дается ему нелегко.

Сиверов осторожно поднес к губам кружку, подул, убедился, что кипяток внутри уже немного остыл и не сожжет ему губы, и сделал первый глоток. Обоняние его не подвело: чай действительно имел непривычный привкус каких-то дикорастущих трав — терпкий, не имеющий, по мнению Глеба, ничего общего с чаем, но очень приятный. Он нашел глазами взгляд «солдата Джейн», кивнул ей и сказал, воспользовавшись возникшей в рассказе паузой:

— Очень вкусно.

— Спасибо, — улыбнувшись, ответила Горобец, — но комплимент не по адресу. Это Иван Иванович нашел эту травку… Как, вы сказали, она называется? — спросила она у проводника.

— Не знаю, как по-вашему, по-городскому, — заклеивая самокрутку, невнятно отозвался Пономарев, — а у нас ее медвежьей махоркой кличут. Да тут много всякой всячины растет, всего и не упомнишь. Вот Савка Хромой — из местных он, из узкоглазых, значит, — тот знатный был травник! Со всей округи к нему народ шел, как в поликлинику. Всем помогал, ага, и никто после не жаловался, даже, наоборот, хвалили. Сгинул он, Савка-то. По весне, вот как раз такой порой, в тайгу за травками пошел и не вернулся. Так его и не нашли — ни живого не нашли, ни мертвого. Да и не больно-то, по правде сказать, искали. Кто он такой, Савка-то, чтобы из-за него всю тайгу кверху дном переворачивать? Эвон, через месяц после него директор леспромхоза пропал. Вышел на ночь глядя нужду справить, и поминай как звали. Этого, правда, искали, да что толку? Пропал, будто его и вовсе не было. Из райцентра милиция приезжала. С собакой, ага. Вот где цирк-то был, вот где представление! Взяла, значит, эта псина след. Ну, известно, что за след — от крыльца до нужника, тут уж не ошибешься. Добежала она, значит, до нужника, покрутилась, понюхала, а потом как завоет, как заскулит! Хвост поджала и бегом обратно в машину. Уж как они бились, чтобы ее оттуда выманить, — нет, не пошла. Скулит, хвостом виляет, а из машины нейдет. Ну, будто тигра учуяла.

— Так, может, и вправду тигр? — предположил Вовчик.

— Кабы тигр, так следы остались бы, — резонно возразил Пономарев. — Ну хоть крови пятнышко, да нашлось бы. А так — ничего…

— Значит, плохо смотрели, — уверенно сказал Вовчик. — Знаю я этих районных следопытов, да еще в такой глухомани. А может, и тигра никакого не было. Проворовался начальничек да и дал тягу, не дожидаясь ревизии. Ну, а дальше-то что?

— А чего дальше? Дальше, как говорится, пошло и поехало… То бабы за грибами, за ягодами подадутся — пойдут втроем, а вернутся двое, то мужик с охоты не придёт, то дитё по дороге из школы средь бела дня сгинет, да так ловко, что никто ничего не видал и не слыхал… А кто на Каменный ручей зверя промышлять ходил, тех, сказывают, видели. Да только лучше бы их никому не видеть… Словом, так поселок мало-помалу и вымер — кто на Большую землю утек, кто без вести сгинул… Кто как, в общем.

— Постой-ка, — возмутился Вовчик, который, как и Глеб, сразу уловил, что в рассказе проводника чего-то недостает. — Ты чего это, сказитель? Пролог рассказал, эпилог рассказал, а остальное где?

— Какой такой эпилог? — в свою очередь, возмутился Пономарев. — Ты чего ко мне вяжешься? Говорю же: не любо — не слушай, а врать не мешай!

— Вот чудак человек! Да ври себе, сколько влезет, только тогда уж давай по порядку. Что случилось-то? Каменный ручей-то здесь при чем?

— Так я же и говорю! — сердито воскликнул Пономарев. — Чего привязался, леший? Сам с толку сбивает, а потом сам же и недоволен… Говорю же, проклятое это место! Мы-то, которые тутошние, над стариковскими байками, известно, смеялись, а только на Каменный ручей все одно ходили с опаской: ну, мало ли… Старикам-то их байки тоже, поди, не ветром надуло. Да и кто его ест, тигра-то, если разобраться? Кошка ведь, хоть и большая. Китайцы — те да, те все подряд за обе щеки трескают, им чем противнее, тем лучше. А нам тигриное мясо ни к чему, в тайге дичи и без тигра навалом. Словом, байки байками, а на себе пробовать никому не хотелось. Да ведь и не каждый тигр в тайге — людоед… Я-то этих людоедов сроду в глаза не видал, а что мужики по пьяному делу врали, так кто ж пьяные враки слушает-то? Человек после месяца в тайге такого наплетет, что десять профессоров не разберут, где правда, где выдумка, а что ему ночью со страху померещилось. Ну, и вот, значит, годочков уж с десять тому приехали в наши края какие-то… Да вот, вроде вас. Разодеты в пух и прах, карабины у всех фартовые, ножи штучные — хоть гвозди руби, ничего им не сделается… Ну, директор леспромхоза тогда еще жив был, да и участковый наш тоже, земля ему пухом… Словом, о чем они промеж собой толковали, нам никто не докладывал. Надо думать, ручку начальству заезжие артельщики густо позолотили, чтоб оно, начальство, в их дела свой нос не совало. Да могли бы и не золотить, потому как где Каменный ручей, а где поселок? Участковый тоже… Один он у нас был, а участок с добрую эту, как ее… Бельгию, что ли. Но они, артельщики эти, решили, видать, чтоб все было по закону — кому на лапу, кому по шеям… Ну, одним словом, ушли они к Каменному ручью. Мишку Сидоркина в проводники взяли и ушли. Чего они там, на ручье, делать собирались, никто не знает, однако снаряжения, снасти всякой при них много было — знать, зимовать порешили. Ну, и зазимовали… Так зазимовали, что никто их с тех пор в глаза не видал. А как снег сошел, так и началось… Первым Савка пропал, травник, потом директор, и пошло и поехало… Мы потом уж с мужиками промеж себя решили: видать, бес их попутал, подвел кому-то под выстрел тигра-людоеда. Попробовали ребятки тигриного мяса — им-то, городским, небось, интересно, какое оно на вкус, да и голодно в тайге зимой-то… Попробовали, стало быть, людоедского мяса, ну а там, дальше, известное дело — кто сильнее да хитрее, тот и молодец, а кто зазевался — того в холодец… Вот с тех пор и пошло. Я ведь почему ночей не сплю, Богу молюсь, милости у него прошу? Ходил ведь я на Каменный ручей с товарищами вашими. Они остались и, видать, сгинули все до единого, а я-то вернулся… След я, ребятки, проложил от самого Каменного ручья прямо к своему порогу, а у людоеда нюх… Э, да чего там! До сих пор не пойму, как я нынешнюю зиму пережил, как со страху копыта не отбросил, как он, чертяка, меня не изловил… Затеплишь вечером керосинку, сядешь с четвертинкой к столу — бутылка, значит, на столе, а ружье на коленях. Для себя ружье, не для него — чтобы, значит, ежели он в дом ломиться начнет, сразу себя порешить, не мучиться. А за окошком вьюга воет, и все чудится, что вокруг дома ходит кто-то… А утром до ветру выйдешь — опять же с ружьем, — а во дворе все сугробы истоптаны. Снегом следы замело, и не поймешь, кто ходил, зверь или человек. Видно только, что ходил, принюхивался… Вовчик отставил пустую кружку и сел, зябко передернув плечами.

— Ну, Ваня, сказки у тебя… — сказал он и помотал головой, словно для того, чтобы прогнать навеянную сбивчивым рассказом проводника мистическую жуть.

— Ага, — сварливо откликнулся Пономарев, — сказки… Ты поселок наш сам видал. Никого ведь не осталось, разбежались все, как тараканы. А ты — сказки…

— А ты почему не побежал? — подавляя зевок, спросил Вовчик.

— А куда мне бежать? — ответил проводник и тоже зевнул, широко разинув черную, усаженную гнилыми пеньками зубов пасть.

Глеб протер слипающиеся глаза и обвел взглядом присутствующих. Тянитолкай уже мирно посапывал, завалившись на бок и все еще держа в руках нож и наполовину обструганный сучок. На толстом конце сучка он вырезал змеиную голову — не вырезал, собственно, а лишь чуть-чуть подправил то, что создала сама природа. Сделано это было мастерски — так, во всяком случае, показалось Глебу.

Гриша сонно моргал на затухающее пламя. Лицо у него было спокойное, равнодушное и расслабленное, но Сиверов заметил, что рука бывшего десантника лежит на ложе карабина — похоже, Пономарев сумел-таки произвести на слушателей впечатление своей не слишком складной байкой.

Сидевшая между Тянитолкаем и Гришей Горобец выглядела осунувшейся и постаревшей. Ее большой рот был скорбно сжат, уголки его опустились книзу, и возле них залегли горькие складочки. Оранжевые отблески огня плясали в ее широко открытых, неподвижных, как у покойника, глазах. Потом она шевельнулась, поднесла к губам сигарету, глубоко затянулась и с силой выдула дым прямо в костер. Глеб подумал, что впервые видит ее курящей, и удивился: с чего бы это? Неужели болтовня Пономарева ее напугала? Да ведь это же чепуха, подумал Глеб, борясь с наваливающейся дремотой. Смесь народных поверий, темных таежных легенд, глупых слухов и обыкновенного пьяного бреда. Сейчас Пономарев трезв, но мозги у него проспиртованы насквозь, и он вряд ли способен отличить явь от кошмаров, всплывающих из его сумеречного подсознания. Одиночество и водка — верный путь к сумасшествию, и Пономарев его прошел до конца — сначала сам прошел, а теперь, как и положено проводнику, ведет за собой других…

Странно, подумал Глеб. Странно, что тот же Вовчик, вечно бросающийся на защиту своей начальницы, стоит только кому-нибудь задеть ее неосторожным, словом, до сих пор не заткнул Пономареву рот своим пудовым кулаком. Ведь этот пропойца прямым текстом говорит, что муж драгоценной Евгении Игоревны вместе со своими подчиненными отправился в желудок к людоеду — получеловеку-полутигру. Конечно, что с него возьмешь, с этого полусумасшедшего алкаша, но все-таки, все-таки… Неужели они ему верят? Неужели допускают возможность того, что рассказ чокнутого проводника может оказаться правдой хотя бы наполовину?

А с другой стороны, на свете чего только не бывает. Каннибалы существовали всегда и существуют до сих пор, и не в джунглях какой-нибудь Амазонки или Новой Зеландии, а в огромной, шумной, ярко освещенной Москве, где навалом продуктов на любой вкус. Вон в позапрошлом, кажется, году, Федор Филиппович рассказывал, двое собутыльников взяли, да и съели третьего, когда у них кончилась закуска. Просто так съели, безо всяких переселений душ, злых духов и сатанинских обрядов. Отварили, поджарили и употребили в пищу, а то, что осталось, один из приятелей понес выбрасывать на помойку, за каковым занятием его и застукал милицейский патруль. А тут патрулей нет — твори, что в голову взбредет…

Он представил себе заметенное снегом зимовье в двух неделях пути от ближайшего жилья, в каком-нибудь глухом распадке, на берегу замерзшего ручья. Дичь ушла в поисках пропитания, рыба ловиться не хочет… Да и не в рыбе дело, в конце-то концов! Просто зима, глушь, жуть, и совершенно нечем себя занять, и в голову сами собой, непрошеные, лезут всякие странные мысли. А товарищи, которые были хороши в городе, — а может, кстати, и не были, — теперь, когда они круглые сутки мелькают перед глазами, не вызывают ничего, кроме раздражения, постепенно переходящего в глухую ненависть. А под рукой, как водится, масса надежных, прочных и функциональных предметов, будто специально предназначенных для сведения счетов, — топоры, охотничьи ножи штучной выделки, карабины, наконец…

Глеб Сиверов по себе знал, какая это тонкая, легко уязвимая вещь — человеческая психика. Порой достаточно ничтожного толчка, дурацкого стечения обстоятельств, чтобы сильный, закаленный человек с уравновешенной психикой превратился в кровожадного маньяка. А когда компания здоровых, изнывающих от безделья мужиков чуть ли не на полгода оказывается запертой в тесном пространстве таежного зимовья, достаточно спора из-за того, чья очередь мыть посуду, чтобы тонкая грань между человеком и зверем стерлась, разлетелась вдребезги, перестала существовать. И не нужны тут никакие тигры-людоеды и иные-прочие чудовища. Монстров выдумывает молва, чтобы придать скучной, грязной, изнурительной, бессмысленной жизни хоть какой-то вкус, пускай это даже вкус страха.

Потом он вспомнил движение, почудившееся ему в развалинах опустевшего леспромхозовского поселка. Кто это был — одичавшая собака, волк, еще какой-нибудь зверь? Или человек — тот самый, который, если верить Пономареву, всю зиму бродил, принюхиваясь, около его избы?

В лесу вдруг раздался дикий, потусторонний и в то же время совершенно человеческий вопль, перешедший затем в раскатистый сатанинский хохот. Горобец сильно вздрогнула, и даже при свете угасающего костра было видно, как она побледнела. Вовчик одним резким движением уперся руками в землю, будто намереваясь вскочить, Гриша схватился за карабин. Глеб ухитрился сохранить полную неподвижность, но на какое-то мгновение внутри у него все оборвалось. Потом до него дошло, что это была просто ночная птица, но он все равно позавидовал Тянитолкаю, который спал без задних ног и ничего не слышал.

— Филин, — равнодушно сообщил Пономарев, мусоля свою самокрутку.

— Тьфу ты, сволочь какая, — сказал Вовчик, принимая прежнюю позу. — Прямо душа в пятки ушла.

— Что, герой, замочил штанишки-то? — язвительно осведомился Пономарев. — Насмехаться, конечно, проще. Уже успокоившийся Вовчик зевнул, — помотал бородой, тяжело завозился и сел.

— Пионерский лагерь, — проворчал он. — Страшилки на сон грядущий. Черная рука, «отдай мое сердце»…

— Погоди-погоди, — убежденно кивая косматой головой, сказал ему Пономарев, — вот если, даст бог, доберемся до Каменного ручья, будут тебе страшилки. Света белого невзвидишь, умник.

— Слушай, ты, абориген, — начиная злиться, с напором сказал Вовчик и даже подался вперед, как будто собирался прыгнуть на проводника через костер. — Если там так страшно, зачем же ты с нами пошел? Только не говори, что мы тебя заставили. Ты сто раз мог сбежать, однако идешь как миленький. Ну, в чем дело?

— Так ведь одному-то страшнее, — с неожиданной искренностью ответил проводник, — Ведь вы, ребятки, последняя моя надёжа. Меж людей так испокон веков ведется: ты мне поможешь, я тебе… Вам без меня пропадать, а мне-то без вас и подавно! Я ведь, ежели по правде, давно с жизнью распрощался. В долг я живу, понятно? Видел он меня, запах мой знает. Ты пойми, борода: если людоед чей-то след взял, нипочем не отступится, покуда своего не добьется. Это же верная смерть, да такая лютая, что врагу не пожелаешь. А вас пятеро, и все с винтами. Все ж таки какая-никакая, а защита. Кабы не это, ничего бы я вам не сказал. Думаешь, мне интересно насмешки ваши терпеть? Зато теперь ты, борода бестолковая, и товарищи твои тоже, сколь бы ни смеялись, все одно про мои слова не забудете. А не забудете, так, может, и уцелеете. Может, смилуется надо мной Господь, подведет его, аспида, под меткую пулю… Вы, главное, близко его не подпускайте, разговоры с ним не разговаривайте. Запорошит глаза, мозги затуманит, а потом оглянуться не успеете, как от вас рожки да ножки останутся.

— Погоди, Иваныч, — неожиданно вмешался в разговор до сих пор молчавший Гриша. — Ты что же предлагаешь? Получается, если завтра утром, к примеру, нам навстречу из тайги человек выйдет, мы что же — стрелять в него должны? Без разговоров?

— Заговоришь с ним — не жилец ты, — спокойно подтвердил Пономарев. — Именно, что без разговоров. И главное, в глаза ему не гляди. Поглядишь в глаза — считай, пропал. А бить его в голову надо, чтоб уползти не смог. Не то отлежится, а после непременно за тобой придет. Проскользнет промеж сонными, никого пальцем не тронет, а тебя отыщет, и… В общем, лучше сразу застрелиться, самому.

— Ну, Ваня, молодец, — с уважением сказал Вовчик. — Такую пулю отлил, что просто загляденье! Я прямо заслушался, честное слово! Значит, говоришь, как только увидим человека, сразу стрелять? В голову, да? А кол осиновый в него, мертвого, вбивать не надо?

— Смейся, смейся, — сказал Пономарев. — Товарищи ваши, которые в прошлом году на Каменный ручей ушли, тоже, помню, смеялись. Смейся, борода, только, Христа ради, слова мои не забывай. Об одном ведь только я вас, ребятушки, прошу: помните, что разговор у нас был, все время помните! До Каменного ручья полтора дня идти осталось, а там, как ни крути, нам с ним не разминуться. Его это место — Каменный ручей, его логово. И он уж постарается, чтобы мы обратно из тайги не вышли.

Проводник зевнул, потянулся, хрустнув суставами, и завозился, поудобнее устраиваясь на куче еловых веток, заменявшей ему постель.

— Спать я буду, — объявил он. — Полгода с людьми не разговаривал, устал. Прямо язык отваливается, чтоб ему пусто было. Да и уморился я чего-то за день, глаза сами собой закрываются… Горобец встала.

— Иван Иванович прав, — сказала она. — День был длинный, и завтрашний будет не короче. Спасибо за рассказ, Иван Иванович. Вы нас прекрасно развлекли.

Пономарев в ответ только фыркнул, пристраивая вместо подушки свой драный, латаный-перелатанный солдатский вещмешок, в просторечье именуемый «сидором». Он всегда спал снаружи, у костра, игнорируя шикарные экспедиционные палатки с надувным дном и спальными мешками на гагачьем пуху. Честно говоря, это всех устраивало: проводник «благоухал», как куча гниющих на жарком летнем солнце отбросов, да и набраться от него насекомых никому не хотелось.

Утром Глеба растолкал Вовчик. Это было странно, потому что Глеб, как самый младший по чину член экспедиции, всегда ночевал с краю, и выбраться из палатки, не разбудив его, было затруднительно. К тому же до сих пор никому из господ ученых не удавалось проснуться раньше Сиверова, а что до Вовчика, тот и вовсе дрых до последнего и утром его всякий раз приходилось чуть ли не волоком вытаскивать из палатки.

Проморгавшись и сообразив, на каком свете находится, Глеб понял, что это была не единственная странность. Солнечный свет, падавший через треугольный проем откинутого полога палатки, был чересчур ярким. Слепой поднес к глазам запястье, посмотрел на часы и удивленно присвистнул: часы показывали четверть одиннадцатого.

— Ого! — воскликнул он.

— Вставай, композитор, — сказал Вовчик.

Он был непривычно хмур и озабочен. Глаза у него были припухшие, на щеке багровела не успевшая разгладиться складка — видно было, что Вовчик тоже проснулся совсем недавно и еще не успел умыться.

— Вот черт, — сказал Глеб, подавляя зевок, — надо же было так проспать!

— Вставай, вставай, — нетерпеливо повторил Вовчик. Глеб присмотрелся к нему повнимательнее, рывком расстегнул спальник и сел. — Что случилось?

— Слинял наш Дерсу Узала, — мрачно сообщил Вовчик. — Свалил, пока мы дрыхли без задних ног, сказочник хренов!

— Ну?!

— Это еще не все. Да вставай ты скорее!

Глеб кубарем, на четвереньках, выкатился из палатки, встал, первым делом нацепил темные очки и огляделся.

Уже успевшее высоко подняться солнце ярко освещало поляну, на которой был разбит лагерь. Посреди поляны виднелось светло-серое с черной каймой пятно потухшего костра. От горячей золы поднимался тонкий голубоватый дымок, собранная вечером огромная куча хвороста за ночь заметно уменьшилась в размерах. На примятых еловых лапах, служивших сиденьем во время ужина, валялся перевернутый, густо закопченный котелок, стопка грязных тарелок, которым к этому времени полагалось быть давным-давно помытыми и упакованными в лошадиный вьюк, стояла поодаль, у корней старой лиственницы. Ни Пономарева, ни его залатанного «сидора», ни старого охотничьего ружья с самодельным прикладом видно не было.

Кроме проводника, на поляне явно недоставало чего-то еще — чего-то важного, хотя и успевшего за время путешествия примелькаться до полной незаметности. Глеб не сразу сообразил, чего не хватает, а когда понял, схватился за голову: вместе с Пономаревым из лагеря исчезли лошади.

— П…дец подкрался незаметно, — констатировал Вовчик с каким-то мрачным удовлетворением, и пристукнул кирпичом. Вот гнида плешивая! Он мне с самого начала не понравился, туземец этот вшивый. Лошадей увел, сука! Ну, и что нам теперь делать?

— Надо будить остальных, — сказал Глеб, озираясь, как будто рассчитывал увидеть где-нибудь за деревом исчезнувшего проводника вместе с лошадьми.

Ему все еще не верилось, что все это происходит наяву, а не в продолжении путаных ночных кошмаров, смутные воспоминания о которых все еще клубились в мозгу. Он чувствовал себя как с хорошего похмелья и никак не мог начать воспринимать происходящее всерьез. Переход от размеренного, не омраченного ничем, кроме обычных бытовых неудобств, походного быта к таинственным исчезновениям, вероломству и мрачным перспективам был чересчур резким, и мозг просто отказывался адекватно реагировать на изменившуюся обстановку. Гораздо проще было предположить, что Пономарев встал раньше других, прогулялся по окрестностям, нашел поблизости какой-нибудь ручеек и решил, пока все спят, сводить лошадей к водопою. Мешок свой он прихватил, потому что чудак — боялся, наверное, что «городские» украдут у него запасные портянки или какие там еще сокровища, что хранились в его тощем «сидоре», — а ружье взял просто по привычке. И потом, куда же в тайге без ружья-то?

Позади вжикнула, расстегнувшись, «молния», и из своей отдельной палатки, удивленно щурясь на яркое, уже не утреннее солнце, выбралась Горобец.

— Доброе утро, — сказала она, потягиваясь и с некоторым удивлением оглядываясь по сторонам. — Слушайте, который час? У меня часы остановились. Мы что, проспали?

— Проспали, — мрачно подтвердил Вовчик. — «Проспали», Игоревна, это не то слово. А время, — он посмотрел на часы, — двадцать минут одиннадцатого.

— Сколько?! — Горобец выглядела шокированной. — Господи, да я в последний раз столько спала, когда… Да я уже не помню когда! Володя, ты не шутишь?

— Да уж какие тут шутки… Вергилий наш сбежал, Женя. Вместе с лошадьми, представляешь?

— Что?!

«Солдат Джейн» резко повернулась на каблуках в сторону места, где накануне вечером спокойно стояли лошади. Рука ее дернулась к кобуре, но тут же бессильно упала: стрелять было не в кого.

— Разбудите остальных, — сухо сказала она. — Володя, займись.

— Я? — удивился Вовчик.

— Именно ты. И, будь добр, поскорее.

Вовчик демонстративно пожал плечами и полез в палатку. Стало слышно, как он тормошит Гришу и Тянитолкая.

Горобец повернулась к Глебу — резко, отчетливо, как на плацу, — и спросила, глядя ему прямо в глаза:

— Ну, и что вы обо всем этом думаете?

Глеб открыл рот, чтобы совсем как Вовчик изумленно спросить: «Я?!», но тут же его закрыл. Судя по выражению лица Евгении Игоревны, она прекрасно знала, с кем говорит. Следовательно, Корнеев ее обо всем проинформировал, что было, если вдуматься, вполне естественно и логично: уж кто-кто, а начальник экспедиции должен знать, с кем идет в неизведанные дали, кишащие тиграми и браконьерами… Правда, было непонятно, почему уважаемый Николай Степанович счел нужным утаить от Глеба информированность «солдата Джейн», — разве что хотел облегчить ему жизнь, чтобы он, Глеб, не оказался в положении актера, играющего одновременно две роли. Впрочем, сейчас нужно было думать не об этом.

— Для начала вы должны понять, Евгения Игоревна, — негромко, но твердо сказал он, — что высказывать свое мнение я могу только как частное лицо…

— Плевать мне на вашу профессиональную этику, — так же тихо и твердо ответила Горобец. — Насколько я поняла, ваше дело — обеспечивать безопасность. А я не почувствую себя в безопасности, пока не пойму, что здесь произошло… или происходит.

— Тут вы совершенно правы, — согласился Глеб. — Что ж, выводы делать пока рано, но кое-что представляется очевидным. Например, тот факт, что всех нас чем-то опоили, не вызывает сомнений.

— Точно, — сказал Вовчик, который, оказывается, уже выбрался из палатки и стоял у Глеба за спиной. Заспанные и хмурые Гриша и Тянитолкай тоже были здесь. — Медвежья махорка — так, кажется, называлась эта травка, которой ты, Игоревна, нас вчера потчевала?

— Откуда мне было знать?! — воскликнула Горобец.

— Факт, — неожиданно для всех подал голос Тянитолкай, которого при обычных обстоятельствах легко было принять за глухонемого. — Никто не мог предполагать, что у этого мешка с блохами хватит ума на такой фокус.

— Я не понимаю, какого дьявола мы тут устроили новгородское вече, — нетерпеливо сказал Вовчик. — Догнать гада и башку отвернуть!

— На часы посмотри, — посоветовал Гриша. — У него часов десять, ну, самое меньшее, восемь форы. Да верхом, да по знакомым местам…

— Да, — сказал Глеб. — Если что-то подобное было у него на уме с самого начала, логично будет предположить, что он водил нас кругами, а теперь драпает, естественно, по прямой…

На него уставились, как на оживший табурет — все, кроме Горобец, разумеется. Сначала Глеб не понял, в чем дело, а потом сообразил: за все время пути он впервые вышел из роли разнорабочего, бывшего спецназовца — парня работящего и компанейского, но туповатого.

— А здорово на тебя эта медвежья махорка подействовала, — первым нарушил молчание Вовчик. — Грамотно излагаешь, композитор. Ну-ну, валяй, излагай дальше, а мы послушаем…

— Володя, — сказала «солдат Джейн». — Помолчи, пожалуйста. Он…

Она осеклась и посмотрела на Глеба, будто спрашивая разрешения. Сиверов вздохнул.

— Я сотрудник ФСБ, — сказал он. — Включен в состав экспедиции для обеспечения безопасности.

— Ай да композитор! — негромко воскликнул Гриша.

— Ага, — поддакнул Вовчик. — Ничего не скажешь, обеспечил безопасность. А если бы этот урод нам вместо снотворного яду в чай подсыпал? Уже, наверное, остыли бы.

— Володя! — с упреком повторила Горобец.

— А что — Володя? Я что, не прав? Вот пусть он теперь скажет, что нам дальше делать.

Глеб почувствовал себя уязвленным, но крыть было нечем. Крыть было нечем даже капитану Сиверову, не говоря уже о прапорщике Молчанове. «Точно, — подумал он. — Прапорщик — это идея…»

— Что делать, спрашивай у начальника экспедиции, — огрызнулся он. — Я могу только высказать свое мнение, а прислушаться к нему или нет — дело ваше. Так вот, вся эта затея мне с самого начала казалась сомнительной. Так не ищут тех, кто потерялся. А проводник… Это вы его привели. Мне лично непонятно, откуда он вообще взялся там, в поселке. Как будто нарочно нас дожидался. Мне представляется, что так оно и было на самом деле. Если в здешних местах и вправду орудует шайка, браконьеров и если они уничтожили первую экспедицию, нетрудно было догадаться, что весной сюда явимся мы. Вот они и оставили в поселке своего человека, который встретил нас, завел в глухомань и бросил тут. — Он вдруг вспомнил, как Тянитолкай искал проводника, а когда нашел, его спросили, точно ли это тот человек, который им нужен. А Тянитолкай, помнится, ответил: «Похож». Как будто они искали именно этого человеками никакого другого. Как будто заранее знали, кто их встретит… Глеб сделал в памяти зарубку, но решил на всякий случай пока что не выносить этот вопрос на обсуждение. — Между прочим, надо отдать ребятам должное: действуют они мягко, гораздо мягче, чем можно было ожидать. Могли бы просто перестрелять из засады, как куропаток. Меня с вами, между прочим, отправили как раз на такой случай, а не на случай массового наркотического отравления,

— Ну ясно, ясно, — неприязненно проворчал Вовчик. — Виноватых, в общем, нет. И что теперь?

— Бросаться в погоню, конечно, бесполезно, — сказал Глеб. — Мое мнение как ответственного за вашу безопасность простое: надо заворачивать оглобли и потихонечку по собственным следам выбираться отсюда к реке. И все время вызывать по рации спасателей, чтобы, когда мы выйдем из леса, нас уже ждали. Понимаю, что вам это не нравится, но в сложившейся ситуации самый разумный выход — это принять условия противника и отступить, пока целы. Надо смотреть фактам в лицо, Евгения Игоревна: ни вашего мужа, ни его подчиненных, скорее всего, давно уже нет в живых. Боюсь, если мы двинемся дальше, то столкнемся с вооруженным противодействием, и тогда…

— Достаточно, — излишне резко перебила его Горобец. Она была бледна, на щеках опять играли желваки. — Ваше мнение мне ясно. Вы правы во всем, и в первую очередь в том, что решения здесь принимает начальник экспедиции — то есть я. Перед нами поставлена четкая задача: выяснить, что случилось с первой экспедицией, какова ее судьба. До Каменного ручья два дневных перехода, а до реки — больше двух недель пути. Без лошадей эти две недели превратятся в три, если не в месяц. Глупо отступать, дойдя до конца. Если кто-то не согласен со мной, я никого не стану удерживать. Берите карабин, патроны, запас продуктов и отправляйтесь назад, к реке. Я все понимаю и не стану вас осуждать даже мысленно. А я пойду дальше, даже если мне придется идти одной.

«Начинаются нервы», — подумал Глеб. Именно этого он и боялся, когда узнал, что экспедицию возглавляет женщина. Правда, до сих пор Горобец вела себя превыше всяческих похвал, но ведь, если разобраться, до сих пор не происходило ничего экстраординарного, ничего, что требовало бы принятия по-настоящему ответственных решений. А вот теперь, когда пришлось выбирать между безопасностью подчиненных и призрачной возможностью отыскать исчезнувшего год назад мужа, она повела себя чисто по-женски — топнула ножкой.

— Ну-ну, Игоревна, — примирительно сказал Вовчик, — не перегибай палку. Не знаю, как кто, а я пойду с тобой. Подумаешь, Вергилий утек! Он с самого начала туда идти не хотел. Видно, поговорили вчера, он вечерком призадумался, прикинул, что к чему, и решил, что целый табун лошадей и прямо сейчас будет как-нибудь получше, чем три ящика водки в отдаленной перспективе. Обыкновенная грязная скотина с двумя извилинами. Вернемся с этого Каменного ручья, я лично его найду и башку его плешивую на дерево заброшу. Я ему, мать его, не людоед, всю зиму кругами по двору ходить не стану! Не знает, придурок, с кем связался…

— И то правда, — согласился Гриша. — Ты, Жень, это брось. Зря ты нас обижаешь. Ну, что это такое: одна, одна… Кто ж тебя пустит одну-то? А, Тянитолкай? Молчаливый Тянитолкай ограничился коротким, мрачным кивком.

— Простите, — тихо сказала Горобец. Голос у нее едва заметно подрагивал. — Вы, наверное, думаете: вот, дескать, дай свинье рога, а бабе власть… Простите, но иначе я просто не могу. И… спасибо вам. А вы?.. — повернулась она к Глебу.

— А я — человек военный, — деревянным, «прапорщицким» голосом ответил Глеб. — Мое дело — выполнять приказы и не рассуждать. Здесь приказы отдаете вы.

— Я не могу вам приказывать, — так же тихо сказала Горобец. — Я могу только просить вас пойти с нами. Видите ли, когда вы поблизости, мне как-то спокойнее. Глеб кашлянул в кулак, изображая смущение, которого не испытывал.

— Чтобы было еще спокойнее, Евгения Игоревна, — сказал он, — я бы советовал вам прямо сейчас, не откладывая, вызвать по радио спасателей, егерей, милицию — словом, кого дозоветесь, — подробно описать ситуацию и сообщить о принятом вами решении. Нам, я думаю, не помешает, если Большая земля на всякий случай будет в курсе наших дел.

— Точно, — согласился с ним Гриша. — А то ведь никаких экспедиций не напасешься. Так и будут пропадать одна за другой — что ни год, то пропавшая экспедиция.

— Да, — сказала Горобец. — Вы совершенно правы. Гриша, попытайся связаться с райцентром. Как думаешь, получится?

Гриша задрал голову, посмотрел в ясное, безоблачное небо и пожал широкими костистыми плечами.

— Далековато, конечно, но погода хорошая. Должно получиться. Говорить сама будешь?

— Поговори ты. Ты все-таки мужчина.

Гриша молча кивнул и удалился в сторону брезентовой палатки, в которой было сложено экспедиционное оборудование. «Солдат Джейн» снова повернулась к Глебу.

— Специалист по безопасности еще что-нибудь посоветует?

— Непременно, — сказал Глеб, сделав вид, что не заметил ее колкого тона. — Я предлагаю сначала внимательно осмотреть лагерь и ближайшие окрестности, а уж потом трогаться в путь.

— Это еще зачем?

— Видите ли, в данный момент мы располагаем двумя версиями случившегося. Первая — диверсия, совершенная замаскированным под проводника… э-э-э… слова-то не подберешь… в общем, агентом некоего преступного сообщества — предположительно, браконьеров, занятых незаконной добычей уссурийского тигра. Вторая версия — обыкновенный, извините за выражение, кидняк, вульгарное конокрадство, совершенное одичавшим алкоголиком. На мой взгляд, эти версии наиболее вероятные. Любые другие не выдерживают критики. Но, Евгения Игоревна, пока у нас нет ничего, кроме наших собственных предположений, они остаются всего-навсего версиями.

— Вы что, намерены проводить следствие по всем правилам? — ощетинилась Горобец. — Боюсь, у нас нет на это времени.

— Вы не поняли, — мягко возразил Глеб. — Я говорю не о следствии, а о беглом осмотре места происшествия, который может дать нам некоторые дополнительные данные. Наши версии хороши и непротиворечивы, но это, повторяю, только версии. А вдруг они ошибочны? Ни на что особенное я не рассчитываю, но чем черт не шутит… Ведь это не я, это вы ученый, и вам должно быть известно, как опасно делать выводы из неверных предпосылок. Надо хотя бы посмотреть, в какую сторону увели табун, и немного пройти по следу. А вдруг наш Дерсу Узала решил наверстать то, что упустил за ночь, и спит в каком-нибудь километре от нашей стоянки? Горобец в раздумье закусила губу.

— Пожалуй… — начала она, но ее прервал внезапный поток неистовой ругани, раздавшейся со стороны палатки с оборудованием, куда минуту назад ушел Гриша.

Все обернулись на звук, а Глеб удивленно приподнял брови: он и не подозревал, что у кандидата биологических наук может быть такой богатый словарный запас.

Брезентовый полог палатки распахнулся, как от сильного порыва ветра, и оттуда на поляну, согнувшись в три погибели в низком проеме, выбрался пунцовый от ярости Гриша. Разогнувшись, он с проклятиями швырнул на землю серый жестяной ящик, в котором Глеб без труда узнал старенькую коротковолновую «Р-107» — вернее, то, что от нее осталось. Прочный корпус был вскрыт, разлохмаченные пучки варварски оборванных разноцветных проводов торчали во все стороны — словом, вид у рации был такой, словно внутри нее взорвалась ручная граната.

— …ец, …дец и перебздец! — заявил Гриша и наподдал обломки рации ногой. Обломки глухо задребезжали.

— Ты погоди пинаться! — воскликнул Вовчик. — Может, починить ее?..

— Давай, дерзай, если такой умный, — сквозь зубы предложил Гриша, безнадежно махнул рукой и стал нервно прикуривать сигарету.

Вовчик подошел к лежавшим на земле обломкам, глянул, свистнул и отошел. Глеб тоже приблизился и заглянул вовнутрь распахнутой жестяной коробки. Все стало ясно с первого взгляда. Тот, кто вывел рацию из строя, не был новичком в этом деле. Он знал, что прикрутить на место оторванные провода гораздо легче, чем это может показаться человеку несведущему, и принял все меры к тому, чтобы рацией нельзя было воспользоваться.

— Даже аккумулятор унес, сволочь, — глухо констатировал Вовчик.

— Гриша, — вдруг позвала Горобец каким-то странным, незнакомым Глебу голосом. Все повернулись к ней. Глаза у «солдата Джейн» были как смотровые щели танка, загорелое лицо посерело и осунулось, рот сжался в прямую линию. — Григорий Васильевич, почему вы так долго были в палатке? Рацию не могли найти? Даже Глеб не сразу понял, что она имела в виду.

— Чего? — удивился Гриша. Брови у него полезли на лоб. — Ты это о чем?

— О рации, — жестко повторила Горобец. — Что ты так долго делал в палатке?

— А, вон оно что, — с кривой усмешкой протянул Гриша. — Лучше перебдеж, чем недобдеж, да? Ну, давай, арестовывай. Или сразу расстреляешь — по законам военного времени, а?

— Никто тебя не собирается арестовывать, — сдерживаясь из последних сил, сказала «солдат Джейн». — Я просто задала вопрос и жду ответа. Так что ты там делал, в палатке?

— Рацию я там искал, — огрызнулся Гриша. — Этот урод ее зачем-то под мешки с овсом засунул, я насилу откопал.

— Странно, — сказала Горобец.

— Постойте! — перебил ее Глеб. — Погодите! Он что, оставил овес?

— Опаньки, — сказал Вовчик, который первым сообразил, что к чему. — Вот это действительно странно! Лошадей увел, а корм оставил? У него что, собственный альпийский луг поблизости?

— Евгения Игоревна, — сказал Глеб, — я решительно настаиваю на том, чтобы осмотреть окрестности. Хотя бы в радиусе километра-двух. И еще я советовал бы всем проверить личное оружие и боеприпасы. Они тоже могут оказаться выведенными из строя.

— Хорошо, — кусая губы, сказала Горобец. — Хорошо, займитесь. Проверьте оружие, осмотрите местность, а я пока поколдую над картой. Нужно уточнить наше местоположение и прикинуть дальнейший маршрут.

Глеб перешагнул через разбитую рацию и направился к палатке, которую делил с Гришей, Вовчиком и Тянитолкаем. Их оружие — снайперская винтовка и три карабина — по ночам хранилось там, под рукой, и как-то повредить его, пока они спали, Пономарев, скорее всего, не мог. То есть мог бы, наверное, — ведь после «медвежьей махорки» все они спали как убитые, — но вряд ли отважился. Уж если бы у него хватило смелости ночью забраться в палатку, где спят четверо здоровых, сильных мужчин, ему было бы проще перерезать им глотки, чем ковыряться в механизмах винтовок, каждую минуту рискуя засыпаться. Но кто сказал, что оружие испортили этой ночью? Они двигались по тайге уже третью неделю, не сделав за все это время ни одного выстрела. Насколько мог припомнить Глеб, он осматривал свою винтовку не то три, не то четыре дня назад; остальные делали это еще реже, так что их оружие могло оказаться испорченным давным-давно…

— Блин, вот так ситуевина, — тихо, гораздо тише, чем того требовали обстоятельства, сказал за спиной у Глеба Вовчик, обращаясь, по всей видимости, к Грише.

— Ай, помолчи ты, — раздраженно отозвался Гриша. Глеб не видел их, но мог бы поклясться, что, произнося эти слова, Гриша указал Вовчику на него — дескать, думай, при ком язык распускаешь. «Да, — подумал он, — теперь все будет иначе. Теперь я для них — враг номер один, хотя меньше кого бы то ни было виноват в их неприятностях. Что ж, остается только принять это к сведению и постоянно иметь в виду…»

Он наклонился, поднял полог палатки. Изнутри шибануло привычным походным духом — несвежим бельем, сапогами, которые снимают только на ночь, да и то не всегда, табачным дымом, одеколоном, волглой шерстью. Глеб потянулся к чехлу, в котором хранилась винтовка, слыша, как сопят позади господа ученые, и тут их окликнула «солдат Джейн».

— Послушайте, — сказала она, — кто-нибудь видел мою сумку? Глеб выпустил полог, выпрямился и обернулся.

— Какую сумку? — тупо, явно по инерции, переспросил Вовчик, как будто Горобец возила с собой целый гардероб, битком набитый платьями и аксессуарами.

— Полевую, — терпеливо пояснила «солдат Джейн». — Планшетку. У меня там карта лежала, документы…

— Деньги и губная помада, — упавшим голосом подсказал Гриша.

— Деньги и губная помада, — с вызовом подтвердила Горобец. — Помада гигиеническая, бесцветная… Но в данный момент меня интересует карта. Не видели? Все молчали.

— Так, — сказала «солдат Джейн» заметно упавшим голосом. — Надо же, как интересно. Чем дальше, тем интереснее…

— О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух… — неожиданно для всех продекламировал в наступившей тишине Вовчик.

— Молчи, дурак, — негромко сказал Тянитолкай и с силой продул папиросу.